Поскольку «Эксельсиор», по официальным бумагам, направлялся в Индию; ему дозволили бросить якорь в Джеймстауне, хотя подобной привилегией пользовались лишь военные корабли его величества короля. Объяснялось это тем, что с резким ухудшением здоровья Бонапарта меры безопасности во многом утратили былую строгость.

Жюльен об этом был осведомлен. Сначала он мало что знал о заведенных на острове Святой Елены порядках и жизненном укладе. Но прежде чем отправиться в путь, он в течение нескольких недель собирал и скрупулезно изучал информацию. Беседовал с моряками, выслушивал рассказы купцов, промышлявших морской торговлей, и вскоре изучил остров не хуже собственного дома. Долгими бессонными ночами, разложив на письменном столе в своем кабинете географические карты, Жюльен сантиметр за сантиметром исследовал рельеф и запоминал детали местности. Теперь он хорошо представлял себе небольшой порт Джеймстауна, с его домиками, теснившимися меж двух холмов, уставленных артиллерийскими орудиями; отлично ориентировался в Лонгвуде, в том числе — в доме желтого цвета с двадцатью тремя комнатами под сланцевой крышей, имевшем в плане форму буквы «Т», построенном около семидесяти лет назад и капитально переделанном перед тем, как принять узника. Он мысленно много раз проходил извилистыми тропками и ухабистыми дорожками, которые в это время года доставляли британскому гарнизону немало забот; словно наяву видел часовых, держал в уме численность солдат в дозорах, их позиции, время развода караулов, места размещения сторожевых вышек, наблюдательных пунктов, постов флажковой сигнализации, всех пятнадцати мачт оптического телеграфа, а также особенности дислокации и несения службы отрядов патрульных кораблей, которые постоянно крейсировали в океане. От внимания Жюльена не ускользнула ни одна мелочь. И теперь все эти сведения, включая предстоящие маршруты передвижения, возможные опасности и способы их избежать содержались у него в голове, готовые к практическому использованию.

Около шести вечера стемнело — тропическая ночь наступает очень быстро. В союзниках у Жюльена была и погода — дождь лил без остановки. Небо, низвергая на землю потоки воды, словно стремилось залить ею огни, которыми освещались подступы к обители его отца-изгнанника. Тем не менее, чтобы свести риск до минимума, было решено подождать еще пару часов.

Когда Жюльен собирался покинуть борт, на плечо ему опустилась рука капитана.

— Помните: утром я снимаюсь с якоря. С вами или без вас.

— Я помню. — Жюльен, наклонив голову, собрал волосы на затылке и перевязал их черной лентой.

— На всякий случай я велел приготовить шлюпку, — сказал капитан и, понизив голос, с искренним участием спросил: — Вы серьезно полагаете, что достигнете своей цели и сможете доставить его на борт?

Оказалось, что капитан, несмотря на участие в не самых праведных делах, ощущал себя в большей мере французом и патриотом, чем многие другие.

— Вы строите смелые предположения, — туманно ответил Жюльен. — Мои люди будут здесь в условленный час. Это все, что могу сказать.

— Извините, мсье, последний вопрос. Мы с вами никогда не были знакомы?

— Может быть, в другой жизни, капитан, — вместо прощания сказал Жюльен и, перемахнув через борт, ловко спустился по канату вслед за Огюстом.

— Удачи, — буркнул себе под нос много повидавший на своем веку капитан.

Оба друга, а вместе с ними Жером и Батист, вплавь добрались до набережной. Они были одеты во все темное и стремительно перемещались в ночи подобно теням, скользящим в тумане. Миновав Джеймстаун, группа ступила на дорогу, что вела вверх и вглубь острова — на равнину, где на высоте более пятисот метров над уровнем океана находился Лонгвуд-хаус.

Им предстояло пройти восемь километров по серпантину, окаймленному скупой растительностью и скрывающему множество коварных расселин и крутых обрывов. Стволы одиноких деревьев сгибались к земле под мощными порывами ветра. Ливень становился все сильнее. Разыгравшееся ненастье пришлось как нельзя более кстати, сделав четверку смельчаков невидимками. Тихой лунной ночью им не удалось бы с такой легкостью преодолевать сторожевые пикеты. Непогода же загнала караульных в укрытия и отнюдь не способствовала повышению бдительности.

В какое-то мгновение с одной из вулканических вершин вдруг полыхнуло светом. Нервы у Жерома и Батиста были напряжены, и они тотчас выхватили из ножен шпаги. Жюльену стоило немалых трудов убедить братьев, что непосредственной угрозы нет, — это Аларм-хаус, и у британцев там сигнальная пушка.

На последнем пикете Тургуты вдвоем справились со стражей, умело воспользовавшись преимуществами неожиданного нападения. А боевой сноровки им было не занимать. Непревзойденные фехтовальщики, обнажив клинки, продемонстрировали, что не зря оттачивали мастерство владения холодным оружием, будто всю жизнь готовясь к исполнению миссии на затерянном на краю света маленьком острове.

— Ах, ты так! Так получи же!.. — только и доносилось до слуха Жюльена и Огюста, оставшихся снаружи, у входа в караульное помещение.

Через мгновение, когда друзья ворвались внутрь, Тургуты уже одолели находившихся там трех часовых. Все вместе они сняли с поверженных противников обмундирование, связали их и заткнули рты кляпом. Огюст, Жером и Батист переоделись в форму, забрали ружья пленников (от штыков пришлось отказаться, чтобы невзначай не выдать себя блеском металла) и сверху накинули непромокаемые армейские плащи. Когда они, наконец, вышли на равнину, стрелки часов показывали десять минут третьего.

Глазам их предстала каменная стена, которой англичане обнесли Лонгвуд и ближайшие окрестности. Общая протяженность ограждения составляла шесть с половиной километров, и зрительно определить за ним диспозицию постов внутренней охраны не представлялось возможным. У Жюльена были сведения о том, что несколько последних месяцев стену охраняют не так строго. Вполне вероятным и даже весьма правдоподобным было предположение, что теперь по внутреннему периметру вообще нет ни дозоров, ни секретов. Наверняка Жюльен знал лишь то, что ночью часовых выставляют вокруг самого Лонгвуд-хауса — на расстоянии двадцати четырех метров от дома, то есть по границам сада.

Дождь и ветер не ослабевали. Группа двинулась в направлении сторожки дежурного офицера. Огюст, Жером и Батист, заняв позицию для атаки, постучали. Дверь открыл заспанный вояка в красной шинели британской армии. Увидев на пороге «сослуживцев», радушно улыбнулся. Однако после удара Огюста его улыбка погасла, и на лице беспечного стража застыло совсем иное выражение. Его тело оттащили от входа, и, пока Жюльен переодевался, остальные обследовали помещение. Нагорье было расположено у подножия утеса, другим своим склоном отвесно обрывавшегося к морю. В противоположной стороне, более чем в километре, пролегала непроходимая расселина, а за ней вздымалась неприступная гора. Справа, приблизительно в полутора километрах, находился поселок Дедвуд, где стоял пятьдесят третий полк.

Выйдя из сторожки, четверка стала дожидаться очередной смены караула у дома. Примерно через час, невдалеке от них, прошествовали четверо караульных. Жюльену, едва сдерживавшему собственное нетерпение, пришлось теперь призвать к сдержанности и своих соратников, чтобы они дали новым часовым заступить на пост, а смененным — беспрепятственно вернуться в расположение полка в Дедвуде. В тот момент, когда Жюльен подал взмахом руки команду к переходу в наступление, буря разъярилась пуще прежнего. Сейчас ото всех требовались наивысшая сосредоточенность и умение ни на миг не выпускать из поля зрения товарищей.

Жерому и Батисту, в чьи функции входило прикрытие, выпала обязанность убрать часовых, спрятать тела в кустах и занять два поста по границе сада. Жюльен и Огюст, в свою очередь, нейтрализовав двух других солдат, должны были, с учетом возможного удаленного наблюдения, привязать их к стволам ближайших деревьев. Таким образом, создавалась видимость, будто в четырех ключевых точках дом продолжали охранять караульные.

Каждый выдвинулся — решительно, спокойно и без суеты — по направлению к «своему» часовому. На долю Жюльена выпал тот, что располагался вблизи окон салона нижнего этажа, обращенных на запад. Еще издали он удивился, что свет был виден только в одном окне, а второе оставалось темным. Что это могло означать? Ведь оба окна, по его сведениям, находились в салоне. Продолжая двигаться вперед, Жюльен вышел на солдата, который, увидев лишь мундир, что-то сказал по-английски. Судя по тону — задан шутливый вопрос. В ответ Жюльен выбросил вверх руку с ружьем, потрясая им в воздухе на манер триумфального приветствия. Часовой загоготал, а Жюльен, приблизившись на расстояние боевого контакта, оглушил его коротким ударом приклада. «Томми» рухнул как подкошенный. Жюльен поднял бесчувственное тело и крепко-накрепко привязал к дереву.

В поле зрения Жюльена находились только два соратника, действовавшие по бокам. Батист с поручением уже успешно справился, а Огюст как раз в те мгновения доводил дело до победного конца.

Получив условленный сигнал, Жюльен и Огюст стремительным броском переместились к стене дома и притаились под окнами салона. Одно из них закрывали ставни («Вот оно, оказывается, в чем дело», — отметил про себя Жюльен), а у второго, из которого лился слабый свет, были почему-то открыты даже створки рамы… Привстав, Жюльен осторожно заглянул внутрь меж раздуваемых ветром штор. В помещении весьма скромных размеров напротив окна стояла кровать с приподнятой москитной сеткой. Сердце его дрогнуло. В такую непогоду окна в комнате с больным открытыми мог оставить только сумасшедший или преступник! В ярости Жюльен едва не забыл, где он и зачем прибыл сюда со своими друзьями.

— У нас времени в обрез, — шепнул ему Огюст.

В ногах кровати, сидя на стуле, дремал в неудобной позе — свернувшись на боку и уронив голову на руку, положенную на спинку — какой-то мужчина.

Жюльен и Огюст бесшумно перелезли через окно.

Под встревоженно-недоумевающим взглядом друга Жюльен плотно закрыл и затворил на щеколду ставни и само окно. Затем, обогнув изголовье кровати, они вдвоем подкрались сзади к человеку на стуле. Дверь салона была открыта. В доме царила полная тишина.

Жюльен, знаком приказав Огюсту взять под контроль вход, обнажил кинжал и приставил острие клинка к горлу спящего. Далее последовала немая сцена: Жюльен вздрогнул, словно его тело пронзил электрический разряд, его лицо исказилось гримасой. Жюльен вдруг ощутил, что его руки наконец обрели долгожданную чувствительность. Человек на стуле, полагая, видимо, что ему снится дурной сон, усиленно тер глаза, чтобы пробудиться от наваждения.

— Я знал, что ты здесь, стервятник, — сквозь зубы процедил Жюльен. — Я в этом был уверен. Тебя только могила исправит.

— Ты!?. Здесь!?. Это невозможно! Ты же умер! Ты… тебя давно нет в живых! — бормотал Жиль.

— Быть может, ты прав. Я и в самом деле — призрак, — подыгрывая собеседнику, Жюльен слегка наклонился и прошептал ему прямо в ухо: — Оживший мертвец из твоих кошмаров. А теперь, — продолжил он, увидев на поясе у Жиля связку ключей, — давай сюда ключ от кладовой, где хранятся винные запасы, — и для убедительности усилил давление на кинжал.

К ним приблизился Огюст, смотревший на Жиля со злобой и отвращением.

— Значит, все это время ты был жив! — воскликнул Жиль.

— Хотелось бы уточнить: я жил все это время с ощущением неоплаченного долга. И вот сегодня я здесь, чтобы рассчитаться сполна.

— Ты опоздал, — протягивая ключ, заметил Жиль. — Скоро здесь будет полно народу. И я буду торжествовать.

— Этого шакала запрешь в кладовой, — сказал Жюльен, передавая ключ Огюсту. Они скрылись из виду, а он взял стул и сел у кровати по правую руку от отца.

Наполеон дышал с трудом, дыхание перемежалось тихими стонами. «Вот мы и встретились», — подумал Жюльен. Человек, который лежал на подложенных под спину больших подушках, — располневший, подурневший и до неузнаваемости изменившийся, — был тот, кого он искал всю жизнь. Жюльен ожидал увидеть истощенного человека, страдавшего, как говорили, желудочным недугом, однако перед ним был больной (это несомненно), но отнюдь не усохший, а напротив, чрезмерно, неестественно тучный, с желтушным цветом кожи. Но и это было еще не все: Жюльен ощутил запах мышьяка, исходивший от его тела. Неуловимый для всех остальных, для него этот вполне материальный запах был явственно различим.

Внезапно больной приоткрыл глаза и содрогнулся в конвульсиях, поднимавшихся из недр живота к горлу. Жюльен помог ему привстать с подушек и, поддерживая за плечо, поднес к груди серебряный умывальный таз. Однако рвотные позывы ничем не завершились. Жюльен вернул посудину обратно на прикроватный коврик, вытер Наполеону глаза, рот и промокнул испарину.

— С каких это пор… С каких это пор британские военные пекутся о моем здоровье? — едва различимо произнес Наполеон, не сводя глаз с мундира Жюльена.

— Я не англичанин, сир, и не военный, — Жюльен сорвал с головы и бросил на пол форменную шляпу, потом встал и, подойдя к сервировочному столику, принялся изучать содержимое посуды. Понюхал и даже попробовал на язык напитки из двух графинов: в одном был обычный лимонад, в другом — морс из красной смородины. Затем пригубил стакан с оршадом — отпил лишь глоток, и лицо его покрылось мраморной бледностью.

— Сир, какое лекарство вам давали?

— Мой верный Маршан думает, что я не понял, — голос Наполеона звучал крайне слабо, — но от меня ничего не скрыть. Я их предупреждал, чтобы они не пичкали меня лекарствами… однако… в конце концов… — его скрючило от невыносимой боли, — им пришлось… дать мне каломель…

— Каломель… — повторил Жюльен, проведя ладонью по лбу. — А вам до этого не давали пить рвотного?

— Вы… любопытный молодой человек… Эскулап в красном мундире… задающий интересные вопросы умирающему…

— Умоляю, попытайтесь вспомнить: вас поили рвотным?

— Рвотным?.. Разумеется… Ну да, конечно. Я им говорил, что ненавижу лекарства… тем более рвотное. Но меня все вокруг обманывают. Кто сказал, что требуется мужество, чтобы достойно умереть? Мужество перед смертью нужно лишь для того, чтобы сносить человеческое невежество.

Жюльен тяжело опустился на стул и понурил голову. На него вдруг обрушилась накопившаяся усталость, сердце защемило от неизбежности утраты. В этот момент Наполеон, вновь впавший в забытье, испустил тихий стон. Глаза его были закрыты, и только судорожно дергавшиеся губы свидетельствовали, что нить жизни, до предела натягиваемая болью, еще не оборвалась. Жюльен спохватился: как можно позволять себе непростительную слабость, когда его отец так ужасно страдает?

Он вытер больному лоб, поднялся, подошел к столику, плеснул в стакан немного лимонада и вернулся к кровати. Сев на стул, расстегнул мундир и верхнюю пуговицу рубашки. Нащупал на груди и извлек наружу крохотный золотой цилиндр, который носил на шее, — в нем он хранил самый «гуманный» из известных ему ядов. Отвернул крышечку цилиндра и недрогнувшей рукой высыпал порошок в лимонад. Затем тщательно размешал чайной ложкой и предложил отцу этот «напиток доброй смерти»:

— Выпейте. Вы сразу почувствуете себя значительно лучше.

Голос Жюльена звучал спокойно, в нем не было ни тени сомнений. Видя, что отец не противится, он помог ему привстать и выпить снадобье, а потом уложил на подушки, заботливо подоткнул одеяло и отошел на пару шагов — поставить пустой стакан на сервировочный столик.

Когда Жюльен опять сел на стул, Наполеон лежал с закрытыми глазами. На его губах, прежде сведенных болью, обозначилось некое подобие улыбки, складки на лице понемногу разглаживались, и он уже не так обильно потел. Через несколько минут больной открыл глаза, и в его взгляде появился блеск, напоминавший Наполеона в те времена, когда он казался бессмертным, братья по оружию были ему верны, а сам он превыше всего ставил честь и отвагу.

— Вы — друг. В этом нет сомнения. Что вы мне дали? Волшебный эликсир? Я больше не чувствую боли, — даже голос Наполеона звучал несколько иначе, не так, как совсем недавно, хотя в нем слышалось нечто новое: нечеловеческая — не столько физическая, сколько моральная — усталость. Часы его сочтены, и ему это было известно. Но сейчас он мог, по крайней мере, смело взглянуть в лицо смерти — как благородному противнику. Гиены уже не раздирали ему нутро.

— Вы уже достаточно страдали.

— Каждому человеку суждено выстрадать свою меру. В конечном счете, поверьте, одинаково убивает и вино, и лекарство. Но единственным настоящим палачом людей являются их страсти. Сколько крови они мне попортили и сколько крови я из-за них пролил.

Жюльен встал и, подойдя к камину, принялся рассматривать портреты Римского короля.

— Раньше они висели в моей комнате. Я велел перенести их сюда, чтобы иметь возможность всегда на них смотреть, — пояснил Наполеон.

— Это ваш сын?

— Да. Сейчас он, должно быть, совсем большой… Главное достижение в жизни — это дети. У вас есть дети?

— Пока судьба мне их не подарила.

— В таком случае, просите об этом судьбу. Это того стоит, — подытожил Наполеон и продолжил: — Подойдите ко мне. — Жюльен повернулся и подошел к его постели. — С кем я говорю?

— Как вы сами сказали — с другом.

— Действительно, своим поведением вы являете пример истинно дружеского, искреннего отношения. Однако у императоров друзей не бывает. Дайте мне рассмотреть вас поближе, а то вы очень высоки. Присядьте сюда, на кровать. Только что мне показалось… я увидел в ваших глазах…

Он стал жадно всматриваться в него. В пытливом взгляде Наполеона была видна нежность, но сквозило также и беспокойство: черты и линии этого лица были ему до боли знакомы и пробуждали дорогие воспоминания. На глаза Наполеону навернулись слезы.

Он тихо сказал:

— Там, на камине, за портретом моей супруги, спрятаны письмо и записка. Окажите мне любезность — достаньте их.

Жюльен подошел к портрету Марии Луизы, висевшему рядом с первым портретом Римского короля, отвел немного край рамы от стены и вынул две бумаги — грязноватые и плохо сохранившиеся. Присев на край кровати, протянул их Наполеону, который, однако, возразил:

— Нет-нет. Прочтите сами.

Жюльен расправил листок, и мгновенно узнал записку своей матери к тому человеку, что теперь лежал перед ним. Ту самую, которую сестра Женевьева берегла долгие годы для сына Клер-Мари, которую он хранил вместе с медальоном и которую Жиль похитил у него шесть лет назад. Жюльен развернул письмо и по памяти прочел:

«Ты разбиваешь мне сердце, моя ненаглядная мадемуазель Ласалль. Ужели это ты мне пишешь такие слова? Право, не узнаю тебя. Возможно, конечно, что я сам виноват, ибо питал излишние надежды. Но и сейчас готов повторить, что был бы добрым, самым преданным и любящим супругом тебе и самым заботливым и нежным отцом нашему малышу. Как могли подобные слова сорваться с твоих уст? Ты уверяешь, что разлюбила меня, и твои поступки это подтверждают: оказывается, ты на четвертом месяце беременности и до сих пор держала меня в неведении. Ты лишаешь меня самого дорогого. Разве своей любовью я причинил тебе только горести и муки? Подумай, небом заклинаю, о нашем ребенке. Ему нужен отец. Или же ты и вправду не желаешь, чтобы ребенок появился на свет?

Буонапарте»

В самое ближайшее время, при первой же оказии я вырвусь в Сёр. Я должен увидеть тебя. Это необходимо. И надеюсь, на сей раз твой отец разрешит мне войти в ваш дом.

Ах, Клер-Мари, Клер-Мари! Шлю тысячу поцелуев. Любящий тебя,

У Жюльена сдавило горло. Он тщетно пытался сдержать волнение. И не мог поднять взгляд на человека, давным-давно написавшего это письмо.

— Дорогой мой, — глаза Бонапарта светились радостью, — есть вещи, которые невозможно подделать. Такое выражение лица, как у тебя сейчас, не смог бы изобразить никакой самозванец. К счастью, от своего деда ты унаследовал только рост, но не его жестокосердие.

Жюльен даже не пытался вытереть слезы, выступившие на глазах. Им владели противоречивые чувства — стыда и гордости, облегчения и тоски, торжества и поражения… И это было столь же естественно, сколь неповторим был переживаемый им момент. Не случайное стечение обстоятельств, а соединение целенаправленного действия воли, характера, памяти и, конечно, удачи. Не это ли называется судьбой?

— Как зовут моего сына? — спросил Наполеон.

— Жюльен.

— Жюльен!.. — от неожиданности Наполеон глубоко вдохнул воздух ртом. — Жюльен… Жюльеном звали младшего брата твоей матери. Ее единственного брата. Мальчик умер в юном возрасте. Она его обожала. — Бумаги в руках Жюльена задрожали. — Я чувствую себя просто отлично. Боль совсем отпустила. Сколько это продлится?

— До конца, — ответил Жюльен, едва найдя силы разомкнуть губы.

— Понятно. Благодаря тебе моя смерть будет легкой. Когда это произойдет?

— Завтра. Обещаю вам, что конец принесет только покой и отдохновение.

— Механизм слишком износился от постоянных перегрузок… но это ведь не единственная причина, правда?

Жюльен вздрогнул, потрясенный вопросом, но собрался с духом и, сохраняя спокойствие, ответил:

— Вас убивали на протяжении многих месяцев. И несколько дней назад добились своего — процесс стал необратимым. Я же лишь избавляю вас от страданий.

— Не плачь. Я давно ощущал, что меня обложили со всех сторон. Ты поймешь это по моему завещанию. Ни предатели, ни самозванцы, — ни одна презренная душа не получит моего наследства. А сейчас выслушай меня. За свою жизнь я содействовал гибели множества людей. Я поступал так или иначе, но на то всегда существовали серьезные причины, хотя теперь я не уверен, что все мои действия были оправданы. Мои намерения не всегда были чисты… Но мне довелось многое пережить. В конце концов, для будущих поколений окажутся важными только факты, — Наполеон сделал паузу. — Помочь умирающему избавиться от мук — поступок в высшей степени благородный. Это — факт. Тем более, — продолжал он, взяв Жюльена за руку, — когда речь идет об отце. Отнять жизнь — не всегда проявление жестокости. И доказательством служит то, что ты, рискуя своей собственной жизнью, преодолевая препятствия, пришел сюда. Недолго осталось ждать — скоро слетятся стервятники, наполнят эту комнату, — завершил он, глядя через москитную сетку на закрытое окно, за которым вдруг перестал барабанить дождь.

— Дождь прекратился внезапно. Как в Новом Орлеане, — заметил Жюльен.

— Тебе доводилось бывать в Новом Орлеане?

— Я там жил. У меня была плантация в низовьях Миссисипи.

— Теперь я понимаю. Меня обманули. — Он вздохнул, как маленький ребенок. — Сказали, что будут сопровождать меня туда. Я не должен был верить. Но может, мы еще успеем вместе поехать туда, ты и я?..

— Это страна без прошлого. Но за ней великое будущее.

— Расскажи-ка о ней.

— Я покажу вам хлопковые и рисовые поля, речные протоки и кайманов, скользящих в их мутных, заболоченных водах. Вы отведаете крабов южных широт, черепахового супа. Мы будем пить с вами местный ром и «бурбон». Гулять по новым улицам, освещаемым газовыми фонарями. Слушать протяжные гудки пароходов, следующих вверх по Миссисипи. Перед вашими глазам предстанут такие густые леса, каких в Европе не бывает. Вы будете любоваться самыми живописными закатами на свете. А когда наступит ночь, мы пойдем слушать чувственные и таинственные негритянские напевы, ритмичную музыку, которая завораживает всех — мужчины от нее заводятся, а женщины теряют голову.

В этот момент с лестницы послышался неясный шум, словно кто-то то ли поднимался, то ли спускался. Жюльен поднялся, но рука его по-прежнему была в руке отца.

— Прекрасные мечты… Да. Мне кажется, что я вижу все это наяву. Чудесные грезы. Самые чудесные, что подарены мне за долгие годы мучений.

— Отдыхайте, отец. Время ваших страданий позади, — прошептал Жюльен, осторожно высвобождая руку, словно боялся потревожить сон чутко спящего человека, затем наклонился к отцу и поцеловал его в лоб, в первый и последний раз.

— Жюльен… — встрепенулся Наполеон. — Всю жизнь я стремился прославить свое имя. Для грядущих поколений. Ради этого я мог убивать. Не позволял никому и ничему мешать мне следовать своей судьбе. Для воспитания твердости характера я в юности сделал себе глубокий порез на руке, который поначалу кровоточил, а потом зарубцевался и навсегда остался памятным знаком. Мною владела страсть, я хотел, чтобы мое имя пережило меня самого, и осталось жить в веках. Я жаждал завоевать возможность править миром, которая королям доставалась с рождения. Мне это казалось такой несправедливостью!.. — Он глубоко вздохнул, прежде чем продолжить. — Ты — отпрыск рода Бонапарта. Пусть даже об этом не знает никто на свете, но эта истина заключена в тебе, в твоем сердце. Помни, однако, что прежде всего тебя определяет не имя, а дело. И то, что ты совершаешь здесь сегодня, делает честь имени. Впредь поступай так же, мой сын, чтобы твое имя и твои дела были достойны друг друга.

Подавленный горем, Жюльен добрался до выхода и оглянулся: затуманенный слезами взор различил лишь размытые очертания фигуры. Жюльен зажмурился, резко надавил пальцами на глаза, чтобы остановить слезы, бросил последний взгляд на отца и ринулся вон из салона.

Миновав лабиринт запутанных темных коридоров и не повстречав никого на пути, он остановился перед закрытой дверью и легонько постучал условленным стуком. Ему открыл Огюст.

За дверью находилось обширное, но не слишком ухоженное помещение с застоявшимся воздухом, полным винных паров. Прежде здесь держали скот и хранили зерно, а теперь, в связи с отсутствием в доме подвала, а стало быть, погреба, устроили винный склад. Практически всю площадь, кроме узкого прохода от двери до окна в дальнем копне, занимали бочки. Посередине этого коридора шел ряд вкопанных в земляной пол деревянных столбов, поддерживавших крышу. У одной из стен валялись пустые мешки, у другой громоздились сваленные в кучу сельскохозяйственные принадлежности, ножи, секачи, мачете, топоры и кое-что из старого оружия. Ставни на окне были закрыты, и помещение освещали два масляных светильника на крышке бочки.

Прижимаясь спиной к одному из столбов, с выражением неописуемого страха на лице, стоял Жиль, которого Огюст держал на прицеле. Жюльен прошел мимо и распахнул ставни.

— Светает, — в голосе Огюста проскользнули тревожные нотки. — Пока мы еще успеваем, пора уходить.

Как бы подтверждая правоту Огюста, над островком прогремел залп сигнальной пушки Аларм-хауса, и в голове Жюльена молнией пронеслись слова, которые сказала Сара перед расставанием: «Я должна знать, кто наш разлучник. Жиль или Бонапарт?.. Если тебя гонит ненависть, быть может, я никогда тебя не увижу. Но если тебя ведет любовь, только она дает право на последнюю надежду». Жюльен вспомнил, как вопреки собственному желанию колебался, прежде чем дать ей единственно возможный ответ, и как заключил потом в объятия, словно желая слиться с ней, сохранить ее в себе, пропитаться исходившим от нее упоительным ванильным ароматом…

— Сейчас, еще минуту, — ответил Жюльен и, подойдя к Жилю на расстояние двух-трех метров, обнажил кинжал. Затем вдруг резко склонился и клинком начал чертить на земле замысловатую ромбовидную фигуру, то ли нашептывая молитву, то ли взывая к сверхъестественным силам.

— Живым тебе отсюда не уйти, — с дрожью в голосе принялся угрожать Жиль, в то время как Огюст продолжал держать его на прицеле, а Жюльен, погруженный в свое занятие, рисовал на земле следующую фигуру, такую же, как первая. — Ну что, свиделся с папочкой? Не слишком ли поздно? Он тебе сказал, кто я? Что я заботился о нем и опекал на протяжении последних месяцев? Что единственный из семьи не бросил на смертном одре? Да что ты там бормочешь, черт побери?! — воскликнул Жиль в отчаянии, что никто не обращает внимания на его слова. В тот миг в окошко пробились первые лучи солнца. Жюльен, словно повинуясь знамению, обернулся на противоположную стену, посмотрел на отобразившуюся на ней тень Жиля, и, беспрерывно шепча, закончил третью фигуру. — Я могу узнать, зачем ты здесь? Недорого ты ценишь свою жизнь, Безымянный. И что за дьявольщиной ты занимаешься?

Жюльен медленно поднялся. На лице у него застыла спокойная решимость, а возможно, даже презрение к смерти. Он всматривался в нацарапанные им изображения. Случайный зритель мог бы принять их за детские каракули. Однако комбинация трех знаков словно излучала смертоносные флюиды, способные заставить содрогнуться от ужаса самого бесстрашного воина, а искушенный наблюдатель понял бы, что перед ним магические символы глубинных — теллурических — сил Земли. Жюльен подошел к стене и на том месте, куда отбрасывала тень фигура Жиля, нацарапал кинжалом еще один ромб — такой же, как три предыдущих. Затем из кучи оружейно-сельскохозяйственного хлама выхватил ржавое копье, ладонью другой руки выковырнул у себя из-под ног пригоршню земли и вновь приблизился к Жилю.

— Его уже не нужно держать на прицеле, Огюст. Разряди ружье, примкни штык и отдай ему, — голос Жюльена звучал безжизненно-холодно.

Огюст, с изумлением глядя на кулак друга, сжимавший горсть земли, шепотом произнес:

— Заговор заклятия души… Она тебя ему научила…

— Делай, что говорят, — приказал Жюльен.

Давние враги стояли теперь друг против друга. Их разделяли всего три или четыре метра. Жюльен поднял руки, согнутые в локтях, на уровень глаз. В одной у него была горсть земли, в другой — копье. Слегка наклонив голову вперед, он сверху вниз пристально смотрел на противника, который под его взглядом, казалось, хотел вжаться в стену. Огюст передал Жилю ружье.

— Зачем я здесь? — Жюльен повторил вопрос Жиля и, чеканя каждое слово, продолжил: — Затем, чтобы выполнить клятву и нарушить обещание. Когда-то я пообещал твоему отцу, что не трону тебя пальцем. Но спустя годы я поклялся себе прикончить тебя как бешеную собаку. К несчастью, данные мною обещание и клятва — взаимоисключающие вещи.

— Что ты собираешься сделать?! — воскликнул Жиль, выдвинув перед собой руки и потрясая ружьем. — Погоди… Я предлагаю выгодную сделку. Прибыль поделим по справедливости — пополам…

— Этого мало.

— Ну, если так, я могу… Я скажу ему, что ты его сын, а я всего лишь ломал комедию. Я уступлю тебе свою часть наследства… Мы все уладим.

— Мышьяком травят только крыс и таких, как ты, Жиль. Но не беззащитных родителей.

— Тогда скажи, чего тебе надо!.. Не молчи… говори же! — взмолился тот почти беззвучно.

Жюльен глубоко вздохнул и на вопрос ответил вопросом:

— Ты можешь вернуть здоровье моему отцу? А своему — жизнь?

— Твоему отцу? — соображал Жиль в смятении. — Я попытаюсь. Да, обещаю. Дай попробовать. Он ведь убежден, что я — его сын.

— Ты ошибаешься, Жиль. Он знает, кто ты. Тебе не удалось его обмануть.

Жиль застыл, точно парализованный, судорожно вцепившись побелевшими пальцами в ружье.

— Ублюдок! Ты всегда мне мешал… — У него дрожали губы. — Это ты находился здесь безотлучно, сутки напролет, скрашивая постылые дни изгнания, дыша зловонным воздухом, зараженным миазмами от заживо разлагающегося тела, и безропотно выслушивая одни и те же истории о ратных подвигах на полях сражений?..

Вместо ответа Жюльен крепче сжал копье, другую руку поднес к губам, поцеловал кулак, медленно раскрыл его и, глядя в упор на Жиля, тонкой струйкой высыпал землю себе под ноги, нашептывая при этом что-то наподобие заупокойной молитвы. Затем перехватил древко оружия в обе руки. И в тот же миг Жиль, в припадке безудержной ярости, ринулся на него.

Жюльен, умело орудуя копьем, парировал атаку — штык прошел мимо, и ружье вылетело из рук Жиля. Безоружный и еще более разъяренный, он в исступлении набросился на противника, вложив в эту отчаянную попытку всю свою ненависть к тому, кто будто нарочно родился, чтобы всегда вставать у него на пути. Жюльен и на сей раз оказался ловчее — он схватил Жиля за горло и заставил отступить к столбу.

— Ну, нет… Не дождешься, — злобно хрипел, стараясь высвободиться, Жиль. — Не такого я заслуживаю конца!

— Ты так ничего и не понял? Я здесь ради того, чтобы восстановить справедливость, — спокойно изрек Жюльен и, полагая излишними иные объяснения, пронзил Жиля копьем.

Пригвожденный к столбу, тот испустил слабый стон, и изо рта у него ручьем хлынула кровь. Тем не менее он силился что-то сказать.

— Ты… сам того не подозревая… оказываешь мне огромную услугу… — бормотал Жиль, истекая кровью. — Наконец… я воссоединюсь… со своей матушкой.

— Нет. — Грудь у Жюльена взволнованно вздымалась, но глаза смотрели жестко, безучастно. — Ты ни с кем не воссоединишься. И тебя никто не будет искать. Тебе будет заказано переступать черту, разделяющую два мира. Ты будешь мертв, но не обретешь ни покоя, ни прощения. Душа твоя обречена скитаться неприкаянной тенью, терзаться виной за совершенные грехи, пресмыкаться подобно бездомной собаке, выть голодным волком и не находить успокоения. Никогда.

— Ты лжешь… ублюдок!

— Я это знаю наверное. Ибо мы оба будем вместе в преисподней. — Голос Жюльена звучал теперь поразительно глухо.

Огюст, прислонившись спиной к бочке, безмолвно, с искаженным лицом наблюдал за происходившим.

— Это твоего имени никто никогда не вспомнит… — хрипел Жиль. Содрогаясь в конвульсиях, он простер руку в направлении заклятого врага, точно все еще хотел вцепиться в него скрюченными агонией пальцами. — И ничто… даже твои чернокнижные искусства не смогут этого изменить…

Вдруг рука Жиля упала, голова безжизненно поникла на грудь. Обмякшее тело, пригвожденное копьем к деревянному столбу, на землю не рухнуло и продолжало отбрасывать жуткую тень, которая укладывалась в странную ромбовидную фигуру.

Тут раздались громкие удары в дверь.

— Эй, кто там есть? Выходите все, с поднятыми руками!

— Быстрее, бежим через окно! — очнулся от оторопи Огюст. — Я сомневаюсь, что они осмелятся привлекать внимание англичан.

— Слишком поздно, — Жюльен выглядел спокойным. — Уходи, я тебя прикрою, — приказал он, сжимая кинжал.

В дверь уже не стучали, а пытались ее выбить.

— Либо бежим мы оба, либо никто, — возразил Огюст.

— Хорошо, — согласился Жюльен, и в тот же миг дверь, не выдержав мощного натиска, грохнулась оземь.

Из облака пыли возникла группа людей во главе с Новерра, конюшим Наполеона, которого тот называл не иначе как «мой швейцарский медведь». По бокам от него — генерал Бертран и граф де Монтолон, оба в мундирах, позади — Маршан, Сен-Дени и кучка слуг.

Бертран и Монтолон, с пистолетами на изготовку, выступили на шаг вперед. Монтолон, увидев пронзенного копьем Жиля, лишился дара речи.

— Кто вы такие? — спросил генерал Бертран.

— Французы, — Жюльен, давая понять, что не намерен оказывать сопротивления, отбросил в сторону кинжал. Огюст опустил ружье.

Потревоженный шумом, Наполеон справился о причинах переполоха и приказал привести задержанных к нему. Монтолон предупредительно сообщил, что Жиль убит и они причастны к его смерти, но вместо ожидаемой реакции император, не сводя глаз с Жюльена, велел отпустить пленников с миром:

— Перед вами патриоты, сохранившие верность своему императору. Пожелайте им удачи. Это самое лучшее и разумное из того, что мы можем для них сделать.

Уже на выходе из дома Жюльена догнал де Монтолон.

— Воин! — с некоторым вызовом обратился граф и протянул Жюльену британскую форменную шляпу, которую тот позабыл в салоне: — Она вам пригодится, ежели вы желаете добраться до порта, не привлекая внимания.

Жюльен, удостоив его сиятельство короткого взгляда сверху вниз, поспешил выйти наружу, где ждали Жером и Батист.

Обратный путь при свете дня, вопреки ожиданиям, оказался значительно проще — сыграла свою роль английская военная форма. Вчетвером, похожие на сменный караул, они без особых трудностей спускались по извилистой дороге. Дело несколько осложнялось лишь тем, что силы Жюльена таяли с каждой минутой, но рядом были оба Тургута.

Между тем в Лонгвуд-хаусе челядь приступила к устранению последствий драматических событий. Один из слуг, недавно прибывший на остров толстяк по имени Дюпен, воплощение трусости, увидев труп, копье, изображение ромбов, тихо вскрикнул и осенил себя крестным знамением.

— Впечатляет, да? — издевательски спросил тот, кому было поручено возглавить операцию по наведению порядка.

— Это… и это… и это!.. — бормотал Дюпен, указывая дрожащим пальцем на рисунки на земле, на пригвожденного к столбу мертвеца и отбрасываемую им тень, которая совмещалась со знаком на стене, — это же колдовство вуду! Вуду! — и, крестясь, в паническом ужасе вылетел из кладовой.

— Чувствуется, бедняге Дюпену не довелось поучаствовать в настоящих боевых переделках, — укоризненно покачав головой, отметил старший и распорядился убрать тело. Извлечь копье, однако, оказалось далеко не простым делом — оно вошло в древесину гораздо глубже, чем можно было предположить.

В семь пятьдесят, когда Жюльен с друзьями добрался до набережной, Огюст, все еще в офицерском мундире, коротко объяснил постовому, что у него предписание срочно прибыть с нарядом на патрульный корабль, курсировавший у острова, и что их доставит туда «Эксельсиор». После этого четверка беспрепятственно поднялась на борт.

В восемь часов десять минут торговое судно «Эксельсиор» вышло из Джеймстауна и взяло курс к родным берегам.

Чуть позже сменный караул поднял тревогу. В Плантейшн-хаус, резиденцию губернатора, доставили рапорт о необъяснимом ночном происшествии — нападении на Лонгвуд-хаус.

— Что с Бонапартом? — поинтересовался, выслушав донесение, Хадсон Лоу.

— Доживает последние часы, ваше превосходительство. Это абсолютно верные сведения.

Весть о том, что Бонапарт при смерти, мгновенно облетела весь остров. Хадсон Лоу, с учетом данного обстоятельства, счел возможным немного повременить с началом расследования произошедшего.

В дневниках и переписке тех, кто присутствовал при последних часах императора, говорится, без упоминания точного времени, что в ночь с четвертого на пятое мая Наполеона перестали мучить боли.

В последующие часы у него, по всем признакам, ничто не болело и ничто его не беспокоило. Наполеон Бонапарт тихо скончался, около шести часов вечера пятого мая 1821 года.

Девятого мая тело императора, облаченное в форму гвардейских егерей, перевезли в Долину герани и предали земле. Во исполнение воли усопшего, его погребли у ручья под тремя плакучими ивами — деревом, согласно давнему пророчеству Гран-Перл на болоте прощения, судьбоносным для Жюльена.

Губернатор острова воспротивился тому, чтобы на могиле было высечено «Наполеон», останки погребли под плитой без надписи и обнесли безымянную могилу обнесли скромной деревянной оградой.