В то утро Букму, один из чернокожих слуг Жюльена, приведя в порядок гардероб своего господина, проходил мимо его кабинета. Сначала он не заметил ничего особенного, если не считать приоткрытой двери. Жюльен имел обыкновение вставать на рассвете и большую часть утра проводить взаперти. Букму, пользуясь случаем, бросил быстрый взгляд в приотворенную дверь и продолжил было двигаться дальше, однако любопытство пересилило и заставило его вернуться назад.

На рабочем столе хозяина стоял странный сосуд из стекла — нечто вроде небольшого куба. В кабинете никого не было. Букму отворил дверь пошире и подошел к столу. На дне куба, выложенном чем-то вроде глины, на мшистом островке, среди мокрой листвы сидела и немигающими глазками взирала на пришельца крохотная лягушка золотисто-желтого цвета.

Букму безумно любил всяческую живность. Еще в Африке, откуда его когда-то похитили работорговцы, он славился способностью находить общий язык с представителями животного царства даже быстрее и легче, чем с соплеменниками. И сейчас ему захотелось познакомиться с обитательницей сосуда поближе. Тем более что малышка производила впечатление весьма общительной особы и не проявляла признаков страха. Букму сдвинул в сторону крышку и уже собирался просунуть руку и погладить симпатягу кончиком пальца по спинке, когда позади себя вдруг услышал голос:

— Я бы на твоем месте не стал этого делать, Букму!

— Хозяин, извини, хозяин! — залепетал Букму, задвигая обратно крышку. — Я толко хотел ей трогат.

Жюльен встал рядом с Букму. Тот вздрогнул. Чародей, всегда очень вежливый с прислугой, тем не менее вызывал у всех его сородичей почтительный страх.

— Она очень опасна.

— Такой… маленкий? — Букму продолжал смотреть на желтого лягушонка, потому что не осмеливался поднять глаза на хозяина.

— Хотя особи этой породы не больше пяти сантиметров, их яд убивает за считанные секунды.

— Уф-ф! — Букму попятился от стола.

— Сейчас она спокойна. Однако когда чувствует угрозу, выделяет очень ядовитое вещество.

— А яд этот лигушка можно исползоват, хозяин? — брякнул Букму, сам не сознавая, что говорит.

— Туземцы, чтобы добыть яд, подносят лягушку к костру. Под воздействием тепла она начинает выделять его через кожу. Такой способ не причиняет ей вреда, но связан с риском, а потому чаще лягушку протыкают заостренной палочкой. Даже мертвая, она в течение нескольких часов выделяет яд, и воины с величайшей осторожностью соскабливают его со шкурки. Яд этот столь сильный, что пропитанная им стрела остается смертоносной и два года спустя.

— Это — лигушка смерти, хозяин.

— Индейцы называют ее «золотая стрела», Букму. Это животное обладает самым страшным ядом из всех известных.

Букму, напуганный оттого, что невольно раскрыл один из магических секретов Чародея и за это его, конечно, должна постичь кара, склонил голову, как побитая собака, и даже не спросив разрешения, вышел из кабинета.

Жюльен затворил за ним дверь, приоткрыл крышку террариума и аккуратно вылил в него воду из стакана, стоявшего на столе.

Во второй половине дня он выбрался из дома. Напряженность час от часу нарастала. Жюльен, тревожась за Сару, все время размышлял, как уберечь молодую женщину от опасности, которая ей грозила. Его план отличался простотой и смелостью и был, кажется, лучшим из возможных. Для осуществления задуманного недоставало только бритв, которые вот-вот должны были доставить на условленный адрес. В качестве дня «Д» Сара, Огюст и Жюльен выбрали первое июня — дату проведения военного парада. В связи с этим император должен будет получить подарок накануне, то есть 31 мая.

Садясь в коляску, Жюльен приказал отвезти его на улицу Сен-Дени. При этом горько усмехнулся, припомнив расхожее мнение, что убийцу всегда влечет на место преступления, а потому, не доехав до пункта назначения, велел кучеру остановить у церкви Сент-Эсташ.

Далее отправился пешком по улице Рамбюто. Когда проходил мимо цирюльни, за окном ему привиделась фигура старшего из Марселей. Приблизившись к дому Сары, ощутил волны холодной дрожи вдоль позвоночника — ожили воспоминания о том дне, когда произошло несчастье, как он увидел маленькую девочку распростертой на постели и решил, что она умерла… На перекрестке свернул на Сен-Дени. Дойдя до знакомого дома, оторопел, обнаружив, что входная дверь наглухо закрыта, а стекла в верхних этажах перебиты. Здание имело запущенный, нежилой вид. Неподалеку женщина усердно мела тротуар. Жюльен поздоровался с ней, хорошенько расспросил и выяснил, что раньше в интересовавшем его доме был бордель, а после страшного преступления, убийства содержательницы заведения, здесь никто не хочет жить.

— Один мальчишка из обслуги вытолкнул ее в окно, и она разбилась насмерть о мостовую.

Жюльен решил пройти по улице чуть дальше, как вдруг его внимание привлекли какие-то странные звуки. Их издавала худая женщина с растрепанными волосами, которая находилась на самом верху кирпичной стены и демонстрировала прохожим свое нижнее белье. С более близкого расстояния Жюльен различил, что все лицо у бедолаги покрыто мелкими ссадинами, корками запекшейся крови. А один глаз закрывало бельмо.

— Да нет же! Отстань! — из последних сил отбивалась женщина.

Снизу ей грозил кулаком проходимец с физиономией альфонса. Хотя стенка была приличной высоты, забраться на нее не представляло особой сложности. Однако этот тип не утруждал себя такими подвигами и безуспешно пытался ухватить женщину за ногу и сдернуть на землю.

— Мими! Слезай! Кому говорят, спускайся немедленно! Если не слезешь, пеняй на себя — будет гораздо хуже. Никто, слышишь, никто не спасет тебя от славной взбучки!

Жюльен, заложив руки за спину, подошел ближе, и черты его лица непроизвольно смягчились.

— Мсье, предлагаю вам отказаться от своих намерений, — обратился он к субъекту, который даже не заметил его приближения. — Начиная с этого момента, у мадмуазель найдется защитник.

И бросил к ногам сутенера несколько монет, которые тот поспешно подобрал.

— Этого недостаточно! С вас причитается гораздо больше! Эта кошелка обязана мне жизнью, но еще не отработала сполна!

Выражение лица Жюльена обрело прежнюю суровость. Он вплотную придвинулся к вымогателю, который тут же заверещал:

— Мсье, поверьте, она вам не понравится. Эта сучка уже старая и больная и ничего не может делать как следует!

Жюльен, проведя сверху вниз указательным пальцем по ребрам наглеца, доверительным тоном сообщил:

— Слушай меня. Убирайся подобру-поздорову, и поскорее. Или ты пойдешь жаловаться на меня в полицию?

Не то чтобы Жюльен хотел его напугать. Он просто пытался взять себя в руки, чтобы не дать выплеснуться своим презрению и злобе.

Нахлобучив поглубже головной убор, мерзкий субъект, провожаемый тяжелым взглядом Жюльена, поспешил последовать куда ему было указано.

— Мими, теперь можешь смело слезать! Его уже нет. И думаю, впредь он тебе докучать не будет.

— Кто вы такой? Как ваше имя? Я… я вас знаю? — Хотя сутенера уже и след простыл, Мими все еще колебалась.

— Конечно знаешь! Мальчишкой ты учила меня играть в покер. Мы тогда жили в доме мадам Бастид. Помнишь Пьера, Мими? Что с ним? Известно ли тебе что-нибудь об Аннетте, Камилле? Как мой гнедой жеребец?

Мими, стыдливо подобрав нижние юбки, устремила на Жюльена зрячий глаз, и с уст ее сорвался протяжный, жалобный стон. Затем, повернувшись к нему спиной, она начала спускаться со стены. Жюльену показалось, что она шепчет молитву, но в действительности то были слова: «Милый мальчик, да благословит тебя Господь. Где же ты пропадал так долго?..» Когда до земли оставалось совсем немного, Мими изменили силы, и она без чувств упала прямо на руки Жюльену.

Он остановил первый же проезжавший мимо фиакр и привез Мими домой. Она никак не могла поверить, что вся эта роскошь принадлежит ее «маленькому безымянному другу». Жюльен пригласил к Мими хорошего доктора, и тот занялся исцелением недугов бедной женщины с вниманием, какого не всегда удостаиваются и именитые пациенты. Жюльен требовал от всех беспрекословно и точно исполнять любую прихоть Мими, но их у нее почти и не было, за исключением одной — она приходила в безумный восторг от каждого из многочисленных нарядов Сары. Жюльен любил проводить время с Мими, и иногда задремывал под ее рассказы о давно минувших, незапамятных временах.

Мими поведала Жюльену все, что знала об Аннетте, Камилле и кучере Пьере, хотя знала она не очень много: каждый из них, когда полиция закрыла бордель, пошел своим путем, и вместе судьба их больше не сводила. После трагедии, по словам Мими, Аннетте и Камилле как-то удалось устроиться в хорошие дома. Старина Пьер вернулся к брату в деревню. А несколько лет назад одна из барышень — помните Агату? — рассказала, что он умер от старости.

— Умер… — прошептал Жюльен.

— Мы все тебя любили, — сказала Мими, нежно проведя кончиками пальцев по лбу и щеке Жюльена. — Ты рос у нас на глазах. И когда случилось то, что случилось, и ты пустился в бега, мы молили Бога, чтобы тебя не поймали. В дом нагрянула полиция, они перевернули все вверх дном в будуаре и… закрыли дело. А мы… ни кто из нас так больше ничего и не услышал о тебе.

— Мими, дорогая! Отныне ты будешь всегда жить у меня, — сменил тему Жюльен.

И Мими, неутешная Мими-Печальница почувствовала, как от наворачивающихся слез у нее зачесались глаза.

Как и планировалось, за несколько дней до намеченной даты на условленный адрес и на имя подставного получателя пришла посылка. Жюльен с Сарой немедленно выехали в Вернон — небольшой городок, расположенный в восьмидесяти километрах на запад от Парижа. Жюльен ни под каким предлогом не хотел даже ненадолго оставлять ее одну, но в этот раз Сара сама вызвалась ехать с ним. Отъезд сопровождался принятием сложных мер безопасности, призванных сбить со следа увязавшихся за ними шпионов.

Они намеревались вернуться в столицу в тот же день к ночи, но на полпути, а точнее — приблизительно в тридцати километрах от Вернона у экипажа сломалась задняя ось. И хотя кучер сделал все от него зависящее, чтобы побыстрее устранить поломку, им пришлось остановиться на ночевку. Постоялый двор, где это произошло, назывался более чем странно — «Разочарование».

Доска с необычным названием висела на двух старых цепях, которые поскрипывали и постанывали при каждом дуновении ветра. Но ничто другое не нарушало покоя в этом тихом пристанище, где, казалось, даже время замедляло свой бег. Внизу, в помещении, потолок которого покоился аж на двух поперечных балках, стояла дюжина квадратных столов. За столами сидели жители близлежащей деревни, пришедшие пропустить в кругу друзей стаканчик вина. В глубине виднелась лестница на верхний этаж. В воздухе пряно пахло табаком, царила атмосфера чинного и благопристойного сельского досуга. Сидевшие у стойки завсегдатаи вели неторопливую беседу. Древний дед, опершись подбородком на рукоять сучковатой палки, мирно дремал над недопитой кружкой, а его сосед помоложе что-то тщетно ему доказывал, и было очевидно, что он тоже вскоре где-нибудь прикорнет.

Появление в общем зале постоялого двора «Разочарование» пары незнакомцев лишь на миг нарушило привычное течение вечера. Глаза присутствующих обратились на них. Войдя, Жюльен быстрым взглядом обвел помещение, а Сара накинула на голову капюшон. За стойкой о чем-то с жаром толковали два разгоряченных гарсона. Обоим было лет по тридцать или около того, и оба были сухощавы как индийские йоги. Один, ростом пониже, с зачесанными назад напомаженными волосами и серьгой в левом ухе; второй — повыше, с бородкой и лихими усами, ни дать ни взять — королевский мушкетер. На стене, аккурат над ними, на доске в форме геральдического щита, обтянутой красным бархатом, поблескивали клинками Две шпаги. Вдруг тот, что смахивал на мушкетера, схватил полотенце, перекинутое у него через плечо, и утер им — в самом прямом смысле — другого, с серьгой.

— Ну, это уже переходит все границы, Батист! — воскликнул тот возмущенно и, вырвав из рук обидчика полотенце, швырнул на пол, точно бросил перчатку. — Теперь мы должны решить вопрос, как подобает мужчинам. Мадмуазель Барро! Нам срочно требуются шпаги!

— Пошли на улицу, Жером! — поглаживая бородку, согласился Батист.

Мадмуазель Барро, хозяйка постоялого двора, находилась на другом конце стойки и разговаривала с пожилым кюре, на которого была подозрительно похожа, хотя священнослужитель и весил килограммов на пятьдесят больше, чем она. Увенчанный копной белых волос падре восседал на высоком табурете. Услышав перепалку, он возвел очи горе и молитвенно простер длани над чашей значительно большего, нежели у других, размера, в которой пенился живительный эликсир. Мадмуазель Барро, тонюсенькая как камышинка, с пучочком на макушке, встрепенулась, словно внутри у нее распрямилась пружина, деловито засучила рукава и легкой поступью устремилась к щиту с оружием. Весь постоялый двор мгновенно оживился.

Посетители повскакали с мест. Многие принялись хлопать в ладоши. Дело начинало походить на ярмарочный балаган. Улюлюканье и возгласы «ура!» пробудили дремавшего деда. Потянувшись и точно стряхнув с себя годы, он отбросил клюку, отодвинул в сторону кружку с пивом, затем с прытью, какой позавидовали бы и многие молодые, перемахнул через стойку и, опьяненный предвкушением схватки, обеими руками сорвал со стены шпаги, прежде чем к ним приблизилась хозяйка заведения. Изрядно набравшийся селянин не упустил возможности выпить за боевого деда и за победу…

Застыв на месте, Сара и Жюльен с удивлением наблюдали за развитием событий.

Они и глазом не успели моргнуть, как все заторопились к выходу. Впереди шествовали дуэлянты, следом — высоко подняв шпаги, дед, за ним решительным шагом выступала хозяйка с выражением ликования на лице, а потом и остальные. Остался лишь кюре, который, поднявшись, не спеша направился к чете приезжих.

— Вы не намерены воспрепятствовать этому, отче? — спросил его Жюльен, когда священник подошел.

— Да что вы, мсье, это невинная забава! Жером и Батист Тургуты — братья, и на смерть они бьются не менее двух или трех раз в месяц. Для поддержания формы. Они прекрасные фехтовальщики. Лучше не сыскать во всей округе. И в мастерстве владения оружием не уступают друг другу. Я им постоянно твержу, что они родились для великих дел, но хотел бы я посмотреть на того, кому известен Промысел Божий… Для Тургутов дуэль — это спорт, а для всех остальных — развлечение. В поединке братья решают спорные вопросы и всегда расходятся друзьями. Однако, прошу прощения: вы… — молодожены и хотели бы переночевать, не так ли?

— Да, нам нужна комната. То есть… две. Мадмуазель и я — мы не состоим в браке, — смутился Жюльен.

— Да-да, понимаю, — кюре озарился довольной улыбкой. — Значит, две комнаты, правильно? Добро пожаловать, мы будем рады вам услужить. Эту гостиницу содержим мы с сестрой. Хотя, сказать по правде, душа всего этого, — он обвел руками вокруг, — конечно, сестра. Все держится на ней. Она, признаюсь вам, — кюре понизил голос, — не замужем. — И приняв торжественный вид, продолжил: — Не угодно ли господам поужинать с дороги? Могу заверить, что лучше наших каплунов вы не найдете на двадцать лье окрест. Да не стойте же, садитесь за любой стол. Сестра сейчас будет.

Снаружи были слышны веселые возгласы зрителей, присутствовавших на дуэли.

Сара присела за ближайший стол.

— О, нет, что вы! Вам будет гораздо удобнее вот за тем столом, у окна, вы не находите?

Они смущенно переглянулись, и Сара кивнула в знак согласия.

Диковинная какая-то эта таверна, правда? — заметил Жюльен.

Сара глазами показала, что разделяет его мнение. Она сняла перчатки, расположилась поудобнее и проводила взглядом кюре: тот, оставив, переместился за стойку, облокотился на нее, подперев щеки кулаками, и без всякого смущения уставился на них.

Через некоторое время помещение быстро заполнилось возвращавшимися с улицы посетителями, явно недовольными исходом поединка. Даже на лице мадемуазель Барро, которая несла шпаги, застыло горестное выражение.

Дуэлянты появились последними. Они шли в обнимку и пребывали, в отличие от остальных, в приподнятом состоянии духа и в полной гармонии с собой и окружающим миром.

— Ты говоришь мне это как комплимент, — заметил Батист, поглаживая бородку.

— Нет, совсем даже нет, — возразил Жером, проведя рукой по волосам, проверяя, не растрепались ли они в ходе поединка. — Ты бесподобно финтишь. И «мельницу» быстрее тебя никто не крутит. Ты, брат, — настоящий мастер фехтования. Номер два в Европе после меня.

— Не перестаю восхищаться совершенством, с которым ты перемещаешься по полю боя, брат, — не уступал ему Батист. — Тебя не превзойти никому, кроме, разумеется, Батиста Тургута. Я испытываю истинную гордость за тебя.

— Ну где вы там… Нельзя ли поскорее?! Прибавьте шагу! — прервал беседу дуэлянтов кюре, сопроводив слова жестом, словно задавая рабочий ритм.

Жером и Батист, как ни в чем ни бывало, вновь облачились в передники.

В дальнем углу, у окошка с кружевными занавесками — простыми и нарядными, — отрешившись от того, что происходило вокруг, сидели Жюльен и Сара.

— Когда я поняла, что это ты, сначала не могла поверить, — Сара потупила взор. — Ты никогда за себя не боялся?.. Меня часто преследовал страх… особенно после гибели моего приемного отца.

— Как давно это было?

— За несколько месяцев до того, как господину Фуше, — это имя она произнесла с особым чувством, — даровали титул герцога Отрантского. У девочек-подростков хорошая память, ты не находишь?

— Я в этом убежден, — ответил он, внимая ей и невольно переносясь в прошлое.

— Уильям Коббет всю свою взрослую жизнь провел во Франции и полюбил ее, как любят ветреную девушку, вернее — как отец любит непослушную дочь, которую сам же и воспитал. Он здесь вырос, стал зрелым человеком, женился и овдовел, сделал состояние и пустит прочные корни. Без посторонней помощи достиг завидного положения. В шестьдесят лет, вступая во второй брак с моей матерью, он находился в расцвете жизни. Поначалу, как и многие, он поверил в Бонапарта. И хотя его душа разрывалась от того, какие отношения складывались у Франции с его родной страной, а затем и с остальной Европой, он хотел верить, что это временно. Потом он возненавидел Бонапарта. И порой не мог этого скрывать…

Сара прикрыла глаза и провела рукой по лицу.

— Не надо, не продолжай. Тебе тяжело вспоминать это, — тихо сказал Жюльен.

Она кивком подтвердила, что так оно и есть, однако заговорила снова:

— Это случилось зимой. Перед сном он всегда заходил ко мне, чтобы пожелать доброй ночи. Он входил, шумно дыша и шаркая ногами, и говорил: «Привет, доченька». Он сам приносил мне угольную грелку, чтобы подогреть мою постель… Тот день выдался на редкость студеным, а к ночи ударил мороз. Вопреки обыкновению он не пришел пожелать мне спокойной ночи. Грелку мне подготовила служанка, и я моментально уснула, едва забралась под толстое одеяло. Не знаю, сколько времени я спала, но меня внезапно разбудила заплаканная мать. Отец сидел в гостиной мертвый, уронив голову на грудь. Его задушили шелковым галстуком. Позже мать рассказала, что за много месяцев до этого его не оставляли в покое ищейки Фуше.

Жюльен стиснул руки.

— Меневаль?

— Узнать это невозможно. Тем более доказать… В детстве больше всего на свете я обожала смотреть на звездное небо. Глядя на звезды, я не чувствовала себя одинокой и, кажется, ничего на свете не боялась, кроме темных, беззвездных ночей.

— Помнишь, как мы тогда чуть не убежали вместе? — спросил Жюльен.

— И ужасно напугали маму. Она решила, что ты хочешь похитить меня.

— Да. Я бы и похитил — мне казалось, что я тебя защищаю, — признался он.

— Я это знала.

— Сейчас тоже еще не поздно.

— Что не поздно? Защитить меня или вместе убежать? — в глазах у Сары промелькнул какой-то особый блеск.

— И то, и другое, — ответил Жюльен, не сводя с нее взгляда.

Сара помолчала и произнесла фразу, в которой прозвучало какое-то пожелание:

— Та ночь была звездной, не такой, как сегодняшняя, — и замерла, глядя через окно на небо.

Услышав эти слова, Жюльен вдруг принялся что-то искать по карманам и наконец нашел. Он вынул руку из кармана, поднес к губам, разжал кулак и осторожно подул на ладонь. Пламя свечей колыхнулось, перед лицами молодых людей, взвилось причудливое облачко пылинок.

Медленно кружась в воздухе, они феерически искрились и переливались, похожие на сотни звезд.

— Теперь ты не можешь сказать, что эта ночь темна, — пояснил Жюльен.

Они застыли, глядя друг на друга сквозь мерцание рукотворного звездного тумана. Вокруг них шумели и гомонили люди, кто-то чихал или покашливал, раздавался шум сдвигаемых лавок и табуретов. Но наконец и они вернулись в атмосферу бурного ничегонеделания и сладкой праздности, где сгустились облака табачного дыма.

— Я непременно обвенчаю эту пару, — пообещал кюре Жерому и Батисту. — Они так влюблены друг в друга… Стоило им войти сюда, как я это сразу понял, с первого взгляда. У меня на подобные вещи особое чутье. Вернее дар. Потому-то я и стал священником.

Мадмуазель Барро, которая краешком глаза наблюдала за братом, вздохнула и покачала головой.

Ранним утром, когда на постоялом дворе все или почти все спали праведным сном, отец Барро внезапно проснулся: ему почудилось, что в дверь постучали.

Поначалу он подумал, что ему померещилось. Он протер глаза и прислушался. Стучали очень тихо, по три-четыре дробных удара за раз. Воображение иногда играло с отцом Барро неприятные шутки. Дрожа, он зажег свечу и, с подсвечником в руке, как был в ночной рубахе и спальном колпаке, направился к своей двери, но открыл ее не раньше, чем принял все надлежащие меры предосторожности.

Перед ним, с таким же подсвечником, предстал Жюльен — судя по свисавшим из-под воротника концам галстука, времени на то, чтобы привести в порядок одежду, у него было в обрез.

— Отец Барро, прошу вас безотлагательно совершить обряд венчания.

— Благословен Всемогущий Господь! — воскликнул священник, молитвенно сложив пред собою руки.

— Как можно скорее, падре, — настаивал Жюльен, совершенно уверенный в том, что благодарность святого отца уже достигла Всевышнего и можно приступать к делу. — Мы сейчас уезжаем.

— Ах, сын мой! Бурный роман! Вот он — единственно правильный путь! — восторженный кюре окончательно проснулся, вознес руки к небесам и возопил: — Я знал это! — и оставив Жюльена в двери, заметался по комнате в поисках облачения. — Я венчаю вот уже на протяжении сорока лет и распознаю истинно любящие друг друга сердца, стоит мне лишь один раз взглянуть на пару. Сестре я постоянно втолковываю: «Шарлотта, дорогая, замуж выходи только по большой любви. На кой черт тебе выскакивать за кого попало? Разве тебе плохо со мной?» Ах, вот и мадмуазель!.. — В порыве чувств он прижал к груди Библию, завернутую в нежно-лиловую столу. — Я это предвидел! Понял сразу, как только вы ступили на порог!

Стараясь не шуметь, чтобы никого не разбудить, совместными усилиями они подготовили в углу, у того окна, где ужинали Сара и Жюльен, место для совершения таинства бракосочетания. Кюре поверх сутаны надел стихарь, чрез плечо перекинул нежно-лиловую столу, взял в руку требник и четки. Грудь его украшало серебряное распятие.

Стоя напротив жениха и невесты, священнослужитель отдавал последние распоряжения обряда. Позади молодых, на расстоянии шага, он расположил свидетелей — заспанных Жерома и Батиста, поручив каждому держать внушительных размеров свечу.

Все происходило в такой спешке, что во многом приходилось импровизировать. Поскольку на приготовления времени практически не было, Жером, которого никто никогда не видел с не напомаженными волосами, предстал именно в таком виде; даже отец Барро не сразу признал его, приняв сначала за незнакомца, остановившегося накануне переночевать. А у бравого Батиста был полный беспорядок в одежде, гораздо более живописный, чем у жениха.

— Итак, мы собрались здесь, преисполненные радости, дабы соединить узами святого брака замечательную пару, — кюре умолк, с восторгом взирая на жениха и невесту. — Замершие в напряженных позах, с застывшими лицами, Жером и Батист пребывали в состоянии сна наяву. — Сара и Жюльен, прибыли на постоялый двор «Разочарование» и перед ликом Господа Бога, по собственной воле… — кюре вдруг запнулся.

Жерому и Батисту, которые дремали с открытыми глазами, вдруг показалось, будто их опалило небесным огнем. Мгновенно стряхнув с себя остатки сна, свидетели, однако, поняли, что это просто оплавляющийся воск обжигает пальцы, и безропотно смирились с новым испытанием. Братья, со свойственным им присутствием духа, остались по-прежнему недвижны как изваяния.

— Дорогая Сара, хотите ли вы взять в мужья вашего возлюбленного Жюльена? Обещаете ли вы перед Господом Богом быть верной ему, любить и почитать его в здравии и болезнях, в бедности и богатстве? Обещаете не дать увянуть вашей любви и хранить ее изо дня в день, пока смерть не разлучит вас?

— Да, хочу и обещаю, — произнесла Сара и расцвела в улыбке.

Кюре, весьма внимательный к деталям, обратив внимание на страдальческие лица свидетелей, решил, что они расчувствовались, и тотчас ощутил, что и сам готов всплакнуть.

— Дорогой Жюльен, — продолжил он со слезами на глазах, — хотите ли вы взять в жены любимую вами Сару? Обещаете ли вы перед Господом Богом быть верным ей, любить и почитать ее в здравии и болезнях, в бедности и богатстве, в радости и печали — во веки веков и до скончания своей жизни?

— Да, хочу и обещаю, — молвил Жюльен.

Кюре достал из кармана платок, высморкался и тут же свободной рукой благословил молодых, провозгласив:

— Что Бог сочетал, того человек да не разлучает, — затем решительно спрятал платок и, трепеща от восторга, объявил: — Сын мой, вы можете поцеловать свою жену!

Однако Жюльен, не промолвив более ни слова, подхватил Сару на руки, развернулся на месте и направился с драгоценной ношей к лестнице на второй этаж. И вряд ли он в ту минуту видел что-нибудь или кого-нибудь вокруг.

Отец Барро, не обращая внимания на такой стремительный финал, воскликнул:

— Это мое лучшее венчание! — и, закрыв требник, с благоговением прижал его к груди.

Очень скоро Жюльен и Сара выехали в сторону Вернона — навстречу неотложным делам.

Тем же самым утром в Генте, где в изгнании находился Людовик XVIII, некий итальянский кардинал и бывший французский министр вели неторопливую беседу, прогуливаясь по саду одного известного дворца. Один из собеседников, прихрамывая, опирался на трость.

— Что вы хотите этим сказать? — экс-министр остановился, чтобы дать ноге отдохнуть.

— Все, что способно содействовать восстановлению во Франции порядка, будет доброжелательно воспринято европейскими державами. Церковь, как вам известно, не благоволит к Наполеону. Стало быть, реставрация Бурбонов неотвратима, но… мы, сударь, кое-что не учли в наших расчетах.

— К настоящему моменту судьбы Франции и королевского дома остаются весьма неопределенными. Кроме того, даже офицеры короля придерживаются мнения, что на поле боя Наполеон несокрушим. А посему надо покончить с ним лично — устранить этого человека.

Кардинал, возобновив движение, произнес:

— Однако против него вся Европа. И в Ватикане толкуют, что победа Наполеона невозможна. Его время кончилось. Вы в курсе планов Веллингтона?

— Он намерен выступить со своим войском, усиленным пруссаками, австрийской и баварской армиями, к бельгийской границе. Затем с востока должны подтянуться русские. Хотя, разумеется, какие-то детали могут измениться соответственно обстановке, но основной замысел остается неизменным — обрушиться на Францию с восточного направления.

— Зная корсиканца, я не сомневаюсь, что он ошеломит противников упреждающим ударом, — заметил прелат.

— Если покушение завершится успехом, к тому моменту о Наполеоне сохранится не более, чем недобрая память.

— Н-да, — задумчиво промолвил кардинал. — Вы в подробностях осведомлены о приготовлениях?

— К осуществлению привлечен профессиональный отравитель. Для введения яда будет использовано лезвие, из тех, которыми бреется корсиканец.

— Весьма изобретательно. И когда они предполагали это совершить?

— Первого июня. Но вы сказали «предполагали» — в прошедшем времени?

— Первое июня! Вы имеете в виду, я полагаю, большой военный парад. Остаются считанные дни. Совершенно очевидно — они хотели бы получить максимальную и незамедлительную огласку… — размышлял вслух кардинал.

— В случае успеха заговорщики будут разоблачены и их объявят предателями отечества. Если же покушение не достигнет поставленной цели, у меня есть серьезные основания опасаться, что счеты с ними сведет сам император. Так или иначе — в живых им остаться не суждено. Большая политика — не их удел.

— Надеюсь, господин Талейран, вы позаботились принять меры предосторожности, чтобы избежать подозрений в соучастии.

— Шансы впутать в это дело меня равны шансам доказать вашу к нему причастность. Однако, вынужден проявить настойчивость: почему вы только что употребили прошедшее время, ваше высокопреосвященство?

— Милостивый государь, меньше всего мне хотелось бы видеть на троне отпрысков рода Бонапарта. Смена династии была бы равносильна революции. И все же в планах произошло небольшое, но окончательное изменение. На данный момент — никакого покушения. Нам не следует подвергать себя риску собственноручно делать из этого человека всенародного героя. Если Господу так угодно, пусть убийцей герцога Энгиенского займется Веллингтон. В Ватикане все уверены в победе коалиции. А если что-то сложится не так, всегда будет время вернуться к варианту покушения на жизнь узурпатора.

— Но ваше высокопреосвященство, приготовления зашли уже слишком далеко.

— И тем не менее. Представьте себе, в каком свете предстанут Бурбоны, как только весть об убийстве Бонапарта распространится по стране! Я уверен, что его ветераны возглавят народное восстание, которое навсегда покончит с царствованием этой династии.

— Я отнюдь не убежден, что подобное мнение разделяет и Мсье.

— Раньше нет, — кардинал изобразил улыбку, исполненную политического смысла. — Но все мы знаем, что Мсье нетерпелив. А ему, как законному наследнику трона, следует проявлять если не большую рассудительность, то хотя бы немного больше терпения.

— Насколько я понимаю, Ватикан идет на опережение событий. Однако, ваше высокопреосвященство, я высоко ценю свое время.

— Послушайте меня, Талейран. Затраченное вами время заслуживает вознаграждения. И кроме того, мы когда угодно можем вернуться к уже имеющимся наработкам.

— Что вы предлагаете?

— Заговорщики никогда не бывают вполне удовлетворены. С кем мы, в конце концов, имеем дело? С революционерами, республиканцами, анархистами, либералами? Кто бы они ни были, в любом случае лучше от этих людей отмежеваться. То, что наши и их интересы случайно совпали, отнюдь не означает, что мы стали друзьями. Вы пару минут назад высказали мысль: «Им не суждено остаться в живых». Так действуйте. Устройте утечку сведений о покушении. И всю информацию, в том числе имена участников, вложите прямо в уши господина Фуше, но только ему и никому другому! На агентов и посредников в таком деле полагаться нельзя. Лично позаботьтесь о том, чтобы Фуше принял сторожевую стойку. А уж он-то лучше всех знает, как ему поступить в подобном случае.

— Фуше? Прежде я должен переговорить с Мсье, ваше высокопреосвященство.

— Разумеется, посоветуйтесь, мой друг. Ах, да… вот еще что: не кажется ли вам, что цена вопроса немного завышена? — спросил кардинал, резко остановившись.

— Ваше высокопреосвященство, — Талейран тоже встал как вкопанный, — с покушением или без него, но благодарность друзьям должна стать главной отличительной чертой нового правительства короля.

Заключительная часть променада прошла в молчании.