— Вот расходилась-то! — сказал громко человек средних лет, небольшого роста, очень миниатюрно сложенный, поднимая голову от работы, которой он был усердно занят в течение нескольких часов кряду. — У, погодка!

Он встал, потирая руки, и, вздрагивая от холода, подошел к окну.

— Что за темень, зги не видать! И как страшно дует от окон! — сказал он, обращаясь в противоположный угол комнаты.

— Да, а Федя до сих пор еще не вернулся. Не понимаю, что могло его задержать, — послышался в ответ мягкий голос, в котором слышалось беспокойство.

— У-у-у! — завывал с переливами порывисто ворвавшийся в трубу ветер.

Разговор происходил в комнате одной из квартир нижнего этажа большого каменного дома, стоявшего на набережной Невы, а квартиру эту занимал Дмитрий Федорович Солнцев, надворный советник , служивший секретарем в одном из ученых учреждений столицы. Дмитрий Федорович был добрейший человек, прекрасный семьянин и христианин. Он был любим и уважаем всеми, кто его знал. К нему обращались и за помощью, и за советом; его брали посредником в семейных ссорах; с ним советовались, как отделать квартиру, куда отдать детей на воспитание, куда подать просьбу о пенсии. Дмитрия Федоровича, этого маленького, доброго, ласкового человечка, любили и знакомые, и сослуживцы, и низшие служители.

Дмитрий Федорович был единственный сын когда-то богатого помещика губернии. Его мать, происходившая из древнего дворянского рода, умерла в то время, когда ему было всего четыре года от рождения. Лет через восемь после ее смерти отец его женился вторично, на одной из своих крепостных, а мальчика вскоре взял к себе один из дядей по матери и воспитывал его сначала вместе со своими детьми, потом отдал в дворянскую гимназию при университете в Москве.

Восемнадцати лет молодой человек лишился отца, успевшего вконец разорить имение и еще при жизни, разными обходами, передать жалкие остатки полученного от дедов наследия детям второй жены. Дмитрий Федорович поступил в Московский университет, окончил курс и тотчас, по протекции дяди, получил место с небольшим окладом в Петербурге.

Жить было трудно, он стал давать уроки, устроился понемногу и двадцати шести лет женился на двадцатилетней умной, красивой, образованной девушке, дочери гувернантки двоюродных сестер, Анне Францевне Трэйфельд, которую знал с десятилетнего ее возраста и которой «поклялся в верности», поступая в университет. Женитьба эта, как поступок недостойный дворянина, была причиной разрыва всех родственных отношений между семейством дяди и племянником.

Молодая чета Солнцевых жила очень скромно и очень счастливо. Оба трудились с утра до вечера и не тяготились трудом. Дмитрий Федорович, проводивший день с десяти часов до четырех, а иногда и до пяти на службе и засиживавшийся до глубокой ночи над срочной частной работой, всегда находил в спокойной, веселой, энергичной Анне Францевне и нравственную поддержку, и помощницу в труде. Детей у них было четверо, два сына и две дочери. Квартиру Солнцевы занимали небольшую, но все три комнаты были светлые, большие, окнами на солнечную сторону и на Неву. Анна Францевна толково занималась незатейливым городским хозяйством, то есть сама ходила на рынок, закупала провизию раза два в неделю, с помощью единственной крепостной пожилой женщины готовила кушать, учила девочек, переписывала работу мужа, делала для него переводы и выборки из сочинений, и так оба трудились, счастливые и спокойные, девятнадцатый год вместе.

Дмитрий Федорович приблизил лицо к стеклу и пристально вглядывался в темноту. Ветер выл и злился, потрясая оконные рамы. Тусклые желто-красные огоньки в редко расставленных по обеим сторонам набережной фонарях метались во все стороны, не освещая тьмы, только лишь намечая дорогу; Нева вздымалась крупными волнами и с шумом билась о крепкие гранитные стены.

— Уж не пойти ли мне за ним? — произнес нерешительным голосом, как будто обдумывая что-то, Дмитрий Федорович и подошел к столу, за которым Анна Францевна и две девочки, одна лет одиннадцати, другая семи, что-то прилежно шили.

— Что ты, Господь с тобой! — сказала Анна Францевна, подняв от работы голову.

Сильный порыв ветра с яростью налетел на окна, рамы заскрипели, ветер, гудя и свистя, понесся далее, стекла задребезжали, и крупные капли дождя громко и часто забарабанили по стеклам.

— Ему так нездоровилось с утра, что, может быть, Алексей Григорьевич не пустил его домой по этой погоде.

— Нет, — сказала Анна Францевна, — Федя знает, что мы будем беспокоиться, да и вряд ли он оставит его…

Дмитрий Федорович постоял с минуту молча, потом взял с продолговатого лакированного лоточка, стоявшего на столе, щипцы, сощипнул нагар с обеих горевших на столе сальных свечек и со щипцами в руках прошел к своему столу, где тоже снял со свечей нагар.

— Варя, возьми-ка щипцы, — сказал он громко.

Младшая девочка, очень довольная, что может расправить ноги, подбежала к отцу, обняла его, по дороге дернула сестру за рукав, поцеловала мать и села на свое место.

В комнате на некоторое время стало светлее.

— Да, наконец вы можете и разойтись, — продолжала Анна Францевна после некоторого молчания, — даром только студиться будешь. Бог милостив! — добавила она и принялась сшивать две вместе сложенные полосы темной шерстяной материи так скоро, что издали казалось, будто ее рука кружилась без цели по воздуху.

Дмитрий Федорович сел на свое место, взял гусиное перо, поправил перочинным ножичком его концы, попробовал на ногте, потом обмакнул перо в чернила, написал свою фамилию на клочке бумаги, сделал росчерк, остался доволен пером, хотел было писать, но вдруг задумался, откинул голову на спинку кресла и в этом положении оставался несколько минут.

В комнате опять воцарилась на минуту нарушенная тишина; свечи опять горели тусклее; Анна Францевна продолжала кружить рукой по воздуху; дети медленно молча что-то шили, низко нагнув головы над работой. Тишина нарушалась только отрываемой ниткой, катушкой, поставленной на стол, да мерным «тик-так, тик-так» длинного маятника часов, висевших в футляре на стене у двери.

Вдруг раздалось громкое шипение, что-то щелкнуло, и послышались один за другим протяжные, хриплые удары.

— Раз, два, три, — считала младшая девочка вполголоса, подняв голову и глядя своими веселыми карими глазами в направлении, откуда слышались звуки.

Анна Францевна, снимая со стола длинную полосу материи, нечаянно задела ножницы; они с шумом звонко ударились об пол. В эту самую минуту дверь в комнату отворилась, и на пороге показалась человеческая фигура.

— Ах! — вскрикнул Дмитрий Федорович, живо вскочив на ноги, но тотчас же сел в кресло и произнес задыхающимся голосом: — Уф! Как ты меня испугал, Федя!

— Федя! Слава Богу! — послышался громкий радостный голос с другого конца комнаты.

Анна Францевна торопливо положила работу на стол и пошла навстречу сыну, который здоровался с отцом.

— Что ты так поздно? Мы уж начинали беспокоиться! И как это мы не слышали, что ты пришел?

— Я все пережидал, думал, авось ветер стихнет, — сказал веселым голосом высокий, худой, с тонкими, правильными чертами лица мальчик лет шестнадцати. — Погода адская, идти так тяжело, точно воз везешь; раз десять останавливался, поворачивался спиной к ветру и стоял долго, не двигаясь. Кажется, пронеслось, думаю; не тут-то было, ногами перебираю, а не двигаюсь ни на шаг; ветер рвет и насквозь пронизывает. И холод же! А тут еще, на беду, не успел я перейти мост, как пошел дождь, и я промок буквально до костей. Оттого и не пришел с парадной, а пробрался по черной лестнице на кухню, переоделся и развесил свои доспехи для просушки. Я уже давно дома, — прибавил он.

— А я, верно, задремал, сидя, и проснулся от какого-то звона и громких ударов в набат. Открыл глаза и вдруг в двери на пороге вижу… спросонья не разглядел тебя, — сказал Дмитрий Федорович, обращаясь к сыну. — Странно, — продолжал он в раздумье, — как иногда ни с того ни с сего вдруг с поразительной ясностью вспомнится что-нибудь давнее, прошлое. Я никогда не вспоминал, да и совсем думать о такой старине забыл; но тут вот мигом, в минуту пробуждения передо мной как будто встала живая картина давно минувшего…

Дмитрий Федорович встал и, ежась от холода и запахивая халат, перешел на диван. Анна Францевна и дети молча ждали продолжения. Он сел глубоко в угол дивана, девочки, а с ними и старший брат наперегонки подбежали к стоявшему у дивана большому старинному креслу, и все трое, каждый стараясь занять как можно менее места, втиснулись в кресло, как могли. Анна Францевна встала.

— Отдохни, Анна; сядь вот здесь, — сказал Дмитрий Федорович и, взяв прислоненную к спинке дивана подушку с вышитым по канве букетом цветов, заботливо положил ее под локоть жены. — Устала? — спросил он с участием.

Анна Францевна на вопрос его ответила вопросом:

— Что же такое Федя напомнил тебе?

— Не Федя, а все… Я не сумею даже сказать, что именно… Время, ветер, холод, бой часов, внезапное появление Феди… Все вместе, может быть… но меня вдруг охватило воспоминание о той поре, когда мне было одиннадцать лет, и я жил с отцом в Покровском, в нашем имении. Ты бы, Федя, нагар сощипнул, а то совсем темно, — сказал Дмитрий Федорович.

Федя встал, снял со свечей и, вернувшись на свое место, спросил:

— А куда же делось имение дедушки?

— Имение дедушки? Имение ушло еще при его жизни, а куда? — он развел руками. — Он женился во второй раз, — добавил Дмитрий Федорович неохотно. — Меня на тринадцатом году взял к себе в Москву брат покойной матери, и я отца более не видел. Лет через пять, когда нам дали знать о его кончине, я поехал с поверенным дяди в имение… Оказалось, что все, что можно было продать, продано отцом при жизни, что сам он жил последние месяцы и скончался в наемном доме, и что после него остались неоплатные долги… Его обобрали дочиста, так все и ухнуло. При мне остались дядька Игнат и его жена Марина, отправленные отцом со мной в Москву. Игнат умер на моих руках, а Марина и теперь с нами.

— А как же вы-то? — спросила одиннадцатилетняя хорошенькая девочка с умным выражением лица, поймав руку отца и приложив ее к своей щеке.

— Что, как я?

— Как же вы-то остались, если дедушка все имение… — она остановилась, соображая, как бы выразиться, — все имение прожил и еще оставил долги?

— Я вернулся к дяде, поступил в университет, потом по милости дяди получил место в Петербурге, женился, и вот, как видишь.

— Да? Бедный, несчастный папочка! — сказала девочка, встав с кресла и ласкаясь к отцу.

— Бедный — правда, в смысле неимущий, нищий, но не несчастный, благодарю Господа. Видишь ли, — сказал он, поставив девочку перед собой и держа за обе руки, — если б я остался богатым владельцем, я бы не жил у дяди и, по всей вероятности, не встретился бы с твоей мамой и не женился бы на ней. И у меня не было бы таких хороших детей, — добавил он, широко раскрыв руки и разом обхватив все три хорошенькие головки и прижав их к своей груди.

— А если б и это все было, и имение… большой старинный дом, сад, поля… Как бы это было чудесно! — сказала девочка с восторгом.

— Да, — произнес Дмитрий Федорович в раздумье, — да. Впрочем, как знать…

Погода бушевала всю ночь. Вода в Неве бурлила; клокотала и поднималась высокими пенистыми волнами Фонтанка; Мойка и каналы вздувались с каждым часом все более и более, силясь перескочить сдерживавшую их гранитную преграду. Тяжелые свинцовые тучи, гонимые ветром, непрерывно неслись друг за другом низко над городом. Улицы опустели, лишь изредка кое-где слышался неясный, заглушаемый воем и свистом ветра шум колес спешившего куда-то экипажа, да разносился ветром протяжный оклик часового.

Наступило утро, темное, мрачное, холодное. Церковные колокола стали сзывать народ на молитву. На их глухой призыв мало кто откликнулся.

— Помилуй Бог, какая вьюга! На ногах не устоишь! — говорил жене один заботливый супруг.

— Что ты, мать моя, куда собираешься, не ходи сегодня! Бог не взыщет, дома помолись. Путный хозяин и собаку на улицу не выпустит, — убеждал другой.

Выходившие из дому за хлебом или за провизией шли торопливо, с трудом удерживая распахивавшиеся полы салопов и бекешей и, возвратившись домой, уверяли, что такого бешеного ветра никогда еще не бывало.

Дмитрий Федорович, аккуратный во всем и в особенности аккуратный до педантизма относительно службы, несмотря на погоду вышел из дому как и всегда, ровно в девять часов. Федя пошел было на урок, но, пройдя шагов пять-десять рядом с отцом, остановился.

— Что, брат? — обернулся к нему Дмитрий Федорович, поднимая воротник и надвигая крепче шляпу. — Вернись-ка ты лучше домой… Экий ад! — произнес он с досадой, делая невольный пируэт и схватываясь за шляпу. — Да не выходи никуда, слышишь? И скажи, чтобы девочек не выпускали! — крикнул он вслед сыну.

— Посмотрите, барин, какие чудеса! — встретил Федю у ворот дома молодой парень в валенках, нагольном тулупе, подпоясанном полосатым, красным с зеленой каймой поясом, закрученным вокруг талии, и в шапке, плотно надвинутой на уши. — Чудно, право!

С этими словами он прошел в калитку запертых ворот, пригласил Федю следовать за ним и, придя во двор, остановился. Посреди двора вода била фонтаном и разливалась по двору.

Федя торопливо вернулся домой и, вбежав в комнату сестер, позвал их полюбоваться на необыкновенное явление. Фонтан был прекрасно виден из окна передней, выходившей во двор. Все трое, стоя у окна, стали с любопытством смотреть на него и на постоянно сменявшуюся во дворе публику.

— Вот, вот, смотри, это счетчик , который живет во-о-он в том окошке, и его Дружок; так и есть, непременно тут, его везде спрашивают!

Дружок, небольшая дворняжка, белая, с черными пятнами, на коротких ногах, с хвостиком, завернутым крендельком, выбежала очень решительно во двор за своим длинным, худым, в накинутой на плечи поддевке и надвинутой на глаза фуражке хозяином, но, не добежав до фонтана, еще решительнее повернулась, добежала до порога низенькой двери, откуда только что выбежала, остановилась и стала с беспокойством следить за движениями своего хозяина.

— И та туда же! Мариша! — вскрикнула тоненьким голоском, смеясь, востроглазая семилетняя девочка, младшая дочь Дмитрия Федоровича. — Как это она еще Леву с собой не понесла?… Мариша!.. — она постучала кулаком в стекло.

— А ты бы посмотрел, что на Неве делается! — сказала старшая сестра, обращаясь к Феде. — Пойдем, там лучше. Страшно, но картина чудесная. Нева свинцовая, почти черная, волны большущие; как они налетят друг на друга, столкнутся, — все покроется пеной, и брызги полетят высоко-высоко, чуть не до облаков. Пойдем!..

Она схватила брата за руку, и дети, умеющие радоваться всякой новинке, побежали в кабинет отца.

Вода в Неве была необычайно высока, почти вровень с тротуаром. Она волновалась, кипела и пенилась. Волны с яростью ударялись о гранитные стены, сталкивались, со страшным шумом разбивались и разлетались брызгами.

— Вот, вот, смотри, эта… Эта перескочит непременно, — беспрестанно вскрикивала младшая девочка, хватая брата за руку. — Ух, какая!..

Охотников полюбоваться на небывалое зрелище набиралось все более и более. Народ сбегался со всех сторон. Ветер бушевал, пронизывая любопытных насквозь, срывал с них шапки, закручивал и сбивал их с ног. Не было уже возможности стоять, и мало-помалу набережная стала пустеть. Гул и шум усиливались. Волны росли, росли и вдруг с неистовым ревом перевалили и устремились на берег.

Это было вскоре после полудня.

В том доме, где жил Дмитрий Федорович, как и в каждом доме всей местности, подверженной опасности, поднялась суматоха. Подвальные жильцы, в испуге захватив ребят, больных да кое-какие попавшие первыми на глаза пожитки, метались от двери к двери верхних жильцов и молили о помощи и приюте.

Анна Францевна, давно занятая уборкой и укладкой вещей, взглянула в окно, — мостовой уже не было видно. Она торопливо одела детей, отправила маленького сына с няней и младшей дочерью наверх к знакомым, а сама с Федей и старшей дочерью стала связывать в узлы одежду, книги, бумаги и более ценные вещи и выносить их на лестницу.

— Скорее! Скорее! Что вы делаете?! — вдруг закричал Дмитрий Федорович, вбегая в комнату, где Анна Францевна и дети, занятые укладкой, и не замечали подступившей опасности.

— Сейчас, еще вот это, — ответила Анна Францевна, впопыхах хватая какую-то мебель. Она и дети громоздили мягкую мебель на двуспальную кровать и диван.

— Брось все!.. Ведь не уйти! — крикнул Дмитрий Федорович с ужасом и, схватив за руки дочь, стал пробираться с ней к выходу. — За мной, за мной! — кричал он жене и сыну. Вода из подвального этажа уже поднялась к нижнему и с необычайной быстротой разливалась по всей квартире. Половицы с треском поднимались. Федя и Анна Францевна, держась за руки, с трудом, на четверть в воде следовали за Дмитрием Федоровичем. Когда они выбрались на лестницу, Дмитрий Федорович перекрестился, отер лоб и, осведомившись, к кому отправлены дети и где Анна Францевна надеется приютиться, сказал: — Ну, Христос с вами, до свидания, теперь я поеду.

— Куда?! — с изумлением спросила Анна Францевна.

— Опять туда, на ту сторону, — показал Дмитрий Федорович на противоположный берег Невы. — Авось Бог поможет спасти кого-нибудь еще. Ты не можешь себе представить, что там делается, в этих низеньких деревянных домиках! Некоторые женщины и даже мужчины растерялись до того, что мечутся, плачут, и вместо того чтобы бежать, они, по колено в воде, насилу удерживаясь на ногах, собирают свое тряпье и всякий негодный хлам. Многих мне приходилось вытаскивать из подвалов просто силой. В одной квартире я нашел двух оставленных девочек лет трех-четырех, они кричали что было сил. По всей вероятности, мать, как увидела, что вода выступает, перепугалась и, не понимая, что делает, посадила ребят на комод и, строго наказав им, чтобы не двигались с места, сама убежала искать помощи и уж, конечно, не смогла попасть назад. Я ведь в лодке, — добавил он. — Ну, мне пора, время уходит. До свидания. Вернусь, как только можно будет. До свидания!

Он протянул руки к жене.

— Нет, ты не поедешь, Митя! — сказала взволнованным голосом Анна Францевна. — Мы здесь с ума сойдем. Подумай, как ты нас оставишь! Такой ужас, да и ты наверняка простудишься. Не понимаю, что за польза от того, что ты поедешь? Что ты можешь сделать? Не езди, прошу тебя.

— Как что за польза? Я, да другой, да третий, и мы спасем десятки людей. Посуди, Анна, если бы все, как мы теперь, сказали: дело обойдется без нас. Что бы вышло? Сколько бы лишних жертв могло быть, а отчего? Только оттого, что я, и другой, и третий побоялись бы промочить себе ноги и простудиться!

С этими словами Дмитрий Федорович обнял жену, сына и нагнулся, чтобы поцеловать тут же стоявшую старшую из девочек, но она обхватила шею его руками и умоляющим шепотом нервно стала просить его:

— Папочка, милый, не уходи, что с нами будет, папа!

Дмитрий Федорович разнял ее руки и, отодвинув от себя, взял дочь за плечи и, глядя в ее глаза, стал шутливо говорить:

— Ай-яй-яй, Катюша, ты ли это? Это моя-то ученица! А я думал, что ты станешь просить, чтобы я и тебя взял с собой. Хорош бы был твой папа, если б остался сложа руки дома, в то время когда каждая пара здоровых рук так важна!

Сказав это, он крепко поцеловал дочь в оба глаза, перекрестил ее, отстегнул цепочку, вынул из карманов часы и портмоне и, положив все ей в руки, сказал:

— Возьми это, спрячь где-нибудь. Боюсь, как бы не выронить, — добавил он, обращаясь к жене, и поцеловав ее еще раз, почти бегом спустился с лестницы.

На площадке у последней ступени был привязан к решетке небольшой ялик , на котором он приехал. Дмитрий Федорович вскочил в него, Федя прыгнул за ним.

— Нет, брат, шалишь! — сказал серьезно Дмитрий Федорович, выталкивая сына. — Вылезай, вылезай, не задерживай!

— Мешать я вам, право, не буду, — уверял Федя упираясь, — возьмите меня с собой, пожалуйста; ведь я воды не боюсь и плавать умею.

— Нет, нет, оставайся! Ведь ты видишь, что места лишнего нет. Что толку, если мы сами займем весь ялик? Ты должен остаться с матерью. Мало ли что ей может понадобиться? Я скоро вернусь. Идите, идите наверх, холодно. Ну, до свидания. Будь благоразумен, — прибавил он, похлопывая огорченного сына по плечу. — До свидания! — крикнул он, отталкиваясь веслом.

Анна Францевна и не пыталась более отговаривать мужа. Она хорошо и с давних пор знала, что добрый, кроткий, маленький Дмитрий Федорович никогда не отступал от раз обдуманного и принятого решения. Она стояла, облокотясь на перила, и хотя сказала себе: «Будь что будет», — но в душе еще не теряла надежды, что все как-нибудь устроится и Дмитрий Федорович не поедет. Катя, положив голову на плечо матери, тихонько плакала.

— Катя, прощай! — крикнул Дмитрий Федорович.

Девочка приподняла голову, взглянула на отца, кивнула ему головой и хотела что-то сказать, но лишь молча всхлипнула.

Дмитрий Федорович, увидев ее заплаканное лицо, крикнул весело:

— Прощай, девочка, Христос с тобой! Береги маму. Смотри, чтобы сестра не беспокоила ее.

И ласково кивая головой жене и детям, он, упираясь в лестницу веслом, выехал на улицу.

Анна Францевна и дети постояли несколько минут, молча глядя вслед исчезнувшей лодке, потом поднялись в третий этаж, в квартиру одного из сослуживцев Дмитрия Федоровича — Андрея Петровича Талызина и его жены Александры Семеновны. Талызины, жившие вдвоем, приняли их радушно, выказали большое участие и предложили оставаться с ними до тех пор, пока все опять не придет в должный порядок.

Окна квартиры Талызиных тоже выходили на Неву.

Вид из них был поразительный. Вода разлилась и с каждой минутой поднималась все выше и выше. Все пространство, которое можно было объять глазом, представляло бушующее море. Дома стояли в воде, и волны с ревом бились о стены. Ветер выл и свистел. Девочки и Федя не отходили от окна.

— Где-то папа теперь? — сказала чуть слышно старшая девочка, прижимая свою голову к груди матери. — Как он, бедный, озябнет, не утонул бы еще! Господи, Господи, помоги ему!

— Я просил, чтобы он меня взял с собой… Не захотел! — ответил на эти слова Федя. — Вон, вон, это что? Смотри, кто-то плывет! — живо продолжал он.

Все стали всматриваться.

По волнам Адмиралтейской площади неслась будка. На ее крыше, судорожно цепляясь руками, едва держался человек в военной форме, с непокрытой головой. За будкой гналась лодка. Человек, правивший веслами, делал неимоверные усилия, чтобы нагнать будку; другой, стоя наготове с багром в руке, с трудом удерживался на ногах. Будка неслась, то погружаясь, то всплывая. Зрители с замиранием сердца следили за ней.

— Там, там, еще держится! — слышались отрывистые восклицания. — Вот близко, сейчас багром достанет, ай!..

Налетевшая волна подхватила будку, окунула ее в бездну, вскинула и понесла далее: человека на крыше уже не было.

Через минуту на дне лодки лежал человек в военной форме, и лодка направлялась к дому, где жили Солнцевы.

По волнам носились бревна, доски, какие-то обломки. Лодки, беспрестанно появлявшиеся с разных сторон, подплывали то к одному, то к другому дому, сдавали свой живой багаж и плыли далее. Кроме солдатика, в дом, где жили Солнцевы, доставили полумертвую женщину, муж которой искал спасения вместе с ней на заборе, но не удержался и утонул, а позднее привезли двух детей, родители которых не были найдены. Спасенных везде принимали, оттирали, отпаивали и отогревали, а ветер крепчал, свинцовые облака опускались все ниже и ниже над городом, дождь хлестал без умолку в окна, вода все поднималась.

— Что будет, что будет? — говорили в томлении взрослые, с беспокойством поглядывая друг на друга, а дети с любопытством следили за мельчайшими изменениями страшной, но величественной картины.

— Мама, посмотрите! — крикнула младшая дочь Солнцевых матери, которая хлопотала, доставая разные необходимые для детей вещи из беспорядочно наваленных тюков и узлов. — Посмотрите, вода вот сейчас тут была, еще выступ был виден, — говорила она, показывая рукой на один из домов, — а теперь ничуточки не видать! — вскрикнула она с восторгом. — А куда мы пойдем, когда она сюда доберется?

Анна Францевна подошла к окну. Старшая девочка, прижимаясь к ней, хотела еще раз повторить то, что неотвязно мучило ее и что она много раз уж повторяла брату: «Где-то папа, что с ним, не утонул бы», — но подняв глаза и встретившись глазами с матерью, она молча еще крепче прижалась к ней и закрыла свое лицо ее рукой.

Анна Францевна сначала старалась заглушить свое беспокойство физическим утомлением. Она разбирала и приводила в порядок сваленные кое-как вещи, нянчилась с маленьким сыном и старалась забыться, но беспокойство о муже и предчувствие чего-то страшного, неизбежного, ни на минуту не оставляло ее. Она, не ответив ни на вопрос младшей дочери, ни на ласку старшей, отошла от окна, взяла у няни раскричавшегося малютку сына и стала ходить с ним взад и вперед по комнате, укачивая его. Мальчик стал уже было успокаиваться и засыпать на ее руках, в полудремоте убаюкивая себя обиженным, наплаканным голоском, как вдруг маленькая девочка, живо соскочив с подоконника, захлопала в ладоши и, прыгая на одном месте, закричала:

— Уходит, уходит, уж стекла виднеются!

Крошка, так неожиданно потревоженный, открыл испуганные глазки и с новой силой принялся кричать.

— Стыдно, Варя! Такая большая девочка и никогда не подумаешь о том, что делаешь. Сиди смирно и не забывай, что мы не дома. Катя, смотри за сестрой, не позволяй ей шуметь, — сказала Анна Францевна с легкой досадой в голосе.

Варя присмирела и, укоризненно посмотрев на мать, молча вернулась к окну и вскарабкалась на подоконник. Неудовольствие ее продолжалось, однако, недолго, и не прошло десяти минут, как стали беспрестанно раздаваться ее восклицания, сдерживаемые еле слышным шепотом старшей сестры.

Между тем, действительно, около двух часов дня ветер стих и вдруг изменил направление. В исходе третьего часа вода уже заметно убыла…

Анна Францевна все чаще и чаще подходила к окну и пристально, подолгу всматривалась в даль. Нигде еще не было заметно никакого движения, остатки воды медленно убывали. Плававшие по волнам обломки, дрова, щепки, доски и разные бесформенные предметы теперь спокойно тянулись к морю. Темно-серые облака неслись уже не так низко над городом; кое-где сквозь прорвавшееся облако виднелись клочки серо-голубого неба. Было холодно, сыро, мертво. Только дома, стоявшие еще в воде, понемногу оживали. В них то тут, то там зажигались огоньки, спускались шторы; по шторам то и дело пробегали легкие сменявшиеся тени…

Проходил час за часом. Безрассветный сырой и холодный день сменялся темной, сырой и холодной ночью. Гостья, так неожиданно посетившая столицу, вернулась в свое ложе с богатой добычей. Много унесла она человеческих жизней, много уничтожила добра, многих людей оставила сиротами, многих из зажиточных обратила в нищих и тысячам оставила по себе неизгладимую память.

Был уже седьмой час, а Дмитрий Федорович все не возвращался. Беспокойство Анны Францевны достигло крайней степени. Она, всегда сдержанная, осторожная, теперь не могла скрыть своих опасений от детей и то молилась с отчаянием, то, заслышав где-нибудь малейший шум, выбегала на лестницу и прислушивалась с сильно бьющимся сердцем, то, обманутая в надежде, по несколько минут стояла у окна, прижав к стеклу горячий лоб.

«Это безжалостно, — думала она. — Как только он вернется, я ему скажу прямо, что он поступает гадко. И какое право он имеет так поступать! У него своя семья, а он… Уходит из дома в такое время, оставляет нас в страхе, и для кого! Для совершенно чужих, неизвестных ему людей, для людей, которые в нем вовсе и не нуждаются. Сколько раз и прежде он заставлял меня мучиться за себя, — уедет на пожар и пропадет… Целыми часами места не найдешь, чего только не передумаешь!.. Господи, охрани! Господи, помоги! — вдруг начинала она молиться. — Господи, будь милостив к нам. Если б он только жив остался!..»

В эту минуту ее напряженному слуху почудились знакомые шаги по тротуару, она затаила дыхание и стала вслушиваться. Ее глаза силились проникнуть в темноту, сердце громко билось. «Господи! Господи!» — беззвучно повторяла женщина.

Шаги остановились почти против окна, у которого она стояла. Через минуту сверкнул огонек и погас, задутый ветром. Сердце у нее упало… «Не он, это фонарщик… Господи!.. Если фонарь на этот раз не погаснет, — мелькнуло у нее в уме, — то он вернется, если же погаснет…»

Она боялась додумать и ждала, ждала почти с ужасом… Огонек вспыхнул ярко, затрепетал и потух… «Я это знала, знала еще утром, и зачем… зачем только не удержала его силой!»

У другого окна шептались старшие дети и о чем-то спорили.

— Нет, если б я была мальчиком, я бы не стала так рассуждать, я бы всюду пошла, я бы всех спрашивала, не видели ли его, — говорила Катя с горячностью.

— Ну, подумай только, что ты говоришь, — перебивал ее брат с укоризной, — всех бы спрашивала, но ведь эти все сочли бы меня за сумасшедшего, а мама, если б я ушел, кроме теперешнего беспокойства, стала бы еще беспокоиться и за меня.

— Да ведь я не говорю тебе останавливать прохожих и спрашивать их о папе, — возражала обиженным голосом Катя. — Я тебе говорю спрашивать всех, кто может что-нибудь знать, кто должен знать. Ну, пошла бы в полицию, пошла бы к знакомым, которые живут в самых опасных местах, где папа, верно, и был… Если бы ты вправду любил папу, ты бы не стал говорить так, как чужой какой-нибудь!

С этими словами девочка сжала себе лоб руками и глухо зарыдала.

— Боже, Господи! Катя, да что же мне делать? Скажи, ну скажи толком, что бы ты сделала! — заговорил растерянно Федя, разнимая судорожно сжатые руки сестры. — Ну, что мне делать, говори! Я уж думал, думал и ничего не могу придумать. Андрей Петрович тоже говорит: надо подождать…

Наступила ночь, тучи рассеялись. На сером небе всплыла луна и осветила бледным светом неприглядную картину: сырые, грязные улицы и площади с кучами нанесенных водой досок и разных обломков, ряды тусклых фонарей и светящиеся огнями дома. В домах царило непривычное оживление, а улицы были почти пусты. Изредка слышался топот копыт о мостовую, проносился шум колес торопливо ехавшего куда-то экипажа, затем все смолкало.

У некоторых домов на минуту собиралась кучка народа, большей частью в тулупах и высоких сапогах; потолковав, они медленно расходились. В некоторые группы замешивались и бабы. В нижних и подвальных этажах там и сям появлялись как бы блуждавшие огоньки. Огоньки эти проносились и исчезали. По всей вероятности, хозяева этих квартир, не вытерпев и не дождавшись утра, приходили посмотреть, что сталось с их имуществом…

Солнцевы не спали всю ночь. Анна Францевна уже не надеялась более. Федя рано утром обегал многих знакомых; был в полицейской части, сделал заявление об уехавшем и не вернувшемся отце, спрашивал, как приступить к поискам, что делать.

— Что делать? Подождать, — говорили ему более участливые. — Авось и вернется ваш батюшка, а нет — ну тогда…

А что тогда, ни один советчик не доканчивал, по всей вероятности тоже не зная, что тогда делать. Другие опять говорили:

— Где уж отыскать? Петербург велик, как знать, на каком месте он затонул. Вон там-то и там-то выставили утопленников на опознание; если нет там вашего, значит, в море унесло…

Катя плакала и не отходила от матери. Варя, прикорнув на диване у ног маленького братишки, спала безмятежным сном.

Нашлись добрые люди из друзей и товарищей Дмитрия Федоровича, которые, узнав о том, что он уехал в лодке и не вернулся, не щадили себя. Они ездили во все части города, везде подавали заявления, осматривали выставленные трупы утонувших, и на второй день тело Дмитрия Федоровича было наконец найдено в одном из деревянных домиков на Петербургской стороне. Им удалось также узнать и историю его гибели. — Как выступила вода, — рассказывали две женщины-мещанки, — мы собрали кое-какой скарб и перебрались с ребятишками в мезонин . Думали, что туда воде не добраться. Сидим. Только так часу во втором, почитай, стала вода через щели в половицах похлестывать. Половицы ну трещать. Мы испужались. Мужчин в доме никого нету, что тут делать! Мы давай кричать, а дети, глядя на нас, и того пуще. Глядим, едет лодка мимо, полным-полна, другая — тоже. Думаем, уж, знать, помирать придется, а тут плывет еще лодка и прямо на нас. Мы давай кричать, в окно стучать, махать платками. Лодка и подъехала. Сидит в ней, в этой лодке, одна бабенка, платком накрывшись, и голосит таково жалобно, а барин такой худенький, с проседью, крест у него на шее на красной ленточке висит, в теплой одеже, без шапки, волосы так по ветру и раздуваются, стоит и багром как зацепит за самое подоконце, и стала лодка под нашим окном. Мы ему ребят наперед подали, он их бережно усадил, одеяло спросил, накрыл их; стали мы узлы тащить. «Нельзя, нельзя», кричит, «что вы, тетки, с ума спятили? Бросьте это, затонете с этим добром-то; помоги Господи вас благополучно доставить», говорит, и велел нам так садиться. «Всё тут останется», говорит, «никто не тронет», и поехали. А через три дома от нас стоит дом одной вдовы генеральши. Генеральша эта — старушка, проживала с дочкой, молоденькой, лет девятнадцати барышней, красавицей писаной; только она у нее не в своем разуме была. Едем мы, а у них окна повыбиты, сама генеральша стоит у окна. Когда мы поравнялись с их домом, она как высунется и закричит: «Спасите! Спасите!» Куда тебе, и думать нечего, некуда посадить. Барин-то уж и без того из сил выбивается. Натерпелись же мы страха тогда, пока он нас до части вез. Сдал он нас и спрашивает про тот дом-то, кто в нем живет и сколько их там всех-то будет. Сказали мы ему все и про генеральшу, и про ее дочку. Поехал! Барыню-то, генеральшу, принял, в лодку посадил, сам за дочкой полез, а там ему и конец пришел. Нашли его, сердечного, на пороге у ее светелки . Лежит ничком, — не давалась она ему, видать, билась больно, и она тут же лежит, вцепившись в притолку руками. Так и нашли. Узнали мы от соседей, что барин, который в лодке ездил, утоп у генеральши, побежали посмотреть: ан он самый, батюшка, за нас сирот жизни лишившись. Царство ему небесное! Сходили мы в церковь, свечечку за упокой его душеньки поставили…