Уход Пилы всколыхнул тихую жизнь Закорючки. Все обсуждали это событие. Особый интерес вызывало даже не то, что Пила ушла (эка невидаль!), а то, к кому она ушла. Соседки шепотом передавали друг другу подробности, которые сами же и выдумывали. Тата, мачеха Пилы, на людях демонстрировавшая безутешное горе, на самом деле была рада до безумия, потому что приданое Пилы осталось в полном ее распоряжении. Про Лику плохо пока не говорили, она казалась слишком наивной и глупой, чтобы быть замешанной в этом, но за спиной перешептывались и судачили о ее жизни с Ташем. Атмосфера вокруг накалилась до предела. Все были возбуждены и напуганы тем, что ночное братство проявило себя столь неожиданным образом. Добропорядочные отцы и матери семейств, имеющие барышень на выданье, принимали все меры к тому, чтобы их дочерям не пришлось пополнить собой армию дешевых проституток, среди которых, по мнению всей Закорючки, в скором времени непременно должна была оказаться безнравственная Пила.

Лика старалась ничего не замечать. Она очень скучала по Пиле, но идти к ней пока не решалась. Таш рассказывал ей, что влюбленный Самконг, еще не встающий с постели, не отпускает ее от себя ни на шаг. Меньше всего Лике хотелось быть назойливой и мешать им. Она передавала через Таша приветы для подруги и через него же получала приветы от нее. Для Лики это означало, что Пила ее, по крайней мере, не забыла.

Пила, конечно же, не забыла Лику. Она все это время постоянно думала о ней, чувствуя себя немного предательницей из-за того, что ушла так внезапно. То, что она была просто безумно счастлива, не мешало ей переживать, не обиделась ли на нее ее лучшая подруга. И, как только Самконг начал вставать и ненадолго уехал по делам, она тут же, не сочтя нужным никого ставить в известность, побежала в Закорючку. Но, к сожалению, Лика как раз в это время ушла на рынок, и Пиле пришлось возвращаться домой. Об обстановке в родном районе она ничего не знала, да и если бы знала, ее гордость не позволила бы ей прятаться. Но то, что случилось потом, явилось для нее полной неожиданностью.

Когда она, нарядная и красивая, в новом меховом плаще, шелковом платье и вся увешанная драгоценностями, возвращалась, не застав Лику, навстречу ей вышла целая толпа народа, в основном пожилые женщины. Почти все были ей знакомы, со многими она раньше общалась, некоторые даже жили по соседству. Но сейчас они вели себя как чужие.

С руганью и оскорблениями они налетели на нее, как коршуны на куропатку. Они ругались, как базарные торговки, осыпали ее проклятьями, плевали, срывали драгоценности, скрюченными от злости пальцами рвали шелк ее платья. От мехового плаща во все стороны летели клочья шерсти. Пила в ужасе пыталась бежать, но ее толкнули в снег и стали пинать ногами. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не возвращающаяся с рынка Лика. Еще издалека она увидела копошащуюся группу людей на улице. У нее сжалось сердце, и она бегом побежала туда.

– Что случилось? – спросила она у ребятишек, вертевшихся рядом.

– Пилу лупят! – радостно прокричали те.

Лика бросила покупки и со всего размаха влетела в озверевшую толпу.

– Немедленно прекратить! – закричала она так, что перекрыла шум толпы. Все замерли, с удивлением оборачиваясь на нее.

– Я все расскажу Ташу! – опять закричала она, выкладывая свой единственный козырь. – Он вас всех убьет! – Они попятились от нее, но она продолжала кричать. – И вас, и детей ваших! – Толпа отступила уже и от Пилы, но Лику было не остановить. – Звери! – кричала она в истерике, срывая голос. – Звери, а не люди! Будьте вы прокляты, звери!

Перед таким напором толпа окончательно расступилась, и Лика увидела избитую и окровавленную Пилу, неподвижно лежащую на утоптанном сотней ног снегу. Она подбежала, подняла ее, практически взвалив на себя, и потащила прочь от этих людей, понимая, что сама Пила не осталась бы здесь ни на минуту. Позже она удивлялась, как у нее получилось дотащить Пилу почти до конца Закорючки, где ей встретился добрый мужик на санях, предложивший их подвести. Вдвоем они уложили Пилу и довезли ее до дома Самконга. Там постучавшей Лике открыл дверь все тот же нахальный парень со своей вечной улыбочкой. Правда, эта улыбочка сразу же слетела с его лица, когда он увидел, кого и в каком состоянии привезла Лика. Хриплым шепотом она попросила его заплатить мужику и отнести Пилу в дом. Тот бегом бросился выполнять, а Лика без сил опустилась прямо на снег у ворот. В таком положении и застал ее прибежавший Таш. Она попыталась улыбнуться и сказать, что все в порядке, но только прохрипела что-то неразборчивое. Таш, недолго думая, перебросил ее через плечо и бегом понесся к лекарю.

Заген как раз осматривал Пилу, и по его словам выходило, что она пострадала не сильно, больше испугалась. Он велел слугам приготовить ванну и искупать ее для начала, чтобы смыть кровь и страх, как он выразился. Пока Пилу мыли, Таш попросил его осмотреть Рил. Тот осмотрел, но никаких повреждений, кроме сорванного горла, не нашел. Он дал каких-то трав, велел пить и полоскать – и все пройдет. «Еще и петь будешь, милочка моя!» – сказал он ей на прощание. Рил благодарно улыбнулась, на душе у нее полегчало. Она боялась, что теперь навсегда потеряла голос. Впрочем, если бы для спасения Пилы его надо было потерять, она бы согласилась не раздумывая.

Пилу наконец вымыли, лекарь смазал и перевязал ее ушибы и царапины и разрешил Лике и Ташу посидеть с ней, пока не подействует снотворное. Когда они вошли, к Пиле уже вернулось ее чувство собственного достоинства. Она порывисто обняла Лику, присевшую к ней на кровать.

– Спасибо, тебе, подружка, спасибо! – повторяла она сквозь слезы. – Если бы не ты, я просто не знаю! – Она повернулась к Ташу. – Таш, если бы не она, они бы меня убили. Они набросились на меня, как свора собак!

Таш с недоумением посмотрел на тоненькую, молча глотающую слезы в объятиях своей подружки, Рил. У него не укладывалось в голове, как его девочка смогла остановить разъяренную толпу мегер. Пила поняла его недоумение.

– Нам с тобой очень повезло, что у нас есть Лика. Правда, Таш? – сказала она, внимательно глядя на него.

Ни с одним утверждением Пилы Таш еще никогда не был настолько согласен.

Однако Пила вскоре стала засыпать, и, чтобы ей не мешать, они пошли домой. Таш побоялся отпускать Рил одну. Он был зол как собака на всех жителей Закорючки, так некстати решивших наказать порок, ибо невозможно даже представить, как на все это отреагирует Самконг. Зная вспыльчивый характер своего друга, Таш ожидал по меньшей мере массовых поджогов. Он решил, пока его друг еще не приехал, послать ребят и выяснить, кто именно обидел Пилу. И тогда уже, согласно списку, придумать наказание.

Дома он уложил обессилевшую от переживаний Рил в постель, сам приготовил ей отвары и сидел рядом, пока она не уснула. Ему хотелось поцеловать ее перед уходом, но он не решился, боясь, что не сможет остановиться. Он только посмотрел на нее долгим ласкающим взглядом и ушел.

Франины мальчишки уже собрали всю интересующую Таша информацию. Оказалось, что Пилу били одни пожилые женщины, почтенные матери семейств с целым выводком детей и внуков. И как прикажете их наказывать, чтобы Самконг остался удовлетворен местью?

Этой ночью никому в Закорючке выспаться не удалось. Среди ночи неожиданно загорелись дома женщин из черного списка. Правда, не желая жертв среди невиновных, в окна поджигаемых предварительно громко постучали, так что никто не пострадал. Даже дома пострадали не слишком сильно, потому что их сразу же начали тушить. Но в суматохе никто не заметил пропажи самих, виновных перед Пилой, женщин. Пока их мужья и дети тушили пожар, ребята Самконга, связав им руки и обмотав подол вокруг шеи, от души секли им их белые толстые задницы. А закончив, словно в насмешку, отпустили их просто так, не развязывая. И почтенные матери семейств помчались к своим чадам и домочадцам, сверкая всеми прелестями, которыми одарила их богиня.

Вся Закорючка сразу же поняла, чьих рук это дело. И на следующее утро к Ташу явилась целая делегация самых уважаемых жителей в количестве четырех человек. Их Рил ни разу не видела, но один из них показался ей смутно знакомым. Они вежливо попросили ее провести их к хозяину. Таш сам вышел к ним и пригласил в гостиную, попросив Рил принести вина. И только на кухне она сообразила, что это, наверное, отец Тибуна. Он был очень похож, такой же высокий красавец, только на двадцать лет старше.

Она принесла вино, и все взгляды сразу же устремились к ней. Ей захотелось провалиться сквозь землю. Особенно ее рассматривал этот Тибунов папаша, просто облизывал жадными масляными глазами. А речь тем временем шла о делах серьезных.

– Когда вы купили этот дом, господин Таш, вы обещали, что у нас не будет неприятностей, связанных с вашими друзьями, – громко вещал маленький толстячок, – на деле же мы имеем совсем другое. И сегодняшняя ночь доказывает, что...

– Сегодняшняя ночь доказывает, что Самконг – очень добрый человек, – спокойно перебил его Таш. – Даже слишком добрый. Его женщину здесь, в Закорючке, очень сильно оскорбили и даже избили, а он только высек виновных.

Ответом ему было праведное возмущение собравшихся, но Таша это нисколько не смутило, и он продолжил говорить, медленно цедя слова:

– Я и раньше подозревал, а теперь уверен, что он не просто добрый, а очень мягкий человек. Если бы где-нибудь, даже здесь, в Закорючке, кто-нибудь сказал дурное слово о принадлежащей мне женщине, – он спокойно посмотрел на Рил, разливающую вино по кубкам, – то я вырвал бы дураку или дуре язык и заставил его сожрать. И я считаю, что я человек не жестокий, а справедливый. Вы со мной согласны? – Он обвел тяжелым взглядом примолкших гостей и продолжил: – Вижу, что согласны. Теперь что касается моего обещания. Как мне помнится, я обещал, что вас не будут грабить. Разве я не выполнил своего обещания? – Гости нехотя кивнули. – Выполнил. А на то, что произошло сегодня ночью, вы сами нарвались, так что сами и расхлебывайте. Вы же разумные люди, вы знали, чем это пахнет. Почему же вы не приструнили своих жен? Самконгу самому пришлось это делать. А теперь, если вы не хотите больше неприятностей, то советую вам извиниться перед Самконгом и его женщиной. И сделать это побыстрее, пока еще что-нибудь не приключилось.

Рил, довольная, что Таш потребовал, чтобы они извинились перед Пилой, восхищенно посмотрела на него. Ей показалось, что он, поджарый и стремительный, похож на волка среди разжиревших дворовых псов, которых ей напомнили уважаемые жители Закорючки. Она с ужасом подумала, что если бы вышла замуж за Тибуна, то этот неприятный человек с масляными глазами, был бы ее свекром. Ее аж передернуло. «Ни за что! – подумала она со злостью. – Ни за что и никогда!» Она вышла из гостиной, хлопнув дверью, и не услышала продолжения разговора. Впрочем, гости скоро ушли.

После всего, что случилось, их дом превратился в островок в океане ненависти, которым их окружили местные жители. Во всем случившемся они теперь винили в первую очередь Лику – это она помешала им излить на Пилу весь свой праведный гнев. Кроме того, эта маленькая дрянь угрожала им, что все расскажет Ташу, и, по всей видимости, рассказала. Правда, Таш еще никого не убил, но намерения свои обозначил предельно ясно. Поэтому выражать свою ненависть по отношению к его рабыне вслух закорючинцы благоразумно избегали, но этого и не требовалось, Лика и так все чувствовала. Хуже всего было то, что Дорминда отказалась к ним приходить, мотивируя это своим якобы пошатнувшимся здоровьем. У Лики болело сердце, когда она думала, что пожилая служанка теперь стала плохо к ней относится. Но она не винила ее, понимая, что Дорминда не может пойти против всех из-за нее, ведь здесь живут ее дети и внуки. А может, и сама Дорминда считает, что Лика поступила неправильно, заступившись за Пилу. Сколько раз со злобным осуждением она рассказывала Лике про падших женщин, а теперь и Пила в ее глазах превратилась в такую же. Лика никак не могла привыкнуть к этой жестокости. Все вокруг, от священников до маленьких детей, только и делали, что твердили о том, какая богиня добрая и милосердная. Может, оно так и есть, но почему тогда люди вокруг такие злые и нетерпимые?

Лика старалась теперь как можно реже показываться на улице, где с ней никто не здоровался. Почти бегом она пробегала по своей улице под ненавидящими взглядами некогда доброжелательных соседей. Сначала на рынок, потом к Пиле, а потом, закрыв лицо капюшоном, быстро домой. И только затворив за собой дверь, она с облегчением выдыхала. Таш по-прежнему уходил к Самконгу на весь день. Бывая у Пилы, Лика иногда видела его, но не решалась подходить. Как всегда, спокойный, с суровым невозмутимым лицом, он отдавал приказы, не повышая голоса, а те, к кому он обращался, бежали выполнять сломя голову. И Лика этому ничуть не удивлялась. Она прекрасно помнила, как он разговаривал с закорючинцами и что он им говорил насчет языков. Было ясно, что он не шутил и сделал бы то, что обещал, все с тем же спокойным выражением лица, если бы счел, что ее, Лику, жалкую рабыню, кто-то оскорбил. Она все никак не могла привыкнуть, что он ее защищает. Иногда она представляла себе, что бы с нею было, если бы не было рядом его, такого уверенного и надежного, и ее бросало в дрожь. Потому что никто из тех, кого она знала – ни благопристойные жители Закорючки, ни воры и бандиты из дома Самконга, – никогда даже не подумали бы отнестись к ней так, как отнесся Таш – тот самый человек, которого боялись все, даже друзья.

Придуманная Ташем месть все-таки удовлетворила Самконга, хотя и не полностью. Он, разумеется, предпочел бы что-нибудь более существенное, но, когда ребята во всех подробностях рассказали ему о том, как они повеселились в Закорючке, он не выдержал и сменил гнев на милость. Тем более что быстро пришедшая в себя Пила сама попросила его забыть об этой дурацкой истории и не портить жизнь ни себе, ни Лике, которой тоже досталось не меньше и которой еще предстояло жить рядом с этими людьми. Он внял разумным доводам и оставил все как есть, даже принял делегацию уважаемых закорючинцев вместе с их извинениями, но Франины мальчишки по-прежнему крутились около Ташева дома, и убирать их оттуда никто не собирался.

Крысу они так и не вычислили, хотя после тех событий и дня не проходило, чтобы они не ломали голову над тем, кто это мог быть. Результат их раздумий не утешал: по всему выходило, что предатель был из ближнего круга, если не из самой семерки. Мотивы его могли быть самыми разными, начиная элементарным подкупом и заканчивая банальным шантажом, но основным они сочли наиболее распространенный: власть. То есть, грубо говоря, под Самконга кто-то копал. Претендовать на его место могли только шесть человек, из которых Таш выбывал сразу. Потому что, во-первых, за ним следили, во-вторых, в него стреляли, и, в-третьих, он просто никогда не играл в такие игры, хотя и мог бы.

Вторым из оставшейся пятерки вылетал Франя, который в силу причин, о которых упоминалось ранее, скорее сам отгрыз бы себе рабочую правую руку, чем пошел бы о чем-то договариваться с благородными господами. А в том, что за всем этим стоят именно благородные господа, вынашивающие какие-то свои планы, уже можно было не сомневаться.

Что касалось остальных четверых, то в принципе они все имели возможность начать свою игру, но лично Ташу было сложно себе представить, чтобы Лайра вдруг ни с того ни с сего бросила своих нежно любимых девочек и отправилась ловить рыбку в мутной воде. Да и если бы она каким-то чудом спихнула Самконга с законного места, то вряд ли бы ей позволили его занять. Баба же... Хотя полностью ее исключать нельзя, мало ли какие у нее еще могли быть мотивы.

Крок тоже вряд ли потянул бы управление всей их сетью, слишком вспыльчив, прям и скор на расправу, да и рожа у него такая, что с ней можно только пугать народ в темных переулках, а не улаживать всякие щекотливые вопросы.

Значит, наиболее вероятные противники – это Бадан и Валдей. Оба слишком хороши, чтобы долго быть на вторых ролях, хотя в течение почти двадцати лет никто не жаловался. Кроме того, силком их к Самконгу тоже никто не тащил, сами пришли и сами остались.

Что же касается второго звена, то Ташевы парни сразу отпадали. Их готовили не для этого и ни к каким серьезным делам пока не допускали. Так же глупо было предположить участие в оных делах Франиных мальчишек и девочек Лайры. Кроковы ребята работали по всей стране и в столице бывали нечасто, а если и бывали, то в основном проводили время в кабаках и борделях, а не в поместье Самконга. Так что опять оставались только Валдей и Бадан, которые за своими подопечными следили так серьезно, что те без их ведома даже в туалет не ходили.

В общем, сошлись на том, чтобы приглядывать за всеми четырьмя, но особенно за подозрительными двумя, хотя проделать это незаметно своими силами было почти невозможно, учитывая профессиональный уровень обоих, а привлекать кого-то со стороны не очень хотелось.

Почти в самом центре Олгена, неподалеку от храма Всевеликой богини располагалась в тихой улочке небольшая гостиница. Если бы кто-нибудь из гостей столицы пожелал бы снять в ней комнату, то, вероятнее всего, он был бы очень неприятно удивлен ценой, хотя качество комнат и обслуживания несколько компенсировало явно завышенные расценки. Неудивительно, что клиентов в этой гостинице было немного. Удивительно, что они вообще были. Хотя одно несомненное достоинство, выгодно отличающее ее от других столичных гостиниц, все же присутствовало. А именно – полное отсутствие любопытства у хозяина и прислуги. В любом другом месте это бросалось бы окружающим в глаза своей ненормальностью, но здесь, под сенью святого храма, это вполне могло бы сойти за явленное богиней чудо. И, строго говоря, так оно и было, потому что отсутствие любопытства было щедро оплачено хозяину и нанятым им слугам из огромного храмового кармана.

А раз так, то совершенно неудивительно, что именно в этой гостинице остановились тоже находящиеся на жалованье у верховного жреца Зойт и Багин. Правда, узнать их теперь было бы не под силу даже упомянутому нанимателю, потому что внешность этих господ претерпела за последние дни кардинальные изменения.

Зойт перестал изображать из себя грандарца (да оно и к лучшему, потому получалось это дело у него не ахти), сбрил тонкие, спускающиеся по обеим сторонам рта, типично грандарские усы и начал отпускать небольшую «саварнийку» – бородку, традиционно носимую в южных областях Саварнии, отчего его лицо, само по себе невзрачное и незапоминающееся, теперь совершенно изменилось. Яркая и броская саварнийская одежда из плотного шелка удачно дополняла созданный образ.

Багин, в отличие от своего товарища, предпочел не столь заметные, но оттого не менее действенные преобразования. Он перестал брить голову, и его быстро отрастающие волосы уже вполне годились на то, чтобы сделать из них стрижку уроженца западного Ванта. Что же касается одежды, то она не сильно отличалась от той, что носили вандейцы, и ее почти не пришлось менять. Разве что добавить несколько выразительных штрихов в виде черного жилета и яркого шейного платка.

Хотя щедрость их нанимателя позволила Зойту и Багину занять два весьма неплохих номера, расположенные по соседству, они все же предпочитали в основном находиться в номере Багина, который был оборудован запасным выходом на задний двор, что после недавнего общения с головорезами Крока стало казаться им чрезвычайно полезным обстоятельством. Особенно сейчас, когда в гости к ним должен был пожаловать человек, в компании которого пренебрегать любой дополнительной защитой было попросту глупо.

За темным окном жуткими голосами завывала метель, швыряя пригоршни жесткого колючего снега в разрисованное белыми узорами стекло, но приятелей это не огорчало. Это означало, что назначенная встреча состоится, и они мучаются ожиданием не напрасно. Для их гостя такая погода была лучшей из возможных, потому что осторожность давно уже стала его второй натурой, иначе ему не удалось бы задержаться на белом свете так надолго.

На столе в гостиной стояла только одна свеча, потому что гость не любил яркого света, предпочитая полутьму, верную подругу всех воров, и потрескивал дровами камин, бросая дрожащие отсветы на украшенный лепниной потолок.

Багин, молчаливый и сосредоточенный, сидел в кресле у стола, а Зойт растянулся на диване, нервно вертя в руках кинжал. Такая простая вещь, как ожидание, по молодости лет давалась ему с трудом.

Наконец в дверь постучали. Зойт, резво соскочив с дивана, пошел открывать, радуясь тому, что пытка ожиданием на сегодня закончилась, хотя было еще далеко не ясно, чем может обернуться для них эта долгожданная встреча.

Гость, закутанный в заснеженный плащ и больше похожий на сугроб, чем на человека, вошел в номер. Острый взгляд сверкнул из-под надвинутого на глаза капюшона и профессионально пробежался по комнате, отчего хозяевам стало немного не по себе. Впрочем, гость, похоже, оказался удовлетворен осмотром, потому что несколькими экономными движениями стряхнул с себя снег, прошел к столу и уселся в кресло, откинув капюшон, что с его стороны, несомненно, было актом доверия, потому что даже в неверном свете одной жалкой свечки было видно, что его растрепанные волосы того самого ярко-рыжего, почти огненного цвета, какие были только у одного-единственного человека на всю Ольрию.

– Вечер добрый! – наконец снизошел до приветствия высокий гость. – Отличная погодка на улице, а?

– Это вам лучше знать, почтенный Бадан, – спокойно ответил Багин, – мы с Зойтом уже несколько дней не выходили за пределы гостиницы.

– Это очень правильное решение, почтенный Багин! – одобрил Бадан. – Задание найти вас никто не отменял, а в руки Крока лучше не попадать. Впрочем, вы неплохо поработали, вряд ли вас узнают, хотя я бы узнал. И потом, уважаемый Зойт, – Бадан обернулся и внимательно посмотрел на младшего из хозяев, – ваша одежда не совсем правильно подобрана: штаны шились специально для жертвы на праздник Шель, их, наверное, не успели вовремя продать на родине, потому и привезли сюда в расчете на несведущих иностранцев, а рубашка с вышивкой касты Никер. Так что на взгляд саварнийца вы выглядите как жертва из низшей касты, сбежавшая с жертвенного алтаря по недосмотру жрецов, уж не сочтите за грубость.

– Да какая уж грубость! – недовольно буркнул Зойт. – Откуда мне знать такие тонкости, я же там только проездом бывал! Эти саварнийцы что твои бабы: чем тряпка ярче, тем больше нравится. И что еще за праздник Шель такой? Первый раз слышу!

– Ваше счастье, – любезно ответил Бадан. – Это праздник смерти. На нем каждая каста приносит жертвы госпоже Шель, чтобы она обходила их стороной. Обычно это бывают наивные иностранцы, которых заманивают на праздник обманом, наряжают, как кукол, в церемониальные одежды, а потом сжигают на костре. Как вы понимаете, это закрытый праздник, и вряд ли саварнийцы станут о нем распространяться.

– Ну ни фига себе! – ошарашенно брякнул Зойт.

– И как, помогает? – флегматично поинтересовался Багин.

– Что?

– Жертвы. От смерти.

– Я бы сказал, не очень, – усмехнулся Бадан. – Касты режут друг друга так, что никакой чуме не снился такой урожай. Хотя чумы там действительно никогда не бывает.

– А вы, случайно, не оттуда родом? – не слишком вежливо поинтересовался Зойт.

– Помилуйте! – засмеялся Бадан. – Где вы видели рыжего саварнийца? Я там просто бывал. Скажем так, по делам... устроит вас такой ответ, уважаемый Зойт?

– Более чем, – ответил за Зойта Багин. – Но, может, мы все-таки перейдем к делу? Вы ведь хотели нас видеть не затем, чтобы рассказать о саварнийских обычаях?

– Ну что ж, к делу так к делу! – не стал возражать Бадан, поудобнее устраиваясь в кресле. – Но сначала мне хотелось бы знать, что сказал князь по поводу моих предложений?

– Он сказал, что ваши услуги будут оплачены так, как вы того желаете.

– Отлично! Значит, князь осознал всю серьезность ситуации.

– Еще бы! После того, как его дружинников порезали на ленточки ваши друзья, ему пришлось сделать выводы.

– А чего он хотел? – хмыкнул Бадан. – Я ведь предупреждал, что Таш не будет сидеть и ждать, когда дружинники соизволят его зарубить! Князю не стоило скупиться на людей, тогда у него был бы шанс.

– Интересно, сколько он должен был послать? Армию? Ладно, теперь уже поздно об этом говорить, надо придумать что-то еще.

– Вот чертова баба! – сквозь зубы прошипел Зойт. – Сколько проблем от нее! Может, все-таки попытаемся выкупить? Князь вроде на бабки не жадный.

– И в очередной раз нарвемся на отказ! – осадил приятеля Багин.

– Да таких денег ни одна баба не стоит! – не сдавался Зойт. – Она обошлась ему всего в тридцать монет, а дают за нее целое состояние!

– Боюсь, что почтенный Багин прав, Зойт, – мягко возразил Бадан. – Раз мой друг Таш сказал, что он ее не продаст, значит, не продаст, и с этим придется считаться. Надо признать, что Таш у нас неисправимый романтик.

– Да уж, романтик! – хмыкнул Багин. – Рассказали нам, как этот романтик тут развернулся два года назад!

– Одно другому не мешает! – пожал плечами Бадан.

– Тогда выкрасть ее, да и все дела! – разозлился Зойт, который уже давно был сыт по горло красивыми рабынями и их романтичными хозяевами. – Она почти всегда дома одна, чего тут сложного?

– И как будет выглядеть после этого наш благородный князь? – прищурился Бадан. – Как вор, который ворует у вора?

– Как будет выглядеть, как будет выглядеть! – пробурчал Зойт. – Вот у него и надо спросить, устроит его, как он будет выглядеть, или нет!

– Ну так и спросите! – посоветовал Бадан. – А я со своей стороны обещаю подсказать подходящий момент, если вы все-таки на это решитесь. Хотя... чревато все это. Надо сначала с Ташем разобраться, да и с Самконгом тоже, а потом уже к бабе лезть.

– Ладно, – подвел итог Багин. – Время пока терпит. Надо действительно поговорить с князем. Будет он воровать бабу или нет, его дело. А лезть в ваше «гнездо разврата» без подготовки точно нельзя. Вы ведь не хотите потерять слишком много своих людей, почтенный Бадан?

– Если мои условия будут выполнены, то я готов потерять их всех, – хмуро ответил тот. – Но ваш князь положит там всю свою армию, хотя это тоже только его дело.

Багин выразительно взглянул на Зойта и осторожно сказал:

– Не волнуйтесь, у князя найдутся способы для усмирения непокорных. Так, чтобы не подвергать опасности жизни своих людей.

– Вот как? – внимательно посмотрел на него Бадан. В комнате повисла напряженная тишина, готовая взорваться чем угодно. Но ничего не произошло. После недолгого молчания рыжий вор продолжил: – В таком случае, ваших уверений в том, что мои требования будут исполнены, мне недостаточно. Я хочу, чтобы сам князь дал мне слово, что я получу то, что заслужил. Иначе никакого сотрудничества не будет.

– А вам не кажется, что вы уже слишком глубоко увязли в этом дерьме, почтенный? – холодно поинтересовался Багин. – Ваши друзья ведь дорого заплатят за информацию о том, кто продавал их все это время? Может быть, Таш даже пожертвует ради этого своей рабыней?

– Кто знает? – философски заметил Бадан. – А может случиться и так, что вам не доведется больше покинуть эту комнату? Жизнь полна неожиданностей!

Зойт и Багин, не сговариваясь, сорвались со своих мест, но что они собирались сделать, так и осталось неизвестным, потому что Бадан, почти не оборачиваясь, сделал пару легких движений, и в следующую секунду из руки Багина и шеи Зойта уже торчали маленькие черные дротики. Багин, выругавшись, выдернул свой и попытался двинуться дальше, но не смог, потому что тело внезапно перестало ему подчиняться. Он рухнул на пол, а в двух шагах от него тяжело осел Зойт.

– Прекрасная все-таки страна Саварния! – непонятно к кому обращаясь, изрек Бадан.

Потом встал, не торопясь подошел к неподвижно лежащему Багину, достал из кармана фляжку и влил ему в рот несколько капель ярко-зеленой жидкости. Тот закашлялся и начал потихоньку дергаться. То же самое Бадан проделал с Зойтом.

– Так вот, господа, как я уже говорил, жизнь полна неожиданностей, и с этим надо смириться, если уж не можешь сам создавать эти неожиданности. Здесь, – он поднял руку, в которой были зажаты дротики, – яд. А здесь, – он показал на фляжку, – противоядие. Принимать надо раз в месяц в течение года, так что в ваших интересах, господа, быть в течение этого года мне полезными, иначе... Но не будем о грустном. Поговорите со своими хозяевами и дайте мне знать. Всего доброго, уважаемые!

Надо ли говорить, что встреча Бадана и юного князя состоялась на следующий день, и все обещания были подтверждены и закреплены княжеским словом, чем Бадан был очень доволен. Последовательность действий была определена следующая: сначала через подставных лиц все-таки попытаться выкупить рабыню (на чем настаивал князь), при этом прозрачно намекнув ее хозяину о том, кто является настоящим покупателем. Бадан только кивнул на это, устав в десятый раз повторять, что Таша им не переупрямить.

Если же решить этот вопрос мирным путем не получится, то тогда придется прибегнуть к более радикальным мерам. Оказалось, Бадан был о юном князе слишком хорошего мнения, когда думал, что княжеское достоинство не позволит ему воровать у вора. Как выяснилось во время разговора, Богер был совсем не против и если и колебался, то только потому, что его больше волновало, что подумает о нем жалкая рабыня, чем пресловутое княжеское достоинство. Когда Бадан это услышал, ему захотелось плюнуть. Нет, ну ладно из-за чего-то еще, но так унижаться из-за бабы! Впрочем, чего еще ждать от мальчишки?!

Бадан расстался с князем, будучи уверенным в том, что для него не составит труда вертеть этим пацаном, как ему захочется. Но, как показало время, никогда еще за свою долгую жизнь он так не ошибался в людях, как на этот раз.

* * *

Князь Богер Девятый взошел на трон Ольрии около двух лет назад в совсем еще нежном возрасте, на тот момент ему едва исполнилось шестнадцать. До этого знаменательного события он был всего лишь сыном одного из многочисленных двоюродных братьев тогдашнего князя, Богера Восьмого, и его перспективы когда-либо занять ольрийский трон были более чем туманны. Но судьба распорядилась иначе. После смерти старого князя словно злой рок преследовал всех всходивших на трон наследников. Одни умерли от болезней, другие от непонятных несчастных случаев, и, таким образом, пришла очередь и нынешнего Богера, девятого по счету, хотя для того, чтобы занять трон, у него было слишком много недостатков.

Во-первых, его происхождение оставляло желать много лучшего, поскольку его матушка была из богатой, но простой семьи, бабка же вообще была вандейкой и тоже родовитостью не отличалась. Во-вторых, юный возраст опять же не добавлял ему привлекательности в глазах подданных. Но, как говориться, на безрыбье и Богер – рыба, как шутили поначалу в Олгене, и лучше все же плохонький, но родной князь, чем приглашенный из другой страны, хотя бы из той же Вандеи, где с наследниками проблем не было.

На церемонии коронации Богер перед всем народом возложил руку на красный кристалл, испокон веков использующийся в Ольрии для определения наличия в коронующемся княжеской крови. Тот слегка замерцал, подтверждая его права на престол, и под восторженные крики всего Олгена на юную черноволосую голову Богера возложили тяжелую золотую корону.

У него было ощущение, что его, не умеющего плавать, бросили на середину реки и сказали: плыви.

И он поплыл как смог.

Очень быстро пришло понимание того, что власть – дама капризная и ревнивая, которая не любит сантиментов, и все понятия о чести, добре и справедливости, которые были важны для юного солдата княжеской армии, каковым он являлся до этих пор, для князя есть непозволительная роскошь. Такая же, как искренность в общении с людьми, дружба, любовь и женитьба на любимой женщине. Он понял, что лучше сразу об этом забыть, чем оказаться преданным тем, кому доверял.

Богер приступил к управлению страной, и очень скоро все почувствовали, что у молодого князя по-настоящему железная рука. У него было три советника, к мнению которых он иногда прислушивался: военный министр Ратагон, министр финансов Каланиор и жрец Будиан, личный врач и маг. Все остальные министры должны были только как можно точнее исполнять его приказы, а свои мысли держать при себе, потому что они никого не интересовали. Никакого руководства собой юный Богер не терпел категорически, и те, кто пытался его навязать, обычно заканчивали свою жизнь в пыточных камерах, выкладывая между криками боли такие подробности своей и не только своей личной жизни, что князю оставалось только подписывать приказы о лишении дворянства и конфискации имущества, что, несомненно, способствовало как укреплению его авторитета, так и пополнению государственной казны.

Он всегда предпочитал полагаться только на себя и на себя же возлагать ответственность за принимаемые решения. Это рано развило в нем твердую волю, закалило ум и характер. Умение скрывать свои чувства пришло немного позднее, но и им он овладел в совершенстве.

Но если кто-то из окружающих и завидовал удаче молодого князя и его неожиданному взлету, то делал он это совершенно напрасно, потому что во всей Ольрии не было человека более одинокого, чем он.

По-настоящему у него был только конь. Вредная и упрямая скотина, упорно не желающая подчиняться своему хозяину и постоянно норовящая сделать ему очередную пакость. Но это была самая дорогая и нежно любимая скотина, возможно, потому, что она, в отличие от всех остальных, искренне ненавидела своего хозяина.

И благодаря искренности этой скотины, Богер недавно встретил ее. Свою первую, нежданную и, чего греха таить, нежеланную любовь, потому что никакого счастья она ему не сулила.

Она явилась ему на узкой, пропахшей мочой и гниющими отбросами улочке, безо всякого небесного знамения, в простенькой одежде, с нежным светлым лицом, на котором было написано беспокойство за его жизнь, и с глазами какого-то невообразимого зеленого цвета.

Несколько дней он сопротивлялся неизбежному, потом сдался и послал людей на ее поиски. Полученная в результате информация разочаровала и заставила отнестись к любви снисходительно. Рабыня. Его любовь всего лишь чья-то вещь. Богер подумал, что получить ее не составит труда, но ошибся. Все оказалось не так просто. Зато он узнал много интересного. Например, о том, что у него под носом развернулось целое преступное сообщество, которое действовало с таким размахом, что язык не поворачивался назвать его шайкой бандитов, каковыми они, несомненно, являлись.

Пришлось за большие деньги нанять людей и начать думать о том, как прижать их к ногтю, а заодно получить то, что принадлежит только ему.

О, он уже много знал о ней. Знал, что она чиста и невинна, как небесная дева. Что ни ее хозяин, ни кто-то другой не касается ее тела своими грязными лапами. А значит, можно подождать.

Несмотря на молодость, Богер умел ждать. Через своего духовника и наставника он вышел на одного из главарей шайки, недовольного своим положением, и, поклявшись дать ему все, что тот пожелает, заставил работать против своих. Откуда мог знать старый вор, что юный князь ни минуты не собирался держать данные изгою клятвы и что после того, как он выполнит свою работу, его жизнь, скорее всего, закончится в одной из пыточных камер княжеского замка.

А грех клятвопреступления ольрийскому князю отпустит сам верховный жрец, и он же помолится за его юную и неокрепшую душу.