Когда они ступили на пристань в городе греха, яркое солнце сияло в зените. День выдался безоблачным и жарким. В порту жизнь била ключом, медленно двигались тяжело груженые подводы, повсюду сновали моряки: те, что с узелками на плече, торопились вернуться на борт, а те, кто явно только что побрился, сошли на берег в поисках приключений. Некоторые вели себя агрессивно, нарываясь на ссоры, чтобы разогнать застоявшуюся кровь. Одни корабли швартовались, другие отчаливали, третьи маневрировали — готовились к заходу в порт или выходу в море.

Таможенники занимались досмотром судов, а у сходней толпились подозрительного вида личности — агенты дьявола, посланники порока, подкарауливавшие морячков с соблазнительными приманками. «Отличная еда, прекрасные напитки, аппетитные барышни; тебе, парень, все предоставят в кредит», — обещали зазывалы таверн и домов свиданий. И их предложения пользовались спросом.

Тут и там громоздились пирамиды бочек и бочонков, штабеля ларей и баулов, горы тюков хлопка. Ощущалось присутствие американских военных моряков — наследников Континентального флота. Иногда мелькали офицерские сабли и треуголки. Подъезжали экипажи богатых пассажиров, чей багаж с величайшей осторожностью доставлялся прямо в каюты. Тяжелые грузы поднимали лебедками в сетях или на стропах; более легкие переносили, взвалив на плечи. Чуть дальше завершалась погрузка крупнотоннажного торгового судна: на борт принимали последние вьюки товара, а уже находившиеся на палубе через люки спускали в трюм.

За еле тащившейся нагруженной доверху повозкой ехала элегантная карета. Мимо двух не обремененных лишней одеждой азиатов-кули с косицами на бритых черепах чинно прогуливалась под руку франтоватая пара, кавалер с дамой. Она прикрывалась от солнца парасолем, шлейф платья мел каменную мостовую. А навстречу им шла другая разодетая пара. Взаимные приветствия — приподнимание шляп, поклоны, взмахи веера.

На углу нищий просил подаяние, показывая конечности, обезображенные страшными язвами. Через пару метров — несколько женщин с Антильских островов торговали фруктами, выставленными в огромных корзинах. Немного подальше — три мулатки с большущими кольцами в ушах и в тюрбанах и балахонах из набивной ткани ярких цветов продавали живых кур и петухов. Собака, перебегая улицу, едва не угодила под колеса быстро двигавшейся коляски. Со всех сторон слышались крики, свист, смех, лай, разноязычная речь, лязг железа, стук дерева, хлопанье парусов.

Однако путешественники, сойдя на берег, ничего этого вокруг себя как будто не замечали: глаза их были устремлены на «Эксельсиор».

Юноша чувствовал на своем плече руку Виктора. Перед ними стоял негритенок Сохо, а сзади, пристроив у ног баул — Огюст. Словно завороженные, они наблюдали, как на борт поднялась санитарная комиссия, а за ней два толмача — соплеменники доставленной партии негров.

Сохо тихим голосом давал пояснения относительно происходившего на корабле. Из трюма стали выводить живой товар. На каждом невольнике был железный ошейник с цепью. Выходя на палубу, они слепли от света и закрывали глаза руками. Маленький гаитянин, глядя на них, не мог поверить в свою свободу. Разумеется, он не знал, что его родную страну с 1791 по 1804 год потрясали кровавые выступления рабов, завершившиеся революцией и провозглашением Гаити первой независимой республикой чернокожих. Став теперь еще одним из прибывших в «город греха» вольных негров, Сохо при виде закованных в кандалы собратьев мучился страхом и стыдом, хотя в Новом Орлеане уже жило немало негров, которые занимались ремеслами и имели собственное дело.

Юноша провел рукой по вьющимся волосам Сохо. Чтобы вызволить мальчика, они с Виктором решили заплатить капитану. Новый Орлеан подходил для осуществления этого плана как нельзя лучше, а у Сохо в городе были друзья и дальние родственники. Капитан принял их предложение, а когда юнга уходил, сделал вид, будто смотрит в другую сторону.

Выйдя из порта, они двинулись, как посоветовал Сохо, по одной из улочек и вскоре увидели впереди человек десять негров, которые шли на них стенкой, растянувшись во всю ширину проулка. Юноша невольно обернулся.

— Сзади еще группа, — предупредил он. — Сохо, от меня ни на шаг.

Первая группа, приблизившись, как и следовало ожидать, перегородила им путь. Угрожающие лица, короткий обмен мнениями по поводу возможного содержания баулов в руках чужаков, настоятельный совет подобру-поздорову отдать все ценное.

— А ты, брат, что делаешь в этой компании? Проваливай-ка, пока не поздно, — процедил главарь, глядя на Сохо.

Сзади подошли остальные, отрезав возможность спастись бегством. Оставалось только принять удар. Портовые преступники, потроша беспечных простофиль, скоры на расправу, бьют жестоко, сами ничем не рискуя.

— Что за дурачье эти французы! Ребята, взгляните-ка, этот баул весь набит пучками сухой травы и семенами!

— Здесь полно разноцветных склянок!

— И какие-то еще штуковины…

— Хватит, бросьте этот баул! И быстро смываемся со всем остальным, — приказал главарь. — Покажем, какие у мальчиков легкие ноги…

Его слова потонули в дружном гоготе. Это было последнее, что услышал юноша перед тем, как потерять сознание. Очнувшись, он увидел над собой лицо Огюста, который хлопал его по щекам.

Юноша хотел встать, но земля уходила из-под ног. Голову пронизывала острая боль, отдаваясь ударами молота в висках. На рубашке — пятна крови. Плащ и куртка исчезли. Мимо, не проявляя никакого даже интереса к тому, что с ними приключилось, протопала целая орава моряков, горланивших по-английски какую-то песню.

— Что с нами? — спросил юноша у Огюста и попытался нагнуться к Виктору, который без движения лежал ничком на земле.

— Нас ограбили…

Юноша пощупал пульс Виктора, который еще не пришел в себя, и отер ему со лба испарину.

— Ушиб головы. Надеюсь, ничего серьезного, — констатировал он. — А что с Сохо?

— Успел унести ноги. Проклятые американцы! Нам не следовало продавать им Луизиану. Нас обчистили до нитки, вот ужас…

— Это не самое ужасное в жизни.

— А ваш медальон?

— Он в бауле с семенами. Вы мне не поможете?

Они донесли Виктора до постоялого двора «Дофин» — заведения, где номера сдавались, как правило, на одну ночь, и которое, по словам подвыпившего гуляки, вывалившегося навстречу из дверей, было весьма популярно в городе.

В таверне пол покрывал слой песка. Хозяин, здоровяк в белом фартуке с наголо обритой головой, великолепными черными усищами и физиономией человека, не отказывающего себе в добром куске мяса и глотке «бурбона», стоял за стойкой и ловко орудовал двумя большими ножами, затачивая их друг о друга. Посмотрев сверху вниз на Виктора, он на смачном «колониальном» английском сообщил, что не имеет ничего против того, чтобы сдать две комнаты публике, заслуживающей доверия.

На деревянном щите у него за спиной красовалось целое собрание тесаков, кинжалов, стилетов и иного холодного оружия всех известных в Новом свете разновидностей.

К Виктору сознание вернулось только в номере. Он пожаловался, что плохо видит. Чтобы свет не доставлял беспокойства, юноша сделал повязку для больных глаз и ни на шаг не отходил от постели, поил Виктора водой, давал укрепляющее средство, сохранившееся в оставшемся бауле. Учитель пребывал в тревожном полузабытьи, время от времени просыпался весь мокрый от пота и около девяти вечера погрузился наконец в глубокий сон.

Выздоровление шло медленно, но вскоре он уже самостоятельно вставал с постели и, опираясь на палочку, совершал короткие прогулки по комнате. Зрение также восстановилось. Юноша оберегал Виктора от всего, что могло повредить здоровью. О малыше Сохо ничего не было слышно. Да и вообще ситуация, надо признать, с каждым днем становилась все более безрадостной. Огюст выглядел испуганным, не знал, что делать дальше, и был почти в отчаянии после первого же контакта с многоликим Новым Орлеаном, где сосуществовали и перемешивались коренные обитатели континента, французы, африканцы, антильцы, испанцы, немцы, евреи, англо-американцы и креолы. Зато отсутствовали проблемы с языком, поскольку Бонапарт продал Луизиану американцам два года назад, а французский язык, как выяснилось, пустил здесь глубокие корни. Тем не менее эта новая реальность была слишком тяжким испытанием для такого завзятого парижанина, как Огюст.

Спустя некоторое время юноша нашел работу — подрядился грузчиком в порту. Он трудился от зари до зари, а редкие свободные часы посвящал поискам Клер-Мари Ласалль. Заходил в многолюдные заведения — постоялые дворы, таверны, игорные дома — и везде расспрашивал о матери: показывал ее портрет, называл имя и фамилию, год прибытия в Новый Орлеан, но пока никто не сообщил ему ничего толкового. Кто бы мог представить, что в городе всего с несколькими тысячами жителей так сложно найти женщину по имени Клер-Мари!..

Как-то в минуту отдыха Жильбер, товарищ по работе, надоумил его поискать в списках пассажиров прибывших кораблей, которые хранились в архиве в здании городской мэрии. Юноше показалось, что во мраке забрезжил лучик света: ведь личность каждого вновь прибывшего иммигранта подлежала обязательной регистрации. Но распространялся ли этот порядок на ссыльных — это обсуждать с Жильбером он поостерегся.

На следующий день он попросил Жильбера подстраховать его на работе и все утро посвятил просмотру реестров пассажиров, в которых помимо имени и фамилии указывались также возраст и страна происхождения. Регистрация велась в хронологическом порядке, по дате прибытия и названию судна. Поскольку Клер-Мари Ласалль выслали почти сразу после событий в Сальпетриере, произошедших в начале сентября 1792 года, юноша определил для поиска разумные, то есть с некоторым запасом, календарные рамки — с октября 1792-го по август 1793 года.

Поначалу дело шло туго. Многие имена были записаны с помарками и поправками, что делало их практически нечитаемыми. Но постепенно пришел навык, одновременно с которым, впрочем, появились и смутные опасения: слишком уж мало женских имен содержали реестры.

И вдруг двойное женское имя — Клер-Мари! Юноша вздрогнул, но тут же тяжко вздохнул: фамилия. Рядом с именем стояла четко выписанная фамилия: Дюбуа. Некоторое время он всматривался в эту строчку, округлив глаза, а потом возобновил поиск, но больше ничего не обнаружил.

Он намеревался пересмотреть списки еще раз. Без былого энтузиазма, скорее формально юноша свое намерение исполнил, но безрезультатно. Клер-Мари Ласалль в списках не значилась. Из архива он вернулся расстроенным. Похоже, ему оставалось надеяться лишь на чудо.

Вечером того же дня Виктора рано сморил сон, и юноша с Огюстом спустились в таверну по приглашению хозяина заведения. Стояла душная ночь, сменившая знойный день. Влажная жара — липкая, безжалостная — заставляет полуночничать даже тех, кто меньше всего к этому расположен.

Атмосфера внизу царила оживленная, о чем наглядно свидетельствовал неуклонный рост сумм за выпитое спиртное, записываемых мелом на доске. Барную стойку, над которой плавал сизый табачный дым, плотным кольцом окружали моряки и барышни в узких, воздушно-прозрачных платьях с обнаженными плечами и открытой спиной. Многие моряки свободными от стаканов руками уже держались за женские талии.

Рыжеволосый скрипач в черной короткой жилетке как у тореро, помятом котелке и с черным же шарфом вместо пояса, устроившись на высоком деревянном табурете, пиликал веселую мелодию. Шум и гам стояли невообразимые. Столы занимали все пространство зала, и за каждым шла карточная баталия, в которой принимало участие как минимум шесть человек. Место на столе возле каждого игрока было занято стаканами, бутылками и сигаретами, а в центре возвышались горки луизианских десятидолларовых купюр, прозванных американцами «дикси».

Огюст и юноша протиснулись к стойке и заказали виски. Хозяину заведения эти двое иностранцев были симпатичны, и следующая порция напитка пошла уже за его счет. Справа от Огюста, почти у самого конца стойки, сидел изрядно захмелевший старик с густыми бровями и совершенно белыми волосами, которого весьма профессионально обхаживала девица.

Он обращал на себя внимание еще и тем, что несмотря на неопрятный вид его одежда и обувь отличались некоторой импозантностью: кожаные гамаши, изящного фасона черный сюртук с хлястиком, жабо и кружевные манжеты. Внезапно юноша увидел, что к старику направляется мощного телосложения негритянка в тюрбане кричаще-яркого желтого цвета и с дымящейся пахитосой в руке. Он стал внимательно наблюдать за ней. Огюста, поглощенного созерцанием собственных ногтей, казалось, ничто вокруг не занимало. Подойдя к набравшемуся старику, негритянка остановилась рядом и заговорила с ним, и весьма властным тоном.

Приглядевшись, юноша понял, что женщина не негритянка, а мулатка, определить возраст которой было затруднительно — скажем, от сорока до шестидесяти. Многие игроки прервали игру и с почтением и даже некоторым страхом наблюдали за женщиной. Внезапно тут появилось еще одно действующее лицо.

Новый персонаж, войдя в таверну, сразу устремился к пьяному старику и мулатке. Это был малыш Сохо, с его прыгающей походкой. Он был, как обычно, бос и в сильно поношенных штанах, едва доходивших до колен.

Хотя мальчик стоял к ним спиной, юноша без имени его моментально узнал, но не успел сообщить новость Огюсту, так как Сохо схватил старика за фалды и принялся стаскивать с табурета. Мулатка, застывшая в величественной позе, молча наблюдала за Сохо и стариком. Однако как только девица попыталась воспрепятствовать тому, что у нее из-под носа уводят клиента, мулатка что-то произнесла, и барышня в ужасе отпрянула. Даже хозяин заведения наблюдал за происходящим словно краем глаза, как будто опасаясь накликать на себя беду. Старик, неуклюже отбиваясь от Сохо, сунул девице горсть монет и поплелся к выходу в сопровождении мальчика и мулатки.

Сохо, поравнявшись с баром, увидел безымянного юношу, тут же его узнал и в порыве искренней радости бросился обнимать. Мулатка остановилась, поджидая Сохо, а старик продолжил свой путь и, благополучно миновав пружинистые створки двери, вышел на улицу.

— Хозяин, хозяин! — воскликнул мальчонка. — Я не знать, где вы находиться. Я тогда вернуться помощь. В этот город трудно находить люди, который помогать. Но вы там уже не находился. Где вы был? Я долго искать везде. Мой виноват, что не сказать про бандиты. Здесь много опасно! — выпалив все на одном дыхании, Сохо повернулся к дородной мулатке и с особой торжественностью сообщил ей: — Гран-Перл, это есть человек, который мне помогать.

При ближайшем рассмотрении Гран-Перл производила ошеломляющее впечатление. Хотя было очевидно, что она немолода, ее гладкая, как у молодой девушки, кожа атласно блестела, а могучее тело было тугим и упругим. На лице выделялись массивные губы и глаза, сверкавшие мрачным блеском, точно черные карбункулы. Наименее броской частью ее туалета был, пожалуй, длинный, до щиколоток светлый халат прямого покроя, из-под которого выглядывали стоптанные кожаные сандалии. При малейшем движении на шее позвякивали бусы самых разнообразных цветов — около дюжины ниток, одна длиннее другой. В ушах — два золотистых, в тон тюрбану, кольца. Руки — крупные и сильные, пальцы с ухоженными ногтями сплошь унизаны перстнями. На запястьях и предплечьях — медные браслеты, оставляющие на потной и не особенно темной коже более темные следы.

Гран-Перл, не промолвив ни слова, устремила на юношу пристальный взгляд. Эти глаза, казалось, были способны проникнуть в суть самых сокровенных тайн, усмирить страсти и изгнать демонов. Иногда, если на тебя долго смотрят в упор, не стоит торопиться с выводами. Ведь причиной может быть не недостаток воспитания, а желание помочь, изменить твою жизнь. Юноше стало не по себе.

Он видел перед собой только Сохо и Гран-Перл. У мальчугана на лице застыло серьезное, напряженное выражение. Гран-Перл, не отрывая от юноши проницательного взора, затянулась пахитосой и дым выпустила так, что он послушно повис прямо у него над головой. И пока облачко не рассеялось, провела ладонью ото лба к затылку, едва касаясь волос, будто приглаживала их дымом.

Проделав эти пассы, мулатка склонилась к нему и прошептала на безукоризненном французском языке:

— Она умерла. Ищи ее на кладбище.

Всю ночь юноша мучился кошмарами и проснулся едва рассвело. Она умерла… Могла ли Гран-Перл знать о ней?

Охваченный тревогой, юноша направился к церкви. На центральной площади Нового Орлеана ему уже доводилось бывать — здесь находилась мэрия. А рядом с ней стояла приходская церковь с недостроенным пресвитерием. Юноша обратился к священнику, отцу Баффону, с просьбой взглянуть на метрические книги, объяснив, что разыскивает свою мать.

— Я тоже француз, знаете ли… Ах, добрая старая Европа! — расчувствовался падре, жизнерадостный и словоохотливый старик невысокого роста, в профиль напоминавший грача, и, пригласив юношу следовать за собой, плавной походкой направился в ризницу. — Человек, на чьи деньги построена наша благословенная церковь, тоже европеец, точнее — испанец? Дон Андрес Альмонастер-и-Рохас, уроженец небольшой андалузской деревушки, разбогател в колониях и стал одним из самых состоятельных людей Луизианы и обеих Флорид. И щедрым благодетелем святой Церкви. — Он понизил голос и оглянулся, будто разглашая великий секрет: — Говорят, старый полковник на богоугодные дела потратил более трехсот тысяч песо. Увы, люди так много говорят, но почти никогда не жертвуют значительных средств на то, что ведет к вечной жизни, вы не находите? А вы верите в вечную жизнь?

— Возможно, она действительно существует.

— Понимаю, вам хочется доказательств… Первую церковь, возведенную на этом месте, — продолжил рассказ священник, открывая дверь в ризницу, — в 1722 году разрушил ураган. Вторая сгорела в пожаре 1788 года. То было настоящее проклятье, но Господь в Своем бесконечном милосердии не оставил нас без попечения и позаботился о даре дона Андреса. Собор, где мы с вами находимся сейчас, заложен в 1789-м, освящен в 1794 году, и, надеемся, благодаря нашим молитвам когда-нибудь станет кафедральным. Если не вмешается нечистый. Кто может быть в чем-то уверен в нынешние времена? — завершил он, с лязгом захлопывая решетку двери. — Да, кстати, вы знаете дату смерти вашей матушки?

— К сожалению, нет, падре. Я даже не знаю наверняка, умерла ли она.

— О, Господи! Неисповедимы Твои пути! — воскликнул отец Баффон.

В течение нескольких часов они просматривали все записи начиная с 1792 года до самых последних дней, но и по окончании поисков судьба Клер-Мари Ласалль осталась неизвестной.

— Вас должна утешать мысль, что, по крайней мере, точка в поисках не поставлена, сын мой…

Юноша мог счесть дело закрытым, если бы не одна деталь, не дававшая ему покоя.

— Послушайте, отче, в книге зарегистрирована кончина Клер-Мари Дюбуа, умершей 4 июня 1797 года во время эпидемии желтой лихорадки. Покойную похоронили на кладбище Святого Людовика. В записи не содержится сведений ни о ее родителях, ни о детях. Однако она состояла в браке с Бертраном Дюбуа, и на полях сделана пометка, отсылающая к соответствующей записи в книге венчаний за предшествующий, 1796 год. Спустя примерно два месяца после ее смерти похоронили и вдовца, Бертрана Дюбуа, который тоже умер от желтой лихорадки. Если Клер-Мари вышла замуж за Бертрана Дюбуа в Новом Орлеане, за год до смерти обоих супругов от желтой лихорадки, и взяла в браке фамилию мужа, как могло получиться, что Клер-Мари Дюбуа фигурирует в реестре пассажиров кораблей, прибывших в 1793 году, то есть за три года до свадьбы?

— В реестре пассажиров? Почему же вы мне раньше не сказали? — отец Баффон, сдвинув очки на кончик носа, внимательно посмотрел на юношу.

— Это единственная Клер-Мари, фигурировавшая в тех списках. Заверяю вас, я проштудировал их самым тщательным образом. Совпадение? Или же в обоих случаях речь идет об одной и той же женщине? Но если это так, то…

Отец Баффон часто-часто заморгал. Голова его напряженно работала. Наконец, словно излагая тайную информацию, он принялся, медленно и немного запинаясь говорить:

— То… тогда… остается лишь одно объяснение: прибывшая на корабле женщина воспользовалась фамилией, которая… ей не принадлежала.

— Именно так, падре! Точно!

Испытав прилив новых сил и вернув очки на прежнее место, священник набросился на книгу венчаний, словно то была карта острова сокровищ. Дрожащими руками он принялся искать регистрацию, относившуюся, в соответствии со ссылкой в книге смертей, к «одна тысяча семьсот девяносто шестому году, августа месяца двадцать седьмому дню». Юноша нетерпеливо наблюдал за падре. Перелистывание страниц заняло больше времени, чем ему представлялось необходимым, но когда отец Баффон уже добрался до нужного месяца и, похлопав легонько юношу по руке, наконец приблизился к двадцать седьмому числу и победно ткнул перстом в ту самую запись, решение загадки стало возможным.

— Вот она! Видите? Сейчас все прояснится, — в волнении воскликнул отец Баффон.

Падре, разумеется, так и не успел ничего прояснить, ибо юноша, перехватив инициативу, мгновенно прочел запись о регистрации брака между Бертраном Дюбуа, уроженцем Парижа, и Клер-Мари Ласалль, Франция, точное место рождения не известно.

Отец Баффон пребывал в состоянии крайнего волнения.

— Господи Всемилостивейший! Теперь все понятно. Они прибыли в Новый Орлеан на одном корабле. И он позволил ей воспользоваться своим именем. Кто он был, мы не знаем. Но он дал ей свою фамилию, когда они еще не заключили брак, это же яснее ясного! Возможно, выдали себя за супругов, чтобы обезопасить ее. Это совершенно естественно: одинокая женщина лишена привилегий замужней дамы и подвергается большим опасностям, — сказал отец Баффон, снова глядя на юношу поверх очков.

При прощании священник выглядел растроганным. Юноша с благодарностью пожал ему руку и с очевидным облегчением покинул собор. Он старался ни о чем не думать, как человек, которого уносит в море, полагается на волю волн. Теперь он направлялся на кладбище.

Небо уже начало хмуриться, когда юноша вошел в кладбищенскую калитку и отыскал одного из могильщиков. Назвал ему двойное имя, фамилию Дюбуа, год смерти и сказал, что хотел бы увидеть могилу. Могильщику потребовалось время, чтобы свериться с записями и понять, где искать. Выйдя из сторожки, он повел юношу по заросшей травой тропинке.

— Вы, как я понимаю, француз, — с ярко выраженным местным акцентом произнес могильщик.

— Похоже, да, — ответил юноша, которому казалось, что вместо крови у него по венам текут огненные потоки.

— В таком случае, не удивляйтесь виду наших могил. В Новом Орлеане умерших не закапывают в землю. Почвенные воды здесь поднимаются так высоко, что могут вынести бы тела покойников наверх. И пусть вас не пугают кресты, нарисованные на некоторых могилах. Их чертят те, кто верит в вуду. Каждый крест у них означает загаданное желание.

Не удивляться? Не пугаться? Чему он не должен удивляться? И чего не должен пугаться? Он ничего не видел вокруг себя, даже своего проводника. Просто шел за ним по тропинке, вовремя поворачивая и огибая гробницы — возвышающиеся из земли громадные каменные изваяния, строгие и помпезные, мрачные и великолепные. Давила влажная жара, одежда липла к телу… Ему почудилось, что еще миг, и силы его покинут, хотя вот-вот мог наступить именно тот момент, когда волна должна была вынести тонущего на берег. Юноша оперся о кованую ограду, окружавшую чей-то мавзолей. И тотчас услышал голос могильщика, звучавший странно, как будто издалека:

— Сударь, вот она, идите сюда.

Это была небольшая — примерно метр в высоту и два метра в длину, запущенная могила-гробница из серого камня, без каких бы то ни было украшений, увенчанная маленьким крестом, вокруг которого кустилась сорная растительность. Юноша еле сдерживал дыхание. Глаза у него горели.

Оставшись один, он выдернул сорняки и сгреб рукой листву с крышки саркофага. Юноша склонился перед могильной плитой и принялся бережно, с величайшей осторожностью счищать слой земли, почти полностью покрывший высеченные на камне слова.

Первая надпись состояла из имени, фамилии и дат: Клер-Мари Дюбуа (1769–1797). Вторая же потрясла его до глубины души. Очень простая по форме, но исключительно важная для него по содержанию эпитафия гласила:

«Если бы твой сын, Жюльен, которого тебя лишили, знал тебя, он бы печалился о твоей кончине так же, как и я.
Твой любящий супруг».

Юноша упал на колени и надолго замер перед могилой всеми забытой Клер-Мари Ласалль, его матери, которая прибыла на чужбину под другой фамилией, предпочтя свою собственную скрыть навсегда.

Почти в то же самое время, в Париже, Жозеф Фуше встречался у себя в кабинете с одним из агентов, на которого возлагал особые надежды. Министр полиции сидел за рабочим столом, просматривая содержимое секретной папки, посетитель сидел напротив него.

— Пейте свой коньяк, виконт. Вы уже ознакомились?

— Да, ваше превосходительство. Поразительно. Просто поразительно, — ответил виконт де Меневаль, держа в руках лист бумаги. — Вы уверены, что письмо не подделка?

Фуше продолжал перелистывать один за другим документы, находившиеся в объемистой папке, откуда было извлечено и письмо, о котором шла речь. На невозмутимом лице министра живыми казались только покрасневшие веки, наполовину прикрывавшие глаза. Не глядя на подчиненного и словно не придавая теме разговора особого значения, он словно вскользь заметил:

— Сомнения исключены: это подлинная подпись императора, того времени, разумеется, когда он еще не был императором и носил свою итальянскую фамилию. Я не люблю, виконт, оставлять нерасследованными и бесконтрольными явления такого рода, поскольку на собственном опыте убедился в недопустимости недооценки роли внебрачных детей.

Виконт, взирая на патрона с откровенным восхищением, промолвил:

— С нетерпением жду указаний, ваше превосходительство.

— Я уже распорядился направить человека в Бургундию для расследования обстоятельств данного дела. — Фуше оторвался от папки. — Судя по приведенным свидетельствам, ребенок действительно существовал. По крайней мере, женщина была беременна, но она сошла с ума, а затем бесследно исчезла. Ее отец погиб: несчастный случай с экипажем, в котором он ехал. Что скажете?

— В то, что вы рассказываете, трудно поверить, — ответил Жиль, вновь пробегая глазами строки письма.

— Но это еще не все. Письмо мы обнаружили в одном из публичных домов Парижа. Его содержательница умерла насильственной смертью, и полиция нашла сей документ при обычном в подобных случаях обыске.

Виконт глотнул коньяка и перечитал послание:

«Ты разбиваешь мне сердце, моя ненаглядная мадемуазель Ласалль. Ужели это ты мне пишешь такие слова? Право, не узнаю тебя. Возможно, конечно, что я сам виноват, ибо питал излишние надежды. Но и сейчас готов повторить, что был бы добрым, самым преданным и любящим супругом тебе и самым заботливым и нежным отцом нашему малышу. Как могли подобные слова сорваться с твоих уст? Ты уверяешь, что разлюбила меня, и твои поступки это подтверждают: оказывается, ты на четвертом месяце беременности и до сих пор держала меня в неведении. Ты лишаешь меня самого дорогого. Разве своей любовью я причинил тебе только горести и муки? Подумай, небом заклинаю, о нашем ребенке. Ему нужен отец. Или же ты и вправду не желаешь, чтобы ребенок появился на свет?
Буонапарте».

В самое ближайшее время, при первой же оказии я вырвусь в Сёр. Я должен увидеть тебя. Это необходимо. И надеюсь, на сей раз твой отец разрешит мне войти в ваш дом.

Ах, Клер-Мари, Клер-Мари! Шлю тысячу поцелуев. Любящий тебя,

— Это кажется невероятным, ваше превосходительство.

— Ну-ну. Чувствуется, что вы, виконт, еще не женаты и у вас нет детей. Поверьте, вы лишаете себя одного из самых возвышенных наслаждений. Верность супруги, сыновняя любовь… — Голос министра как будто потеплел. — Возможно, это и есть главное достижение в жизни, рядом с которым бледнеют земная слава и политический успех…

Виконт, понимая, что помимо собственного желания стал свидетелем проявления настоящих чувств у министра, поторопился вернуть беседу в прежнее русло.

— Прошу прощения, ваше превосходительство. Но как подобное письмо могло оказаться в борделе?

Возникла секундная пауза.

— У меня пока нет ответов на все вопросы, виконт, — холодно произнес его превосходительство, пронзая подчиненного холодным взглядом. Виконт расслышал в переменившемся тоне Фуше грозовые ноты: уж не навлек ли он на себя неудовольствие, отказавшись соответствовать в минуту откровенности министра? — Однако парижская дама — не провинциалка из Сёра, а одна из тех авантюристок, что охотятся за чужими состояниями, — сорвала бы благодаря письму приличный куш. Кстати, виконт, ваша настоящая мать была не из Парижа, не так ли?

От неожиданности де Меневаль с такой силой стиснул пальцы, что раздавил бокал. Острые осколки в нескольких местах рассекли кожу, и кровь заструилась по руке, капая в лужицу пролитого коньяка.

Фуше дернул шнур колокольчика, вызывая прислугу.

— Извините, ваше превосходительство. Я непростительно неловок, — оправдывался виконт, зажимая в руке платок.

— Будьте осторожны, мсье. Плохо залеченные раны имеют обыкновение открываться.