Юноша, может, и хотел заплакать, но не умел — сердце зачерствело, как засыхает куст без дождя. И в то же время он вдруг почувствовал прилив сил и готовность на что угодно. Что он мог еще потерять? Все связи с прошлым были обрублены, и в целом свете, за исключением одного Виктора, не осталось никого и ничего, что заслуживало бы его попечения и заботы. Он находился во власти убеждения, что и сам никому не нужен, и именно это ощущение делало его сильным и бесстрашным.

Виктор постепенно поправлялся, но часто стал впадать в прострацию. Что касается Огюста… Новый Орлеан был столь ему чужд, что он вообще потерял всякий интерес к жизни. Вот и сейчас он был у стойки, снова пил в долг. Скрипач наяривал задорную мелодию, зал заполнялся ночными кутилами. Жюльен опустился рядом с Огюстом на табурет.

— Как Виктор? — спросил он.

— А, это ты!.. Очень рад, — приветствовал его Огюст, делая последний глоток. — Виктор спит как мертвый. Он совершил длительную прогулку, опираясь на палку и каждую минуту интересуясь, где ты. Я знаю, что мы без гроша, но пусть еще один бокал пополнит мой растущий долг. Что выпьешь, бренди?

— Да.

— Хозяин, бренди моему другу и еще один другу моего друга. Запишите все на мой счет.

Расторопный, но уже не такой радушный хозяин поставил перед ними два бренди.

— Мы можем выпить за что-нибудь вечное, что никогда не кончается? — спросил Жюльен.

— Давай, в таком случае, выпьем за дерзость, присущую веем мужчинам, а также некоторым женщинам, — произнося тост, Огюст обернулся — там, в обществе двух веселых барышень, сидел пьяный старик, который постоянно толкал Огюста в спину. — Сударь, буду весьма признателен, если вы перестанете так широко размахивать локтями.

— Пардон, — поворачиваясь к ним, произнес старик. — Позвольте представиться — Теодор Карно к вашим услугам. — Он протянул руку, явно с трудом сдерживая икоту.

— Мое имя — Ласалль. Жюльен Ласалль.

Услышав ответ друга, Огюст замер.

— Как вы сказали? — переспросил Теодор.

Словно опасаясь, что от частого употребления имя, подобно монете, может затереться, юноша с неудобством человека, впервые надевшего новые ботинки, повторил:

— Жюльен Ласалль.

— Вы нездешние?

— Мы из Парижа, — сообщил Огюст.

— На одном из последних французских кораблей, не так ли? — разговаривая с ними, Теодор продолжал сидеть на табурете, крепко обхватив за талию меднокожую дамочку с весьма аппетитными формами — единственную, которая не улизнула от него после начала беседы. — Новый свет приятно удивит вас, господа, — и, развивая мысль, пояснил: — Какие женщины… У-у-ух! Креолки такие жаркие и… такие потненькие…

Теодор приблизил лицо, на котором выделялся опухший нос с лиловыми прожилками, вплотную к пышному бюсту барышни и кончиком языка сладострастно провел по нежной коже от впадинки между грудей до ямочки у основания шеи.

— О-ля-ля! — вздохнул Огюст. — Какое падение французского духа!

— Мсье, — отрывисто произнес старик, зарывшись лицом в декольте и косясь на Огюста, — я уж давно перестал быть французом, — завершающая часть фразы прозвучала с нарочитым акцентом, еще более отчетливым, чем у хозяина «Дофины».

Между тем за одним из угловых столиков неожиданно вспыхнула перебранка — повздорили два картежника. Оба вскочили на ноги, схватив друг друга за грудки. Скрипач принялся наигрывать мелодию поритмичнее. Теодор неспешно, делая паузы между словами, поделился важным соображением:

— Не беспокойтесь, господа, вы находитесь в самом лучшем месте этого города. Здесь вы всегда в безопасности. Заверяю вас.

Жюльен и Огюст молча переглянулись, затем посмотрели на уже вошедших в раж и от души дубасивших друг друга джентльменов и в недоумении воззрились на старика.

— Н-да… если это место — лучшее в Новом Орлеане, то что же творится в худших, мсье? — спросил Огюст дрогнувшим голосом.

В тот миг один из драчунов выхватил из ножен тесак и начал было угрожающе размахивать им перед соперником. Однако хозяин заведения был решителен и скор. Схватив с висевшего у него за спиной шита с коллекцией холодного оружия два кинжала, он с обеих рук метнул их в нарушителей спокойствия. Клинки, подобно двум молниям, пригвоздили рубахи соперников к стене.

Музыкант, как ни в чем ни бывало, опустил скрипку и смычком почесывал подбородок.

— Убирайтесь на улицу! Мне в таверне кровь не нужна, вам здесь не скотобойня! — прорычал хозяин, указывая рукой на дверь.

Проводив взглядом молча покинувших заведения и явно лишившихся прежнего пыла игроков, хозяин вернулся к своим обычным занятиям. Скрипач снова взялся за скрипку, и в таверне восстановилась все та же атмосфера бесшабашной гулянки, что и пару минут назад.

— Вот-вот, сударь, именно поэтому здесь безопасно, — пояснил старый пьяница, обращаясь к Огюсту, и опорожнил стакан, другую руку опустив ниже талии своей барышни. — Эх, хорошая это штука — храбрость! Вы видели, каков молодей хозяин? Человек, внушающий уважение к себе. Если б мне частичку его х-х-храбрости, если б я был до-до-достаточно храбр… я бы все и-и-изменил. Но что вы в-в-видите? Старого пья-п-п-пьянчугу, у которого, как и у моих предков, денег куры не клюют. А этого, к-к-какой ужас! Этого недостаточно, чтобы за-за-заставить себя уважать!

Глаза у Теодора были маленькие, водянистые, серо-голубые, лицо, обрамленное длинными, почти до подбородка белыми бакенбардами — воспаленное, багрово-красное, редкие седые волосы всклокочены. На нем был все тот же — возможно, только еще более грязный сюртук и та же сорочка с жабо и тонкими кружевными манжетами, что и накануне ночью, когда его увели отсюда Сохо и Гран-Перл.

— Почему вы так говорите? — спросил Жюльен.

— Как я говорю? — переспросил Теодор.

— Почему вы говорите, что надо заставить себя уважать?

— П-п-потому что, в противном случае, что остается? Если нас не у-ув-важают и о-о-отнимают самое дорогое, что о-о-остается? М-м-месть? А если мы т-т-трусливы, к-кто отомстит за нас? — И, наклонясь к ним, громко прошептал: — Если б я б-б-был с-с-способен отомстить за с-с-себя… Если б м-м-мог лишить жизни т-т-тех, к-к-кто в-в-вино-вен в моих н-н-несчастьях… Если б имел с-с-сме-лость вос-с-становить с-с-справедливость… О, т-т-тогда… т-т-тогда…

— Что тогда? — спросил Жюльен.

— Т-т-тогда бы они д-д-дрожали… А я бы обрел душевный покой! — выпалил Теодор и, плотно сжав зубы, потряс в воздухе кулаком.

Меднокожая девица начала проявлять признаки недовольства и попыталась высвободиться из обхватывавшей ее руки. Жюльен допил свой бренди и поставил стакан на стойку.

— И чего вы не пожалели бы за то, чтобы обрести желанный покой? — поинтересовался Жюльен.

— Да я бы отдал что угодно! — воскликнул Теодор.

— Ну что ж, почему бы не попробовать? Может, у нас получится, мсье, — предложил Жюльен столь неожиданно, что Огюст поперхнулся. — Давайте определим: что вы дадите, чтобы отомстить вашим врагам и при этом, разумеется, не запятнать ни каплей крови кружева на вашей одежде?

Огюст переводил изумленный взгляд то на одного, то на другого. Старик, расплатившись пригоршней монет, отпустил на волю дамочку, которая тут же испарилась, и придвинулся почти вплотную к новым знакомым.

Раньше Огюст не мог себе представить, что станет свидетелем подобного разговора, к тому же в Новом Орлеане, да еще, кроме всего прочего, между старым пьяницей, которого в блестящем Париже сочли бы босяком, и его новым другом — юношей, несомненно, привлекательным и необычным, теперь назвавшим себя Жюльеном Ласаллем. Однако благодаря алкоголю все происходящее воспринималось совершенно естественно, и Огюста не столько удивил характер беседы, сколько стремительность, с какой в Новом свете заключались сделки. Будто и вправду время — деньги, а первая из Десяти заповедей посвящена тому, как их делать.

Огюсту, который какое-то время не следил за ходом беседы, послышалось, что его друг задает ему какой-то вопрос.

— Да? — встрепенулся он.

— Я спрашиваю: умеешь ли ты готовить?..

— Готовить? Гм… Еще бы! У всех, кому довелось отведать моих блюд, навсегда сохранились приятные воспоминания.

— Видите, я прав, — улыбаясь Теодору, сказал Жюльен.

— Позволю тебе напомнить, — с некоторым смущением промолвил Огюст, — что нам следует сосредоточить усилия на поисках твоей матери.

— Моя мать умерла, — произнес Жюльен почти шепотом.

Старик дрожащей рукой поднял бокал.

— Итак, за свою работу я получаю дом! — потребовал Жюльен.

— 3-з-заметано, — согласился Теодор.

Сахарная плантация Теодора, «Карно плантейшн», лежала в низовьях Миссисипи, всего в двух часах езды дилижансом от Нового Орлеана и занимала площадь около ста двадцати акров. Дом землевладельца окружали старые деревья с поросшими мхом стволами. К нему вела тенистая аллея, по обочинам которой с каждой стороны стояли в ряд четырнадцать кряжистых дубов. Жюльен пересчитал их в ожидании, когда завершится первая часть торжественного обеда.

Внешне дом не выглядел роскошным. По словам Теодора, который успел на протяжении нескольких дней, предшествовавших застолью, рассказать историю своей жизни, это был первый и самый скромный дом, построенный им по прибытии в Соединенные Штаты.

Здание представляло собой типичную усадьбу креольского плантатора во французском колониальном стиле. Оштукатуренную кладку из сомнительного качества местного кирпича усиливали мощные балки из кипариса. В целом же конструкция отличалась предельной простотой. Из-за частых наводнений и для лучшего продувания бризом жилой этаж был возведен на трехметровых кирпичных опорах. Нижний использовался только для хозяйственных нужд. Над двухскатной деревянной крышей, между двумя мансардными окнами, по центру дома высилась каминная труба. К обставленной плетеными креслами веранде парадного входа, посреди фасада, поднимались две наружные лестницы, над которыми располагалась галерея с красивыми перилами и деревянными колоннами.

По ней-то и прохаживался какое-то время Жюльен, а когда решил, что пора, быстро вошел в гостиную.

Просторный салон был овальной формы, его украшала лепнина, образовывавшая на потолке затейливый рельефный узор в виде переплетающихся ветвей виноградной лозы. На дальних стенах висели друг против друга портреты хозяина и хозяйки дома, на двух других было по два высоких окна с пышными портьерами из зеленого муара. Пол устилал мягкий ковер с ярким причудливым орнаментом. С потолка свисала тяжелая бронзовая люстра. Сервировка внушительных размеров прямоугольного стола отличалась исключительной изысканностью: в хрустальных канделябрах горели свечи, благородно поблескивали серебряные куверты и посуда севрского фарфора.

Мирно беседуя, сотрапезники воздавали должное первому блюду. Застолье возглавлял хозяин дома — шестидесятилетний мужчина с редкой растительностью на голове, полуседой бородой и двойным подбородком. Рядом с ним сидела молодая женщина необыкновенной красоты — с бархатистой кожей, бездонными глазами и густыми волосами цвета воронова крыла, собранными в высокую прическу. Даме, которой хозяин то и дело нежно поглаживал ручку, еще не было и тридцати. Она поражала естественной элегантностью и единственная из всех присутствующих за столом умела беззвучно смеяться. По боковым сторонам стола сидели две четы — взрослые сыновья хозяина, столь похожие на отца, что никто не осмелился бы усомниться в их родстве, и их супруги, женщины ничем не выдающейся внешности, лет тридцати-сорока. Красота молодой хозяйки дома — холодная, как и подобает истинной красоте, на фоне остальных женщин выглядела особенно эффектно.

— О, мсье Огюст, первое блюдо поистине великолепно. Не понимаю, как вам это удалось, но оно превосходит даже тюрбо а-ля гурманд, а ведь это поистине королевская рыба! — выразил восхищение старший сын землевладельца, шевелюру которого, судя по уже наметившимся проплешинам, ждала та же участь, что и родителя.

Отец потянулся, заложил пальцы в проймы жилета и, преисполненный законной гордости, произнес:

— Действительно, для нас, обитателей американского захолустья, возможность пользоваться услугами такого виртуозного кулинара, мастера высокой, подлинно французской кухни — это подарок судьбы.

Глава семейства считал себя обладателем острого и пытливого ума, что у домочадцев, однако, вызывало улыбку.

— Но, полагаю, и мсье Огюст, — через какое-то время заметил младший сын, точная копия отца и брата, — может быть благодарен разбогатевшим фермерам за то, с нами можно поговорить по-французски.

— Вы даже не представляете себе, насколько я благодарен, мсье, — вступил в разговор Огюст, который успел переодеться в красный бархатный камзол, белый напудренный парик, шелковые чулки, туфли с пряжками и шпагу. — Позволю себе выразить уверенность, что второе блюдо сразит вас наповал.

— Лично мне очень понравились пирожки из слоеного теста с грибами, — обнажив в улыбке зубы грызуна, скрипучим голосом вставила веское слово супруга старшего сына — тощая особа, которая, поднося бокал к губам, манерно оттопыривала мизинец.

— Мадам, точнее было бы сказать не с грибами, а с тонко нашинкованными шампиньонами, — деликатно поправил Огюст.

— Ну, разве это важно? — смущаясь, вступилась за родственницу супруга младшего сына — полная, краснолицая женщина с пепельными волосами, убранными по-гречески вверх.

— Когда же вы наконец объясните нам причину переодевания в костюм кавалера давно минувших дней? — снисходительно посмеиваясь, спросил хозяин дома.

— Это связано со вторым блюдом, мсье. Ритуал разделки на весу требует соблюдения целого свода правил. И первое из них — платье кравчего не должно уступать в изысканности одеяниям самого изящного кавалера за столом, — разъяснил Огюст. — Итак! — неожиданно воскликнул он и, к испугу нервных дам, выхватил из ножен шпагу: — Пулярка а-ля Бриллат-Саварин!

— Браво! Браво, господин повар! Великолепное зрелище, великолепное! — Хозяин принялся хлопать в ладоши, в то время как сыновья иронично поглядывали то на него, то на своих притихших жен.

В салон, неслышно ступая, вошли четверо чернокожих слуг. Трое несли подносы, накрытые серебряными крышками, а четвертый, последний — соус в глубокой серебряной соуснице. Когда с подносов были сняты крышки, глазам присутствовавших предстали три аппетитно запеченных пулярки.

Сотрапезники, будто по команде, бросили через плечо свои салфетки на пол. Слуги поспешили заменить их новыми.

— Видите, мсье Огюст, как хорошо известны нам французские обычаи! — похвастал хозяин.

Огюст, разумеется, знал, что подобный жест считался во Франции признаком воспитания. Но был небольшой нюанс: салфетка выбрасывалась не после перемены блюд, а сразу после однократного использования.

— А сейчас, с вашего позволения, минуту тишины, — обратился к присутствующим Огюст, — в противном случае мы не сможем сосредоточиться.

Уверенным движением он взял в левую руку большую двузубую вилку, вонзил ее в румяную тушку пулярки, поднял на уровень груди и острым как бритва ножом стал на весу резать птицу, отсекая сначала ножки, потом крылышки и, наконец, грудку. Та же операция была произведена и с двумя оставшимися пулярками. После этого один из чернокожих слуг обошел всех с блюдом, каждый выбрал себе кусочки по вкусу и полил их нежнейшим соусом на телячьем бульоне с растопленном в нем сливочном масле, в состав которого также входили мелко нарезанные трюфели, тертый сыр и немного томатов.

Когда Огюст удалился, члены семейства принялись уписывать деликатес. По прошествии десяти или пятнадцати минут с лиц едоков постепенно исчезли улыбки, и за столом воцарилось гробовое молчание — слышалось лишь позвякивание приборов. Патриарха вдруг пробил пот.

— Мсье Огюст! — воскликнул хозяин дома. — В чем дело? Что это за пулярка? У меня от нее скверно в желудке.

— Дьявольщина, меня тоже корежит, — объявил старший сын.

— И меня мутит! И меня! — чуть не хором сообщили невестки.

— Не хочу ничего сказать, но… — младший сын осекся.

— Дорогая, а ты как? Ты бледнее смерти… Мсье Огюст! Мсье Огюст!

Именно в это мгновение в салон вошел Жюльен — в долгополом темном сюртуке и сапогах для верховой езды. На груди — небольшой серебряный медальон.

— Успокойтесь, господа, — хладнокровно говорил он, приближаясь к амфитриону. — От вашего недуга есть лекарство. Там, откуда я родом, произрастает цветок, имя которому — лютик ядовитый. Эта травка, обладающая уникальной способностью — раскрывать подноготную души, по вкусу прекрасно вписывается в соус Бриллат-Саварин.

Женщины вскрикнули, сыновья устремили на отца полные ужаса взгляды.

— Кто вы такой? Что вам нужно в моем доме? Как вы здесь оказались? — вопил хозяин испытывая уже нешуточные боли.

— Я освежу вашу память. Дело было зимой восемьсот третьего года, когда мсье Теодор, — Жюльен пристально посмотрел на прекрасную даму, — в одну ночь лишился и этой плантации, и своей жены, в чем ему оказали содействие сидящие за этим столом господа. В ту ночь, — обходя вокруг стола, Жюльен извлек из кармана флакон зеленого стекла с позолоченной пробкой, — мсье Теодора опоили и жульнически обыграли в покер три негодяя, которые пользовались полной поддержкой присутствующей здесь его супруги, — Жюльен остановился за спинкой стула корчившейся в коликах прекрасной дамы.

— Говорите же скорее, чего вы хотите? — выдавил из себя старший сын, выпучив лихорадочно горевшие глаза.

Дамы уже громко стонали.

— Лютик ядовитый не столь безжалостен, как некоторые души. У меня в руке противоядие, средство, обезвреживающее яд, которым вы отравились, — Жюльен показал всем зеленый флакон. — Если вы не примете его немедленно, вас всех ждет верная смерть, — последние слова он обратил главе семейства.

Оба сына, бледные как полотно, с выражением почти нестерпимого страдания, попытались было вскочить и броситься на Жюльена, но тот жестом дал понять, что разобьет спасительную склянку:

— Будет жаль, если так случится. Однако, — он снова посмотрел на помещика, — если вы будете столь любезны и подпишете передачу плантации обратно ее законному владельцу, мсье Теодору, все закончится благополучно. Очень советую поторопиться с принятием решения. — Жюльен поднял руку с зеленым флаконом над головой. — В вашем распоряжении всего несколько минут.

Устроитель банкета с усилием повернулся к своей прекрасной соседке — но стоны дамы были уже едва слышны. Он перевел взгляд на сыновей, принял бумагу из рук Жюльена и подписал, пересиливая боль и дурноту.

Жюльен, внимательно изучив подпись, сложил документ, спрятал во внутренний карман сюртука и направился к выходу.

— Противоядие, противоядие… — бессильно шептал хозяин. — Я же… выполнил… ваше требование… Дайте нам… скорее…

Сыновья уже были мертвы. Старший повалился грудью на стол, уткнувшись в тарелку; младший окаменел с неестественно прямой спиной, откинув назад голову и с гримасой жутких страданий на лице. Невестки бились в последней агонии, судорожно хватаясь руками за горло.

— Скорее… скорее… — торопил теперь уже бывший хозяин дома, протягивая руку к Жюльену. — Я умираю… Противоядие… умоляю…

— Да! — воскликнул, возвращаясь, Жюльен. — Взгляните на своих сыновей. Они больше не страдают. И ваша половина, о которой вы так пеклись, уже близка к смерти. Смотрите, — держа обеими руками, он повернул к нему голову дамы, испускавшей дух, — не отводите глаз, пока они еще могут видеть… Любуйтесь истинным обличьем ее души.

Амфитрион с ужасом смотрел на то, во что превратилась прекрасная, любимая им женщина. На искаженном лице проступило выражение жестокости и порока. Он не мог узнать свою любовь в жуткой образине с вылезшими из орбит глазами, вывалившимся изо рта сухим, распухшим языком и перекошенными словно в адской ухмылке губами. Ему казалось, что в этом мерзком облике перед ним предстала сама смерть.

Боль стала уходить. Продолжая неотрывно следить взглядом за незнакомцем, умирающий плантатор почувствовал, что его легкие разрываются от недостатка воздуха.

— Знайте, прежде чем последовать за ними, что этим подарком вы обязаны вашему драгоценному другу Теодору, который, можете не сомневаться, никогда вас не забудет, — сообщил Жюльен.

Амфитрион, уже не слыша, с гортанным всхлипом рухнул головой на стол.

В салоне вновь появился Огюст — в своем обычном костюме, спокойно натягивая на руки перчатки.

Мужчины созерцали неподвижные тела за столом.

— Прислуга точно будет держать язык за зубами? — спросил Жюльен.

— Отныне они больше не рабы и знают об этом. Кроме того, они были и остаются преданы Теодору, — заверил Огюст.

— Хорошо. Трупы пусть отнесут в болото, — распорядился Жюльен.

Огюст вышел, чтобы передать поручение. Взгляд Жульена задержался на зеленом флаконе. В действительности внимание его привлекло не противоядие, а собственные руки, которые по-прежнему держали склянку. Юноша в задумчивости смотрел на них, глубоко пораженный сознанием, что все произошедшие здесь совершено этими самыми руками. Он рассматривал их, будто они чужие и существуют сами по себе. Крепкие руки, которые никогда не обнимали родителей, нисколько не дрожали, оставались спокойными, как во время шторма спокойна вода на глубине. Более того, кровь, словно подчиняясь внешней силе, даже замедлила свое течение. Словно эти руки были созданы для подобных дел.

В ту ночь Жюльен впервые закурил трубку, принадлежавшую мадам Бастид.

По прошествии нескольких недель в «Карно плантейшн» поселился новый законный владелец — Жюльен, а вместе с ним — Виктор и Огюст.

Как-то в один из первых вечеров их пребывания в поместье, совпавшего с первым полнолунием, Виктор попросил Жюльена взять его с собой.

— С каждым днем я нахожу, что вам все лучше, — солгал Жюльен, поддерживая Виктора под руку, когда они шли по дороге вдоль поля сахарного тростника.

— Да, здесь нам значительно удобнее, чем в «Дофине». Воистину, райский уголок Нового света, — произнес Виктор несколько ироническим гоном.

— Я дал вольную рабам, — ответил Жюльен, желая предупредить некоторые нежелательные вопросы. — А Огюст взял на себя руководство строительством нового жилья для чернокожих.

— Какого жилья?

— Вместо хижин мы построим кирпичные домики.

— Откуда ты берешь на это деньги, Жюльен? Неужели, кроме плантации, покер дает тебе еще и средства для вложения в хозяйство?

— Ах, Виктор, Виктор, — Жюльен укоризненно покачал головой. — Вы ведь знаете бывшего хозяина, мсье Теодора. Разве я виноват, что он плохой игрок?

— Ты напрасно утаил от меня, что нас тогда обчистили. Я поручил бы прислать необходимую сумму из Парижа, там у меня нет недостатка в деньгах. Но ты изолировал меня от всего.

— Теперь вам не о чем беспокоиться. Хоть плантация и небольшая, но достаточно перспективная.

— И все-таки однажды ты должен будешь рассказать мне обо всем. А пока этот момент не наступил, позволь, кое-что скажу я. Я тоже был молод и совершал ошибки. Когда ты, начинающий честолюбивый ученый, мечтаешь иметь хорошую лабораторию, преуспевать в исследованиях и жить в достатке, зачастую приходится работать на сомнительных заказчиков.

— Да, Виктор, но…

— Не перебивай. Я жил во времена, когда излишняя щепетильность была не в чести. Сколько раз я пытался убедить себя, что делал это во имя науки! Но я прекрасно знаю: нет мне Божьего прощения. Ты лучше, чем кто бы то ни было, знаешь: мир растений пленителен и ядовит.

— Виктор, но сейчас нет ничего важнее, чем вылечить вас.

— С годами ко мне вернулись тени тех, кто по моей вине принял мучения. А может, они никуда не уходили и всегда были рядом… Но теперь, и днем и ночью, они являются мне. Я вновь вижу их онемевшие лица, страх, застывший в глазах. Одних я знал, и они, возможно, тысячу раз заслужили смерть; другие были мне незнакомы. Однако и тем и другим принадлежала одна-единственная жизнь, а я отобрал ее. Сейчас все они вернулись, чтобы рассчитаться со мной.

— Пожалуйста, Виктор, не надо, — попытался остановить его Жюльен.

— В нашей науке, молодой человек, убийцей стать так же просто, как парфюмером — это зависит не только от обстоятельств, но и от тебя самого. Бывает, даже отличный профессионал не может различить тонкую грань. Но она существует. И за совершенные грехи приходится дорого расплачиваться, возможно, не только тебе, но и людям, которых ты любишь. Послушай меня! — Виктор вдруг с силой сжал руку Жюльена, и тот понял, что давно уже не видел его в таком ясном сознании. — Я говорю это от всего сердца, чтобы ты не повторял моих ошибок, чтобы тебе ни о чем не пришлось сожалеть. Будь осторожен. Покойники не оживут, скольким бы больным ты ни вернул здоровье.

Виктор вдруг покрылся испариной, словно в лихорадке, и у Жюльена стало тревожно на душе.

— Ей было за что расплачиваться, молодой человек, — снова заговорил Виктор. — Она была подлой женщиной. Но я никогда, никогда не должен был этого делать. Если бы только мертвые могли прощать!

Дорогу, по которой они шли, пересекла повозка, груженная срубленными деревьями. Два мулата, сопровождавшие ее, с почтительным страхом приветствовали путников — обнажили головы и, приложив широкополые соломенные шляпы к груди, поклонились.

— Ты их знаешь? — спросил Виктор отрешенно.

— Ну конечно! — с облегчением ответил Жюльен. — Одного зовут Зандор, а другого — Гедэ. В числе других тридцати пяти человек они заняты на самых тяжелых работах: корчуют и вывозят деревья, убирают валуны, готовят землю под посев, сеют, выращивают и рубят сахарный тростник.

Солнце клонилось к закату. Виктор вынул из кармана платок и вытер лицо. Хотя лето еще не наступило, жара и влажность были удушающие.

— Извини, Жюльен, но в том, чем здесь занимаются, я ничего не понимаю.

— В таком случае, вам следует начать помогать нам в управлении имением. Предстоит много сделать. Рабочий день не должен длиться от зари до зари. Чернокожие работники достойны получать такую же пищу, как и белые. Ах, да! И еще нужно, чтобы вы спроектировали новую лабораторию.

Виктор, который временами словно выпадал из реальности, промолвил упавшим голосом:

— Я так устал…

— Но вы выздоравливаете! Поймите, вы нам нужны — Огюсту; мне, этому дому.

На постаревшем лице Виктора появилась грустная улыбка, видеть которую было столь же горестно, как полет раненной птицы.

— Ты мне так и не рассказал о своей матери.

— Моя мать умерла. И забыта, — жестко сказал Жюльен.

— Забыта? Кем?

— Всеми. Никто никогда не вспомнит о ней, поскольку забыта ее настоящая фамилия. Я так и не узнал ее.

Какое-то время оба молчали.

— Скажи, куда мы так целеустремленно направляемся в этот вечерний час, — попытался возобновить разговор Виктор.

— Сегодня утром у одной негритянки умер сынишка. Малышу еще не исполнилось и пяти. И Сохо сказал, что ночью, на прощании, будет Гран-Перл.

— Гран-Перл?

— Вудуистская колдунья, — Жюльен кивком головы указал на факелы впереди. — Чтобы судить о чем-то, лучше самому увидеть.

Они свернули с дороги на тропинку, ведущую к поселку. В нем было около сорока или пятидесяти деревянных хижин с соломенными крышами. Жилища, способные укрыть небольшую семью от бури, были столь убоги, что обитать в них могли только существа низшего сорта. Большая часть хибарок стояла полукругом, прилепившись друг к другу. Остальные разбросаны как попало. Жюльен уже обсудил с Огюстом, и они решили предоставить бывшим невольникам земельные участки, которые те могли бы возделывать для себя, получая выручку от продажи урожая. А за полученные наделы они должны были трудиться и на плантации, разумеется, на достойных условиях.

У одной из лачуг, на отшибе, собрался весь поселок. Люди — женщины и мужчины — стояли в сосредоточенном молчании и даже не заметили появления хозяина и его спутника. Многие держали зажженные факелы.

Войдя в хижину, Жюльен и Виктор увидели на голом полу, на расстеленном саване, ребенка. Землисто-серая кожа на его лице не оставляла сомнений, что он мертв. Родители поднялись при виде хозяина. Тесное помещение освещали только лучины, горевшие вокруг тела. К вновь прибывшим незаметно подошел и встал рядом Сохо. Не заметили их прихода и остались сидеть спиной к ним лишь Гран-Перл и ее помощники, занятые покойником.

Гран-Перл произносила какие-то заклинания. А два ее юных помощника мерно стучали в барабаны. Третий что-то перетирал в деревянной ступке.

— Что они делают? — шепотом спросил Жюльен у Сохо.

— Бороться против порча, — ответил мальчик. — Корица, гвоздика, звездчатый анис, масло из сладкий миндаль, сироп из мед, тростниковый сахар и кровь птенец белого голубка.

— Но ведь он же мертв! — искренне удивился Жюльен.

— Хозяин Жюльен, смерть бывать много разный. В ночь полный луна, Гран-Перл поговорит с богами, вернуть жизнь мальчик. Если не опоздать.

Жюльен заметил, что Виктор хочет выйти из хижины, и не успел задержать его, поскольку Сохо снова заговорил.

— Гран-Перл знать таинство, который никто не знать, — с гордостью сказал мальчик.

— О каких таинствах ты говоришь?

Сохо повел головой, будто оглядываясь, и сообщил шепотом:

— Самый опасный. Самый опасный заговор. Заклинать хозяин и тень.

— А что это за заклинание? — со скрытой усмешкой бросил Жюльен.

— Гран-Перл знать. Сестра Гран-Перл знать, но умер, — прошептал Сохо с беспокойством человека, который сказал слишком много.

Жюльен остался в хижине. Он и сам не понял, почему решился отпустить Виктора домой одного. Единственное, что было ему понятно, это то, что противоборство между жизнью и смертью, которое здесь происходило, столь же реально, как сами жизнь и смерть.

Прошел час, а может — два. Иногда в хижину заглядывал кто-нибудь из чернокожих жителей деревни, но, завидев хозяина, старался поскорее ретироваться.

Между тем Гран-Перл перелила содержимое ступки в небольшую глиняную чашу и, к удивлению и ужасу Жюльена, осторожно приподняв голову мальчика, медленно влила зелье ему в рот. Две тоненькие струйки сбежали из уголков губ на его щеки и подбородок.

Тогда Гран-Перл поднялась и приказала помощникам рыть могилу. Через полчаса они вернулись, тело мальчика запеленали в саван и вынесли из хижины.

Жюльен чувствовал, что силы его на исходе, сознавал абсурдность спектакля, свидетелем которого стал, и уже давно ушел бы отсюда, если бы не эта женщина, которая сказала ему о смерти матери. А может, она знала его мать? Не этим ли все объясняется? Но даже если так, как могла Гран-Перл узнать, что он ее сын?

— Хозяин Жюльен, — Сохо говорил очень тихо, — это есть пакет конго. Пакет конго есть талисман, который состоять из земля, специи, порох и пыль из бычий рог.

Гран-Перл велела принести петуха и обезглавила его над вырытой ямой, принеся в жертву богам смерти. Затем, по знаку колдуньи, тело ребенка опустили на дно ямы, а сама она села на краю и пригоршнями стала бросать в нее землю.

Жюльен стоял среди факельщиков, освещавших ритуальное действо. Глубокая яма медленно заполнялась грунтом, однако тело мальчика оставалось даже не присыпанным — земля скатывалась с него и, как бы выталкивая, поднимала саван все выше и выше. К рассвету могила целиком заполнилась землей, а тело поднялось на уровень почвы.

И тут случилось невероятное. Ребенок вдруг открыл глаза и слабеньким голоском пролепетал:

— Мама, я хочу кушать… мамочка…