Из дневника Огюста М.

1-й день плавания. 14 апреля 1805 года. Утро. Пролив Ла-Манш. Близ французского берега.

Из Гавра вышли в девять. День ясный, но холодный. Легкая дымка постепенно рассеялась.

Какие чувства ты испытываешь, Огюст? Облегчение. Такого подъема я не припомню со времен ранней молодости, той золотой поры, когда Париж представлялся вечно цветущей весной и верхом радости и наслаждения. Тогда во мне бурлила кровь и возбужденно билось сердце. И даже привидеться не могло, что я стану зарабатывать на жизнь телом.

Несколько обнаженных по пояс членов команды, напоминавшие юных олимпийских богов, вращая ворот, вытянули канат и закрепили якорь. Другие поставили паруса. И корабль, набирая скорость, взял курс в открытое море. Урок слаженности и практического взаимодействия.

Я сжег за собою все мосты, уехал без денег, не имея на том берегу ни знакомств, ни перспектив. Единственно ценное, что у меня есть и что можно будет продать, — баул одежды. Немногим менее месяца продлится наше плавание до порта назначения. Тогда и увидим, действительно ли Новый Орлеан — это Новый Свет.

Вторая половина дня. «Эксельсиор» — любопытное название у нашего корабля, одинаково хорошо звучит и для французов, и для англичан. В военное время — своего рода гарантия. И все же сомневаюсь, что кто-либо из находящихся на борту радостно подбросит в воздух шляпу, попадись нам навстречу эскадра Нельсона.

Наш парусник — бывший двадцатипушечный фрегат, переоборудованный в «купца». Великолепные стройные мачты, водоизмещение примерно триста тонн. Это, воистину, не обычное мореходное судно, а чудо скоростного плавания. Какие же чудо-паруса позволяют ему лететь как на крыльях? Кто вознамерится преследовать его, тот обречен на неудачу. Команду словно вербовали на строительстве вавилонской башни: французы, португальцы, испанцы, голландцы и даже один китаец. Мысль, что они на всякий случай прячут и, если понадобится, поднимут на мачте иной флаг, не столь уж нелепа. Но этот корабль первым уходил из Гавра, и не было ни одного другого, который бы унес меня так далеко от Франции.

Капитан, не склонный к длинным речам француз, говорящий с английским акцентом, обладает чертами южанина и грубыми манерами. Он согласился взять меня пассажиром только благодаря туго набитому наполеондорами кошельку. Мне дали крохотную каюту на баке, и при этом боцман клялся, что я буду единственным пассажиром.

Каюта оказалась хуже норы: сырая, грязная, темная дыра с затхлым воздухом, тремя койками, проеденным червями деревянным столом и стулом. С потолка свисает керосиновая лампа, которая постоянно качается как маятник.

В последний момент на борт поднялись еще два пассажира. Как объяснить, почему моряки меня обманули?

…-й день плавания.

Приходится привыкать. У меня двое соседей по каюте. Один — юноша, очень высокий (выше даже меня), видный собой, с собранными в хвост густыми темными волосами, бледнолицый и с какими-то особенными глазами. Второй — пожилой, похож на старого чудаковатого профессора, с изможденной физиономией. Старший отзывается на имя Виктор. Молодому — лет двадцать или около того. Мне он сказал, что у него нет имени. Оригинальная манера представляться.

Похоже, других пассажиров здесь нет. В трюмах «купца» металл и текстиль, а обратно он повезет сахар, ром, табак и кофе. Все это рассказал сопровождающий груз улыбчивый субъект с круглым брюшком и усами, переходящими в бакенбарды, ни дать ни взять — профессиональный жулик.

Итак, я совершил преступление. Это единственное, в чем газеты не соврали. Не перестаю думать о том, как газетчики все ловко подтасовали в своих заметках… Получилось двойное преступление на почве страсти. Почему они все вывернули наизнанку, понятно: мой клиент, который не захотел платить и стал мне угрожать, владелец одной из этих газет. Если о чем и сожалею, так лишь о том, что прибил тех двух громил, которых он подослал убить меня. Во всей этой истории смерти заслуживал только он, хозяин газеты, несчастный жмот, не пожелавший заплатить по тарифу.

Да, нелегка жизнь наемного труженика. Даже если трудишься на столь изысканном поприще, как наемная любовь.

…-й день плавания.

Ла-Манш остался позади. Первая остановка предстоит на Азорских островах.

Как же я тоскую по прогулкам в Булонском лесу, кафе и увеселительным заведениям в районе Пале-Рояля! Не говоря уже о том, как мне не хватает парижского маникюра. Без сомнения, самое ужасное, что может быть в жизни, — это жизнь в открытом море.

Корабль идет очень плавно, мягко. Стоит необычайно хорошая для этого времени погода.

Юноша, мой сосед по каюте, остался на палубе, закутался в одеяло и лежит там, обратившись лицом к небу, усеянному звездами. Нет, небо — это определенно не для меня, ибо я гораздо более земной и менее созерцательный. И уж совсем не склонен к меланхолии. Идеалам я предпочитаю энтузиазм, а наслаждениям духа — плотские услады.

Впрочем, пребывание посреди морских просторов, когда ты один, совершенно беспомощен и в кармане ни гроша, не столь уж неприятная ситуация — воображаю, будто я обнажен, и меня окружает множество мужчин с завязанными глазами.

С другими пассажирами почти не разговариваю. Я бы сказал, они меня сторонятся. Хотя лично мне такая ненавязчивая компания на руку. В конце концов это не увеселительная прогулка, а бегство. Старший, Виктор, по виду — человек науки. А молодой… какой у него взгляд, какие глаза! И что характерно — эти глаза излучают властность. Редко мне доводилось видеть сыновей, которые бы так относились к своим отцам, как этот юноша относится к Виктору. Он крайне внимателен, заботится, чтобы тому было удобно и всего хватало, а когда Виктор зовет его, является на первый зов.

…-й день плавания.

Самое невыносимое в плавании — корабельная еда: сухие галеты, солонина из бочек, вяленая рыба, сушеный горох. И заталкивать все это в себя приходится при постоянной качке. Вино просто отвратительное. Изредка дают сок. Поскольку свежие овощи и фрукты долго не хранятся, их стараются употребить поскорее. Не то чтобы я был таким же тонким кулинаром, как знаменитый Карем, но искусство кухни всегда влекло меня, и мне нравилось порой приготовить изысканное блюдо, применив знания, умение и фантазию. Недаром судьбе было угодно подарить мне возможность посещать лучшие рестораны Парижа, за что платили, замечу вскользь, мои клиенты.

Мне приснились трюмные крысы, лопающие из бочек червивую солонину…

…-й день плавания.

Вчера однообразное течение нашей жизни было нарушено. Вдруг налетел ветер — предвестник изменения погоды. Небо затянуло тучами. Потемнело почти до кромешного мрака. Усиливалось волнение. Капитан, прохаживавшийся по шканцам, приказал убрать паруса. Матросы облачились в штормовки, a минут через десять ливанул дождь, и капитан велел мне спуститься в каюту.

Хотя до бури дело и не дошло, штормило изрядно. Мне казалось, пол и стены рушатся на меня, и моя каюта проваливается в тартарары. Да поможет нам Бог, если на своем пути мы столкнемся с чем-то действительно серьезным. Не скрою, меня одолела морская болезнь с самыми отвратительными ее проявлениями. Обессиленный, я валялся пластом на койке, и Виктор впервые за все время плавания обратился ко мне и предложил выпить лекарство. С трудом проглотив какое-то пойло, я почти мгновенно, как по волшебству, перестал испытывать рвотные позывы и вскоре уснул.

…-й день плавания.

Вчера вечером, впервые за время плавания я отведал еды, достойной этого названия. Это было жаркое из куропатки с картофелем, сдобренное бутылкой «Кло-де-Вужо». По словам капитана, вину двадцать восемь лет, и оно по карману лишь миллионерам и капитанам дальнего плавания. Я, конечно, промолчал. В Париже не обязательно быть миллионером (а тем более — капитаном корабля), чтобы попивать в свое удовольствие «Кло-де-Вужо».

Праздник желудка состоялся за ужином в офицерской кают-компании, на который капитан пригласил Виктора, юношу и меня. В конце-то концов, мы ведь единственные пассажиры на борту.

Кают-компания — просторное помещение в средней части корпуса корабля. Днем освещается через палубный иллюминатор, по вечерам — медной лампой, подвешенной над массивным столом. По стенам — привинченные к полу полукресла с плюшевой обивкой, шкафы. Сюда же выходят двери кают всего офицерского состава.

Капитану лет сорок пять. Это человек мощного телосложения, с волосатой грудью, дубленой смуглой кожей, маленькими глазками и очень густыми, уже седеющими бровями. У него на лице имеется физический изъян — перекошенный, как в гримасе, рот, но губы — влажные, чувственные. За столом — в первый и единственный раз — я увидел его без головного убора: обычно он всегда в сдвинутом набекрень берете. Невероятно, о чем бы ни заходила речь, капитан всему знает цену и называет ее в разговоре. О Франции говорит как о любовнице, по которой скучает в разлуке.

Помощник капитана — неприятный тип, скользкий и изворотливый как пресмыкающееся.

Мои впечатления о соседях по каюте становятся все более благоприятными. Тому способствовал, в частности, и ужин, протекавший без заслуживающих упоминания протокольных церемоний. Нет необходимости добавлять, что намерения капитана, как я полагаю, были самыми что ни на есть добросердечными. Но случилось так, что уже к концу ужина помощник капитана неодобрительно высказался о неграх. «Эти уроды годятся только на то, чтобы их кнутом пороть», — произнес он. В ответ мой юный сосед по каюте с серьезностью, несвойственной его годам, возразил, что среди негров в пропорциональном отношении не так много уродов, как среди белых. После его слов повисло напряженное молчание. Однако капитан быстро нашелся и, положив юноше руку на плечо, сказал:

— Я с тобой полностью согласен, молодой человек. Полностью.

А помощник капитана опустил голову.

…-й день плавания.

Азорские острова — первый заход нашего корабля. Адовы муки. Из-за расстройства желудка все утро валяюсь в каюте. Отвратительнейшая еда. Чтобы остаться в живых, надо садиться на диету. Поститься и голодать. На Азорах мы стоим всего несколько часов. Пополнение запасов, а может, и еще что-нибудь. Если немного очухаюсь, намереваюсь выбраться на палубу — размять ноги, подышать воздухом, так сказать, цивилизации. Пришел мой юный спутник. Говорит, мне нечего беспокоиться, дескать, он даст мне что-то, что облегчит мои страдания. Как это возможно — не иметь имени? Кто они, с кем я разделяю каюту? Два чародея?..

…-й день плавания.

Мы держим курс на Мартинику, где будет вторая и последняя остановка.

Несколько дней я не делал записей в своем судовом журнале. Когда это случилось? Кажется, позавчера. Из моего дальнейшего рассказа будет видно, что корабль в плавании — идеальное место для развития драматических событий.

Здесь есть юнга по имени Сохо — чернокожий паренек, дитя Нового света, кажется, собственность капитана. Большинство офицерского состава и члены команды не скрывают своего пренебрежительного отношения к черной расе. Уже смеркалось. Был красивый кровавый закат, становилось прохладнее. Юноша без имени и я вели беседу за пинтой грога, поглотив свой корабельный рацион.

— Вы мне позволите задать вам нескромный вопрос? — спросил я.

— Задавайте.

— Что такой молодой человек, как вы, собирается искать по другую сторону океана?

— Мое имя.

— Ваше имя? Однако! Но вы же сказали, что у вас его и не было никогда.

— Это правда. Я никогда не знал своих родителей.

— Извините, я видимо ошибочно предположил, что вы с Виктором…

— Виктор мне как отец, но на самом деле он мой друг и наставник.

— В одном только Париже у множества людей сходная проблема. Но это не побуждает их плыть на край света. Я и сам такой. Честно говоря, я тоже не знал своих родителей.

— Они рано умерли? — спросил юноша, чрезвычайно взволнованный.

— О нет, ничего подобного. Они — селяне, и, как мне представляется, им стало невозможно прокормить еще одного, шестого по счету отпрыска. Меня продали в Париж мещанской супружеской паре, которая всеми силами пыталась вырастить из меня обывателя. Естественно, им это не удалось. Примерно в вашем возрасте я ушел из дома… или меня выгнали, это как посмотреть.

— Понимаю, — сказал он, опуская голову.

— Думаю, не совсем, а потому выскажусь яснее. Я не понимаю родителей, которые осуждают сына за то, что он не такой мужчина, как все… Зато теперь я свободен и счастлив. К чему мне родители? Скажу вам больше: этот мир — куча дерьма и ни от кого, а уж тем более от кровных родственников не стоит ждать ничего хорошего. Но я, верно, наскучил вам своим рассказом. Теперь расскажите вы. Зачем же все-таки вы плывете за океан?

— Моя мать была выслана в Новый Орлеан.

— Ах, вот в чем дело!

— Мать хотела, чтобы я узнал правду. И я надеюсь найти ее и раскрыть тайну своего рождения.

— Но как же вы собираетесь найти свою мать, если не знаете ее?

Мой собеседник медленно извлек из выреза куртки серебряный медальон на цепочке. Открыв его, он показал мне миниатюрный портрет — романтический образ молодой женщины.

— Это портрет моей матери, — сказал он.

Но именно в тот момент, когда наша беседа стала столь доверительной, откуда-то с кормы послышались крики. Мы бегом бросились туда, и прежде чем я успел принять решение, сообразное обстоятельствам (весьма туманным, кстати говоря), юноша без колебаний нырнул в океанскую пучину. Я крикнул рулевому, чтобы тот развернул корабль. Одновременно послышался пронзительный крик:

— Человек за бортом!

Когда юноше помогли подняться на палубу, он держал в руках еле живого юнгу Сохо.

Одним из первых на месте происшествия оказался помощник капитана, который был не на шутку раздосадован, когда узнал, что судно сошло с курса из-за подобной ерунды. Совершенно безосновательно, но категорично он заявил, что юнга, верно, был пьян и свалился в воду. Помощник; сменил тон, лишь когда пришел капитан и начал задавать ему вопросы, причем в весьма резкой форме. Как раз в тот миг, привлеченный необычной для вечернего часа суматохой, появился Виктор, с развевающейся по ветру гривой и вечно рассеянным выражением лица. Раздвигая столпившихся моряков, он пробрался к моему новому другу и встал рядом с ним.

— Он не пьян, — с твердой уверенностью сказал юноша, заступаясь за юнгу, — но страшно испуган.

— Капитан, — подключился к разговору Виктор, — предоставьте нам заняться юнгой. Гарантирую, через пару дней он будет в отличном состоянии. Я — медик и отвечаю за свои слова.

Капитан тут же ответил согласием.

В связи с этим вот уже две ночи у нас в каюте, на койке юноши без имени, спит маленький гаитянин Сохо. Нам он признался, что за борт его кто-то сбросил.

…-й день плавания.

Свежий ветер, как выражаются моряки, наполняет наши паруса, подгоняя корабль все ближе к берегам Мартиники, куда мы на днях должны прибыть.

Юнга повсюду неотступно следует за моим юным другом, рискуя получить взбучку за пренебрежение своими обязанностями, но его присутствие не могло помешать нам продолжить прерванный разговор.

— Не в моих правилах проявлять излишний интерес к ближнему, — промолвил я, чтобы завязать беседу. — Полагаю, человек должен заботиться в большей мере о себе самом, думать о собственном счастье.

— А вам не кажется, что нас стало очень много? Что ближний настолько приблизился к нам, что мы просто не можем не проявлять к нему интереса?

— Весьма любопытное наблюдение. Вскоре население планеты достигнет миллиарда. Это же стихийное бедствие! Жить станет так же невыносимо тесно, как на этой посудине, где мы проводим день за днем, как заключенные в тюрьме.

— Мы здесь дышим свежим морским воздухом, Огюст, — улыбаясь, возразил юноша. — И каюты не так уж малы.

— Как вы сказали?! Каюты не так уж малы?! — переспросил я с возмущением.

— Учитывая, что наш корабль среднего размера, каюта мне не представляется такой уж маленькой.

— Где вы жили до этого? Не в шкафу ли?

Заверяю без лукавства, что, задавая вопрос, я не вкладывал в него иронии, столь свойственной парижанам.

— Нет. У меня была своя комната. На конюшне в доме терпимости. Рядом с лошадьми.

— О! Мне кое-что известно об атмосфере, царящей в подобных заведениях, — легкомысленно заметил я. — Вы заставили меня вспомнить об одной моей старой знакомой. То было существо, наделенное душой, не побоюсь сказать, темной. Несколько лет тому назад, в начале моей жизни в Париже, когда мир казался мне более легкомысленным и прекрасным, мы с ней обменивались сплетнями. Но когда начинаешь видеть тайную суть человека, с которым сошелся близко, почти всегда наступает разочарование. Как только я узнал ту женщину получше, я поспешил отдалиться от нее, столь неприглядной личностью оказалась мадам Бастид!

При звуках этого имени юношу буквально подбросило. Он вскочил на ноги, совершенно не силах с собой совладать. Как человек вежливый, я тоже встал, а он вдруг схватил меня за горло.

— Признайтесь, вы из полиции? Вы преследуете меня? — выпалил он.

Меня поразила его физическая сила.

— Не понимаю, о чем вы. До этого плавания я никогда в жизни не видел вас, — прохрипел я с трудом.

Он почти вплотную приблизил свое лицо к моему и, не ослабляя хватки, внимательно посмотрел мне в глаза.

Любопытно, почему я не дал отпора насилию? Вероятно потому, что он внушал мне уважение своим достойным и гордым поведением. Хотя, скорее, я просто был застигнут врасплох.

Он отпустил меня столь же внезапно, как и схватил, и теперь стоял передо мной поникший и растерянный.

— Умоляю, простите меня! Мадам Бастид… Мадам Бастид была сводной сестрой моей матери.

— Мадам Бастид, которую я знал, содержала бордель на улице…

— Сен-Дени.

— Ну да, Сен-Дени, — повторил я, пораженный. — Совершенно верно, Сен-Дени!

В тот момент я размышлял, какую тактику следует избрать: вести себя как потерпевший, обиженный, или же перейти в наступление.

— От груди матери меня оторвал родной дед и отвез в бордель, на ее попечение. От меня скрыли имена моих родителей, и по сей день я не знаю, кто они, — тем временем произнес юноша. По небу бежали облака, то заслоняя, то открывая солнце. Устремив взгляд в неведомые дали, он добавил: — Я не собирался отправлять ее в ад, можете мне поверить.

— Верю, — произнес я ошеломленно.

— Но она того заслуживала.

…-й день плавания.

Взяли курс на Новый Орлеан.

Вчера была остановка на Мартинике. Вахтенный из бочки на фок-мачте закричал: «Земля!» Матросы спустили паруса, и корабль лег в дрейф. Вскоре подошла шхуна, доставившая лоцмана. Поднявшись на борт, он принял на себя руководство дальнейшими действиями. Маневрируя, «Эксельсиор» приблизился к молу. Другая часть команды в это время подготовила причальные концы и якорные канаты. Корабль коснулся причала с нежностью поцелуя.

В порту царило оживление. Длительность стоянки — полдня, и капитан разрешил нам сойти на берег. Погода стояла изумительная. Карибское солнце обладает такой мощью, что его лучи проникают в самые укромные уголки. Мы втроем совершили прогулку по улочкам, прилегающим к порту. Перекусили в трактире свежей рыбой, крабами и фруктами, угощал Виктор.

Из Франции наш корабль действительно везет в своих трюмах металл и текстиль, но предназначаются эти товары не для обмена на сахар, табак или кофе. В Луизиане прибыльным делом остается работорговля. И «купцы» в портах захода (наш «Эксельсиор» — на Мартинике) обменивают французские продукты на негров, которых потом продают в Соединенных Штатах.

Несколько дюжин рабов загрузили в трюмы, где и без того невозможно повернуться и нечем дышать. Оттуда слышатся ужасные стоны и проникают жуткие запахи, просачиваясь через все щели палубной обшивки. Виктор утверждает, что это недавно привезенные из Африки негры, предназначенные для продажи в Новом Орлеане. За год корабль успевает сделать, по-видимому, несколько таких рейсов.

…-й день плавания.

Мы идем вверх по Миссисипи. Близится конец нашего плавания. Как сложится жизнь в Новом Свете? Удастся ли без средств начать всё заново? Здесь плавильный котел народов, и уже одно это должно порождать бурление всех сил и разжигать буйную жажду жизни.

Вторая половина дня. Вечером мы затеяли пирушку по случаю предстоящего прощания. Виктор купил у корабельного кока две бутылки рома, и мы засели в каюте, отдавая должное напитку и оживленной беседе. Говорили каждый о себе. Хоть я и ощущал некоторое неудобство, но об истинных причинах собственного бегства все же решил не распространяться. Виктор рассказывал о своих химических опытах. Вот откуда, стало быть, знания моих попутчиков в области лечебных снадобий.

Без сомнения, это прозвучало весьма беспардонно с моей стороны, но под воздействием рома и гнетущих мыслей о собственной несостоятельности я заметил Виктору, что его труды сулят ему верный и значительный заработок.

— Результаты моих исследований пока не могут быть использованы в целях обогащения, Огюст, — возразил Виктор, наполняя мне стакан.

— Насколько я понимаю, вы можете позволить себе роскошь не торопиться, — продолжил я. — А я так ясно представляю себе мой любимый блестящий Париж, где все нетерпеливы и всё пронизано обманом. Там приходилось пробиваться, увы, любыми средствами, лишь бы не умереть с голоду.

— Насчет заработков я вот что могу сказать, — Виктор перевел взгляд на юношу. — В молодости я тоже работал на весьма обеспеченных людей. С тех пор деньги приходили ко мне легко. Честно говоря, деньги — это единственное, что не доставляло мне проблем в жизни. И разумеется, вот этот молодой человек, — добавил он, и взгляд его, слегка затуманенный ромом, вдруг прояснился.

— Но ваша профессия несравненно более респектабельна, нежели моя. Я — профессионал любви, и моя карьера закономерно ведет к крушению.

— Респектабельность столь многогранна, что может вмешать в себя и крушение, Огюст. Добро пожаловать в наш клуб! — завершил он, поднимая свой стакан.

Тост прозвучал для меня подобно целительному бальзаму.

То, за что мне теперь немного совестно, произошло чуть позже, когда стемнело. Оба они, разгоряченные ромом, решили выйти подышать воздухом на палубе. Я же остался в каюте, собираясь вскоре к ним присоединиться.

Искушение оказалось сильнее меня.

Я присел на край кровати. Взял бутылку с остатками рома. И вот тут мне на глаза попался край листка, торчавший из внутреннего кармана куртки юноши, что висела на стуле.

Я колебался лишь секунду, ибо мне не нужно было даже вставать. Опустив бутылку на пол, я достал записку и развернул. Она оказалась еще более загадочной, чем миниатюрный портрет дамы из медальона. Я перечел записку несколько раз и даже запомнил наизусть:

«Мой любимый, твое имя постоянно у меня на устах, но из предосторожности я не произношу его. В этой записке ты найдешь как добрые, так и дурные вести. Я даже не знаю, наберусь ли смелости отправить ее тебе. Не думай, что я разлюбила тебя и не хочу стать твоей женой. Не верно и то, что я не хочу родить тебе ребенка. Носить в себе твое дитя — нет ничего прекраснее для меня! Но я боюсь отца. Если ты ничего не предпримешь, он не простит мне этого никогда. Приди поскорее и забери меня с собой.

Твоя навеки, Клер-Мари Ласалль»