Четвертого июля 1951 года китайский строительный батальон прибыл в город Тунг-Хва, находящийся на корейской территории в сорока трех милях от границы, и занялся подготовкой операции, которая была запланирована еще в 1936 году и достигла своего логического завершения в 1960, в Соединенных Штатах Америки. Майор, командовавшим этим батальоном, некий Шу Ма Сунг, ныне работает адвокатом по гражданским делам в городе Куньмин.

Маньчжурия расположена в субарктической зоне, но лето здесь жаркое и влажное. Тунг-Хва — индустриальный город с развитой пищевой промышленностью, лесопильными заводами и гидроэлектростанцией. Население составляет около девяноста тысяч человек, почти столько лее, сколько в городе Терре-Хот, штат Индиана; но, в отличие от последнего, здравоохранение как таковое здесь отсутствует.

Китайский батальон начал строительство около военного аэродрома, расположенного примерно в трех милях от города. Сооружение возводилось из готовых блоков, выкрашенных в разные цвета и разбросанных по земле. Сборщики напоминали игрушечных человечков, расхаживающих среди кусков гигантской мозаики. Чтобы скрыть следы сборки, по окончании строительства здание обрызгали свинцовой краской алого цвета, которой обычно красят амбары. Шестого июля в семнадцать часов девятнадцать минут батальон завершил строительство двухэтажного здания, получившего название «Исследовательского павильона». Оно состояло из двадцати двух комнат и небольшого зала. Стены были сделаны из особого стекла, пропускающего свет лишь в одном направлении. На первом этаже имелось несколько уютно обставленных гостевых комнат с обычными стенами, предназначенных для начальства из Москвы и Пекина.

Во всех помещениях пол был выложен цветными плитками в виде различных узоров; в дальнейшем это должно было послужить указанием, какую мебель и оборудование здесь следует устанавливать. На окна повесили занавески и портьеры. Тысячи деталей наводили на мысль, что этот дом предназначен служить временным пристанищем представителям союзных Народных Правительств. Его собирали, разбирали, перевозили в другое место и там собирали заново для следующей серии переговоров и дискуссий. Вся мебель была сделана из светлых пород дерева, в слегка видоизмененном, но вполне современном скандинавском стиле. Помещения выкрасили в зеленый и абрикосовый цвета, столь любимые молодыми женами в первые три года брака. Из общей картины выбивались лишь ярко-желтые ротанговые циновки на втором этаже.

Там же находились еще десять небольших помещений и угловой многокомнатный номер. Стеклянная стена, протянувшаяся вдоль всего здания, выходила на узкий мостик, днем и ночью патрулируемый советскими военными. В каждой маленькой комнате имелись койка, стул, шкаф и зеркало, если кто желал убедиться, что его душа еще не покинула тело. Обставленный аналогичным образом большой номер располагал также ванной комнатой, большой гостиной и дополнительной спальней. Здесь все стены были непрозрачные. В помещениях второго этажа витал запах сосны, бодрящий и нежный.

* * *

Вся прелесть приятного времяпровождения в нескольких сотнях миль к югу от Тунг-Хва заключалась в том, что на каждое движение Мэвоула и каждый издаваемый им стон девушка отвечала своим движением и своим стоном. Удовольствие стоило заплаченных за него денег. Спустившись вниз, Мэвоул сказал парням, что притон классный; в особенности здорово, что никто не насмехался и не свистел ему в спину, когда он вел девицу вверх по лестнице. Юная кореянка — та, что стонала и двигалась в полном согласии с Мэвоулом, занималась своим ремеслом по тому же принципу, что и первый кооперативный магазин в Рочдейле в 1844 году: она не предоставляла услуги в кредит, но зато выделяла часть прибыли на бесплатное пиво для клиентов. Девушку звали Гертруда.

Потом наверх отправился Фриман — получить свою долю удовольствий, а Мэвоул и Бобби Лембек ждали его внизу, потягивая пиво и пытаясь втолковать двум миниатюрным девушкам, которые составляли им компанию, что тем совсем необязательно все время улыбаться. Однако по-корейски они знали всего несколько слов, а девушки вообще не говорили по-английски. Поэтому Бобби Лембек приложил пальцы к углам рта, растянул его в глупой улыбке, а потом отпустил пальцы. Девушки поняли, но гримаса вышла такой комичной, что Мэвоул и Бобби заржали, точно сумасшедшие. Глядя на них, девушки тоже расхохотались, а, отсмеявшись, по-прежнему продолжали улыбаться.

Учитывая, что в военное время пивовары зачастую вынуждены работать в ущерб качеству, корейское пиво оказалось таким же паршивым, как где-нибудь в Миссисипи или Небраске, только здешнее было весьма забористое. Этого у него не отнимешь, как заметил Мэвоул.

— Эдди, почему мы должны все время торчать в этом борделе? — спросил Бобби.

— Да уж, нелегкое это дело.

— Я не говорю, что это тяжело, просто поднадоело. В этой части мира множество птиц, о которых я раньше понятия не имел. А ты ведь знаешь, что птицы — мое хобби.

— Мы отсиживаемся здесь потому, что это единственное место на всем Корейском полуострове, где нам не угрожает опасность встретиться с сержантом Реймондом Шоу.

— Как думаешь, он голубой или просто слишком религиозный?

— Что?

— А может, и то, и другое?

— Сержант Шоу? Наш Реймонд?

— Ага.

— Ты в своем уме? Просто для Реймонда секс — это слишком вульгарно.

— Он в чем-то прав, — ответил Бобби Лембек. — Точно. Секс — это вульгарно. Я, конечно, в этом деле новичок, но именно это мне в сексе и нравится.

Мэвоул смотрел на него, добродушно кивая.

— Смешно, — медленно заговорил он, — но иногда мне кажется, что ты проделал весь этот путь от Нью-Джерси до Кореи только ради того, чтобы познать первые радости секса. И это заставляет меня чувствовать себя так, будто я что-то вроде памятника… ну, памятника этой части твоей жизни. Понимаешь? И Мари-Луиза тоже, конечно. — Он кивнул в сторону маленькой азиаточки, которая сидела рядом с Бобби Лембеком, вцепившись в его запястье, точно ястреб.

— Она-то уж точно, — согласился Бобби. — В смысле, памятник.

— Вот только жаль, что у тебя до сих пор не было толстой или высокой женщины.

— А что, есть разница?

— Ну… И да, и нет. Трудно объяснить. Эти кореянки… Они такие маленькие, хотя и очень милые, и покладистые, и пиво дают бесплатно, а это не часто встретишь. Но они уж очень маленькие и такие… верткие, как юла. И хотя мне неприятно это при них говорить, пусть даже они меня и не понимают, но уж больно они тощие, сплошные кожа да кости.

— Один хрен, — сказал Бобби.

— Это точно.

Капрал Мелвин скатился вниз по лестнице и начал рукой приглаживать волосы. Вид у него был как у заспавшегося пассажира.

— Класс, класс, класс! — слова вылетали из него без единой паузы. — Просто высший класс!

— Ты это мне, что ли, говоришь? — спросил Бобби Лембек. — Побольше некоторых разбираюсь!

— Полюбуйтесь-ка на него, — с гордостью сказал Мэвоул. — Только что из пеленок, а уже ведет себя, как настоящий знаток.

— Так, парни. — Мелвин вдруг вспомнил, что он тут главный. — Через полчаса мы выдвигаемся на север. Пошли.

Бобби Лембек поцеловал Мари-Луизе руку.

— Мансей! — сказал он.

Это было единственное известное ему корейское слово. Бобби вложил в него надежду галантного кавалера на новую встречу, поскольку оно означало: «Да живет наша страна десять тысяч лет».

* * *

Сержант Шоу обладал способностью выдавливать из себя самые натуральные слезы, когда излагал историю своей жизни и доходил до особо волнительных моментов. Капитан Марко всячески поощрял его рассказы, поскольку они помогали скоротать долгие часы в карауле. В такие минуты пылающее яростью лицо сержанта сияло, словно вырванное из груди и брошенное на залитые лунным светом камни сердце. Да, капитан любил его слушать, потому что в каком-то смысле это было все равно что слушать стенания Ореста, возмущающегося Клитемнестрой.

Капитан Марко трепетно относился к поэзии, литературе, просто познавательной информации в любом виде, как имеющей, так и не имеющей отношения к войне. Он любил читать. По его мнению, во многих армейских гарнизонах в свободное время делать было совершенно нечего, кроме как пить, играть в бридж и читать. Марко любил пиво, но не признавал крепких спиртных напитков. Он плохо соображал в карточных играх и почему-то почти всегда проигрывал старшим по званию. С сослуживцами ему уже давно было не о чем говорить, кроме как о войне, поэтому он повсюду таскал за собой ящики с книгами на самые разные темы; не единожды они проделывали с ним путь из Сан-Франциско к очередному месту назначения.

Капитана Марко интересовало буквально все: проблемы рыбаков в Бильбао и история пиратства, картины Ороско и современный французский театр, роль юридических факторов в управлении мафией и произведения Йитса, беспорядочная структура Библии и романы Джойса Кэри. Его занимали высокомерие врачей, психология тореадоров, вкусы и пристрастия арабов, происхождение пассатов и вообще практически все, изложенное в книгах, которые наобум отбирали для капитана в книжном магазине на Маркет-стрит и пересылали ему, где бы он ни находился.

Рассказы сержанта о его прошлом своей формой и неподдающейся логике драматичностью напоминали капитану произведения античных авторов. Примерно такое же впечатление, наверно, произвел бы на него шахматный поединок между Ричардом Бёрбеджем и популярным современным актером. Казалось, все вращается вокруг матери Реймонда, женщины с амбициями знаменитого Дедала, жертвой непомерного честолюбия которого стал, как известно, его собственный сын Икар. Сержанту Реймонду Шоу было двадцать два года. Он не знал покоя ни во сне, ни наяву. Пока он спал, возмущение лениво булькало в закопченном железном котле его памяти, а когда просыпался, оно извергалось потоком обжигающей лавы.

Реймонд получил звание сержанта, потому что был до отвращения хорошим солдатом и прирожденным стрелком, самым метким в части. Он мог убить неприятеля из любого оружия, которое оказывался в состоянии поднять. Он нарочито вяло прицеливался, нажимал на курок — и во что-нибудь или в кого-нибудь обязательно попадал! Некоторые сослуживцы восхищались этими феноменальными способностями Реймонда и во время боя предпочитали держаться поближе к нему, хотя во всех остальных случаях старательно его избегали.

Реймонд был левша, высокий, с широкими бедрами, узкими плечами и треугольным лицом с острым, не слишком мужественным подбородком. Постоянное чувство жалости к себе придавало его лицу угрюмое выражение. Сквозь неестественно белую кожу рук и ног просвечивали голубые неоновые трубки вен. Коротко остриженные светло-русые волосы низким полукругом обрамляли лоб в излюбленном стиле молодых или имеющих проблемы в половой сфере американских бизнесменов.

Несмотря на столь своеобразную внешность, Реймонд был на редкость привлекательным молодым человеком, можно даже сказать, красавцем, с широкой костью и недюжинной силой. Большие серовато-голубые глаза навыкате делали его похожим на карусельную лошадку, вроде тех, на которых преследовали преступников Эринии, античные богини мести.

Был такой австрийский дирижер, Карл Бем. Он разработал новую конструкцию флейты и новый звукоряд для игры на ней. Его система способствовала значительному совершенствованию и расширению возможностей флейты. В частности, он выровнял звучание в разных каналах. Это, однако, привело к тому, что при нажатии большим или средним пальцем извлекался звук, на полтона отличающийся от стандартного. Такая звуковая «ересь» привнесла раскол в мир музыки. Там, где прежде все флейты играли одинаково, сейчас любые две из них могли издавать различные по тональности звуки. И хотя разница была едва уловима, это приводило ко многим недоразумениям и разноголосице.

Казалось, Реймонд тоже был создан по замыслу герра Бема, только здесь дело зашло еще дальше: любой тон его души сократился сначала до половины, потом — до четверти, до одной восьмой и, наконец, почти исчез совсем, если только вообще уместно говорить о какой-то музыке в душе Реймонда.

И все же капитану нравился Шоу, а нужно учесть, что капитан был человеком зрелым и думающим. Он потратил немало времени, размышляя, в чем же тут дело. А дело было в том, что при каждом удобном случае Реймонд демонстрировал свою симпатию к капитану, а капитан был слишком мудр, чтобы вообразить, будто сможет устоять перед таким лестным проявлением чувств.

Никто больше в роте «С» не любил Реймонда: не исключено, что не только в роте, но и во всей армии США. Товарищи осторожно обходили его стороной или просто притворялись, будто его не существует. Так отцы, имеющие дочерей, делают вид, что и знать не знают о том, насколько высок в их округе уровень изнасилований.

Не подумайте, что любить Реймонда было нелегко; любить его было попросту невозможно. Капитан, человек чуткий, понимал, что внимание к нему Шоу — просто результат того, что на протяжении всей предыдущей жизни парень он то и дело тыкался носом в различные символы власти. Сержант бубнил и бубнил, рассказывая историю своей жизни, и со временем капитан понял, что этот нескончаемый монолог позволяет ему выплеснуть дорогие сердцу воспоминания о замечательном, давно умершем отце, которого эта сука мать выгнала еще до того, как Реймонд успел полюбить его по-настоящему. Любительский психоанализ — завораживающее занятие, особенно когда совсем нечего делать. Столь же завораживающими были нескончаемые поиски капитана, пытающегося найти в Реймонде хоть что-то милое и по-человечески привлекательное.

Если даже забыть о сокрушительном высокомерии Реймонда, была у парня еще одна раздражающая черта: он постоянно сопровождал свою речь движениями рук, и это производило очень неприятное впечатление. Прямо на глазах капитана из отдельных фрагментов личности Реймонда формировалась одна огромная, холодная глыба. Сержант постоянно повторял какой-то ужасно противный жест своими длинными, белыми, точно рыбий живот, пальцами, как бы отмахиваясь от чего-то, словно говоря «уйдите прочь, вы мне надоели». Это был жест, долженствующий подчеркнуть все, что он говорил. Буквально все. Даже если Шоу просто здоровался с вами поутру. Он отбрасывал рукой воздух, когда говорил о погоде, о политике (о которой любил порассуждать), о еде, о снаряжении — обо всем. В жизни капитану не приходилось видеть такой раздражающей жестикуляции, а капитан Марко, как уже говорилось, был чуткий и умный человек.

Однажды на рассвете он не выдержал и взорвался, высказав все сержанту. Однако ответом стало возникшее на лице Реймонда выражение смущения, непонимания своей вины и огорчения. Он сказал капитану, что (мах-мах) не понимает, о чем тот толкует (мах-мах). И капитан решил в дальнейшем просто игнорировать этот сравнительно мелкий заскок. В конце концов, он собирался когда-нибудь стать генералом с четырьмя звездочками на погонах, неважно, в военное или в мирное время, и с его стороны было бы безумием оттолкнуть от себя героического сержанта, чей родственник может стать председателем Комитета Вооруженных Сил в Конгрессе (или, по крайней мере, оказывать на председателя непосредственное влияние).

Такого рода «объективность» и породила терпимость по отношению к исполненному высокомерия Реймонду. Хотя это было нелегко, очень нелегко. Сам взгляд Реймонда растягивался, когда он снисходил до того, чтобы посмотреть на кого-то и уж тем более — заговорить, что случалось крайне редко. Ротные шутники уверяли, что каждую ночь сержант накручивает губы на папильотки. И из таких вот ингредиентов и складывалась все возрастающая враждебность остальных. Теоретически Шоу мог стать сержантом-инструктором или сержантом отдела информации где-нибудь в морской пехоте; но только не строевым сержантом, поскольку на боевого командира Реймонд никак не тянул. Он с каким-то удушающим сладострастием лелеял обиду на людей, на места, где его когда-либо обидели, и вообще на все на свете.

Капитан Бен Марко был профессиональным военным. Он закончил Академию, где был шестым в своем выпуске. Служба в армии стала семейной традицией с тех пор, как некий молоденький лейтенант-артиллерист, покинул родную Испанию, чтобы взглянуть на реку Миссисипи. Марко пошел по стопам отца, потому что армия была последним прибежищем для тех, кто тосковал по феодальным порядкам: четкая иерархия, построенная по принципу вассалитета, где генерал всегда остается сюзереном по отношению к майору, а лейтенант — вассалом по отношению к майору.

Марко был умным офицером, к тому же — разведчиком. Судя по внешнему виду, в нем смешалась кровь ацтеков и эскимосов. Довольно распространенный западно-американский тип, поскольку ацтеки перекочевали сюда из Сибири задолго до того, как прибыли испанцы, перевалив через Анды. Марко выглядел как настоящий абориген: медно-красная кожа, крупные и очень белые зубы, прямые черные волосы и глаза цвета молодого лука, то есть зеленые. Марко повезло (если это можно назвать везением) родиться в Нью-Гемпшире, где его отец служил перед тем, как отправиться выполнять свой долг в зону Панамского канала. Рост Марко составлял пять футов двенадцать дюймов, но рядом с Реймондом он казался меньше. Мощный костяк и соразмерное количество мышц делали его похожим на изваяния Эпштейна. Пищеварительная система Марко была в превосходном состоянии, что можно рассматривать как благословение, поскольку без этого в человеке не может пробудиться чуткость.

Они представляли собой странное сочетание: гражданский, пытающийся разговаривать, как солдат, и солдат, получивший от штабных начальников новой, благовоспитанной армии приказ научиться разговаривать, как гражданский; холодный брамин и вполне земной, амбициозный человек; псевдомистагог и противник всего, что воплощает в себе понятие «ковбой»; подавляющий и побуждающий типы, причем последний вариант был очень близок к тому, что подразумевал под этим словом (и использовал в своих опытах) физиолог Иван Петрович Павлов.

* * *

Четырнадцатый раз за эту ночь Марко вел свой патруль на разведку и рекогносцировку. В патруле было девять солдат и сержант Рей Шоу. Внезапно из окружающей их почти полной темноты и тишины рядом с Марко возник Чанджин, его ординарец, переводчик и проводник по практически любой местности. Независимо от того, в какую часть Кореи их забрасывали, этот человек всегда совершенно серьезно утверждал, что родился где-то в пределах двух миль от этого места. Он был необыкновенно искусен в обращении с кастрюлями и сковородками, сапожной щеткой, веником и бритвенными принадлежностями, а также незаменим по части упаковки и отправки книг в Сан-Франциско. Невысокого роста, жилистый и невероятно выносливый Чанджин казался человеком, которым можно помыкать сколько угодно — пока он сам не решит, что с него хватит, и не возьмет свою жизнь в собственные руки. Он всегда прямо смотрел в глаза всем, от рядового до полковника, и никогда не улыбался.

— Что? — спросил Марко.

— Скверное место.

— Почему?

— Ненадежное.

— В каком смысле?

— На тридцать ярдов вокруг сплошные болота. Можно угодить в плывун.

— Никто не предупреждал меня о плывунах.

— Откуда им знать?

— Ну ладно! Что ты предлагаешь?

— Следующие двести ярдов пройти цепочкой.

— Нет.

— Патруль утонет.

— Это тактически неправильно — идти цепочкой.

— Тогда мы утонем через тридцать ярдов.

— Только следующие двести ярдов придется так двигаться?

— Да, сэр.

— А в обход не получится?

— Нет, сэр.

— Ладно. Передай остальным.

Реймонд шел во главе цепочки из четырнадцати человек, сразу за Чанджином, а Марко замыкал ее. Патрульные углубились в ночь, вооруженные только ножами, поскольку ружейная пальба может вызвать ответный огонь, а РР-патруль не должен выдавать себя. Ущербная луна давала очень мало мертвенно-бледного света. Люди соблюдали дистанцию в двадцать футов, и цепочка растянулась ярдов на семьдесят. Когда патрульные прошли около шестидесяти ярдов, впереди и сзади каждого из них внезапно возникло по две человеческие фигуры. Передний ударил «своего» американца прикладом ружья в живот, и как только тот согнулся, задний с силой залепил ему по затылку. Если не считать Чанджина, с которым ничего не произошло, все рухнули почти одновременно. Исключительно бесшумная операция; можно сказать, образцовая. Тут же каждая пара нападающих соорудила из ружей что-то вроде носилок и уложила на них «своего» пленного. Два сержанта быстро проверили все пары, негромко переговариваясь и время от времени одобрительно похлопывая того или иного из подчиненных по плечу; чувствовалось, что они довольны собой.

Чанджин снова возглавил цепочку, но теперь уже с «носилками», и повел ее под прямым углом на прежнюю дорогу, на твердую почву. Двадцать два человека быстрой рысью тащили импровизированные носилки, сержанты в такт бегу негромко напевали по-русски. Патруль Бена Марко был взят в плен 3-й ротой 35-го полка 66-й Воздушно-десантной дивизии Советской армии, — элитным подразделением, выполняющим наиболее сложные операции в этом секторе, а в свободное время развлекающимся с местными шлюхами и молодыми женщинами-служащими Северо-восточной административной зоны. Такие, по крайней мере, ходили о них слухи.

Через четверть мили патрульных поджидали два грузовика, которые и доставили их к временному аэродрому. Ехать пришлось двенадцать миль по пересеченной местности. Затем вертолет увез их еще дальше на север, в Ялу. Пленные прибыли на место еще до того, как первый патрульный начал медленно приходить в себя и увидел глядевшего на него сверху вниз деревенского парня в военной форме, с широкой ухмылкой на лице и автоматом наготове.

* * *

Доктор Йен Ло и его сотрудники (тридцать человек, все китайцы, за исключением двух исполненных благоговения узбекских психоневрологов, удостоившихся премии за свои самоотверженные труды; в качестве награды им организовали месячную стажировку у Йен Ло, которого они до сих пор воспринимали исключительно как подборку книг и которого их профессора называли живым памятником и гениальным интерпретатором работ Павлова, во многом обогнавшим знаменитого учителя) смонтировали привезенное с собой оборудование ночью 6 июля и отлаживали его до середины утра 7 июля. Специфическое хозяйство включало тщательно разработанные химические препараты, а также четыре массивных электронно-вычислительных устройства и электрический распределительный щит, достаточно мощный, чтобы с его помощью можно было управлять освещением Венской государственной оперы, откуда, вполне возможно, он сюда и попал.

Старик Йен был в прекрасном настроении. Беспрерывно болтал о Павлове и Сальтере, Красногорском и Мейнанте, Петровой и Бехтереве, Форлове и Роуланде — как будто это не он девять лет назад отошел от основного направления их доктрины, разработав собственную радикальную технологию погружения в подсознание со скоростью клети в шахте. Он шутил с подчиненными и поддразнивал узбеков, как будто не был богом, вроде герра Фрейда, которого, кстати, называл не иначе как «австрийской гадалкой на кофейной гуще», «тевтонским фантастом» и «дипломированным сплетником». Он разрешил своему заместителю встретиться с соответствующим человеком советского генерала Костромы с целью организовать питание и размещение людей.

Приятным прохладным вечером накануне того утра, когда к нему доставили американский РР-патруль, Йен Ло и тридцать его служащих, среди которых были мужчины и женщины, уселись в кружок на траве. Луна поднималась все выше, и время близилось к ночи, и голоса звучали все тише по мере того, как людьми овладевала сонливость. Йен Ло рассказывал волшебную историю, происшедшую за тридцать девять веков до рождения его слушателей, о молодом рыбаке и прекрасной принцессе, которые путешествовали по провинции Ченгту.

* * *

На следующее утро, то есть 8 июля, в шесть часов десять минут, американских патрульных доставили в «Исследовательский павильон». Йен Ло проследил, чтобы их выкупали, и лично сделал каждому укол. Пленники уснули, после чего их снова одели. Всех, за исключением Реймонда Шоу, уложили на койки, каждого в отдельной маленькой комнатке на втором этаже, где с ними начали работать три команды внедрения. Йен Ло следил за работой каждой команды с самого начала и до тех пор, пока не убеждался, что все идет гладко. Сделав вывод, что волноваться нечего, он с помощником и двумя медсестрами направился в угловой номер, где спал Реймонд, и приступил к наиболее сложной части своей работы — к перестройке личности сержанта.

Принципы возбуждения, разработанные Павловым еще в 1894 году, непреложно применимы ко всем психологическим проблемам, какими бы далекими от отправной точки его рассуждений они ни казались поначалу. Условные рефлексы не имеют ничего общего с волевым мышлением, поскольку возникают ассоциативно, под воздействием слов. Слова «великолепный», «чудесный», «замечательный» бессознательно вызывают в нас воодушевление, поскольку такова наша рефлекторная, ассоциативная реакция на них. Слова «горячо», «кипение» и «пар» точно таким же образом вызывают ощущение тепла. Как писал Андре Сальтер, ученик Павлова, при формировании условного рефлекса интонация и жесты могут служить усилителями слов.

Выработка условных рефлексов основана на ассоциативных связях и использует слова или символы как спусковой крючок встроенных в подсознание автоматических реакций. Выработка условных рефлексов, которую все чаще называют «программированием» или «промыванием мозгов», состоит в том, чтобы добиться от человеческого организма определенных реакций путем использования ассоциативных рефлексов.

Йен Ло рассматривал человеческое поведение как цепочку основных компонентов, без навешивания метафизических ярлыков. Цель, которую он ставил перед собой, достигалась в несколько этапов: внедрить в сознание субъекта некий доминирующий мотив, подчиняющийся командам оператора; смоделировать поведение, целью которого было бы точное осуществление намерений оператора, как если бы субъект играл в игру или исполнял роль; и осуществить переадресацию действий субъекта путем дистанционного управления через второе, третье, пятнадцатое лицо и на любом, хоть в двенадцать тысяч миль, расстоянии от первоначального источника команд, в случае необходимости. Если человек чему-то и верен, считал Иен Ло, то, прежде всего, своей собственной нервной системе с ее условными рефлексами.

Утром 9 июля американским патрульным, за исключением Шоу, Марко и Чанджина, корейского переводчика, позволили навещать друг друга и отдыхать в удобной гостиной, где были разложены журналы двух-или трехлетней давности на китайском и русском языках, а также австралийский каталог цветочных семян, датированный весной 1944 года, с яркими цветными иллюстрациями. Иен Ло «запрограммировал» солдат наслаждаться кока-колой, которую они якобы пили, хотя на самом деле это был китайский армейский чай в жестянках. В гостиной имелись игральные карты, карточные столы и кости. Каждому солдату дали по двадцать полосок коричневой бумаги и сказали, что это одно-, пяти-, десяти-и двадцатидолларовые купюры согласно цифре в уголке «банкноты».

Желтые ротанговые циновки, отражающие свет люминесцентных ламп, создавали в этом помещении без окон ощущение солнечного света, которое усиливалось за счет легкой, светлой мебели, и солдат «запрограммировали» получать удовольствие от своего окружения. На одной стене висело около тридцати фотографий китайских и индийских кинозвезд, вокруг календаря, рекламирующего сингапурское пиво «Зверь» (четырнадцать процентов алкоголя), с изображением полуобнаженной восточной красавицы, одетой для Кони-Айленда по моде лета 1931 года. Всем предлагались «сигары» и «сигареты», и Иен Ло дал своим людям возможность порезвиться, подбирая диковинные суррогаты заморского табака. Он хорошо понимал, что именно вызывает у солдат смех, и не сомневался, что слухи об этом эксперименте широко распространятся в армейской среде, добавив блеска легенде о подразделении Йен Ло. Не пройдет и недели, как все будут с удовольствием обсуждать, что американцы балдели от этих «сигар» и «сигарет», воспринимая высушенное дерьмо яков, которым они были начинены, словно лучший в мире табак.

Девять американцев были запрограммированы считать, что оказались здесь в воскресенье ночью после потрясающего трехдневного увольнения с гарнизонной стоянки, находившейся в сорока минутах езды от Нью-Орлеана. Все они пребывали в убеждении, что выиграли крупную сумму денег и, расходуя их на женщин и другие удовольствия, совсем вымотались, а теперь потихоньку приходят в себя.

Особенно сильно внушение Йен Ло подействовало на Эда Мэвоула. Он признался Силверсу, что все время спрашивает себя, не подцепил ли какую-нибудь заразу и не стоит ли ему сбегать в медпункт.

Американцы жутко устали от шлюх и выпивки, но пребывали в состоянии эйфории и приятной расслабленности. Три раза в день сотрудники Йена делали каждому глубокий ментальный «массаж», искусно перемешивая слои света и тени в подсознании своих «подопытных кроликов». Так прошло два дня. Солдаты бродили из комнаты в комнату, подолгу торчали в гостиной, спали, вспоминали великолепных шлюх так живо, как будто только что слезли с них, и пребывали в полном убеждении, что это все та же нескончаемая воскресная ночь.

* * *

Чрезвычайная комиссия, состоящая из выдающихся людей, включая члена ЦК КПСС и офицера службы госбезопасности в форме генерал-лейтенанта Советской армии, которую он надел ввиду того, что ему пришлось пересекать зону военных действий, да и просто потому, что ему нравилось носить форму, 12 июля 1952 года прибыла в военный аэропорт Тунг-Хва в сопровождении своих служащих и двух влиятельных китайских чиновников. Всего было четырнадцать человек. С Гомелем, членом Политбюро, в штатском, прилетели также пятеро в форме. Березина, офицера службы безопасности, того, что надел форму, сопровождали четверо мужчин и молодая женщина в штатском. Обе группы русских не контактировали ни друг с другом, ни с двумя молодыми китайцами, которым было уже много лет, просто они так выглядели, поскольку их диета на восемьдесят три процента была вегетарианской.

Все прибывшие питались в генеральской столовой. Генерала Кострому неожиданно сдернули с теплого местечка в Военной академии и перебросили сюда, где он должен был командовать китайцами, которые, похоже, ничего не смыслили в военной службе и ничуть не жалели своих людей.

За одним и тем же большим столом одновременно питались четыре, казалось бы, совершенно не связанные между собой группы.

Во-первых, Кострома и его служащие — молчаливые люди, прекрасно отдающие себе отчет в том, какую ужасную ошибку совершили, когда всеми правдами и неправдами добивались места у этого генерала. Они постоянно ломали головы над вопросом, почему так сильно промахнулись, и пытались вспомнить, не подбрасывал ли им кто-нибудь идею о том, что с их стороны было бы очень дальновидно перейти под начало Костромы. Сам генерал тоже не раскрывал рта, потому что за столом присутствовал член ЦК. Сам Кострома полагал, что в прошлом совершил провинность, хотя и не мог вспомнить — какую именно (но иначе он бы не оказался здесь), и меньше всего сейчас хотел повторить свою ошибку.

Вторая группа, Гомеля, состояла из людей, которые пробивались наверх под минометным огнем бесконечных интриг и козней партийной жизни в среднем по восемнадцать лет и четыре месяца каждый. Это были профессиональные политики, абсолютно независимые от прихоти народного волеизъявления. Они видели свой общественный долг в том, чтобы выглядеть мудрыми и суровыми, и потому тоже молчали.

Группа Березина молчала потому, что это были люди из службы безопасности. Сейчас Березин уже мертв, как, если уж на то пошло, и генерал Кострома.

Однако, даже сохраняя молчание, эти три группы не могли не замечать присутствия четвертой, возглавляемой Йен Ло (доктором медицинских наук, доктором философии, доктором естествознания и бакалавром фармацевтических наук), который на всем протяжении обеда не давал смолкать смеху своих сотрудников и двух молодых (или, точнее, молодо выглядевших) китайских чиновников. Шутил Иен Ло по-китайски, но даже без помощи указующих жестов он ухитрился создать впечатление, что его остроумные реплики высмеивают доблестных русских союзников. Гомель бросал на него сердитые взоры и обильно потел. Березин быстро расправился с едой и теперь штыком очищал яблоко.

Гомель, за которым упрочилась слава человека похотливого, был приземист, как оперная дива, с круглой головой и искусственными зубами из нержавеющей стали. Трудно было иметь более пролетарский вид, чем у Гомеля. Из-за зубов он выглядел плотоядным и крайне нефотогеничным, поэтому читателям западной прессы он был неизвестен. Одевался Гомель в шикарном «мужицком» стиле, предпочитаемом его вождем. То, как от него пахло, не нравилось его сотрудникам, они изо всех сил старались скрыть это, но все равно возникало впечатление, будто с личной преданностью начальнику дело у них обстоит плоховато. В Политбюро Гомель отвечал за тяжелую промышленность.

Березин был моложе Гомеля, он олицетворял новую советскую администрацию и походил на пожарный гидрант откуда-нибудь из захолустья: невысокий, приземистый, весь в каких-то пятнах. Голова у него сходилась наверху к одной точке и заросла редкими клочковатыми волосами, определенно напоминая кокосовый орех. Березин был крупный военный деятель; очень важный человек. Гомель, конечно, тоже был важный, какие могут быть сомнения. Он имел дачи в Подмосковье и Крыму, однако во всей до умопомрачения сложной советской системе госбезопасности были всего два человека выше Березина.

Оба они — и Гомель, и Березин успешно скрывали от всех прочих, что присутствуют на семинаре в качестве личных, пользующихся особым доверием представителей Иосифа Сталина, Хозяина.

* * *

Лекция Йен Ло началась в четыре часа дня 11 июля. Генерала Кострому на нее не пригласили. Слушатели парами, словно преподаватели в каком-нибудь университетском городке, направились к симпатичной рощице, окружавшей маленькое красное здание, где Йен Ло с успехом внедрил в сознание одиннадцати американцев столько новых ценностей и представлений. Стоял славный осенний денек: не слишком жаркий, не слишком прохладный. Чрезмерная утренняя сырость исчезла. Еда оказалась выше всяческих похвал.

Единственным необычным элементом во всей этой неофициальной, но оттого не менее величественной процессии, возглавляемой Йен Ло и Па Ча, старшим из присутствующих китайских государственных чиновников, являлся Чанджин, корейский переводчик, до недавних пор прикомандированный к армии США в качестве ординарца и проводника капитана Марко. Он шел рядом с Березиным, что-то жуя и куря большую сигару, небрежно зажатую в мелких зубах. Любой американский патрульный, если бы он еще хоть в какой-то степени воспринимал реальную действительность, наверняка вздрогнул бы, увидев здесь Чанджина, живого и невредимого, поскольку все военные, независимо от того, на чьей стороне они сражались, поступали с захваченными в плен туземцами одинаково — перерезали им глотки.

Йен Ло еще из столовой связался по телефону с «Исследовательским павильоном» и распорядился, чтобы к моменту появления там комиссии все американские патрульные сидели в ряд на помосте, позади стоящей в центре небольшой трибуны. Американцы наблюдали за тем, как советская группа входит в аудиторию, с выражением снисходительной скуки. Йен Лон прошел прямо на помост и принялся рыться в плоском кожаном чемоданчике, а остальные в это время рассаживались на простых деревянных стульях с прямыми спинками.

Стены были увешаны большими семицветными литографиями портретов Сталина и Мао, а между ними красовались плакаты, на которых черным по желтому полю было четко отпечатано:

НЕТ — КОПИРОВАНИЮ!!!

Пиратство и копирование

чужих разработок препятствуют

развитию и расширению

экспорта.

К сожалению, в Китайской

Народной Республике

пиратство еще не изжито.

Пиратство вредит международному

престижу Китая,

приводит к бойкоту китайских товаров

и заставляет отечественных конструкторов

утрачивать интерес к творческой работе.

Запах не до конца просохшей краски, шеллака и тонкий, чистый аромат деревянной стружки плыли по аудитории, символизируя труднопостижимую роскошь абсолютной простоты.

Бен Марко сидел на помосте крайним справа, сержант Шоу на другом конце ряда, слева. Между ними, слева направо, расположились: Хайкен, Госфилд, Литтл, Силверс, Мэвоул, Мелвин, Фриман, Лембек. Мэвоул сидел в центре. Все выглядели спокойными и безмятежными.

Аудитория распалась на две группы: физически и по убеждениям. Гомель не одобрял ни самого Йен Ло, ни того, что тот делал. Березин видел в методах Йен Ло большие возможности, способные ускорить дело революции уже в ближайшие пятьдесят лет. Эти два человека сидели в противоположных концах комнаты, за спинами каждого — по пятеро помощников. Точно два политических противника где-нибудь в опере. Китайские представители уселись слева, ближе к помосту, безобидные, как стаканчики с йогуртом. Чтобы подразнить Гомеля, Йен Ло во время выступления то и дело подмигивал им и переходил на различные китайские диалекты.

Помост был поднят над полом дюймов на тридцать и задрапирован флагами СССР и Китайской Народной Республики. Йен Ло стоял за трибуной. На нем было изготовленное во Франции одеяние голубого цвета, длиной до лодыжек, застегнутое на пуговицы сбоку на шее и ниспадающее прямыми, спокойными складками. Зеленовато-желтая кожа лица была изрезана морщинами, как мелкими, так и крупными, более жесткими. Темные глаза полуприкрыты тяжелыми, набрякшими веками, что старило его даже больше, чем морщины. Выражение лица — подчеркнуто саркастическое, как будто ему только что телеграфировали, что покойный доктор Фу Манчу приходился ему дядей.

Йен Ло выступал перед русскими с нескрываемым презрением, со стойкостью вегетарианца, который, несмотря на подкатывающую к горлу тошноту, волею судьбы вынужден терпеть присутствие плотоядных. Представляя американских патрульных, он использовал указку и обращался к каждому вежливо, называя того по имени. По словам Йен Ло, вялое состояние американцев объясняется тем, что все они пребывают в уверенности, будто вынуждены пережидать бурю в маленькой гостинице в Нью-Джерси, а поскольку места в ней мало, они оказались в зале, где проходит заседание дамского клуба садоводов.

Йен указал на Реймонда Шоу.

— Будь так любезен, Реймонд, сядь поближе, — сказал он по-английски.

Реймонд сел рядом с Йен Ло, и тот положил руку на плечо молодого человека. Реймонд, как обычно, держался с присущим ему высокомерием. С него можно было бы писать картину под названием «Портрет молодого герцога в окружении торговцев рыбой». Нога на ногу, голова вскинута, подбородок выставлен вперед.

Стенограф из команды Гомеля и стенографистка Березина раскрыли на коленях блокноты и приготовились записывать. Китайский эмиссар, что пониже ростом, по имени Вен Чанг, сунул руку под одежду и почесал промежность.

— Это, товарищи, знаменитый Реймонд Шоу, тот самый молодой человек, ради встречи с которым вы пролетели почти восемь тысяч миль, — по-русски сказал Йен Ло. — Именно такого юношу ваш руководитель, Лаврентий Павлович Берия, прозрел своим мысленным взглядом, правда, всего лишь как лишенный реального воплощения идеал, за пару лет до того, как в 1938 году стал наркомом внутренних дел. С тех пор прошло тринадцать богатых событиями лет.

Слушая, как Иен Ло отдает должное великому человеку, Березин снисходительно кивнул, и тут же все пятеро его служащих тоже закивали, с точно таким же выражением на физиономиях.

Йен Ло поведал собравшимся, что Реймонд Шоу представляет собой уникальную комбинацию внешних обстоятельств и внутренних качеств. Умелый оратор Йен Л о сначала обрисовал эти самые внешние обстоятельства. Рассказал об отчиме — губернаторе; затем о матери Реймонда, женщине богатой и известной; о дяде, выдающемся служащем дипломатического корпуса США. Сам Реймонд был журналистом, и когда эта маленькая война подойдет к концу, вполне может стать выдающимся журналистом. Все это, по словам Йен Ло, делает Реймонда потенциально вхожим в политические круги Соединенных Штатов, причем обеих партий.

Сидящие на помосте американские солдаты слушали лекцию с вежливым интересом, по-видимому, забавляясь тем, как члены дамского клуба обсуждают проблему ухода за гортензиями. Внимание Бобби Лембека постоянно рассеивалось. Эд Мэвоул, пребывающий в твердом убеждении, что только что закончился самый активный трехдневный развлекательный «марафон» за всю его армейскую карьеру, вынужден был то и дело прикрывать рукой зевок. Капитан Марко переводил взгляд с Шоу на Йен Ло, потом на Гомеля и на стенографистку Березина, симпатичную женщину с длинным носом, в очертаниях которого угадывалась страстность ее натуры. Русская не красила губ и не носила лифчика. Марко мысленно представил себе, как она выглядела бы в лифчике; это зрелище доставило ему удовольствие, и он снова переключился на Йен Ло. Тот как раз в этот момент заявил, что внешние атрибуты Реймонда, конечно, впечатляют, но ему присущи внутренние слабости, которые, как покажет Йен, оборачиваются невероятно сильными сторонами для него как для убийцы.

— Не сомневаюсь, все вы слышали разговоры о том, — заявил Йен, — будто с помощью гипноза нельзя заставить человека сделать то, что противоречит его моральным принципам или наносит вред ему лично. Это, конечно, чепуха. Пусть ваши стенографы зафиксируют, с помощью каких источников можно удостовериться в этом. Диссертация Бренмена «Выработка антиобщественного и саморазрушительного поведения под гипнозом». А также диссертация Веллса, защищенная в 1941 году, которая озаглавлена, если мне не изменяет память, «Эксперименты по выработке под гипнозом преступного поведения». Или замечательная книга Андре Сальтера «Терапия условных рефлексов». Можно ограничиться этими тремя источниками. А чтобы присутствующие не думали, что только Запад разрабатывает методы, позволяющие сделать человека преступником, я отошлю вас к работам Красногорского — «Мотивация насилия» или Серова — «Одностороннее внушение, ведущее к саморазрушению». Тем, кого интересует проблема массового негативного «программирования», я бы порекомендовал «Обольщение невинных» Фредерика Вертама, где показано, как удалось подтолкнуть к антиобщественным действиям тысячи людей всего лишь с помощью детских комиксов. Однако хватит об этом. Вряд ли вы станете читать все вышеперечисленное. Суть в том, что я утверждаю: никакой необходимости приспосабливать гипнотическое воздействие к моральным нормам человека не существует. Равным образом нас не должно пугать предположение, что люди никогда не станут ничего делать вопреки собственным интересам. Доказательством тому служат такое сравнительно редкое явление, как лунатизм и небезызвестная всем политика.

Реймонд вздохнул. Самый молодой служащий Гомеля, сидящий дальше всех в рядах неравномерно расставленных стульев, исподтишка оглядывался, пытаясь разгадать, что несет в себе наступившая тишина. Помощница Березина, с грудями, задорно торчащими сквозь хлопчатобумажную блузку даже без поддержки лифчика, не отрывала взгляда от той части тела Марко, которая начиналась ниже форменной пряжки. Китайцы с особой остротой почувствовали, что от Гомеля несет как от козла. Бобби Лембек вспомнил Мари-Луизу.

Большинство русских очень хорошо улавливали общую идею того, чем занимался Иен Ло. Рефлексы поддаются «программированию» и могут быть отточены до такой степени, что, если нужный человек в нужное время и в нужном месте укажет пальцем и крикнет: «Уклонист!» или «Троцкист!», то любой, буквально любой человек может быть ликвидирован. Условный рефлекс — это просто бесконечное вдалбливание одного и того же.

Эду Мэвоулу срочно понадобилось отлить. Он украдкой посмотрел направо, налево, потом поймал взгляд Марко и принялся отчаянно вскидывать брови и гримасничать. Марко кашлянул. Йен Ло перевел на него безмятежный взгляд и кивнул. Марко подошел к нему и прошептал что-то. Йен по-китайски выкрикнул команду. В дверном проеме в задней части аудитории возник человек. Йен предложил Мэвоулу последовать за ним и посоветовал не смущаться, поскольку леди по-китайски не понимают. Мэвоул поблагодарил его и спросил, повернувшись к сидящим в ряд солдатам:

— Еще кто-нибудь хочет?

Поднялся Бобби Лембек, и они вместе вышли. Марко вернулся на свое место. Гомель требовательно спросил, что, черт возьми, происходит. Йен Ло с невозмутимым видом объяснил ему все по-русски, и на физиономии Гомеля возникло сердитое, нетерпеливое выражение.

Йен Ло продолжил лекцию. Неврастеники и люди с больной психикой, сказал он, слишком склонны к непредсказуемому поведению, а органические психопаты, этот бракованный продукт беспорядочного размножения, слишком поверхностны. Конечно, определенная группа душевнобольных, известная под названием параноиков, всегда порождала и будет порождать величайших лидеров мира. Это медицинский и одновременно исторический факт. Обладая ярко выраженным чувством собственного предназначения (состояние, обозначенное в психиатрии как мегаломания, что чисто семантически придает ему оттенок порочности), врожденной способностью фальсифицировать стесняющие их обстоятельства прошлого с целью предотвратить нежелательное развитие событий в будущем, в сочетании с безжалостным коварством, с которым они планомерно превращают весь мир в своих врагов, параноики просто не могут быть не отнесены к элитному резерву любой политической партии.

Вернувшиеся Мэвоул и Лембек целеустремленно и осторожно пробирались между стульями, Мэвоул шел впереди. Пока они не спеша поднимались на помост, лектор и аудитория терпеливо ждали. Усевшись, Мэвоул нечаянно пукнул, издал испуганное восклицание и смущенно покраснел, чувствуя себя страшно неловко перед всеми этими садовыми леди. Его испуг заставил Гомеля расхохотаться лающим смехом. Йен Ло холодно выжидал, пока нарком закончит веселиться, хлопая себя по бедрам, тяжело дыша и тыча коротким пальцем в Мэвоула. Когда смех, в конце концов, пошел на убыль, Йен что-то по-китайски бросил своим соотечественникам. Те захихикали, и это заставило Гомеля заткнуться. Йен Ло продолжил свой доклад:

— Хотя именно параноики становятся выдающимися лидерами, лучшие орудия в их руках — негодующие, обиженные люди, потому что именно эти люди с раком психики становятся по-настоящему великими убийцами. — Сейчас все снова слушали очень внимательно. — Трудно дать точное определение тому, что такое негодование. Испанский философ от медицины, доктор Грегорио Мараньон описывает это состояние как «одержимость разума». Если тот или иной серьезный жизненный удар, порождающий стон протеста, не трансформируется с помощью нормального ментального механизма в заурядное смирение, он подчиняет себе все, даже самые мелкие реакции индивида. Мать Реймонда больше всех прочих способствовала тому, что ее сын стал тем, кем он стал. Используя образное выражение Андре Сальтера, «у плавающей по дну огромного воздушного океана человеческой рыбы в процессе столкновения с другими себе подобными развиваются психические травмы; причем самые смертоносные из этих травм те, источником которых являются ее родители».

— Как известно, — продолжал китайский доктор, — только человек, способный любить, способен и понимать. У обиженного человека способность любить развита настолько скудно, что он практически не в состоянии понимать мотивов, которыми руководствуются другие люди. — Йен Ло сочувственно похлопал Реймонда по плечу и с сожалением улыбнулся. — Реймонд — меланхолик, человек крайне замкнутый. Его негодование носит тотальный характер. Оно медленно, но постоянно тлеет у него внутри. Сердце Реймонда иссушено. Суть его проблем — в тщательно скрываемой робости как сексуальной, так и социальной, а, как известно, оба эти ее вида тесно связаны между собой. Он прячет свою робость за излишней резкостью и высокомерием. Следствием слабой воли является постоянная потребность опираться на волю кого-то другого, и теперь, наконец, Реймонду всю оставшуюся жизнь не будет нужды беспокоиться об этом.

— Этот человек когда-нибудь убивал? — громко спросил Березин.

— Ты когда-нибудь убивал, Реймонд? — обратился к сержанту Йен Ло.

— Нет, сэр.

— Даже в бою?

— Ну, в бою, да, сэр. Думаю, что да, сэр.

— Спасибо, Реймонд. Доктор Мараньон утверждает, что негодование совершенно безлично, в противовес ненависти, которая носит ярко выраженную индивидуальную окраску и фактически выливается в дуэль между ненавидящим и ненавидимым. Реакция негодующего обращена против судьбы. — Йен Ло помолчал, а когда заговорил снова, речь его замедлилась и зазвучала мягче: — Пожалейте Реймонда, если сможете. Помните — за его печальной, настороженной, но притворной каменной маской каждая мысль, каждый аспект его личности пропитаны необъяснимой горечью, а вся жизнь парня отмечена нестерпимой мукой. Прячась от мира, он оказывается в полном одиночестве, и одиночество ужасает его, потому что оно слишком близко к его отчаянию. Его душа вечно раздирается противоречиями: между желанием и нежеланием; между способностью и неспособностью; между любовью и ненавистью. Как учит доктор Мараньон, чувства такого человека подобны двум братьям, которые одновременно и сиамские близнецы, и смертельные враги.

Комиссия разглядывала воплощенную мечту Лаврентия Берии: этого изготовленного производственным методом убийцу, этого скучающего, слишком красивого блондина с узким подбородком и остроконечными ушами, чьи горчичного цвета глаза напоминали кошачьи; человека, который будет убивать снова и снова, если в него заложат такую инструкцию. Среди присутствующих все, за исключением четверых, на протяжении последних двадцати пяти лет сталкивались с убийцами отечественных политиков, людьми, соответствующими старомодным представлениям о злодеях, с диким взглядом. Каждый из них был потрясающим стрелком, одним на тысячу, поскольку без этого невозможно гарантировать успех. И тем не менее, чтобы убить Цезаря, послали сына Цезаря.

У них на родине постоянно существовала потребность в надежных, достойных доверия, стойких к всевозможным потрясениям убийцах, поскольку убийство — это прием, требующий скрытности и контроля, а если убийство нельзя совершить втайне, то его следовало организовывать осторожно и без спешки, так, чтобы правящая клика не сомневалась, что это единичный случай, который не получит широкого распространения. Если убийцу предполагалось использовать на Западе, как вот этого молодого человека, где сенсации не только желательны, но и являются неотъемлемой частью политического процесса, удар требовалось наносить исключительно точно, в плане времени и места, в момент эмоционального апогея нации, чтобы тщательно отобранный мессия, который сменит убитого правителя, позже смог защитить своих людей от угрозы того, что на них тут же свалят убийство национального героя.

Березин задумался об исполненном гордости заявлении Иен Ло относительно того, что постгипнотическая амнезия может продолжаться вечно. Березин всю свою жизнь посвятил службе в органах госбезопасности, специально занимаясь проблемами Северной Америки, где этому убийце предстояло действовать. Если «запрограммированного» англосакса можно научить убивать снова и снова, а потом забывать об убийствах и даже не думать о них, то у него не возникнет чувства вины. А если у преступника не возникнет чувства вины, ему не угрожает опасность угодить в ловушку страха, он не побоится быть схваченным. Если убийца не будет испытывать чувства вины и опасения, что его могут схватить, внешне он останется нормальным, деятельным, здравомыслящим и уважаемым членом общества. Следовательно, рассуждал Березин, такой убийца фактически недосягаем для полиции, и, следовательно, применение метода, которым он был сотворен, следует очень, очень тщательно контролировать из Советского Союза. Точнее говоря, из Москвы. А еще точнее — из Кремля.

Гомель мысленно «размножал» Реймонда. Если Иен Ло способен создать одного такого, значит, он может создать и целое элитное подразделение, экстраординарную личную гвардию, о которой любой руководитель может только мечтать. Непреложная преданность, встроенная в сознание, к примеру, сотни человек, позволит лидеру не только захватить власть, но и удерживать ее как угодно долго, поскольку после того, как безупречные, самоотверженные охранники расчистят поле от соперников, их можно запрограммировать, чтобы сами они никогда ничего не замыслили против нового лидера и скорее умерли, чем позволили кому-то другому причинить ему вред.

Гомель внезапно испытал подъем, но тут же мелькнула мысль о невероятном могуществе Йен Ло, которая испортила всю картину. Йен Ло наверняка собирается создавать таких убийц и дальше. И кто знает, что еще он встроит в их сознание? Скажем, приказ убивать внутри той зоны, где, как предполагается, они не должны предпринимать никаких действий? Гомелю и раньше не нравился Йен Ло, а теперь он и вовсе возненавидел его. Но что можно поделать с таким человеком? Как управлять тем, кого нельзя запугать? Может, он уже запрограммировал неизвестных людей совершать убийства во властных структурах по всему свету, если до них дойдут слухи о его аресте, насильственной смерти, или, если уж на то пошло, смерти вообще?

Марко знал, что он болен, хотя понятия не имел, откуда возникла эта мысль или даже почему она возникла. Он видел совершенно спокойно сидящего Реймонда. Знал, что они пережидают бурю в отеле в Спринг-Велли, в двадцати трех милях от форта Монмут в Нью-Джерси, и что им действительно здорово повезло, что их пустили посидеть здесь, в фойе. Ведь всем известно, что, независимо от времени года, днем по средам это фойе зарезервировано членами местного клуба садоводов.

Капитану было скучно. Цветами он интересовался мало, разве что как способом заманить женщину в постель, и хотя все эти леди были очень милые, очень приятные, в возрастном отношении они выходили за рамки интересующей его категории женщин. Нет никакого сомнения, что он среди пожилых леди. Тем не менее, пока он сидел среди них, в результате какой-то искажающей иллюзии капитану казалось, что перед ним генерал-лейтенант Советской армии, три китайца, пять кадровых офицеров и шесть гражданских, все, без сомнения, русские, потому что в нижней части их брюки по ширине достигали двух футов, а пиджаки выглядели так, точно их кроил пьяный шимпанзе; плюс еще похотливая баба, не отрывающая взгляда от брюк Марко. Что же это такое, если не галлюцинация? Он болен, определенно болен, но не может объяснить, как об этом догадался. Спринг-Велли — прекрасное место для отдыха. Чудесное, просто замечательное. Он в Спринг-Велли.

Йен Ло между тем объяснял технологию применения своего метода. Первое погружение в подсознание происходит с помощью наркотиков. Субъекту упорно внушаются различные идеи и даются инструкции, тратить время на изложение которых в подробностях здесь не имеет смысла. После чего его вытаскивают из этого состояния и проводят четыре теста на проверку незыблемости внедренного контроля. Общее время погружения в подсознание субъекта при первом контакте составляет одиннадцать часов.

Второе погружение достигается с помощью манипулирования светом. Оно продолжается семь часов сорок пять минут и требует гораздо менее изощренной техники, чем первое. Простой тест на основе психиатрического досье, которое служба безопасности искусно собирала на каждого субъекта на протяжении нескольких лет, позволяет проконтролировать, как тот реагирует на определенные жесты, символы и голосовые команды. Решающим является первое, одиннадцатичасовое погружение; именно тогда устанавливается главная связь, которая в дальнейшем позволит осуществлять управление. К этой нерасторжимой связи позднее могут быть пристегнуты новые звенья, от которых станут поступать конкретные задания с помощью определенной символической команды или сигнала, заложенного в первой, долговременной связи. Впоследствии вся процедура — и отдачи приказа, и его осуществления будет полностью стерта собственной памятью субъекта. В то же мгновенье, как Реймонд убьет, он навсегда забудет, что убил.

На мгновенье в облике Йен Ло проглянуло самодовольство, но тут же исчезло, прежде чем его заметил кто-либо, кроме Березина. Пока все хорошо, продолжал Йен Ло. Субъект не вспомнит, что он сделал под воздействием внушения, или что ему было приказано сделать, или кто именно это приказал. Что полностью устраняет опасность внутреннего психологического надлома под воздействием чувства вины или страха попасть в руки властей, а также угрозу разоблачения при любом допросе в полиции, каким бы жестоким он ни был.

— Самая многообещающая особенность моей экстраординарной технологии, можно сказать ее «изюминка», состоит в способе допрограммирования, и этот фактор будет срабатывать, на каком бы расстоянии от Йен Ло субъект ни находился, два фута или пять тысяч миль, и произойдет абсолютно независимо от моего голоса или какой-либо другой формы моего личного участия в процессе. Между прочим, если уж об этом зашла речь, мы научили этому способу допрограммирования вашего председателя Комитета по электрификации сельской местности, которому предстояло в полном одиночестве провести долгую холодную зиму на полуострове Гидан. Нашим субъектом была некая запрограммированная юная балерина, уже давно очаровавшая наркома. Однако она была замужем и, по его мнению, неудачно, за молодым человеком, которого любила не просто страстно, но не замечая никого вокруг. Товарищ Сталин пожалел наркома и призвал на помощь меня. Нарком делал все, как мы ему объяснили, и в результате рядом с ним оказалась прелестная, очень юная, невероятно гибкая балерина, причем обнаженная, потому что ей казалось, что в одежде она мерзла. В результате внушения девушка усвоила настолько передовые сексуальные концепции, что нарком и оглянуться не успел, как холодная зима на далеком полуострове закончилась.

Аудитория взорвалась смехом. Гомель захлопал своими несуразными лапищами по бедрам. Стенографистка Березина никак не — могла успокоиться. Ее визгливое, монотонное хихиканье звучало так комично, что вскоре все уже смеялись не только над рассказом Йен Ло, но и над этим хихиканьем. Кончилось тем, что Березин с силой вогнал штык в деревянную спинку стоящего перед ним стула. Все, кроме Гомеля, моментально оборвали смех, а Гомель все никак не мог остановиться, вытирая глаза, качая головой и думая о том, что можно сделать, имея такую прекрасную, зрелую молодую женщину, если к тому же запрограммировать ее еще убивать.

— Мне показалось забавным, — продолжал Йен Ло, — осуществлять дистанционный контроль над Реймондом с помощью обычной колоды игральных карт. Они представляют собой четкие, ярко окрашенные символы, которые, говоря древним, монархическим языком, содержат в себе намек на высшую власть. Они будут доступны для Реймонда повсюду, и со временем он, скорее всего, станет всегда носить колоду карт с собой. Прекрасно. Теперь я продемонстрирую, как это действует. — Он посмотрел на сержанта. — Реймонд, не хочешь ли разложить пасьянс? — Реймонд выпрямился, настороженно глядя на Йен Ло. — Подтащи-ка сюда вон тот столик.

Реймонд прошел в правую часть помоста, принес оттуда маленький столик, на крышке которого лежала колода карт, и снова сел.

— Первыми ключевыми словами была фраза о том, не хочет ли он разложить пасьянс, произнесенная в точности так, как я это сделал; она открывает доступ к тому, что заложено в него с помощью программирования. Бубновая королева, во многих отношениях напоминающая Реймонду горячо любимую и одновременно ненавистную мать, является вторым ключом, подготавливающим встроенный в сознание механизм для получения задания.

Пока он говорил, Реймонд перетасовал колоду и выложил семь карт — пасьянс, который носит название «Клондайк».

— Он будет раскладывать карты до тех пор, пока не выпадет бубновая королева, что произойдет достаточно скоро, о чем мы позаботились, экономя ваше время. Ага, вот и она.

Реймонду выпала королева. Он аккуратно собрал все остальные карты, подровнял, положил на стол «рубашкой» вверх, накрыл колоду бубновой королевой, «рубашкой» вниз, и откинулся на стуле, с интересом глядя на карты. Держался он совершенно естественно.

— Могу я попросить у вас штык? — спросил Йен Ло генерала Березина.

— Не ножом, — буркнул Гомель. — Руками.

— Голыми руками? — тоном отвращения спросил Йен.

— Вот, — сказал Березин. — Пусть использует это.

Он отдал помощнику белый шелковый шарф, и тот отнес его Йен Ло. Продолжая разговаривать с Реймондом, Йен завязал на шарфе три крепких узла близко друг к другу.

— Реймонд, кого ты недолюбливаешь меньше прочих в своей группе, которая сидит здесь?

— Меньше всех?

— Да.

— Ну… Мне кажется, капитана Марко, сэр.

— Заметили, как он всегда тянется к начальству? — спросил Йен, обращаясь к аудитории, и потом снова переключился на Реймонда. — Нет, это не годится. Капитан нам понадобится, чтобы ты получил медаль. А кого еще?

Он говорил по-английски, и переводчики Березина и Гомеля тут же забормотали перевод им в уши.

— Ну… — Это был трудный вопрос. Всех остальных Реймонд недолюбливал в одинаково бесстрастной, сухой манере. — Ну, пожалуй, Эда Мэвоула, сэр.

— Почему?

— Он такой забавный, сэр. В смысле, комик. И он никогда не жалуется. По крайней мере, я никогда не слышал.

— Очень хорошо, Реймонд. А теперь возьми вот этот шарф и задуши Эда Мэвоула.

— Да, сэр.

Реймонд встал из-за стола и взял у Йена шарф. Пошел налево, вдоль ряда сидящих на помосте и обошел их, оказавшись точно позади Мэвоула, пятого с края. Жуя жвачку, Мэвоул старался не упускать из виду ни Йена, ни Реймонда. Реймонд обхватил шарфом шею Мэвоула.

— Эй, сержант! Прекрати! Что ты затеял? — Мэвоул говорил раздраженно, но только потому, что это был Реймонд.

— Пожалуйста, потише, Эд, — ласково, но строго сказал Йен. — Сиди себе спокойно и не мешай.

— Да, сэр, — ответил Мэвоул.

Йен кивнул Реймонду. Тот потянул за концы белого шарфа со всей силой своих длинных рук и мощного туловища, и… Эд Мэвоул был задушен на двадцать первом году своей жизни, прямо посреди бела дня, на глазах своих друзей и врагов. Ужасное зрелище сопровождалось ужасными звуками. Березин что-то монотонно диктовал своей стенографистке, которая писала, одновременно поглядывая на Мэвоула, с внешне бесстрастным лицом, но выражением ужаса в глазах. Когда Березин закончил, она извинилась, отвернулась, и ее вырвало. Сложившись почти вдвое, девушка выбежала из комнаты, прижимая к лицу носовой платок и с трудом сдерживая новые позывы рвоты.

Гомель наблюдал за процессом удушения, кривя губы, но потом внезапно рыгнул.

— Прошу прощения, — сказал он в пространство.

Реймонд выпустил из рук тело, позволив ему упасть, прошел в конец ряда, обогнул его и вернулся на свое место. Послышались аплодисменты, впрочем, довольно жидкие. Йен Ло их проигнорировал, и они почти тут же стихли; так бывает, когда при исполнении симфонии оркестр делает паузу, а зал по оплошности взрывается аплодисментами.

— Очень хорошо, Реймонд, — сказал Йен.

— Да, сэр.

— Реймонд, кто вон тот щуплый юноша, сидящий рядом с капитаном?

Сержант повернулся вправо.

— Это Бобби Лембек, сэр. Наш, как бы это выразиться… талисман.

— Он выглядит слишком молодо для армии.

— Честно говоря, сэр, это так. Но тем не менее он здесь.

Йен выдвинул единственный ящик стоящего перед Реймондом стола и достал оттуда пистолет.

— Убей Бобби, Реймонд, — приказал он. — Выстрелом в лоб.

Он отдал пистолет Реймонду, и тот двинулся вдоль ряда вправо.

— Привет, Бен, — сказал он капитану.

— Привет, парень.

Извинившись за то, что вынужден повернуться спиной к аудитории, Реймонд в упор выстрелил Бобби Лембеку в лоб. Вернулся к столу и рукояткой вперед протянул пистолет Йену Ло, который жестом велел ему положить пистолет в ящик.

— Хорошо проделано, Реймонд, — похвалил его Йен. — Садись.

Йен повернулся лицом к аудитории и с улыбкой отвесил глубокий, нарочито официальный поклон; явно очень довольный собой.

— Ну и чудеса! — с энтузиазмом воскликнул тот китаец, что был пониже ростом, Вен Чанг.

— Действительно, впечатляющая демонстрация, Йен Ло. Примите мои поздравления, — голос второго китайца, Па Ча, прозвучал громко и горделиво.

Русские разразились длительными аплодисментами; хорошо хоть, у них хватило вкуса не завопить «Бис!» на манер французских буржуа. Правда, молодой лейтенант закричал «Браво!», но тут же почувствовал себя ужасно глупо. Гомель, аплодирующий так же громко, как остальные, прохрипел:

— Превосходно! В самом деле. Иен, в самом деле! Превосходно!

Йен Ло изящным жестом приложил длинный указательный палец к губам. Происходящее, по-видимому, забавляло солдат на помосте. Йен повернулся к ним. Сила выстрела, сделанного с такого близкого расстояния, заставила тщедушного Бобби Лембека рухнуть назад вместе со стулом. Верхней части головы как не бывало. Он так и не успел узнать, каково это, трахаться с высокой или толстой женщиной. Труп распростерся на полу, ногами все еще цепляясь за ножки опрокинутого стула, как будто это было седло, соскользнувшее с ускакавшего жеребца.

Тело Мэвоула упало вперед, завалившись набок. Лицо красное, глаза таращатся на Йена, как бы в попытке привлечь его внимание.

Остальные патрульные сидели, расслабившись, с видом подвыпивших папаш, с удовольствием наблюдающих, как сырым, прохладным субботним утром их маленькие дочки катаются на коньках.

— Капитан Марко? — отрывисто бросил Йен.

— Да, сэр.

— Пожалуйста, поднимитесь, капитан.

— Да, сэр.

— Капитан, что вы сделаете прежде всего, вернувшись с патрулирования в штаб-квартиру своего командования?

— Займусь отчетом о том, как прошло патрулирование.

— И что вы напишете?

— Буду настоятельно рекомендовать представить сержанта Шоу к Почетной медали, сэр. Он спас нам жизнь, уничтожив целую роту вражеской пехоты.

— Целую роту! — возмущенно воскликнул Гомель, выслушав перевод. — Какого черта?

— Ну, погибнет воображаемая рота пехоты, что тут такого, Михаил? — раздраженно бросил Березин.

— Ладно! Если мы готовы подвергнуть такому унижению наших храбрых китайских союзников, ведь сообщения об этом появятся в газетах всего мира, почему бы нам не пойти еще дальше и не уничтожить целый батальон? — возразил Гомель, не спуская пристального взгляда с китайских представителей.

— Мы не против, товарищ, — ответил старший китаец.

— Совсем не против, — поддакнул тот, что был моложе.

— Однако спасибо, что вы с нами посоветовались, — добавил первый китаец.

— Не стоит благодарности, — ответил Гомель.

— Благодарю вас, капитан Марко, — сказал офицеру Йен Ло. — Всем спасибо, — это уже относилось к аудитории. — Первая часть нашей встречи окончена. Если вы подготовите свои вопросы, то встретимся здесь через час, а тем временем, надеюсь, генерал Кострома откроет для всех нас симпатичный маленький бар. — Сделав Реймонду знак встать, Йен обнял его за плечи и вывел из аудитории, говоря по дороге: — А мы выпьем горячего чая и поболтаем, ты и я. Чтобы показать, насколько я доволен тем, как ты работал сегодня, я еще раз проникну к тебе в подсознание и уберу оттуда твою сексуальную робость, раз и навсегда. — Он широко улыбнулся молодому человеку. — Больше это никто в целом свете для тебя сделать не может, Реймонд.

С этими словами они покинули комнату под взглядами терпеливо сидящих на своих местах патрульных.

* * *

Тем же вечером американцам был преподан еще один, заключительный урок, с целью закрепить в памяти детали воображаемого столкновения с врагами, якобы уничтоженными Реймондом. Всего сотрудники Йен Ло разработали четыре версии этого боевого подвига, как бы с четырех разных позиций, и потом патрульные обменялись своими впечатлениями. Каждый солдат намертво запомнил отдельные подробности того, что сделал Реймонд, спасая им жизнь. Все они были убеждены, что Мэвоул и Бобби Лембек погибли прежде, чем Реймонд сумел спасти их, и оплакивали смерть своих товарищей. Патрульные усвоили уроки хорошо и теперь восхищались Реймондом, любили и уважали Реймонда больше всех на свете. Им не просто промыли мозги; им их тщательно вычистили.

Ложь, усвоенная капитаном, была посложнее, потому что взгляд у него был натренированный, и ему предстояло собрать и сопоставить между собой отчеты остальных патрульных. Реймонд на заключительном уроке не присутствовал. Йен лично зафиксировал в его сознании этот доблестный подвиг, применив новаторскую разработку создания объемной галлюцинации, позволившей Реймонду как бы увидеть себя со стороны, но при этом, для придания достоверности его рассказу, запомнить все происшедшее слегка смутно, неопределенно, по крайней мере, по сравнению с остальными патрульными. Это ощущение некоторой нереальности всего происшедшего должно было создать у тех, кто будет допрашивать Реймонда, впечатление достойной восхищения скромности и сдержанности.

Патруль, за исключением Эда Мэвоула и Бобби Лембека, той же ночью погрузили на борт вертолета и доставили в Центральную Корею, в район западного побережья, неподалеку от того места, где они были захвачены. Советский пилот посадил машину на помеченную сигнальными огнями площадку площадью шестнадцать квадратных футов. И спустя всего семьдесят минут патруль уже вышел к подразделению морской пехоты США, размещенному неподалеку от Хайджу. Их беспрепятственно пропустили в расположение войск, и уже на следующий день они добрались до своей части. Их отсутствие продлилось меньше четырех дней, с ночи 8 июля до полудня 12. Шел 1951 год.

* * *

Завершив работу с американцами и отправив их обратно за линию фронта, Йен Ло в сумерках сидел с тридцатью своими парнями и девушками, собравшимися в кружок на чудесной лужайке позади павильона. Позже, когда стемнеет, он станет рассказывать им прекрасные старые сказки. А пока еще было видно, он отпускал сухие шуточки по поводу русских и развлекал своих помощников, и пугал их, и удивлял поразительными достижениями в области оригами, древнего японского искусства складывания фигурок из бумаги. Из квадратов разноцветной бумаги возникали то журавль, хлопающий крыльями, когда Йен тянул его за хвост; то раздутая лягушка, прыгающая, когда он гладил ее по спине; то птица, клюющая бумажные шарики; то молящийся Мур; то говорящая рыба; то монахиня в черном и сером. Он показывал всем лист бумаги, делал быстрые движения руками, продолжая отпускать милые, восхитительные шутки, и — раз! В его пальцах возникало новое чудо, бумага оживала, и мягкий вечерний воздух был напоен магией.