6
Злосчастная судьба виконта
В то же самое время в другой точке Парижа, в доме 145 по улице Сент-Оноре, расположенном в самой ее фешенебельной части, в одном из многочисленных покоев роскошного особняка лакей одевал перед зеркалом юного виконта де Меневаля.
Придирчиво рассматривая себя в зеркале, виконт жестом приказал обождать. Камердинер, подававший ему в тот момент сюртук, так и замер. Он исполнялся внутренним трепетом всякий раз, как только господин вызывал его к себе наверх помогать одеваться, а тут у него и подавно заныло сердце. Виконт неожиданно протянул руку, взял с туалетного столика шкатулку из потускневшего золотистого металла и откинул крышку.
Из шкатулки появилась миниатюрная фигурка — кружащаяся под звуки вальса балерина. Музыка пленила слух молодого человека, разлилась волшебным эфиром в его душе, окутала блаженством и увлекла в страну воспоминаний.
— Маман, маман, зачем вы красите лицо? Ведь вы перестаете быть похожей на себя, — спрашивал маленький мальчик, открывая блестящую бронзовую коробочку.
— Ты помнишь последний праздник, маскарад у мсье Готье, когда я сделала тебе крылышки и маску, и тебя никто не мог узнать? — в свою очередь спрашивала Софи, повернувшись к сыну.
— Вам надо прятать свое лицо?
— Как раз наоборот, это и есть мое настоящее лицо. В классическом театре маска является лицом персонажа, мой милый, — объяснила Софи и, поставив флакон с духами на место, вновь всмотрелась в свое отражение в зеркале. — Присядь-ка рядом, — указала она на обтянутый красной кожей пуф, с наслаждением вдыхая аромат духов и с гордостью отметив, что сын поразительно на нее похож. — Многие люди попусту тратят жизнь в навязчивом желании показать, кто они на самом деле, и характер отнюдь не закаляется от пустых фантазий. Иными словами, эти люди хотят быть такими, какими видят себя в своих желаниях. Ты понимаешь меня? — Она посмотрела на отражавшееся в зеркале личико ребенка и продолжила: — Но желание — это химера, малыш, так просто его не осуществить. А если оно воплощается, то перестает быть желанием, и тогда человек начинает мечтать о чем-то другом, еще более недостижимом, оставаясь в плену фантазий.
— Я женщина практичная, — произнесла Софи, пудря носик, — и действительность воспринимаю такой, какая она есть. Мы одиноки и многого лишены. Создания иного порядка, мы вынуждены томиться в чуждой нам среде, но у нас есть особые запросы, которые требуют удовлетворения. — Она улыбнулась, демонстрируя свои безупречные зубки. — Человек — существо капризное. Внутри себя, сколько ни ищи, ничего, кроме скелета и внутренних органов не найдешь. Восполнять пустоту приходится другим способом. А для этого надо уметь выбирать правильные средства и точно соблюдать меру, уметь преподносить себя как произведение искусства, как изысканное блюдо, перед которым никто не устоит. Только так можно разжечь, обольстить и обрести власть. Так что запомни, малыш: главное — не кто ты, а за кого тебя принимают…
— Вы неважно себя почувствовали, мсье? — выдавил из себя камердинер.
Виконт посмотрел на него в зеркало, моргнул, нахмурил брови и резким движением закрыл шкатулку.
— Поторопись. Я не хотел бы заставлять министра ждать. — И позволил надеть на себя сюртук.
Всего несколько месяцев назад, а именно — в день коронации Императора, тот самый, когда Жиль случайно увидел в окне особняка на улице Сент-Оноре поглощенного музицированием виконта де Меневаля, кто мог представить себе подобный поворот событий? Тогда еще Жиль и сам не понимал, к чему это приведет. Да, он почувствовал сродство с молодым аристократом, который восседал за фортепиано, являя олимпийское презрение к толпе. Жилю даже показалось, что они похожи. Но то, что ему поможет Провидение и благородный юноша сам принесет себя в искупительную жертву, возмещая то, чего был лишен Жиль, — такого он и вообразить себе не мог.
В течение нескольких недель он наводил справки о Франсуа Меневале и его родословной. Ах, какие чудные ощущения приносит исследовательская деятельность такого рода! Будь жива матушка, его чуткий собеседник, с каким бы наслаждением Жиль поведал ей о том, как ловко, предусмотрительно, тонко и умно действовал ее сын.
Бросив интернат и ютясь, чтобы не вызвать подозрений у Виктора, под вымышленным именем в самой дешевой гостинице, Жиль выяснил, что родители молодого Франсуа, старый виконт де Меневаль и его супруга, зачавшие своего первого и единственного сына в более чем почтенном возрасте, закончили жизненный путь под ножом гильотины в начале девяностых, на гребне революции. Узнал также, что Франсуа, тогда еще совсем маленького, спас верный слуга Клод, который вывел мальчика из особняка через тайный подземный ход и, пока не миновала опасность, прятал в подвале одного из фамильных загородных имений. Кроме того, Жиль разведал, что согласно волеизъявлению виконта де Меневаля-отца, предвидевшего неминуемую кровавую развязку, право распоряжения особняком супруги оформили на имя Клода. Еще ему стало известно, что когда революционная буря улеглась, сметя в корзины с опилками сотни дворянских голов, еще безусый Франсуа в качестве законного наследника вступил в права собственности на все имущество, избежавшее конфискаций.
Люди так любят посудачить, что Жилю оставалось только внимать. Он не поленился найти и пролистать газеты за минувшие годы. С предосторожностями, достойными опытного сыщика, окольными путями навел дополнительные справки, установил слежку за верным Клодом и досконально изучил обычаи и распорядок дня, заведенный в доме. Долгими часами, стараясь не привлекать к себе внимания, расхаживал вокруг особняка, подкарауливал его хозяина, а когда выпадал случай, внимательно наблюдал за ним, запоминал жесты, манеры. За эти считанные дни Жиль познал скрытую сущность Франсуа де Меневаля — его вкусы, радости и страхи, достоинства и недостатки, амбиции, слабые и сильные стороны. Узнав виконта, как заключенный знает сокамерника, вместе с которым отсидел полжизни, Жиль начал искать к нему подход и без особого труда превратился в молодого преподавателя музыки по классу фортепиано.
По причине слабого здоровья Франсуа редко покидал особняк, и поначалу данное обстоятельство несколько затрудняло задачу. Однако в конечном счете оно в немалой степени способствовало успеху. Именно из-за того что виконт жил уединенно и почти никогда не появлялся в обществе, на улицах многолюдного Парижа его вовсе некому было узнать.
Жилю предстояло иметь дело с личностью нерешительной, обуреваемой скукой, терзаемой тысячью мук, но весьма предсказуемой в своих страхах и сомнениях. Этот отнюдь не молодцеватый молодой человек, днями напролет мучивший старенькое фортепьяно, имел с ним определенное внешнее сходство, был примерно того же роста и возраста. Но самое главное — обладал положением и солидным доходом. И Жиль, играя на самолюбии и чувстве собственной значимости, собирался заманить виконта в свои сети.
Когда настал час сделать решительный шаг и познакомиться лично, Жиль избрал образ, который более всего мог привлечь и очаровать Франсуа, а именно — преподавателя музыки, мастера-исполнителя, пораженного игрой пианиста-любителя, в коем маэстро, охваченный порывом чувств, признал родственную душу.
Свою внешность он изменил сообразно исполняемой роли. Чтобы как можно меньше походить на виконта, укоротил бакенбарды, а всегда аккуратно постриженные и гладко причесанные волосы растрепал, придав шевелюре художественный беспорядок. Он отрастил усы и бороду, раздобыл соответствующий амплуа костюм — изрядно поношенное, висевшее на нем как на вешалке ужасное одеяние высокоодаренной личности. Отрепетировал жесты, отточил движения и манеру держаться. Стал совсем другим человеком. Разучил походку рассеянной творческой натуры, которую ноги по собственному вдохновению носят по земле, приводя исключительно в возвышенные места, и даже «перековал» голос, придав ему бархатистое звучание. Никогда прежде Жиль не ощущал себя властелином собственной судьбы.
И вот однажды вечером, когда Франсуа музицировал перед открытым окном, Жиль наконец решился.
Проходя под балконом, он услышал моцартовские аккорды, которые глубоко тронули его сердце. Да-да, именно эти слова он сказал верному слуге, старому Клоду, взиравшему на него водянистыми, не лишенными живости глазами. Сознавая влияние, которое Клод имел на виконта, Жиль не дал старику опомниться и весьма обходительно, но с профессорской требовательностью попросил, чтобы тот проводил его к пианисту. И даже назвался каким-то именем.
Старый слуга пригласил его войти и отлучился доложить о визитере, после чего незамедлительно провел наверх, где молодой виконт со слегка подрагивающими губами и, вероятно, бегающими по спине мурашками ожидал встречи с маэстро.
Представившись, маэстро пустился на все лады расхваливать дилетантскую игру хозяина особняка, от которой Моцарт, должно быть, пару раз перевернулся в гробу. Жиль еще никогда в жизни не лгал столь проникновенно и цинично. Горя вдохновением, предложил исполнить то же произведение в своей трактовке. Виконт согласился. Жиль сел за инструмент, и невыразительная в интерпретации сиятельного любителя мелодия зазвучала столь блистательно, что это не могло не вызвать восхищения. Когда Жиль закончил, повисла тишина. В голове мелькнуло: не переусердствовал ли, не взял ли слишком ретиво с места в карьер?
— Чувство, с котором играли вы, страстность и мощь, как все это мне знакомо! — начал он с самого начала. — Если бы не мое одиночество, только Создателю известно, каких высот я мог бы достичь в искусстве.
— Вы были так одиноки? — поинтересовался виконт.
— Безжалостный рок пожелал, чтобы моих родителей казнили в эпоху Террора.
Жиль попал в точку. Сердце виконта дрогнуло — невероятные совпадения обезоружили его, лишили способности к дальнейшему сопротивлению.
Юный аристократ, ошеломленный услышанным, спросил, чем его посетитель занимается в настоящее время. Жиль вздохнул, кашлянул в кулак, поднялся из-за инструмента и важно сообщил, что дает уроки молодым дарованиям, обещающим стать виртуозами. И развивая достигнутый успех, попросил виконта что-нибудь сыграть. Бедняга, не представляя, что сам лезет в петлю, уселся играть и, демонстрируя все свои — весьма небольшие — умения, исполнил четыре фортепианных пьесы, после чего в изнеможении застыл. Жиль, воспользовавшись моментом, приступил к разбору игры. В нескольких местах поправил, указал на недочеты и, подводя итог, заявил, что нужно много работать, если он не желает напрасно растратить свой талант.
Так с первого же дня знакомства возник гармоничный союз учителя и ученика.
Виконт щедро оплачивал уроки, и у Жиля завелись деньги, позволившие подыскать более достойное жилье. Он совершенно вошел в образ. Ежедневно, завернувшись в плащ, пешком преодолевал приличное расстояние, добираясь до особняка на Сент-Оноре, давал Франсуа двухчасовой урок, а потом, как правило, задерживался, и они вели приятные беседы.
Виконт как пианист являл собой полное ничтожество, и руки его не порхали, как ему представлялось, по клавишам слоновой кости, а нещадно лупили по ним. Однако желание, чтобы в него верили и им восхищались, было столь сильно, что его неумолимо влекло к Жилю, как мошку к огню. Жиль же являл собой образец терпеливого, рассудительного и понимающего учителя: для осуществления намеченного у него имелся достаточный запас времени. Подделав подписи отца и доктора Эмиля, Жиль от их имени отправил директору интерната письмо, в котором сообщалось, что он болен и несколько недель, до полного выздоровления, проведет дома, соблюдая постельный режим.
Таким образом, всего через два месяца после появления в особняке Жиль подобрал ключи к одинокому сердцу его владельца. Он стал лучшим другом Франсуа, единственным, с кем тот делился мыслями и переживаниями, своего рода духовником, которому виконт доверял самые сокровенные желания. Жиль, с поразительным чутьем умевший находить в других слабые струнки, очень скоро определил, что его ученик — эмоционально неустойчивая личность, что тот плывет по воле волн, подобно обломкам потерпевшего крушение корабля. Виконт нуждался в твердой руке, которая не только направляла бы его, но и карала. В самом деле, боль помогала Франсуа чувствовать себя живым. Жиль понял, что страдание является естественной потребностью натуры последнего отпрыска изжившего себя рода де Меневалей. Осмыслив это, Жиль без колебаний перешагнул грань, которая отделяет наставника от тирана.
Спустя еще какое-то время для Жиля почти не осталось секретов в этом доме и в жизни его хозяина. Правда, определенное неудобство создавал Клод. Жиль знал, что старик всегда смотрел на него с подозрением, хотя и не решается ничего предпринять.
Настал день, когда виконт снял печать молчания с одной из немногих тем, которых ранее не касался в разговорах с Жилем: рассказал о существовании в особняке тайного хода и показал его.
Это была сырая и мрачная, как из ужасной сказки, галерея, сооруженная под землей не менее ста лет назад. Жиль усмотрел в этом перст судьбы и указание, что пора действовать.
Как нарочно, на следующий день, ближе к вечеру, Париж окутал густой туман — явление необычное для того времени года. Так что все складывалось как нельзя лучше.
После занятия, состоявшегося, как водится, во второй половине дня, Жиль настойчивее, чем обычно, повторил, что если Франсуа желает совершенствоваться далее, ему непременно следует заменить инструмент. И сообщил, что знаком с торговцем, у которого есть несколько изумительных роялей, истинных произведений искусства, достойных виконта. А ехать за инструментом надо было не откладывая. Виконт, до той поры игнорировавший подобные советы, на сей раз почему-то согласился. Однако верный Клод вдруг вызвался сопровождать виконта. Это окончательно укрепило Жиля в предположении, что Клод соображал гораздо лучше, чем можно было подумать.
С последними лучами солнца, когда туман уже начал опускаться на берега Сены, ученик и учитель, пришпоривая коней, проскакали через весь Париж и остановились в дальнем предместье, у неприметной хибарки близ причала.
Франсуа ничего не заподозрил: учитель заранее предупредил ученика, что по пути они сделают небольшой крюк и заедут в одно интересное место. Дескать, он хочет сделать виконту приятный сюрприз.
Жиль спешился, взял из притороченной к сиденью сумки фонарь и инструмент наподобие гвоздодера и предложил Франсуа следовать за ним. Больше учитель не проронил ни единого слова. Туман уже настолько сгустился, что строение, находившееся всего в нескольких шагах, растворялось в белой мгле. Жиль действовал собранно и быстро — с профессиональной сноровкой сорвал гвоздодером замок, жестом пригласил виконта войти, подсвечивая дорогу фонарем, закрыл за ним дверь и задвинул засов.
Внутри хибарка выглядела весьма живописно. Первым делом в глаза бросался стоявший посередине грубый деревенский стол, на нем — наполовину опорожненная бутыль и объемистый кисет с жевательным табаком. Вдоль стен — две деревянные скамьи, в торцах — стулья с плетеными сиденьями из камыша. Точно над столом на цепи с потолка свисал, слегка покачиваясь, светильник. Пол глинобитный, стены без окон, сколочены из старых досок, причем так небрежно, что сквозь незаделанные щели тут и там пробивались, завиваясь белыми кольцами, ватные клочья тумана. Три стены сплошь были увешаны разнообразной конской амуницией: седлами, поводьями, стременами, постромками, удилами и шпорами. По четвертой шла деревянная, неотесанная полка, на которой без всякого порядка размещались крючки, катушки с лесой, прочие рыболовные снасти, а также ножи разного размера, молотки и кувалды, пакля и деготь для конопачения речных посудин, мотки веревок и бухты канатов всевозможной толщины. Здесь же висели на гвоздях накидки и жилеты из непромокаемой парусины, три или четыре зюйдвестки, под ними стояли несколько пар пропитанных жиром кожаных сапог и деревянных башмаков. В углу слева от входа виднелся заваленный хламом сундук, рядом с ним стояли несколько весел.
Вдруг что-то с шумом пронеслось в воздухе над их головами и скрылось под потолком. Франсуа едва сдержал крик. Вновь воцарилась мертвая тишина, которую оживляло лишь призрачное колыхание двух удлиненных теней на противоположной стене. Виконт, который почувствовал наконец неладное, беспокойно озираясь и с бегающими глазами, спросил:
— Зачем мы здесь, любезный друг?
Жиль действовал молниеносно и без колебаний — схватил с полки один из кожей, приблизился сзади к виконту и с беспощадным спокойствием, одним коротким сильным ударом перерезал ему горло, отвернувшись при этом, чтобы не забрызгать себе лицо.
Виконт как подкошенный упал на колени, качнулся вперед и растянулся ничком с неестественно вывернутой головой. Все произошло в мгновение ока. Кровь фонтанировала из раны, растекалась темной лужей по земляному полу. Жиль бесстрастно наблюдал, как трепыхалось поверженное тело, как продолжали двигаться оставшиеся открытыми, но уже невидящие глаза виконта. Наконец все было кончено.
Жиль вышел наружу, извлек из седельной сумки узелок, вернулся обратно и снова запер дверь на засов. Скинул с себя плащ и сюртук, засучил по локоть рукава сорочки, развязал принесенный с улицы узелок и, внимательно осматривая, начал раскладывать на полу, на разумном расстоянии от натекшей лужи, его содержимое: изорванные в клочья тряпки, некогда бывшие одеждой, и пару сношенных, вдрызг разбитых башмаков. Затем достал бритву и, склонившись, стал «колдовать» над мертвым виконтом.
Сбрил бакенбарды, снял с бездыханного тела одежду, кожный покров в нескольких местах испачкал землей, шею, ниже уха без половины мочки, измазал дегтем, особое внимание уделил ногтям на пальцах рук. Потом обрядил покойника в нищенские лохмотья, а пропитанные кровью вещи виконта увязал вместе с камнем, чтобы утопить в Сене. Предварительно Жиль, разумеется, обследовал карманы и, обтерев от крови, оставил себе ключ от подземной галереи.
На все это времени понадобилось даже меньше, чем он предполагал. С момента приезда сюда прошло не больше часа.
Той ночью Жиль впервые воспользовался ключом от тайного хода и спать лег в особняке. Уже как виконт де Меневаль.
На следующий день поутру челядь в доме на Сент-Оноре ожидал сюрприз. На раздаточном столе на кухне лежали конверты, число которых соответствовало числу работавших здесь слуг. В этих письмах хозяин благодарил адресата за исправную службу, извещал, что более в услугах не нуждается, и просил покинуть дом. Кроме того, во всех конвертах находились рекомендательные письма и щедрое выходное пособие.
Около десяти, когда виконт имел обыкновение просыпаться, Жиль встал, привел в порядок волосы, причесав их так, как это делал виконт, и принялся продумывать свой гардероб. Он рассчитывал, что за утро слуги удалятся из особняка. Могло быть одно исключение, и это должно было выясниться уже в половине одиннадцатого. Точно в указанное время, через пять минут после того, как Жиль выбрал себе одежду, раздался негромкий стук, и Клод, верный слуга Меневалей, робко спросил из-за двери позволения войти.
Жиль ответил, стараясь, чтобы его голос был максимально похож на голос виконта, и, перекинув через руку одежду, удалился за ширму.
Лицо старого Клода выглядело бледным, а глаза — более водянистыми, чем обычно. С опаской войдя в опочивальню, он прерывающимся голосом произнес:
— Мсье, вы… вас больше не удовлетворяют мои услуги? — задав вопрос, он устремил взгляд на ширму, за которой одевался Жиль.
— А, это ты, Клод, мой добрый друг, — молвил Жиль, искусно подражая интонации и манере виконта. — Я ждал тебя.
— Прошу прощения, мсье, но я… Мне все это странно…
— Ах, Клод, ты мне как родной. Но я не хочу долго прощаться, это разрывает мне сердце. Времена меняются. Я должен научиться смотреть в завтра, жить по-настоящему. Сегодня вечно ускользает от меня, я живу прошлым. И ты, Клод, к великому огорчению, ассоциируешься у меня с прошлым. А теперь — полно, уходи. Я навсегда сохраню о тебе благодарную память.
— Но что с вами? Ваш голос звучит странно. Вы занемогли?
— Занемог? — переспросил Жиль, которого вопрос застиг врасплох. — Нет! Я в полном здравии. — Не найдя лучшего ответа, он замер за ширмой.
— Если у вас возникли проблемы, — оправившись от замешательства, старый слуга решился сделать шаг вперед, — какова бы ни была причина вашей печали, какие бы трудности ни омрачали ваше спокойствие, Клод, как всегда, к вашим услугам, мсье.
— Клод! — одернул его Жиль. — Довольно! Делай, что велят! — И тут же, словно раскаиваясь, завершил: — Не заставляй мое сердце страдать.
— Пусть будет по-вашему, — упавшим голосом согласился Клод.
Перед тем как повернуться и покорно уйти, он бросил прощальный взгляд в сторону ширмы. Виконт в тот момент опять наклонился, поправляя второй чулок. И вдруг Клод различил нечто, повергнувшее его в ужас: через довольно широкую щель между створками ширмы увидел левое ухо виконта. То, что ухо левое, старик не сомневался ни секунды. Это подтверждала и тень на ширме — виконт располагался к ней левым боком. Но Боже правый! Ухо было целехонько!
Зажав рот ладонью, чтобы не закричать, Клод в панике бежал из спальни и из дома.
В тот же день в одном из комиссариатов полиции царила невообразимая суматоха: стало известно, что около шести в ходе плановой инспекции сюда нагрянет сам Фуше. Грозный министр имел репутацию человека с тысячью глаз и ушей, владеющего информацией обо всех тайнах Парижа. Без его незримого участия не обходилась ни одна интрига, связанная с властью и преступлением. А все дела в возглавляемом им министерстве находились под его контролем.
«Ну их, этих политиков!», — частенько повторял комиссар Дюрок, дряблый человек с блестевшим от жира лицом и выпученными, словно вечно удивленными глазами, сохранивший на голове некоторую часть темной, старательно уложенной поперек черепа шевелюры. Сегодня он начал потеть с раннего утра — дел оказалось так много, что мелкие недочеты приходилось устранять чуть ли не в последний момент. Потирая руки, Дюрок не переставал отдавать распоряжения.
— Пикар, Леру, Бурже, Пупу, Бриссо, проверьте форму у остального состава! Леру! Сколько раз вам повторять, чтобы вы просмотрели папки с делами!
— Так точно, господин комиссар! Осмелюсь доложить, я уже дважды проверил состояние папок с текущими делами, а также архивные. Все до самого последнего заявления.
— А камеры осмотрели? — спросил Дюрок, указывая начальственным перстом на тяжеленные ключи, висевшие — каждый на своем гвоздике — в ящичке на стене.
— Трижды, господин комиссар, камеры осмотрены уже три раза.
— Ах, эти временные, чтоб их!..
— Кого вы имеете в виду, господин комиссар?
— Политиков, Леру, политиков.
Леру, добросовестный и старательный служака средних лет, с темными кругами под глазами, свидетельствовавшими о ночном бдении, а также о наличии дома пяти всегда голодных ртов, недавно был повышен до инспектора и исполнял роль правой, а зачастую также и левой руки комиссара Дюрока.
— Леру!
— Жду ваших указаний, господин комиссар!
— Что у вас с верхней пуговицей, Леру!
— Она застегнута, господин комиссар. Просто ворот мундира мне немного великоват.
— Так сделайте что-нибудь! Где группа встречающих?
— До прибытия господина министра еще сорок пять минут!
— Пусть все находятся в готовности у входа. Первым в шеренге поставьте Шаваньяка, он самый ладный, будет хорошо смотреться.
— Шаваньяк, господин комиссар, в прошлом месяце ушел в отставку.
— Да какая разница, тогда постройте строго по ранжиру! — буркнул Дюрок и переваливающейся походкой отправился к себе в кабинет.
Группа встречающих уже давно топталась, согревая закоченевшие ноги, у входа, когда наконец в конце улицы появился экипаж, всем своим видом внушая почтение и страх. Черная лаковая карета, сопровождаемая эскортом конных гвардейцев в сверкающих золотом и чистотой сине-бело-красных мундирах, быстро подкатила к комиссариату и остановилась. Бархатная занавеска на окне приподнялась. В тот же миг несколько гвардейцев спешились: один из них открыл дверцу, а еще четверо по стойке смирно заняли места по обеим ее сторонам.
Комиссар, удостоверившись, что верхняя пуговица его новенькой парадной формы застегнута, выкатил грудь колесом и заложил руки за спину.
С подножки кареты на землю пружинисто сошел человек лет сорока пяти, без единой кровинки в лице, с тонким острым носом, невнятного серого цвета волосами и тяжелыми веками, прикрывавшими глаза с поволокой, как у сонного кота. На министре была широкая черная крылатка и белый шейный платок, завязанный на груди пышным бантом. Он легким шагом направился к входной двери, у которой ему навстречу шагнул комиссар Дюрок.
— Ваше превосходительство, — Дюрок почтительно склонил голову и заключил правую кисть министра в свои лапы, — невозможно выразить словами гордость, которую мы испытываем.
Фуше осторожным движением высвободил руку, веки его опустились еще ниже, полностью скрыв глаза, а губы вытянулись в тонкую ниточку едва уловимой улыбки.
— Войдемте, — произнес он обходительно и решительно двинулся вперед.
Даже при полном освещении дежурка, перегороженная барьерной стойкой, выглядела весьма угрюмо. Дюрок представил министру своего заместителя, инспектора Леру, а затем, в соответствии со званием и занимаемой должностью, весь личный состав, который в тот день нес службу в комиссариате, — все выстроились, ослепляя взгляд блеском начищенных личных жетонов на форменных шляпах с высокой тульей.
Подчиняясь еле заметному кивку Фуше, свита бросилась за министром на осмотр помещений для содержания нарушителей закона. В коридоре, еще более мрачном, чем главный зал, по стенам мерцало несколько ламп, отбрасывавших тусклый свет в камеры с амбразурами крохотных зарешеченных окон под потолком. В дальнем конце прохода, где царила почти непроглядная темень, находился подземный карцер, вместо потолка у которого была решетка вровень с полом коридора. Полицейский, выполнявший роль провожатого, на полсекунды опередил основную группу и как бы невзначай прошелся каблуками по вцепившимся в прутья решетки пальцам.
Все шло как по писаному, инспекционная группа уже вернулась в главный зал, и Дюрок давал пояснения министру перед завершающим этапом — осмотром служебных кабинетов, когда в дежурку ввалились два типа в штатском из числа негласных помощников. На деревянной тележке, которую они приволокли с собой, лежало нечто, накрытое куском мешковины, по очертаниям напоминавшее человеческое тело.
— Жмурик! — с ходу брякнул один из вновь прибывших.
— Гм… — промычал Дюрок, растерянно потирая руки и покрываясь испариной. — Уберите тряпку! Какие-нибудь требования, заявления или ходатайства в связи с возможным исчезновением имеются?
— Никак нет, господин комиссар! — рявкнул один из полицейских, в то время как Дюрок с озабоченным видом смотрел на труп.
У инспектора Леру задрожало под коленкой. Словно желая, но не решаясь что-то сказать, он несколько раз открывал рот и тут же закрывал обратно. Дрожь в ноге не унималась.
— Сжечь! — приказал Дюрок.
— Погодите, — вполголоса произнес Фуше.
Прикрыв рот и нос белым шейным платком, он слегка наклонился и принялся изучать лицо покойника: кожа, в явном несоответствии с обносками и покрывающей ее грязью, выглядела холеной. От взгляда министра не ускользнуло и то, что на левом ухе недоставало половины мочки. Фуше велел стоявшему рядом добровольному другу полиции приподнять штанины на ногах мертвеца и обратил внимание на почти незаметные следы, оставленные вокруг икр, несомненно, подвязками и чулками. В довершение его превосходительство приказал показать ему кисти рук убиенного, которые, за исключением кончиков пальцев, оказались нежными и гладкими, точно у ребенка, но мускулистыми. Такими бывают руки у пианистов.
— А не было ли недавно не совсем обычных обращений, заявлений о чем-нибудь странном? — поинтересовался Фуше.
— Нет. Ничего подобного не было, — дав столь категоричный ответ, Дюрок обратился к своему заместителю: — Леру, вы ведь проинвентаризировали оперативную документацию, не так ли?
— Так точно, господин комиссар. Однако, если позволите… Ваше превосходительство, сегодня утром гражданин по имени Клод Бейль сообщил об одном исчезновении. Господин комиссар, вероятно, запамятовал…
— Я-я-я?! Вы меня с кем-то пугаете, Леру! Где заявление?
— В том-то и дело. — пытался объяснить заплетающимся от страха языком инспектор, — в том-то и дело, что… что… с учетом аврала сегодня утром… мы не сочли своевременным ждать, пока обратившееся лицо оформит заявление в письменном виде.
— Как?! — взревел Дюрок, лысина которого покрылась капельками холодного пота.
Фуше сделал неопределенный жест рукой.
— Скажите, о чем говорил тот человек, — вкрадчиво, но требовательно произнес министр.
Инспектор Леру, прикрыв рот ладонью, прокашлялся и, опуская руку, провел ею по горлу и груди, спрятал за спину и прежде всего сообщил, что гражданин Бейль назвался слугой виконта де Меневаля, проживающего на улице Сент-Оноре. Бейль рассказал странную историю о некоем пианисте, который сравнительно недавно стал вхож в дом его хозяина. По-видимому, музыкант втерся в доверие к виконту, и в течение нескольких месяцев, старательно пересказывал инспектор, он и его хозяин стали не разлей вода. Однако гражданину Бейлю пианист сразу не приглянулся. И вот нынче утром произошло необъяснимое. Господин виконт уволил всю работавшую у него прислугу.
Комиссар Дюрок, постепенно багровевший, тайком кинул на министра мимолетный взгляд. Леру продолжал повествовать:
— Гражданин Бейль особо отметил, что у его хозяина палевом ухе не хватало половины мочки. По его словам, он прекрасно помнил, как виконт, еще мальчишкой, балуясь бритвой, случайно оттяпал ее. Так вот, сегодня утором Бейль пришел в покои к своему хозяину, чтобы попрощаться. Самого виконта он увидеть не смог, поскольку тот переодевался за ширмой, но в щелку между створками увидел его левое ухо, и оно было цело и невредимо. Бейль клялся и божился, что ошибиться не мог, а стало быть, в спальне за ширмой находился не его хозяин, а самозванец.
— Ваше превосходительство, — возмутился Дюрок, которого, казалось, вот-вот хватит удар, — это же типичный бред сумасшедшего!
Фуше некоторое время молча смотрел на покойника.
— Накройте тело и выполняйте приказание комиссара, — распорядился он наконец, к глубочайшему удовлетворению Дюрока. — Действительно, воображение лихорадочное, если это только не преступный замысел самого гражданина Бейля. Я знаком с виконтом де Меневалем, — министр начал застегивать на себе плащ, — а это — нищий оборванец.
Все, и комиссар Дюрок в особенности, вздохнули с облегчением, правильно восприняв сигнал его превосходительства о досрочном завершении инспекции.
— Хорошо работаете, комиссар. Более чем достаточно, — констатировал министр и направился к выходу. — Да, кстати, — вспомнив о чем-то, он резко остановился и повернул назад. — Пресловутый гражданин Бейль случайно не говорил, собирается ли он обратиться к вам снова?
— Леру! — со вновь обретенной начальственной уверенностью гаркнул комиссар.
— Да, — молвил Леру, у которого дрожь в колене не просто возобновилась, а взыграла с небывалой доселе силой. — Он говорил… что вернется и напишет, как положено, письменное заявление.
— Вот и прекрасно. Расспросите его как следует. Если он в чем-то замешан, пусть восторжествует справедливость и виновному воздастся по заслугам. О результатах доложите. — Фуше показал, что дальше его провожать не надо, вышел из комиссариата и, уже садясь в карету, как бы между прочим бросил одному из эскортировавших его гвардейцев: — Этих двоих из ведомства убрать.
Почти в тот же миг дверца захлопнулась, Фуше опустил черную занавеску на окне, экипаж тронутся и растворился в темноте.
Спустя несколько недель после описанных событий в особняк господина виконта де Меневаля прибыл курьер, вручивший ему лично в руки пакет, запечатанный сургучом с оттиском герба министра полиции.
Посланец имел предписание: по прочтении письмо забрать и доставить обратно вместе с ответом.
В ночь, когда предстояла судьбоносная встреча с Фуше, виконт, закончив туалет и отпустив лакея, кинул прощальный взгляд на музыкальную шкатулку, вышел из особняка и сел в карету, присланную за ним его превосходительством. Никогда прежде Жилю не доводилось бывать во дворце Жюин, штаб-квартире министра полиции на набережной Вольтера. Но в ту ночь ему было не до размышлений о роскоши, которая окружала одного из самых могущественных чиновников Франции.
Мучимый тревогой, на протяжении всего пути Жиль вновь и вновь переживал в душе сцены собственной драмы. Перед глазами вставали кровавые картины, которые, как ему казалось, удалось навсегда стереть из памяти. Сложившуюся ситуацию он рассматривал и так и эдак и выхода не находил. В какой-то момент в голове мелькнула мысль о бегстве из страны, но поскольку речь шла о Фуше, каков мог быть исход подобной попытки? Министр наверняка приказал установить за особняком наблюдение. Допустим даже, он бежал бы через подземный ход, но что это давало? Ему все равно не позволили бы покинуть пределы Франции. Приглашение во дворец было непонятным Жилю ходом в безжалостной игре в кошки-мышки, и данное обстоятельство не могло не вселять самых мрачных предчувствий. К тому же, несмотря на все содеянное, собственной смерти Жиль не в состоянии был представить и считал, что жизнь для него только начинается.
Жиль не помнил, как приехал во дворец и как в сопровождении лакея через хитросплетение коридоров попал в уставленную книжными шкафами комнату, которую, не в силах усидеть на месте, тут же принялся мерить быстрыми шагами.
Вскоре в библиотеку бесшумно проник другой лакей, поставил на столик меж двух кресел серебряный поднос с двумя бокалами коньяка, с почтительным поклоном сообщил, что его превосходительство будет с минуты на минуту, и столь же незаметно удалился.
Жиль подошел к окну и немного раздвинул шторы. Стояла не совсем обычная весенняя ночь. Было тепло, но небо заволокли темные тучи, скрывшие звезды. Порывы ветра предвещали возможное ухудшение погоды. Жилю подумалось, что все в комнате, где он ждал министра: языки пламени в камине, парчовые шторы, мягкие диваны, мебель черного дерева, персидский ковер, обитые красным бархатом стулья и аккуратно расставленные по полкам сотни томов, до которых можно было добраться только при помощи лесенки, — все это словно призвано убеждать, что ключи от жизни находятся у власть имущих, а не у всякой сволочи. Ключи от настоящей жизни, со всеми атрибутами, что делают ее упоительно сладкой и приятной. Именно об этом размышлял Жиль, когда в библиотеку неожиданно, через другую дверь, вошел Жозеф Фуше.
На нем был темно-серый приталенный сюртук с фалдами вразлет и чулки в тон белому шелковому шейному платку. Голова с начесанными на лоб короткими бесцветными волосами гордо сидела на длинной шее, которая, в свою очередь, опиралась на узкие, слегка сутулые плечи. Но более всего Жиля поразила не крайняя худоба и почти монашеский облик министра полиции, а непроницаемая маска его лица.
— Франсуа де Меневаль, полагаю? — произнес Фуше, приблизившись, и протянул ему расслабленную костлявую пятерню. Министр смотрел на Жиля с любопытством и, одновременно, с безразличием, словно тот оказался у него случайно.
— Рад служить, ваше превосходительство.
— Не будем терять время. — Он отошел к окну и, стоя спиной к Жилю, сказал: Послушайте, мсье де Меневаль, я знаю людей и постыдные страсти, которые ими движут. Это моя работа. Так что пусть вас не удивляет мой вопрос: чего вы желаете?
— Не понимаю, ваше превосходительство.
— Чего вы желаете от жизни?
— Я желаю… желаю располагать возможностями, позволяющими не отказывать себе ни в чем, чего заслуживаю.
— И вы готовы отдать жизнь за то, чего заслуживаете, мсье де Меневаль?
— Я готов следовать своему инстинкту, — Жиль сжал кулаки, чувствуя себя загнанным в тупик.
— И что он вам подсказывает, этот ваш инстинкт?
— Что жизнь ничем не возместить, ваше превосходительство, нет ничего, что заслуживало бы быть оплаченным такой ценой.
— Любопытная мысль. Однако должен сказать, что по опыту кое-что знаю о существенной разнице между охотником и добычей. Некоторые рождаются, чтобы быть добычей, а другие — прирожденные охотники. Надеюсь, вы согласитесь с этим.
— Я согласен, ваше превосходительство. Уверен, что различие это проявляется с пеленок.
— По сути, между вами и мной нет разницы, виконт, — продолжал министр, смакуя последнее слово. — Не считая, естественно, вашего титула. Однако не сомневаюсь, что вы знаете, что я — революционер-теоретик, и родовитость, дворянские титулы на меня впечатления не производят… Мишура — вот что такое дворянские титулы! Для меня важнее сила воли. А волю я покупаю, молодой человек. Меня интересует характер, и поверьте, я с первого взгляда отличаю охотника от добычи. — Фуше на секунду умолк, закинул ногу на ногу. — И вы — прирожденный охотник.
— Я должен воспринимать это как комплимент, ваше превосходительство?
— Смотря что вы понимаете под словом комплимент. Вы совершили бы убийство ради того, чтобы украсть имя, виконт?
— Не понимаю, ваше превосходительство, — в горле у Жиля что-то застряло. — Украсть? У меня есть имя, и для меня оно — заслуженное.
— Не расценивайте как угрозу, — министр улыбнулся. — Это не более чем гипотеза. Если бы дело обстояло иначе, какие бы у меня имелись основания оставлять вас на свободе? Убитый голодранец не столь полезен, как знатный дворянин, служащий его величеству и идеям революции. Точнее, бывший дворянин, поскольку, не забывайте, 19 июня 1790 года наследственная знать упразднена навечно, — завершил свою тираду Фуше с ироничной усмешкой.
— Я следую за вашей мыслью, ваше превосходительство.
— Не желаете ли коньяку?
— Если вы мне составите компанию, — Жиль не мог унять дрожь в руках.
— До сего момента, естественно, я не имел удовольствия знать никого из Меневалей. Ни юного Франсуа, ни не его несчастных родителей. И что бы вы ни услышали в противоположном смысле, все это будет чистой выдумкой и болтовней, не имеющей под собой никаких оснований. Однако, поверьте, мои источники достоверны: революция или сама жизнь воздали им по заслугам… Времена нынче трудные, — продолжал Фуше, поглаживая пальцем подбородок, — и империи нужны люди с железным характером, у которых при необходимости не дрогнет рука. Нынче повсюду зреют заговоры. Франция превратилась в пороховой погреб. И это ни для кого не секрет. Британские наемники ведут деятельность, направленную на свержение его величества и реставрацию монархии, которая была бы послушна интересам противника. Вы слышите меня?
— Каждое слово, ваше превосходительство.
— Наряду с некоторыми другими направлениями, — министр извлек белоснежный платок и промокнул им губы, — я занимаюсь выявлением шпионов англичан, или, что то же самое, стою на страже политической стабильности, безопасности императора и спокойствия в государстве. Агентов я вербую во всех слоях общества, и они действуют в любой стратегической точке столицы империи. Так вот, единственный достойный выход для такого, как вы — превратиться в инкогнито, стать тайным агентом на службе существующего строя. Для вас это будет несложно. Перед вами действительно многообещающая карьера. А оставить без применения ваш талант было бы непростительным преступлением. Ваша судьба, так сказать, неизбежна и… — министр запнулся, подыскивая точное слово, — естественна, не так ли? Используя свое положение, вы должны будете заводить знакомства, устанавливать контакты, вести светскую жизнь, общаться и, об этом нелишне упомянуть, выполнять получаемые указания, а также детально и своевременно меня информировать.
— Вы делаете мне честь, ваше превосходительство! — искренне воскликнул Жиль.
— Считайте, что сегодня вам представился случай кровью смыть кровь и исправить неверный шаг, который привел бы вас прямиком на гильотину. Служите хорошо, и ваше положение всегда будет завидным. Но имейте в виду: пепел нищего будет захоронен под вашим настоящим именем, то есть тем ненавистным именем, которое вы отвергли. Вы согласны?
— У меня есть варианты?
— Никаких. Однако вам придется еще многому поучиться, — отметил Фуше, внимательно глянув на его дрожащие руки.
— В таком случае, я имею честь принять ваше предложение.
— И помните, если вы не оправдаете мое доверие, я не удовольствуюсь обычной казнью. Я сделаю так, что вас заживо похоронят в самой зловонной яме. Вы будете постоянно чувствовать себя более одиноким и никчемным существом, чем был при жизни покойный Франсуа де Меневаль, вы меня поняли?
— Конечно, ваше превосходительство.
— Поступайте, как я, виконт, будьте в теории революционером и консерватором в политике. До нашей встречи вы оставались всего лишь сыном буржуа, теперь же вы — нотабль и записаны в реестрах как отпрыск бывшего дворянского рода. Любопытно, что во времена Террора, когда я был проконсулом при Комитете общественного спасения, любой, кто продолжал использовать старые формы уважительного обращения, попадал под подозрение и на него следовало доносить. Подумать только, как всё меняется… Заглядывая вперед, могу сказать, что дальше жизнь будет меняться для вас в лучшую сторону.
— Прошу прощения, ваше превосходительство. Что вы имеете в виду?
Сквозь маску мелькнуло едва приметное движение лицевых мускулов — словно маске удалось слегка измениться.
— Хотя после падения отжившего строя и отмены феодальных прав семейство Меневалей утратило часть состояния, ваше наследство не так уж мало. Если мне не изменяет память, вмененный вам к уплате в казну поземельный налог составляет две тысячи триста франков. Тем не менее, — министр поднялся, — не стоит пытаться убеждать меня, будто ваши амбиции удовлетворены этим, ведь так?
— Скажите, ваше превосходительство, чего мне недостает, чтобы завоевать ваше доверие?
— Дело не в том, чего вам недостает, а в том, что у вас в избытке. Вы, случайно, не обращали внимания на мочку своего левого уха?
Вопрос министра ошеломил Жиля, лицо у него окаменело, но длилось это не более секунды.
— Как я мог упустить! — прошептал Жиль.
В тот же миг он встрепенулся и, словно под воздействием скрытых пружин, функционирующих помимо его воли, принялся лихорадочно шарить по карманам, достал сложенный белый платок, а затем и то, что искал.
Это была небольшая изящная вещица, скорее произведение ювелира, нежели холодное оружие. Миниатюрные ручка и ножны переливались перламутровой отделкой. Жиль обнажил лезвие, провел по нему ногтем указательного пальца и твердой рукой, не раздумывая, отсек себе половину левой мочки. Пытаясь остановить кровь, прижал к уху платок.
Фуше, полуприкрыв глаза, с тенью улыбки на устах произнес:
— У подъезда вас ждет экипаж. Начинается дождь. — Жиль сделал глубокий почтительный поклон. — Да, кстати. Лакей… некто Клод Бейль… вчера ночью в одном из парижских переулков его обнаружили мертвым. Старик злоупотреблял выпивкой. Дело дошло до галлюцинаций и навязчивых идей: он упорно рассказывал в полиции какие-то нелепицы. Дескать, у его хозяина не было половины мочки. Бедняга. Мне его искренне жаль. — Закончив говорить, министр позвонил в колокольчик.
