В один из мартовских ясных дней к подъезду большого каменного здания подъехала карета. Отставной солдат, усердно обметавший ступеньки лестницы, заслышав издали шум колес, поднял голову и, увидев, что экипаж направляется к подъезду, поспешно прислонил метлу в угол и, подбежав, отворил дверь. Из кареты вышла Александра Семеновна, за ней две девочки в черных шубках и шапочках.

— Вынеси, любезный, шкатулочки, — обратилась Александра Семеновна к солдату, показав на карету, и стала подниматься вверх по лестнице. Дети следовали за ней.

Солдат живо вынул из кареты две небольшие, совершенно одинаковые шкатулки красного дерева, захлопнул дверку и суетливо побежал вперед, отворил первую дверь, дал приехавшим пройти, кинулся было отворять вторую, стеклянную дверь, как она отворилась рукой важного пожилого швейцара, с длинными седыми бакенбардами, в красной ливрее. Швейцар окинул приехавших быстрым взглядом и со спокойным достоинством, не торопясь, принял одной рукой с плеч Александры Семеновны салоп и передал суетливому солдату, своему подручному, ткнув пальцем вдаль:

— Туда повесь!

— Дома начальница? Могу я ее видеть? — спросила Александра Семеновна.

— Пожалуйте, — ответил коротко швейцар и, не оборачиваясь, сделал несколько шагов вперед.

— Доложите: Александра Семеновна Талызина.

— Пожалуйте в приемную, — повторил швейцар внушительно. — Они скоро выйдут.

Александра Семеновна помогла детям снять шубки, оправила их черные платьица и белые воротнички, заботливо расправила черную ленту, вплетенную в длинную густую косу Кати, перевила два-три локона Вари, оглядела детей с головы до ног и, пропуская их вперед, сказала, нагибаясь к Варе:

— Будь же умницей, как обещала маме, сделай реверанс, ничему не удивляйся и не болтай.

Варя поймала руку сестры и, крепко держась за нее, пошла рядом с ней.

Швейцар вполоборота посмотрел на приезжих и, видя, что они готовы, молча пошел вперед. Его шаги громко раздавались по каменным плитам площадки. Подойдя к высокой двери справа, он взялся за блестевшую чистотой медную ручку и, обернувшись еще раз, чтобы убедиться, что Александра Семеновна и дети следуют за ним, медленно отворил дверь и повторил:

— Они сейчас выйдут, извольте подождать.

С этими словами швейцар вышел, так же медленно затворив дверь.

Александра Семеновна осмотрелась. Длинная узкая комната с одним венецианским окном, большой стол, покрытый сукном, диван, обитый гладкой темной материей, несколько мягких стульев с прямыми высокими спинками вокруг стола в ближайшей к окну половине комнаты и ряд редко расставленных по стенам соломенных стульев в другой. В комнате никого не было, напротив задней двери была настежь раскрыта дверь в другую комнату.

Александра Семеновна, сделав детям знак, чтобы они следовали за ней, пошла вперед и вошла в высокую светлую комнату, казавшуюся почти пустой. По ее одной стене тянулся длинный ряд высоких шкафов ясеневого дерева, по другой стояли две-три длинные ясеневые скамейки со спинками и несколько соломенных стульев.

В широком простенке между двумя окнами стоял стол. Две молоденькие девочки, сидевшие за этим столом, были полностью поглощены своей работой. Они, как показалось Александре Семеновне, даже не подняли глаз и не полюбопытствовали взглянуть на вошедших.

Александра Семеновна направилась прямо к столу, за которым работали девушки. Когда она была уже в двух шагах от него, одна из них подняла глаза, поспешно приподнялась со стула, присела и, не дожидаясь вопроса Александры Семеновны, сказала:

— Не угодно ли вам пройти в приемную, maman выйдет… — она кинула взгляд на циферблат часов, висевших на стене, против стола, — через пять минут.

— Я бы просила вас передать начальнице вот это письмо, оно от графа.

Александра Семеновна подала девушке запечатанный конверт. Та взяла его, захлопнула тетрадь, в которую, по-видимому, что-то вписывала и, пройдя легкой поступью через всю комнату, скрылась за дверью.

Минут через пять она вернулась и просила Александру Семеновну следовать за ней.

Дети остались в приемной одни. Они начали внимательно рассматривать каждый предмет в комнате, сосчитали, сколько квадратиков вдоль и поперек в паркете, сколько стекол в раме, и, соскучившись ждать, стали через дверь наблюдать за девушкой, работавшей у стола в большой комнате. Ее серое платье, белый передник, узкие белые рукава, пелеринка, завязанная у горла кокетливым бантиком, ее прическа и каждое движение занимали и развлекали девочек и вызывали с их стороны замечания, которые сестры передавали друг другу шепотом.

Прошло более получаса; где-то вдали стали бить часы, другие, что поближе, подхватили. К ним присоединились и третьи, висевшие на стене в большой, почти пустой комнате. Удары странно перебивали друг друга, и последние не успели еще добить, как раздался громкий, резкий, продолжительный звонок. Дети взглянули друг на друга в недоумении.

— Пойдемте к maman! — раздался за их спинами молодой громкий голос.

Девочки быстро обернулись. Перед ними стояла хорошенькая блондинка лет пятнадцати с ласковыми серыми глазами и приветливой улыбкой.

— Как вас зовут? — продолжала она, взяв одной рукой Катю за руку, другой обвив шею Вари. — То есть как ваша фамилия? — пояснила она и пошла с ними к комнате начальницы.

Катя сказала свое имя и фамилию.

— Вы в трауре по отцу? — спросила девушка, понижая голос и глядя добрыми глазами то на одну, то на другую из девочек.

По лицу Кати пробежала тень, Варя опустила глаза и покраснела. Ни та, ни другая не ответили.

— Я тоже сирота, — сказала девушка, — круглая, — добавила она и, нагнувшись, поцеловала Катю. — Меня зовут Таня Краснопольская.

Девочки миновали приемную, затем очень большую комнату, войдя в которую, Таня Краснопольская пропустила девочек вперед и, положив им на плечи свои руки, направила к полуоткрытой двери и сказала шепотом:

— Как войдете, сделайте общий реверанс, а потом поцелуйте ручку у maman.

— У какой maman? — спросила живо и почти громко Варя, повернув к ней удивленное лицо.

Таня крепко сжала рукой ее плечо и, чуть слышно прошептав у самого ее уха: «Тише!» — отворила дверь.

Девочки переступили порог и очутились в большой гостиной. В первую минуту они растерялись и ничего не видели. Переход из больших, почти пустых, залитых полуденным весенним светом комнат в гостиную со спущенными шторами и драпировками, которые пропускали только нежный розовато-желтый свет, освещавший множество прихотливо расставленных диванчиков, кресел, столиков, стеклянных ширм, этажерок и цветов, смутил их, и они сконфуженно остановились.

— Approchez! — услышали они из середины комнаты мягкий приятный голос и в то же время увидели поднявшуюся с кресла высокую и полную женскую фигуру. — Vite, vite, mes petites! — добавила она, сделав два-три шага им навстречу.

Катя сделала наудачу реверанс, Варя испуганно схватила ее за руку.

Высокая дама, заметив, что дети совсем растерялись, подошла к ним, взяла обеих за руки и, подводя к сидевшей в кресле пожилой даме, ласково шепнула им:

— Подойдите к ручке.

Катя сделала еще раз реверанс, сильно покраснела и не знала, что надо сделать, как подойти к ручке. «Взять ее руку в свою руку и поцеловать, или просто нагнуться и поцеловать?» — думала она, крепко прижимая локти к туловищу, сжимая зубы и краснея с каждой секундой все более и более.

Варя окинула всех сидевших дам беглым взглядом и, громко втянув открытым ртом воздух, решительно подошла к креслу и, обхватив обеими руками шею сидевшей в кресле дамы, поцеловала ее в лицо.

Такой выходки никто не ожидал. Александра Семеновна, которую дети и не видели от смущения, даже вскрикнула: «Варя!» — а две дамы в синих платьях, сидевшие напротив пожилой дамы, на минуту обомлели. Но пожилая дама громко засмеялась и, взяв раскрасневшееся лицо девочки в свои руки, посмотрела в ее блестящие карие глаза и нежно потрепала ее по щеке:

— Тебе сколько лет?

— Семь было недавно, — ответила Варя, опять громко втянув в себя воздух, как бы вздохнув.

— Quelle belle enfant! Et quel… — сказала пожилая дама, но тотчас остановилась, заметив, что девочка оглянулась на сестру с самодовольным видом. — Ты понимаешь по-французски?

— Да, мы прежде, при папе, всегда говорили по-французски.

Пожилая дама опять ласково потрепала ее по щеке и принялась расспрашивать Катю о том, чему она училась, кто ее учил и каким предметом она охотнее всего занималась.

Разумные ответы девочки, видимо, понравились пожилой даме. Она подозвала ее к себе поближе и, всматриваясь в ее умные глаза и любуясь ее смущением, продолжала несколько минут расспрашивать об отце и матери. Потом, обратившись к высокой полной даме, вставшей навстречу к детям, она сказала ей по-немецки:

— Теперь вы отведете их к мадам Фрон, потом в класс, а затем уж мы решим дальнейшее.

Высокая полная дама была инспектриса, мадам Адлер. Она подозвала детей к себе и, напомнив им в полголоса, что они должны сделать общий поклон, повела их через целый ряд огромных, светлых комнат. Дети вышли, не простившись с Александрой Семеновной, которой посоветовали более не видеть девочек в этот день, чтобы избавить их от лишних слез и неизбежного волнения при расставании, и предложили навестить их дня через два.

Дети с любопытством оглядывали комнаты, по которым проходили. Одни были почти пусты, другие уставлены пюпитрами и скамейками. В последней, куда они пришли, было множество складных деревянных пялец с тщательно вправленными в них работами. Пройдя эту комнату, инспектриса остановилась, вынула из кармана ключ, отворила дверь и ввела сестер в большую комнату, стены которой были окрашены светло-зеленой краской. По стене стояли довольно широко расставленные друг от друга железные кровати, накрытые белыми байковыми одеялами, с красной каймой по краям.

На каждой постели лежало по одной подушке. Между кроватями стояли невысокие, широкие, ясеневого дерева шкафчики. На стене над каждой кроватью висела доска с написанными на ней белой масляной краской несколькими латинскими буквами в начале каждой из четырех намеченных точками строк. Все кровати были пусты, чисто прибраны. Только на одной лежала девочка в коричневом платье, белой пелеринке и рукавчиках .

Инспектриса остановилась на минуту перед занятой постелью, пристально всмотрелась в пылавшее жаром лицо спавшей девочки и пошла в следующую комнату, где, как и в первой, стоял ряд железных кроватей. Но здесь подле каждой кровати чинно стояли вперемежку взрослые девушки и маленькие девочки в белых канифасовых халатах. Они, вероятно, каким-то образом узнали о приходе инспектрисы и выстроились, чтобы встретить ее.

Когда инспектриса вошла, девушки разом присели и тут же поднялись в одно время. Она стала расспрашивать их о здоровье, о том, какие лекарства они принимают и на какой они порции.

Мадам Адлер не успела обойти и половины кроватей, как в комнату вошла, запыхавшись, маленькая, кругленькая, толстенькая, краснощекая, рыжеволосая немолодая женщина в синем кашемировом платье и тюлевом чепце с лентами палевого цвета — мадам Фрон, лазаретная дама. Она почтительно поклонилась и подала инспектрисе дневной список о состоянии лазарета. Инспектриса спросила, видел ли доктор Княжнину, и, узнав, что ее привели уже после визита доктора, она с беспокойством спросила:

— Как же вы оставите ее в таком положении?

И повернувшись, она пошла назад, пригласив мадам Фрон следовать за собой.

Катя и Варя остались одни среди чужих девочек. Они инстинктивно, не глядя друг на друга, крепко взялись за руки и тревожно следили за удалявшейся инспектрисой. Только та скрылась за дверью, как все чинно стоявшие у своих кроватей беленькие девочки обступили новеньких и с любопытством, наперебой, стали вполголоса предлагать им вопрос за вопросом:

— Как ваша фамилия? Как вас зовут?

— Вы отчего в черном?

— Почему поступаете теперь, а не в августе?

— Сколько вам лет?

— В какой класс? К какой даме?

Сестры не успевали отвечать. На многие вопросы, впрочем, они и не могли бы ответить, так как не понимали их.

Катя только открыла рот, чтобы ответить одной из любопытных, как вдруг, в один миг, все девочки как волной отхлынули от них и встали, по-прежнему вытянувшись в струнку и глядя в одну точку. Точкой этой была инспектриса.

Мадам Адлер шла плавной походкой, всматриваясь в лица стоявших у кроватей детей. Подойдя к Варе, она взяла ее за руку и, сказав Кате: «Allons, ma chère », пошла вперед. Мадам Фрон последовала за ними.

Они прошли еще одну большую, тоже зеленую, с рядом кроватей комнату со спущенными темными шторами, в которой иные постели были аккуратно прибраны, на некоторых же лежали какие-то фигуры, не обратившие на вошедших никакого внимания; прошли мимо запертой двери и остановились в сравнительно небольшой комнате, уставленной по трем стенам высокими шкафами со стеклянными дверками, сквозь стекла которых виднелись самые разнообразные предметы.

В одном шкафу лежало стопками белье, в другом стояла разнообразная посуда, какие-то инструменты, склянки, банки, коробочки. В широком простенке между окнами стоял диван, обитый коричневым сафьяном . Перед ним располагался круглый стол, накрытый темным клеенчатым чехлом. На столе лежали очки без футляра, лоскутки холста, корпия длинными прядками, на подносе с высоким бортом стояли склянки разной величины с привязанными к ним сигнатурками .

Войдя в комнату, мадам Фрон засуетилась, хотела собирать набросанные на столе вещи, но мадам Адлер просила ее не беспокоиться, оставить все так, как есть, и заняться детьми. Мадам Фрон, продолжая объяснять что-то инспектрисе, подошла к Кате и, повернув ее к себе спиной, начала расстегивать крючки ее лифа. Катя сконфузилась, не понимая, для чего понадобилось этой даме раздевать ее, и беспомощно смотрела на инспектрису, надеясь получить от нее объяснение. Но та, занятая рассматриванием стоявших на подносе склянок, несколько минут не поднимала головы. Мадам Фрон раздела девочку и, звонко хлопнув по ее лопаткам мягкой теп лой рукой, сказала с удовольствием:

— Золотую медаль можно дать, хотя слабенькая.

И принялась живо одевать ее.

Варю мадам Фрон отпустила еще скорее, сделав заключение:

— А эта шалунья — железная!

Мадам Адлер посмотрела на часы и скорыми шагами повела сестер обратно по только что пройденным комнатам. Они старались не отставать от нее. Девочки в белых халатиках по-прежнему выстроились в линию, по-прежнему присели низко, медленно и грациозно и провожали ее глазами до двери следующей комнаты. На этот раз инспектриса не остановилась с ними, а Кате и Варе показалось, что она пошла еще скорее, так что они почти бежали за ней. Из комнаты, уставленной пяльцами, мадам Адлер повернула налево и вошла в широкий, длинный коридор.

Тут слышались нестройные звуки нескольких фортепиано: на одном бойко игралась какая-то пьеса; на другом повторялась одна и та же гамма, заканчивавшаяся каждый раз отрывистыми, наскоро взятыми аккордами. На третьем инструменте нетвердые маленькие пальцы, не попадая в одно время обеими руками, усердно выводили: «do mi, re fa, mi sol, sol mi…»

Пройдя несколько запертых дверей, мадам Адлер вошла в комнату с несколькими шкафами, наполненными книгами. Посреди комнаты стоял стол, заваленный книгами и переплетенными тетрадями, открытыми и закрытыми. На одном конце стола лежала бумага, очиненные гусиные перья, старые и новые, и стояли круглые жестяные чернильницы.

— Сядь вот здесь, — сказала мадам Адлер Кате, указывая ей на конец стола.

Катя, краснея и конфузясь, отодвинула стул и села. Мадам Адлер положила перед ней чистую тетрадь серой бумаги и вышла. Через минуту в комнату вошли две дамы, и вслед за ними вернулась мадам Адлер. Катю заставили читать по-русски, по-французски и по-немецки, делать перевод и разбор, продиктовали по несколько строк на каждом языке, задали несколько арифметических задач, письменных и устных. Потом заставили прочесть несколько молитв, спросили, что и по какому руководству она прошла из Закона Божия и всеобщей истории.

Катя приободрилась и отвечала очень толково.

Слушая ответы Кати, инспектриса одобрительно кивала головой, а просмотрев ее диктовки, спросила ласково:

— Кто тебя готовил?

— Папа сам занимался с нами прежде. И мама.

— Как «с вами»? Разве и маленькая уже начала учиться?

— Она уже вполне прилично читает по-русски и по-французски, — ответила Катя.

— Прилично! — перебила ее обиженным голосом Варя. — Папа всегда говорил «хорошо».

И она капризно тряхнула длинными локонами.

Мадам Адлер поговорила о чем-то с дамами и, положив руку на плечо Кати, сказала ласково:

— Allons, mes petites .

Она провела девочек по коридору назад, вышла на лестницу, поднялась по ней, вошла в такой же коридор и остановилась, поджидая отставших детей.

Дети вошли на лестницу и остановились. Они были поражены каким-то необычайным шумом. Слышались какие-то длинные раскаты, без остановки.

— Что это, гром? — спросила шепотом Варя, прижимаясь к сестре.

— Это не может быть гром, — ответила ей старшая сестра так же тихо. — Но что это такое?

Они подняли глаза на мадам Адлер, но та спокойно стояла у двери.

— Что, неужели так устали? — спросила она ласково, увидев, что девочки остановились.

— Нет, — ответила Варя, взглянув на нее испуганными глазами. — Но что это за шум? Слышите?

Девочка приподнялась на цыпочки и указала пальцем в направлении, откуда слышался шум.

Мадам Адлер ничего не ответила и, улыбаясь, ждала, пока миловидные девочки наконец решатся подойти к ней; тогда она отворила дверь.

Шум, до того времени глухой, теперь как бы вырвался на свободу и ошеломил сестер, остановившихся на пороге. Катя зажала уши. Ей казалось, что сотни голосов громко выкрикивают все один и тот же, какой-то неуловимый для ее слуха слог, а сотни других, стараясь перекричать первых, еще громче повторяют очень быстро:

— Ар-ар-ар-ар-ра-ра-ра!..

Перед ее глазами тянутся нескончаемой вереницей в несколько рядов пары больших, маленьких и очень маленьких девочек в зеленых и коричневых платьях, белых фартучках, пелеринках и рукавчиках. Ряды эти сходятся, расходятся, путаются и вдруг начинают кружиться. Кружится все, и нескончаемые вереницы девочек, и мадам Адлер, и Варя, и окна, и двери, и половицы, наконец начинает кружиться и она сама. Она делает отчаянное усилие, чтобы удержаться, протягивает руки, чтобы ухватиться за что-нибудь…

В это время мадам Адлер взглянула на сестер и, увидев изменившееся, бледное до зелени лицо, бессмысленные в упор глядящие глаза и вскинутые руки старшей девочки, поспешно подошла к ней. Но Катя зашаталась и, прежде чем инспектриса успела поддержать ее, как подкошенная рухнула навзничь, глухо ударилась об пол затылком и лишилась чувств.

Несколько голосов громко вскрикнули; пары, поравнявшиеся с дверью, разом остановились. Шум мгновенно затих; вместо него в рядах послышалось тревожное жужжание. Несколько девочек бросились помогать инспектрисе, которая нагнулась над помертвевшей девочкой и старалась приподнять ее.

Бледную, с бессильно опущенными руками и повисшей головой Катю положили на ближайшую скамейку. Несмотря на то, что возможная помощь была тотчас же ей оказана, девочка не приходила в себя, и ее в сопровождении подоспевшей мадам Фрон отнесли в лазарет и уложили в постель.

Весьма вероятно, что потрясения последнего времени, смерть отца, к которому девочка была глубоко привязана, болезнь матери, потеря брата и общий переворот в жизни подготовили болезнь, и нужен был только толчок для ее обнаружения. Таким толчком были сдержанные в этот день слезы при расставании с матерью, страх перед неведомым будущим, стремление скрыть робость, масса новых впечатлений и, наконец, ушиб. С этого дня Катя заболела, и ее болезнь была серьезна и продолжительна.

Варя, увидев, что сестру уносят, бросилась к ней, вцепилась руками в ее платье и громко заплакала.

— Тише, тише, как не стыдно! Такая большая девочка, а кричишь, точно маленькая! — сказала мадам Адлер, неодобрительно качая головой и высвобождая платье из ее рук. — Оставь, понимаешь, что я тебе говорю? Сестра больна, ее надо отнести к доктору, в лазарет.

— Катя умерла? Так же как папа и Федя? — не унималась девочка.

Мадам Адлер нагнулась к ней и, дотронувшись пальцем до ее подбородка, приподняла заплаканное лицо, по розовым щекам которого текли крупные слезы.

— Дурочка! — сказала она успокаивающим голосом. — Твоя сестра всего лишь очень устала. Она поспит и будет совсем здорова. Если ты будешь умницей, я тебя пущу к ней в четыре часа.

Варя исподлобья смотрела на мадам Адлер.

— Она, правда, не умерла? — пытливо спросила она.

— Что за вздор ты городишь! Я тебе говорю, что она только устала, отдохнет и будет совсем здорова, — проговорила мадам Адлер, улыбаясь.

— И вы меня пустите к ней сегодня?

— Пущу, если ты будешь умницей.

— А когда же мы будем завтракать? — вдруг спросила девочка, подняв на инспектрису свои блестящие, черные, еще не высохшие от слез глаза.

— Завтракать?! А разве ты не кушала? — мадам Адлер посмотрела на часы, висевшие на крючке ее пояса.

— Я утром только молоко пила, а Катя ничего не хотела, ничего, — повторила Варя с ударением на слове «ничего». — Она все разбирала там у мамы, а потом Александра Семеновна велела скорее ехать. Ах!.. А где же Александра Семеновна? — вдруг с беспокойством спросила она.

— Она поехала домой. Завтра приедет опять, — ответила мадам Адлер, поманив к себе кого-то рукой.

К ней подошла немолодая женщина с добрым, кротким выражением лица, в темно-синем кашемировом платье и в белом тюлевом чепце на гладко причесанных русых волосах с легкой проседью.

— Эта маленькая поступает к вам. Elle est orpheline de père et de mère presque , — добавила она вполголоса. — Поставьте ее с Нютой, пожалуйста.

Мадам Адлер слегка кивнула головой, передавая классной даме маленькую руку Вари, которую держала в своей, и, потрепав девочку по щеке, пошла через залы к коридору.

По мере ее приближения, стоявшие в рядах дети разных возрастов равномерно приседали и медленно поднимались уже за ее спиной. Инспектриса шла как бы в волнах, молча, серьезно, слегка наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Не успела она скрыться за дверью, как всё пришло в движение, потянулись опять нескончаемые ряды сходящихся и расходящихся пар и пошел немолчный говор нескольких сот звонких, молодых голосов, слившийся опять в тот оглушающий, неопределенный тон, который так поразил поступивших в этот день девочек. Разговоры шли самые оживленные, и оживлению этому немало способствовали маленькие Солнцевы.

— Ты видела! — живо говорила одна хорошенькая девочка лет тринадцати, перебегая из одного ряда в другой. — Видела маленькую? Какая душка, правда?

— Ну нет, старшая куда лучше! Какая у нее коса! Длиннейшая…

— Зато у маленькой глаза, как звезды! — вмешалась третья.

— А как ты можешь знать, что у старшей они не лучше? Ведь ты их не видела, — сказала с досадой защитница Кати…

И толковали, толковали во всех рядах, обсуждая и лица, и платья, и походку, и каждое движение новеньких.

Классная дама, которой инспектриса передала Варю, стояла некоторое время посреди залы и, прищурив глаза, смотрела через головы проходивших перед ней детей, по-видимому, чего-то выжидая. Когда к ней приблизилась вереница самых маленьких детей, она остановила их и подвела Варю к передним парам.

— Это твои товарки, — сказала она, слегка нагнувшись к ней, — твои подруги. Нюта! — произнесла она, повысив голос.

Из ряда вышла девочка лет десяти, худенькая, маленькая, с большими серыми глазами и длинными ресницами. Ее бледное, подвижное личико, с ясно обрисовывавшимися сквозь тонкую кожу жилками, казалось болезненным.

— Нюта, ты возьмешь эту маленькую под свое покровительство. Она сирота, — сказала классная дама и, обратившись ко всей массе остановившихся перед ней девочек, прибавила: — Вы, надеюсь, не станете ее обижать и научите всем нашим порядкам. Она меньше всех вас и еще ничего не знает. Ты станешь с ней в паре, Нюта.

Нюта Боровская только подняла глаза на свою классную даму и, ничего не ответив, улыбнулась, взяла руку Вари в свою и повела ее в арьергард .

Младшие воспитанницы, на минуту остановленные, задвигались и зашаркали по полу ногами, спеша догнать опередивших их воспитанниц и занять свое прежнее место.

Любопытные воспитанницы, и взрослые, и маленькие, сталкиваясь рядами, ни на минуту не оставляли новенькую в покое и закидывали ее вопросами, на которые она едва успевала отвечать.

Она раз сто уже сказала, как ее зовут и как ее фамилия, и это ей так надоело, что она уже была готова заплакать, как раздался звонок. Все засуетились, заторопились куда-то, и в две-три минуты середина залы опустела, а по обеим ее сторонам вытянулись парами длинные, ровные, как по ниточке выровненные ряды коричневых и зеленых, больших и маленьких девочек. Ряды эти местами прерывались, оставляя промежуток в несколько шагов. Когда еще минут через пять каждый из этих промежутков был занят дамой в синем платье или молодой девушкой в сером с черным шелковым передником, ряды снова задвигались. Сначала тронулись самые большие девочки, потом меньшие, меньшие, и, наконец, маленькие.

Нюта нагнулась к Варе и, обхватив ее за талию, шепнула ей:

— Теперь два часа, мы идем в класс. Первым будет Рендорф — немец, потом русская диктовка.

— А когда же мы будем завтракать? — спросила удивленным и недовольным тоном Варя.

— Как завтракать?! Мы уж давно пообедали, — сказала Нюта, тихонько смеясь. — В четыре нам дадут хлеба, а в восемь мы будем ужинать.

Варя еще шире открыла большие глаза.

— Пообедали? — сказала она. — А как же мы-то?

Нюта посмотрела на ее огорченное лицо, от души засмеялась и стала через плечо рассказывать по-французски кому-то из подруг о том, какая эта новенькая смешная. Варя слышала и ее смех, и ее рассказ.

«Эту девочку я никогда не буду любить, никогда. Она гадкая, злая насмешница», — думала Варя и, понемногу высвободив свою руку из-под руки Нюты, пошла рядом с ней, стараясь на нее не смотреть.

— Так нельзя, надо идти под руку, — нахмурила брови Нюта и, взяв Варину руку, почти насильно положила ее под свою.

Варя собралась что-то возразить, но в эту минуту, подняв глаза, увидела свою первую знакомую, мадам Адлер. Она обрадовалась ей, и недаром. Инспектриса молча протянула руку, отделила Варю от класса и, дав последним парам пройти, сказала шутливо:

— Ну, а теперь пойдем завтракать.

Варя повеселела и, стараясь не отставать от инспектрисы, пошла вприпрыжку, крепко держась за ее руку. Мадам Адлер привела ее к себе в комнату и, посадив за накрытый стол, на котором стоял один прибор, позвонила в колокольчик.

— Подавай, — коротко сказала она вошедшей на ее зов девушке в белом с синими полосками тиковом платье, белом холщовом переднике и холщовой косынке.

Девушка вышла и очень скоро вернулась с тарелкой супа, который показался Варе очень вкусным, точно так же как и кусочек вареной говядины и ломтик каравая, которым закончился ее обед. С последним кусочком хлеба во рту Варя соскочила со стула, перекрестилась, торопливо по привычке прочла «Благодарим тя, Христе Боже наш», поспешно сорвала салфетку, которую повязала ей горничная, бросила на стул, но тотчас же опять взяла ее, крепко вытерла ею губы и осмотрелась, соображая, в какую дверь ушла мадам Адлер.

«Кажется, туда», — подумала она и осторожно, без шума прошла до двери, еще осторожнее переступила порог и неслышно вошла в смежную комнату. Там в противоположном конце, почти против двери, сидела в кресле мадам Адлер. Варя подошла к ней, поцеловала ее руку и потянулась было, чтобы поцеловать ее в губы, но инспектриса остановила девочку, положив руку ей на плечо.

— Хорошо, хорошо, — сказала она, и взяв со стола колокольчик, позвонила.

— Отведи эту новенькую в младший класс, к мадам Якуниной.

Девушка довела Варю до младшего класса и, сказав тихонько: «Это ваш класс», приотворила дверь, впустила девочку, а сама, не показываясь, но осторожно заглядывая в комнату, старалась поймать взгляд классной дамы. Когда ей это удалось, она, знаком указывая на Варю, дала классной даме понять, что передает ей маленькую воспитанницу.

Очутившись в классной комнате, Варя остановилась и окинула быстрым любопытным взглядом длинные невысокие столы, разделенные на несколько отдельных конторок с круглой стеклянной чернильницей посреди каждой; приделанные к столам неподвижные скамейки; ряды коротко, под гребенку остриженных беловолосых и темных головок, выглядывавших из-за этих конторок; небольшое возвышение, на котором стоял какой-то пожилой господин; мольберт, стоявший неподалеку от него, и несколько стриженых, в длинных, до полу, коричневых платьях маленьких девочек, вытянувшихся в линию у мольберта.

Все головы сидевших за конторками и стоявших у мольберта детей повернулись к двери, все лица смотрели на нее. Смотрел и высокий пожилой господин, стоявший на возвышении, и все эти лица сияли веселой улыбкой, и все приветливо разглядывали неожиданно появившуюся маленькую девочку в черном коротком платьице, большом батистовом воротничке, с длинными, рассыпавшимися по плечам локонами, смотрели на ее здоровое, веселое и смущенное лицо, на ее блестящие карие глаза и улыбались ей.

«Что там такое?» — подумала классная дама, сидевшая на противоположной стороне. Она встала со своего места и увидела одновременно и девочку, виновницу происшедшего в классе беспорядка, и горничную инспектрисы, заглядывавшую в чуть отворенную дверь и делавшую ей знаки.

— Ruhig, Achtung! — крикнула она с напускной строгостью и, торопливо пройдя за последней скамейкой, подошла к Варе, взяла ее за руку и посадила первой на средней скамейке, ближайшей к себе.

— Сиди смирно и слушай, — сказала она, нагнувшись, и погладила рукой шелковистые кудри девочки.

Варя кинула на нее беглый взгляд и тотчас перевела глаза сначала на свою соседку, потом на сидевших перед ней девочек, на учителя, который сидел теперь у стола и, нагнув голову, читал что-то. Через минуту в классе произошло движение, Варя быстро повернула в ту сторону голову и стала внимательно следить за тем, как девочки, стоявшие у мольберта, шурша длинными платьями, расходились по своим местам.

— Fräulein Хотин! — произнес вдруг учитель, слегка приподняв голову и глядя перед собой.

С одной из скамеек поднялась маленькая фигура девочки лет девяти-десяти.

— Fräulein Темников!

Девочка, сидевшая рядом с Варей, покраснела, встала и, дотронувшись до Вари рукой, прошептала взволнованным голосом:

— Пусти!

Варя, не понимая, в чем дело, и не двигаясь, подняла на нее вопросительный взор.

— Пусти же, дай пройти! — повторила с досадой девочка, не возвышая голоса. — Встань!

И не дожидаясь, пока бестолковая новенькая встанет и пропустит ее, она пролезла перед ней и направилась к мольберту, незаметно крестясь и прикрывая левой рукой правую, делавшую у самого пояса чуть заметное, поспешное крестное знамение.

Учитель вызвал еще двух-трех девочек, и по мере того как он называл фамилию, девочки вставали со своих мест и становились в ряд у мольберта, на котором стояли большие картинки, наклеенные на толстый картон.

Девочка, вызванная первой, взяла лежавшую у картины длинную палочку. Учитель подошел, вынул наудачу одну из целой серии прислоненных к мольберту картин и заменил ею прежде стоявшую. Девочка, стоя боком к мольберту и повернув голову к картине, начала бойко:

— Das ist eine Blume und das ist auch eine Blume. Das Alles sind Blumen. Das ist eine Rose und das ist eine Rosenknospe .

При этом девочка слегка дотрагивалась палочкой, которую держала в левой руке, до называемого предмета.

Сначала это занимало Варю; она внимательно во все всматривалась и вслушивалась, то улыбаясь, то хмурясь, но через несколько минут ей наскучило однообразие урока, и она переключила свое внимание на крышку конторки, перед которой сидела. Она чуть-чуть приподняла ее, положила в щель пальцы одной руки, другой слегка нажала крышку. Потом опять приподняла, нагнулась и приложила глаза к щели, еще приподняла, еще, и, наконец, так высоко, что, придерживая крышку головой, стала разбирать лежавшие в пюпитре вещи.

Девочки, слыша шуршание, стали оборачиваться и пересмеиваться. Мадам Якунина скоро заметила их волнение, встала, посмотрела на детей и тотчас поняла причину, вызвавшую беспорядок. Она подошла к новенькой, насупив брови и собираясь сделать ей строгий выговор, но увидев веселые глаза и невинную улыбку красивого ребенка, слегка улыбнулась и, похлопывая Варю по плечу, сказала ласково:

— Посиди еще минутку смирно. Учитель сейчас уйдет!

Урок кончился. Учитель вышел, в классе поднялась суета. Между уроками было пятнадцать минут отдыха; в эти пятнадцать минут дети убирали одни тетради, готовили другие, дежурные раздавали аспидные доски , грифели. Многие из девочек успели и посмеяться, и поссориться. Классная дама вышла; ее заменила пепиньерка , которая должна была давать урок французской диктовки.

— Eh bien! — крикнула она. — Pas de bavardage! Ecrivez!

И начался усердный визг сорока грифелей по аспидным доскам, прерываемый время от времени на минуту громким голосом пепиньерки, медленно выкрикивавшей французские фразы или отдельные слова. Все писали на аспидных досках, только одна маленькая девочка, вызванная пепиньеркой, вышла к большой доске, стоявшей перед классом, и крупными буквами писала на ней мелом.

— Corrigez! — крикнула пепиньерка коротко и, закрыв книгу, подошла к большой доске. Девочка подала ей мел и впилась глазами в ее руку.

Пепиньерка стала читать и подчеркивать мелом каждое неправильно написанное слово. С каждой прочитанной строкой черточки все прибавлялись. Девочка начала краснеть после первого десятка, а когда она насчитала второй, у нее на глазах выступили слезы. Пепиньерка дошла до последнего слова, обернулась, насмешливо посмотрела на девочку и стала считать черточки.

— Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… — считала она по-французски, с каждым разом крепче и крепче ударяя мелом по доске, — двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь… — закончила она. — Чудесно! Бесподобно!

И она стала вызывать то одну, то другую из девочек и заставляла их объяснять неправильно написанные слова. Девочка, стоя у доски, исправляла свои ошибки, а весь класс поправлял свои диктовки по доске. Поправив, они передавали свои доски пепиньерке, которая просматривала написанное, а потом или молча возвращала доски, или на них делала надписи вроде: «Написать двадцать раз каждое подчеркнутое слово в тетрадке».

Все были заняты своим делом и о новенькой совершенно забыли, только Нюта перед началом диктовки подбежала к ней, поцеловала и сунула ей в руку леденец.

Варе учительница тоже дала доску, разлинованную клеточками, и пропись с красиво написанными на ней палочками и нуликами и велела ей написать страницу.

Варя писала на доске, вытирала, опять писала и не заметила, как прошел час, и когда раздался громкий звонок, возвещавший об окончании урока, она вздрогнула с головы до пяток.

Опять поднялась суматоха, говор, спор и смех. Пепиньерка, очень молоденькая, некрасивая, маленького роста, коренастая, с серыми глазами навыкате и широко расставленными зубами девушка, старалась казаться взрослой и строгой, она беспрестанно хлопала в ладоши и покрикивала:

— Doucement, mademoiselles, doucement! Rangez-vous, vite, vite!

Минут через десять весь маленький люд вышел парами из классной.

Пепиньерка стояла в дверях, пропуская перед собой чинно проходившие пары. Потом, дав всем пройти несколько шагов, она со стороны взглянула на общее впечатление, производимое ее командой, и заметила, что не все в должном порядке.

— Третья пара, зачем выступаете! — крикнула она по-французски. — Подайтесь налево! Аннинька, зачем горбишься! Кто там шаркает?

Когда все пришло в порядок, она заняла свое место во главе класса и, беспрестанно оборачиваясь, повела детей в залу, где они выстроились в несколько рядов.

Вслед за маленькими стали входить по очереди другие классы и становиться в ряды. Каждый класс становился на небольшом друг от друга расстоянии. Все стояли смирно, кое-где только слышался отрывистый шепот, тотчас же сдерживаемый резким шиканьем классной дамы. Когда все были в сборе, отворилась дверь и в комнату вошли несколько девушек в полосатых — белых с синими полосами — платьях, белых фартуках и косынках, с четырехугольными неглубокими лотками с невысокими бортами. Они пошли по рядам, начиная с последнего ряда в каждом классе — то есть с самых рослых воспитанниц, так как стояли воспитанницы по росту, самые маленькие — впереди.

Девушки медленно шли по рядам. Каждая воспитанница брала, не выбирая, небольшой ломоть хлеба, посыпанный солью, и тотчас же принималась за него.

— Mesdames , у кого горбушка? — спросил кто-то шепотом за спиной Вари.

Она оглянулась. В одном из рядов поднялась чья-то рука с горбушкой.

— Уступи, душка, за мою порцию и полпирога завтра!

Обладательница горбушки недолго думая согласилась, и обмен состоялся — к обоюдному удовольствию.

Варя тоже получила ломтик. Она откусила кусочек и, подняв свои веселые изумленные глаза на соседку, спросила:

— Это зачем? Ведь это простой хлеб!

— Хлеб, конечно, ведь теперь четыре часа, — ответила ей просто маленькая девочка, с наслаждением уминая свой ломоть за обе щеки.

Когда хлеб был съеден, к маленьким подошла их пепиньерка:

— Allons, courez maintenant! А ты пойдешь со мной, подожди, — добавила она и взяла Варю за руку.

Тут она увидела, что Варя держит кусок хлеба в руке.

— Это у тебя что? Отчего ты не ела? Неужели ты не голодна?

— Я лучше подожду молока, я не люблю сухой хлеб, — ответила Варя, втягивая всей грудью воздух, что она делала всегда, когда конфузилась.

Пепиньерка засмеялась:

— Долго же тебе придется ждать молока! Знаешь ли, хлеб надо съесть на месте, а в карман прятать и ходить с ним не позволяют. За это наказывают.

Она взяла Варю за руку и повела ее по длинным пустым комнатам и коридорам.

— Мы куда идем? — спросила с беспокойством Варя, заглядывая в лицо пепиньерки.

— Куда? Скоро увидишь, только не молоко пить! — ответила та, поддразнивая девочку.

Они поднялись в верхний этаж, прошли одну большую спальню, уставленную двумя длинными рядами кроватей, одинаково накрытых белыми байковыми одеялами с ярко-красной каймой и двумя подушками на каждой, прошли другую, а в третьей остановились.

— Софьюшка! — крикнула пепиньерка. — Софьюшка!

На противоположном конце спальни отворилась дверь, и из нее показалась высокая, худая, рыжеватая, с крупными веснушками на длинном лице горничная — девушка в тиковом платье.

— Елена Антоновна приказала остричь новенькую. Нельзя ли поскорее? Мне надо еще поспеть в лазарет до шести.

— Сейчас, — ответила девушка и скрылась за дверью. Через минуту она вышла с ножницами и гребнем.

— Ну, садитесь, — сказала она, отодвинув от первой кровати табурет. — Э-э-эх, да какие же чудесные локоны! Вот жаль-то! — добавила она, собрав в руку длинные и густые шелковистые волосы девочки. — Вот тут садитесь.

Варя только в эту минуту поняла, что дело идет о ее локонах. Она испуганно посмотрела на пепиньерку, на Софьюшку и на ножницы.

Софьюшка нагнулась, чтобы приподнять и посадить девочку на табуретку, но Варя вырвалась из ее рук, отбежала на несколько шагов, остановилась и закричала отчаянным голосом, взявшись за голову:

— Нет, нет, пожалуйста, нет!

— Замолчи! — крикнула пепиньерка и направилась было к Варе, но девочка бросилась от нее на другой конец комнаты, забилась между кроватью и стеной и, как испуганный зверек, беспокойно оглядывалась по сторонам.

— Оставьте ее, барышня, — сказала участливым голосом Софьюшка, — смотрите, как она испугалась, бедная пташка! Все равно, ведь можно завтра утром…

— Как можно оставить до завтра, когда Елена Антоновна сказала, чтобы ее остричь теперь? Что за пустяки! Пожалуйста, не выдумывай! — сказала пепиньерка, подойдя к девочке, которая, видя, что деваться некуда, ждала своего врага с широко открытыми глазами и лицом, исказившимся от ужаса.

Пепиньерка подошла к ней и, стараясь разнять ее руки, с досадой продолжала:

— Ведь ты не дома; иди и садись сейчас, слышишь? Здесь куражиться не позволят!

Она разняла ее руки и взяла крепко в свои.

Варя беспомощно осмотрелась, как бы ища защиты, но в комнате, кроме нее и двух ее врагов, никого не было. Она вырвала свои руки и, закинув их на голову, крепко сжала их на затылке и что было сил закричала:

— Не надо, не надо, душечка, пожалуйста, не надо!

Молодая девушка остановилась на минуту и, дернув Варю за плечо, произнесла с досадой:

— Противная девчонка! Вот выдрать бы тебя!

Она с досадой дернула Варю за волосы и отчетливо проговорила, сдерживая, насколько могла, свое раздражение:

— Пойми ты, что тебя надо остричь, здесь с космами твоими тебе не позволят оставаться. Если ты не уймешься сейчас же, тебя остригут насильно. И не только волосы, но и уши отрежут!

С этими словами она положила свои руки на плечи Вари. Девочка, почувствовав ее прикосновение, еще теснее прижалась к стене и, уцепившись за железную перекладинку кровати, закричала неистовым голосом…

— Что тут такое? Что за шум? — вдруг раздался встревоженный голос, и в комнату почти вбежала женщина лет тридцати пяти, среднего роста, худенькая, очень сутулая, так что на первый взгляд казалась горбатой, с бледным серьезным лицом, большими темно-голубыми глазами, светлыми длинными ресницами и массой золотистых волос, гладко причесанных спереди, а сзади закрученных в косу, с трудом умещавшуюся на маленькой голове.

Варя тут же замолчала. И она, и пепиньерка, и Софьюшка, стоявшая поодаль, молча и смущенно смотрели на так неожиданно явившуюся помощь или помеху — этого они еще не знали.

Вбежавшая дама была Марина Федоровна Милькеева. Она быстрым взглядом окинула сцену, увидела забившуюся за кровать, растрепанную и испуганную девочку, смущенную пепиньерку и горничную, стоящую с ножницами, и тотчас же поняла, в чем дело.

— Что вы тут делаете? — обратилась Милькеева по-французски к пепиньерке.

— Елена Антоновна приказала остричь вот эту новенькую, а она не дается, злится, — начала объяснять молодая девушка, покраснев.

— Je dois vous dire, mademoiselle, que vous méritez fort peu la confiance de votre dame. Retournez à votre service. Je me charge de l’enfant , — сказала Милькеева голосом, не допускающим возражения.

— Я не могу этого сделать. Мне приказано отвести ее в лазарет, к сестре, после стрижки, — нерешительно сказала пепиньерка тоже по-французски.

— И прекрасно. Я исполню это за вас и вечером объяснюсь с Еленой Антоновной. Можете идти. Да, впрочем, на какое время позволено оставить маленькую у сестры?

— До семи часов, — ответила молодая девушка с нескрываемым неудовольствием и, быстро повернувшись, пошла из дортуара.

— С чего она так расплакалась? — спросила Милькеева Софьюшку.

Софьюшка рассказала все, как было, и добавила:

— Она больше от страха, очень уж напугала ее Бунина.

— Ты о чем плакала? — спросила Марина Федоровна Варю, подойдя к ней.

Варя подняла на нее глаза и узнала в ней ту даму, которая экзаменовала сестру, а потом спросила, сколько ей лет.

— Эта… большая… девочка… хотела мои волосы отрезать, — ответила Варя, торопясь, заикаясь и подбирая губы, чтобы не заплакать.

— Ты была в классе? — помолчав минуту, спросила Марина Федоровна. — Видела там девочек?

— Видела, много-много, — сказала Варя нараспев и посмотрела прямо в глаза классной даме.

— А видела у кого-нибудь из них длинные волосы или букли?

— Нет, они все такие смешные, точно мальчики! Волосы у всех коротенькие, вот такие…

Варя прищурила глаза и показала пальцами, какие у девочек короткие волосы.

— А ты знаешь, отчего у них короткие волосы?

— Отчего? Оттого, верно, что им их обрезали.

— А как ты думаешь, для чего всем им обрезали волосы?

— Для чего?

Варя повела плечами, открыла большие глаза, улыбнулась всем лицом, развела ручонками и стояла молча.

— Для того, чтобы они были всегда гладенькие, чистенькие. Они еще маленькие, сами справиться с длинными волосами не могут, а причесывать их некому. Ты сама причесываешь волосы и завиваешь букли? — спросила мадемуазель Милькеева.

Варя засмеялась, откинув голову, и произнесла:

— Не-е-ет, я не умею, меня завивала всегда мама. А когда она была больна, то Мариша, Лёвина няня. Только няня редко.

— Ну, а здесь кто тебе будет завивать букли и расчесывать твои длинные волосы, как ты думаешь?

Девочка молчала.

Не дождавшись ответа, Марина Федоровна продолжала:

— Когда привели всех этих маленьких девочек, почти у всех тоже были длинные волосы, как у тебя. И тоже дома их причесывали няни и мамы. Няни и мамы имели время их причесывать, потому что у них было по две, по три девочки у каждой, не больше. А здесь так много девочек, что если всех их будет расчесывать и завивать дортуарная девушка, у которой и без того много дел, то ей придется с утра до вечера снимать папильотки и расчесывать волосы девочкам, а с вечера до утра завивать их в папильотки. А девочкам уже не придется ни учиться, ни играть вовремя днем, а ночью многим долго не спать, ожидая своей очереди.

Мадемуазель Милькеева помолчала.

— Что ты об этом думаешь, девочка, а?

Варя опустила глаза и, искоса взглядывая на классную даму, перебирала свои пальцы и молчала.

— Вот сегодня после молитвы всех вас, маленьких, приведут в спальную. Все твои товарки умоются и лягут спать. А ты… как ты справишься со своими волосами? Ну-ка попробуй, — сказала Марина Федоровна, — а я посмотрю. Софьюшка, дай сюда гребень!

И, взяв из рук горничной гребень, она подала его Варе, повторив:

— Попробуй, мой друг. Если ты сумеешь сама причесаться, тогда я попрошу, чтобы тебе позволили оставаться с длинными волосами.

Варя взяла гребень и, неловко придерживая его пальцами, чуть слышно сказала, конфузясь:

— Я не умею…

— Попробуй, душа моя. Я уйду на минутку к себе, а ты постарайся расчесать свои волосы, да поскорее, а то ты опоздаешь к сестре. Ты можешь ее видеть только до семи часов. Твоя бедная сестра соскучилась и ждет тебя.

— Так лучше пойдемте к ней теперь! — оживилась девочка.

— Нельзя, мой друг. Ты так растрепалась, что в таком виде никуда нельзя показаться. Надо или причесаться гладко, или остричь волосы.

Марина Федоровна, не дожидаясь возражений ребенка, скорыми шагами пошла вон из комнаты.

— Вы можете меня причесать? — спросила заискивающим голосом девочка, протягивая Софьюшке гребень.

— Нет, милая, и рада бы, да не умею, — сказала Софьюшка, покачивая головой. — Я больше вырву волос, чем расчешу. Вот посмотрите, что у меня самой-то на голове осталось…

Софьюшка, проведя рукой по своей голове, спустила с нее две жиденькие коротенькие косички со вплетенными в них тесемками.

— Точно крысьи хвосты! Вокруг головы даже раз не обходят. А ведь были длинные… Я все повырвала, не умела расчесывать.

Варя стояла с гребнем в руках и не знала, что ей делать.

— Если бы Катя была здесь, она наверняка сумела бы, — сказала она громко и, подняв голову, вопросительно посмотрела на Софьюшку, но та ничего ей не ответила.

— Ну, что же, причесалась? — спросила Марина Федоровна, возвратившись. — Пора бы и к сестре идти.

— Я не умею, но, думаю, Катя может, — сказала Варя нерешительно.

— Катя, мой друг, в лазарете. А когда ее выпустят, она будет не с тобой, а в другом классе. Она ведь уже большая.

— Ну, тогда надо остричь! — сказала вдруг девочка решительно.

— Да, и я так думаю, — ответила Марина Федоровна, — и остричь поскорее, чтобы еще успеть сестру навестить. Софьюшка, уж ты извини, пожалуйста, что маленькая барышня задержала тебя, и остриги ее поскорее.

Через десять минут дело было сделано, голова выстрижена, приглажена, горе забыто, и Варя шла, весело болтая, рядом с Мариной Федоровной в ее комнату. Когда они вошли, Варя увидела, что у стола сидели несколько воспитанниц. Перед каждой из них стояла белая кружечка с ручкой. Все воспитанницы, увидев Марину Федоровну, живо встали и сделали реверанс.

— Потеснитесь, дорогие, дайте местечко сестре вашей будущей подруги, — сказала она по-французски, подводя Варю к столу.

Девочки засуетились, передвинули свои кружки и стопочки сухарей, лежавшие перед каждой из них, принесли стул, усадили маленькую Варю и тотчас же закидали ее вопросами. Варя отвечала охотно и смешила их своей находчивостью и меткими, остроумными замечаниями.

Горничная поставила перед Варей кружечку чая с молоком и положила три маленьких поджаристых сухаря.

— Ну вот, я же знала, что дадут молока! — воскликнула Варя, хлопая в ладоши. — А эта большая девочка сказала: «Долго же тебе придется ждать молока!»

И Варя, передразнивая голос и манеру пепиньерки, передала свой разговор с Буниной о хлебе.

Девочки смеялись от души.

— Пей скорее! — сказала Марина Федоровна и, выходя из комнаты, добавила: — А то к сестре опоздаешь.

Варя залпом и с наслаждением выпила кружечку жидкого, сильно разбавленного молоком чая. Горничная, приветливо смотревшая на нее, налила ей еще полкружки.

— Вы бы с сухарями чай-то, да поскорее. Марина Федоровна там в дортуаре дожидаются.

Варя допила свое молоко, съела один сухарь, громко чмокнула в губы соседку с одной стороны, потом соседку с другой и так расшалилась, что стала обнимать и целовать всех сидевших за столом по очереди.

— Иди, иди скорее, а то сестру не увидишь! Да хорошенько поблагодари Марину Федоровну за чай! — говорили девочки, отбиваясь от ее объятий.

— Идите скорее, они рассердятся, — сказала горничная вполголоса, нагибаясь к Варе, повисшей на шее одной из воспитанниц.

Варя тотчас же бросилась в дортуар. Добежав до Марины Федоровны, она схватила ее руку, крепко поцеловала и, не выпуская ее ладони из своей, сказала: — Ну, теперь к Кате, пожалуйста, а то поздно будет!

— Тише, тише! Ты совсем как дикий зверек, — сказала, улыбаясь, Марина Федоровна. — Пойдем, пора. Но иди тихо, не суетись и не кричи. Подумай, что бы тут было, если бы все девочки так шумели и возились, как ты. Нехорошо, — сказала мадемуазель Милькеева, сделав серьезное лицо.

Варя присмирела и молча пошла рядом с ней.

В комнате между тем поднялись толки о живости, миловидности и находчивости новенькой, но более всего говорилось о ее смелости и непринужденности в обращении с Мариной Федоровной, всегда строгой и серьезной, которую все боялись.