Наша древняя столица

Кончаловская Наталья

КНИГА ТРЕТЬЯ

 

 

Быть может здесь не все страницы

Тебе, Москва, посвящены,

Но все, что на Руси творится,

Всегда касается столицы,

Как сердца всей большой страны.

 

1613 год

ОТ ПОЖАРИЩ ГОРЕК ДЫМ, НО НАРОД НЕПОБЕДИМ

Ой вы, гусли! Нет терпенья!

Что у вас печальный лад?

То ль поминки, погребенье,

То ль ещё какой обряд!

Плачут гусли, что столица

Вся разбита, сожжена.

Всё, чем люд привык гордиться,

Покалечила война.

И лежит под снежной, белой,

Под январской пеленой

Мёртвый город, обгорелый

За кремлёвскою стеной.

Но народ в столице стойкий,

Дело любят москвичи

И на новые постройки

Тащат брёвна, кирпичи.

Понемногу начинает

Вся столица оживать,

Хоть и хлеба не хватает,

Нечем поле засевать.

И престол пустует царский,

И таится враг вдали.

Всё же Минин и Пожарский

Русской славе помогли.

Их с любовью вспоминают

В зимний вечер у костра

Те, что строить начинают, —

Городские мастера.

Русь залечивает раны,

А меж тем со всех сторон

Смотрят вражеские страны

На пустой московский трон.

В Польше спорят из-за трона

Сигизмунд и Владислав.

Мало им своей короны —

Жаждут русских царских прав.

Мало им своей земли —

Русской жаждут короли.

Ой вы, гусли! Ой, гусляры!

Меж боярством спор идёт.

Пусть ответят вам бояре:

Кто московский трон займёт?

Продадут ли Владиславу —

Будет царствовать поляк?

То ли шведская держава

Над Кремлём поставит флаг?

То ли по боярской воле

Русский будет на престоле?

Начался великий спор —

Созвала Москва Собор.

Собрались князья, бояре,

Горожане всей страны

И казённые крестьяне,

Что пахали для казны.

Подошли стрельцы, казаки,

Последить народ пришёл,

Чтобы шведы и поляки

Не попали на престол.

Горожане рассуждали:

«Хоть бы русского избрали!»

И крестьянин думал так:

«Русский всё ж не пан поляк!»

И боярство предложило

В государи Михаила —

Из своих, да молодого,

Слабовольного, больного,

Чтоб он властвовать не стал,

Чтоб боярам потакал.

А чтоб был избранник цел

Между всех тревожных дел,

Порешили ненадолго

Тайно выехать ему

И послали в глушь, на Волгу,

В монастырь под Кострому.

Там сосед — медведь да лось,

Уцелеет царь авось!

БЫЛЬ О СЛАВНОМ ПАРТИЗАНЕ — О СУСАНИНЕ ИВАНЕ

Жили в Польше паны гордые —

Феодалы-господа.

Всё, что можно, в руки твёрдые

Забирали без стыда.

Как с войсками паны важные

Наступали на Москву,

С виду воины отважные,

А стремились к воровству!

У себя владели землями

Эти паны, тверды лбы,

А при землях неотъемлемы

Силы тяглые — рабы,

Семьи жалкие крестьянские,

Как в то время и у нас,

Только жили люди панские

Тяжелей во много раз.

Как узнали паны польские

Про московские дела,

Тут уж к панам в мысли скользкие

Жадность чёрная вползла:

«Как же русская земля

Не под властью короля!»

Сели паны, покалякали

И решили меж собой:

«Окружим теперь поляками

Монастырь под Костромой.

Все надежды укрываются

За стеной монастыря.

Пусть отряд наш собирается

И прикончит там царя!

По безвременью тревожному

Крепкой власти ждёт страна, —

Королю ясновельможному

Поклониться Русь должна».

…Собрались в края далёкие,

Где стоят леса высокие,

Где стоят леса дремучие,

Часты ельнички колючие

Да лужки покрыты ряской —

То болота с тиной тряской.

Будто травка зелена,

А трясине нету дна!

Глушь и летом и зимой —

Пропадёшь под Костромой!

…Вот из Польши в путь намеченный

Вышли слуги короля

И морозом были встречены —

Норов злой у февраля.

Шли поляки за обозами —

Кто верхом, а кто пешком.

Пробирало их морозами,

Посыпало их снежком.

Буйный ветер выл с тревогою,

И метелица мела.

Проходил отряд дорогою

Возле Домнина села.

Дело было близко к вечеру,

Ни души, снега кругом.

Из отряда вышли четверо

И стучатся в крайний дом…

Кто там рвётся с поля чистого?..

Огонёк в окне мелькнул.

Старый дед на стук неистовый

Дверь широко распахнул.

Не дороден дед, сутулится,

С длинной белой бородой,

Только глаз у деда щурится

И блестит, как молодой.

Вот в избу вошли прохожие.

Поглядел старик на них —

Видит, люди, не похожие

На своих, на костромских.

Говорят они: «Далече ли

Монастырь? Мы знать хотим».

По одежде ли, по речи ли

Дед узнал, кто перед ним.

Помолчал, как полагается,

И промолвил, щуря глаз:

«Здесь и свой-то заплутается,

Проводить придётся вас.

Только поздно, сами чуете, —

Надо вам передохнуть.

Тут у нас переночуете,

А с рассветом выйдем в путь!»

Ой, бушует, вьёт метелица,

Покрывалом снежным стелется!

Ой, бушует вьюга с вечера…

И никем-то не замечено,

Что задолго до утра

Конь умчался со двора,

От конюшни дедовой,

А седок неведомый.

По дороге путь прямой —

В монастырь под Костромой.

Замети, метель, следы,

Чтобы не было беды!

И когда за сизой дымкою

Над снегами встал рассвет,

Постучал своей дубинкою,

Разбудил поляков дед.

И к ступенькам припорошенным

Он, прощаясь, лбом приник,

А потом гостям непрошеным

Настежь дверь открыл старик.

Зашагали гости подлые

Сквозь метель, колючий снег,

Вереницей вышли по двое

Тридцать восемь человек.

В глубь лесов, в сугробах путаясь,

Вёл старик их без дорог.

Шли поляки ёжась, кутаясь,

Под собой не чуя ног.

Снова будто бы смеркается,

Уж пора бы и дойти!

Смотрят паны, озираются —

Ни дороги, ни пути!

«Эй, старик, бродяга лживый!

Ты куда ведёшь нас, вор?» —

«Будьте, паны, терпеливы!

Вот сейчас минуем бор,

А за бором будет пашня,

А уж с пашни той видна

Колоколенка и башня,

Монастырская стена».

Ничего не видно ворогу,

Никаких просветов нет…

Бормоча в седую бороду,

Впереди шагает дед:

«Ой да паны, слуги бесовы!

Чай, досель не знали леса вы,

А теперь его узнаете!

По чащобам погуляете,

На морозе вы попляшете!

А устанете — приляжете.

На болоте-то постель

Постелила вам метель:

Лёг лях да поспал —

Был пан, да пропал!»

В самых дебрях, в царстве лешего,

В вековой седой глуши,

Где ни конного, ни пешего

Не бывало ни души,

Сосны будто вдруг раздвинулись,

Ели встали стороной,

И снега, что шёлк, раскинулись

На полянке на лесной.

Здесь прогалинка просторная,

А под тонкой коркой льда

Тут болото — бездна чёрная,

Что не мёрзнет никогда.

Подломился под поляками

Хрупкий, тоненький ледок, —

Как ни выли, как ни плакали,

Всё ж не вытянули ног!

И, трясиною зажатые,

Увязая в ней по грудь,

Проклинали провожатого,

Что их вёл в последний путь.

Пан, что ближе был к Сусанину,

Полоснул его ножом,

И вскричал Сусанин раненый:

«Мы отчизну бережём!

Паны пусть на Русь не зарятся —

Не дадим земель своих!

Наш народ от вас избавится!»

Тут вздохнул он и затих…

Ах ты ночка, ночка зимняя,

Беспросветная да длинная!

Только ты глядела, тёмная,

На стволы дубов огромные

И на сосенки кудрявые,

На лесные пни корявые,

И на страшное болото,

Где стонал и охал кто-то,

Где в лесу сраженье было

Русской чести свражьей силой,

Гдепришлось столкнуться панам

Слегендарным партизаном.

Честь герою и хвала

За отважные дела!

ЦАРЬ БЕСПОМОЩНЫЙ, БЛАЖНОЙ… КТО ЖЕ ПРАВИТ ВСЕЙ СТРАНОЙ!

Царь умеет лишь молиться.

Кем же держится столица?

У царя всегда «кручина»,

А какая ей причина?

И шептались лекаря:

Мол, «кручина» у царя

От безделья и от скуки.

Не берёт он книжек в руки,

Мало грамоте учён —

Оттого скучает он.

Никакого средства нету,

Чтоб унять «кручину» эту.

Только тиканье часов

Слушать царь всегда готов.

Окружив себя часами,

Что ходить умеют сами,

Государь, спокоен, тих,

Бесконечно слушал их.

Но его отец-монах

Всем внушал давнишний страх.

Патриарху Филарету

От царя отказа нету.

Что ни вздумает старик —

Подчиняться сын привык.

Филарет честолюбивый

В белой мантии красивой —

Патриарх, монах седой,

С длинной белой бородой,

Вместо сына Михаила

Встал у власти. Так и было:

Царь — к делам монастырей,

А монах — к делам царей.

При дворе он ввёл приказы,

Что дела решали сразу.

В Челобитенный приказ

Шёл москвич в тяжёлый час

Бить челом, просить прощенья

Иль подать царю прошенье.

Вот ещё приказ — Разбойный,

Видно, очень беспокойный,

И управа там была

На разбойничьи дела.

Вот приказ Казны-прихода,

Что растёт за счёт народа;

Вот шумит приказ Ямской —

Смех и ругань день-деньской!

Ямщики — весёлый люд —

Песни вольные поют.

Вот в Аптекарском приказе

Все лекарства, травы, мази.

Если кто землёй владел,

Шёл в приказ Поместных дел.

Вот приказ, да незавидный, —

Похоронный, панихидный.

Иноземческий приказ —

Это значит, не для нас!

То приказ для иноземцев —

Англичан, французов, немцев.

Вот Скорняжная палата,

Что пушниною богата:

Всё бобры, да соболя,

Да куницы для Кремля.

Вот Стрелецкий и Пушкарский,

Вот ещё приказ — Рейтарский:

Если грянет вдруг война,

Будет конница сильна.

Так вели при Филарете

Все дела приказы эти.

А боярство Филарет

Собирал в большой совет,

Неподвижный и угрюмый,

Что звался Боярской думой.

ПРО ОБРОКИ И ПРО ВЗЯТКИ — ПРО БОЯРСКИЕ ПОРЯДКИ

Вяленая рыбица! Сельди паровые!

Дешёвые, грошовые! Почти что даровые!»

Идёт лоточник по Москве,

Несёт лоток на голове,

И слышно в околотке:

«Рыбица! Селёдки!»

Идёт лоточник с горки вниз,

И вдруг, откуда ни возьмись, —

Большая, грубая рука,

И он увидел седока,

Что, как разбойник белым днём,

К стене припёр его конём.

Седок пригнулся, говоря:

«Ты что? Слыхал указ царя:

Ни рыбного и ни мясного,

Отныне ничего съестного

Носить по улицам не сметь!

Должны лари в рядах иметь.

Ведь прибыль батюшки-царя

В оброке с каждого ларя.

А то вы больно хороши—

Себе лишь, только барыши!

Тебе отселе, подлецу,

Идти к Варварскому крестцу.

Отстроен нынешней весной

Там рыбный ряд и сельдяной.

А эти все селёдки

Пойдут моей молодке!»

И тут же всадник весь лоток

Перевернул к себе в мешок,

Связав всю рыбу, что была,

И приторочил у седла.

Лоточник, одурачен, зол,

С пустым лотком в ряды пошёл.

А всадник свистнул плёткой

И… ускакал с селёдкой.

То был объезжий голова,

Его боялась вся Москва.

Он мог стучать у всех дверей,

Он мог кричать: «Открой скорей!

Чай, топит бабка печь у вас —

Уж пополудни, пятый час!

Ей парить кости стары,

А на Москве пожары!»

Указ цари для москвичей,

Чтоб летом не топить печей.

Объезжий беспощаден, строг:

«Кто затопил — плати налог!»

Так с москвичей за годы

Текли царю доходы.

Стучит объезжий голова:

«Кто нынче здесь привёз дрова?

Кто их из лесу приволок?

Давай плати царю налог.

Не знаешь, чай, порядка —

Нельзя рубить украдкой!»

А вот ещё одна беда.

Копали глину у пруда:

Хозяин чинит старый дом,

Замазать печи нужно в нём.

Глядят — объезжий тут как тут:

«Налог за глину — грош за пуд!»

И платит горемыка —

Не заплати поди-ка!

Спешит объезжий голова,

Ещё вчера прошла молва,

Что на слободке где-то тут

Девицу замуж выдают.

Вон двор открытый — видно, тот:

Венки да ленты у ворот.

Объезжий входит: «Дому — мир!

Видать, у вас готовят пир?

Жених невесте богом дан?

Ну что ж, давайте пива жбан,

Да вон хозяйка квасит квас.

Уж много не возьму я с вас —

Кваску да браги по ведру.

С других-то боле я беру.

Да денег для почина

С молодки три алтына!»

Зимой, когда на речке лёд,

Опять объезжему доход.

Стоит объезжий на реке,

От проруби невдалеке.

Как выйдет баба на ледок —

Берёт он «прорубный налог»:

«Давай за полосканье

Казённое взысканье!»

Так было всюду и везде,

И жил народ в большой нужде.

И собирал объезжий — враг —

С людей налог за каждый шаг.

И тот лишь только не платил,

Кто при дворе царю служил,

Тех не касался голова:

Плели девицы кружева,

Пёк царский пекарь калачи,

Ковали медники ключи

Для царских клетей и палат,

Садовник холил царский сад,

В палатах печи клал печник,

Топил их царский истопник.

Царёвых слуг не трогали,

Не мучили налогами.

Но лучше всех царёвых слуг,

Сытней, надёжней всех вокруг

Жилось объезжим головам,

Как тем, кто не работал сам.

Кто проверял их? Где? Когда?

У них ни чести, ни стыда.

От взяток их по всей стране

Не столько прибыли казне,

Как людям разорение,

Разбою — поощрение.

Всё потому, что из Москвы —

Как милость — должность головы

Царь отдавал всегда тому,

Кто больше нужен был ему:

Лишь тем приспешникам, кто мог

Отнять у нищего кусок.

 

1624—1634 годы

О КУРАНТАХ, О ЧАСАХ И О ПРОЧИХ ЧУДЕСАХ

Как в сказке, ярки и пестры

Стоят в Кремле хоромы,

Меж ними тесные дворы,

Проходы, водоёмы.

Друг к Дружке лепятся, теснясь,

Шатры, венцы, ступени.

Тут птица сирин, наклонясь,

Глядит с крылечка в сени.

Там, на трубе, сидит орёл.

Здесь — златопёрый кочет.

Тут, на ступеньках, лев; он зол —

Глядеть на вас не хочет.

И всюду чудная резьба,

Расцветка, позолота.

Посмотришь — строилась изба,

А сделал сказку кто-то.

Вот так в Кремле среди дворов,

Прекрасное на диво,

Уменьем русских мастеров

Искусство выходило.

Но деревянные дома

Съедал пожаров пламень.

И стали брать на терема

Чудесный белый камень.

А меж палат цвели сады

С беседками, с прудами,

И пели там на все лады

Щеглы с перепелами.

Скамьи таились в уголках,

И кое-где висели

На толстых золотых шнурках

Уютные качели.

Давно прошли те времена

(Три века миновало),

С тех пор кремлёвская стена

Переменилась мало,

Но башни были без шатров,

Приземистей, короче,

И вот позвали мастеров —

Умелых русских зодчих.

Они трудились много дней,

Чертили и считали,

Чтоб выше, легче и видней

Все эти башни стали,

Чтоб стали башни с той поры

С верхушками иными,

Чтоб шестигранные шатры

Раскинулись над ними.

На Спасской башне львы, орлы,

Егорий — змей крылатый,

А тут ещё на все углы

Нагромоздили статуй.

Фигуры наги — вот беда!

Ведь это непорядки!

И сшили статуям тогда

Кафтаны-однорядки.

В дождь, в пыль, от солнечных лучей

Кафтаны выгорали,

Но наготою москвичей

Отныне не смущали.

А вот и первые часы —

Куранты башни Спасской,

Огромный жёрнов для красы

Окрашен синей краской.

Скрипит тяжёлый циферблат —

Вращается тарелка,

И цифры золотом горят

Под неподвижной стрелкой.

И «перечасье» громко бьют

Куранты над Москвою,

И горожане узнают

Часы во время боя.

Мы б все дивились в наши дни

Часам на башне Спасской,

А нашим прадедам они

Казались чудом, сказкой.

Для всяких праздничных услад

И всех потешных дел

Дворец потешный средь палат

Построить царь велел.

И вот построил тот дворец

(Что и поныне там)

Романов, плотник-молодец.

Он лазил по лесам,

Он сводом делал потолок,

Он резал сам венцы,

Любой резьбой украсить мог

Колонки, поставцы.

И был находчив, ловок, смел,

И, не боясь труда,

Он всё в строительстве умел

И нужен был всегда.

…Быстра Неглинка и шумна

По городу кружилась,

У башни Свибловой она

С Москвой-рекой сдружилась.

Под этой башней угловой,

Что и сейчас на месте,

Неглинная с рекой Москвой

Всегда шумели вместе.

Хозяйство было не хитро:

И летом и в морозы

Таскали за ведром ведро

Из речек водовозы.

И с коромыслом шли к реке,

И с бочкой подъезжали.

Ряд бань стоял невдалеке —

Государи держали.

И вот «розмыслы» в башню ту

Пришли, науку зная,

И поднялась на высоту

Тогда вода речная.

Насосы, трубы, рукава

Прилажены, готовы.

Гордиться может мать-Москва

Водопроводом новым.

Сказать по правде, той воды

На город было б мало —

На Кремль и на его сады

Воды едва хватало.

Но в этой малости — простор

Для гордости народной.

И башню Свиблову с тех пор

Прозвали Водовзводной.

КАК ЖЕЛЕЗО ДОБЫВАЛИ И ОРУЖИЕ КОВАЛИ

В глубине подземной, чёрной

Еле теплится свеча,

День-деньской с киркой проворной

Распрямить нельзя плеча.

Под землёй кирка укрылась,

Глубоко в породу врылась

За рудой железною,

Нужною, полезною.

Под землёю тяжко, душно,

И порода непослушна.

Много ль за день здесь пробьёшь!

Мало ль пота здесь прольёшь!

Люди черны, словно черти,

Что ни час — готовы к смерти.

Под землёй крепленья малы

И надёжных нет столбов,

Рудокопов ждут обвалы:

Тронул глыбу — и готов!

И засыплет, и завалит,

Да ещё огнём запалит,

Или всех удушит разом

Ядовитым, вредным газом,

Иль ещё какой бедой,

Иль затопит всех водой.

Так и бродит около

Горе рудокопово!

Ядовитый газ сочится

Незаметною струёй,

Рудокопы ловят птицу

И берут с собой в забой.

Если кто на газ наткнётся —

Птица быстро задохнётся.

Это значит, что пора

Рудокопам на-гора!

А куда ж теперь, куда

Из земли пойдёт руда?

А куда пойдёт руда

После тяжкого труда?

Как под Тулою река,

Полноводна, широка,

Меж лугов и пашен вьётся,

Тулицей она зовётся;

В ней вода быстра, сильна,

Вертит мельницы она.

Есть на Тулице запруда,

Чтобы силу взять у вод;

Эта сила — просто чудо,

Этой силой встал завод —

Первый Тульский оружейный,

И ему нужна руда,

Первый пушечный, ружейный —

Пусть руду везут сюда!

Здесь отливки хороши:

Пушки, ядра, бердыши,

И чего тут только нету:

И пищали, и мушкеты,

Шпаги, пики и мечи —

Всё, что хочешь, получи!

Но не только там военный

И другой товар отменный.

Вместе с пушками с завода

Всё везут для обихода:

Топоры, лопаты, пилы,

Плуги, бороны и вилы,

Для хозяйства таганы,

Сковородки, чугуны,

Молотки, отвёртки, клещи

И ухваты для лечи.

Все хозяйственные вещи —

Всё, что хочешь, получи!

День и ночь пылает домна,

В сутки хвалится она

(В наши дни, конечно, скромно)

Ста пудами чугуна.

Но для древней русской домны

Эта выплавка огромна;

Это русский был завод,

И гордился им народ.

Древний молот — чудо было,

До чего ж он был здоров:

Водяною движим силой,

Весил двадцать семь пудов!

Как он бухнет в наковальню —

Сплющит плавленый металл.

В закоулок самый дальний

Этот грохот долетал!

Долго, туго, тяжело

Дело новое росло.

Государя приказные

Здесь ворочали дела,

Люди грубые и злые,

Власть чиновничья была.

А работать на завод

Из посада шёл народ.

Всяк, кто беден, нищ да гол,

На завод работать шёл.

Здесь под грохот, лязг и стук,

Что разносится вокруг,

Скоро станешь кузнецом,

Подмастерьем, гончаром

Да литейным-молодцом!

Приказные — норов лют —

Батогами смертно бьют.

Бьют «за дело», бьют и зря

Слуги батюшки-царя.

Так и жили, больно биты,

Не одеты и не сыты,

Те литейцы-туляки,

Мастера большой руки.

То шахтёров наших деды

И рабочих наших деды,

Их заслуги велики.

КАК ДРУГ ДРУГА В ЭТОЙ БЫЛИ ДВА ХОЛОПА ПОЛЮБИЛИ

За княжеским селом, в бору,

Под мшистой, старой ёлкой,

Встречались рано поутру

Улита и Николка.

Синел над ними небосвод,

И облака в нём плыли.

Холопы разных двух господ

Друг друга полюбили.

И полюбили навсегда,

И счастливы друг с другом,

Да только вот лиха беда —

Нельзя встречаться слугам.

Улита — девка не вольна,

Холопка князя Львова,

Николка — раб Бутурлина,

Боярина большого.

Холопку с тёмною косой,

С улыбкой светлой, милой

Любил оборванный, босой

Кузнец могучей силы.

И вот они в лесу одни,

Над ними ветви гнутся.

Друг другу преданы они

И в верности клянутся.

«Никола, сокол! Пусть умру,

Любить не перестану!» —

«Улита, нынче ввечеру

Пойдём к попу Ивану.

Пусть обвенчает нас с тобой,

А там гадать не будем.

Уж коли не пойдём в разбой,

Пристанем к беглым людям!»

Дрожит Улита, чуть дыша:

«Никола, сокол ясный!

И смерть с тобою хороша…

Пойдём к попу, согласна!» —

«Так ты приди, не обмани,

А там — вдвоём до гроба!»

И снова в верности они,

В любви клянутся оба.

«Приду, Николка, дорогой!»

Последнее объятье,

И замелькало меж листвой

Узорчатое платье.

У князя Львова стольник был —

Красавец Федька Гладкий.

Князь очень стольника любил

За льстивые повадки.

С присказкой Федька-балагур

Подаст обед и ужин,

И, если князь угрюм и хмур,

Ему лишь стольник нужен.

У Федьки залихватский вид

И шуточка готова,

Умело Федька веселит

Гостей у князя Львова.

Меж сотен княжеских людей

Нет никого проворней,

Но как глумится лиходей

Над бедной княжьей дворней!

Всегда за всеми он следит,

Чуть что — доносом сгубит,

И никого он не щадит,

И никого не любит.

Был вечер. Над полями плыл

Медовый запах сладкий.

Домой из города спешил

В усадьбу Федька Гладкий.

На быстром ехал он коне,

Да напевал дорогой,

И вдруг заметил свет в окне

Часовенки убогой.

«Давно здесь не было огня», —

Подумал Федька Гладкий,

И тихо он сошёл с коня,

В окно взглянул украдкой.

И что же? Видит он обряд:

В часовенке забытой,

Склонившись под венцом, стоят

Чужой холоп с Улитой.

Колечко медное холоп

Улите надевает,

Венчает бутурлинский поп,

Молитву йапевает.

«Улита с княжьего двора,

Бесстыжая холопка!

Она хозяев провела,

Да как, скажите, ловко!»

Тут Федька, сдерживая гнев,

Вскочил на вороного

И, плёткою коня огрев,

Помчался к дому Львова.

А молодые, дав пятак

За то, что их венчали,

Пошли тропой через овраг

С котомкой за плечами.

Пошли они в ночной тиши

Через леса-дубравы,

И звёзды были хороши,

И сладко пахли травы.

Пред ними расстилался путь,

Луна плыла высоко.

«Дойдём, Улита, как-нибудь?» —

«Дойдём, дойдём, мой сокол!»

Они дошли… лишь до границ

Владений князя Львова,

И тут они из вольных птиц

Рабами стали снова.

Князь по следам отправил псов

И всю свою охрану.

Они нашли их средь лесов,

Нагнали утром рано.

И на Николу-силача

Они напали кругом.

Улита, плача и крича,

Кусала руки слугам.

Пятнадцать слуг! И всё ж она

Пыталась с ними драться.

«Не девка — чистый сатана!

Вяжите девку, братцы!»

Пятнадцать всё ж двоих сильней —

Связали их вначале,

Потом взвалили на коней,

На львовский двор помчали.

Среди двора ремнём тугим

Пороли их нещадно,

Чтоб бегать было всем другим

Холопам неповадно.

Потом их бросили в овин

В беспамятстве тяжёлом.

И тут явился Бутурлин:

«Где мой холоп Никола?» —

«Где твой холоп? — промолвил князь. —

Он был твоим доныне,

Но, на моей рабе женясь,

Он мой. Лежит в овине!» —

«Как это так? — кричит сосед. —

Не потерплю потери!

Таких порядков ныне нет.

Кто их венчал? Не верю!» —

«Кто их венчал? — промолвил князь. —

Да по закону вроде.

В часовне старой, схоронясь,

Твой поп, в твоём приходе!» —

«Не может быть! Позвать сюда

Ко мне попа Ивана!

Я — Бутурлин и никогда

Не потерплю обмана!»

Приволокли попа во двор.

От страха поп — раскосый.

«Эй, поп, с каких же это пор

Ты стал венчать без спроса?

Венчал Николку? Отвечай!»

Поп в ноги повалился:

«Пристали, бесы: обвенчай!

Ну, я и соблазнился.

Прости, боярин!» — молит поп.

Хотел боярин с маху

Попа ударить палкой в лоб,

Но… помер поп со страху.

«Убрать попа! — промолвил князь. —

Боярин крут, однако.

Попа сгубил ты осердясь,

Но не расторгнул брака.

Тут для тебя управы нет,

Их разлучить не в силах

Никто — ни я, ни ты, сосед, –

Хотя бы ты убил их!»

Не делят мужа и жену —

Как рассудить такое?

Князь предложил Бутурлину

Пройти в его покои.

Был спорить Бутурлин горазд —

Ну, кто кому уступит?

Свою ль холопку Львов продаст

Иль сам холопа купит?

Обоим нужен был кузнец,

И оба знали это.

И порешили наконец

Спросить у Филарета.

И к патриарху во дворец,

Чтоб к утру быть в приказе,

Помчался с грамотой гонец —

Любимый стольник князя.

Июльский вечер уронил

В поля клочки тумана.

Близ церкви спешно хоронил

Дьячок попа Ивана.

Цветы глядели на луну,

Сиянием облиты.

Вдруг из овина в тишину

Донёсся стон Улиты

И бормотанье, как во сне.

И снова стало тихо.

А из усадьбы на коне

Промчался стольник лихо…

Два дня прошло — ответа нет.

На третий день с рассветом

Примчал гонец, привёз ответ

С печатью Филарета:

«Дабы на грех не разлучать

Холопов, что в законе,

Тебе, князь Львов, должно продать

Твою холопку ноне

На вотчину Бутурлина.

Таков закон. К тому же

Муж бутурлинский, а жена

Да убоится мужа!

Так и писание гласит.

Поставлено на этом

Мной, патриархом всей Руси,

Смиренным Филаретом».

«Ну, коли так, — промолвил князь, —

Судом решилось высшим,

Возьмём перо, благословясь,

И купчую напишем!»

И, сняв кафтанец голубой,

Вразвалку сев на лавке,

Князь посадил перед собой

Ярыжку в камилавке

И строго наказал ему:

«Пиши, да слово в слово:

«Боярину Бутурлину

От князя Фирса Львова.

Тебе, боярин, должен я

Продать рабу открыто.

Вот какова цена моя

За Павлову Улиту:

Цена девчонке — пять рублей,

Как молодой крестьянке,

Но десять пуговиц на ней

Серебряной чеканки,

Да две застёжки серебра,

Дарёного княгиней;

Обувки, прочего добра,

Что девка носит ныне,

Рублей на девять.

Итого — Ни много и ни мало —

Четырнадцать рублей всего

Нам получить пристало.

Засим, боярин, будь здоров,

Гонцу казну доверю,

Отдай безбоязно. Князь Львов».

Гонец стоял у двери.

Князь Федьке грамоту вручил.

Прошло ещё немного —

Письмо боярин получил

И развернул с тревогой.

И тут же принялся кричать:

«Грабёж! Что за порядки!»

Но Филаретову печать

Ему подсунул Гладкий.

Боярин нехотя замолк,

Свернул цидулу в трубку,

Достал кошель, взглянул как волк

И оплатил покупку…

Случайно нашим крепостным

Досталась участь эта.

Могло бы быть совсем иным

Решенье Филарета.

Могли их разлучить навек,

Перевенчать с другими,

Могли убить их за побег

Иль зверствовать над ними.

И с трепетом крестьянка-мать

Своих детей растила:

Помещик мог детей продать.

Помещик — это сила!

Он мог впрягать холопов в плуг,

Менять их на скотину.

Вот почему бежал на юг

Холоп от господина.

 

1647 год

ЧТО ЗА ЦАРСКИЕ ЗЯТЬЯ, ОТ КОТОРЫХ НЕТ ЖИТЬЯ!

По снегам, дорогой дальнею,

Через всю Сибирь в Тюмень,

Под дугою песнь печальную

Бубенцы поют весь день:

«Ой, да нанесли обиду нам

В царском тереме в Москве!

Ой, в позоре мы невиданном —

В неудачном сватовстве!»

На возок метель бросается,

Бубенцы поют в тоске

О Ефимии-красавице,

Что сидит одна в возке,

О красе, царём замеченной,

Алексеем молодым,

О судьбине, изувеченной

Царским дядькою седым.

Царь, послушный и безропотный,

Вдруг невесту выбрал сам,

Но Морозов, дядька опытный,

Все дела прибрал к рукам.

Знал он, на кого надеяться,

Знал, кому наказ шепнуть —

В день смотрин венец на девице

Туго-натуго стянуть.

И когда к ней тёмной тучею

Дурнота подкралась вдруг,

«У Ефимии падучая!» —

Зашептали все вокруг.

«Уж роднёй царю не станете!» —

Думал дядька, втайне рад,

А Ефимию без памяти

Выносили из палат…

Вот и всё! Й едет девица,

Бубенцы звенят в тоске.

Ей самой теперь не верится,

Что сидит она в возке,

Что за ней в возках, опальные,

И отец, и мать, и брат,

Что дорогой этой дальнею

Не вернуться им назад.

Может, там навек останутся…

И в столице с той поры

За царёвым дядькой тянутся

Все боярские дворы.

Вёл он хитрую, заправскую

При дворе игру свою:

В жёны Марью Милославскую

Подсудобил он царю.

Видит дядька — Марья нравится,

Всем пришлася ко двору,

В жёны взял тогда красавицу —

Марьи младшую сестру.

Вот теперь бояре знатные,

Хоть Морозов не любим,

Шапки пышные горлатные

Все ломают перед ним.

С государем тесно дружен он,

Государю сильно нужен он,

Никогда и ничего

Не решают без него.

Ничего!

Слышит речи он хвалебные,

А за ними зависть, лесть.

Он богат: поместья хлебные,

И стада, и нивы есть.

Всё — его! Леса не сечены

Близ его курмышских сёл,

А в лесах деревья мечены,

На которых дупла пчёл.

И везут ему, Морозову,

Рожь, пшеницу, рыбу, мёд.

Утаят — так он угрозами,

Дыбой, плёткой всё возьмёт.

За своё возьмёт соседнее —

Что угодно может взять,

У крестьян возьмёт последнее.

Государев, царский зять

Любит взять!

Царский зять дела дворцовые

Ловко исподволь ведёт

И за петлей петлю новую —

Сеть огромную плетёт.

В каждой петельке крестьянская

Иль холопская душа —

Арзамасские, рязанские,

Чухломские, галичанские,

С Вязьмы, Твери, с Курмыша.

Сеть плетётся не спеша.

И такая необъятная

И тугая эта сеть,

И такая беспощадная

Та приказчикова плеть,

Что холопа бьёт отчаянно

За утайку, за побег.

А крестьян-то у хозяина

Сорок тысяч человек.

Он под новый год запасливо

Рожь скупал по всей стране,

Чтоб втридорога на масленой

Продавать её казне.

Не помрёт Морозов с голода

И не сможет нищим стать —

Накопил он столько золота,

Что боится ночью спать

Царский зять!

 

1648 год

БЫЛЬ О ТОМ, КАК РУССКИЙ ЛЮД ТРЕМ ВРАГАМ УСТРОИЛ СУД

Зимою холодной, весной в ледоход,

И летом, и осенью мглистой

Три царские дьяка душили народ:

Плещей, Траханиотов и Чистый.

Им первый защитник — Морозов-злодей.

Они и казнят и пытают,

Налогами мучают бедных людей,

А царский зятёк потакает.

В Москве у бояр — через край закрома,

А рядом у бедных — пустая сума,

Краюха хлеба, щепотка соли —

И взять с него нечего боле.

Царёва казна пополняться должна,

А что-то пустеет царёва казна!

Дворец без казны оставаться не мог,

А где ж её взять и откуда?

Тогда-то на соль наложили налог:

По двадцать копеек с пуда.

И плохи пошли в государстве дела,

И стало на рынках пусто.

Без соли на промыслах рыба гнила,

И портилась в кадках капуста,

Портилось мясо, портилось сало,

И на зиму битая птица сгнивала.

Ну как хранить запасы,

Коль соль дороже мяса?

С налогом нет прибыли царской казне —

С ним голод и мор загулял по стране.

И тут прокатилась зловещей волной

Народная ненависть грозно.

Тогда отменили налог соляной,

Но это было поздно…

Однажды летом, в июньский зной,

Царь ехал домой с богомолья.

Собрали народ у ворот под Москвой

Встречать его хлебом-солью.

Возок золочёный, на солнце горя,

Нырял по ухабам дорожным,

Стрельцы по пути охраняли царя —

Так зять приказал осторожный.

Возок поравнялся с толпою густой,

Народ окружил Алексея:

«Ой, батюшка-царь, погоди, постой!

Избавь ты нас от Плещея!

Избавь ты, батюшка, нас от бед —

Совсем заморил нас Плещей-мироед!» '

Боярин Морозов озлился вдруг

(Плещеев Морозову — первый друг),

Дыбятся кони, кричит народ,

Плачут старухи, дети,

И тут Морозов приказ отдаёт:

«Взять эту падаль в плети!»

Взяли стрельцы, как велел им злодей,

Бьют беспощадно, увеча,

Тащат в тюрьму беззащитных людей,

Тем и кончается встреча.

Наутро молиться пошёл Алексей.

Народ его ждал у церковных дверей:

«Батюшка-царь! Благодетелем будь,

Воззри ты на наши печали!

Вели ты нам наших людей вернуть —

Вечор их в тюрьму забрали!»

Царь обещал мужикам помочь

И, словно боясь разговора,

Сам зашагал поскорее прочь,

Прямо к дверям собора.

«А зря ты, боярин, играешь с огнём! —

Зятю сказал он строго. —

Вели отпустить их нынче же днём,

Лучше не злить народа!»

Кусая ус, Морозов молчал,

Зажав рукоятку плети,

И понял царь, что приказ опоздал,

Что пленников нет на свете.

Шумела толпа, в терема стучась,

Был Кремль наводнён народом,

А в трапезной был в тот грозный час

Обед государю подан.

И гнев тогда овладел толпой,

И вломилась она в палаты:

«Где Плещеев твой? Где Чистый твой?

Где Морозов, злодей проклятый?»

Царь, перетрусив, сказал бунтарям:

«Коль вы слуг боярских сильнее,

Коли челядь моя досаждает вам,

Справляйтесь вы сами с нею!»

И пошли бунтари на боярский двор,

На Морозов двор на богатый, —

У кого колун, у кого топор, —

И вломились они в палаты,

И давай ломать, рубить, разорять,

Сундуки да лари из окон швырять.

И когда весь дом подожгли они,

Запылали ковры дорогие,

На Плещеев двор подались одни

И к Чистому, дьяку, — другие.

По бревну разнесли Плещеев дом;

Хозяин спрятался где-то с трудом.

У Чистого, дьяка, разграбили двор,

Амбары сожгли и овины;

Хозяин, что в доме таился, как вор,

Убит был ударом дубины.

И шли бунтари, бушуя, крича,

И ненависть в людях пылала.

Полсотни домов разнесли сгоряча.

К ночи толпа устала…

Царь не мог ночью спать.

А наутро — опять

Колокольный набат,

Снова люди кричат,

В окна, в двери стучат

Всё настойчивее, всё злее:

«Выдавай, государь, нам Плещея!»

Не пристало царям

Уступать бунтарям,

Но пришлось, плачь не плачь.

Поп и царский палач,

Окружённые стражей — стрельцами,

Выводили Плещеева сами.

И схватили врага,

И была недолга

С ним расправа:

Дождался мести —

Рассчитались дубинкой на месте.

Думал царь, что конец,

Что теперь во дворец

Он спокойно уйдёт,

Что утихнет народ

И теперь замолчит.

А народ знай кричит:

«Полно, царь! Не обманывай, хватит!

Выдавай нам Морозова-зятя!»

И тогда Алексей

Вышел сам поскорей

И без шапки, как был,

Со слезами просил

Пощадить старика

(Хоть вина велика).

И, дыша тяжело,

Подивилися зло

На царя бунтари:

«Ишь как плачут цари!

Ну, коль дядьки Морозова нету,

Траханиотова выдай за это!»

Уступил Алексей

Воле тех бунтарей:

Обезглавлен был так

Люда бедного враг —

Траханиотов-паук,

Зятя царского друг.

А Морозов, прежде чем скрыться,

Приказал подпалить столицу.

Море, море огня

Бушевало три дня!

А Морозов в возке

Был уже вдалеке.

Он ни свет ни заря

Под защитой царя

Ускакал поскорей

От толпы бунтарей

Спрятать шкуру свою

В Белозерском краю.

В этот край он не раз

Отсылал с царских глаз

Всех, кто к милостям царским стремился,

Кто меж ним и царём становился.

 

1649 год

ОБ ОКОНЦЕ ДЛЯ ПРОШЕНИИ, О СОБОРНОМ УЛОЖЕНЬЕ

В царских покоях все двери резные,

В окнах узорчатых стёкла цветные,

В ярких разводах половики,

Ярко расписаны все потолки.

Что там за роспись чудесная!

На небе солнце — ив тереме солнце.

На небе месяц — ив тереме месяц,

На небе звёзды — ив тереме звёзды,

Вся красота поднебесная!

В пышно разубранном царском покое

Есть небольшое оконце такое;

В этом окне для прошений, для дел

Ящик на длинной верёвке висел.

Люди к нему во дворе подходили,

Клали прошенья, других приводили.

Вечно у ящика бродит народ,

Смотрит в окошко, надеется, ждёт —

Скоро ли ящик поднимется?

Скоро ли дело подвинется?

Скоро ли царь разберёт челобитные?

Скоро ли снимет доносы обидные?

Скоро ли будет прочитана жалоба?

Эх, каб недолго она там лежала бы!

Люди несут да несут, и, бывало,

В ящике доверху дел набегало.

Смотрит народ — ящик полон давно,

Что-то верёвку не тянут в окно.

Ящику те, кто страдал в ожиданье,

«Долгого ящика» дали прозванье.

Вот отчего поговорка была:

«В ящике долгом лежали дела».

Люди за них волновались недаром:

Царь отдавал разбирать их боярам,

Не по закону — за выкуп, за взятки;

Вечно в приказах грабёж, беспорядки.

Снова идти ко дворцу на поклон,

К ящику — бить государю челом.

Так и тянулось несчётные годы,

Стало расти недовольство народа.

Видят бояре — плохие дела:

Как бы толпа бунтовать не пошла!

Эти волненья боярам знакомы,

Надо скорее упрочить законы!

И созывается Земский собор:

Думные дьяки явились во двор.

Сердятся, спорят, бранятся, кричат,

Перья писцов на бумаге строчат,

Роются думные в сборниках разных,

В старых судебниках, в книгах указных,

В древних приказах, в законах всё рыщут

Да подходящих порядков всё ищут.

То, что им выгодно, то и берут.

Книга огромная выросла тут;

В ней все законы господского права

Были статьями уложены в главы.

То Уложенье, увидевши свет,

Прожило двести без малого лет.

Только всё это не к пользе народной —

Были законы дворянам угодны,

А уж крестьянам несло Уложенье

Столько позора, беды, униженья,

Так забрала кабала мужиков,

Как не бывало с начала веков.

Где б ни скрывались холопы отныне,

Числились всё ж при своём господине;

Где бы ни сеяли хлеб на земле,

Хлеб был господский, холоп — в кабале.

Стали законы безжалостно строги,

Тащат с народа оброки, налоги.

Деньги двору государя нужны,

Где бы достать их для царской казны?

Лучшего средства, пожалуй, и нету,

Как отобрать у народа монету,

Брать по оброкам одно серебро,

Медью на рынках платить за добро.

И постепенно исчезло с базаров

Всё серебро. А в оплату товаров

Вместо серебряных денег пошли

Медные, быстрой чеканки рубли…

Царь Алексей запирался в моленной,

Богу молясь о «грехах всей вселенной»,

Будто не знал, что вокруг в час моленья

Именем царским творят преступленья.

Что ему было до скорбей людских!

Вечер у всенощной благостен, тих,

Ладана дымка чудесная…

На небе солнце — ив тереме солнце,

На небе месяц — ив тереме месяц,

На небе звёзды — ив тереме звёзды,

Вся красота поднебесная!

Завтра к обедне пойдёт он с утра.

В царских подвалах полно серебра…

Царская власть эти деньги копила,

Царская власть — это хитрая сила.

Годы прошли. На тринадцатый год

Поднял обманутый русский народ

Знамя бунтарское, вечно живое,

Над непокорной своей головою.

 

1662 год

МЕДНЫЙ БУНТ

Был ли в Коломенском ты под Москвою?

Там повстречался ль с легендой живою?

Древняя сказка живёт до сих пор —

Белый воздушный старинный собор.

Больше таких мы, пожалуй, не встретим.

Выстроен он при Василии Третьем.

Тут простоял он четыреста лет,

Много он видел событий и бед.

А под холмами несчётные годы

Катит Москва-река древние воды.

В утренней дымке собор в серебре,

Возле собора стоит во дворе

Башня, что звонницей прежде служила.

В этих постройках великая сила

Русского зодчества. Тут же как раз

Маленький домик — Стрелецкий приказ.

Входишь — и сразу от двери, с порога

Неумолимо, спокойно и строго

Прошлое наше встаёт пред тобою

С горькой, кровавой народной судьбою.

Тут под решётчатым низким окном 

Лавки, покрытые красным сукном,

Образ чернеет над низкою дверью, 

Книги и свитки, гусиные перья,

Свечи в шандалах на длинных столах, 

Зелень и ржа на цепях-кандалах.

Что же тут было? Стрелецкий приказ 

Всё нам, читатель, напомнит сейчас…

Чудный дворец близ коломенской церкви 

Выстроил царь. Все хоромы померкли

Перед дворцом деревянным резным,

Звался недаром он «чудом осьмым».

Нету дворца деревянного ныне,

Да не бывало б его и в помине,

Если бы мастера тонкий резец

Нам не оставил его образец,

Тот, что в приказе стоит под стеклом,

Напоминая о чуде былом.

Кто же построил то «чудо осьмое»,

Чудо затейное, всё расписное?

Плотники, два крепостных из крестьян —

Сенька Петров да Михайлов Иван

Делали дивные эти дела:

Разные башни, шатры, купола,

Кровли, крылечки, колонки витые.

А на стенах кружева золотые,

Ветки, гирлянды и нити из бус

Резал Арсений, старик белорус.

Всё расписное, на всём позолота,

Львы охраняли резные ворота,

И уж, наверно, видали они

То, что случилось в июльские дни.

С летней зарёю, лишь птицы запели,

Царь поднимался с пуховой постели.

Быстро откинул в покое своём

Ставень дощатый с фигурным «репьём»,

Глянул в оконце, как в храме соседнем

Дьякон готовился к ранней обедне;

Кликнул постельничих, сел на кровать

И приказал им себя одевать.

В этот же час на Лубянке, в столице,

Вдруг появились безвестные лица,

Грамоту ловко прибили к столбу,

Грамотой этой собрали толпу,

Скрылись в толпе, словно канули в воду,

Кто-то читал об измене народу

Двух Милославских — родни из дворца,

Шорина-гостя, большого купца,

Ртищева тоже, любимца царёва.

Слушали люди от слова до слова,

Как продают их бояре-дворяне,

Медные деньги украдкой чеканя,

Как серебро убирают в подвалы,

С польскими панами мало-помалу

Дружбу вести начинают они,

Всё с позволенья царёвой родни.

И закричали тогда москвичи:

«Долго ль нас будут душить палачи!

Братцы, к царю, к государю всем миром!

Нам ли страшиться, убогим и сирым,

Нечего взять с нас! Эй, братцы, идём,

Мы государю ударим челом!»

Тесно в толпе. Москвичи раскричались,

Царские дьяки верхами примчались,

Чтобы письмо оторвать от столба,

Но не позволила дьякам толпа.

В этой сумятице, ругани, драке

Не уцелели бы царские дьяки,

Если б на конях от мести суровой

Не утекли подобру-поздорову.

Только успели они улизнуть,

Хлынул народ на коломенский путь.

Шли на усадьбу к царю горожане,

Шли кузнецы, батраки и крестьяне,

Шли к государю-царю мастера,

Шли и надеялись — ждали добра.

Царь Алексей в это время в соборе

Слушал, как пели монашенки в хоре,

И равнодушно, не ведая дел,

Под балдахином роскошным сидел.

Вдруг со двора до него докатился

Гул голосов. Царь за сердце схватился,

Шёлковым платом он вытер лицо,

Перекрестился, пошёл на крыльцо.

Тут у царя задрожали колени…

Грозно всходили к нему на ступени

Гневные люди. Царь глянул с крыльца —

Батюшки светы, не видно конца!

«Царь-государь, выдавай нам измену!

Царским помощникам знаем мы цену.

Выдай бояр нам!» И, злобой горя,

Люди за пуговки тащат царя,

Тянут его за кушак и за полы.

Как усмирить их? Вот случай тяжёлый!

Царь обещает проверить всё сам,

Бьёт государь с мужиком по рукам,

Пухлую, в перстнях ладонь подставляя,

Сам умиляясь, попов умиляя.

Будто поверили люди на слово,

Хоть на царя поглядели сурово,

И по палящему зною, в пыли

Нехотя, медленно в город пошли.

Царь не хотел уже больше молиться,

Тут же гонцов отослал он в столицу,

Чтоб подготовить, на случай чего,

Войско стрельцов из дворца своего.

А на Москве бунтари всё смелее, —

Новые толпы пошли к Алексею,

Тут два потока столкнулись в пути

И порешили обратно идти.

Полдень-на башне куранты пробили,

Снова дворец бунтари обступили,

Снова выходит к ним царь из дворца,

Снова им всё обещает с крыльца.

Только народ, обещаньям не веря,

Ломится в окна, в дворцовые двери.

Солнце печёт, духота и жара,

Голодны люди, не ели с утра,

Гневом горячим от них так и пышет.

Царь перепуган, он видит, он слышит:

«Царь, отдавай-ка бояр ты добром!

А не отдашь — не оставим хором.

Чай, мы их сами тебе мастерили,

Чай, угольки-то в печи не остыли!

Коли порука царёва плоха —

Красного пустим тебе петуха!»

С каждой минутой угрозы смелее,

С каждой угрозою люди всё злее.

Нет на царе Алексее лица,

Только глядит он и видит с крыльца —

Войско! Стрелецкое войско подходит,

В спины народу пищали наводит.

К тучному телу прилипла рубаха,

Голосом сиплым, осевшим от страха,

Царь завопил: «Эй, скорее сюда!

Режьте, стреляйте, не то нам беда!»

Тут подскочили окольничих двое,

Взяли царя, утащили в покои.

И началась среди ясного дня

Страшная бойня, стрельба и резня.

Люд безоружный кололи, рубили,

В реку загнали, в реке потопили…

Тысяч пять-шесть горожан-москвичей

Там полегло от руки палачей.

Князю Хованскому велено было

Выпытать: чья же бунтарская сила,

Чья же бунтарская воля ведёт

Против бояр непокорный народ?

Скольких в Стрелецком приказе пытали,

Буквы на лбу, на щеках выжигали —

«В», «О» и «Р», чтоб ходил человек

С этим клеймом по земле весь свой век.

И от Коломенского до столицы

Выросли виселицы вереницей,

Страшной, пустынной дорога была…

Долго качались худые тела.

Горя полно, справедливости мало.

И хоть монету казна обменяла,

Но принимались Монетным двором

Сто рублей медных за рубль серебром.

Стало увечных, голодных и бедных

Чуть что не больше, чем россыпей медных.

И, говорят, через несколько лет

Сделать решётку из медных монет

Царь приказал. В теремах Алексея

Есть и поныне царёва затея.

Если когда-либо в Кремль попадёшь

Да по дворцу по Большому пройдёшь,

Ты на решётку взглянуть не забудешь —

Медную, странную, с лицами чудищ.

Эта решётка как память важна —

«Медного бунта» свидетель она.

БЫЛЬ О РАЗИНЕ СТЕПАНЕ, О КАЗАЧЬЕМ АТАМАНЕ

Собралась голытьба на Дону,

А прошла голытьба всю страну.

Хоть велик и широк белый свет,

Лучше Дона для вольницы нет.

Нет просторней и краше степей,

Нет синей да студёней воды.

Наклонись не спеша да попей —

Чай, за спинушкой нету беды.

И никто тебя тут не найдёт,

Злая дыба тебя тут не ждёт.

Собралась голытьба на Дону,

А прошла голытьба всю страну.

Ой, да, может, ещё что-нибудь

Призывало людей в этот путь?

Может, степь, что весною цвела,

А над нею кружились орлы?

Может, воля степная мила?

Может, песни казачьи милы?

«Ой ты, батюшка, тихий наш Дон,

Ой, да что же как стал ты мутен!

Кто ж тебя, тихий Дон, замутил,

У кого замутить стало сил?» —

«Ой, да как мне не мутну течи,

Коль со дна бьют студёны ключи!

Что ни день, то и дождик из туч,

Что ни день, то откроется ключ!

Те ключи буйно хлещут по дну».

Собралась голытьба на Дону,

Вольно дышит голяцкая грудь.

Ой, да, может, ещё что-нибудь?

А ещё там приманка была.

Та приманка — два вольных орла:

Стенька Разин да брат его Фрол.

Стенька Разин — могучий орёл.

Вот к нему-то и шёл беглый люд,

И стекалась к нему голытьба:

Коли жизни рабу не дают,

То на волю потянет раба.

Собралась голытьба на Дону.

Дон, волнуясь, встречает весну.

Отчего ж его «тихим» зовут

Те, что здесь берегами живут?

А живут возле Дона-реки

Беглецы, батраки, бедняки,

Что в казачьи станицы пришли,

Никого не лишая земли.

Основались, устроились тут,

Никому не мешая, живут.

А ещё здесь, меж вольных степей,

Те живут, что не знали цепей,

Те казаки, чья доля легка,

Что на бедных глядят свысока,

Что богаты в станицах своих,

Каждый ест, каждый пьёт за двоих.

Этим только бы жить — не тужить

Да оружьем царю послужить,

От татар охраняючи юг.

Ну, а правит казаками «круг»,

А казачья столица у них

На Дону, что спокоен и тих,

И Черкасском зовётся она;

Всем станицам столица нужна.

Там Корнила, там Яковлев сам

Атаман всем казачьим делам.

Так и было. Бедняк без угла,

Голь казацкая к Стеньке ушла,

А казак, что богат, домовит,

За спиной у Корнилы сидит.

Оба стана на тихом Дону.

Главари будто чуют войну,

Оба властны и оба сильны

И презренья друг к другу полны.

И грозится Корнила в «кругу»,

Что покажет он Стеньке-врагу.

Если ж Разин, голяцкий глава,

О Корниле услышит слова,

Отойдёт, ничего не сказав,

Только пламя метнётся в глазах.

 

1667 год

ШЛИ ПО ВОЛГЕ КОРАБЛИ, А ДО МЕСТА НЕ ДОШЛИ

Как по первым весенним туманам,

По весенней, широкой воде

Шли по Волге суда караваном,

Быстро шли, не стояли нигде.

Впереди были царские струги,

Что за рыбою в Астрахань шли,

После них патриаршие слуги

Патриаршие струги вели.

А за ними на стругах пшеницу

Выслал в Персию русский купец.

Струги ссыльных бродяг из темницы

Приплелись к каравану в конец;

Этих ссыльных Москва посылала

В города для казённых работ,

И меж ними встречалось немало

Беглецов от жестоких господ.

В Нижнем — слухи, сомненья и страхи.

Караульных послали купцы,

Стерегли патриаршье — монахи,

А царёво хранили стрельцы.

Плыли ночи, и дни, и недели,

Песни ссыльных неслись над волной.

Журавли им навстречу летели,

Возвращаясь на берег родной.

Журавли озирались тревожно

И кричали «курлы» да «курлы».

«Эй вы, струги, гляди осторожно!

На буграх ведь степные орлы!»

А на струге, где ссыльные «воры»,

Где частенько хозяйничал кнут,

Начинались в ночи разговоры,

Лишь надсмотрщики крепко уснут.

Шепотком говорили друг другу,

Что на Волге есть ныне места,

Где богато гружённому стругу

Люди прочат беду неспроста.

На бугре средь разбойного стана

Чародей там сидит на кошме;

Видит он все суда каравана,

На кошме поднимаясь во тьме.

Колдовская кошма-невеличка —

Ей подвластна, послушна вода.

Клич разбойничий «Сарынь на кичку!»

Остановит любые суда.

И вот этому страшному слову

На воде подчиняется струг,

И от взгляда того колдовского

Каменеют все люди вокруг.

Ни пред кем никогда не робея,

Налетает он, грозен и лют,

И того колдуна-чародея

Стенькой Разиным люди зовут.

Так шептались на стругах с опаской

И сидели ночами без сна,

Забавляли друг друга той сказкой,

Только правдою стала она.

Подходил караван под Камышин

В поздний час, на вечерней заре.

Резкий свист над рекою был слышен,

И пылали костры на бугре.

Рассыпались над пламенем искры.

Разглядеть не успели стрельцы,

Как на струги неслыханно быстро

Налетели в челнах удальцы.

С диким гиканьем, с посвистом страшным

Осаждала суда голытьба.

Царским слугам в бою рукопашном

Приготовила гибель судьба.

И над всею над той голытьбою

Встал главарь, за которым — простор,

Сильный, статный, лицо чуть рябое,

Зычный голос и огненный взор.

Обращался он к чёрному люду:

«Всем вам воля! Иди кто куда!

Я держать вас насильно не буду,

Вот вам суша, а вот вам вода!

Я пришёл по боярскую душу,

Буду бить я того, кто богат,

А с народом я дружбы не рушу,

С бедняком поделюсь я, как брат!»

Все, кто звался «бродягой» и «вором»,

Сбросив с ног ненавистную цепь,

Песню вольную грянули хором,

Уходя за свободою в степь.

И стрельцы перешли к атаману,

Кто попроще да кто посмелей,

А начальник того каравана

С головою расстался своей.

Всё сошло без помехи Степану.

Подсчитали, когда рассвело:

Из дворцовой стрелецкой охраны

Двести душ к голытьбе перешло,

Да четыре гружёные струга,

Да порожних посудин с пяток…

Тёплый ветер овеял их с юга,

Разгорался зарёю восток.

Ну-ка, голод, попробуй задень-ка!

В Волге — рыба, на стругах — хлеба.

Вольным — воля, да песня, да Стенька!

Вниз по Волге пошла голытьба…

КАК У ДОНА У РЕКИ ПОВСТРЕЧАЛИСЬ ВОЖАКИ

Алексей сидит

Во дворце своём.

Государь сердит —

Нет лица на нём.

Да и как же тут

Не сердитым быть,

Если может люд

Стыд и страх забыть!

Нынче хлопоты

У помещиков

От холопов их,

Перебежчиков.

Да бывало ль встарь

Столько сраму-то?

И читает царь

Снова грамоту.

«Государь ты Царь, наш Великий Князь,

Бьем челом тебе, Всем Святым клянясь,

Мы помещики Соловьевские,

Мы и Тульские, мы и Веневские.

Мы челом тебе, Государю бьем

О помещечьем о добре своем.

Как под Тулою, над Упой-рекой,

Стан разбойничий отнял наш покой.

Вор Василий Ус атаманом там,

Он над беглыми верховодит сам.

Ну с полтысячи он привел сюда,

Да на нас на всех с ним пришла беда.

Васька Ус мутит всех крестьян вокруг,

Он манил от нас и дворовых слуг,

И бегут к нему люди семьями.

Без холоп тех нам-то с землями

Лишь великое разорение,

Оскудение, запустение!

Государь наш Царь, пощади ты нас

Да войскам своим ты отдай приказ

Отогнать скорей рать разбойную

Да вернуть нам всем жизнь спокойную.

Уж избавь ты нас от потерь да краж,

Будь к нам милостив, Государь ты наш!»

Чтоб ушла беда,

Чтоб ушла скорей,

Царь велел туда

Выслать пушкарей.

Хоть Упа-река

Уж не так близка,

Через два денька

Подошли войска.

Подошли полки,

Чтобы взять врага, —

Видят: у реки

Пусты берега.

Зоркий, что орёл,

Был Василий Ус —

Он своих увёл,

Хоть и не был трус.

И от той поры,

Как явился он.

Тыщи полторы

С ним ушло на Дон.

Беглецов влекли

Степи ровные —

Туляки пошли,

Подмосковные,

По пути пошли

Незаказанну —

Все пути вели

К Стеньке Разину.

Возле города Кагальника,

На донецком островке,

Где весной водились в тальниках

Тучи уток на реке,

Появился люд на острове

И нарушил их покой,

И в смятенье крылья пёстрые

Замелькали над рекой.

Устрашась гостей непрошеных,

Утки снялись на восток,

А на травах, ими брошенных,

Вырос новый городок.

И туда к Степану тянется

Отовсюду беглый люд.

Кто придёт, тот и останется —

В эти сотни всех берут.

Тут свои казаки, местные,

И крестьяне-беглецы.

Разин грамоты «прелестные»

С Дона шлёт во все концы.

Вот туда-то, в степь донецкую,

Далеко от барских сёл,

Всех в станицу молодецкую

За собою Ус привёл.

И в могучие объятия

Взял Василия Степан.

До утра шумела братия,

Принимая новых в стан.

Под присягу атаманскую

Подвели два вожака

Все казачьи, и крестьянские,

И холопские войска.

Русский люд отвагой славится;

Не теряя время зря,

Решено было отправиться

На столицу, на царя.

И дорогами короткими

С Дона к Волге, по степям,

В снаряжении и с лодками

Рать свою повёл Степан.

Там теперь (вглядись, читатель мой,

В эту карту, чтоб ты знал)

Вырыт новый, замечательный

Волго-Дон, большой канал.

 

1670 год

КАК У ЦАРСКИХ ВОЕВОД РАЗИН АСТРАХАНЬ БЕРЁТ

Что за дым плывёт над водами,

Смоляной, тяжёлый дым?

То расстелется разводами,

То стоит столбом седым.

И трещит, пылая в пламени,

Тот, что в Астрахань пришёл, —

С золотым орлом на знамени

Боевой корабль «Орёл».

Зарядил он пушки новые —

Мощных двадцать два жерла,

Чтобы залпами громовыми

Встретить Разина-орла

И разбить его бунтарскую

Семитысячную рать,

Что решила крепость царскую —

Город Астрахань забрать.

И могла бы рать огромная

В том бою костьми полечь,

Только Разин ночью тёмною

Сам успел корабль поджечь.

И костром над гладью водною

Тот корабль сгорел дотла,

А в то время месть народная

В город Астрахань вошла,

Хоть готовили заранее

Гарнизоны на валу —

Ядра, камни для метания

И кипящую смолу.

Враг стоял за каждым выступом,

На стенах и у ворот,

Да Степан пошёл не приступом,

А вокруг повёл, в обход.

По садам, по виноградникам

Рать привёл он в те места,

Где открыла Ходы ратникам

Городская беднота.

Как взошли, из пушек грянули:

Раз! Два! Три! Четыре! Пять!

Все стрельцы от стен отпрянули —

Видят, надо город сдать.

Все семь тысяч в город хлынули,

Зашумели бунтари,

С колокольни сами скинули

Воеводу бунтари.

В первый день считали головы

Царских слуг — князей, бояр,

У купцов для люда голого

Отбирали весь товар.

Выпадало этой долюшке

Двадцать семь горячих дней:

Пусть узнает царь, что волюшка

Царской власти посильней,

Что идут войска народные

С грозным Стенькой во главе

Истребить царю угодные

Распорядки на Москве,

Разогнать гнездо-боярщину,

Разгромить её оплот*

Снять налог, оброк и барщину

И освободить народ.

«Вот бы нам царя хорошего,

Чтоб спокоен был и тих.

Только где сейчас найдёшь его?

Разве   выбрать   из   своих

Молодого государя нам?»

И не думал люд о том,

Что сильны цари боярином,

Дворянином  да купцом.

Но свободы русской зарево

Разгоралося вокруг —

Против силы государевой

Города восстали вдруг.

Слава Разина победная

По Руси пошла теперь,

В каждом доме люди бедные

Раскрывали Стеньке дверь.

То не воры, не разбойнички —

Шли вдоль волжских берегов

Стеньки Разина работнички

На боярство, на врагов.

ВСПОМИНАЕМ И ПОНЫНЕ О ПЕРВОЙ РУССКОЙ ГЕРОИНЕ

То не ворон, то не птица

Пролетела в тишине —

То монахиня-черница

Мчалась лесом на коне.

Меж стволами покрывало,

Словно крылья, трепетало,

И косился конь слегка

На чудного седока.

К Стеньке Разину стремилась,

Третью ночь в седле, без сна.

Что ей будет? Гнев иль милость?

Не ошиблась ли она?

В монастырских стенах всюду

Проклинают бунтарей,

Говорят честному люду:

Стенька Разин-де злодей.

А она, затеяв дело,

Монастырь покинув свой,

Убежать сама посмела

В стан Степана боевой.

И Алёна соскочила

С запылённого седла,

И лицо росой умыла,

И коню травы дала.

Отдышалась, постояла,

Стиснув зубы. А в груди

Сердце трепетно стучало,

Вот уйми его, поди!

Набралась Алёна силы

И, закрыв глаза на миг,

Под уздцы коня схватила,

Зашагала напрямик…

Солнце только выплывало,

Как Алёна подошла

К атаманскому привалу

Близ рыбацкого села.

Тихо таяли туманы,

У реки пылал костёр.

Собирались атаманы

К Стеньке Разину в шатёр.

Алексеев, Харитонов

И Сергей Кривой пришёл,

На совет явился с Дона

Брат Степана — Разин Фрол.

Все герои, все бесстрашны,

Все могучи и сильны,

Все своей Руси «бунташной»

Беспокойные сыны.

В чёрной рясе запылённой,

Так стремительна, храбра,

Подошла к шатру Алёна,

Подняла завес шатра.

В полумраке шум и споры,

Брань да хохот, разговоры,

Но в шатёр вошла она —

Вместе с нею тишина.

Тишина и удивленье —

Что за странное явленье!

От волненья вся бела,

Так Алёна начала:

«А к Степану Тимофеичу

С Арзамаса мы пришли,

Чтоб Степану Тимофеичу

Поклониться до земли.

Бьём челом тебе, покорные,

Справедливый атаман!

Не гляди на рясы чёрные

Да на мой духовный сан.

Я пришла к тебе с надеждой —

Дай нам меч, пищаль, копьё,

А под этою одеждой

Бьётся сердце, как твоё.

Я хочу служить народу,

Дай мне силы боевой;

А не дашь, так лучше в воду,

В реку, в омут головой!

Верь мне: я тебе подмога,

И за мной народ пойдёт.

Беглых, бедных ныне много,

И всё больше, что ни год.

Гневом Русь кипит, что пекло;

Коль скажу, так не совру:

Мужиков, холопов беглых

Тысяч семь я соберу.

Будем биться день и ночь,

Чтобы Разину помочь!

Только было бы чем биться,

Будем брать с тобой столицу.

Верь мне, батюшка Степан,

Справедливый атаман!»

Тут Алёна вдруг смешалась,

Провела рукой по лбу,

Замолчала и прижалась

К деревянному столбу.

В стенки гулко ударяясь,

Шмель кружился под шатром;

Атаманы, удивляясь,

Все молчали впятером.

«Не видал ещё доселе, —

Вдруг подумал Стенька вслух, —

Чтобы в слабом бабьем теле

Жил такой могучий дух!

Ну, голубушка-черница,

Бабья сила велика:

Ни в одной донской станице

Нет такого казака.

Дам тебе вооруженья —

Много дать я не могу,

Но для первого сраженья

Кое-чем вам помогу.

Дальше сами добывайте,

У боярства отбирайте.

А за то, что ты со мной,

Вот поклон тебе земной!»

Стенька встал перед Алёной

И Алёне удивлённой

Поклонился до земли.

Кудри на землю легли.

Молодцы молчали стоя,

Не сводя со Стеньки глаз:

С грозным батькою такое

Сотворилось в первый раз.

А вверху, невидим глазу,

Всё гудел косматый шмель

И замолк внезапно, сразу —

Отыскал, наверно, щель…

Поздно вечером от стана

Отъезжал большой отряд —

То Алёну-атамана

Провожал Степан назад.

Шли возы с тяжёлой клажей,

Охранялись крепкой стражей;

Первым ехал богатырь,

Позабывший монастырь,

В алом бархатном кафтане,

Что пришёлся как литой,

В кушаке, при ятагане

С рукояткой золотой.

То не ворон, то не птица,

Не монахиня-черница —

Воин, долг исполнив свой,

Шёл за славой боевой.

И нашла Алёна славу

На войне, в боях — по праву

Эта слава к ней пришла

За отважные дела.

Был у воина Алёны

И товарищ и слуга —

Светло-серый конь холёный,

Что ходил с ней на врага.

Сколько раз в бою кипучем,

В самый страшный час борьбы,

Под Алёной конь могучий

Становился на дыбы!

И откуда эта сила,

Если женщина сплеча

Наповал врага разила

Острым лезвием меча?

Сколько раз по мановенью

Крепкой маленькой руки

Разбегалися в смятенье

Государевы полки!

Но однажды у Кадома

Из засады пулей вдруг

Был убит врагу знакомый

Серый конь — Алёны друг.

И попала в окруженье

Рать Алёны в этот раз,

Потерпела пораженье

Рать Алёны в этот час.

Всех повстанцев перебили

Государевы полки,

В плен Алёну захватили

Государевы стрелки…

То не зоренька печальная

Обагрила край земли,

Не лучи её прощальные

По-над кровлями легли —

То над площадью базарною

Полыхал, трещал костёр,

Пелену свою угарную

В поднебесье дым простёр.

Город Темников в смятении,

А над ним нависла тень,

На торгу людей скопление

Не в базарный — в будний день.

Глядя в ужасе на зарево,

Говорили, что, мол, тут

Ныне слуги государевы

Атамана-бабу жгут —

Атамана небывалого,

Что за смердов и рабов

Да за старого да малого

Жизнь свою отдать готов.

Атаман, что бабью долюшку

Непокорно скинул с плеч,

Променял на вольну волюшку

Да на грозный, верный меч…

Уж и площадь вся запружена,

А народ всё шёл и шёл —

Шёл заморенный, натруженный

Изо всех окрестных, сёл.

Люди шли, от страха белые,

От волненья чуть дыша,

А в костре горела смелая,

Неподкупная душа,

Героиня легендарная,

Что любила свой народ.

Ей отчизна благодарная

Нынче славу пропоёт.

ПОСЫЛАЕТ ЦАРЬ ВОЙСКА ПРОТИВ СТЕНЬКИ-КАЗАКА

Ой, хоромы, вы, хоромушки,

Развысокие терёмушки,

Терема купца богатого

Славна города Саратова!

Вас громили не разбойнички —

Стеньки Разина работнички.

Нет ни двери, ни крыльца,

Ни купчихи, ни купца!

А добро, добро купецкое

Наша совесть молодецкая

Раздавала нищете

Да холопской бедноте.

Десять тысяч — рать могучая

Подходила грозной тучею,

Эта сила Стеньки Разина

С беднотой повсюду связана:

«Батька Разин, мы с тобою!»

Был Саратов взят без боя —

И Саратов и Самара,

И повсюду дым пожара,

И везде шумит народ —

В Волге топит воевод.

Видит царь — не могут справиться

Воеводы на местах:

Там, где только Разин явится,

Бьют хозяев в пух и прах.

Как с начальниками ярыми

В город разинцы войдут,

Так над местными боярами

Зашумит народный суд.

В каждом городе, селении

Ждёт народ у всех дверей:

Не слыхать ли в отдалении

Приближенья бунтарей?

Видит царь — дела бунтарские

И Москве уже грозят.

Приказал он войско царское

Двинуть тысяч в пятьдесят.

Ой, Симбирск, стена высокая,

Неприступная, широкая!

Двадцать восемь дней под стенами

Со своими неизменными

Силачами-атаманами,

С войском, с пушками, с таранами

Разин город осаждал,

Но Симбирска царь не сдал.

Ой, Симбирск, стена высокая,

Да течёт река глубокая,

От Симбирска недалёкая,

А на той Свияге-реченьке

Стеньке Разину на плеченьки

Навалилася беда,

Что не ждал он никогда.

Слуги царские с огромною,

Непочатой силой тёмною

Навалились на Степановы,

На лихие атамановы,

На холопские, бедняцкие,

На крестьянские, казацкие,

На бунтарские войска.

Ой, Свияга ты река!

Вражье войско было встречено.

Целый день до темна вечера

Билась стойко рать бунтарская

С той боярской, княжьей, царскою.

Там в борьбе жестокой, страшной

Дорвались до рукопашной,

Где не знаешь, бьёшь кого —

То ль врага, то ль своего!

А вода была в Свияге —

Сок смородины в баклаге

Не был той воды алее, —

Кровь пускали не жалея!

Ой, Свияга, речка быстрая,

Не слыхала ли ты выстрела?

Громче всех там кто-то выстрелил,

Крепче всех казак не выстоял!

А казак тот Стенька Разин,

А упал он навзничь наземь.

Он упал, поднялся вновь,

Хоть из раны льётся кровь.

Снова в бой идти приказано,

Хоть уже ослабла рать.

Только нет удачи Разину:

Трудно стало воевать!

И пошли на Стеньку тучами

Те, что сызмальства приучены

Не щадить холопьи головы,

Не щадить босого, голого,

Почерневшего от голода,

От нужды, болезней, холода.

Бедных, взявших меч да щит,

Власть богатых не щадит!

Ой, Свияга ты река!

Где ж ты, слава казака?

Проиграла рать сражение,

Потерпела поражение

С атаманом Стенькой Разиным,

На Свияге тяжко раненным.

Обессилен, побеждён,

Он ушёл на тихий Дон.

Он ушёл за пополнением.

А по всей стране волнениям

Нет ни края ни конца:

Ждут Степана-молодца,

Своего освободителя,

И заступника, и мстителя,

Славу русскую свою,

Что сильна была в бою!

 

1671 год

КАЗНЬ СТЕПАНА РАЗИНА 

В апрельский серенький денёк, 

Когда над тихим Доном

Дремал Кагальник-городок 

В кольце садов зелёном, 

Когда притих бунтарский стан, 

Храня молчанье злое,

Когда напрасно атаман 

Мечтал вернуть былое, 

Когда в садах окрестных сёл 

Цвести боялись вишни, — 

Корнила Яковлев пришёл, 

Степана враг давнишний. 

Пришёл проведать бунтаря 

И по боярским проискам, 

И по велению царя 

Пришёл с огромным войском. 

Принять непрошеных гостей 

Степану было б нужно — 

По ним из крепости своей 

Из пушек грянуть дружно. 

Не мог Степан вступить в борьбу, 

Не ждал Степан Корнилы, 

И тот пустил на голытьбу 

Казачьи вражьи силы. 

Казака убивал казак 

И бедняка богатый — 

Так победил жестокий враг, 

Степана враг заклятый. 

И сам убил он наповал 

Подручных атамана, 

Он сам в железо заковал 

И Фрола и Степана. 

Глумясь над Разиным, он сам 

В лицо его ударил 

И притащил его к стрельцам 

И к дьякам государя. 

И повезли богатыря, 

Закованного в цепи, 

Когда апрельская заря 

Позолотила степи. 

И травы, и степной простор, 

И зори огневые 

Ловил его пытливый взор

Как будто бы впервые, 

И жажду жизни он борол 

В своей груди могучей. 

А рядом молча ехал Фрол, 

Трясясь в арбе скрипучей… 

Его пытали много дней 

Огнём, водой и дыбой, 

Ему бы дали сто смертей, 

Когда их дать могли бы. 

Все каты выбились из сил, 

Им становилось жутко, 

Когда он, еле жив, твердил: 

«Да что за мука? Шутка!» 

И он не сдался ни на миг, 

Любимый сын свободы, 

И ни единый стон, ни крик 

Не огласили своды. 

Терпел он муки вновь и вновь, 

И, на углях сгорая, 

Он знал, что всюду льётся кровь, 

Что люди умирают. 

Терпел он пытки ночью, днём, 

Как верный сын отчизны, 

Чтоб ни один холоп о нём 

Не вспомнил с укоризной. 

Но вот всему пришёл конец, 

Как долгожданный праздник: 

Привёз коломенский гонец 

Приказ царя о казни… 

Гудел набат, вблизи, вдали, 

Предупреждал заране, 

На площадь Красную чтоб шли, 

Спешили горожане. 

Над всей Москвой гудел не зря 

Набат, как над погостом. 

Как слёзы, капли янтаря

Повисли под помостом. 

Помост сосновый, новый сруб, 

И с топором на плахе 

Стоял палач, угрюм и груб, 

В расстёгнутой рубахе. 

Толпились москвичи вокруг 

В молчании тяжёлом.

Телега показалась вдруг

Со Стенькою и с Фролом.

Раздвинулась людей стена,

Телегу пропуская.

Как немота, в толпе страшна

И тишина такая!

Степан сошёл с телеги сам,

Хоть пыткой был замучен,

Он показался москвичам

Прекрасным и могучим.

И, как хозяин входит в дом,

Взошёл он на ступени

И оглядел толпу кругом,

Смятенья в нём — ни тени!

И на кремлёвские зубцы

Смотрел он строго, просто.

А Фрола под руки стрельцы

Тащили по помосту…

Дьяк прочитал царя приказ:

Четвертовать смутьяна.

Куранты свой пробили час,

Последний час Степана.

И Стенька, сын своей страны,

В лице не изменился,

Лишь на четыре стороны

Народу поклонился.

И лёг на плаху сам, один,

Герой — душа большая,

И трижды взмыл топор над ним,

Приказ царя свершая.

Народ в молчанье отступил,

Смолой слезилась плаха.

И только Фрол вдруг завопил

В беспамятстве от страха:

«Я всё скажу вам! Виноват!»

Взвился топор заплечный.

«Молчи, собака!» — молвил брат

И сам умолк навечно.

Умолк навечно, навсегда…

А на Руси повсюду

Пылали сёла, города —

Царь мстил жестоко люду.

И долго не могла страна

Поверить в смерть Степана,

И всё вестей ждала страна

Из разинского стана.

Ходила по стране молва,

И чтоб страна молчала,

Три года Стеньки голова

Всё на колу торчала…

Прошло уже три сотни лет,

Прошло уже три века,

Но не забудет белый свет

Такого человека.

А нынче за Москвой-рекой,

На площади Болоте,

Раскинут новый сквер такой,

Что мимо не пройдёте.

Как зеленеет здесь трава,

Цветник вокруг фонтана…

Здесь всех пугала голова

Степана-атамана.

За свой народ душой горя,

Царя не свергнул Стенька,

Но бунт — к свержению царя

Ещё одна ступенька.

И так в отечестве своём

Прослыл Степан героем.

Ему мы славу пропоём

Й книгу здесь закроем.

 

ФАКЕЛ ДРУЖБЫ НА ЗЕМЛЕ ЗАЖИГАЕТСЯ В КРЕМЛЕ

Мой читатель! Кто б ты ни был —

Ленинградец, иль москвич,

Иль из Мурманска ты прибыл,

Или с Волги — костромич,

Может, вырос ты в станице,

Любишь Дона берега,

Но тебе Москва-столица

Бесконечно дорога.

Узнаёшь про этот город

С самых первых, детских дней,

Древний Кремль тебе так дорог —

Сердце родины твоей.

Взоры всех народов мира,

Тех, что не хотят войны,

На оплот людского мира —

На Москву устремлены.

Тут надежда всей вселенной,

Всех, кто ныне в кабале,

Тут очаг её нетленный

Братской дружбы на земле.

Мы отчизне верно служим,

Ты — один из сыновей,

Так расти, чтоб ты был нужен,

Дорог родине своей!

Ждёт тебя за труд награда —

Цель прекрасная вдали,

Но оглядываться надо

На пути, что мы прошли.

Ничего нет лучше, краше

Милой родины твоей!

Оглянись на предков наших,

На героев прошлых дней.

Вспоминай их добрым словом —

Слава им, борцам суровым!

СЛАВА НАШЕЙ СТОРОНЕ!

СЛАВА РУССКОЙ СТАРИНЕ!

Конец третьей книги