Манзовская война. Дальний восток. 1868 г.

Кондратенко Роберт Владимирович

Вторая книга серии «Неизвестные войны XIX века» рассказывает о боевых действиях русских войск против так называемых манз, выходцев из Китая, в 1860-е годы пытавшихся хозяйничать в Уссурийском крае.

 

ВВЕДЕНИЕ

Среди множества больших и малых вооружённых конфликтов, и которых довелось участвовать российской армии и флоту на протяжении XIX века так называемая Манзовская война занимает особое место. Почти совершенно забытая ныне, она с трудом укладывается в рамки существующих классификаций. Да и как определить ряд схваток с нерегулярным, но достаточно организованным с неприятелем, в большинстве своём попавшими на довольно ограниченный театр боевых действий с территории соседней империи, официальные лица которой не были непосредственно причастны к подготовке выступления, и страна поддерживала обычные дипломатические отношения с Россией? По сути дела Манзовская война представляла собой борьбу с выходцами из Китая — маньцзы, разбойниками и просто бродягами, издавна привыкшими беспрепятственно добывать золото, пушнину, женьшень, грабить местные племена, а также скрываться от правосудия на землях Приморья, долгое время остававшихся буферными, а потому не разграниченными. Поначалу не обратив особого внимания на считанные казачьи станицы и военные посты, появившиеся вдруг на правом берегу реки Уссури и в нескольких морских бухтах, китайская вольница вскоре столкнулась с проявлениями чужой власти, ограничивавшими её свободу, и попыталась организоваться для устранения неожиданного препятствия. На стороне китайцев был многократный численный перевес, хорошее знание местности, наконец, погода, затруднявшая их противнику сосредоточение и маневр силами, однако использовать эти преимущества они не сумели. Сколько-нибудь серьезные стычки продолжались чуть более двух месяцев, в апреле—июне 1868 года, и закончились полным поражением манзовских отрядов.

Сравнительная кратковременность событий, происходивших на далёкой, почти изолированной в то время от центральной России окраине, отсутствие впечатляющих сражений с обильным кровопролитием, лаконизм газетных сообщений не способствовали осознанию российским обществом значения и уроков Манзовской войны, тем более что завоевание Бухарского эмирата в 1868 году генерал-лейтенантом К.П. фон-Кауфманом, оккупация генерал-майором Н.Г. Столетовым в 1869 году Красноводского залива, а генерал-майором Г.А. Колпаковским Кульджи, Франко-прусская война 1870—1871 годов совершенно затмили её.

Сложившееся положение не могли изменить ни глухие упоминания происшедшего в работах некоторых авторов, ни занявшие страницу текста пояснения Н.М. Пржевальского в опубликованной им в 1870 году книге «Путешествие в Уссурийском крае, 1867—1869 г.»1. Столь же незначительную роль сыграла статья одного из участников усмирения края, капитан-лейтенанта К.С. Старицкого, посвященная главным образом гидрографическим работам у берегов Приморья и включавшая развернутое, но все же сравнительно краткое описание начальной фазы боевых действий, да к тому же и напечатанная в «Морском Сборнике» за январь 1873 года, когда журнал уже потерял былую популярность2.

Конфликт оставался весьма мало известным российскому читателю и после того, как в первом номере журнала «Русский Вестник» за 1883 год была опубликована третья глава очерка В.В. Крестовского «Посьет, Суйфун и Ольга». Известный писатель и опытный офицер, побывавший на полях сражений Русско-турецкой войны 1877—1878 годов, Крестовский в июне 1880-го получил назначение официальным историографом при командующем Тихоокеанской эскадрой и отправился на Дальний Восток с чинами штаба адмирала С.С. Лесовского. Там ему довелось своими глазами увидеть места, где произошли первые столкновения, и переговорить с очевидцами. Крестовский, пожалуй, первым употребил название «Манзовская война». Однако она не попала в центр его внимания, и он не стал выделять и анализировать события 1868 года, трактовав их как одно из многих исторических отступлений своих путевых очерков. Причём, как официальное положение, так и некоторая поверхностность взгляда литератора сказались в стремлении Крестовского к упрощениям и переоценке положительной роли местных властей. В иную крайность впал А.Я. Максимов. Его статья «Уссурийский край», напечатанная тем же журналом в 1888 году, уж слишком сурово критиковала приморскую администрацию и военное начальство, демонстрируя, однако, недостаточное знакомство автора с обстоятельствами конфликта3.

Тема, почти произвольно затронутая Крестовским и Максимовым, стала обязательной для полковника А.Ф. Рагозы, составившего очерк истории освоения Приамурского края и последовательного усиления расквартированных в нем войск4. Небольшая книжка, отпечатанная хабаровской типографией в 1891 году, была посвящена продвижению русских людей на берега Амура, Уссури, Татарского пролива и Японского моря, начиная с XVII века и до конца 80-х годов XIX, что, конечно, обусловило лаконизм и общий характер изложения. Несколько страниц, отведенных Манзовской войне, не могли вместить ни детального её описания, ни сколько-нибудь развернутой оценки. Более того, будучи старшим адъютантом канцелярии военного губернатора Приамурской области, Рагоза не удержался от определённой идеализации войск, участвовавших в подавлении движения китайцев, и преувеличения роли начальствовавшего над ними полковника М.П. Тихменева, впоследствии занимавшего пост военного губернатора Приморской области.

Более объективным оказался сын М.П. Тихменева, полковник Н.М. Тихменев, опубликовавший в шести номерах «Военного Сборника» за 1908 год большую статью «Манзовская война», ставшую первой и до наших дней единственной попыткой подробного и вполне объективного изложения событий 1868 года с оценкой значения их для укрепления позиций России в дальневосточном регионе. В последующие годы краткие замечания на эту тему делали в своих исторических очерках Н.П. Матвеев, полковник Р. Иванов5.

В советский период исследователи, посвятившие свои труды различным аспектам истории освоения Приморского края и международным отношениям на Дальнем Востоке, о самом крупном до начала XX века вооруженном выступлении китайцев на российской территории практически не писали. Так, умолчали о нем А.П. Георгиевский, А.Л. Нарочницкий, В.М. Кабузан, А.И. Алексеев, Р.В. Макарова, Л.М. Горюшкин, Л.В. Александровская, авторы обобщающих трудов «Международные отношения на Дальнем Востоке», «История Дальнего Востока СССР в эпоху феодализма и капитализма», «Очерки истории Дальнего Востока России»6. Отдельными фразами на этот счёт ограничивались биографы Н.М. Пржевальского. Опубликованная в 1983 году монография О.И. Сергеева о дальневосточном казачестве в двух абзацах дает некоторое представление о столкновении с манзами, хотя автор и преувеличивает роль официальных властей Китая. Такой же объём уделён данной теме Ф.В. Соловьёвым, выпустившим в 1989 году монографию о китайском отходничестве, а в 1996-м вскользь коснулся её в своей статье В.В. Синиченко7.

Между тем, история этого малоизвестного конфликта достаточно поучительна, особенно в наши дни, когда столь высока вероятность выступления сепаратистских и иных вооружённых формирований, условия для возникновения которых на территории России и у её границ существуют ныне и сохранятся в обозримом будущем.

Описываемые события, насколько позволяют источники и литература, датируются по старому стилю. В некоторых случаях для уточнения приводится двойная датировка.

 

НОВЫЕ ЗЕМЛИ

Безостановочным расширением на восток от Уральского хребта Россия обязана предприимчивым казачьим атаманам, уводившим свои ватаги «встреч солнца» в поисках земель, богатых золотом и пушниной, зверем и хлебом. Разные это были люди. Кто искал только поживы, кто добросовестно исполнял приказы поставленных Москвою воевод, кто стремился хоть ненадолго ощутить полноту собственной власти, выскользнув из-под их тяжелой руки, а кто и бежал от наказания. Не отставали от атаманов и воеводы, подчинявшие сперва ближнюю, а затем и дальнюю округу своих владений. Но всех одинаково манили, завораживали бескрайние пространства, расстилавшиеся за едва успевавшими потемнеть бревнами все новых и новых острогов. Где-то там, на востоке, лежали легендарные страны, изобиловавшие всякими плодами и дарами земными. Верной дороги туда не знал никто. Иногда шли просто наугад, по единственно возможным среди лесов, болот и гор путям — рекам, за сотни верст, встречая все ту же суровую природу и скудный быт туземцев. Однако чаще всего пленные, а то и доброхотные сибирские инородцы указывали, где искать зажиточные или попросту враждебные им самим племена.

Первые смутные слухи о таких местах дошли до российских землепроходцев в 1639 году, когда тунгусы (эвенки) сообщили томским казакам Д. Копылова, поставившим на Алдане Бутальский острог, о большой реке Чиркол (Шилкарь), в низовьях которой возвышалась серебряная гора.

Известие заинтересовало Копылова, и он отправил на поиск этой горы своего помощника И.Ю. Москвитина. По Алдану, Мае к хребту Джугджур, а затем по Улье к берегам Охотского моря добрались казаки на исходе лета 1639 года и основали Усть-Ульинское зимовье. К тому времени они уже знали, что Чиркол носит и другое имя — Омур. В 1640 году москвитинцы даже сходили на двух кочах к устью Омура, собрав по дороге сведения о населявших берега этой реки даурах и гиляках. Годом ранее люди атамана М. Перфильева, посланного енисейским воеводой за ясаком к истокам Витима, также проведали о Шилкаре8.

Когда эти сведения достигли якутских воевод П.П. Головина и М.Б. Глебова, они в 1641 году снарядили для их проверки две партии. Одну, под начальством письменного головы Е.Бахтеярова, послали на Витим, а вторую — казака А.Маломолки — в верховья Алдана. Ни та, ни другая ничего выяснить не смогли, рассказы же о серебряной горе не утихали. Тогда Головин поручил доверенному письменному голове В.Д. Пояркову начальство над 132 казаками и отправил на Алдан, дабы отыскать новые земли и «объясачить» инородцев. 13 июля 1643 года партия вышла из Якутска и двинулась сначала вниз по Лене, а затем вверх по Алдану, Учуру, Гонаму к Становому хребту. Плыли до ледостава, заставившего вытащить лодки на берег Гонама и срубить зимовье. Однако терять время Поярков не стал. Выждав хорошего снега, он оставил в зимовье четыре десятка человек, с наказом перетащить по волоку вслед за ним провиант, а с остальными двинулся на лыжах зимним путём через перевал, достиг реки Брянты, правого притока Зеи, и спустился по ней до устья Умлекана, где основал ещё одно зимовье. Когда же небольшой запас взятого с собой продовольствия иссяк, Поярков послал пятидесятника Юшку Петрова с людьми к ближайшему даурскому городку Молдикидычу. Его жители встретили казаков дарами, но десятка быков и сорока коробов просяной муки гостям показалось мало, и они попытались овладеть самим городком. Завязался бой, в котором хозяева перебили часть отряда, уцелевшие же, выдержав трехдневную осаду, едва сумели прорваться. Возвратились казаки с пустыми руками, отчего остаток зимы пришлось жестоко голодать. Многие умерли, а выжившие спаслись лишь благодаря провизии, доставленной с Гонама весной 1644 года.

Дождавшись вскрытия Зеи, Поярков спустился по ней к Амуру и двинулся вниз по течению. Атаман предпочёл эту дорогу, опасаясь новых столкновений с инородцами в верховьях реки и вняв обещанию бывшего при нем москвитинского толмача С. Петрова Чистого довести отряд морем до торного пути в Якутск. Поздней осенью, потеряв от рук туземцев едва ли не половину своего состава, экспедиция добралась до устья Амура. Перезимовав, собрав ясак с окрестных племен и нарастив своим судам борта, казаки весной 1645 года вышли в Охотское море. Держа путь на север, они шли вдоль берегов двенадцать недель, пока шторм не выбросил их коми выше устья Ульи. Места были знакомые, и, отыскав ясачное зимовье. Поярков остановился на отдых. В сентябре он отправил шестерых казаков во главе с М. Тимофеевым в Якутский острог, поручив им бумаги с описанием Амура, к сожалению, пропавшие на одной из переправ, а сам переждал холода и двинулся следом уже весной 1646 года.

Так состоялось первое знакомство русских людей с Амурским краем. Результаты экспедиции были неоднозначными. С одной стороны, она осмотрела большую реку, несущую свои воды в океан гораздо южнее уже освоенных водных путей, по землям, достаточно густо населенным преимущественно независимыми оседлыми племенами и пригодным для заселения русскими крестьянами. Более того, Поярков собрал ясак в низовьях Амура и занес его плательщиков в книги, тем самым формально включив их в число российских подданных. С другой — неудачный опыт общения с обитателями среднего течения реки обещал немалые трудности в будущем, особенно учитывая склонность некоторых племён опереться на поддержку «хана Богдоя», как они называли властителя маньчжуров. Впрочем, об этом в то далёкое и суровое время ни сами казаки, ни местные воеводы особо не задумывались. По крайней мере, как Головин с Глебовым, так и сменившие их В.Н. Пушкин с К.О. Супоневым, а затем Д.А. Францбеков сквозь пальцы смотрели на самоуправство атаманов, хотя, следуя государевым наказам, призывали их обходиться с инородцами ласково.

Поход Пояркова, сведения о котором были отправлены якутским начальством в Москву, послужил доводом в пользу решения о присоединении Приамурья к России. Но, прежде всего, он способствовал широкому распространению по Сибири слухов об открытых землях и, особенно о богатых владениях даурского князьца Лавкая, отчего промысловики стали искать более удобную дорогу к Амуру. Вскоре выяснилось, что с Лены к нему лучше всего идти по Олёкме и её притоку Тунгиру до Станового хребта. В 1647 году на Тунгир из Якутска была послана партия казаков, поставившая там зимовье, из которого в марте 1649 года отправились к берегам Амура и благополучно возвратились обратно промышленники С. Аверкиев Косой и И. Иванов Квашнин. В тс же дни подал воеводе Францбекову челобитную с просьбой о разрешении набрать за свой счёт охочих людей для похода на князьца Лавкая, крестьянин Е.П. Хабаров. Уроженец Великого Устюга, Хабаров не мог усидеть дома и переселился сначала в Енисейск, а затем на Лену, где завел пашни и открыл солеварню. Алчный, самоуправный, горячий и мстительный человек, он везде искал поживы и, конечно, не хотел упустить случая порастрясти зажиточных инородцев. Францбеков, получивший возможность без существенной затраты казённых средств приобрести немалые выгоды, одобрил его инициативу.

В конце лета 1649 года партия из 70 охотников отправилась вниз по Лене, затем вверх по Олёкме, Тунгиру, присоединяя всех желающих. На берегу последней реки остановились, дожидаясь зимы, а 18 января 1650 года двинулись дальше на лыжах, волоча нарты с припасами. Так перевалили через Становой хребет и спустились в долину реки Урки, по которой дошли до первых улусов князьца Лавкая. Однако все попадавшиеся им городки были пустыми: узнав о приближении русских, население бежало. Проведав, что даурские князьцы собирают силы для отпора, Хабаров вернулся к первому городку, укрепил его, оставил 50 человек охраны, а с остальными поспешил в Якутск за подкреплениями. Там он получил от воеводы два десятка служилых казаков, набрал ещё сотню с лишним промысловиков и 9 июля 1650 года отправился обратно на Амур. Спустившись по реке до третьего городка, прежде принадлежавшего князьцу Албазе, Хабаров встретил войско дауров, разбил их и, обнаружив в городке большие запасы хлеба, решил там зазимовать.

Так Албазин стал опорным пунктом казаков на Амуре. Оттуда они совершали набеги на окрестные даурские поселения, громили племенные ополчения, отнимали имущество, скот, продовольствие. Копья и луки дауров оказывались бесполезными против казачьих ружей и пушек. Одни городки сжигал Хабаров, едва ли не поголовно вырезая их жителей, другие предавало огню само население, укрывавшееся от набегов в окрестных лесах. Спустя год берега Амура, от устья Стрелки до устья Сунгари, были разорены. Осенью 1651 года Хабаров с сотней казаков спустился в земли ачанов (оджалов), где поставил острог и остался зимовать, отражая нападения местных жителей. 24 марта 1652 года к стенам Ачанского острога подошло маньчжуро-даурское войско, числом более 2000 человек при двух железных пушках, под предводительством Хайсэ (Изинея). Оцепив угрозу со стороны русских, впервые встреченных ими в июне 1651 года в Гуйгударовом городке, маньчжуры собирались изгнать из Приамурья нежданных конкурентов, но потерпели неудачу. Отбив приступ, казаки предприняли вылазку, захватили пушки, обернули их против прежних владельцев и переломили ход битвы. Потеряв до трети войска, маньчжуры ударились в бегство. Победа была полной и произвела впечатление на местные племена, однако она стала лишь первым актом в сравнительно непродолжительной, но ожесточённой борьбе двух государств за обладание Амуром.

Благополучно избежав встречи с другим, втрое сильнейшим маньчжурским войском, Хабаров летом 1652 года перешел из Ачанского острога к устью Зеи и остановился у Кокореевского улуса. К тому времени атаман осознал, что расходы на экспедицию превышают прибыли, и решил обыскивать амурские берега непрерывно. Не всем казакам такое решение пришлось по сердцу, и 136 человек, возглавляемых С. Поляковым и К. Ивановым, отделившись, спустились вниз по течению Амура до его устья. Оставшийся с Хабаровым отряд, несмотря на подошедшее перед тем из Албазина подкрепление, насчитывал почти столько же бойцов, сколько было перед схваткой с маньчжурами. Но после неё положение переменилось. Понимая это, атаман отправился в погоню, отыскал успевших поставить острог бунтарей, осадил и, взяв измором в феврале 1653 года, арестовал Полякова с Ивановым.

Между тем, о событиях на Амуре узнали в Москве, и задумали послать туда войско князя Н.Н. Лобанова-Ростовского, численностью 3000 человек, а для подготовки похода направили головной отряд дворянина Д.И. Зиновьева, которому поручили наградить Хабарова и вместе с тем собрать сведения о Даурии и упорядочить присоединение новых земель. Прибыв на место в августе 1653 года, Зиновьев немедля потребовал от атамана устройства острогов и распашки казённой десятины. Хабаров воспротивился было, но Зиновьев обвинил строптивца в нераспорядительности и растрате казенных средств. Затем он освободил Полякова с Ивановым и, возвращаясь в Москву, забрал всех троих с собой, назначив начальником О. Степанова Кузнеца, позднее официально утвержденного приказным человеком реки Амура. Однако Степанову, как и его предшественнику, было не до развития собственного производства. Недостаток продовольствия в опустошенных Хабаровым местностях заставлял приказчика думать только о грабеже дауров. Пять лет канаки Степанова совершали походы по Амуру, Сунгари и Уссури, собирая ясак, отнимая хлеб, сражаясь с местным населением и маньчжурами, разоряя улусы и закладывая собственные острожки, пока 30 июня 1658 года очередная маньчжурская рать на 47 судах не окружила их в Корчеевской луке, ниже устья Сунгари. В бою погибли или были пленены 270 человек, сложил свою голову и Степанов. Остальные либо вскоре пали от рук инородцев в низовьях Амура, либо разбежались. На некоторое время русские почти исчезли с берегов реки.

Возвратились они туда спустя семь лет, когда на пепелище Албазина явилась группа казаков во главе со смотрителем Усть-Кутской соляной варницы Н.Р. Черниговским, бежавшим от наказания после убийства илимского воеводы Л. Обухова, обесчестившего его жену. К тому времени маньчжуры, основные силы которых с 1644 года ушли на завоевание Китая и не могли надежно защитить собственные земли от проникновения пришельцев с севера, попытались создать на подступах к своим границам буферную зону. Приняв в расчет образ действий Хабарова и Степанова, они решили подорвать основу «продовольствования» казачьих отрядов в тех местах и переселили дауров и дючеров на реку Нонни (Наньцзян). Люди Черниговского застали Амур опустевшим. Но намерения их были иными, нежели у предшественников, и вскоре на месте прежнего Албазина вырос новый большой острог с тремя башнями, а вокруг него появились избы и пашни. Через шесть лет Черниговский отправил в Нерчинск и Москву богатый ясак, был прощён и назначен албазинским приказчиком.

Год от года множилось число заимок и деревень близ устья Зеи. В трех днях пути от Албазина возникла Покровская слобода, где вскоре насчитывалось более 80 крестьян пахавших государеву десятину. Опираясь на крепкую продовольственную базу, Черниговский и его преемники ходили в низовья Амура за ясаком. В 1677 году выше по течению Зеи был срублен Верхозейский острог, в 1679 — Селемджинский и Долопский. Постепенно по берегам Зеи и Амура сложилась довольно густо заселенная волость. Впрочем, главным городом Забайкалья стал к тому времени Нерчинск, заложенный десятником М. Уразовым на берегу Шилки ещё в 1653 году, но сожжённый инородцами через четыре года и восстановленный спустя год воеводой А.Ф. Пашковым на новом месте — при впадении в Шилку реки Нерчи.

Именно в Нерчинск, к воеводе Д.Д. Аршинскому, послали маньчжуры в 1669 и 1670 годах под видом чиновника разведчика Шаралдая с жалобой на казаков, собиравших ясак с дауров и дючеров, и требованием выдать перешедшего в подданство царю эвенкийского князьца Гантимура, называвшего себя властителем племён, живших по Шилке. В действительности же задачей этой миссии была рекогносцировка российских владений. Маньчжуры, занявшие на тот момент значительную часть Китая, но ещё не утвердившиеся в нём, старательно скрывали подготовку внезапного удара по своему северному соседу. По восшествии в 1662 году на китайский престол второго представителя новой, цинской династии, малолетнего императора Канси (Сюань Е), регентский совет, всерьёз опасавшийся продвижения русских к югу от Амура, повелел готовить войска для захвата уже освоенного казаками левого берега реки. При этом маньчжуры, недружелюбно принявшие в 1656 году российское посольство во главе с Ф.И. Байковым, в 1657 и 1668 годах радушно встречали посланных в Китай с торговыми караванами И. Перфильева и бухарца С. Аблина, а в 1670 году оказали почести направленному в Пекин воеводой Аршинским казачьему десятнику И. Милованову. На обратном пути он привёз в Нерчинск грамоту императора Канси. Вместе с тем, весной 1672 года в окрестностях острога появился с вооружённым отрядом сановник Монготу, распространявший среди ясачных инородцев слух о грядущем изгнании русских и пытавшийся заставить их уйти в Маньчжурию.

Оттого-то и не удалось цинам убаюкать сибирских воевод. Получавшие из разных источников сведения о военных приготовлениях на сопредельных землях, они настойчиво просили у Москвы подкреплений, но правительство, занятое урегулированием проблем на западных границах и подавлением бунтов, так и не смогло их выделить. Вместо усиления сибирских войск, оно попыталось защитить свои владения дипломатическими манёврами. В феврале 1673 года в Китай было отправлено посольство Н.Г. Спафария, достигшее Пекина 15 мая 1676-го. Однако миссия эта провалилась, так как цинское правительство под предлогом нарушения церемониала и невыдачи русскими Гантимура отказалось от переговоров. Оно делало ставку на силу, хотя, будучи занято подавлением антиманьчжурского восстания на юге Китая, ещё пять лет воздерживалось от выступления. За это время на подступах к землям, освоенным русскими, выросли Айхуньская и Кумарская крепости, были выстроены речные суда, собран запас продовольствия и подготовлены войска. Наконец, 16 сентября 1682 года император Канси приказал послать разведывательный отряд под командованием фудутуна Лантаня и гуна Пэнчуня к Албазину.

Рейд продолжался более трёх месяцев. Разведчики под предлогом переговоров о выдаче перебежчиков даже встречались с приказчиком острога И. Семёновым и осмотрели укрепление. По их мнению, для овладения им было достаточно 3000 воинов и 20 пушек, но ради обеспечения успеха пекинские власти решили удвоить силы. В результате сформированная к весне 1685 года Хэйлунцзянская армия насчитывала свыше 4000 пехотинцев и 1000 кавалеристов при 45 пушках. Командование ею поручили Пэнчуню. В мае войска выступили из Айхуня и через месяц подошли к стенам Албазина. Острог, в конце 1682 года объявленный центром отдельного уезда, оказался в осаде. Для его защиты воевода А.Л. Толбузин располагал 450 служилыми людьми и крестьянами, 300 мушкетами и тремя пушками с весьма малым боезапасом. Выручки ждать не приходилось, потому что маньчжуры успели к тому времени разорить Долонский, Селенбинский, Верхозейский и Тугурский остроги. 11 июня Толбузин получил от неприятеля требование сдать острог, но не ответил на него. Тогда маньчжуры начали обстрел Албазина, а затем попытались штурмовать, но неудачно. Лишь после того, как им удалось поджечь деревянные стены, уцелевшие защитники запросили пощады и были отпущены в Нерчинск. Однако когда они появились там, воевода И.Е. Власов приказал Толбузину вернуться обратно.

Возвращение подготовили без спешки. Прежде всего, отправили казаков на разведку, и лишь получив донесение, что маньчжуры дотла сожгли все строения, но не тронули посевов, собрались в дорогу. В конце августа Толбузин и служилый немец А.И. Бейтон во главе 669 человек при трех железных и пяти медных пушках прибыли на пепелище Албазина. Собрали с полей урожай и взялись за восстановление острога. До зимы успели возвести новые стены, на этот раз двойные, засыпанные в промежутке землей и обмазанные снаружи глиной, срубить дома, амбары. Жизнь постепенно возвращалась в прежнее русло. Но в феврале 1686 года слух о возрождении Албазина достиг ушей императора Канси, и он повелел Лантаню истребить русских там, а затем и в Нерчинске. Из Нингуты, Гирина и других городов были двинуты около 5000 человек при 40 пушках. Руководил операцией цзянцзюнь Сабсу. В июле эта армия стала лагерем под албазинскими стенами. Началась вторая осада, с обстрелами, вылазками, голодом, болезнями, потерями. Не прошло и двух месяцев, как погиб Толбузин. Командование обороной принял на себя Бейтон. Ему удалось продержаться почти полгода, вынудив маньчжуров перейти от осады к столь же долгой блокаде. И хотя от 830 защитников острога к маю 1687 года осталось всего 66 человек, взять Албазин маньчжуры так и не сумели.

Сознавая недостаток военных сил на востоке Сибири, царское правительство надеялось добиться дипломатического урегулирования конфликта. После первого же разорения Албазина из Москвы с грамотой, в которой от имени царей Петра и Ивана китайскому императору предлагалось отвести войска от острога и начать переговоры о разграничении, были отправлены подьячие Н. Венюков и И. Фаворов. Государевым уполномоченным для ведения переговоров назначили стольника Ф.А. Головина, а местом их проведения — Селенгинск, который, однако, пришлось переменить па Нерчинск из-за угрозы со стороны халхинских монголов. Получив конвой в 500 казаков полковника Ф. Скрипицына и присоединяя по дороге тобольские и енисейские стрелецкие и драгунские полки, Головин отправился в Сибирь. На пути к Амуру он встретил возвращавшихся из Пекина Венюкова и Фаворова и узнал, что они достигли соглашения о прекращении блокады Албазина, правда, ценой обязательства не позволять сбор ясака с приамурского населения. Тем не менее, цинское правительство, ещё недавно полное решимости отбросить русских к Якутску, о чём свидетельствовал февральский 1685 года указ императора Канси, под впечатлением стойкой обороны албазинцев явно умерило свои притязания.

В сентябре 1687 года посольство прибыло в Удинский острог, где Головину пришлось задержаться, чтобы организовать оборону от набега одного из властителей Халхи — Тушету-хана. В начале 1688 года стрельцы нанесли поражение монголам под Удинском, а в марте, при помощи бурят, отбросили их и от Селенгинска. Однако обстановка в Забайкалье и после этих побед оставалась тревожной: к югу от Удинска собиралось враждебное русским ополчение табунитских тайшей. Поэтому Головин двинул против них свои войска и в сентябре разбил, побудив некоторые табунитские и бурятские роды принять российское подданство. Вместе с тем, неизбежные потери в боях снизили число головинских стрельцов и казаков. К Нерчинску же направлялось цинское посольство во главе с сановником Сонготу, сопровождаемое войском, численностью свыше 5000 человек, иод командованием Лантаня и Сабсу. 17 июля 1689 года посольский караван с конвоем из 800 отборных солдат появился в окрестностях острога. Спустя три недели, 9 августа, в Нерчинск приехал и Головин.

На согласование протокола, места переговоров, численности эскорта ушли два дня, и 12 августа стольник встретился с Сонготу. В свите маньчжура особую роль играли иезуиты, француз Ф. Жербийон и португалец Т. Перейра, выступавшие в роли советников и переводчиков, так как переговоры велись на латыни. Поначалу цины заявили претензию на всю территорию по левому берегу Амура и его притоков до Байкала и «хребта Носсы» (видимо, Станового), включающую не только Албазин, но и Нерчинск. Однако Головин отказался даже обсуждать этот вариант, настаивая на границе по Амуру. Лишь переход на сторону маньчжуров более 2000 бурят и онкотов, а также угроза нападения цинского войска, превосходящими силами окружившего Нерчинск, заставили Головина предложить в качестве рубежа ближайшую к реке с севера горную цепь. Но посланцы Дайцинской империи на это не согласились. Впрочем, они также сделали шаг навстречу российской делегации, выдвинув проект границы по реке Аргунь, верховьям левого притока Шилки — Горбицы и далее — от «вершины скалы или каменной горы» в её истоках до моря, который и стал окончательным. 29 августа 1689 года Нерчинский договор, на полтора столетия определивший основы российско-китайских отношений, был подписан.

Формулировки договора, и без того довольно расплывчатые, в русском, латинском и маньчжурском текстах различались. К тому же, весьма поверхностное представление обеих сторон о географии пограничной полосы помешало им указать конкретные ориентиры, исключающие произвольное толкование договорных статей. Так, маньчжуры назвали «каменную гору», через вершину которой границу следовало проложить до моря, «Большим Хинганом» и одновременно «Хинганским хребтом». При определенном понимании этого ориентира, граница могла быть проведена и по Малому Хингану, захватывая часть территории в междуречье Сунгари и Уссури. По крайней мере, установленная первой статьей договора неразграниченность земель «между рекой Удью и вершиной горы» оставляла за Россией право претендовать на все пространство к югу и востоку от указанной черты. Во всяком случае, этот пункт, появившийся в статье благодаря усилиям российских дипломатов, не поддавшихся на ухищрения Жербийона и Перейры, позволял вернуться к обсуждению пограничных вопросов и определить рубежи в более благоприятных условиях9.

Нерчинский договор, предававший забвению старые ссоры, предусматривавший взаимовыгодную торговлю, выдачу преступников и перебежчиков, обеспечил России спокойные тылы в период Азовских походов. Сонорной и доследующих войн Петра I и его преемников. Уже в 1696 году наказные статьи предписывали нерчинским воеводам строго соблюдать его, что было совсем не просто в отсутствие копии текста договора. Только весной 1700 года с ним ознакомились власти и население приграничных районов, а в 1701 и 1706 годах Петр I указами дважды запрещал нарушать границу с Китаем. Отношения между двумя странами постепенно налаживались. Росли торговые обороты нерчинских купцов, получавших в обмен на меха, скот и ремесленные изделия, китайские ткани и чай. Отсутствие постоянных дипломатических представительств, характерное в предшествовавший период и для отношений России с западными странами, отчасти компенсировалось духовной миссией, пребывание которой в Пекине было в 1712 году разрешено императором Канси. Спустя три года миссия, возглавляемая архимандритом Илларионом, отправилась в Китай. К сожалению, ей приходилось действовать под строгим контролем цинского правительства, и она невольно стала проводником взглядов последнего по некоторым вопросам, в первую очередь пограничным.

Положительные стороны Нерчинского договора перевешивали отрицательные в течение нескольких десятилетий после его подписания. Однако с течением времени положение изменилось. Всё более стали сказываться неудобства, связанные с потерей наилучшего водного пути в Тихий океан. Тем не менее, хотя ещё при императоре Канси, в 1668 году были отменены указы, разрешавшие китайцам переселение в Маньчжурию, что надолго остановило освоение её северной окраины, а тем более буферных земель по левому берегу Амура, российское правительство не решалось даже на более тщательное изучение обстановки в тех местах. Правда, уже в 1713— 1714 годах сподвижник Петра I Ф.С. Салтыков подал государю две записки, включавшие и предложение об обеспечении свободного плавания но Амуру. Притязания же цинов на территории к северу от предполагаемой пограничной черты, заявленные во время переговоров 1720—1721 годов в Пекине с Л.В. Измайловым, заставили Петербург внимательнее отнестись к делам Дальнего Востока. Но до окончания Северной войны нельзя было предпринять сколько-нибудь серьезную попытку пересмотра невыгодного соглашения.

Между тем, мысль о необходимости возвращении Амура продолжала посещать умы государственных деятелей России. В 1725 году она прозвучала в инструкции Коммерц-коллегии С.Л. Владиславичу-Рагузинскому, отправлявшемуся в Пекин для переговоров о границе и торговле с Китаем. Коммерц-коллегия усматривала прямую выгоду от торговли с Японией через Амур, но сам Владиславич-Рагузинский сомневался в возможности добиться соответствующего разрешения цинского правительства. 18 июня 1725 года посольство, сопровождаемое полком пехоты под командованием И.Д. Бухгольпа, отправилось в Сибирь. Спустя год оно достигло китайской границы в районе Кяхты, недалеко от того места, где полковник Бухгольц позднее построил Троицкосавскую крепость. А 21 октября Владиславич-Рагузинский въехал в Пекин.

Длительные и весьма трудные переговоры поначалу не дали положительных результатов. Цинские сановники требовали отодвинуть рубежи до озера Байкал и реки Ангары. Всего было предложено 20 проектов договора о границе, но ни один из них не отвечал интересам России. Упорство Владиславича-Рагузинского, неизменно отвергавшего эти проекты, озлобило цинов. Российское посольство практически оказалось под арестом. Его почти перестали снабжать продовольствием, выдавали тухлую воду, отчего половина людей переболела. Но сломить дипломатов не удалось. В марте 1727 года переговоры перенесли на пограничную реку Буру, в десятке верст от Кяхты, где и состоялось 20 августа подписание Буринского предварительного договора, определившего линию границы от Кяхты до перевала Шабин-Дабага, близ Аргуни. Провели её по расположению российских и монгольских караулов, по крайним селениям, приметным сопкам и рекам. Позднее, 21 октября 1727 года был подписан Кяхтинский договор, объединивший положения Буринского и статьи, регулировавшие торговые отношения двух стран. Согласно шестой статье этого договора Приамурье осталось неразграниченным.

Казалось бы, ситуация складывалась в пользу Китая: огромные человеческие ресурсы позволяли ему в короткие сроки заселить и тем самым закрепить за собой всю территорию в пределах, указанных Нерчинским договором. Первый шаг по этому пути был сделан пинским правительством в 1726 году, когда оно разрешило китайцам, долго жившим в Южной Маньчжурии, переселяться на север, в провинцию Гирин. Однако указ, вызвавший волну самовольных переселений из собственно китайских провинций, не привёл к сколько-нибудь существенным результатам. Маньчжуры, вполне обоснованно опасавшиеся наплыва китайцев на свои исконные земли больше, чем проникновения русских в Приамурье, вскоре стали сдерживать первых. В 1740 году император Цяньлун запретил китайцам селиться на Ляодунском полуострове. Спустя двенадцать лет вышел аналогичный указ относительно Нингуты, а в 1776 году — относительно провинций Гирин и Хэйлунцзян, примыкавших к Амуру10. В 1812 году китайское население Маньчжурии составляло всего 1.249.784 человека. Правда, оно значительно превосходило русское население Забайкалья.

Крепостное право, связывавшее добрую половину русских крестьян, тяготы дальнего пути через всю страну в Восточную Сибирь, боязнь правительства спровоцировать отлив рабочих рук и плательщиков податей из европейских губерний, как и отсутствие у большинства потенциальных переселенцев необходимых средств мешали освоению пограничных с Китаем районов. Сравнительно быстро развивались лишь торговые пункты, причём после 1728 года значение Нерчинска понемногу сошло на нет. а роль центра российско-китайской торговли перешло к Кяхте. Расположенная в семистах верстах юго-западнее Нерчинска, на впадающей в Байкал реке Селенге, Кяхта оказалась гораздо более удобным местом, как для организации караванов, так и для приграничного торга. Но на всём пространстве к востоку от неё, до берегов Тихого океана, редкие деревни и остроги отстояли друг от друга на многие десятки, если не сотни верст.

Учитывая это обстоятельство, возвратившийся из Китая Владиславич-Рагузинский подал 27 декабря 1731 года записку, в которой признал вооружённую борьбу за Амур нецелесообразной. По его мнению, напряжённая обстановка в Дайцинской империи, занимавшая умы пекинских вельмож, позволяла России без особого труда занять Приамурье. Но для его удержания стране потребовалось бы нести чрезмерные расходы на строительство крепостей и содержание войск. К тому же она лишалась возможности вести торговлю с Китаем и должна была бы постоянно ожидать нападения со стороны сильного соседа11. Владиславич-Рагузинский считал, что с амурским вопросом не следует спешить, продвигаясь к цели преимущественно дипломатическим путём. Рекомендации бывшего посла, хорошо изучившего предмет, оказывали влияние на политику российского правительства вплоть до середины XIX века.

Впрочем, даже оно не всегда удерживалось на столь осторожной позиции. Тем более этого нельзя было ожидать от рядовых рыбаков и охотников, то и дело вольно или невольно нарушавших положения Нерчинского договора. Причём, если описанное матросом И. Скурихиным в 1735 году плавание из Большерецка на Камчатке к амурскому устью не затрагивало их прямо, то полученное в июне того же года Сенатом от Лифаньюаня (цинского ведомства иностранных дел) уведомление о необходимости возобновления работ по разграничению ссылалось на участившуюся охоту российских промысловиков в пределах китайской территории. Сенат не отмстил на него. Годом позже геодезисты П. Скобельцын и В. Шетилов проплыли по Зее и Амуру, встречая на его берегах соотечественников, добывавших пушного зверя. Они установили, что гиляки (нивхи) низовий Амура никому ясак не платят, и в их земле никогда не было маньчжурских пограничных постов. Основываясь на этих известиях, императрица Анна Иоанновна указом от 16 мая 1739 гола разрешила плавание по морю от Удского острога до устья Амура12.

К тому времени началось обследование Курильской гряды, Японских островов и берегов Охотского моря до амурского лимана судами отряда капитана М.П. Шпанберга, входившего в состав Второй Камчатской экспедиции командора В. Беринга. Одному из её учёных сотрудников, Г.Ф. Миллеру, императорским указом от 11 февраля 1740 года было помелено составить описание Приамурья, для справок при подготовке трактата о границе с Китаем. В результате к декабрю увидела свет «Ведомость о реке Амуре и особливо о стороне её полунощной...». Будучи убеждён в праве России на земли, отошедшие по Нерчинскому договору Дайцинской империи, Миллер не ограничился географическим описанием этой территории. В 1754 голу он опубликовал «Историю стран при реке Амуре лежащих, когда оные состояли под российским владением» и «Изъяснение сумнительств, находящихся при поставлении границ между Российским и Китайским государством 7198 (1689) года», которыми доказывал неправомерность претензий маньчжуров на власть над племенами северного Приамурья и разъяснял несоответствие указанных в договорных статьях ориентиров действительным географическим объектам. Исследования Миллера обосновывали право русских на плавание по Амуру. О том же писал и другой участник Второй Камчатской экспедиции, капитан А.И. Чириков.

Походы экспедиционных отрядов в Тихий океан выявили крайнее неудобство их снабжения через единственный тогда российский дальневосточный порт — Охотский. Поэтому в 1753 году, приняв решение возобновить Камчатскую экспедицию, начальство над которой поручалось сибирскому генерал-губернатору контр-адмиралу В.А. Мятлеву, правительство вновь попыталось открыть амурский водный путь. Оно учло соответствующие проекты Мятлева и вице-адмирала Ф.И. Соймонова. 25 декабря 1753 года Соймонову поручили руководство особой Нерчинской экспедицией для изучения Амура и его притоков. Адмирал устроил в городе речную верфь, сразу же приступившую к постройке судов, основал навигацкую школу. Но начать исследования без ведома Пекина в Петербурге не сочли возможным.

После длительного обсуждения достоинств возможных руководителей направляемой с этой целью дипломатической миссии, весной 1756 года остановились на кандидатуре В.Ф. Братищева. Ещё полгода ушло на согласование инструкции, предписывавшей Братищеву настаивать на обмене постоянными представительствами и предоставлении права сплавлять по Амуру баржи с продовольствием и припасами для тихоокеанских портов. В крайнем случае, он должен был заявить донским сановникам, что такой сплав начнётся и без их разрешения. 27 января 1757 года миссия покинула Москву, а 26 сентября прибыла в Пекин. Однако к тому времени российско-китайские отношения успели заметно испортиться. Правительство Небесной империи требовало выдачи беженцев из разгромленного пинскими войсками Джунгарского ханства. В погоне за ними маньчжурские вооружённые отряды вторгались на российскую территорию, доходя до приграничных укреплённых пунктов. Твёрдая позиция Петербурга, отказавшегося выдать джунгарцев, привела императора Цяньлуна в ярость, а военные успехи настолько вскружили голову, что он не удержался от угроз в адрес России. Все представления Братищева были отвергнуты. Караулам на Амуре дали указание не пропускать российские суда. В результате многолетние труды Соймонова пропали втуне. Нерчинская экспедиция была ликвидирована, а к 1765 году прекратила существование и навигацкая школа.

На какое-то время разговоры об использовании Амура затихли. Но через три десятилетия возобновились. Так, в 1789 году об этом писал Г.А. Сарычев, помощник начальника экспедиции по изучению северных районов Тихого океана, капитана 1 ранга И.И. Биллингса. Спустя тринадцать лет он опубликовал книгу «Путешествие флота капитана Сарычева по северо-восточной части Сибири, Ледовитому морю и Восточному океану...», в которой высказал те же идеи, находившие отклик и в правительственных сферах. 20 июля 1802 года император Александр I назначил главного распорядителя Российско-американской компании, камергера Н.П. Резанова послом в Японию. Посольству предстояло отправиться к месту назначения на судах кругосветной экспедиции под руководством капитан-лейтенанта И.Ф. Крузенштерна, шлюпах «Надежда» и «Нева», принадлежавших Российско-американской компании. По первоначальному проекту, разработанному Крузенштерном, экспедиция должна была определить возможность морского сообщения между Кронштадтом и российскими портами Тихого океана, а также завязать торговлю со Страной восходящего солнца. Однако в инструкцию посольству Резанова, утвержденную 20 февраля 1803 года, помимо предписания установить дипломатические отношения и снять запрет с торговли, вошло ещё и поручение собрать сведения об острове Сахалине и устье Амура.

27 июля 1803 года корабли экспедиции покинули Кронштадт и летом следующего года достигли Гавайских островов. Там пути шлюпов разошлись. Крузенштерн повёл «Надежду», с посольством на борту, к берегам Японии, а капитан-лейтенант Ю.Ф. Лисянский на «Неве» взял курс на Аляску. Спустя несколько недель, «Нева» подошла к берегам острова Ситха, где команде шлюпа пришлось сразиться с ополчением враждебных индейцев тлинкитов. Разгромив его, моряки восстановили сожженную индейцами два года назад крепостицу, назвав её Новоархангельской. «Надежда» же в сентябре бросила якорь в Нагасакской бухте. Передав пожелания российского правительства, Резанов более шести месяцев дожидался ответа, но в итоге получил отказ. В апреле 1805 года посольство покинуло Японию, а в мае Крузенштерн приступил к обследованию Сахалина и вошёл с севера в Татарский пролив. Надо полагать, над командиром «Надежды» довлело мнение авторитетных предшественников, француза Ж.Ф. Лаперуза, в 1787 году измерившего глубины в южной части пролива, и англичанина У.Р. Броутона, повторившего его промеры в 1797-м. Оба мореплавателя сделали вывод, что постепенное уменьшение глубин к северу свидетельствует о существовании перемычки, связывающей Сахалин с материком, и о недоступности устья Амура для крупных судов. К такому же заключению пришёл и Крузенштерн, хотя его промеры оказались недостаточно тщательными: под влиянием слухов о появлении в амурском лимане сильной китайской речной флотилии, ради сохранения тайны экспедиции, он свернул работы.

Заявлению капитан-лейтенанта, будто Амур не может служить никаким полезным целям, легко было поверить, ведь оно подтверждало отзывы известных иностранных географов. С тех пор Сахалин, показанный на составленной участником Второй Камчатской экспедиции С.П. Крашенинниковым и изданной в 1756 году карте островом, всё чаще изображался как полуостров, а в устье Амура показывался очень мелководный бар. Тем не менее, даже после столь разочаровывающих известий мысль о плавании по реке не угасла. В 1804 году с поручением исходатайствовать на этот предмет разрешение китайского правительства в Пекин был послан сенатор граф Ю.А. Головкин. В задачу его посольства входили переговоры о расширении торговли, повышении статуса духовной миссии в Пекине, подготовка конференции для рассмотрения пограничных вопросов. Однако успеха оно не имело. В октябре 1805 года Головкин прибыл на границу у Кяхты, но пока шла переписка об условиях приема посольства, в китайский порт Кантон (Гуанчжоу) зашли возвращавшиеся на родину «Надежда» и «Нева». Сам факт их появления там и продажа русскими пушнины, как и просьба откочевавших в 1771 году в Китай волжских калмыков разрешить им вернуться обратно, были извращены католическими миссионерами Кантона и Пекина, указывавшими на связь этих событий с посольством Головкина. По их утверждению, Россия намеревалась добиться исключительного права торговли в Кантоне и проведения границы по Амуру. Цинский двор, и без того с подозрением относившийся к северному соседу, внял их инсинуациям. От Головкина, как и от его предшественников, потребовали исполнения обряда «коутоу» — девяти земных поклонов перед алтарем, олицетворявшим императора, тем самым, приравнивая Россию к данническим государствам. Он отказался и не был пропущен в Пекин13.

Впоследствии, основываясь на подготовленных его сотрудниками материалах, Головкин составил две записки, в которых ставил вопрос о необходимости ограничить претензию на бассейн Амура пространством между верхним течением реки, Зеей и Удью. Однако войны с Францией, Швецией и Турцией надолго отвлекли внимание российского правительства от дальневосточных проблем. К тому же, заметное влияние на позицию Петербурга оказывала боязнь Министерства финансов за успешно развивавшийся кяхтинский торг, обороты коего выросли за первую четверть XIX века с 8,2 до 12,3 миллионов рублей, достигая 8,3 % всего объёма внешней торговли России14. Впрочем, 13 сентября 1828 года Министерство иностранных дел запросило у Главного управления Восточной Сибири подробные сведения об амурской навигации. Представленная записка включала показания удского крестьянина Кудряшова, беглого ссыльного Г.Васильева и других лиц. Все они свидетельствовали, что Сахалин — остров и морское сообщение с Амуром возможно. Тогда же предложение об использовании этой возможности высказали служивший в Российско-американской компании штурман П.Т. Козьмин и генерал-губернатор Восточной Сибири А.С. Лавинский. В 1832 году Лавинский направил в Азиатский департамент Министерства иностранных дел записку, доказывавшую, что Амур глубок и судоходен, гиляки его низовий и сахалинские айны не зависят от Китая, что позволяет приступить к изучению и освоению реки. Это утверждение, казалось, подкрепил переход М.В. Ладыженского с 15 казаками по Амуру от Усть-Стрелки до Албазина весной того же года. Однако министерство оставило предложения губернатора без последствий.

Между тем, в 40-е годы XIX века в Охотском море всё чаще стали появляться иностранные китобойные суда. В ноябре 1839 года англичане развязали Первую опиумную войну с Китаем и, одержав победу, заставили Пекин передать им во владение остров Гонконг, вскоре ставший оплотом британского влияния на Дальнем Востоке. Исследуя окрестные моря, английские корабли вскоре добрались до побережья Японского моря к северу от Корейского полуострова, где обнаружили обширный залив, названный ими заливом Виктории, а от русских впоследствии получивший имя Петра Великого. Тогда же в Китай устремились американские предприниматели. Но Россия, из-за трудностей со снабжением собственных владений, не могла должным образом ответить на усиление позиций других держав на подступах к её дальневосточным границам. Более того, в 1841 году Российско-американской компании пришлось отказаться от своих калифорнийских факторий. Сложившееся положение заставило Петербург в который уже раз вернуться к идее использования Амура. Решающую роль на этот раз сыграло повеление императора Николая I выяснить, возможно ли проникновение морских судов в реку.

Предпринятая Министерством иностранных дел в 1840 году попытка открыть доступ к Амуру дипломатическими средствами провалилась: воюя с Англией на юге, цинский двор не мог допустить продвижения русских к своим тылам на севере. А через три года уже российское Министерство финансов, стремясь сохранить приходившую в упадок кяхтинскую торговлю, блокировало подготовку экспедиции во главе с контр-адмиралом Е.В. Путятиным, предназначавшейся для изучения юго-восточных берегов Охотского моря, северной оконечности Сахалина и устья Амура. В такой обстановке решено было отказаться от официальных путей достижения цели и прибегнуть к помощи Российско-американской компании. По повелению императора Николая I, компания в 1845 году снарядила небольшой бриг «Константин», под командованием поручика корпуса флотских штурманов A.M. Гаврилова. Высочайше утверждённая инструкция предписывала ему устроить стоянку севернее амурского лимана и исследовать вход в реку шлюпками, отвечая на возможные вопросы китайцев, что судно случайно занесено в эти места бурями и течениями. Поднимать русский флаг запрещалось. Команде брига не разъясняли задач плавания. Впрочем, отыскание истины к ним, очевидно, не относилось, так как компанейское начальство распорядилось провести экспедицию в одну навигацию.

5 мая 1846 года «Константин» вышел из Новоархангельска и 29 июля достиг места назначения. В соответствии с инструкцией Гаврилов приступил к описи и промерам лимана со шлюпок, однако из-за частых туманов, ветреной погоды и всё укорачивавшихся дней исполнил лишь часть программы, отказавшись от обследования южного фарватера. 22 августа бриг вернулся обратно. На основании представленных поручиком материалов главный правитель Русской Америки М.Д. Тебеньков составил «Записки об экспедиции поручика Гаврилова». Ознакомившись с ними, директор компании, контр-адмирал Ф.П. Врангель сделал вывод о несудоходности Амура и полуостровном положении Сахалина15. Такое заключение, на первый взгляд, противоречило карте, опубликованной в 1832 году голландским учёным Ф.Ф. Зибольдом в приложениях к своей книге. Карта, подготовленная японцами Могами Токунаем и Мамия Риндзоо, в 1808 году прошедшим на лодке между Сахалином и материком, показывала там именно пролив, а не перешеек. Примирить противоречие помогла гипотеза о существовании осушки, в пользу которой говорили небольшие глубины у входа в Амур. Согласно промерам Гаврилова, они менялись в пределах от 5 до 1,5 футов (1,5-0,5 м).

Выводы Врангеля, основанные на результатах поверхностного исследования, конечно, не могли быть основательными, однако они соответствовали наблюдениям Лаперуза, Броутона и Крузенштерна, не подвергавшимся сомнению. Когда о недоступности амурского устья доложили императору, Николай I ответил резолюцией: «Весьма сожалею. Вопрос об Амуре, как реке бесполезной, оставить»16. С этого момента российское правительство, прежде стремившееся добиться права владения рекой, представлявшейся важной коммуникацией, повело дело к соглашению с Китаем о проведении границы в соответствии с его версией Нерчинского договора. В 1847 году даже наметили линию, соответствовавшую маршруту экспедиции академика А.Ф. Миддендорфа, прошедшей в 1844—1845 годах вдоль южного склона Станового хребта и обнаружившей, как казалось академику, китайские пограничные знаки. На следующий год в Петербурге снарядили особую разграничительную партию, во главе с подполковником генерального штаба Н.Х. Агте, однако пока она добиралась до Иркутска ситуация изменилась. У сторонников разграничения в интересах Китая, среди которых ведущую роль играл руководитель Министерства иностранных дел, канцлер К.В. Нессельроде, появился энергичный оппонент — новый генерал-губернатор Восточной Сибири Н.Н. Муравьёв.

Незадолго до отъезда Муравьёва в Сибирь, в декабре 1847 года, к нему обратился командир строящегося военного транспорта «Байкал», капитан-лейтенант Г.И. Невельской, лелеявший план исследования амурского лимана и Сахалина. Эту идею капитан-лейтенант воспринял от бывшего преподавателя Морского корпуса А.П. Баласогло, вышедшего в отставку и изрядно поработавшего в архивах над историей Амура. 29 ноября 1846 года Баласогло встретился с Невельским на заседании Русского географического общества, поделился замыслом экспедиции и пригласил участвовать в ней. Невельской с удовольствием согласился. Однако вскоре Баласогло, входивший в кружок М.В. Буташевича-Петрашевского, был арестован, и от обширного плана осталась лишь морская часть, реализацией коей и занялся Невельской. Муравьёв принял его, выслушал и одобрил. Убеждение капитан-лейтенанта в том, что вопреки всем авторитетным заключениям проникновение крупных судов в Амур возможно, повлияло на генерал-губернатора. Поэтому позднее, отправляясь из Иркутска на Камчатку, Муравьёв распорядился задержать партию Агте в городе. По возвращении же, он своей властью поручил ей обследование Амура и прилегающих земель.

Тем временем Невельской, при содействии вице-председателя географического общества, вице-адмирала Ф.П. Литке добился приема у начальника Главного морского штаба (как называлась тогда должность руководителя морского ведомства), генерал-адъютанта светлейшего князя А.С. Меншикова. Князь, уже посвященный в суть дела Муравьёвым и министром внутренних дел графом Л.А. Перовским, тем не менее, отнесся к ходатайству подчинённого скептически. На него, видимо, повлияли уверения Нессельроде, что по Нерчинскому трактату китайцам принадлежат оба берега Амура. И если ускорению постройки «Байкала» начальник Главного морского штаба вполне сочувствовал, подписав соответствующее обращение к владельцам гельсингфорсской фирмы «Боргстрем и К°», то выходить за рамки первоначальной задачи транспорта — доставки продовольствия в Петропавловск — не разрешил. Невельскому пришлось отправить Муравьёву письмо с просьбой о поддержке. Она не заставила себя ждать, однако ничего не изменила. Нессельроде, ссылаясь на высочайшее повеление покончить с амурским вопросом, удержал опытного царедворца Меншикова от самостоятельных действий.

Между тем, об Амуре заговорили в правящих кругах, и канцлеру пришлось выступить с двумя официальными записками, доказывавшими, что Китай владеет левым берегом реки. Нессельроде пугал правительство возможностью дипломатических осложнений из-за Амура и соглашался только на крейсерство у берегов Сахалина одного военного корабля, а лучше судна Российско-американской компании, дабы эта мера казалась частной инициативой17. Под воздействием таких аргументов Ментиков отказал командиру «Байкала» и после того, как летом 1848 года транспорт со значительным опережением сроков был вооружён и переведён в Кронштадт. Лишь перед самым отплытием Невельского на Дальний Восток благодаря влиянию братьев Перовских князь уступил. Однако он дал Невельскому очень осторожную инструкцию. В ней речь шла не об Амуре, а о юго-восточном побережье Охотского моря, которое позволялось осмотреть, выдавая своё появление в том районе за случайное. 21 августа «Байкал» покинул кронштадтский рейд.

Пока судно огибало земную поверхность, в Петербурге началась борьба между двумя партиями, придерживавшимися разных политических взглядов. Одна, включавшая Нессельроде, министра финансов графа Ф.П. Вронченко и графа В.Н. Панина, ориентировалась на Европу и считала отношения с нею основой российской внешней политики. Другая, объединявшая Меншикова, графов Л.А. и В.А. Перовских, а также графа П.Д. Киселева, склонялась к более самостоятельному политическому курсу, подразумевавшему активное проникновение в Азию. Поэтому когда в январе 1849 года Муравьёв представил правительству записку о необходимости занять устье Амура, дабы опередить там англичан, и утверждал, что владеющий им будет владеть и всей Сибирью до Байкала. Нессельроде попытался свести дело к постепенному сближению с гиляками. Однако благодаря усилиям его противников записка послужила поводом к учреждению Особого комитета для обсуждения застарелой проблемы. Постоянными членами Амурского комитета были назначены Нессельроде, Меншиков, военный министр светлейший князь А.И. Чернышёв, граф Л.А. Перовский и граф Ф.Ф. Берг. Комитет нашёл заявление Муравьёва об опасности появления иностранцев близ устья Амура достаточно обоснованным. Для предупреждения её было предложено наладить через Российско-американскую компанию связи с гиляками. Невельскому разрешалось занять в непосредственной близости к устью реки какой-либо пункт, всячески избегая столкновений с китайцами. Последнее, пожалуй, было излишним, так как потрёпанный в войне с англичанами Китай переживал смуту и не мог угрожать России. Император Николай I утвердил постановления комитета, однако прошло ещё несколько месяцев, прежде чем они были воплощены.

В начале 1849 года «Байкал» обогнул мыс Гори, а 12 мая, преодолевая снежные заряды, вошёл в Авачинскую бухту. С этого момента Невельской поступил в распоряжение восточно-сибирского генерал-губернатора. В Петропавловске капитан-лейтенанта ожидало письмо Муравьёва, с приказанием сдать груз на транспорт «Иртыш», и две инструкции. Одна предписывала Невельскому осмотр берегов Охотского моря. Другая же, секретная, прямо указывала на устье Амура. В случае необходимости командиру «Байкала» рекомендовалось ссылаться на то, что российские суда часто появляются в тех местах, так как считают Северный Сахалин своим, но для сведения сообщалось, что северная часть острова принадлежит Китаю, а южная — Японии. Муравьёв предупреждал Невельского, что ему оставлена копия инструкции, отправленной на утверждение в Петербург. Однако капитан-лейтенант опасался пропустить благоприятное для экспедиции время и не стал дожидаться подлинника. 30 мая «Байкал» поднял якорь и взял курс на Сахалин.

Берега острова моряки транспорта увидели 12 июня, и сразу же отметили неточность карты, составленной Крузенштерном. Из-за плавучих льдов войти в амурский лиман судну удалось только 27 числа, но Невельской умело распорядился оставшимся временем. Опись и промеры продолжались с утра до вечера, нередко в плохую погоду. Вскоре стало очевидным, что Сахалин — остров, вход в лиман с юга доступен любым судам, а с севера — имеющим осадку до 23 футов (7 м). В саму же реку вели два фарватера: северный, с глубиной 12 футов (3,6 м), и южный, 15-футовый (4,5 м). Завершив промеры, Невельской 30 августа покинул воды Татарского пролива и 3 сентября прибыл в Аян, где застал возвращавшегося с Камчатки Муравьёва. Генерал-губернатор с энтузиазмом воспринял доклад командира «Байкала» и приказал ему выехать в Петербург, чтобы представить результаты исследования высшему начальству. Кроме того, для предварительного уведомления князя Меншикова курьером в столицу немедленно был послан М.С. Корсаков.

Видимо, успех экспедиции задел за живое Нессельроде, и он сразу по получении в Петербypге известия об её достижениях потребовал разжаловать Невельского в солдаты за уход из Петропавловска без формального разрешения18. Однако происки канцлера не принесли плодов: император

Николай I не только снисходительно отнёсся к проступку офицера, но и повысил его в чине. Нессельроде удалось лишь воспрепятствовать скорой реализации планов Невельского, отразившихся в рапорте генерал-губернатора Восточной Сибири от 1 января 1850 года. Соглашаясь со взглядами командира «Байкала», Муравьёв писал о необходимости скорее занять устье Амура, чтобы помешать иностранцам обосноваться там, а также чтобы получить в своё распоряжение пути сообщения сибирских губернии с Охотском и Петропавловском, позволяющие содержать в этих портах сильный боевой флот. Первым же шагом, гласил рапорт, должно быть основание военного поста, контролирующего вход в реку, которое следует поручить Невельскому. Представление Муравьёва поступило в Амурский комитет, рассмотревший его и 3 февраля постановивший ограничиться для начала устройством средствами Российско-американской компании торгового зимовья в заливе Счастья, севернее амурского лимана.

Такое компромиссное решение не устроило генерал-губернатора, и он 18 марта обратился непосредственно к государю. Но тот передал ходатайство в Амурский комитет, из дипломатических соображений переименованный в Гиляцкий. Комитет же вновь высказался против активных действии. Его позиция, во многом определяемая Нессельроде, сводила на нет значение усилий Муравьёва и Невельского, так как постановление об основании зимовья было близко к исполнению. Командир Аянского порта Российско-американской компании, капитан 1 ранга B.C. Завойко ещё 12 июля 1849 года отправил в залив Счастья отставного штурмана Д.И. Орлова с четырьмя сотрудниками и товарами для меновой торговли с гиляками. Выгодно распродав товары, Орлов вернулся в Аян, а 1 мая 1850 года был вторично послан на прежнее место. Там его и нашел Невельской, прибывший в залив 27 июня на транспорте «Охотск». Высадившись на берег, начальник экспедиции не замедлил подчинить Орлова, и вопреки расчётам Нессельроде оставил Российско-американской компании вспомогательные функции, преимущественно источника снабжения19.

Зимовье, названное Петровским, уже строилось, когда гиляки сообщили Невельскому, что минувшей весной в южной части Татарского пролива побывали три иностранных судна, занимавшихся промерами. Это известие встревожило его и побудило, вопреки инструкции, отправиться в устье Амура на шлюпке с шестью вооружёнными матросами и двумя гиляками-переводчиками. Поднявшись на сотню вёрст вверх по реке, Невельской осмотрел берега и 1 августа 1850 года водрузил Андреевский флаг близ мыса Куегда, тем самым учредив Николаевский военный пост. Он говорил с местными жителями, изъявившими желание поступить в российское подданство, и, возвращаясь в Аян, взял с собой двух делегатов, уполномоченных подтвердить эту просьбу высшему начальству. Действия Невельского получили полное одобрение генерал-губернатора. Иначе отнёсся к ним Гиляцкий комитет, заслушавший соответствующую записку Муравьёва, доставленную им лично в ноябре месяце. Председательствовавший в комитете Нессельроде заявил, что основание Николаевского поста и предложение о принятии в подданство гиляков преждевременны, более того, опасны, так как могут вызвать столкновение с китайцами. Его позицию разделили князь Чернышёв и директор Азиатского департамента Л.Г. Сенявин, на сторону же Муравьёва стали князь Меншиков и граф Перовский. Канцлер вновь потребовал разжаловать Невельского, но Муравьев сумел отстоять сотрудника на аудиенции у Николая I.

Выслушав восточно-сибирского генерал-губернатора, император приказал собрать Гиляцкий комитет под председательством наследника, великого князя Александра Николаевича, сочувствовавшего планам Муравьёва. Заседание состоялось 19 января 1851 года. Муравьёв и Меншиков выступили на нём с предложением не ликвидировать Николаевский пост, а заменить его брандвахтой. Однако Нессельроде, Врончснко, Чернышев и Сенявин отрицали целесообразность этой меры, утверждая, что брандвахта не помешает иностранцам утвердиться в устье Амура, но испортит наши отношения с Китаем и погубит кяхтинскую торговлю. Таким образом, канцлер продолжал противиться активизации дальневосточной политики, из соображений равно дипломатических и личных, желая хоть как-то досадить людям, показавшим его несостоятельность в затрагиваемом вопросе20. В итоге комитет так и не принял определённого решения. Выбор между двумя мнениями оставался за Николаем I. Император же, рассудив, что там, где поднят русский флаг, он больше спускаться не должен, 3 февраля 1851 года повелел сохранить Николаевский пост. 12 февраля была образована особая, неофициальная Амурская экспедиция, из 60 матросов и 2 офицеров под командованием капитана 1 ранга Невельского. А через три дня в Пекин отправилась нота с предложением начать переговоры о защите амурского устья от проникновения иностранцев.

К тому времени Невельской, приезжавший в Петербург с Муравьёвым, уже возвращался обратно, на берега Тихого океана. В навигацию 1851 года вместе со своими подчинёнными, лейтенантом Н.К. Бошняком, штурманским прапорщиком А.И. Ворониным, а позднее с мичманом Н.M. Чихачёвым и другими офицерами, он обустроил Николаевский пост и Петровское. В последующие годы помощники Невельского, поочерёдно отправляясь в дальние поездки по окрестным землям, исследовали достаточно обширную территорию вокруг устья Амура, включая и его южные берега, ступать на которые формально запрещалось. Постепенно налаживались отношения российских моряков с гиляками и маньчжурскими купцами, доставлявшими по Сунгари и Амуру пшено, рисовую водку, табак, ткани и другие товары. Однако торговля шла не очень бойко, да к тому же требовала больших расходов. Российско-американская компания отнюдь не торопилась снабжать действовавшую под её же прикрытием экспедицию, и последняя нередко страдала от недостатка продовольствия и припасов. Люди болели, умирали. Отчасти их выручали гиляки, снабжавшие черемшой, кореньями, свежей рыбой и олениной. Так шёл месяц за месяцем, но китайцы в низовьях Амура не показывались.

Ссылаясь на это обстоятельство, Муравьёв в январе 1852 года ходатайствовал о преобразовании Амурской экспедиции в правительственную и об увеличении её состава. Против выступил Нессельроде, настаивавший на крайней осторожности действий. Лишь в марте 1853 года, воспользовавшись ухудшением отношений между Россией и западными державами, спровоцированным посольством князя Меншикова в Константинополь, генерал-губернатор сумел добиться своего. Он подал императору обширную записку, в которой помимо уже поставленных вопросов был поднят и вопрос о необходимости заявить свою претензию на весь левый берег Амура. Николай I согласился с большинством предложений Муравьёва, включая предоставление начальнику Амурской экспедиции прав военного губернатора. Но если Невельской ещё в начале того года, на свой страх и риск, распорядился основать посты в заливе Де-Кастри и у озера Кизи, то ведомство Нессельроде всячески затягивало начало переписки с Китаем. Впрочем, нет худа без добра: когда в мае на Амур пришло известие о подготовке американцами двух миссий, дипломатической — в Японию и научной — к северным берегам Тихого океана, начальник экспедиции поспешил выслать людей на юг от Де-Кастри, с приказанием везде объявлять о принадлежности этой территории России. 6 августа 1853 года лейтенант Бошняк основал в заливе Хаджи новый пост, названный Константиновским. Столь самовольные действия, противоречившие инструкциям и взглядам руководителя внешнеполитического ведомства на Нерчинский договор, конечно, болезненно воспринимались последним.

В начале 1853 года правительство решило ради обеспечения безопасности амурского устья занять Сахалин. Невельской, и в этом случае опередивший Петербург, уже посылал на остров Бошняка, осмотревшего к весне 1851 года окрестности залива Дуэ и реки Тыми с богатыми залежами угля. Однако в столице не затухала прежняя борьба партий, и Нессельроде настоял на исполнении решения средствами Российско-американской компании. Её руководство, в свою очередь, предложило поручить это сложное предприятие Невельскому, соглашаясь обеспечить его судами и припасами, а когда дело наладится — передать заведование им своему служащему, лейтенанту И.В. Фуругельму. План компании, изложенный в записке от 13 марта 1853 года, предполагал строительство двух больших укреплений на западном и южном берегах острова, а также нескольких малых21. В соответствии с ним Невельской послал на западный берег подпоручика Е.Г. Орлова, 30 августа основавшего Ильинский пост. Однако уже в сентябре, отправившись на Сахалин с основным составом экспедиции, он предпочёл сосредоточить все силы на южной оконечности острова и выбрал местом главного укрепления японское поселение Тамари-Анива. 25 сентября Невельской заложил там Муравьёвский пост и, поручив командование Сахалинской экспедицией майору Н.В. Буссе, вернулся в Петровское.

Занимая Сахалин, Россия затрагивала интересы японцев, около полувека осваивавших его южное побережье. Поэтому вопрос разграничения с Японией на Сахалине и Курильских островах рассматривался учреждённым в начале 1852 года Особым комитетом по азиатским делам, 7 мая постановившим отправить в Страну восходящего солнца посольство во главе с вице-адмиралом Е.В. Путятиным. Важную роль в выработке инструкций послу сыграл известный европейский японовед Ф.Ф. Зибольд, при содействии голландского правительства обратившийся 8 ноября 1852 года в Министерство иностранных дел России с проектом установления русско-японских отношений22. Его рекомендации были учтены Нессельроде, предписавшим Путятину выяснить, принадлежит ли южная часть Сахалина Японии, на что тогда можно было получить скорее утвердительный ответ. Адмирал, в октябре покинувший Кронштадт на (фрегате «Паллада», 10 (22) августа 1853 года достиг Нагасаки, но был встречен недружелюбно. После длительного зондажа через голландскую факторию, в январе 1854 года он приступил к официальным переговорам. Однако японцы, настаивавшие на разделении Сахалина по 50° северной широты и границе между островами Уруп и Итуруп, прервали их и возобновили только в декабре, сменив Нагасаки на город Симода.

Между тем, весной 1854 года, ввиду близкого разрыва с Англией и Францией, российское правительство распорядилось перевести все суда, находившиеся в Тихом океане, к устью Амура. Путятину пришлось сделать паузу в переговорах и увести «Палладу» с винтовой шхуной «Восток» в Императорскую гавань, где собрались также корвет «Оливуца», барк «Князь Меньшиков», транспорты «Иртыш» и «Двина», судно Российско-американской компании «Николай». Одним из первых шагов, предпринятых адмиралом, стала эвакуация войск с Сахалина, вызвавшая крайнее недовольство Невельского. Начальник Амурской экспедиции всё ещё думал о закреплении за Россией новых земель, собираясь занять небольшими заставами, по 8-10 человек, все бухты вплоть до устья реки Суйфун, рядом с Корейским полуостровом. Но этот план не получил одобрения начальства, озабоченного безопасностью амурского устья. Действительно, к началу навигации российское командование имело в своём распоряжении всего 25 человек на Петровском посту, 30 — на Николаевском, 8 — на Мариинском (Кизи) и 10 — на Александровском (Де-Кастри)23. Моряки были вооружены кремнёвыми ружьями. Кроме того, в Николаевске хранились две, а в Де-Кастри одна трехфунтовая пушка, на каждую из которых приходилось по 25 зарядов.

Муравьёв, находившийся тогда в Петербурге, хлопотал об усилении. В начале 1854 года он добился высочайшего разрешения на размещение в устье Амура и в Петропавловске Восточно-сибирского линейного батальона и сотни казаков Забайкальского войска, всего около 700 человек. Для ускорения их передислокации генерал-губернатор предложил воспользоваться путём по Шилке и Амуру. На заседании Амурского комитета, председательство в котором перешло к генерал-адмиралу, великому князю Константину Николаевичу, против этого предложения выступил Сенявин. Однако тревожная обстановка заставила большинство участников согласиться с Муравьёвым. Ему предоставили право договориться с китайскими властями о сплаве войск. 11 января Николай I утвердил положение комитета, и позволил Муравьёву идти по Амуру, не дожидаясь согласия Пекина.

Санкция императора нейтрализовала весьма сковывающую инструкцию, составленную в те же дни для генерал-губернатора чиновниками Министерства иностранных дел. Возвратившись в Иркутск, Муравьёв 14 апреля известил китайское правительство о предоставленных ему правах и о повелении государя выступить на защиту устья Амура от иностранцев. Правящие круги Дайцинской империи с пониманием отнеслись к намерениям своих северных соседей и не стали чинить им препятствий24.

К подготовке сплава приступили по распоряжению Муравьёва ещё в конце 1853 года. 19 апреля 1854-го генерал-губернатор выехал из Иркутска и 7 мая достиг Шилки, по которой спустился к Шилкинскому заводу, где нашёл недавно выстроенный пароход «Аргунь» и барки с плотами для сводного батальона из 800 солдат, вооружённых преимущественно штуцерами, сотни казаков и дивизиона горной артиллерии25. Начальство над отрядом было поручено майору М.С. Корсакову. Утром 8 мая, после молебна, караван тронулся в путь. Вёл его сотник А.Г. Скобельцын, единственный изо всего отряда бывавший в низовьях Амура. 18 мая миновали Усть-Стрелку — последнее русское поселение, расположенное при слиянии Шилки с Амуром. 28 остановились, выбрав место у впадения Зеи, верстах в 20 выше Айгуня, куда Муравьёв сразу послал чиновников Свербеева и Сычевского. Они должны были выяснить, доставлено ли из Пекина разрешение на сплав. Однако ответ оказался неутешительным. Тем не менее, на следующий день Муравьёв приказал отряду продолжать плавание, сам же пересел на «Аргунь» и отправился вперёд, на встречу с хэйлунцзянским цзянцзюнем (генерал-губернатором) И Шанем, предупредив Корсакова, чтобы тот был готов по первому сигналу атаковать город.

Переговоры шли до вечера. Убоявшись множества подходивших российских судов, И Шань, не имевший определённых указаний правительства, позволил им двигаться дальше. 3 июня, по ошибке проводника, караван свернул в Уссури и поднялся по ней вёрст на 40. Обнаружив ошибку, повернули обратно, и на выходе из реки в Амур Муравьёв присмотрел место для будущего поселения. Спустя неделю, 10 июня, с судов каравана заметили парус гиляцкой байдарки, в которой прибыл посланный Невельским навстречу отряду мичман Г.Д. Разградский. Он и повёл сплав дальше. 14-го числа на берегу показались избы Мариинского поста, где Муравьёва ждал Невельской, незадолго перед тем получивший от Путятина известие о начале войны с европейской коалицией. Там экспедиция разделилась. Третья рота — 200 человек под командованием подпоручика Н.А. Глена, была послана сделать просеку и проложить дорогу к Де-Кастри, остальные же двинулись в Николаевск. Оставив для защиты поста ещё одну роту, две других погрузили на транспорт «Двина» и отправили в Петропавловск, так как Муравьёв, в 1849 году сделавший этот порт главной базой российского флота на Тихом океане, не оставлял надежды сохранить за ним и впредь данное значение. Подкрепление высадилось в Петропавловске за две недели до появления в Авачинской бухте англо-французской эскадры.

Ожидая появления неприятеля, Муравьёв предложил было Путятину ввести «Палладу» в Амур, но 9 августа сам нарушил прежний план, поспешив на шхуне «Восток» в Аян, чтобы успеть до ледостава вернуться в Иркутск, а затем отослав сё в Петропавловск. Ввести же сидевший на 22 фута (6,7 м) фрегат через амурский бар, буксируя его одними шлюпками, не удалось даже после полного разоружения. Путятину пришлось отправить «Палладу» на буксире подошедшей 18 июля к мысу Лазарева «Дианы» в Императорскую гавань, где она и осталась на попечении боцмана Синицына с десятью матросами. Основная часть команды «Паллады» была переведена на «Диану», матросы которой проявили бунтарский дух и едва не выбросили за борт своего командира, капитан-лейтенанта С.С. Лесовского26. Последние же пополнили гарнизон Николаевска, усиленно занимавшийся в те дни строительными работами. Распоряжением Невельского, 25 августа произведённого в контр-адмиралы, возводились две большие казармы с походной церковью и лазаретом, четыре офицерских флигеля, здание канцелярии с гауптвахтой, несколько складов, кузница, мастерская и другие сооружения. 22 октября начальник Амурской экспедиции заложил батарею на мысе Куегда. К концу 1854 года николаевский гарнизон насчитывал 820, петровский — 80, а мариинский — 150 человек27.

Однако до весны неприятель на подходах к Амуру не показывался. Англо-французская эскадра из двух фрегатов, трёх корветов, брига и парохода, под командованием адмиралов Прайса и Феврие де Пуанта действовала у берегов Камчатки. Впервые она была замечена 17 августа 1854 года, а на следующий день уже вошла в Авачинскую бухту. Ей противостояли фрегат «Аврора», под командованием капитан-лейтенанта И.Н. Изыльметьева, транспорт «Двина», под командованием капитана 2 ранга А.А. Васильева, моряки 47-го Камчатского экипажа и солдаты сводного батальона. Всего, вместе с волонтёрами, до 900 человек при 42 офицерах. Устроив шесть береговых батарей, гарнизон, руководимый командиром порта, контр-адмиралом B.C. Завойко, сумел хорошо подготовиться к обороне и выстоять как при бомбардировке 20 августа, так и при высадке десанта 24-го. Потеряв всего 31 человека убитыми и 65 ранеными, защитники Петропавловска вывели из строя до 350 нападавших. Погиб и адмирал Прайс. Спустя три дня союзники покинули Камчатку.

Поражение соединённой эскадры произвело в Европе неприятное впечатление и немедленно породило призывы к реваншу. Сознавая, что Петропавловск не выдержит нового удара, великий князь Константин Николаевич 3 декабря 1854 года послал Муравьёву записку, в которой указывал на целесообразность сосредоточения всех сил в важнейшем пункте — устье Амура. Эта мысль вскоре получила одобрение Николая I. Тогда же посетила она и самого Муравьёва, 30 декабря отправившего к Завойко есаула Мартынова с предписанием оставить порт. Преодолев за два месяца 8000 вёрст по бездорожью, есаул 3 марта 1855 года вручил предписание командиру порта. На следующий же день началось разоружение укреплений. Всё имущество грузили на стоявшие в бухте «Аврору», «Оливуцу», «Двину», «Иртыш», «Байкал» и два бота. Завершив погрузку 2 апреля, петропавловцы прорубили во льду канал и 6-го вышли в море. Спустя двадцать дней отряд вошёл в Императорскую гавань, но не задержался там, а при первом известии о приближении 8 судов английской эскадры коммодора Фридрикса перебрался 5 мая в Де-Кастри.

8 мая три неприятельских судна появились в заливе, причём одно из них, винтовой корвет под английским флагом, зашло за остров Обсерватория и открыло огонь по «Оливуце», с которой сразу ответили. После короткого и безрезультатного обмена выстрелами противник удалился. Расценив этот бой как рекогносцировку, российские моряки стали готовиться к встрече более крупных сил. Однако 13 мая в Де-Кастри приехал Невельской и настоял на немедленном переводе кораблей в устье Амура, уже очистившееся ото льда. Едва отряд успел покинуть залив, как в него 23 мая вошла эскадра коммодора лорда Эллиота. Обыскав все бухты и, никого не обнаружив, англичане, вполне доверявшие Лаперузу с Броутоном, сочли, что русские ухитрились выскользнуть на юг, и бросились вдогонку. По пути они перехватили часть экипажа погибшей в Японии «Дианы», добиравшуюся до устья Амура на японской торговой шхуне. Остальная команда фрегата, во главе с Путятиным, на втором «купце» и шхуне «Хеда» побывала в Петропавловске, но, убедившись, что он сожжён дотла, повернула к Татарскому проливу, проскочив туда под носом у неприятеля. До осени англо-французское соединение успело разорить Аянский порт и перебить почти всю команду брига Российско-американской компании «Охотск», спасавшуюся на шлюпках после того, как шкипер Юзелиус, не желавший сдавать своё судно врагу, взорвал его.

Путятин, 26 января 1855 года подписавший в Симоде договор, устанавливавший дипломатические отношения с Японией и открывавший для российских мореплавателей порты Симода, Хакодате и Нагасаки, исполнил возложенное на него поручение, и в конце лета, когда вероятность нападения противника снизилась, отправился в Петербург. Однако паровой катер «Надежда», на котором он поднимался по Амуру, с трудом выгребал против течения, и адмирал не успел до ледостава дойти до Усть-Стрелки 300 вёрст. Пеший переход через Забайкалье в Иркутск оказался крайне трудным, и тягостные впечатления породили у Путятина стойкое неприятие любых планов освоения Приамурского края, усиливавшееся воспоминаниями о вынужденном подчинении Муравьёву28. Впоследствии это нерасположение сыграло свою роль.

С января 1855 года на Шилкинском заводе стали собираться войска, назначенные для второго сплава: две роты 14-го, 15-й линейный батальон и сводный казачий полубатальон забайкальцев. Весной комендантом завода назначили мичмана A.M. Линдена, распоряжавшегося постройкой барж. После вскрытия рек, в ночь на 29 апреля, тронулся в путь первый эшелон сплава, руководимый самим Муравьёвым. За ним двинулись второй и третий, всего 125 судов, вместивших не только около 3000 военнослужащих, но также научную экспедицию Р.К. Маака и первых крестьян-поселенцев. 31 мая устья Амура достигли головные суда, а 1 июля сплав завершился. К тому времени в низовьях реки и на берегу Татарского пролива сосредоточилось до 7000 человек. Пользуясь предоставленными ему правами, Муравьёв объявил себя главнокомандующим всеми сухопутными и морскими силами и предписал упразднить Амурскую экспедицию, подчинив её личный состав камчатскому военному губернатору — Завойко. Боевые корабли поступили под начальство капитана 1 ранга Изыльметьева, а войска были подчинены полковнику Корсакову. Излишне же самостоятельного Невельского генерал-губернатор фактически отстранил от живого дела, назначив начальником своего штаба.

Параллельно с усилением обороны края началось и его освоение. Прибывшие со сплавом крестьяне, 481 человек обоего пола, расселились между Мариинским и Николаевским постами, основав деревни: Иркутскую, Богородскую, Михайловскую, Новомихайловскую, Сергиевскую. 12 июня 1855 года правительство, по предложению Муравьёва, приняло решение о переселении на Амур казаков, фактически уже исполнявшееся инициатором. Часть 6-й сотни формирующегося Амурского казачьего полка была поселена близ Мариинска и назвала свою станицу — Сучи29. Однако всем им требовалось время для того, чтобы освоиться на новом месте и наладить там земледелие, приспосабливаясь к своеобразному климату и незнакомой почве. Поэтому поселенцы нуждались в снабжении не менее чем войска. Властям пришлось обратиться к американцам, согласившимся доставить продовольствие, не взирая на военные обстоятельства. 9 сентября в Де-Кастри прибыло торговое судно «Бостон»30.

Припасы подоспели вовремя, так как 8 октября в залив вошёл английский фрегат «Сибилла», под флагом коммодора Эллиота, и два винтовых корвета. Они застали там только американское судно «Беринг». Корабли российского отряда за исключением «Паллады» ещё летом были введены в Амур. На оборонявшем Де-Кастри Александровском посту находился есаул Пузино с сотней казаков и двумя горными орудиями. Чтобы не попасть под огонь английской артиллерии, они отступили к опушке леса и уже оттуда встретили высаженный Эллиотом десант, численностью 400 человек. Занимая выгодную позицию, казаки отразили нападение, уложив на месте 25 десантников и обратив в бегство остальных. Эллиот отступил, но Завойко, предполагавший, что имеет дело с авангардом эскадры адмирала Стерлинга, усилил Александровский пост четырьмя сотнями казаков и приказал устроить береговые батареи. Последние, впрочем, не были окончены, так как Эллиот, предпринявший 19 октября вторую высадку и вновь отбитый, окончательно ретировался из Де-Кастри.

Весной 1856 года до Амура дошла весть о подписании Парижского мирного трактата. Отпала необходимость в присутствии на Дальнем Востоке значительного военного контингента, содержание которого обходилось весьма дорого, ибо припасы приходилось доставлять из Забайкалья и даже из европейских губерний России. С началом навигации был проведён третий сплав, с которым прибыли 1636 солдат при 24 офицерах. Но прежние войска, пережившие цингу и тиф, нуждались в смене. По приказанию Муравьёва все они, кроме 15-го линейного батальона, сотни казаков и горной батареи, стали собираться в обратный путь. Нераспорядительность начальства, разбросанность подразделений по обширной территории, бездорожье привели к тому, что солдаты вышли поздно и не попали в Усть-Стрелку до начала зимы. Несколько сот вёрст им пришлось в мороз и пургу идти вдоль берега. Ослабленные голодом и болезнями люди умирали десятками. Всего за эти дни линейцы потеряли 183 человека — больше, чем и боях с англичанами31.

Тем не менее, устье Амура было закреплено за Россией. На левом берегу реки, ниже Усть-Стрелки, появились посты: Кутомандский, Кумарский, Усть-Зейский, Хинганский и Сунгарийский, с гарнизонами по 10-50 человек. В конце октября 1856 года была образована Приморская область с центром в Николаевске, «Положение об управлении» которой получило высочайшее утверждение 31-го числа, её губернатором стал контр-адмирал П.В. Козакевич. Накануне, 27-го, Николай I утвердил журнал Амурского комитета о заселении всего левого берега казаками конного полка и предложение об образовании «Амурской линии». Эта задача облегчалась улучшением водных сообщений с приходом из Америки заказанных там железных пароходов «Амур», с машиной мощностью 66 л.с., и 35-сильной «Лены». В 1857 году в низовья реки сплавились до 2400 человек войск, 100 поселенцев и 62 ссыльнокаторжных женщины. Из Забайкалья были переселены три сотни казаков, образовавших 11 станиц. В устье Зеи обосновался 14-й линейный батальон, гарнизонный городок которого вскоре получил имя Благовещенск.

Однако все эти шаги, принимавшиеся по распоряжению Муравьёва, далеко опережали намерения правительства. Ещё в 1853 году, когда генерал-губернатор настаивал на приобретении всего левого берега Амура, Министерство иностранных дел отправило 16 июня в Пекин ноту с просьбой приступить к разграничению только района верховьев реки Горбины. Представленная Муравьёвым в январе 1854 года записка, обосновывавшая необходимость передачи ему права вступать в переговоры с цинским правительством, получила одобрение. Соответствующее уведомление было послано в Китай 6 февраля. Но вместе с тем генерал-губернатору Восточной Сибири рекомендовали выждать развития событий. Даже после того, как идею о целесообразности обладания левым берегом Амура поддержал великий князь Константин Николаевич, Нессельроде и Сенявин уклонялись от официальных сношений с Китаем но данному вопросу. Лишь высочайшее повеление утвердиться на левом берегу вплоть до океана развязало Муравьёву руки. Встретив во время сплава 1855 года лодки с цинскими уполномоченными, направлявшимися к верховьям Горбицы, он пригласил их в Мариинск, где попытался договориться о разграничении по всему течению Амура, но безуспешно.

Обращение Муравьёва к военному министру, князю В.А. Долгорукову, с просьбой ходатайствовать перед верховной властью о разрешении на заселение левого берега забайкальскими казаками, поначалу не дало результата. Долгоруков, будучи единомышленником своего предшественника Чернышёва и Нессельроде, противился предлагаемой мере, ссылаясь на возможные недоразумения с Китаем, о чём говорил и Николаю I. Император же предоставил решение Амурскому комитету, который, несмотря на старания председательствовавшего в нём Константина Николаевича, высказался в пользу того, чтобы отложить вопрос. Осторожность монарха, получавшего противоречивую информацию от противоборствовавших чиновничьих и придворных группировок, была вполне естественной. Однако даже после смерти Николая I, когда на престол взошёл Александр II и в начале 1856 года графа Нессельроде сменил князь A.M. Горчаков, считавшийся представителем «русской партии», князя Долгорукова сменил генерал Н.О. Сухозанет, а Сенявина — генерал-майор Е.П. Ковалевский, отношение правительства к амурскому делу оставалось прежним. И хотя Муравьёву подтвердили полномочия на переговоры с Китаем, вперёд выдвинули адмирала Путятина, возведённого в графское достоинство и направленного в Пекин с чрезвычайной миссией.

К счастью, нескрываемая антипатия адмирала к планам Муравьёва уже не имела существенного значения. Высочайше утверждённая 19 февраля 1857 года инструкция предписывала послу договориться о закреплении за Россией левого берега Амура и морского побережья к югу от него. Вдобавок китайцы настроили Путятина против себя, запретив ему въезд в страну сперва через Кяхту, а затем и через Айгун. Стремление цинской верхушки избежать контактов с российским правительством объяснялось тем затруднительным положением, в которое попал Китай с началом Второй опиумной войны. Её инициаторы, англичане, не удовлетворившись уступками Пекина по Нанкинскому договору, искали только повода для нападения, и нашли его в захвате китайцами небольшого речного судна под британским флагом и в появлении у Кантона двух флотилий вооружённых джонок. В середине мая 1857 года суда эскадры адмирала М. Сеймура открыли военные действия и, уничтожив к 1 июня обе флотилии, приступили к блокаде Кантона. Спустя семь месяцев, 28 декабря началась бомбардировка города, а через два дня он был захвачен англо-французскими войсками.

Несомненно, реакция Пекина отчасти была спровоцирована и Муравьёвым, с весны 1857 года приступившим к сосредоточению на границах Китая регулярных войск и казаков. Летом у берегов Аргуни и Амура стояли 13-, 14-, 15- и 16-й линейные и двенадцать пеших казачьих батальонов, шесть конных полков Забайкальского войска, всего около 16.000 человек пехоты и 5000 кавалерии при 8 батарейных, 24 лёгких и 8 горных орудиях. Правда, генерал-губернатор не собирался пускать их в дело, но китайцы, стянувшие почти все свои вооружённые силы к юго-восточному побережью и столице, опасались, что русские предъявят им неприемлемые требования, избежать которых можно было, уклонившись от дипломатического контакта. И действительно, Муравьёв считал, что речь на переговорах должна идти не об уступке Китаем России земель на левом берегу Амура, фактически уже занятых, а о признании этого факта и окончательном разграничении. Своё мнение он письменно высказал Путятину32. Адмирал же, раздражённый уловками китайцев, больше думал о том, как заставить Трибунал внешних сношений отказаться от тактики проволочек. Спустившись в Николаевск, Путятин сел на купленный в Соединённых Штатах пароход «Америка» и под конвоем тендера «Камчадал» ушёл в Печилийский залив, где перебрался на один из кораблей отряда капитана 1 ранга Д.И. Кузнецова, отправленного в Тихий океан по окончании Крымской войны. Остановившись в устье реки Пейхо, чрезвычайный посол 24 июля отправил в Пекин требование принять его, но ответа не получил.

Теряя терпение, Путятин составлял планы блокады Пейхо (Байхэ), для пресечения подвоза хлеба в китайскую столицу, прекращения кяхтинской торговли и военного выступления в Сибири, о чём писал Константину Николаевичу. Но в сентябре ему, наконец, был доставлен однозначный отказ. Одновременно Трибунал выслал в Амурский комитет жалобу на действия Муравьёва и предложение вести переговоры на уровне местных властей. Муравьёв же донёс в Петербург, что китайское правительство стало протестовать против заселения русскими левого берега Амура после прибытия Путятина в Печилийский залив, когда «опрос разграничения перерос двусторонние рамки и превратился и международный, составив звено в цепи домогательств западных держав. Обсудив ситуацию, Амурский комитет решил, что предложение оказать на Китай вооружённое давление совместно с Англией и Францией неприемлемо.

Как отмечал ещё в начале года новый директор Азиатского департамента Ковалевский, интересы России в Китае отличались от интересов западных держав, с которыми она сама находилась далеко не в лучших отношениях. Поэтому Министерство иностранных дел постаралось через главу Русской духовной миссии в Пекине, архимандрита Палладия, разъяснить Трибуналу внешних сношений характер посольства Путятина33. Из чрезвычайных послов адмирал был переименован в императорские комиссары, а очередная инструкция от 24 декабря 1857 года напоминала ему о необходимости преследования исключительно отечественных интересов. Тогда же лечившегося за границей Муравьёва вызвали в Петербург и предписали приступить к переговорам с хэйлунцзянским цзянцзюнем. Обстановка для таких переговоров складывалась благоприятная, так как англофранцузская интервенция и восстание тайпинов заставляли китайские власти прилагать все усилия к полюбовному соглашению с Россией. Весной 1858 года Муравьёв прибыл на Амур с превосходным помощником, приставом духовной миссии, статским советником П.Н. Перовским. 10 мая российская делегация выехала из Усть-Зейского поста в Айгун, где сё ожидал цзянцзюнь И Шань. Первое заседание, состоявшееся 11 мая, лишь подтвердило разницу во взглядах сторон, как на принципиальные вопросы разграничения, так и на второстепенные. Муравьёв не стал продолжать прения, а передав И Шаню составленный Перовским по его указаниям проект соглашения, уехал. Дальнейшие переговоры вёл с сопровождавшими цзянцзюня лицами Перовский, умело пользовавшийся своим знанием уязвимых мест в позиции цинского правительства.

После горячих споров, китайцы согласились отдать левый берег Амура до самого моря, оставив за собой правый до впадения Уссури. Земли от Уссури до морского побережья и корейской границы они побоялись уступить, не зная точно пределов владений правящей династии, и эта территория осталась не разграниченной. В последний момент И Шань испугался ответственности, но подоспевший Муравьёв заявил ему, что не потерпит ни волокиты, ни изменения трактата. 16 мая Айгуньский договор был подписан, а 18-го отправлен в Петербург. Спустя две недели, 1 июня, в Тяньцзине Посьет подписал с уполномоченными Гуй Ляном и Хуа Шаном договор, урегулировавший общие проблемы разграничения и торговли. Взамен Россия должна была поставить Китаю 10.000 ружей, артиллерию и направить военных советников. 18 июня китайцы подписали соглашение с американским посланником У. Ридом, а 26—27-го с английским и французским, лордом Эльджином и бароном Гро. Согласно условиям последних, державы получали право на постоянное дипломатическое представительство в Пекине и наибольшее благоприятствование в торговле, для которой открывались порты на реке Янцзы — Чжэньцзян, Цзюцзян, Ханькоу и маньчжурский Нючжуан. Однако утвердить эти соглашения пинское правительство не торопилось, в отличие от Айгуньского, ратифицированного 2 июня.

Вместе с тем, китайцы откладывали высылку на Амур разграничительной комиссии, из-за чего статьи Айгуньского договора оставались благими пожеланиями. Правда, на освоении Приамурья русскими такая политика не сказалась. 19 июля 1858 года губернатор Приморской области Корсаков доложил Муравьёву о переселении на амурские берега, от Усть-Стрелки до Малого Хингана, всех шести сотен конного полка. Впрочем, вскоре выяснилась необходимость поселить ещё две сотни, разделив казаков на два полка четырехсотенного состава. 5 сентября Муравьёв донёс великому князю Константину Николаевичу об окончании переселения, а 26-го представил проект Положения об Амурском казачьем войске, согласно которому оно включало помимо двух конных полков два пеших батальона пятиротного состава, кадровый и резервный34. На войско, заселявшее левый берег Амура и правый — Уссури, возлагалась охрана границы с Китаем и поддержание сообщения вдоль неё. Вооружались казаки драгунскими винтовками, шашками и пиками. Резервный пеший батальон получил из Забайкалья кремнёвые ружья. 8 декабря была учреждена Амурская область с центром в Благовещенске, первым губернатором которой стал генерал-майор Н.В. Буссе. 29 декабря состоялось высочайшее повеление об образовании Амурского войска, но Положение о нём было утверждено лишь 1 июня 1860 года.

Иная судьба ожидала представленный 16 сентября 1858 года Муравьёвым, получившим тогда титул графа Амурского, Константину Николаевичу план обустройства присоединённых территорий, предполагавший сооружение в Николаевске искусственной гавани, строительство пристаней по Амуру, Шилке и Ингоде вплоть до Читы, расчистку перекатов на этих реках, устройство телеграфном линии от Николаевска до Софийска и Де-Кастри. Намечалось графом и возведение береговых батарей, трёх — в устье Амура, на 70 орудий, и ещё нескольких — выше по течению. Согласно повелению императора Александра II, план передали на рассмотрение Военного министерства и Сибирского комитета, где председательствовал князь Чернышёв, комитет же обратился за отзывом к Путятину, указавшему на отсутствие в пустынном ещё крае рабочих рук. Его точку зрения приняли, и, несмотря на разъяснения Корсакова, что к работам предполагается привлечь ссыльнокаторжных, личный состав линейных батальонов и флотского экипажа, на заседании комитета решено было сократить их объём. В Де-Кастри постановили выстроить вместо гавани скромную пристань, расчистку речных русел обусловили предварительными изысканиями, отказались от сооружения батарей выше устья Амура. Комитет усомнился также в целесообразности превращения Николаевска в главный военный порт на Тихом океане, учитывая долгую и суровую зиму, сложные и мелководные фарватеры, осложнявшие его использование. По сути дела, к реализации предназначалась лишь та часть плана, которая не требовала особых ассигнований. Своей властью Муравьёв в 1858 году распорядился устроить пристани на Шилке, у станицы Сретенской, и подготовить к сплаву партию из 500 ссыльных, назначенных на сооружение батарей в устье Амура. Расходы на остальные работы оказались не по силам российской казне, истощённой Крымской войной. Даже начатое было строительство укреплений к 1862 году заглохло.

Незадолго перед тем Россия окончательно приобрела на юге своей дальневосточной окраины территорию, без существенных изменений сохранившуюся и по сей день. Следует отметить, что Министерство иностранных дел первоначально собиралось провести границу от верховьев реки Уссури, в 1858 году описанной экспедицией М.И. Венюкова, до побережья Японского моря напрямую, оставляя залив Посьета Китаю. Однако 10 ноября 1858 года Муравьёв-Амурский написал князю Горчакову о необходимости смещения границы к югу, до корейской территории. В этом смысле и была дана генерал-губернатором директива разграничительной комиссии, возглавляемой обер-квартирмейстером войск Восточной Сибири, подполковником К.Ф. Будгосским. Весной 1859 года комиссия прибыла на озеро Ханка, положив начало посту Турий Рог, и приступила к изысканиям, не дождавшись китайских коллег. В июне топографические работы завершились, и Будгосский взялся за оформление карты пограничной полосы.

Потребность в ней назрела, ибо к тому времени в Пекин прибыл чрезвычайный посланник, генерал-майор Н.П. Игнатьев, талантливый дипломат, успевший заключить выгодное для России соглашение с бухарским ханом. Он перешёл китайскую границу с караваном «Литтихских штуцеров», обещанных цинскому правительству Путятиным, ещё в апреле, но до 12 мая был задержан в Урге. Между тем, обстановка в Дайцинской империи резко изменилась. Волокита китайцев спровоцировала представителей держав на попытку летом 1859 года силой добиться выполнения Тяньцзиньских соглашений. Сформировав эскадру из 16 судов под командованием адмирала Д. Хоупа, с 1200 десантниками, они направились к устью Пейхо. Однако усвоив жестокие уроки прошлогоднего штурма Дагу, китайцы приготовились дать им отпор. 13 (25) июня семь британских канонерских лодок обстреляли форты, но ответным огнём четыре из них были потоплены35. Союзникам пришлось отступить.

Воодушевлённое победой, цинское правительство уверовало в свои силы и решило отказаться от невыгодных договоров, включая Айгуньский. Направлявшийся в Тяньцзинь вместе с Будгосским Муравьёв-Амурский узнал о происшедшем 2 июля, когда пароход «Америка» доставил его в устье Пейхо. Сознавая, что переговоры с китайцами в сложившейся ситуации будут безрезультатными, генерал-губернатор отправил подготовленную подполковником карту в Пекин Игнатьеву, а сам поспешил обратно. Вернувшись в Благовещенск, Муравьёв принял меры к усилению обороны присоединённых территорий. Учитывая угрозу появления в российских водах англо-французских кораблей, он 18 октября 1859 года испросил высочайшее разрешение на основание постов вдоль побережья Японского моря до корейской границы36. Но устроить их ранее начала следующей навигации было немыслимо. Поэтому в соответствии с предписанием Муравьёва от 15 ноября, военный губернатор Приморской области, контр-адмирал П.В. Козакевич озаботился подготовкой судов к выходу в море при первой возможности. Между тем, после бесплодных попыток завязать переговоры, Игнатьев выехал в Шанхай, где находились представители держав. Генерал воздержался от чрезмерного сближения с ними и уклонился от взаимодействия, заняв удобную позицию стороннего наблюдателя, позволившую ему избежать моральной ответственности за готовившуюся интервенцию. Высочайше утверждённым 12 января 1860 года журналом Амурского комитета Игнатьеву было предписано сделать Трибуналу внешних сношений последнее предупреждение и, сев в Бэйтане на одно из судов бывшего отряда Кузнецова, следовать в Печилийский залив. Туда же направлялись ещё два клипера, корвет, а из Средиземного моря — новейший фрегат «Светлана», под командованием капитанов 2 ранга, сначала Н.М. Чихачева, затем И.И. Бутакова. Образовавшаяся эскадра была вверена капитану 1 ранга И.Ф. Лихачёву. Российским морякам довелось стать свидетелями блестяще проведённой союзниками десантной операции, вполне сопоставимой с их высадкой под Севастополем шесть лет назад. Собрав в Гонконге 87 транспортов и 63 боевых корабля, они перебросили к Бэйтану и устью Пейхо 31-тысячную армию, овладевшую за три месяца, начиная с августа, фортами Дагу, Тяньцзинем и подступившую к стенам Пекина. Были взяты также порт Динхай на реке Янцзы, Чифу и Далянь. Император И Чжу со всем двором бежал во Внутреннюю Монголию, в Жэхэ. Что ожидало китайскую столицу, легко было догадаться по примеру разграбленного и сожжённого летнего дворца Юань минь юань. Игнатьеву удалось убедить союзников отказаться от штурма. Город был сдан китайцами без боя.

6 октября пинские сановники передали Игнатьеву официальное письмо князя Гуна, родственника императора, с просьбой оказать посредничество в переговорах с державами и обещанием в кратчайший срок урегулировать все проблемы российско-китайских отношений37. Благодаря усилиям генерала 24 октября состоялось подписание англо-китайского, а 25-го франко-китайского соглашения. Вознаграждением за посредничество стал Пекинский договор, подписанный Игнатьевым и Гуном 2 ноября и подтвердивший условия Айгуньского и Тяньцзиньского. Граница между Россией и Китаем была проложена по Амуру, Уссури, Сунгаче, озеру Ханка, рекам Беленхэ и Туманган к побережью Японского моря.

Присоединяемая территория, площадью 38.500 квадратных вёрст (около 34.000 кв.км.), представляла собой гористую страну, покрытую девственными лесами. Лишь в одном месте, южнее озера Ханка, лежала небольшая степь, вытянувшаяся на сотню вёрст, к среднему течению реки Суйфун и достигавшая там ширины 35 вёрст. Почти в самой середине степи поднимались увалы, разделявшие течения рек Лефу и Мо, впадавших в озеро с юга. Мелководное, не более 5 саженей (около 11 м) глубиной, длиной до 90 вёрст по меридиану, окружённое почти со всех сторон, за исключением западной, пологими берегами, а потому весьма бурливое, оно не представляло удобств для судоходства. Лишь на юго-западе, в прикрытом утёсами заливе, где позднее разместился пост Камень-Рыболов, пароходы могли подходить достаточно близко к берегу и стоять на якоре в безопасности. С востока из озера вытекала мелководная, глубиной до полуметра, и извилистая речка Сунгача, через 200 вёрст впадавшая в Уссури, которая затем несла свои воды ещё около 500 вёрст до слияния с Амуром. Здесь, на правом, высоком берегу Амура раскинулась Хабаровка, основанная в 1857 году солдатами 13-го линейного батальона. Спустя десятилетие в 111 её домах жили 350 поселенцев и до 400 солдат. Далее по правому берегу Амура тянулись отроги Хехцырского хребта, то приближавшиеся к реке, то отходившие на десятки вёрст. На всём протяжении до очередного левого притока, реки Горин, амурские берега покрывали лиственные леса, далее постепенно сменявшиеся хвойными. Прорезав на подходах к берегам Татарского пролива хребет Сихотэ-Алинь, Амур впадал в море устьем шириной до 20 вёрст и глубиной до 18 саженей.

На его левом берегу, в 60 верстах от взморья, среди невысоких горных отрогов вырос город Николаевск. В 1860 году он имел всего одну улицу, на которой стояли деревянные: дом губернатора, церковь, офицерское собрание, жилые строения и здания казённых учреждений, а также с десяток двухэтажных домов американских купцов, с лавками в нижнем этаже. Спустя несколько лет в Николаевске насчитывалось до 635 частных и 40 казённых зданий, в которых помещались 2000 матросов Амурского флотского экипажа, три роты (331 человек) 4-го Восточно-сибирского (бывшего 15-го Сибирского) линейного батальона и крепостная команда из 278 человек, управления войск Приморской области и портов Восточного океана, областное правление. В 14 верстах ниже по течению, на мысе Чныррах, с 1862 года стоял 6-й Восточно-сибирский линейный батальон (803 человека), переведённый из Иркутска, и 300 человек крепостных артиллеристов38.

От амурского лимана к югу тянулся высокий обрывистый берег, прерываемый узкими речными долинами, как и склоны сопок покрытыми хвойным лесом со множеством болот и озёр. В 160 милях (около 300 км) от Николаевска, в заливе Де-Кастри, располагался Александровский пост, с гарнизоном в 150 человек. Далее, почти на таком же расстоянии, находился залив Святого Владимира, а 30 милями южнее — залив Святой Ольги, с очередным и последним постом, состоявшим из церкви, дюжины жилых домов и двух казённых магазинов (складов). Следующий большой залив — Америка, названный по имени открывшего его в 1859 году парохода, как и примыкавший к нему с юга залив Петра Великого, объединяющий Уссурийский и Амурский заливы, а также Посьет (d'Anville Bay), расположенный у самой корейской границы, оставались не занятыми. Изредка их посещали иностранные и российские суда. Так, в 1851 году в Посьете побывал французский корвет «Каприсье», а два года спустя берега Кореи и Южно-Уссурийского края осмотрел фрегат «Паллада». Во время Крымской войны английское судно «Винчестер» совершило плавание по заливу Петра Великого до острова Аскольда. В 1859 году в тех местах побывал и клипер «Стрелок». Однако сведения о морском побережье присоединяемого края нуждались в пополнении и уточнении.

Внешне берега на всём их протяжении были похожи, однако в северной части лес ближе подступал к морю, а южнее, от мыса Низменного, постепенно удалялся, предпочитая расти в десятке вёрст от него и выдвигая вперёд густой кустарник, лучше переносивший сильные постоянные ветра. Склоны Сихотэ-Алиня, возвышавшегося в 50—100 верстах от моря и круче спускавшегося к нему, нежели в глубь материка, покрывала густая растительность: от Амура до залива Святой Ольги преимущественно ель, лиственница и пихта, затем всё более кедр, клён, дуб, ясень, ильм (вяз), а в южной оконечности ещё и липа, тополь, орех и даже пробковое дерево. Горные вершины, на севере поднимавшиеся на 600—800 метров, южнее подрастали вдвое и более, но затем вновь опускались до прежнего уровня. В юго-западной части Сихотэ-Алиня существовало 16 перевалов, соединявших речные долины, причём лежавшие западнее отличались меньшей высотой, соответственно более пологим отрогам хребта. Наконец, за гористым полуостровом Муравьёва-Амурского, разделявшего Уссурийский и Амурский заливы, хребет переходил в холмистую, заболоченную низину, по которой протекала река Суйфун.

Коренное население края, состоявшее из гиляков, орочей и гольдов (нанайцев), рыболовов и охотников, селилось преимущественно по берегам озера Ханка, Уссури, Амура и рек, впадающих в Японское море. К земледелию эти племена практически не обращались, да оно в тех местах было далеко не простым занятием. Ему препятствовали ежегодные разливы рек, как правило, в марте-апреле переполнявшихся талыми водами и заливавших немалую часть своих долин. В мае вода спадала. Однако уже в июне начинались частые дожди, и к середине июля реки вновь переполнялись и выходили из берегов. Разливами особенно отличались Суйфун, Сучан, Лефу, Даубихэ и в целом верхние притоки Уссури. Эти-то, новые для русского человека земли и стал спешно заселять Муравьёв-Амурский, торопившийся обозначить российское присутствие на границах с Китаем.

Первые четыре станицы на правом берегу Уссури появились летом 1858 года. Их образовали 150 семей забайкальских казаков. На следующий год за ними последовала ещё тысяча семей. Переселение было принудительным, казаки смотрели на него как на вечную ссылку, опыт предшественников настораживал, и ввиду ожидавшихся невзгод руководивший им чиновник особых поручений, подполковник Б.К. Кукель получил приказание отбирать малосемейных или холостых39. К 1862 году, когда водворение пешего батальона завершилось, в 23 станицах насчитывалось до 5000 жителей обоего пола. Однако казаки образовали только редкий пограничный кордон, требовалось же заселение и освоение всего Приамурского края, что отметил ещё 22 ноября 1858 года Сибирский комитет. В декабре был высочайше утверждён журнал комитета, установивший правила своекоштного и казённокоштного переселения земледельцев. С 1859 по 1860 годы на этих основаниях в край прибыли 264 семьи государственных крестьян, но после манифеста 19 февраля 1861 года, провозгласившего отмену крепостной зависимости, понадобилось изменить устаревшие нормы. 26 марта были изданы «Правила для поселения русских и иностранцев в Амурской и Приморской областях», согласно которым каждая семья получала право на 100 десятин земли. Указ Сената от 27 апреля освобождал переселенцев от рекрутского набора на 10 лет, от уплаты поземельной подати на 20 лет и от подушной навсегда. Эти льготы, однако, не могли компенсировать затрат на переезд из европейских губерний России, как и прежде, весьма существенных.

Желающих отправиться за тысячи вёрст было сравнительно немного: в Вятской губернии их насчитывалось 337 семей, в Тамбовской — 48, в Пермской — 40, в Воронежской — 108. В 1859 году Министерство государственных имуществ назначило к переселению 600 семей, однако выделенные Министерством финансов 170.000 рублей покрыли расходы по перевозке лишь 230. Остальные осели в Западной Сибири. В 1862 голу всем желающим предложили переселяться за свой счёт40. Первоначально крестьян направляли на левый берег Амура, а после подписания Пекинского договора и в Уссурийский край. На западном берегу озера Ханка, в Турьем Роге (деревне Воронежской), поселились уроженцы Воронежской, Тамбовской и Астраханской губерний, перебравшиеся туда с амурских берегов. Одновременно с русскими поселенцами в крас обосновались и корейские эмигранты, первые 14 семей которых перешли границу в январе 1864 года. К декабрю их уже было 30. Селиться они предпочитали около Новгородского поста, в долинах рек Тизенхэ, Янчихэ и Сидеми, образовав там одноименные деревни41. Тогда же в окрестностях залива Святой Ольги возникли русские деревни Новинка, Фудин, Арзамасовка и Пермская, на реке Сучан - селение Александровское, выстроенное отбывшими срок ссыльными. В 1865 году на реке Цымухэ ссыльные, крестьяне и отставные нижние чины армии и флота основали деревню Шкотову, из 6 дворов, названную по имени командира доставившего их туда транспорта «Японец» Н.Я. Шкота, а на реке Сучан — Владимирскую. Одновременно было положено начало посту Камень-Рыболов на озере Ханка. В 1863 году там обосновался штаб передислоцированного из Хабаровки в Уссурийский край 3-го (бывшего 13-го) линейного батальона, вместе с двумя его ротами, ещё одна была поставлена в низовьях реки Суйфун, в посту Раздольном. В 1866 году в среднем её течении, на месте старинных, едва ли не времён Бохайского царства, укреплений выросли сёла Никольское, из 47 дворов, и Суйфунское, из 5 дворов, а на озере Ханка — станица Троицкая, населённая уроженцами Воронежской губернии. К началу 1868 года в уссурийском крае насчитывалось свыше 6500 русских поселенцев, включая казаков, 1132 корейца и 4-5 тысяч китайцев42.

Оборону приморских границ края обеспечивали регулярные войска, сосредоточенные там во время Второй опиумной войны и по её окончании. Заботясь о том, чтобы англичане не заняли тогда ещё ничейную Новгородскую бухту в заливе Посьета, Муравьёв постарался опередить их и 17 ноября 1859 года отправил с Кукелем соответствующую инструкцию Козакевичу43. Выехавший из областного центра в Иркутск Козакевич едва сделал 350 вёрст, как встретил Кукеля и вынужден был повернуть обратно. 27 декабря они добрались до Николаевска. По приезду в город Казакевич распорядился рубить лес и готовить строительные материалы для будущих постов. В мае его подчинённые начали снаряжать к плаванию транспорт «Манджур» и корвет «Гиляк». Но до конца месяца, когда устье Амура обычно вскрывалось ото льда, экспедиция не могла отправиться в путь.

Тем временем командующий Тихоокеанской эскадрой, Лихачёв, добиравшийся к месту назначения из Марселя на французском пароходе «Реми», 3 апреля прибыл в Хакодате, где застал клипер «Джигит», исправлявший паровой котёл, и транспорт «Японец». Захватив с собой прикомандированного к российскому консульству лейтенанта П.Н. Назимова, он на транспорте 7 апреля ушёл в залив Посьета, приказав «Джигиту» по исправлении дефектов идти за Игнатьевым в Бэйтан. Вечером 11 апреля «Японец» бросил якорь в Посьете, а 12-го Лихачёв выбрал место для временного поста и высадил на берег Назимова, мичмана Н.Ф. Бенковича, 21 матроса, фельдшера и артиллерийского кондуктора с палатками, ружьями, инструментами и запасом провизии на две недели44.

Матросы Назимова более полутора месяцев обживали узкий полуостров, отделяющий Новгородскую бухту от бухты Экспедиции, пытаясь наладить там добычу угля, прежде чем «Манджур» и «Гиляк», взяв на борт сотню солдат 4-го Восточно-сибирского линейного батальона под командой капитана И.Ф. Черкавского, вышли в море. Покинув Николаевск, они направились в Де-Кастри, затем в Дуэ, за углём, в Святую Ольгу, где два дня пережидали шторм, и лишь когда он стих, 19 июня, вышли в Посьет. По пути, вечером 20-го, зашли в «порт Мея» (Мэа) — бухту в оконечности полуострова Муравьёва-Амурского, и, высадив там 40 солдат во главе с прапорщиком Н.В. Комаровым, основали пост Владивосток. На следующий день суда отправились в Новгородскую бухту. Там Черкавский и Кукель нашли Назимова, но не воспользовались его лагерем, а раскинули свой, в более подходящем на их взгляд месте — у вершины прибрежной сопки. Через неделю основные работы были завершены, и несколько задержавшись из-за тумана и шторма, Кукель на «Манджуре» 2 июля отправился в Мэа. Однако, встретив на выходе «Америку» под флагом Козакевича, он вернулся с адмиралом обратно. Осмотрев новый пост, приморский губернатор нашёл его расположение неудобным и решил перенести в бухту Экспедиции, а порт основать в Мэа, куда и ушёл с Кукелем на «Америке» 13 июля.

Приглянувшаяся Козакевичу бухта, получившая название Золотой Рог, была прикрыта с моря большим гористым островом Дундас, переименованным в Русский или остров Козакевича. Проливу между ним и полуостровом Муравьёва-Амурского моряки дали имя Босфора Восточного. Устье бухты, открывавшееся ближе ко входу из Амурского залива, тянулось с юга на север версты на две, в высоких крутых берегах, поросших кустарником и редким, преимущественно дубовым лесом. Затем бухта сворачивала на восток, и это её колено имело длину около пяти и ширину свыше полутора вёрст при глубинах порядка 11 саженей (23 м). Окружавшие Золотой Рог сопки на востоке, где в него впадала небольшая, в топких берегах речка, позднее названная речкой Объяснения, заметно понижались. Чаще всего именно отгула бухту затягивало туманом, за что эту местность прозвали Гнилым углом. Сооружения порта, поначалу служившего станцией корвета «Гридень», под командованием капитан-лейтенанта Г.Х. Егершельда, разместились на северном берегу, почти напротив входа в бухту. Там, правее старой китайской фанзы, солдаты поста срубили офицерский флигель, а саженях в 80 восточнее — казарму и хозяйственные постройки. В 200 саженях за ними заложили церковь. В полуверсте далее возвела свои здания: казарму, офицерский флигель с мезонином, мастерскую и баню, команда корвета45.

Весной «Гридень» ушёл со станции, начальником же поста в июле 1861 года был назначен лейтенант Е.С. Бурачек, на долю которого выпало руководить постройкой большой казармы на 250 человек, продовольственного магазина (склада) и вывести начатую матросами корвета пристань до глубины 13 футов (4 м). Зарождающийся порт ещё не получил официального статуса, присвоенного ему только в 1862 году, а уже принимал гостей. В августе 1861 года Владивосток посетил английский корвет «Энкаунтер» под флагом адмирала Хоупа, радушно принятого Бурачеком46. 20 октября в бухту зашёл пароход «Сент-Луис», принадлежавший нагасакскому торговому дому американца Уолта, с предложением провизии, которой расторопный глава фирмы готов был снабжать российские посты. К тому времени в подчинении Бурачека находилось около 30 человек, по большей части штрафованных солдат. Спустя несколько месяцев население Владивостока увеличилось до 150 солдат и 8 ссыльнокаторжных женщин47. В августе 1865 года в порт прибыли 84 переселенца из Николаевска и взвод горной артиллерии под командованием прапорщика С.А. Гильтебранта. А к 1868 году на северном берегу Золотого Рога стояло 22 казённых, 35 частных домов и 20 фанз, в которых помещались 348 военнослужащих с членами их семей, 126 жителей и 36 китайцев48.

Росла численность российского населения и в окрестностях залива Посьета. Помимо Новгородского поста, обосновавшегося на полуострове, получившем название Тироль, в 18 верстах от него, у северного берега бухты Экспедиции возникло поселение 1-го Восточно-сибирского линейного батальона, прибывшего в 1866 году из Хабаровки. Расположилось оно в урочище Новокиевском, на месте, занятом другой постовой командой. В 1861 году из Николаевска к Новгородской гавани потянули телеграфную линию, принятую в эксплуатацию спустя пять лет. Годом ранее, при содействии американской компании, приступили к соединению приморского телеграфа с общероссийским линией от Верхнеудинска до Николаевска через Хабаровку. И хотя американцы в 1867 году отказались продолжать работы, они были успешно завершены своими силами через три года. Правда, в результате дальневосточные линии не отличались надёжностью, и связь нередко прерывалась на несколько суток, а то и недель.

Впрочем, для большей части войск Приморской области это обстоятельство поначалу не имело существенного значения. Труднее приходилось подразделениям, находившимся на острове Сахалине, где летом 1857 года были восстановлены посты в заливе Дуэ и на реке Кусунай (Ильинский). С 1858 года, по решению Амурского комитета, началась разработка Дуйских угольных копей трудом каторжников, со всеми вытекающими последствиями. 17 декабря того же года император Александр II повелел графу Муравьёву-Амурскому вступить в переговоры с японским правительством о признании за Россией права на весь остров. Исполняя это повеление, Муравьёв 12 июня 1859 года прибыл в Хакодате, откуда направился в Иедо (Токио). Там он предложил японцам отказаться от Сахалина, однако получил встречное предложение провести границу по 50-й параллели, после чего переговоры зашли в тупик. Тогда rpaф предпочёл оставить остров в прежнем, не разграниченном состоянии, рассчитывая принять меры к фактическому овладению им, на что 28 февраля 1861 года последовало высочайшее разрешение. Правда, к тому времени Муравьёв уже сдал должность Корсакову и навсегда покинул Сибирь, так и не реализовав многие свои планы.

Со сменой генерал-губернаторов темпы освоения Приморья и Сахалина снизились. Вместе с тем, весной 1861 года контр-адмирал Лихачёв с санкции великого князя Константина Николаевича и самого императора, предпринял попытку закрепиться на острове Цусима, позволявшем контролировать Корейский пролив, арендовав там участок земли под устройство морской станции. Опасаясь, чтобы англичане, давно интересовавшиеся Цусимой, не опередили его, адмирал послал туда корвет «Посадник» под командованием капитан-лейтенанта Н.А. Бирилева. В апреле на берегу бухты Имосаки началось строительство сооружений станции, но в конце мая её обнаружил английский фрегат «Актеон», после чего японские власти, при поддержке британского представителя Р.Олкока, потребовали отозвать корвет49. Во избежание вероятных, по мнению князя Горчакова, международных осложнений российское правительство так и поступило.

Надо полагать, что переговоры с Муравьёвым, а также цусимский инцидент, истолкованный как доказательство экспансионистских намерений России, побудили японцев принять меры к расширению своего присутствия на Сахалине. Несмотря на постепенное ухудшение внутриполитической обстановки, правительство сёгуна стало сосредотачивать в южной части острова вооружённые отряды, якобы для охраны рыбных промыслов и поселений. В ответ 5 января 1866 года Александр II повелел перевести дислоцированные на Сахалине российские войска на военное положение и усилить посты50. Летом того года в Кусунай отправили команду от 4-го Восточно-сибирского линейного батальона численностью 130 человек, а па следующий год, во время безуспешных переговоров по сахалинскому вопросу в Петербурге, такую же команду при двух десантных орудиях высадили в заливе Анива. Однако пока внимание правительства и местных властей было приковано к Сахалину, резко осложнилась обстановка на материке.

Нельзя сказать, чтобы это осложнение оказалось совершенно неожиданным. Занимая Приамурье и Уссурийский край, российские солдаты и казаки встретили там не только аборигенов, но и достаточно многочисленное, а главное — организованное маньчжуро-китайское население. Однако отсутствие с его стороны серьёзного сопротивления действовало успокаивающе. Единственный острый эпизод — предпринятая властями города Хунчуна зимой с 1860 на 1861 год попытка изгнать русских из Новгородского поста, обошёлся без кровопролития. Явившихся с таким требованием к капитану Черкавскому маньчжурских нойонов (чиновников) выпроводили, а на обратном пути, для большего вразумления, напугали выстрелами из пушек. Ответный огонь собранного маньчжурами отряда в несколько сотен человек вреда посту не причинил, атаковать же они не решились51. Тем дело и окончилось, так как занятое подавлением тайпинского восстания правительство Китая предпочло не нарушать условий Пекинского договора. Со своей стороны, Петербург придерживался статей Айгуньского, согласно которым Дайцинская империя сохраняла власть над 14-тысячным маньчжуро-китайским населением левого берега Амура, обрабатывавшим земли близ устья Зеи. Этот анклав существовал до 1900 года, пока не был уничтожен в ответ на обстрел китайцами Благовещенска. Русские на его территории не селились, и только после произошедшего в 1884 году антироссийского бунта казаки Амурского войска выставили там два поста52.

Вместе с тем, в 60-е годы XIX века зазейские маньчжуры особых хлопот Амурскому областному управлению не доставляли. До середины этого десятилетия не проявляло себя и китайское население Уссурийского края. Пожалуй, самая ранняя оценка его численности содержится в рапорте Приморского губернатора и командира Сибирской флотилии, контрадмирала И.В. Фуругельма управляющему Морским министерством от 25 сентября 1868 года, где говориться о 7—10 тысячах человек53. Заметно меньшую цифру назвал доктор, статский советник В.С.Плаксин, писавший о 5 тысячах манз и характеризовавший их как самовольных переселенцев, беглецов, отверженцев общества, не ужившихся в нём «или вследствие политических взглядов, противных правительству, или вследствие совершённых ими преступлений54. Та же цифра, 4—5 тысяч китайцев, фигурирует и в книге Н.М. Пржевальского55. Все три оценки относятся ко времени, предшествовавшему Манзовской войне 1868 года. Отчасти они подтверждаются Е.С. Бурачеком, упоминавшим не только одиночные фанзы ловцов морской капусты и трепангов, стоявшие на берегах Уссурийского залива, но и большое поселение в устье реки Цымухэ, насчитывавшее в 1861 году «до 300 жителей, занимающихся земледелием». Он же заметил, что в окрестностях Владивостока китайцы изъяснялись преимущественно на «шантунском наречии56.

Конечно, недавно обосновавшиеся в крае российские власти переписей не проводили, но, принимая во внимание, что на территории Уссурийского края китайцы селились и в таких деревнях, как Ханшина на берегу бухты Экспедиции, Нота-Хуза на реке Улахэ, деревни по течению реки Сучан, и в одиночных фанзах, десятками разбросанных по берегам рек Майхэ, Та-Судухэ, Тазуши (Лифулэ), Лифудин можно предположить, что расчёты из рапорта Фуругельма, работ Плаксина и Пржевальского близки к истине. Все авторы, описывая быт китайцев, непременно указывают на отсутствие у них семей, причём трое подчёркивают, что манзы — бродяги, беглые преступники. Лишь Бурачек, неплохо владевший китайским языком и общавшийся с ними, воздержался от подобных утверждений. Вместе с тем, он отметил маньчжуро-китайский антагонизм. Местные жители сами признавались ему, что для сообщения с Дайцинской империей пользуются тайными тропами, в обход маньчжурских караулов, вымогавших немалые взятки. Все перечисленные авторы единогласно свидетельствуют, что китайцы Уссурийского края делились на оседлых, занимавшихся земледелием, и пришлых, ежегодно приходивших из ближайших маньчжурских городов, Хунчуна, Сансиня, Нингуты, на различные промыслы.

Видимо, именно осёдлых, и в первую очередь хозяев фанз, принимал в расчёт чиновник для дипломатической переписки Главного управления Восточной Сибири В.Н. Висленев, утверждавший, что с 1819 по 1858 год в Южно-Уссурийском крае поселилось 778 китайцев. Такое же предположение в 1910 году высказал А.А. Панов, писавший о 2—3 тысячах китайских жителей, из которых 872 были оседлыми, а в 1912 году повторил В.В. Граве, считавший, что на 900 оседлых приходилось 2—3 тысячи промысловиков57. Однако, на наш взгляд, действительная картина была ещё сложнее. Немалая часть китайских хозяев также представляла собой отходников, но не сезонных, а долгосрочных, в течение ряда лет содержавших фанзы, служившие приютом для промысловиков. Некоторые из них, несомненно, подчинялись крупным купцам, скупавшим продукты промыслов, другие вели дело на свой страх, откладывая деньги, чтобы вернуться на родину с капиталом. Иногда они держали временных помощников. Но, во всяком случае, численность хозяев с их работниками летом всегда была ниже числа промысловиков, известная доля которых оставалась и на зиму.

Постоянное пребывание в Уссурийском крае множества китайцев, количественно едва ли не преобладавших над аборигенами, оказывало на последних заметное влияние. Оседлые орочи и гольды заимствовали у пришельцев технику строительства фанз — домов из деревянного каркаса, обмазанного глиной. Перенимали домашнюю утварь, фитильные ружья, наконец, язык. По свидетельству Н.М. Пржевальского: «...все инородцы нашего Уссурийского края совершенно свободно объясняются по-китайски». Впрочем, земледельческого хозяйства местные жители так и не восприняли, сохранив своё традиционное, охотничье-собирательское. При этом, как утверждал Пржевальский, «...всех добытых соболей они отдают китайцам за продукты»58.

Мелкие скупщики либо перепродавали соболей крупным, либо сами посылали их в Шанхай. Туда же, как и в другие порты Китая, отправляли продукт крупнейшего промысла — морскую капусту, предварительно свозившуюся во Владивосток, залив Святой Ольги и Новгородскую гавань. Вблизи последней, у скалистого мыса Чурухада, обычно оставалось на зимовку до тысячи лодок ловцов капусты. От этих мест в город Хунчун была проложена дорога протяжённостью 50 вёрст, по которой возили капусту и сушёную рыбу. Она же служила и промысловикам, каждую весну торопившимся к мысу Чурухада, чтобы в апреле спустить лодки на воду, а осенью возвращавшимся в Маньчжурию. Ходили китайцы и другими путями: с верховьев реки Хунчун на верховья Монгугая или из Нингуты к истокам Суйфуна. Однако покидали Уссурийский край не все. Остававшиеся, как и большинство оседлых, лишь немногим из которых холостую жизнь скрашивали наложницы-ороченки, а позднее и русские казачки с крестьянками, всю зиму предавались карточной игре, пьянству и курению опиума. К ловцам капусты присоединялись искатели женьшеня и золотоискатели. Попадались среди этого, часто менявшегося элемента, и разбойники, называвшиеся хунхузами (краснобородыми).

Хунхузы, в большинстве своём, не были простыми грабителями. Как правило, они рекрутировались из китайцев, так или иначе пострадавших от маньчжурских властей. Поэтому объектом мести хунхузов и источником поживы чаще всего становились нойоны и купцы, сплошь и рядом выступавшие в одном лице. На закреплённых за Россией землях они также старались контролировать китайских купцов и мелких хозяев, облагая их определённой данью, а позднее стали ещё и мстить предпринимателям, обсчитывавшим рабочих-китайцев, в том числе русским. Естественно, не могли хунхузы пройти мимо золотых приисков, тем более, что занятие это некоторым было хорошо знакомо. Так, в 1863 году в пределы Уссурийского края бежала часть из 5 тысяч ссыльных китайцев, работавших на золотых приисках по реке Сунгари и, выбран подходящий момент, взбунтовавшихся, но разбитых маньчжурскими войсками. Российские власти тогда арестовали всего шестерых59. К 1866 году цинское правительство при помощи англичан окончательно подавило тайнинское восстание. Его уцелевшие участники укрывались и на российской территории, откуда нападали на маньчжурские города. В том же, 1866 году, был разграблен Нючжуан, позднее, в 1874-75 годах, Нингута и Дагушань. Несомненно, что при подготовке этих налётов приобретать продовольствие, снаряжение, оружие, порох одной только грубой силой удавалось далеко не всегда. И в этих случаях в ход пускалось золото, в том числе российского происхождения.

Как явствует из рапорта контр-адмирала Фуругельма: «Наконец, третий род промысла, привлекающий в наши владения также значительное число китайцев, есть промывка золота, россыпи которого находятся преимущественно в пространстве между Уссурийским заливом, р. Цымухэ и Сучаном. Этот промысел существует здесь уже давно, потому что в вышеозначенном пространстве, на некоторых береговых речках видны несомненные следы прежде существовавших разработок, на которых теперь растут дубы более аршина в диаметре. Для промывки золота китайцы приходят из тех же мест, откуда и для ловли капусты, или поодиночке, чтобы работать каждый для себя, или также небольшими партиями, снаряжёнными от различных хозяев. Пути, по которым они следуют, те же самые, как и для ловцов капусты, только нужно заметить, что большая часть их идёт сухопутною дорогою. Работая на приисках эти китайцы, также как и ловцы капусты, получают всё продовольствие от богатых манз-землевладельцев, преимущественно с Цымухэ и Сучана, которые от поставки провизии, конечно, имеют хорошие барыши. В особенности для золотопромышленников важна Цымухэ, где до последнего времени находилось главное гнездо всех китайских бродяг»60.

Так как в дальнейшем нам ещё не раз придётся обращаться к этому документу, отметим, что он частично вобрал в себя текст статьи Н.М. Пржевальского «Инородческое население в южной части Приморской области», написанной, очевидно, в начале 1868 года61. Известно, что с середины апреля Пржевальский уже вёл метеорологические наблюдения на озере Ханка, однако спустя два месяца был назначен командиром отряда, участвовавшего в репрессировании манз. Справившись с поручением, штабс-капитан выехал в Хабаровку, где провёл июль. Затем он получил направление в штаб войск Приморской области и перебрался в Николаевск. Адъютантом штаба Пржевальский оставался до начала 1869 года. Видимо, в эти месяцы ему довелось лично участвовать в подготовке рапорта контрадмирала Фуругельма или предоставить автору свои записи. Последнее кажется более правдоподобным, учитывая отмеченное многими биографами Пржевальского нерасположение путешественника к канцелярской работе, а также некоторые особенности текста рапорта. Так, в своей статье Пржевальский воздержался от оценки численности манзовского населения, в книге «Путешествие в Уссурийском крае» назвал цифру 4—5 тысяч, в докладе на заседании Отделения географии физической Императорского русского географического общества 20 марта 1870 года говорил о 4—5 тысячах постоянных жителей и 3—4 тысячах отходников, тогда как фигурирующие в рапорте 7—10 тысяч никак не подразделены. Но кто бы ни приложил к рапорту руку, из 85 его листов только 15 носят несомненные следы использования заметок Пржевальского, остальные же представляют собой свод донесений непосредственных участников Манзовской войны и доклад Фуругельма. Это, видимо, самый ранний и достаточно полно излагающий события обобщающий документ, на который опирались и позднейшие исследователи, отчего мы отдаём ему предпочтение во всех тех случаях, когда литература только воспроизводит его положения, причём без соответствующих ссылок.

Рапорт Фуругельма давал следующую характеристику общественного устройства китайского населения Уссурийского края: «Все оседлые манзы имеют своё организованное управление. В каждом поселении находится старшина, который разбирает мелкие жалобы своих подчинённых; если же фанза стоит отдельно, то она всегда приписана к другому какому-нибудь месту». Старшины (тайе) выбирались на определённый срок. Существовали и главные старшины, ведавшие дела населения значительных районов. «Таким образом все манзы, живущие по долине Сучана, подчинены власти старшины, который живёт в д. Пинсоу на верхнем Сучане и судит важные преступления, как напр[имер] воровство, убийство и проч[ее]», — гласил рапорт. Далее же отмечалось, что «всё общее китайское население относится к нам если не враждебно, по неимению к тому достаточной силы, то по крайней мере весьма недружелюбно»62. Впрочем, такое настроение было не изначальным. В 1861 году лейтенант Бурачек встречал у китайцев, видевших в русских противовес маньчжурам, сочувствие. Антипатией оно сменилось позднее.

Об её причинах мы можем судить по рапорту восточно-сибирского генерал-губернатора М.С. Корсакова великому князю Константину Николаевичу от 17 декабря 1868 года, в котором говорится, что «до 1865 года наши обоюдные отношения с проживающими на наших землях китайцами были удовлетворительны. Мы спокойно строили в единственно занятых нами пограничных пунктах казармы и провиантские магазины, не углубляясь в край ни для приведения в известность наших владений, ни для научных изысканий. Отдельные личности, проникавшие во внутренние местности с незначительными картографическими поручениями, не побуждали беспокойства в манзах и проходили благополучно, хотя также многие из них терпели прижимки и оскорбления. Понятно, что манзы, проживающие, в самом незначительном числе, около наших постов или поселений, были с нами в дружелюбных отношениях: они охотно доставляли нам продовольственные припасы и снабжали часто казаков и крестьян семенами для посевов и просом для продовольствия. Правда, что за всё это они получали уплату звонкой монетой, а от казаков и крестьян, не имеющих денег — теми же продуктами с урожая, но, по меньшей мере, в тройном и четверном количестве. В 1865 году впервые прошла внутри края телеграфная разведочная партия со ста человеками рабочих; затем, в следующем году, два телеграфных парохода с рабочими поднялись вверх по p.p. Уссури и Дауби, а в 1867 году двинулись значительные рабочие отряды для проложения новой сухопутной дороги между р. Уссури, Новгородским постом и Владивостоком, взамену прежнего тракта, идущего на 90 вёрст, кругом оз. Ханка, по китайским владениям, а в других своих частях по болотистым низменностям, подверженным частым наводнениям. С этого же года начались правильные картографические изыскания весьма значительными топографическими партиями и, кроме того, состоялась ботанико-зоологическая экспедиция штабс-канитана Пржевальского, обследовавшего местности, до сих пор вовсе нам неизвестные»63.

Во второй половине 1860-х годов произошла реорганизация администрации Приморской области. Толчок к ней дала поездка генерал-адъютанта И.С. Лутковского для инспекции восточно-сибирских войск в 1863 году. Тогда же в Петербурге с участием М.С. Корсакова были выработаны основные положения новой организации, вводившиеся в действие, начиная с 1865 года. При военном губернаторе области учредили штаб для заведования сухопутными войсками, включая казаков, первым начальником которого стал полковник М.П. Тихменёв. Переформировали постовые команды, до того находившиеся нередко в жалком состоянии, представление о котором даёт письмо начальника Ольгинского поста, поручика Розанова, Тихменёву. Поручик жаловался: «Все казённые здания требуют фундаментальной поправки, а в посту ни гвоздя, ни полена. ... Из 10 человек бывшей команды 5 человек должны уйти в бессрочный отпуск, а остальные: два вестовые у лейтенанта Бахтина, вестовой у Хомякова и вестовой у священника и хлебник, а нужно в караул на два поста, нужно накосить сена, приготовить кирпич и т.п. Беспечность в довольствии команды удивительная: люди не имеют квасу, не имеют припёку, а оказался ещё недостаток приварка: одна солонина. Дисциплины никакой»64. Конечно, перемена такого порядка вполне назрела. Приказом военного министра от 6 августа 1865 года штатный состав команд определялся в семь офицеров, 72 унтер-офицера и 660 рядовых. Приморская область была разделена на три постовых округа: Новгородский, Александровский (Де-Кастринский) и Ольгинский.

Наибольшее значение тогда придавали первому, так как согласно высказывавшемуся Корсаковым с 1865 года мнению Новгородская гавань по её близости к стратегически важным верховьям р. Уссури, продолжительной навигации, наличию угля, узкому, а тем самым легко обороняемому входу, более всего подходила для размещения военного порта65. Поэтому в состав Новгородской постовой команды назначили четырех офицеров, 30 унтер-офицеров и 320 рядовых. От неё выделялись небольшие, по 25 человек, посты во Владивосток, Находку и к месту соединения Ольгинской и Уссурийской дорог — на р. Дауби-хэ. От Ольгинской команды выставлялся пост в залив Святого Владимира, а от Александровской — в Императорскую гавань. Формирование этих команд продолжалось до весны 1868 года. Сверх того, каждый из округов делился на участки, вверенные особым офицерам. Постовые и участковые начальники заведовали как военной, так и гражданской частями, последней на правах полицейских исправников. Для поддержания внутреннего порядка им предписывалось выставлять необходимые в тех или иных пунктах караулы, а охрану границы производить силами расквартированных в округах линейных батальонов.

От 3-го батальона, штаб и две роты которого, как указывалось выше, стояли в Камне-Рыболове, высылался за 70 вёрст, к Турьему Рогу, караул для контроля дороги в Нингуту. Одна рота размещалась в посту Раздольном, одна целиком пошла на комплектование Новгородской команды, последняя же, неполного состава, ранней весной 1868 года была поставлена в Находке. Ей поручалась охрана образованного в те дни на острове Русском и территории между реками Сучан и Май-хэ удельного имения, включавшего и золотые прииски. 1-й батальон в полном составе, со взводом горной артиллерии, помещался в урочище Новокиевском. От него также выставлялись пограничные караулы на путях из Китая и Кореи — Корейский, Хунчунский и Тизенхинский. Во Владивостоке стоял второй взвод горно-артиллерийского дивизиона. Все эти воинские части не отличались высокой боеспособностью, так как занимались преимущественно строительными и разными хозяйственными работами. К тому же, будучи разбросаны по всему Южно-Уссурийскому краю, они не имели должного сообщения друг с другом.

Телеграфная линия, связавшая Николаевск с Новгородским постом, вошла в строй летом 1867 года, однако ни Ольгинский пост, ни Владивосток, ни Камень-Рыболов связаны с нею не были. Действовал телеграф, несмотря на все старания его строителя, инженер-полковника Д.И. Романова, весьма ненадёжно. Дороги, по которым можно было бы перебросить войска в случае чрезвычайных обстоятельств, поначалу вовсе отсутствовали. Старые манзовские тропы вели, как правило, от маньчжурских городов к побережью Японского моря — с запада на восток, пересекая границу, и могли быть используемы лишь частично. Единственным доступным путём сообщения между гаванями Южно-Уссурийского края и средним Амуром был путь по рекам Уссури, Сунгача, озеру Ханка до Камня-Рыболова, откуда вьючная тропа вела к деревне Суйфунской. Далее, к Владивостоку или заливу Славянскому, добирались почти исключительно по воде — рекой Суйфун и Амурским заливом, а от Славянского до Новгородского поста — вновь вьючной тропой. Существовал, впрочем, и сухой путь от Суйфунской до Владивостока, по манзовской тропе, проходившей через посты Раздольный и Угловой, но он содержался только для проезда курьеров в то время, когда сообщение водой прекращалось. Зимой ездили по льду на санях, огибая озеро Ханка, причём упомянутые Корсаковым 90 вёрст кружной дороги, в северной её части, приходились на китайскую территорию.

Протяжённость летнего пути от Камня-Рыболова до Суйфунского, через станки (т.е. ямские станции) Мо, Встречный, Утёсный, Дубининский, составляла 103 версты. Зимний же, от станицы Буссе на р. Уссури до Владивостока, через 16 станков, составлял 508 вёрст, а до Новгородского поста, через 19 станков, — 655 вёрст. Каждый станок имел по две тройки лошадей при четырёх ямщиках из солдат. Оборудовались станки на средства, отпущенные Восточно-сибирским генерал-губернатором. Содержание лошадей, ремонт экипажей и сбруи производились на выручку от прогонной платы. Всё же остальное — содержание ямщиков, ремонт зданий и дорог, летнее шлюпочное сообщение — ложилось на плечи войск. При этом участок от Камня-Рыболова до Суйфунского, из-за весенне-летних разливов рек Усачи-хэ, Мо и Суйфун, на протяжении многих недель допускал только вьючное движение, а зимой недостаток снега часто вынуждал чередовать сани и тарантасы. Случалось, проехать нельзя было ни на том, ни на другом.

По Уссури, Сунгаче и озеру Ханка с 1865 года ходили два небольших мелкосидящих парохода: «Сунгача» и «Уссури». Весенняя навигация открывалась на озере в первой половине мая, спустя два месяца после того, как прекращала действовать зимняя дорога. Летом, в засушливые годы, малая вода иногда не позволяла пароходам подниматься к истокам Сунгачи. С середины же сентября на Ханке начинались осенние шторма, опасные для судов с малой осадкой. Поэтому вплоть до начала декабря, когда устанавливался зимник, сообщение между Южно-Уссурийским краем и Амуром вновь прерывалось. В среднем каждый год край был отрезан от Приамурья на 4,5—5 месяцев. Данное обстоятельство и побудило администрацию Приморской области озаботиться прокладкой почтового тракта. Выделяя большую часть ресурсов на обустройство Новгородского поста и урочища Новокиевского, представлявшихся важнейшими стратегическими пунктами, областное управление задало тракту направление от Новгородской гавани к верховьям Уссури, совпадавшее с телеграфной линией.

Вопрос о строительстве первого в крае сплошного колёсного пути получил разрешение к весне 1866 года, однако из-за отсутствия средств приступить к работам тогда же не удалось. Деньги были ассигнованы только после поездки генерал-губернатора в Приморскую область, во время которой Корсаков лично убедился в необходимости дороги и целесообразности избранного для неё маршрута. Весной 1867 года началась расчистка трассы будущего тракта. На работы отправили всех, кого оказалось возможным привлечь, и в результате за год были улучшены вьючные участки от станицы Буссе до станка Бельцова и от станка Баранова до Новгородской гавани, а в промежутке, от Бельцова до Баранова, устроили проезжую дорогу. Там, где прежде не было станков, через определённые промежутки, в среднем составлявшие три десятка вёрст, поставили в подходящих местах станционные дома с конюшнями и поселили семейных нижних чинов. Тогда же приступили и к устройству веток по направлению к Ольгинскому посту, Камню-Рыболову и Владивостоку. Тракт был ещё весьма далёк от окончания, когда немногим готовым его участкам довелось сыграть свою роль в событиях Манзовской войны.

 

СТОЛКНОВЕНИЕ

Существует немало свидетельств крайне пренебрежительного отношения китайцев к администрации Приморской области. Например, Н.М. Пржевальский, на основе «почти трёхмесячного» опыта общения с ними осенью 1867 года, писал: «Вообще все здешние манзы нисколько не признают над собою русской власти, считают себя полными хозяевами этой страны и не хотят подчиняться русским законам». Подобные же наблюдения были и у М.С. Корсакова: «Дерзость их доходила до того, что даже в Хабаровке, в одном из главнейших военных пунктов, проживающие там манзы высказывали, не стесняясь, что господство наше на Амуре скоро кончится, и что русских вырежут». Впрочем, не исключено, что Корсаков узнал об этих разговорах со слов М.П. Тихменёва. Если такое предположение верно, то приходится признать, что российские власти ещё зимой 1865—1866 годов получали сведения, наводившие на определённые размышления, однако должных выводов из них не сделали. Вину, как водится, генерал-губернатор возложил на «высшее местное начальство», которое, по его мнению, «не зная действительности, поэтизировало условия их жизни и поэтому относилось к ним благодушно», отчего «всем враждебным заявлениям манзов не давалось никакого значения, и дерзости их оставались безнаказанными»66.

Корсаков, конечно, сгущал краски, при этом противореча самому себе, так как в том же рапорте достаточно ясно обрисовал сложное положение местных властей Приморской области. Дело было в том, что ни казаки, ни крестьяне-переселенцы не обеспечивали тогда продовольствием даже самих себя. Казаки потому, что были поселены далеко не в лучших местах, многие из которых затапливались каждым паводком. Места эти, избранные чиновниками согласно указанию Н.Н. Муравьёва о первоочередном обеспечении почтовой гоньбы, нельзя было сменить без разрешения начальства, а при нищете казаков и без материальной помощи. Крестьяне же, применявшие в совершенно иных климатических условиях дедовские методы обработки земли, также не получали хороших урожаев. В лучшую сторону выделялись только хозяйства обосновавшихся на берегах озера Ханка сектантов-молокан, сдававших свои участки в аренду китайцам. Однако прокормить личный состав регулярных войск они были не в состоянии. Корейским эмигрантам, в первые годы сравнительно немногочисленным, требовалось время, чтобы вполне утвердиться на новом месте. Поставки продовольствия морем из европейских губерний России всех нужд не удовлетворяли. Поэтому приморским властям приходилось обращаться к китайцам.

Само собой разумеется, что объективная зависимость от населения, за несколько десятилетий создавшего в крае достаточно эффективную экономику и являвшегося посредником в хозяйственных связях с Маньчжурией, заставляла поддерживать с ним дружественные отношения и закрывать глаза на то обстоятельство, что население это чаще всего действовало в ущерб российским интересам. Манзы не служили в армии, не платили налогов и таможенных пошлин, но беспрепятственно рубили ценный лес, ежегодно добывали и вывозили в Китай пушнину, панты, женьшень, морскую капусту на миллионы рублей. Впрочем, эти, по большей части экзотические для русского человека, промыслы не регулировались российским законодательством. В ином положении был промысел золотоискательский. Самовольная добыча золота законами запрещалась, что имело особое значение для мест, предназначавшихся к отведению под фактории удельного ведомства, непосредственно обслуживавшего императорскую фамилию. Это-то обстоятельство и привело к первому существенному столкновению интересов российской власти и китайской вольницы.

В нашем распоряжении нет документов, которые объясняли бы, как и когда именно китайцы обнаружили золотые россыпи на острове Аскольд (Маячный, Termination Point). Видимо, произошло это не ранее весны 1867 года.

Слухи о богатстве аскольдовских приисков быстро распространились по всему краю, и летом на остров перебрались едва ли не все окрестные старатели. Как ни таили манзы своё открытие, кто-то из них проговорился русским, так что о начале промывки узнал гарнизон Ольгинского поста, а от него и командир паровой шхуны «Алеут», лейтенант А.А. Этолин. Его судно, в 1862 году спущенное на воду петербургским заводом Берда, через три года совершило переход на Дальний Восток, где вошло в состав Сибирской флотилии. Новая шхуна, водоизмещением 300 тонн, вместе с другими транспортными судами флотилии стала снабжать приморские посты продовольствием и стройматериалами. В конце августа 1867 года «Алеут» обошёл с этой целью гавани Татарского пролива, а затем направился в залив Святой Ольги.

Известие о появлении китайских золотоискателей на Аскольде, рядом с землями, высочайшим повелением от 3 июля 1867 года переданными удельному ведомству, обеспокоило Этолина, и он решил удостовериться в его справедливости. Пополнив запасы Ольгинского поста, «Алеут» взял курс на Владивосток. Утром 3 сентября, проходя мимо острова, Этолин придержался ближе к нему и увидел «весь берег изрытым и много рабочих людей, занятых добыванием золота». Поставив шхуну на якорь в бухте, лейтенант с полутора десятками матросов на трёх шлюпках съехал на берег. По словам рапорта контр-адмирала Фуругельма управляющему Морским министерством от 7 октября 1867 года: «На месте работ он застал до 500 человек и действительно нашёл довольно богатый прииск, так что сам находил самородки довольно значительной величины и конфисковал золота до 5 фунтов. Запретив работать, лейтенант Этолин предложил хозяевам перебраться на шхуну с их золотом и идти во Владивосток, но они хотя и прекратили работы, но народ не расходился и золота отдавать не хотели»67. При таком настроении манз помешать возобновлению промывки мог только вооружённый караул. Однако из небольшой команды шхуны, насчитывавшей шесть офицеров и 37 нижних чинов, можно было выделить не более десятка матросов. Не желая рисковать, Этолин снялся с якоря и ушёл во Владивосток, чтобы взять караул оттуда.

К 4 часам дня шхуна вошла в Золотой Рог. Сразу после постановки на якорь лейтенант отправился к начальнику Владивостокского поста, майору А.А. Горяинову, по характеристике Н.М. Тихменёва, человеку «старому, неспособному, вялому и теряющемуся»68. Впрочем, на этот раз майор проявил некоторую энергию. Надо полагать, убедительности доводам командира шхуны прибавил вид конфискованного у манз золота. Во всяком случае, все необходимые распоряжения были сделаны немедля. На следующий день, в половине первого, Этолин ошвартовал своё судно к пристани, принял на борт 18 человек десанта, горное орудие с прислугой из 6 человек и вышел в море. У острова Скрыплева «Алеут» застопорил машину, чтобы взять шестерых матросов. Дальнейший путь судно проделало под парусами. В шестом часу утра 5 сентября шхуна стала на якорь в «бухте острова Аскольд» (т.е. бухте Наездник). Моряки свезли на берег десант и старшего штурмана, кондуктора С.С. Атласова, которому Этолин поручил составить план золотых приисков, а затем ушли во Владивосток69.

Караул при орудии вынудил китайцев покинуть остров, и 18 сентября «Алеут» вернул солдат в постовую казарму. Но вскоре им пришлось вновь отправиться к месту караульной службы. На этот раз их высадили на соседний остров Путятина, где по сведениям контр-адмирала Фуругельма также появились золотоискатели. Помимо этого был усилен до 15 человек Сучанский отряд, выделенный Новгородским постом и осуществлявший охрану земель, отведённых под удельную факторию. За отсутствием других офицеров, его вверили поручику корпуса лесничих А.Г. Петровичу, которому вменили в обязанность наблюдать за окрестными разработками. 28 сентября «Алеут» доставил в бухту Разбойник, напротив острова Путятина, артиллерийского поручика Н.Н. Каблукова с 25 солдатами, основавшими пост для наблюдения за берегами пролива Стрелок, откуда удобнее всего было переправляться на Путятин и Аскольд. Наконец, Фуругельм, опасавшийся, что слухи о золоте привлекут на российскую территорию «европейских авантюристов», объявившихся в портах Китая, решил постоянно держать в южных гаванях Приморской области канонерскую лодку «Соболь», одну из трёх лодок Сибирской флотилии70.

Той же осенью «Соболь», под командованием капитан-лейтенанта М.А. Усова, вышел из Николаевска. Однако в амурском лимане лодка села на мель. Все попытки снять её оказались безуспешными, пришлось готовить судно к зимовке. Команда вбила рядом с корпусом лодки деревянные сваи, предохранившие борт от повреждений во время весеннего ледохода. Прибыль воды позволила «Соболю» сняться с мели, но необходимость в мелком ремонте и пополнении запасов заставила Усова вернуться в Николаевск. Таким образом, и в начале навигации 1868 года южные гавани, под которыми понимались Владивосток и Посьет, остались без должной защиты. Из всего состава Сибирской флотилии, насчитывавшей вооружёнными, помимо канонерок, три парохода и две шхуны, в распоряжении местного начальства находился один «Алеут», с его двумя 4-фунтовыми (87 мм) нарезными орудиями. Однако и он 9 ноября окончил кампанию во Владивостоке.

Между тем, в первых числах декабря среди манз, живших по реке Сучан и в окрестностях бухты Находка, начались беспорядки. Подпоручик Петрович, являвшийся сучанским участковым начальником, ещё 10 ноября доносил начальнику Суйфунского округа и Новгородского поста, подполковнику Я.В. Дьяченко, что местные манзовские старшины отказались «подчиняться русским законам». Они и раньше позволяли себе притеснять русское население. Как писал Петрович в позднейшем рапорте от 10 декабря, «манзы из дсрев[ни] Удехя-дза избили почти что до полусмерти купца, живущего в Александровской слободе, сломали ему руку; он жаловался на них, но когда приказано было разобрать это дело — взял жалобу обратно и помирился с манзами. Крестьяне Владимирской слободы в прошлую осень 66 г[ода] спасли манзовскую лодку, которую несло оторванную течением вниз по р[еке] Сучану, и так как не находилось хозяина её, то объявили манзам, что будут её хранить, но что если найдётся хозяин, то он должен будет дать им за это хотя какое-нибудь вознаграждение; через несколько времени, вследствие приказания главного старшины, манзы из соседней деревни Ха-ни-хэ-дза, пришедши толпою со стягами, топорами к русским, избили их и увели лодку. ... Подозревая в краже поселенца Григорьева, толпою в 40 человек, вооружённых, сделали нападение на слободу, ломились в поселенческие дома, грозили перерезать поселенцев, если не выдадут им Григорьева»71.

Подобные бесчинства не прекратились и после приезда в Сучанский участок Петровича. Манзы проигнорировали произведённый им раздел пахотных земель во Владимирской слободе. Главный старшина Ю-хай заявил, что по реке Сучану нет русской земли, и манзы могут пахать, где угодно, а русские должны довольствоваться разрешением жить рядом с ними. Осенью манзами был пущен пал против Владимирской слободы, и она едва не сгорела. Заподозрив крестьянского старосту С. Кажихова в том, что он указал манзовские золотые прииски российским властям, Ю-хай приказал арестовать его. 3 ноября 1867 года Кажихов был схвачен, связан и доставлен к Ю-хаю, который не стал слушать оправданий, а постановил судить и наказать старосту.

Улучив момент, Кажихов бежал из-под стражи, и утром 6 декабря добрался до стоявшей в 2,5 верстах от поста Находка фанзы, где жил Петрович. Выслушав старосту, подпоручик вечером того же дня послал шестерых солдат, а с ними и вооружённых поселенцев, в деревню Ханихэдза, чтобы пригласить Ю-хая к себе для объяснений, приказав арестовать главного старшину, если он откажется подчиниться. Инструктируя солдат, Петрович разрешил им применять оружие только в крайнем случае, исключительно для самозащиты. Хотел он также взять во Владимирской слободе двух лошадей, позволявших при необходимости отправить верхового нарочного за помощью в пост Стрелок, к поручику Каблукову, но крестьяне их так и не прислали. На другой день вечером к фанзе прибежали рядовой, два поселенца и крестьянин, оставшиеся от посланного в Ханихэдзу отряда, попавшего там в засаду, обезоруженного и избитого манзами. Двое из уцелевших тут же были отправлены Петровичем в Стрелок, с просьбой прислать часть постовой команды с орудием в Находку и через Владивосток уведомить о случившемся Дьяченко. В распоряжении подпоручика оставались только три солдата, крестьянин и поселенец. Выставив рядом с постовым домом часового, он стал дожидаться дальнейших событий, которые впоследствии обстоятельно описал в рапорте окружному начальнику.

По словам Петровича: «Ночью 7-го числа показалась в бухте лодка: часовой, подпустивши её на ружейный выстрел, окликнул. Один из ехавших ответил по-русски, что послано двое манз для переговоров со мною, что на это уполномочен правителем манз он — манза Ли. На вопрос часового, от какого правителя, Ли отвечал приблизительно так: «Это от того, кого русские называют главным старшиною; правитель имеет такие же преимущества и значение, как правитель г[орода] Хунчуна, и ему подчиняются все манзы от Посьета до гавани Св[ятого] Владимира и по р[еке] Уссури». На другой вопрос, что же ему нужно от русского начальника, манза отвечал: «Правитель требует его к себе на р[еку] Сучан; ему не будет худо; не поедет же, так пришлют за ним солдат с унтер-офицером и увезут его». Во время этих разговоров часового с манзою Ли, вышли к ним из постового дома другие солдаты, знавшие Ли ещё в Посьете, где он торговал уже с давнего времени, и спросили, где же русские солдаты и отчего они не вернулись. Ли отвечал: «Правитель испугался вооружённых людей и приказал связать их, чтобы они не обижали манз; но им хорошо, у манз их никто не бил; когда же отпустят, не знаю». После окончательного ответа, что я не поеду на р[еку] Сучан, приехавшие манзы отправились обратно. На случай вторичного посещения манз, я приказал людям отвечать, что русский начальник отправился в пост «Стрелок» за солдатами.

Действительно, в ту же ночь опять приехал Ли с двумя манзами, говоря, что он прислан с двумя этими манзовскими унтер-офицерами, чтобы взять меня, но, услышав от солдат, что я ушёл в «Стрелок», обыскали дом и не нашедши меня стали говорить солдатам, что худо сделал я, что ушёл — нужно помириться непременно с правителем; русские же солдаты тогда будут освобождены, если я дам обещание правителю, что манзы будут управляться своими законами, и вполне признаю независимыми от русских. Мои люди отвечали, что они не знают этих дел, что солдаты не виноваты, исполняя приказание своего начальства и лучше бы их отпустить теперь же, а когда я приеду обратно, то требование правителя мне передастся. Тогда Ли сказал, что солдат, пожалуй, может быть и выпустят, но чтобы я непременно приехал к правителю сам; затем, спросив, когда я вернусь из «Стрелка», манзы уехали.

8-го числа утром приехали ко мне верхом из русской деревни двое крестьян; они передали мне, что их послали крестьяне справиться, живы ли мы, потому что вчерашнего числа посланы были с манзою Ли из д[еревни] Ха-ни-хэ-дза 25 манз, вооружённых ружьями, копьями, чтобы захватить меня; засада эта была устроена в той фанзе, где я жил раньше, на случай, если бы я согласился на предложение Ли и отправился к правителю манз на р[еку] Сучан. Крестьяне говорили, что встретили их уже возвращающихся обратно. Когда манзы обезоружили посланных мною людей, вечером того же дня эти два крестьянина ходили в д[еревню] Ха-ни-хэ-дзу справляться, что сделали манзы с русскими; так как оба они молоды и на вид мальчики, то манзы, гонявшие сначала их из входа в деревню, склонились, наконец, на их просьбу посмотреть на русских хоть издали и привели в фанзу, где они были заключены. По словам крестьян, все солдаты получили сильные ушибы, были связаны, а рядовой Ефимов привязан к столбу и под сильным караулом; из крестьян сильно избит один так, что голова и лицо опухли. Убежали от манз ещё двое солдат и двое крестьян; из последних один так сильно избит, что лежит без движения. Остались у манз три солдата, двое крестьян и три поселенца»72.

Известие о том, что участковый начальник отправился в пост Стрелок, оказало должное воздействие на Ю-хая, боявшегося возмездия. Днём 8 декабря русских пленников развязали и накормили, а ночью отпустили по домам. Правда, их ружья главный старшина оставил у себя, намереваясь отдать Петровичу только в том случае, если он исполнит его требования и не донесёт вышестоящему начальству. 10 декабря все солдаты вернулись в пост. Тем временем, подполковник Дьяченко, находившийся в посту Раздольном, получил тревожную весть от Петровича и, отправив соответствующую телеграмму Фуругельму, приступил к формированию отряда для похода на Сучан. Исполняя поступившее от губернатора приказание восстановить должный порядок, не останавливаясь перед применением оружия, подполковник 24 декабря выступил из Раздольного во главе роты 3-го Восточно-сибирского батальона: 120 человек при двух горных орудиях, взятых во Владивостоке73.

Несмотря на все трудности зимнего 100-вёрстного пути, 1 января отряд прибыл на место. Манзы, среди которых по разным сведениям насчитывалось от 300 до 400 вооружённых, никакого сопротивления не оказали. Несколько дней Дьяченко усмирял манз, продовольствуя отряд за их счёт, наказал виновных, а вожаков — Ю-хая с двумя помощниками, включая Ли, арестовал и отправил в Раздольный. На место прежнего главного старшины им был поставлен Ли-гуй. 10 января подполковник телеграфировал о водворении порядка. Усилив гарнизон поста в Находке, он отдал распоряжение о передислокации туда одной из рот 3-го Восточно-сибирского линейного батальона. Однако исполнение этого распоряжения требовало времени, так как прежде следовало выстроить для солдат достаточных размеров казарму. Поэтому в ближайшие месяцы удельной фактории и золотым приискам на Путятине и Аскольде предстояло довольствоваться прежней слабой защитой. Опасность такого положения сознавалась отдельными должностными лицами. Так, начальник штаба Фуругельма, полковник М.П. Тихменёв, учитывая царившие среди манз настроения, находил произведённое Дьяченко усмирение недостаточно суровым. Он в нескольких донесениях предупреждал о возможности вооружённого выступления китайского населения, но его прогнозы не нашли понимания у вышестоящих инстанций.

Между тем, предпосылки для столкновения окончательно сложились ещё в сентябре, после изгнания золотоискателей с Аскольда и объявления запрета на промывку. Запрет этот, касавшийся равно островных и материковых приисков, сильно ударил по интересам всех манз. Пострадали как старатели, так и скупщики золота, купцы, держатели игорных фанз, земледельцы, поставлявшие продовольствие. Волнения на Сучане лишь обозначили недовольство китайцев, уже тогда грозивших русским резнёй, но не исполнивших своей угрозы. Сравнительно же мягкое наказание только раззадорило потенциальных погромщиков. Однако иного результата нельзя было ожидать, ввиду позиции иркутских властей. Расширительно трактуя 1-, 8- и 10-ю статьи Пекинского договора, согласно которым российское правительство обязывалось оставить на присоединяемых территориях оседлых подданных Дайцинской империи и гарантировало им право экстерриториальности, генерал-губернатор Восточной Сибири считал всякого такого китайца неподсудным российским законам. То обстоятельство, что договор подразумевал лишь прочную оседлость и ограничивал занятия китайцев земледелием, зверобойным и лесным промыслами, Корсаковым в расчет не принимались74.

Упрекавший позднее «высшее местное начальство», иначе говоря, Фуругельма в благодушии, генерал-губернатор, донося рапортом от 27 февраля 1868 года о волнениях на Сучане военному министру, генералу Д.А. Милютину ограничился просьбой содействовать соединению южноуссурийской и нижнеамурской линий с государственной телеграфной сетью. Во всех остальных отношениях Корсаков явно считал возможным ограничиться распоряжениями Дьяченко. В Петербурге же тогда, судя по всему, больше опасались не новых волнений, а возобновления незаконной добычи золота на землях удельного ведомства. Именно сё имел в виду председатель департамента уделов Министерства императорского двора граф Ю.И.Стенбок, когда 6 апреля 1868 года просил управляющего Морским министерством генерал-адъютанта Н.К.Краббе распорядиться о передаче в подчинение управляющему находкинской факторией, коллежскому советнику Г.В.Фуругельму (брату губернатора Приморской области), парового судна75. 4 мая Краббе отказал Стенбоку, пообещав только, что суда Сибирской флотилии непременно будут заходить в Находку. Петербургские сановники ещё не знали о трагедии, разыгравшейся на Дальнем Востоке в те самые дни.

Изгнание манз с острова Аскольд осенью 1867 года, конечно, не отбило у них охоты к быстрому обогащению. Слухи же об аскольдовских россыпях, распространявшиеся всё шире и даже проникшие в европейскую печать, взволновали окрестное китайское население. Как утверждает рапорт контр-адмирала Фуругельма: «В течение зимы 1867 г[ода] в пограничной Манчжурии, и преимущественно в г[ороде] Хунчуне, сформировались партии, достаточно вооружённые, и пройдя, некоторые сухим путем, а другие прямо морем, в начале апреля явились на Аскольде и начали разработку золота. Не имея крейсера возле этого острова, мы не могли ничего знать об их появлении»76. Канонерка «Соболь» тогда ещё стояла во льду амурского лимана. Единственная же зимовавшая в южных гаванях паровая шхуна Сибирской флотилии — «Алеут», лишь 8 апреля 1868 года начала кампанию во Владивостоке, откуда первым делом направилась к посту Речному, затем в Посьет и залив Славянский.

Оттуда шхуна 17 апреля возвратилась во Владивосток, погрузила дрова и вскоре после полуночи 19 апреля, несмотря на туман, снялась с якоря для перехода к острову Аскольд. В 7 часов утра «Алеут» вошёл в бухту Наездник и бросил якорь. Светало. Температура воздуха, державшаяся ночью на уровне + 7° Реомюра (около 9° Цельсия), только начала повышаться. Тем не менее, весь берег уже покрывали люди, занимавшиеся промывкой золота. Чуть поодаль возвышались три лачужки. Не могло быть сомнений — на остров пробрались китайские старатели. Лейтенант Этолин распорядился спустить три шлюпки, назначил десант в составе двух унтер-офицеров и 16 матросов, и в сопровождении подпоручика Петровича, прапорщика Майлова и доктора, коллежского ассесора Кюзеля, отправился на берег.

Тем временем манзы, спешно покинув свои разработки, поднялись на склоны окружавших бухту сопок, ближе к лесу. Это показалось Этолину подозрительным, и, оставив две шлюпки на воде, он высадился первым, чтобы осмотреться. Вскоре около 50 невооружённых манз двинулись вниз, заставив лейтенанта подозвать обе шлюпки к берегу. Толпа приближалась. Наконец Этолин разглядел в ней запомнившегося с прошлого года хозяина одной из старательских партий и решил арестовать его. Однако, догадавшийся об этом китаец бросился бежать, толкнув офицера в яму, образовавшуюся при промывке золотоносного песка. Падая, лейтенант ухватил беглеца рукой и стащил за собою. Двое подоспевших матросов скрутили китайца. Как раз в этот момент на опушке леса раздался выстрел, сразивший одного из моряков и послуживший сигналом к общему нападению.

С разных сторон на судовой десант кинулось несколько сотен манз, многие с топорами. Их стрелки поддерживали с опушки частый огонь. Те же, у кого оружия не было, бросали камни. Нападение оказалось неожиданным для Этолина, полгода назад дважды успешно разгонявшего большие толпы с меньшим числом людей. Окружив русских, манзы отрезали их от шлюпок, накинувшись на выставленных там дневальных. В схватке погибли ещё двое матросов. Выхватив револьвер, Этолин повёл остатки отряда за собой. Им удалось пробиться к шлюпкам и столкнуть их на воду. Когда русские отошли, неистовствовавшие китайцы разрубили на части и бросили в воду трупы убитых. Большинство спасшихся, включая Кюзеля, Петровича, второго унтер-офицера и семерых матросов, были ранены, причём двое из последних тяжело. Как только шлюпки удалились от берега на достаточное расстояние, старший офицер шхуны, лейтенант В.М. Лавров выпустил из бортового орудия заряд картечи, однако впустую, потому что ветер успел развернуть судно кормой к берегу.

Столкновение с манзами продолжалось считанные минуты. В 8 часов утра израненные десантники вернулись на борт «Алеута». Многие из них, отступая, бросили своё оружие, так что при его проверке не досчитались пяти нарезных ружей и восьми пистолетов77. В начале девятого, сделав ещё несколько картечных выстрелов по разбегавшимся китайцам, Этолин снялся с якоря и перешёл на северную сторону острова, чтобы помешать сообщению Аскольда с материком. По опыту прошлого года лейтенант знал, что манзы постараются сбежать оттуда на джонках. Старшего офицера он послал с людьми и орудием на боте в пост Стрелок, а одного из прикомандированных гидрографов, лейтенанта М.П. Крускопфа, на вельботе во Владивосток с известием об инциденте и приказанием привести находившийся в Амурском заливе железный баркас. К 8 часам вечера состояние раненых ухудшилось. Но благодаря поднявшемуся ветру командир решился прервать крейсерство и последовать за вельботом. Около половины четвёртого утра 20 апреля шхуна вошла в Золотой Рог. Раненые были свезены в лазарет. Взяв на борт 18 человек для пополнения убыли, «Алеут» тут же ушёл обратно к Аскольду.

Этолин оставил своего механика, подпоручика А.К.Геека, во Владивостоке с поручением спустить на воду и вооружить к плаванию небольшую парусную шхуну «Фарватер», которая могла бы пригодиться при блокаде Аскольда. Второй гидрограф, лейтенант К.С. Старицкий, был послан в пост Раздольный, донести о происшедшем по телеграфу контр-адмиралу Фуругельму, а также привести подкрепление из состава постовых команд, квартирующих по реке Суйфун, используя их лодки.

К полудню 20 апреля, при пасмурной погоде, «Алеут» возобновил крейсерство. Вскоре подошёл бот, доставивший 13 солдат и поручика Каблукова. Переговорив с ним, Этолин изменил тактику. То обстоятельство, что большинство джонок находилось на острове Путятина, куда аскольдовские манзы с вечера 19-го числа подавали сигналы кострами, подсказало лейтенанту план дальнейших действий. Взяв бот на буксир, он отправился к Путятину. Впрочем, после перехода ему почти сразу же пришлось ввести своё судно в пролив Стрелок и бросить якорь, а вскоре окрестности заволокло туманом.

Вероятно, именно во время этой стоянки лейтенант вызвал к себе местного манзовского старшину, поставленного подполковником Дьяченко78. Предписав ему собрать джонки лояльных манз, а заодно и выяснить численность хунхузов на Аскольде, Этолин отправил старшину на Путятин. Спустя несколько часов, в половине четвёртого утра 21 апреля «Алеут» снялся с якоря и вышел в море. Всё ещё стоял туман. Однако вскоре он поредел, и в утреннем свете стал различим подходивший с юга железный баркас под командованием лейтенанта Крускопфа. Этолин послал его вместе с ботом, вверенным мичману А.А.Усову, в крейсерство, посадив на них Каблукова с солдатами и девятью матросами, а сам приступил к сбору джонок по материковому берегу. В два часа дня шхуна с 20 джонками на буксире вошла в пролив Стрелок, где и стала на якорь недалеко от бухты Разбойник.

Тем временем подполковник Дьяченко, находившийся в посту Раздольном, в 8 часов утра 21 апреля получил донесение Этолина и приказал немедленно приготовить две шлюпки, чтобы отправить подкрепление на помощь «Алеуту». Большая часть 3-го линейного батальона находилась тогда на разных хозяйственных работах, в составе безоружных рабочих команд, разбросанных на десятки вёрст вокруг постов. В Раздольном оставалось 55 солдат. К тому же там было всего 3000 патронов. О сложившемся положении Дьяченко телеграфировал начальнику штаба войск области, полковнику М.П.Тихменёву, испрашивая разрешение отправить на Аскольд 200 человек нижних чинов 1-го батальона, во главе с его командиром, майором К.А.Пфингстеном, зафрахтовав для их перевозки парусный барк Российско-американской компании «Нахимов», незадолго перед тем доставивший во Владивосток с Аляски гарнизон Ситхи. Однако телеграмма в Николаевск не дошла из-за повреждения линии. Поэтому Дьяченко стал действовать самостоятельно. Прежде всего, он приказал изготовить максимально возможное число патронов, рассчитывая снабдить ими всех участников блокады Аскольда, включая людей 1-го батальона, в котором вовсе не было ни патронов, ни пороха, вовремя не подвезённых из Камня-Рыболова.

Солдаты в Раздольном работали, не покладая рук, и к утру 23 апреля снарядили обе шлюпки. Отобрав 25 человек, Дьяченко послал их со всем запасом патронов и 40 ружьями во Владивосток. В тот же день, сообщив по телеграфу майору Пфингстену об отплытии отряда, подполковник запросил у него сведения о наличном составе батальона и предписал, не теряя времени идти на помощь Этолину. Однако ответ Пфингстена был неутешительным: собранные им сто человек уже находились на борту «Нахимова», но из-за встречных ветров барк не мог покинуть бухту. Дьяченко оставалось только принять меры к скорейшему исправлению последнего баркаса, еще находившегося в Раздольном из-за повреждений, и собрать людей со всех окрестных работ. Он разослал нарочных в Камень-Рыболов, к командиру 3-го батальона майору И.П. Королькову, с требованием об экстренной доставке патронов, пороха, свинца и подкреплений, а также во Владивосток, с приказанием направить в Раздольный ситхинский гарнизон, насчитывавший более 70 человек. Ими он собирался прикрыть деревню Никольскую, недалеко от которой пролегала одна из важнейших манзовских дорог.

Пока окружной начальник мобилизовывал сухопутные силы, командир «Алеута» поддерживал блокаду островов. Он также озаботился защитой фактории в Находке, отправив туда утром 22 апреля на железном баркасе 25 солдат. Это несколько ослабило блокадный дозор. Но вечером того же дня из Владивостока подоспели шлюпки артиллерийского взвода, которые привёл лейтенант Старицкий. Впрочем, с его появлением число столь нужных Этолину офицеров не изменилось, так как одновременно лейтенант Крускопф убыл командовать шхуной «Фарватер», оставленной во Владивостоке на случай эвакуации женщин, детей и пациентов лазарета.

«Алеут» продолжал крейсировать между островами, по временам бросая якорь в проливе Стрелок. Утром 23 апреля на судно приняли манзовского старшину, сообщившего, что никаких сведений о количестве и местопребывании хунхузов на Путятине он собрать не смог, зато узнал об ожидавшемся прибытии из Нингуты 2000 вооружённых китайцев с артиллерией. Это известие, рассчитанное на устрашение русских, заставило Этолина поторопиться с уничтожением джонок, ещё остававшихся в бухтах Путятина, не дожидаясь, когда объявятся их хозяева.

Взяв на буксир бот и постовую шлюпку из Стрелка, с 26 солдатами под командованием поручика Каблукова, «Алеут» двинулся к острову. В 9 часов утра поручик высадился на берег во главе 16 солдат, остальные же на шлюпке отправились блокировать западные подступы к Путятину. Разогнав манз, не оказавших сопротивления, десант захватил несколько джонок, из которых три были нагружены припасами. Операция продолжалась около 6 часов, а по её окончании шхуна отбуксировала бот и шлюпку обратно в пролив Стрелок. Однако к ночи на «Алеуте», много маневрировавшем под парами, осталось совсем мало топлива, поэтому перед рассветом Этолин повёл его во Владивосток. Погрузка дров заняла весь день. А в 2 часа ночи 25 апреля, ведя на буксире две шлюпки с солдатами, подошедшие из Раздольного, судно покинуло Золотой Рог и взяло курс на север. Перед полуднем шхуна уже входила в бухту на северо-западном берегу Путятина79. Там солдаты высадились и приступили к оборудованию лагеря для ожидавшегося из Посьета отряда Пфингстена. Затем Этолин, навёрстывая упущенное в мирное время, взялся за обучение весьма плохо подготовленных солдат, а заодно и собственной команды, десантированию и рассыпному строю.

Ещё по пути к острову, в проливе Стрелок, лейтенант встретил крейсировавший там бот под командой Старицкого и приказал ему идти в бухту Разбойник, за поручиком Каблуковым, с которым Этолин хотел обсудить план дальнейших действий. Но лишь в седьмом часу вечера бот доставил постового начальника на шхуну. Совещание с её командиром затянулось допоздна. Между тем пролив заволокло густым туманом, и Каблукову пришлось остаться на борту «Алеута» до утра. Ночью гарнизоном поста Стрелок руководил фельдфебель.

В эти-то часы и произошло событие, признаки подготовки которого поручик впервые заметил более двух недель назад. Тогда его обеспокоил слух, будто старшина цымухинских манз Цун-чин сказал, что русских скоро вырежут. Каблуков думал съездить на Цымухэ и проверить источник этого слуха, но, узнав о скором прибытии «Алеута» с припасами остался, чтобы не задерживать шхуну долгим оформлением квитанции на провиант.

Однако она всё не появлялась, и, подождав несколько дней, поручик 19 апреля отправился в не столь уж близкий, пятидесятивёрстный путь. Он успел сделать всего один переход, и устраивался на ночлег, когда его нагнал посланец Этолина, с просьбой срочно прибыть на шхуну. Каблуков поторопился вернуться, причём проезжая через свой пост приказал передать на выделявшийся для крейсерства в проливе бот единственное орудие — горный единорог с двумя зарядными ящиками и часть людей, так как был уверен, что посту непосредственная опасность не угрожает. Лишь 23 апреля сознание уязвимости постовой казармы побудило поручика принять кое-какие меры к усилению её обороны. Он распорядился окопать здание рвом, предохраняющим от поджога, и собирался уже заблиндировать окна железными листами, которые обещал ему дать Этолин, но не успел. К вечеру 25 апреля намеченные работы были далеки от завершения.

Особой тревоги данное обстоятельство Каблукову не внушало. Местный манзовский старшина всячески демонстрировал преданность российским властям, донося о разных второстепенных происшествиях и окрестных золотых приисках. Как выяснилось позднее, при этом он старался выведать силу гарнизона и расположение строений Стрелка и Владивостока. В последнем старшина настолько открыто высматривал и расспрашивал, что обратил на себя внимание солдат, доложивших о подозрительном китайце начальству. Впрочем, от последовавших вопросов о цели его действий хитрец сумел отделаться ничего не значащими фразами.

Вечером 24 апреля в посту Стрелок был пойман хунхуз, пробравшийся к манзам, арестованным на Путятине и содержавшимся на островке Майделя. Один из них и выдал смельчака, объяснив караульным, что хунхузы обычно не носят косы, а коротко обрезают волосы и сворачивают их пучком. На допросе хунхуз уверял, будто занимается ловлей червей (трепангов), а пришёл к местному старшине за будой (просом). Рапортуя о событиях в Стрелке, Каблуков писал: «Нужно заметить, что всякий спрошенный манза, куда и зачем идёт, всегда даёт неизменный ответ, — для ловли червей или капусты туда-то из Хунчуна или Нингуты; если же встречается манза с ружьём, то говорит, что охотится и живёт работником у того-то. Проверить их невозможно, при настоящей замкнутости их положения»80. Добавим, что такой порядок вещей сохранялся и в начале XX века. К тому же со временем хунхузы догадались отращивать косу, поэтому отличать разбойников от мирных обывателей стало невозможно. Местное же население, особенно китайское, отчасти из солидарности с хунхузами, отчасти из страха перед их местью никакого содействия российским властям не оказывало.

Видимо, поимка хунхуза и подтолкнула манз к нападению на пост. Около 4 часов утра 26 апреля, под покровом непроницаемого тумана, затянувшего все окрестности, большая толпа, достигавшая, по словам уцелевших солдат и показаниям самих китайцев, 1000 человек, подошла к посту со стороны деревни Хоювай. Часовой, стоявший на вершине пригорка, у подножья которого находился дом постового начальника, заметил её лишь в нескольких шагах. Выстрелив, он бросился бежать вниз, к казарме, но был настигнут и зарублен топором. Ещё одного часового, выставленного поодаль, манзы взяли в плен. Выстрел поднял тревогу, и все уцелевшие часовые бросились к казарме, где в то время никто не спал, так как фельдфебель готовил развод второй смены караула. Они едва успели собраться, как толпа окружила землянки, дом начальника и сарай для орудия. Врасплох застали только фельдшера, ночевавшего в своей землянке. Проснувшись, он не сразу выскочил наружу, а стал одеваться. Промедление стоило ему жизни. Манзы поймали беднягу и принялись истязать: раздробили пальцы, вспороли живот, после чего добили несколькими пулями.

У оставшихся от гарнизона 26 человек было всего 10 ружей. Понимая, что им долго не продержаться, солдаты выпустили заряды в надвигавшуюся толпу и разбежались. Одна группа искала спасения на берегу пролива Стрелок, где находились джонки. Другая кинулась в сторону Уссурийского залива. Туман и высокая трава помогли ей скрыться от преследователей. Манзы подожгли деревянные постройки поста и отступили. Чудом уцелел попавший в их руки часовой, которого привязали к дереву вверх ногами и били по голове прикладами, пока не решили, что солдат мёртв. Очнувшись, он кое-как развязался и с трудом добрёл до берега бухты Разбойник, где через несколько часов был подобран шлюпкой с «Алеута».

О разгроме поста на шхуне узнали в половине шестого утра, когда к её борту подошла джонка с 14 солдатами. Этолин сразу же приказал разводить пары, что при основательно изношенных котлах требовало времени. Наконец снялись с якоря, дали ход, и к 8 часам были в бухте Разбойник, недалеко от поста, на месте которого ещё тлели головни. В огне погибло всё имущество, включая два зарядных ящика к орудию и 4000 патронов. Была совершенно уничтожена провизия. На вершинах окружавших бухту сопок виднелись толпы манз, не решавшихся, однако, при дневном свете напасть на высадившегося с «Алеута» Каблукова и 20 сопровождавших его солдат.

Благодаря принятым Этолиным мерам, на шхуну доставили всех спасшихся. За бежавшими к Уссурийскому заливу послали бот. Те. кто прибыл на джонке, передали услышанное от содержавшихся на Майделе манз, утверждавших, что цымухинский и стрелецкий старшины знали о готовившемся нападении, а работники последнего, ради их же безопасности собранные по приказанию Этолина на Путятине, переправились через пролив и приняли участие в сожжении поста. Эти сведения убедили командира шхуны в том, что выступление манз носит отнюдь не случайный и локальный характер. Осознав опасность распространения бунта на материке, он распорядился немедленно уничтожить собранные в предыдущие дни джонки. Всего с 19 по 26-е апреля «Алеутом», гребными судами под начальством лейтенантов Старицкого, Крускопфа, Лаврова, мичмана Усова и постовыми шлюпками было истреблено до сотни джонок, отчасти с манзами, пытавшимися пробраться на материк. Общие потери китайцев убитыми на островах и утонувшими оценивались участниками блокады в 250 человек81.

В назидание врагу, по единогласному постановлению всех офицеров, были повешены трое хунхузов, схваченных вблизи лагеря на Путятине и доставленных на шхуну, но упорно порывавшихся бежать. Вместе с тем, учитывая опасности, грозившие теперь и с островов, и с материка, отсутствие морской практики у солдат, Этолин отказался от мысли о самостоятельном крейсерстве гребных судов. А так как топливо и провиант на «Алеуте» подходили к концу, то, уходя в половине седьмого вечера во Владивосток, лейтенант забрал все плавсредства с собой. Он предполагал, что вернётся через несколько часов, в течение которых манзы будут задержаны на островах густым туманом, однако ошибся.

Не осуществился и план Дьяченко, отправившего 26 апреля на помощь Этолину последний баркас с 22-я солдатами и двумя тысячами вновь изготовленных патронов. Шлюпка дошла только до Владивостока, где её и задержали. Барк «Нахимов» из-за встречного и очень слабого ветра удалившийся от Посьета всего на 6 миль, вечером того же дня повернул на обратный курс, так как майор Пфингстен решил пополнить запасы продовольствия, рассчитанные на 10-дневный срок, казавшийся теперь явно недостаточным для экспедиции. Таким образом, блокада Аскольда и Путятина фактически прекратилась.

Немногим успешнее оказались попытки Дьяченко обеспечить безопасность собственной коммуникации, связывавшей пункты на побережье Японского моря с озером Ханка и рекой Уссури, одновременно взяв под контроль пути сообщения китайцев. 26 апреля он вооружил и отправил с четырьмя линейцами в деревню Никольскую первую партию солдат ситхинского гарнизона. Тогда же подполковник вторично потребовал от командира 3-го батальона скорейшей присылки людей, пороха, свинца и патронов. Но требование это майор Корольков выполнять не спешил, так как не понимал значения происходивших событий, да и не желал подчиниться Дьяченко, хотя обязан был сделать это в чрезвычайных обстоятельствах. За такую халатность через полтора месяца его уволили от должности под предлогом болезни.

На следующий день после первой партии в Раздольный прибыл весь ситхинский гарнизон. С хозяйственных работ был собран личный состав стоявшей в посту роты 3-го батальона. Лично разъяснив постовому начальнику, капитану Холевинскому, важность линии Раздольный — Никольская и приказав ему усилить посланный в деревню отряд, а также взять под наблюдение окрестности и доносить обо всём замеченном, Дьяченко отправился на лодке вниз по Суйфуну — в пост Речной. Оттуда его должна была забрать и доставить на Аскольд шхуна «Алеут», соответствующее приказание командиру которой подполковник послал с унтер-офицером, старшим на отплывшем накануне баркасе. Обо всех своих действиях Дьяченко телеграфировал начальнику штаба войск области.

Глубокой ночью, в первом часу 27 апреля, «Алеут» вошёл в Золотой Рог. Его появление со всеми шлюпками поначалу было воспринято спокойно. Но, когда майор Горяинов узнал о разгроме поста Стрелок и, перепугавшись, стал принимать судорожные оборонительные меры, во Владивостоке поднялся переполох. Тревога майора достигла высшего предела после того, как Этолин на рассвете устроил десантное учение с обходом вокруг порта, имевшее целью отпугнуть хунхузов, если бы они были рядом и готовили нападение. Горяинов приказал лейтенанту остаться во Владивостоке, отобрал у него все шлюпки и солдат, которых даже заставил голодать, не пустив на шхуну, где для них приготовили пищу, так как опасался, что Этолин уйдёт своевольно. Начальнику поста уже мерещились манзовские полчища, и он одного за другим отправил в Раздольный двух нарочных с телеграммами полковнику Тихменёву. Майор доносил начальнику штаба, что Владивостоку угрожают 2000 манз и что командир «Алеута» его не слушает, мешает и лезет не в своё дело. Обвинение это серьёзных оснований не имело. Этолин всего лишь пытался доказать Горяинову необходимость блокады Аскольда, чтобы помешать манзам соединиться, но тот наотрез отказался предоставить ему право самостоятельных действий. Так как солдаты стрелецкой команды и все нестроевые, занятые в порту и в урочище Вяземского, немедленно снятые Горяиновым с работ, не имели оружия, то майор приказал ковать в портовой мастерской пики и заготовлять древки.

Убедившись, что начальник Владивостокского поста категорически против его плана и шлюпок с десантом не даст, Этолин, считавший блокаду острова одной шхуной, особенно в туман, ненадёжной, решил лично отправиться к Дьяченко для доклада о возникшем разногласии. Перед отъездом к нему явился только что прибывший на баркасе из Раздольного унтер-офицер. Получив от него предписание Дьяченко идти к Речному, лейтенант отдал старшему офицеру приказание привести туда шхуну на следующее же утро, а сам выехал без промедления. Между тем Горяинов, обрадовавшийся возможности увеличить свои силы, присоединил команду баркаса к остальным подразделениям, так и не дав ей пообедать на шхуне. Всего во Владивостоке собралось свыше 200 человек.

Встретившись с Дьяченко вечером 28 апреля в Речном, Этолин доложил ему о последних событиях. Основываясь на его сообщении, подполковник составил донесение начальнику штаба, но эта телеграмма, как и предыдущие, вследствие порчи телеграфа не сразу дошла по назначению. На следующий день утром начальник округа пришёл на «Алеуте» во Владивосток и застал там смятение и растерянность. Первым делом он отстранил от должности майора Горяинова, указав в качестве причин поступавшие на него со всех сторон жалобы, а также незаконность и нецелесообразность распоряжений, следствием которых стало прекращение крейсерства у Аскольда.

Начальником всех морских и сухопутных сил во Владивостоке Дьяченко временно назначил Этолина82. Командование сборными войсками он поручил штабс-капитану Г.В. Буяковичу, а постовые дела передал прапорщику Майлову. Для обеспечения безопасности Владивостока подполковник распорядился выставить караулы. У местных жителей были собраны лошади для пополнения конского состава горноартиллерийского взвода. Вверх по Суйфуну до Раздольного, с задачей уничтожить все манзовские лодки и переправы, Дьяченко отправил шлюпку с несколькими солдатами, под командованием волонтёра, француза Лаубе, отставного телеграфиста, прошедшего школу военной службы в Алжире. Лейтенанту Старицкому подполковник вверил палубный железный баркас, приказав вооружить его десантным орудием и идти в Находку для наблюдения за манзами, а в крайнем случае — для эвакуации оттуда крестьян и солдат. Выслав из Владивостока под надзор, а затем надёжно изолировав всех пришлых китайцев, равно как и арестованных Этолиным, Дьяченко приступил к их допросу. Разбирательство продолжалось и на следующий день, так как из-за сильного тумана «Алеут» не мог покинуть Золотой Рог.

Туман рассеялся утром 1 мая, и шхуна, успевшая пополнить запасы, вышла в море под командой Лаврова, с подполковником Дьяченко на борту. Спустя несколько часов она бросила якорь в бухте Наездник. К тому времени у острова Аскольд уже стоял барк «Нахимов», подошедший туда на рассвете. Воспользовавшись попутным ветром, он добрался до места назначения ещё 28 апреля, но, не обнаружив там «Алеута», направился в пролив Стрелок. Оттуда майор Пфингстен разослал людей на разведку. Обыскивая берега бухты Разбойник, они встретили китайцев, от которых узнали, что шхуна куда-то ушла, а пост сожжён. Три дня туман удерживал «Нахимова» в проливе, и во всё время стоянки барк продолжал высылать шлюпки для осмотра ближайших окрестностей на материке и острове Путятин. Так и не дождавшись возвращения «Алеута», Пфингстен утром 30 апреля решил подготовить самостоятельную высадку на Аскольд.

Майор раздал солдатам на руки 33 взятых на всякий случай старых ружья 7-линейного (17,78 мм) калибра, с 30 патронами на каждое. У остальных были 6-линейные (15,24 мм) ружья и всего по 4 патрона, так как боезапас к ним предполагалось получить с «Алеута». Пробная стрельба из 7-линейных ружей дала удовлетворительный результат, приободривший людей перед схваткой с неприятелем. В том же, что на Аскольде их ждёт ожесточённое сопротивление, сомневаться не приходилось: ночью с 28 на 29-е, когда горизонт расчистился, с барка видели на острове множество огней. С рассветом 1 мая «Нахимов» двинулся к острову, и вскоре Пфингстен со всеми предосторожностями высадил часть своего отряда. Однако вопреки ожиданиям, навстречу десанту не раздалось ни единого выстрела.

Тихо шелестели волны, мерно набегавшие на песчаный пляж, с разбросанными тут и там разными вещами, одеждой, заготовленным лесом и небольшими плотиками. Бегали брошенные хозяевами собаки. Сами же китайцы как сквозь землю провалились. Отряд прошёл через остров к бухте Наездник, где Пфингстен увидел шхуну «Алеут» и встретился с Дьяченко, съехавшим ради этого на берег. Решили осмотреть Аскольд тщательнее, разослав во все стороны небольшие группы солдат. Одной из них в лесу попался манза, который и объяснил, что все находившиеся на острове, более 1000 человек, переправились на материк в ночь с 28 на 29 апреля, воспользовавшись ясной и тихой погодой. Пришлось признать, что блокада Аскольда и разъединение манзовских сил не удались.

Вернувшись во Владивосток на «Алеуте», в сопровождении «Нахимова» с отрядом Пфингстена, Дьяченко получил тревожные известия о положении дел на Цымухэ. Как оказалось, аскольдовские манзы, ступив на материк, двинулись по прибрежной тропе в сторону границы с Китаем. Нa их пути лежала небольшая деревушка Шкотова, жителей которой предупредил об опасности местный кузнец, китаец по происхождению. Шесть крестьянских семей успели бежать за пару часов до появления манзовских скопищ. Две же семьи замешкались и были растерзаны: китайцы сдирали кожу с живых людей, сжигали заживо, повторяя те же жестокости, что и при разгроме поста Стрелок. Убили они и манзу-кузнеца, поставив ему в вину спасение большинства крестьян. Деревня была выжжена дотла.

Узнав об этом, Дьяченко сформировал отряд из 60 человек с двумя горными орудиями под командованием штабс-капитана Буяковича и отправил его на Цымухэ в сопровождении двух шлюпок с 11-днсвным запасом продовольствия, двигавшихся вдоль берега. С их помощью Буякович преодолевал водные преграды. Ещё 20 человек во главе с унтер-офицером Раскотовым были посланы в обратную сторону — через пост Угловой в Раздольный для разведки манзовских шаек и пресечения им путей отхода к границе. Раскотов получил приказание по прибытии на место поступить в распоряжение капитана Холевинского. Последнему же вторично предписывалось усилить отряд в деревне Никольской. Вслед за тем 4 мая Дьяченко убыл в Посьет с «Алеутом» и «Нахимовым». Там он, начиная с 5 мая, занимался допросом пленных и вёл переговоры с властями Хунчуна, полагавшими, что манзы не могут быть преданы российскому суду и требовавшими их выдачи. На все обращения китайской администрации подполковник отвечал отказом.

Из Посьета Дьяченко отправил разведывательный отряд в район рек Сидеми и Мангугай, где предполагались золотые прииски. 5 мая им была послана телеграмма в станицу Буссе, штабс-капитану Садовникову, чтобы он со 120-ю нижними чинами, прибывшими туда для дорожных работ, вооружился в Камень-Рыболове и следовал к деревне Никольской, на усиление отряда, выделенного Холевинским. Однако это распоряжение Садовников не исполнил.

Именно 5 мая первые донесения о произошедших в округе событиях — три телеграммы от Дьяченко и одна от Пфингстена — поступили в Николаевск. Вследствие неисправности амурского участка телеграфной линии их доставил пароход «Гонец», отплывший из Хабаровки сразу после вскрытия Амура. Неожиданные известия поставили контр-адмирала Фуругельма в довольно трудное положение. Малочисленность войск, расквартированных в Южно-Уссурийском крае, разбросанность подразделений на сотни вёрст друг от друга, усугублявшаяся началом летних хозяйственных работ, которыми преимущественно и занимались линейные батальоны, ненадёжность сообщений и недостаток перевозочных средств делали невозможной быструю их мобилизацию. Учитывая эти обстоятельства, областной штаб решил усилить краевые войска. Из нижних чинов 4-, 5- и 6-го батальонов и Хабаровской стрелковой школы, началось формирование сводного стрелкового полубатальона в составе двух рот, общей численностью 300 человек, позднее преобразованного в батальон.

Ради повышения координации действий, полковник Тихменёв был назначен командующим войсками Южно-Уссурийского края. В его распоряжение поступили все воинские части и учреждения к югу от Хабаровки. Для обеспечения мероприятий по восстановлению порядка в станице Буссе открыли временный провиантский магазин (склад), с запасом муки в 9000 пудов (144 т). Транспортировка войск и грузов возлагалась на пароходы «Константин», «Уссури» и «Сунгача», а в верховьях реки Уссури — на мелкосидящие пароходы телеграфного ведомства «Гонец», «Телеграф» и «Сторож». Кроме того, основываясь на запоздалых сведениях, в Николаевске сочли необходимым отправить к острову Аскольд канонерскую лодку «Соболь» и пароходо-корвет «Америка».

При полковнике Тихменёве сформировали штаб из трёх офицеров и заведующего медицинской частью, доктора Сысоева, во главе которого поставили перспективного капитана генерального штаба И.Г. Баранова, тринадцать лет спустя сменившего Тихменёва в должности военного губернатора Приморской области. Эти меры были представлены на утверждение контр-адмиралу Фуругельму и генерал-губернатору Корсакову. Вместе с тем испрашивалось разрешение на введение в Южно-Уссурийском крае военного положения, чтобы узаконить применение оружия и дать войскам возможность получать довольствие военного времени, весьма необходимое при операциях в малонаселённой местности. Была также подана заявка на средства для покупки двух сотен лошадей, дабы удовлетворять нужды войск и поддерживать сообщение по Южно-Уссурийскому тракту — важнейшей коммуникации в тех местах.

Первый эшелон сводного полубатальона выступил из Николаевска на барже, буксируемой пароходом «Константин», уже 8 мая, взяв с собой 10.000 патронов и принадлежности для снаряжения колёсного и вьючного обоза. И мая из Мариинска Тихменёв просил Фуругельма командировать дополнительно стрелковую роту дислоцированного там 5-го батальона — 90 рядовых. 16 мая в Хабаровке к отряду присоединился второй эшелон. А 20 мая весь полубатальон, во главе с прежним командиром 13-го стрелкового батальона, капитаном В.Н. Флоренским, одним из лучших в области офицеров, прибыл в станицу Буссе. Правда, несмотря на то, что полубатальон комплектовался отборными людьми, из числа бывших охотников-зверобоев, он страдал таким же недостатком военной подготовки, как и другие части. «Учите рассыпному строю», — в первые же дни телеграфировал Тихменёв Флоренскому из Николаевска в Хабаровку. Распорядиться же маршрутом подразделения полковник тогда не мог, ибо не располагал сведениями о развитии ситуации после 25 апреля.

Лишь 10 мая, по прибытии на пароходе «Уссури» в Мариинск, до которого успели восстановить телеграфное сообщение, Тихменёв получил известие о том, что манзы ускользнули с Аскольда на материк и сожгли деревню Шкотову. Дальнейший их путь легко было предугадать. Поэтому из опасения за судьбу жителей Никольской полковник приказал по телеграфу капитану Холевинскому занять её всем ситхинским гарнизоном, притом не переставая собирать сведения о манзовских скопищах. Тогда же Тихменёв послал телеграмму в Раздольное и далее нарочным в Камень-Рыболов, подполковнику Королькову — выставить одну из рот 3-го батальона к селу Воронежскому (Турьему Рогу), для защиты крестьян. Обоим офицерам предписывалось при встрече с вооружёнными манзами действовать решительно и подавлять сопротивление без пощады. Но основное внимание командующий войсками обратил на скорейшее прибытие к месту назначения стрелкового полубатальона, чему способствовало полученное Тихменёвым в Мариинске донесение Дьяченко, сетовавшего на невозможность действовать повсюду с желаемой энергией, вследствие слабости и разбросанности находившихся в его распоряжении сил.

Окружной начальник, конечно, имел в виду отсутствие возможности немедленно подавить бунт превосходящими силами, из-за чего действия небольших отрядов, выделявшихся им по мере необходимости и с опозданием, имели только частичный успех. Так, отряд капитана Буяковича, прибывший на Цымухэ 5 мая, нашёл там ещё тлевшие остатки изб и застал немногих задержавшихся манз, при появлении солдат бежавших в лес, отстреливаясь. Нескольких бандитов удалось убить. После этого были обысканы и уничтожены окрестные фанзы и найденные склады продовольствия. Причём пожар большинства фанз сопровождался взрывами хранившегося в них пороха, что подтверждало заблаговременность подготовки китайского населения к выступлению против русских. В некоторых фанзах нашлись вещи, захваченные в посту Стрелок: ружьё, эполеты поручика Каблукова и пистолет. Довольно неожиданной стала находка формы китайского офицера. 11 мая отряд вернулся во Владивосток.

Манзы же, по сожжении Шкотовой, двинулись к верховьям реки Лефу. Оттуда часть их пошла по реке Чагоу к деревне Никольской, а другие остались в сопках, выслав на лефинскую дорогу группу из 15 разведчиков. Видимо, они намеревались пробраться вдоль реки Лефу на Сунгачу. С этой группой и столкнулся отряд унтер-офицера Раскотова. Исполняя предписание Дьяченко, Раскотов прошёл от Владивостока до Раздольного. Не встретив манз, он отправился далее к северо-востоку, в Лоренцову, куда прибыл 14 мая. На следующий день из дозорной цепи, выставленной им перед тропой, выводившей на станок Утёсный — один из пунктов важнейшей тогда коммуникации, дали знать о появлении неприятеля. Собрав всех своих людей, унтер-офицер напал на китайцев. Семеро из них были убиты, один убежал, а остальные сдались в плен. Раскотов отправил манз в Раздольный, к Холевинскому, но за неоднократные попытки к бегству конвой перестрелял их. Сам Раскотов с большей частью команды продолжал наблюдение за дорогой у Лоренцовой.

Волонтёр Лаубе с пятью солдатами вечером 1 мая прибыл на пост (и станок) Речной. Там ему сообщили, что накануне через Суйфун переправилась подошедшая со стороны Цымухэ шайка хунхузов, численностью до 70 человек, направившаяся затем в горы. Решительный француз тут же бросился вдогонку. Вечером 3 мая его партия настигла китайцев на реке Эльдагоу. Лаубе сумел подвести своих людей вплотную к лагерю шайки, дал по ней залп и атаковал в штыки. Несколько хунхузов было убито, два десятка взяты в плен, но многие разбежались. Дабы не связывать себе руки пленными и не подставлять партию под удар других, быть может, более крупных шаек, Лаубе вывел её к берегу Амурского залива, откуда на реквизированной джонке доставил хунхузов в Речной. Из Речного их, крепко связанных, отправили под присмотром двоих конвоиров во Владивосток, вместе с донесением волонтёра.

Старый алжирский солдат, Лаубе отлично знал ратное ремесло. Он вооружил подчинённых, помимо казённого оружия, ещё и отнятыми у манз ножами, небольшими топорами, каждому приказал иметь за пазухой верёвку. В результате партия была надлежащим образом снаряжена для той, по сути дела партизанской деятельности, которой ей надлежало заниматься. Лаубе сумел вселить в своих солдат энергию, уверенность в себе, и они, несмотря на отсутствие у волонтёра каких-либо дисциплинарных прав, оказывали ему беспрекословное повиновение. Бодростью дышали написанные им на ломанном русском языке донесения. Предполагая произвести осмотр побережья, а потом телеграфной линии на Мангугай, что, впрочем, противоречило исходному поручению Дьяченко, Лаубе выражал надежду очистить со своими молодцами всю эту местность от манзовских шаек. Тем не менее, он просил дать в его распоряжение ещё пять человек, которые и были немедленно посланы из Владивостока.

Среди захваченных партией Лаубе пленных оказался один мирный промысловик, ловец трепангов. Его распознал караульный, понимавший по-китайски и подслушивавший разговоры узников. Допросив промысловика, выяснили, что цымухинские манзы в большинстве примкнули к хунхузам, целую неделю с того момента, как до них дошли известия о событиях на Аскольде, отовсюду собиравшимся в долину реки. Тех, кто не желал выступать против русских, принуждали силой, а при упорном сопротивлении убивали. По словам китайца, за Владивостоком постоянно наблюдали шпионы предводителя хунхузов Дын-соа, обычно жившего в Нингуте и проникавшего на российскую территорию, где у него имелись фанзы на Цымухэ, только для хищнической добычи золота. Дын-соа намеревался напасть на Владивосток при первой возможности. Его шайки были вооружены как пиками, топорами, так и ружьями, которых у одних цымухинских хунхузов насчитывалось несколько сот. Давшему такие показания пленнику сохранили жизнь, остальных же расстреляли.

Лаубе, остававшийся в Речном до тех пор, пока не вернулись посланные им во Владивосток конвоиры, за два дня объехал ближайшее побережье и уничтожил до 30 манзовских джонок. Получив просимое подкрепление, он двинулся по берегу залива от Эльдагоу на Амба-бира и Мангугай, изгоняя мелкие шайки, бежавшие при его приближении. Жившие по Мангугаю корейцы обратились к Лаубе с жалобой на жестокие притеснения со стороны манз, совершивших даже несколько убийств, причём указали ему место пребывания разбойников. Присоединив к своей партии людей с ближайшей станции вьючного тракта, волонтёр собрал 17 солдат, взял корейца-проводника и отправился к разбойничьему притону, носившему название «Богатая фанза». Занятый более чем сотней хунхузов, притон этот представлял собой обширный двор, застроенный фанзами и обнесённый высокой глинобитной стеной. Спустя три десятилетия, когда российские войска ликвидировали восстание 1900 года в Маньчжурии, такие дворы были неточно названы «импанями». 13 мая Лаубе атаковал разбойничью импань, перебив немало хунхузов, однако взять её не сумел и отступил. Один из солдат при этом получил пулю в грудь, а у самого француза в трёх местах была прострелена одежда.

Сообщая о стычке, Лаубе писал, что для надёжной защиты корейцев, почтовых станций тракта и разгрома засевших в импанях шаек нужен отряд, по крайней мере, в 50 человек и непременно с орудием. Как ни странно, но это здравое рассуждение алжирского солдата отнюдь не всегда приходило в голову даже наиболее отличившимся начальникам отрядов во время событий 1900—1901 годов. Имевшие полную возможность взять с собой артиллерию, они чересчур легко относились к глинобитным стенам, и, бывало, испытывали участь Лаубе83.

Между тем, Дьяченко, окончивший в Посьете важнейшие дела, 12 мая выехал к Раздольному, рассчитывая застать там Садовникова со 120-ю солдатами, которых собирался вести к Цымухэ и Сучану. Из Раздольного предполагалось дать знать заранее предупреждённому Этолину, чтобы он сформировал отряд, высалил его в устье Цымухэ и оттуда двигался бы навстречу Дьяченко, смотря по обстоятельствам, дорогами к Лефу или Даубихэ. По пути Дьяченко тщательно обследовал долины Мангугая и Амбабира, воспользовавшись встретившейся ему 14 мая партией Лаубе и отрядом Буяковича. Последний, как состоявший из людей 1-го батальона, был накануне перевезён Этолиным по требованию Пфингстена на мыс Песчаный, для следования в Посьет. Впрочем, учитывая ограниченные запасы продовольствия, долго удерживать этот отряд при себе Дьяченко не мог и отправил к месту постоянной дислокации уже через день. Дальнейшая разведка, за отделением партии Лаубе в верховья Мангугая, продолжалась силами всего десяти человек.

Корейское население тогда пребывало в постоянной тревоге, так как насилия со стороны хунхузов не прекращались. Лишь через несколько дней, когда почти все манзы бежали в горы, стало спокойнее. Во всей округе хунхузы лишились пристанищ, в частности, ими была покинута импань, так и не захваченная Лаубе. Расставаясь со своими жилищами, иные китайцы старались поджечь их. От нескольких оставшихся манз узнали, что часть бежавших пристала к хунхузам, другие же скрылись из страха перед ними, а равно и перед русскими, опасаясь, как бы последние не приняли мирных земледельцев за бандитов. Дьяченко приказал выдать оставшимся манзам охранные листы, а уцелевшие дома беглецов сберечь, в надежде воспользоваться ими при жатве брошенных хозяевами на полях хлебов, которыми подполковник думал прокормить пострадавших жителей Шкотовой. 17 мая окружной начальник прибыл в Раздольный, где узнал от Холевинского, что деревня Никольская сожжена.

По выяснении обстоятельств оказалось, что толпа манз, двигавшаяся от поста Стрелок по течению реки Чагоу в направлении фанзы китайца Супытина, подступила к Никольской. Капитан Холевинский, в распоряжении которого находилось до 170 человек, проявил чрезмерную заботу о безопасности Раздольного, гораздо менее значимого в стратегическом отношении, и, несмотря на неоднократные приказания Дьяченко, не послал в Никольскую солдат сверх 26 (или 28), выделенных самим подполковником. 15 мая манзы подошли к деревне, покрыв, по выражению спасшихся крестьян, все окрестности тучами пеших и конных людей. Некоторые свидетели говорили о 500 китайцах. Впрочем, как писал позднее Дьяченко: «Трудно с достоверностью определить число их: хладнокровного очевидца не было, потому сведение неопределённое»84. Во всяком случае, горсть солдат, к тому же мало знакомых с военным делом, не могла устоять против многократно превосходящего неприятеля. Защитники Никольской, прикрывая уходивших крестьян и отстреливаясь изредка, отступили по дороге на Камень-Рыболов, потеряв убитыми одного солдата, женщину и ребёнка. Деревня же была обращена манзами в пепел со всем крестьянским имуществом.

Этого, скорее всего, не случилось бы, исполни Холевинский отданные ему приказания. Стоило капитану, уяснив обстановку и важность Никольской, как главного узла путей сообщения, вовремя занять её всем ситхинским гарнизоном, и манзы едва ли решились бы на нападение. Заметную роль сыграло и то обстоятельство, что Садовников, уехавший в Хабаровку из станицы Буссе ещё до того, как туда поступила телеграмма Дьяченко, не привёл своих людей в Никольскую.

Слух о сожжении деревни заставил Холевинского послать к ней пеших и верховых разведчиков. Однако возвращаясь, они доносили лишь о многочисленных манзах. В Раздольном запаниковали. Ежечасно ожидая нападения, Холевинский отправил женщин с детьми и имуществом в лодках вниз по Суйфуну. Отчётливого представления о происходящем у капитана не было вплоть до 17 мая, когда он передал прибывшему Дьяченко, что в Никольской все крестьяне и солдаты перебиты. Подполковник не удовлетворился такими сведениями и выслал на разведку 14 конных охотников, сумевших в течение двух дней выяснить истинное положение дел. Ещё до того, как от них поступило подробное донесение, Дьяченко телеграфировал Пфингстену в Посьет, чтобы он договорился с прибывшими туда представителями китайских властей об усилении охраняющих границу маньчжурских войск, дабы задержать манз, разоривших Никольскую. Китайские чиновники признали последних разбойниками и даже обещали содействие в поимке, но слова своего не сдержали. Манзы, двинувшиеся от Никольской вверх по Суйфуну, безнаказанно скрылись за границей.

Надо сказать, что впоследствии, подводя итоги совершившимся событиям, Дьяченко указал лишь на такие помехи скорому подавлению манзовского выступления, как недостаток личного состава, перевозочных средств, патронов, плохое знакомство с лесистой и болотистой местностью, картами которой воинские части не располагали. В рапорте же контр-адмирала Фуругельма отмечались «малая подготовленность в боевом отношении войск, занятых исключительно работами, и крайний недостаток в энергических и здраво понимающих своё дело офицерах», а также запоздалость реакции командования, во многом предопределявшаяся дурным состоянием разведки и связи85. Показательно, что областное начальство взяло бразды правления в свои руки месяц спустя после пролития первой крови: распоряжения полковника Тихменёва стали поступать к Дьяченко только с 19 мая.

За четыре дня до этого, когда командующий войсками прибыл в Хабаровку, им было получено кружным путём, через Николаевск, донесение Холевинского, что 500 манз находятся на реке Лефу и угрожают станции Верхне-Романовой. Это известие в дополнение к сведениям, поступившим ещё в Мариинске от Дьяченко, побудили Тихменёва на следующий день, 16 мая, телеграфировать ряд приказаний. Капитану Холевинскому он предписал отправить весь ситхинский гарнизон в Никольскую (которой к тому времени уже не существовало!), а также выставить возможно более сильные караулы в верховьях Лефу, около Лоренцовой, куда выводила нахоженная манзовская тропа с Сучана. Майору Пфингстену было приказано прикрыть караулами верховья рек Илахэ, Тизенхэ и Мангугай, дабы обеспечить безопасность корейских поселений и порядок среди местных манз, отличавшихся своеволием. Эта телеграмма в значительной мере повторяла посланную ранее подполковником Дьяченко, дополняя её поручением майору заведования всей пограничной линией от корейских застав до фанзы Супытина. Сверх того Пфингстен должен был, максимально сократив наряды и работы, выделить 150 человек в распоряжение окружного начальника. В свою очередь Дьяченко получил приказание идти с ними на Цымухэ либо к иному пункту, сообразуясь с планом Тихменёва, телеграфировавшего ему, что «манзы не должны быть выпущены из наших пределов, а потому я двинусь к Сучану или куда укажут обстоятельства с отрядом из 300 стрелков с тем, чтобы шайки манзов стеснить к Стрелку и там их истребить»86.

Свой замысел полковник разъяснил в рапорте контр-адмиралу Фуругельму от 16 мая, в котором выразил убеждение, что главные силы взбунтовавшихся манз должны быть уничтожены одним решительным ударом, для водворения полного порядка и преподания наглядного урока всем авантюристам, стремящимся к расхищению природных богатств, составляющих достояние российского правительства. Именно в этот день в Хабаровке завершилось формирование стрелкового полубатальона, поступившего под командование капитана Флоренского. Тогда же с Верхне-Романовой было получено донесение, что ей угрожает скопище манз, численностью до 1000 человек, надвигающееся на Даубихэ с Сучана. Это известие подтвердили гольды, бежавшие на Уссури с верховьев Даубихэ. Учитывая, что данная шайка может выйти за границу в районе 4-го сунгачинского поста, произведя по пути немало грабежей и убийств, Тихменёв приказал командиру Уссурийского пешего батальона Амурского казачьего войска, подполковнику Н.Ф. Маркову, безотлагательно сосредоточить в станице Буссе роту из 150 хорошо вооружённых казаков. Так впервые в своей истории уссурийское казачество было призвано на боевую службу.

Вслед за тем, 17 мая командующий войсками со штабом и стрелковым полубатальоном отправились на «Константине» вверх по Уссури. Во время остановок с телеграфных станций, расположенных в верховьях реки, поступали тревожные донесения о манзовских бандах. С 15 мая прервалось сообщение между Верхне-Романовой и Раздольным. Положение телеграфистов было крайне тяжёлым: немногочисленный персонал станций, отстоявших на десятки вёрст друг от друга в глухой тайге, иногда не имел даже ружья для самозащиты. Тем не менее, они не дрогнули. При малейших сбоях связи посылались люди для осмотра линии, сами же телеграфисты, прекрасно представлявшие себе меру угрожавшей опасности, работы не прекращали. Единственная инструкция, которую им дало в те дни начальство, предписывала в случае нападения прежде всего спасать аппараты. К счастью, манзы так и не решились захватить ни одной станции.

Когда полубатальон 20 мая прибыл в Буссе, было получено известие, что дополнительно вытребованная рота 5-го батальона выступила из Хабаровки на пароходе «Телеграф)». В станице отряду, пришедшему на «Константине», пришлось пересаживаться на мелкосидящие суда телеграфного ведомства. Пользуясь временем, требовавшимся на их погрузку, Тихменёв поднялся по Сунгаче до станицы Марковой, где встретил эстафету из Камня-Рыболова, от командира 3-го батальона. В лаконичном и ошибочном донесении майора Королькова говорилось, что деревня Никольская вырезана манзами. 21 мая полковник вернулся в Буссе, и в тот же день было восстановлено телеграфное сообщение с Раздольным, благодаря чему наладилась непосредственная связь с Дьяченко. Обменявшись с ним телеграммами, Тихменёв в точности узнал обо всех последных событиях, получил сведения о присутствии манз на реках Даубихэ и Лефу, появлении их на Улахэ, о расположении у Лоренцовой команды унтер-офицера Раскотова, усиленной до 50 человек, а также условился насчёт дальнейших действий.

В соответствии с выработанным планом последовали приказания: подполковнику Маркову, оставив казачью полуроту под начальством хорунжего Бьянкина на 4-м сунгачинском посту, с остальными людьми следовать в Камень-Рыболов, где присоединить солдат 3-го батальона, доведя численность отряда до 200 штыков, и усиленным маршем двигаться на Суйфунскую дорогу к Никольской. Одновременно ему предписывалось занять караулом тропу, ведущую от Лефу по реке Лифуцзин (Сахеза) к верховьям Мо и далее, за границу, чтобы лишить китайцев возможности пользоваться путём, которым успела ускользнуть первая шайка. Капитан Флоренский получил указание следовать с двумя ротами сводного полубатальона вверх по Уссури и Даубихэ, чтобы очистить долину последней от манз, обеспечив спокойствие уссурийских поселений. Затем он должен был перейти на Лефу и вместе с Марковым теснить разбойников в уже опустошённые ими долины Майхэ и Цымухэ, чтобы там окончательно истребить.

Для рекогносцировки рек Улахэ и Сандогу из Бельцовой отправлялась 2-я рота сводного полубатальона под командованием поручика Садовникова. Она должна была присоединиться к колонне Флоренского на Даубихэ, у телеграфной станции Сысоевой. Подполковнику Дьяченко ставилась новая задача — с отрядом 1-го батальона и двумя горными орудиями занять Лоренцову, действуя при этом сообразно движениям неприятеля. К исполнению приказаний Тихменёва приступили немедленно. 21 мая рота поручика Садовникова отплыла на двух телеграфных пароходах от станицы Буссе в Бельцову, а на следующий день за ней последовали отряды Маркова и Флоренского. При колонне последнего находился и полковник Тихменёв со штабом. 23 мая, с прибытием в Бельцову из Буссе догонявшей войска роты, сводный полубатальон был переформирован в батальон четырёхротного состава. С дополнительной ротой следовал и штабс-капитан Пржевальский, назначенный в распоряжение Тихменёва. Он заменил в должности начальника штаба капитана Баранова, задержанного прибывшим на Уссури генерал-губернатором Корсаковым. Остановившись в Бусе, Корсаков вытребовал к себе и самого полковника, который вернулся в Бельцову только 26 мая. Сразу по возвращении Тихменёв распорядился устроить на станции промежуточную базу, оборудованную пекарнями, складами хлеба, кузницами. Эта задача возлагалась на часть 4-й роты сводного батальона под начальством поручика Герасимова. Ему же поручалось наблюдение за подступами к Бельцовой и Тихменсвой со стороны Ситухэ и Улахэ.

Чтобы связать отряды Маркова и Флоренского, одновременно устранив возможность прорыва хунхузов через караулы унтер-офицера Раскотова в долину Сунгачи, капитану Баранову, вновь поступившему в подчинение полковнику, приказано было выйти со станции Тихменёвой с 45-ю солдатами, а хорунжему Бянкину с 4-го сунгачинского поста с 35-ю казаками на Лефу. Предполагалось, что там они соединятся около устья реки Лифуцзин, в узле двух дорог, одна из которых вела по течению Лефу к озеру Ханка, другая — по Лифуцзин к границе. В тот же день, 26 мая, из Бельцовой ушла по назначению рота поручика Садовникова.

Российские войска понемногу стягивались в бассейн Лефу. Подполковник Дьяченко, получив 19 мая в Раздольном телеграмму Тихменёва из Хабаровки, посланную три дня назад и доставленную из Верхне-Романовой нарочным, сейчас же потребовал 150 человек у майора Пфингстена. Капитану Холевинскому он приказал взять 40 солдат и разведать, куда направились разорившие Никольскую манзы, а сам 22 мая выехал на пост Речной, для приёма людей 1-го батальона и артиллерии. Отряд этот, прибывший в устье Суйфуна на «Алеуте», три дня готовился к походу в Новгородском посту. Основное затруднение состояло в организации вьючного обоза и артиллерийской запряжки. С этой целью были реквизированы у поселившихся в Новгородском иностранных купцов лошади, войлоки, сбруя и другое снаряжение, которого не хватало батальону и которое не поступало в продажу.

25 мая Дьяченко с отрядом и двумя горными орудиями выступил на Лефу, рассчитывая остановиться в Лоренцовой и до прибытия Тихменёва заняться розыском шаек и выяснением настроений местных манз. По дороге подполковник встретил у станка Барановского капитана Холевинского и прапорщика Рейтерна, возвращавшихся из Суйфунской в Раздольный. Дело было в том, что Холевинский отправился на рекогносцировку не с 40, как приказывалось, а с 15-ю солдатами. Однако, узнав в Утёсном от ямщика о расположившейся поблизости шайке из 70 манз, он не решился напасть на них и поспешил за подкреплением. Усилив отряд капитана почти до пяти десятков человек, передав ему волонтёра Лаубе, своего переводчика и ординарца, Дьяченко отдал Холевинскому письменный приказ немедленно повернуть назад и продолжить разведку, сам же проследовал в Лоренцову, куда и прибыл 27 мая. В результате Суйфунская и вся линия от неё до Раздольного с 26 мая оказались без достаточного числа войск.

Между прочим, именно в тот день на станцию Лазареву пришли из Верхне-Романовой двое манз с написанной иероглифами листовкой, содержавшей призыв ко всем живущим по реке Даубихэ китайцам — не пускать к себе хунхузов с Лефу, где они тогда находились. Воззвание говорило также, что воюя с хунхузами русские идут вверх по Уссури и Даубихэ, но самим манзам «русского войска пожалуй и не надо, потому чтобы не перебили и наших»87.

Вечером 28 мая в Бельцовой получили из Раздольного известие от начальника тамошнего отряда, штабс-капитана Неймана, что перешедшие с верховьев Лефу хунхузы напали на деревню Суйфунскую, сожгли станционные постройки, крестьянские избы и двинулись в сторону руин Никольской. Известие это исходило от прибежавшего с Суйфунского поста солдата, который рассказал, что за туманом нельзя было определить числа манз, и лишь частая стрельба и множество голосов позволяли заключить, что неприятель силён. В другом донесении, от станционного телеграфиста, сообщалось, что в Раздольном все выбрались на берег и ожидают нападения. Таким образом, третья русская деревня и второй пост пали жертвой взбунтовавшихся китайцев.

Узнав об этом и предполагая, что отряд Маркова должен быть уже около Никольской, позади манз, ввиду чего они могут переправиться через Суйфун и уйти за границу горными тропами, Тихменёв телеграфировал Нейману предписание выступить в ночь с 28 на 29-е из Раздольного со всеми наличными 70 солдатами и не взирая на соотношение сил атаковать хунхузов, чтобы задержать их до подхода отряда Маркова, что позволяло последнему ударить по неприятелю с тыла. Вместе с тем полковник известил о сожжении Суйфунской лейтенанта Этолина, приказав ему перехватить разбойничьи шайки, если им вздумается прорваться к Владивостоку.

Увы! Отсутствие привычки к быстрому исполнению приказаний, не сложившейся в условиях скорее хозяйственной, чем боевой подготовки предыдущих лет, а главное непонимание требований военного времени и на этот раз, как ранее под Никольской, повредили успеху дела. Штабс-капитан Нейман хотя и доложил по телеграфу, что выступил в ночь, но в действительности отправился только утром 29 мая и шёл очень медленно. Тем временем, манзы, снявшиеся утром со стоянки, направились через Никольскую к станку Дубининскому, но не по русскому тракту, а окольными тропами. Туда же с другой стороны, от станка Утёсного, вытягивался отряд подполковника Маркова.

Прибывший 24 мая в Камень-Рыболов с 75-ю уссурийскими казаками, Марков присоединил к ним 138 солдат, преимущественно 3-го батальона, с двумя офицерами, поручиком Дубининым и инженер-поручиком В.П. Зотиковым, а также батальонным медиком Кумбергом. На следующий день отряд тронулся к Никольской, но шёл чрезвычайно медленно, сделав 80 вёрст до Дубининского за 5 дней. Забайкальский казак, участвовавший в нескольких сплавах по Амуру, Марков сумел понравиться М.С. Корсакову и получил назначение командиром Уссурийского пешего батальона, но оказался не на своём месте. В боевой обстановке действия подполковника отличались вялостью и нерешительностью.

По пути Марков оставил на станке Мо трёх человек, а на Утёсном — 38 для караула и подвоза продовольствия отряду. Считая дорогу на Раздольный вполне безопасной, он решил, дойдя до Дубининского, не идти к Никольской, как было приказано, а повернуть к Суйфуну и подниматься в верховья реки. Исходя из тех же соображений, подполковник отправил с Утёсного в Раздольный следовавших при отряде дивизионного врача Приморской области статского советника B.C. Плаксина, механика амурского телеграфа Краевского, 15 Никольских крестьян и разное имущество, включая вещи поручика Зотикова, сопровождаемые его денщиком. Дальнейшие события хорошо известны нам благодаря подробным сообщениям нескольких очевидцев.

«Не доезжая (в тот же день) до Дубининского пяти вёрст, — писал доктор Плаксин, — мы сделали привал на мосту за Дубининскими хребтами и заметили отсюда, что со стороны Лефу движется какая-то масса по возвышенности за падью (глубокая лощина) к Суйфуну в 6-7 верстах от нас. Так как через эту падь идёт манзовская тропа через мост, на котором мы отдыхали, и отсюда поворачивает направо к Суйфуну, ... то мы снялись с моста и, дойдя до хребтов, я приказал обозу идти по дороге к Дубининскому и за деревьями возле дороги остановиться, а сам с мужиками поднялся на сопку следить за массою, с тем что, если это манзы и не в значительном числе, то атаковать их и забрать в плен, а если есть скот, то отбить и оный для Никольских крестьян. Далее можно было различить, что людей немного, человек 8, и с ними 11 штук скота. Не знаю, заметили ли эти люди нас, или нет, только они не пошли по тропе, ведущей к мосту, а следовали по прямому пути к Суйфуну и, дошедши до речки, имеющей в одном месте высокие кусты, засели в них. Тогда мы с Краевским, не смотря на позднее время (7 часов), решились напасть на манз и отбить скот. Посадивши пять человек на имевшихся у нас наличных лошадей, я приказал им скакать и оцепить манз с правой стороны, а сам с остальными мужиками и с Краевским пошёл позади, чтобы оцепить слева, сзади и спереди. Подошедши к кустам на выстрел, мы пустили в них несколько пуль и продолжали приближаться всё ближе; тогда из кустов вылезли шесть манз и с поднятыми руками подошли к нам. Связавши их и захватив 8 отличных быков и 3-х молодых лошадей, возвратились назад и прибыли на Дубининский пост в 12 часов ночи 29-го числа. Так как на месте, где взяты манзы и скот, было много разных вещей: железа, котлы, мешки с мукой и проч., то я послал четырёх верховых за этими вещами. Посланные, доехав до места, заметили на том же месте, где взяли манз, большой манзовский отряд, двигавшийся к мосту. Один из мужиков приехал в Дубининский и сказал, что Марков остановился около моста и просит представить к нему пленных. С пленными отправилось 6 мужиков, три сигналиста (телеграфиста) и Краевский, а я с 7 мужиками и с денщиком поручика Зотикова остался на Дубининском. Спустя час времени мы заметили всадников, едущих по дороге от Никольского к Дубининскому и на расстоянии вёрст трёх за ними громадную силу пешую. Оказалось, что это манзы. Всадников было 16, нас 8 человек с ружьями, лошадей с нами была одна. Послав верхового Зотикова денщика к Маркову, я с мужиками хотел встретить верховых манз выстрелами, но мужики побежали за речку, и я за ними последний. Мужики ушли от меня далеко, а я тащился шагом. Двое из манз, подъехавши к речке, пустились по берегу вперёд, чтобы перехватить нам дорогу, а трое, заметив меня отсталого, начали по мне стрелять на расстоянии шагов 150 (выпущено 5 выстрелов); но так как они не нашли удобного места для переправы, то я успел дойти до берега речки и залёг в кустах, где пролежал с 11 часов утра до 9 часов вечера и удивлялся одному, почему наши солдаты, пришедшие спустя час по появлении разбойников у Дубининского, не бросились тотчас же на них, а перестреливались, стоя на одном месте ровно 6 часов и потом уже сделали наступление»88.

Рассказ доктора Плаксина свидетельствует, что Марков узнал о движении китайцев почти случайно. Он не высылал разведки и уже готовился свернуть к Суйфуну, когда получил тревожную весть. Картину самого боя рисует письмо Зотикова капитану Баранову от 1 июня, в котором фактическая сторона вполне согласуется с официальной реляцией Маркова, но содержит немало существенных деталей.

«Шли из Камня Рыбаловов спокойно, — писал Зотиков, — и вдоволь спали до 29-го числа, но в этот день случился маленький казус. Утром в 5 часов на пути из Утёснаго в Дубининский были замечены двое манз; мы, конечно, отправились ловить их, поймали и нашли несколько вьюков имущества. Ловля и допрос продержали нас до 11 часов. В 12 мы расположились привалом в 5 верстах от Дубининского. Сюда были приведены ещё 6 человек, пойманных накануне крестьянами. ... Пока мы пили чай на привале, скачет верховой, мой Михайло, со станка и кричит: «Манзы, манзы, много». Машинально поскакал я вперёд с 6 казаками и Михайлом. Мысль, что собаки пропадут и всё моё имущество, заставляла меня лететь, и действительно гнал, но уже было поздно. Выехав на гору, под которой стоит пост, я увидел его совершенно окружённым и уже во власти разбойников, и в то же время с правой стороны показалось несколько конных, скакавших прямо на меня и так быстро, что одна лошадь без седока подскочила ко мне вплоть.

Всё это сопровождалось страшным гвалтом; хунхузы заметили меня, когда я хотел схватить лошадь, и подняли пальбу, засвистели пули; обернулся и вижу, что со мной только 3 казака и Михайло, остальные отстали. Делать было нечего, надо спасать свою шкуру, повернул лошадь и поскакал, погоня за нами к счастью пешая. Проскакав 200 сажень, лошадь Михаилы была подстрелена и упала, но страх был так велик, что он и пешком почти не отставал от нас. Наконец то убрались. По дороге встречаю Маркова, едет себе не торопясь, думая, что всё пустяки, как было до сих пор, кричу ему: «Скорее, скорее», а он командует: «Стой». Наконец пришли к оврагу и видим на противоположном крутом скате рассыпавшихся разбойников. Завязалась перестрелка. Расстояние было 500 шагов.

Не знаю, помнишь ли ты местность около Дубинина поста. Направо находится совершенно ровная и открытая местность, а налево сопка и лес. Было около часу, когда началась перестрелка. Перестрелка самая бесплодная; солдаты стрелять почти не умеют. В два часа какая-то шальная нуля залетела мне в ногу и прошла сквозь икру. Злость взяла меня страшная. Приставал я и прежде к Маркову, чтобы атаковать с поля во фланг, но безуспешно, а тут почти разругался. «Вот изволите ли видеть, их много», -был один ответ. Прошёл час и другой, успел я сходить за 5 вёрст на перевязку, вернулся назад, а дело всё в том же положении; храбрый забайкалец потерял одного казака убитого и одного барабанщика раненым, а всё по-прежнему пукал да пукал. Было 5 часов, когда увидели с горы, что половина разбойничьего обоза потянулась назад и ушла под прикрытием 50 человек. Убедившись теперь, что их стало меньше, Марков велел стягиваться направо. Вышли направо, и тут разбойники побежали без выстрела, бросая всё. Разумеется, наши гнали и били. В версте от поста отбили вторую половину обоза (первая так и ушла). Прихрамывая, бежал я сзади ещё версту, а потом вернулся на станцию. Там остались следы страшных гостей; ни окон, ни дверей, даже пол разломали до последней доски. ... Через полчаса привезли возов 10 отбитой добычи. К общей радости почти все вещи оказались целы, потерпел только Краевский. ...

Результатом этого дня были с нашей стороны, один казак убит и двое ранены (в том числе и я). Разбойники потеряли около 50 человек, много пороху, свинцу, ружей, два знамени с надписью «смерть русским», несколько пудов муки и много разного хлама. Убежало их около 300 человек и обоз в 10 возов. Протянув на 6 часов глупую перестрелку, выпустив почти половину всех своих патронов, Марков, конечно, не мог преследовать за темнотой, между тем, как клад давался в руки. Атакуй тремя часами раньше, и шайка если бы не была истреблена окончательно, то лишилась бы всего обоза и конечно рассеялась, а теперь всё-таки имеем перед собой шайку довольно страшную для мелкого отряда. Марков, имея 200 человек, только и отвечал: «Изволите видеть, их там много», и потом в подтверждение слов своих говорит, что держались они шесть часов, значит была сила (при чём поднимает палец). Весь следующий день, т.е. 30-е число посвящён разбору добычи. Казаки нагрузились до того, что не могут нести. 31 пошли до Никольского. Там картина страшная — всё выжжено, трупы не похоронены; сам собственными глазами видел человеческую ногу обгрызенную собаками, а один из крестьян узнал труп своей старухи и просил закрыть. Куда скрылись манзы, неизвестно. Марков предполагает, что манзы пошли вверх по Суйфуну и пошёл за ними»89.

Благодаря разысканиям Н.М.Тихменёва и рапорту И.В.Фуругельма мы можем пополнить и уточнить описание Зотикова. Возглавляемые «цымухинским жителем Чунгофа», манзы заняли позицию на поросшей густым кустарником опушке редкого леса, покрывавшего склоны сопки, возвышавшейся над окружающей местностью. В 500—600 шагах от неё, за небольшим гребнем, залегла цепь из казаков и солдат. На левом фланге, в 400 шагах от манзовской позиции, находилась промоина старой дороги, глубиной около 2 аршин (1,42 м). Солдаты воспользовались ею как траншеей и именно отсюда сумели нанести неприятелю наибольшие потери. На правом фланге манзы сами подползли кустами вперёд и сблизились с отрядом Маркова до 470 шагов. Противников разделяла топкая долина речки Тудагоу.

Манзами поддерживался жаркий, но почти безрезультатный огонь. Около 5 часов дня подпоручик Дубинин взял из резерва, стоявшего в овраге, шагов за 500 от передовых стрелков, 40 человек и двинулся с ними в охват сопки. Когда эта группа зашла во фланг манзам, то развернулась цепью и с 700 шагов открыла огонь, продолжая подниматься вверх по склону, пока не оказалась в 150 шагах от неприятеля. Тем временем фельдфебель Милютин, командовавший правым крылом, тоже перешёл в наступление. Приблизившись к опушке леса обе части цепи с криком «ура» атаковали неприятеля одновременно с его левого фланга и фронта. Не устояв под напором солдат, сначала ближайшие из манз, а затем и все прочие бросились бежать. Убедившись в успехе Дубинина с Милютиным, Марков повёл остальных своих людей через речку вперёд, но настойчивого преследования не организовал и шайку упустил. Тем не менее, дело у станка Дубининского принесло командиру Уссурийского батальона чин полковника, «за военные отличия». Впрочем, незаслуженное повышение не пошло ему впрок: после описанных событий Марков пустился в злоупотребления, был уличён в жестоком обращении с казаками и отстранён от должности.

Того же, 29 числа штабс-капитан Нейман, прибывший с отрядом в Суйфунскую во второй половине дня и не заставший там хунхузов, отправился далее, в Никольскую. Однако он остановился, не доходя до деревни, на сопке у берега Суйфуна, в 10 верстах от места боя, а на следующий день возвратился в Раздольный. Если бы Нейман и утром 30 мая продолжал марш к Дубининскому, то потерпевшую накануне поражение манзовскую шайку, скорее всего, удалось бы истребить полностью.

Первое краткое известие о бое у Дубининского пришло в Бельцову из Раздольного 30 мая, а 31-го поступили лаконичные, но довольно бестолковые телеграммы Маркова: «Было дело — догоняю» и «Хунхузы разбиты — преследую». Не располагая подробным донесением, которое позволило бы уяснить истинное положение вещей, Тихменёв предположил, что хунхузы рассеялись под Суйфунской, и отдал начальникам отрядов приказания для подготовки окружения и уничтожения остатков шайки. Но уже 1 июня из двух более подробных телеграмм, от капитана Холевинского и раздольнинского телеграфиста, стало ясно, что план этот ошибочен, ибо манзы ушли в верховья Суйфуна. Поэтому предыдущие распоряжения были изменены с тем, чтобы движением войск обеспечить безопасность тылов Маркова и населённых пунктов, главным образом Никольской, куда возвращались крестьяне, и Раздольного.

Как водится, не обошлось без недоразумений. Дьяченко, так и не дождавшийся Тихменёва в Лоренцовой, решил выйти навстречу командующему войсками и сделал это 30 мая, отправив соответствующее донесение. Между тем, в Лоренцову было передано предписание, направлявшее подполковника к Никольской. Он ознакомился с ним только на следующей станции — Орловой, 31 числа, и сразу повернул отряд обратно, но не доложил об этом. В результате Тихменёв, считавший, что Дьяченко не получил последнего предписания, отправил в Никольскую Неймана, а на его место в Раздольный приказал двинуть часть 1-го батальона, что и было исполнено.

Ещё перед выходом из Лоренцовой Дьяченко послал присоединившихся к нему Холевинского и Лаубе на Суйфун. Дойдя до Утёсного, Холевинский встретил Маркова, который, в отмену первоначального распоряжения, приказал капитану идти на Лефу и «обрекогносцировать» её на всём протяжении. Исполнив это приказание, Холевинский вернулся к Дьяченко, а тот направил его в Раздольный за провиантом и далее в Никольскую для защиты крестьян. Их положение казалось подполковнику особенно опасным, так как со слов Холевинского он знал о намерении Маркова свернуть к Суйфуну, не доходя Никольской, от Неймана же получил известие о сожжении деревни Суйфунской. Последовавшие события у Дубининского оставались неизвестными Дьяченко вплоть до 31 мая, когда им было получено предписание Тихменёва.

Во время стоянки в Лоренцовой подполковник деятельно занимался поиском разбойничьих шаек и выяснением настроения лефинских манз. Последние, под влиянием хунхузов, заметно колебались. Об уходе крупной шайки с Лефу они сообщили Дьяченко в столь невразумительной форме, что эти сведения не привлекли его внимания. Выходя из Орловой, он отправил конную разведывательную группу из 30 отборных солдат под начальством поручика Седова для проверки дорог, ведущих вдоль Лефу и Чагоу на Никольскую. Одолев за два дня около 100 вёрст, Седов 2 июня, почти одновременно с основным отрядом, прибыл к месту назначения. По пути группа встретила лишь два десятка манз, прятавшихся у стоявшей в глухом горном углу фанзы и напавших на четырёх солдат, задержавшихся при переседловке лошадей. Схватка была замечена сопровождавшим разведчиков Лаубе. Он поднял тревогу, и в скоротечном бою манзы потеряли 14 человек убитыми. Это столкновение оказалось единственным. Но следы недавней стоянки крупных шаек попадались Седову неоднократно. По утверждению местного китайца, хунхузы проводили в лагерях по несколько дней, запасаясь провизией, после чего уходили к Суйфунскому.

Несомненно, поручик двигался по маршруту тех самых разбойников, которые сожгли деревню, сразились с Марковым и успели покинуть российские пределы прежде, чем неторопливый подполковник достиг границы. Правда, избавление от второго и последнего крупного бандитского формирования можно было считать благом. Остававшиеся ещё мелкие шайки серьёзной угрозы не создавали. Войскам предстояло очистить от них край и привести в полную покорность враждебное манзовское население, что вполне достигалось одновременным движением нескольких отрядов по достаточно освоенным китайцами районам. Собственно, такое движение к тому времени уже началось.

Помимо отрядов Дьяченко, шедшего по тракту к Суйфуну, Маркова, поднимавшегося по течению реки, и группы Седова, действовавшей в промежутке между ними, от Уссури на военный театр спешили части сводного стрелкового батальона. Капитан Флоренский с двумя ротами 29 мая выступил из Бельцовой, а рота поручика Садовникова тогда же повернула с Улахэ на Сандогу. 3 июня Флоренский с нагнавшим его Тихменёвым прибыли в Верхне-Романову, где к ним через день присоединился Садовников, выбравшийся на тракт у Сысоевой. За 8 дней поручик сделал более 300 вёрст.

В Верхне-Романовой Тихменёв получил известие о том, что мелкие партии хунхузов бродят в горах между верховьями Майхэ и Лефу, а также за Суйфуном. Передали ему и сведения о сучанской милиции, выставленной местными манзами, по их словам, для самообороны от разбойников. Каковы в действительности были замыслы китайского населения, так и осталось неизвестным, очевидно лишь, что на решениях сучанских старшин заметно сказывалось присутствие в Находке отряда под начальством лейтенанта Старицкого.

Вооружив палубный железный баркас десантным орудием, он с девятью матросами 1 мая появился в Находке и принял командование над людьми поручика Петровича, раненого на Аскольде90. К этому моменту находкинский пост стал убежищем для жителей русских деревень, покинувших свои дома и сошедшихся под защиту 35 постовых солдат. Старицкий превратил пять венцов деревянного сруба строившейся большой казармы в некое подобие острожка, разместил между ним и пристанью, под навесами, женщин с детьми, присоединил к своему отряду 21 крестьянина и принялся обучать импровизированный гарнизон стрельбе в цель и рассыпному строю. Частые учебные тревоги, рассылка пикетов для наблюдения за подходами к посту, придали бодрости небольшому воинству, противостоявшему сотням вооружённых манз.

Через десяток дней лейтенант сумел сплотить личный состав и подучить его настолько, что ловцы морской капусты и прочие промысловики, чувствуя силу русских, по первому их требованию удалились к северу от залива Америка, а хозяева ближайших фанз то и дело наведывались с известиями о происходившем в окрестностях. Из отдалённых манзовских деревень стали присылать стариков с уверениями в лояльности. Наконец, милиционеры выдали двух участников нападения на команду «Алеута» и разгрома поста Стрелок. После этого, на двадцатый день пребывания в Находке, Старицкому легко удалось заставить китайцев отвезти во Владивосток его письма. 28 мая лейтенант получил ответ, из которого сумел уяснить себе общую обстановку. Сам он к тому времени настолько овладел ситуацией, что свободно разъезжал по сучанской долине и принимал парады отрядов манзовской милиции, стремившейся доказать свой оборонительный характер. Вместе с тем, Старицкий был уверен, что миролюбие местных манз вынужденное, зависящее, главным образом, от присутствия российских войск в Находке и поддерживаемое только поражениями хунхузов на Цымухэ и Суйфуне.

Как бы там ни было, но в первых числах июня сучанская милиция, насчитывавшая несколько сот манз и тазов, отправила 400 человек на Цымухэ, где ещё оставались мелкие разбойничьи шайки и склады продовольствия. Не доверяя китайцам, начальствовавший во Владивостоке лейтенант Этолин решил послать им навстречу отряд поручика Каблукова, силой в 50 солдат при одном горном орудии. Тихменёв одобрил это решение, вдобавок указав Этолину на необходимость суровых репрессивных мер. Со своей стороны полковник приказал штабс-капитану Пржевальскому пройти во главе отряда поручика Садовникова с Верхне-Романовой на Сучан и занять там деревню Пинсоу — средоточие манз и резиденцию их старшины. Разоружив милицию, Пржевальский должен был дождаться отрядов Каблукова и капитана Шелихе. О снаряжении последнего, аналогичного каблуковскому, Тихменёв телеграфировал в Раздольный для передачи Дьяченко. Предписав ему направить Шелихе в Лоренцову, а оттуда через верховья Лефу и Майхэ на соединение с Каблуковым, полковник надеялся перекрыть хунхузам все пути отступления. Соединившимся отрядам следовало спуститься по Сучану до русских деревень.

Предполагая, что люди Маркова утомлены преследованием неприятеля, Тихменёв двинул им на помощь из Никольской 75 человек при одном орудии под начальством прапорщика Рейтерна. 6 июня отряд Флоренского, а с ним и штаб действующих войск, прибыли в Лоренцову. Оттуда был выслан по назначению отряд Шелихе. Флоренский же со 110-ю солдатами повернул вниз по Лефу, чтобы очистить её от бандитов до устья Лифуцзин и по долине последней подняться к Утёсному. Сам полковник сформировал из частей сводного батальона конный отряд в 26 человек с одним горным орудием под командованием поручика Маевского, с которым отправился в Никольскую и прибыл туда 7 июня.

К тому времени российские власти умудрились проиграть эпистолярную баталию, начатую письмом майора Пфингстена к хунчунскому амба-ню. Составленное на основании депеши Тихменёва, письмо содержало требование выдать бежавших с Аскольда хозяев-золотопромышленников и мангугайских старшин, повинных в организации беспорядков. В ответном послании амбань умело обошёл поднятые вопросы, сообщив лишь, что из Нингуты прибыл важный чиновник, уполномоченный на переговоры и предлагающий свои войска для ловли хунхузов. Более того, амбань в свою очередь просил Пфингстена выдать взятых на Мангугае пленных, якобы для отправки в Пекин. Тихменёв, пренебрежительно относившийся к китайской администрации, был чувствительно задет таким ответом и приказал майору написать, что он полномочий на переговоры не имеет, но ожидает прибытия генерал-губернатора, который, возможно, потребует от амбаня объяснений. Далее полковник предписывал выразить удивление тем, что маньчжурские войска не были выставлены вдоль границы своевременно, и вновь потребовал выдачи всех скрывшихся на китайской территории участников вооружённого выступления.

За этим демаршем последовала ещё одна уклончивая отписка: амбань признал мангугайских манз разбойниками, но заявил, что никого из них, равно как и золотоискателей с Аскольда, в Хунчуне нет. Его утверждение, конечно, не соответствовало действительности, и Пфингстен получил приказание требовать выдачи беглецов более решительным тоном. Занятую Тихменёвым в этом вопросе позицию вполне разделял контр-адмирал Фуругельм. Однако прибывший к началу июня в Камень-Рыболов генерал-губернатор Корсаков не поддержал подчинённых. Толкуя трактаты в ущерб интересам собственной страны, он предписал Фуругельму передать манз, взятых с оружием в руках, а также подозреваемых в пособничестве им, китайскому правительству.

Учитывая слабость цинских властей, не способных, да и не стремившихся контролировать границу с Россией, по меньшей мере странно звучало указание Корсакова настаивать в переписке с ними на запрещении дальнейшего въезда высылаемым из Южно-Уссурийского края преступникам. Столь же мало оснований имела надежда на суровое наказание коноводов бунта. И уж совсем неуместным было предписанное генерал-губернатором обращение к хунчунскому амбаню с просьбой выяснить, откуда именно прибыли причинившие немало бед хунхузы. Однако спорить с Корсаковым не приходилось, и Тихменёв поневоле отказался от своих требований, «потеряв лицо» в глазах китайских нойонов. Переписка, как и следовало ожидать, оказалась бесполезной. А спустя несколько недель, ближе ознакомившись с вопросом, и сам генерал-губернатор переменил свой взгляд на права поселившихся в крае манз. Впрочем, случилось это уже после окончательного их усмирения, и многие из репрессивных мер были осуществлены местным командованием лишь потому, что указания Корсакова неизменно запаздывали.

Рассылая отряды по разным направлениям, Тихменёв требовал беспощадного истребления манз, оказывающих сопротивление с оружием в руках. Отдельно стоящие фанзы должны были сжигаться. Вместе с ними уничтожались и все те припасы, воспользоваться которыми не представлялось возможным. Так же предписывалось поступать и с урожаем, за исключением полей, находившихся вблизи от русских деревень. Этим полковник надеялся лишить опоры не только действовавших разбойников, но и предполагаемых, тем самым предотвращая их появление. Подобные инструкции получали и командиры, отправившиеся первыми, преимущественно по торным дорогам, и последовавшие за ними, но уже в глухие, отдалённые чащобы и горные урочища.

Подполковник Марков, по непонятной причине давший своим людям после боя 29 мая целые сутки отдыха, 31-го вступил в Никольскую. Потеряв соприкосновение с манзами, он предположил, что разбитая шайка ушла к верховьям Суйфуна, и, переправившись через реку верстах в 85 от границы, двинулся в сопки. Там его отряд 4 июня встретил и атаковал группу из 40 манз, гнавших скот, уложив на месте пятерых. Спустя день в пограничной фанзе солдаты нашли ещё несколько десятков китайцев. После стычки, в которой Марков потерял одного человека убитым, они бежали, оставив 15 пленных. На границе 7 июня к подполковнику присоединился Рейтерн.

Получив подкрепление, Марков решил двигаться к Турьему Рогу. С этой целью он разделил свой отряд на две части, вверив одну из них подпоручику Дубинину. Её Марков направил лугами вдоль подножия горного хребта, а с другой собирался пройти по самой пограничной линии, переваливая через вершины. 50 человек под командой фельдфебеля Милютина были отправлены в Никольскую за провиантом. После пополнения запасов им предстояло вернуться, занять пограничную фанзу и не пропускать разбойников в Маньчжурию. Исполнить эти планы не удалось: Маркова подвела любовь к продолжительному отдыху. Только Дубинин, выступивший 9 июня, успел дойти до Камня-Рыболова, где и остановился. Самого же подполковника, задержавшегося на биваке, 10 числа догнал нарочный с приказанием идти на станок Утёсный. Отряд Милютина был оставлен Тихменёвым в Никольской.

В Утёсном Маркову 15 июня передали приказ о роспуске казаков на льготу, в виду полного очищения приханкайских земель от хунхузов. Так окончилась первая боевая служба уссурийцев. Согласно дальнейшим распоряжениям Тихменёва, Марков должен был как можно скорее восстановить почтовое сообщение по камень-рыболовскому тракту и наладить его охрану, сменив расставленных по станкам солдат сводного стрелкового батальона линейцами 3-го, из состава своего расформированного отряда.

Отряд капитана Баранова 3 июня вышел со станции Тихменёвой, но, двигаясь исключительно трудным маршрутом, лишь 14 июня прибыл на Лефу. Близ устья этой реки он попал в болота, из которых едва выбрался, и был вынужден повернуть обратно. Возвращаясь, Баранов сжёг все найденные им, к тому времени пустовавшие фанзы, вместе с хранившимися там запасами хлеба.

Хорунжий Бянкин, отправившийся в поход с 4-го сунгачинского поста, 7 июня достиг Лоренцовой, взяв по дороге в разных фанзах 25 пленных, а также оружие, порох и припасы. Некоторые из манз оказывали ему ожесточённое сопротивление. Спустя несколько дней Бянкин получил приказание пройти вдоль Даубихэ в станицу Буссе, истребляя то манзовское имущество, которое не могли использовать русские крестьяне, а затем отпустить казаков на льготу.

Капитан Флоренский, исполнив предписание Тихменёва, благополучно прибыл на Утёсный, откуда, по смене его отряда людьми Маркова, перешёл в Никольскую. Отряды Каблукова, Шелихе и Садовникова, с которым следовал штабс-капитан Пржевальский, соединились под общим начальством последнего в деревне Пинсоу на Сучане. По пути туда Каблуков наблюдал картины полного разорения: все фанзы были сожжены, всюду стадами бродили беспризорные домашние свиньи. Однако раскинувшиеся на обширных пространствах поля, засеянные просом, бобами и другими зерновыми, уцелели. Часть урожая с них позднее собрали солдаты, часть — крестьяне. Переправа через нижнее течение рек, впадающих в Уссурийский залив, стоила обременённому артиллерией отряду Каблукова немалых трудов. Один из солдат при этом даже утонул. У самого устья Цымухэ отряд обнаружил партию манз, открывших огонь сперва по возвращавшимся на своё пепелище крестьянам деревни Шкотовой, а затем и по высланному поручиком дозору. В перестрелке несколько китайцев было убито, некоторые утонули, остальные бежали в горы, бросив на берегу лодки, которые тут же были уничтожены солдатами.

О действиях отрядов Шелихе и Садовникова Пржевальский писал в донесении Тихменёву: «6-го июня вечером присоединился ко мне отряд Садовникова, и я, дав отдохнуть один день, утром 7-го числа выступил из В [ерхне-] Романовой вверх по Дауби и Сучану. Чуть заметная тропинка вилась сначала по открытой, постепенно суживавшейся долине и, пройдя таким образом верст 35, вступила, наконец, в дремучую первобытную тайгу. Густые заросли папоротника и различных кустарников, громадные деревья, теснившиеся сплошною непроницаемою стеною и во многих местах до того заграждавшие дорогу, что надо было делать просеку для вьючных лошадей, наконец, частые переправы через извилистую, хотя и не глубокую, но чрезвычайно быструю Дауби, — всё это сильно затрудняло наше следование. Трудности увеличивались по мере приближения к вершине Сихотэ-Алиня, где, не доходя вёрст трёх до главного перевала, нужно было идти узким каменистым ущельем с крутым подъёмом и почти отвесными боками. На самой вершине перевала я нашёл 8 шалашей, в которых недавно жило человек 50 китайцев; дня за три до нашего прихода эти китайцы ушли на Сучан, и теперь не было здесь ни одного человека.

Спуск с хребта к долине Сучана был несравненно легче, так как тропинка здесь была хорошо протоптана, вероятно, китайцами, возившими продовольствие. 11-го июня вечером я был уже в Пинсау, сделав в течение пяти дней, т.е. со дня выступления из Романовой до прихода на Сучан, 130 вёрст. При том один из этих 5 дней был употреблён на розыски около одной подозрительной фанзы (в верховьях Дауби), которую я велел сжечь. Придя в Пинсау, я нашёл там около 150 человек манзовской милиции как с Сучана, так и с p.p. Пхусун, Та-ухэ, Суду-хэ. Впрочем, это были уже только остатки той милиции, которая разошлась по домам за несколько дней перед моим приходом, и цифра которой простиралась, по уверениям здешнего старшины, до 800 человек. Замечательно, что в этой милиции было 300 человек маньчжур из Хун-Чуна и других частей Маньчжурии, ловивших капусту в море и вышедших на берег с ружьями при известии о хунхузах; с неделю тому назад все эти маньчжуры ушли обратно в море.

Первым моим делом по прибытии в Пинсау было обезоружение китайской милиции, которой я велел разойтись по домам. Отобранные ружья возьму с собой и доставлю в Находку. Трёх предводителей манзовской милиции с p.p. Пхусун, Та-ухэ и Суду-хэ, а равно и старшину в Пинсау я арестовал за то, что они, вопреки приказаний лейтенанта Старицкого, казнили трёх пойманных хунхузов и в том числе одного атамана. Мне кажется, что это они сделали для того, чтобы пленные хунхузы при допросе не показали чего-нибудь предосудительного о сучанских манзах, как то уже сделал один из таких пленных в Находке. ... Сегодня, т.е. 13-го утром, ко мне присоединился отряд Шелихе, который пришёл из Лоренцовой по p.p. Май-хэ и Циму-хэ. На всех этих реках, так недавно густо населённых, отряд наш не встретил ни одной души человеческой, ни одной целой фанзы; всё было разграблено, сожжено и уничтожено хунхузами»91.

Дождавшись отряда Каблукова, Пржевальский 14 июня вышел из Пинсоу с обозом, в числе грузов которого значились 83 изъятых у манзовской милиции ружья, две пушки, около пуда пороха и свинца. 15 июня колонна прибыла в деревню Хуанихеза, стоявшую на правом берегу Сучана, против русских поселений, где штабс-капитан и расположился в ожидании дальнейших указаний.

Тогда же, в середине июня, из Никольской были разосланы пять рекогносцировочных отрядов: четыре силой в 20—35 человек и один в 60 человек с горным орудием. Отряд капитана Молоствова, отправленный в верховья Суйфуна, исполнил поручение и вернулся без происшествий. Отряд сотника Маевского, обследовавший горы, прилегающие к границе между истоками Суйфуна и Эльдагоу, имел незначительную стычку с хунхузами, из которых восемь человек было убито, а остальные бежали, бросив оружие и снаряжение. Подпоручик Тарновский, двигавшийся по системе правых притоков Суйфуна, заблудился в горах. Его люди поневоле довольствовались фунтом сухарей в день, изорвали о камни обувь и возвратились с израненными ногами назад, так и не отыскав выхода к Эльдагоу и никого не встретив.

Отряд штабс-капитана Буяковича шёл к верховьям Мангугая и Амбабиры, с трудом устраивая для своего орудия переправы через многочисленные речки и болота. В конце пути солдаты обнаружили манзовский бивак, охраняемый цепью конных дозоров. Буякович атаковал неприятеля, но его людей задержали искусственные препятствия в виде кольев с натянутыми верёвками. Тем не менее, артиллерийского огня манзы не выдержали и отступили, оставив на месте несколько трупов.

Волонтёр Лаубе получил приказание произвести разведку водораздела рек Мо, Лефу и Майхэ. По дороге туда он сжёг несколько фанз, причём в одной из манзовских деревень была найдена единственная во всём крае женщина-китаянка. Получив известия о близости хунхузов, Лаубе уклонился с маршрута и вышел к посту Камень-Рыболов, где его задержал временно командовавший 3-м батальоном майор В.Д. Мерказин, адъютант генерал-губернатора. Из-за столкновения на личной почве майор подал Корсакову рапорт, обвиняя Лаубе и подчинённых ему людей в грабежах, жестокостях по отношению к мирным манзам и неисполнении приказаний. Эта бумага упала на подготовленную почву: Корсаков всё ещё отказывался верить, что те же манзы, которые старательно демонстрировали российским властям свою покорность, одновременно помогали хунхузам. Не разобравшись, генерал-губернатор приказал отдать Лаубе под суд. Однако тщательное расследование показало вздорность обвинений Мерказина.

Деятельное участие в перевозке и снабжении некоторых отрядов с самого начала кампании приняли суда Сибирской флотилии, и в первую очередь «Алеут». 22 мая на помощь ему вышел из Николаевска пароход «Америка», под командованием капитан-лейтенанта Н.А. Наумова. Будучи несколько раз затёрт льдами в амурском лимане, пароход всё-таки пробился в Татарский пролив и 31 мая зашёл в Находку, своим появлением существенно поддержав авторитет лейтенанта Старицкого. 1 июня Наумов привёл своё судно во Владивосток, а в середине месяца вернулся в Находку с генерал-губернатором на борту. Корсаков осмотрел пост и результатами осмотра остался доволен. По его распоряжению Старицкий передал командование постом поручику Садовникову, железный баркас — лейтенанту К.А. Векману, а сам вошёл в состав комиссии по изучению причин беспорядков и изысканию способов их предупреждения в будущем.

15 июня из Николаевска в залив Святой Ольги, буксируя нагруженное продовольствием коммерческое судно, вышла канонерская лодка «Соболь» под командованием капитан-лейтенанта М.А. Усова. 26-го она высадила на берег залива отряд из 33 солдат, после чего ушла во Владивосток. До середины августа лодка оставалась в южных гаванях, осматривала побережье, перевозила различные грузы, солдат и крестьян. Вслед за ней, 17 июня, из Николаевского порта в Святую Ольгу отправилась шхуна «Восток» под командованием лейтенанта Л.К. Кологераса, через десять дней доставившая на Ольгинский пост ещё 35 солдат, провиант и боеприпасы.

Изрядно потрудились в те горячие дни приамурские речники. Не раз пересёк озеро Ханка пароход «Уссури № 1» под командованием лейтенанта Н.М. Тихменёва, доставлявший в Камень-Рыболов из Хабаровки продовольствие, а из станицы Буссе — горноартиллерийский дивизион. По тому же маршруту, начиная с 10 мая и до первых чисел июля, водил своё судно командир парохода «Сунгача», капитан-лейтенант А.В. Татаринов. Пароход капитан-лейтенанта Ф.Ф. Ушакова «Уссури № 2» начал навигацию 9 мая рейсом из Николаевска в Буссе со штабом войск Южно-Уссурийского края, а продолжил крейсерством вдоль берегов озера Ханка. Ушаков мерным сумел подняться на сотню вёрст вверх по реке Лефу, осмотрев её пустынные, болотистые берега за год до того, как на них побывал Н.М.Пржевальский.

Усиленная деятельность флотилии позволила к концу июня завершить развёртывание всех тех войск, которые оказалось возможным выделить для борьбы с манзами. И если войска эти из-за несовершенства связи попали на военный театр с опозданием, то карательные задачи они сумели решить вполне успешно. За исключением деревень сучанских манз, волей-неволей доказавших свою лояльность российским властям, остальные районы поселения китайцев были в значительной мере разорены.

Одним из последних прошёл от Сучана вдоль морского побережья, через реку Таудеми, пепелище поста Стрелок и устье реки Цымухэ, во Владивосток отряд поручика Каблукова. Отправляя его 20 июня, Пржевальский предписал поручику сжечь все фанзы золотоискателей и арестовать хозяев, если при их обыске будет найден драгоценный металл. Тогда же штабс-капитан отослал владивостокским артиллеристам на пароходе «Америка» горное орудие с зарядными ящиками. Надобность в нём отпала, так как кампания с очевидностью подходила к концу. Сознавая, что организованное сопротивление манз более невозможно, контр-адмирал Фуругельм приказал Пржевальскому вернуть бывшим милиционерам-тазам отобранные у них ружья и освободить из-под ареста старшину Лигуя с помощниками. Наконец, в середине июля, по возвращении всех рекогносцировочных отрядов, войска Южно-Уссурийского края были переведены на мирное положение, а штаб полковника М.П. Тихменёва расформирован. Так окончилась Манзовская война.

 

БЕСПОКОЙНЫЙ МИР

На дальневосточной земле раздавались едва ли не последние выстрелы, когда центральные газеты опубликовали телеграмму М.С. Корсакова из Сретенска от 10 июня, кратко сообщавшую о стычке на острове Аскольд, сожжении поста Стрелок и деревни Шкотовой, сопровождавшихся «несколькими убийствами». Затем, уже в начале июля, эти сведения были повторены с незначительными дополнениями. Они, надо полагать, не привлекли к себе пристального внимания читателей, для которых кровавые столкновения войск с обитателями тех или иных окраин империи отнюдь не являлись новостью. Ведь прошло всего три года с момента формального усмирения кавказских горцев, время от времени всё же устраивавших партизанские вылазки, а в Средней Азии открытая борьба всё ещё продолжалась. Не далее как 1 мая генерал-лейтенант К.П. фон-Кауфман разбил пожелавшего избавиться от российского присутствия эмира бухарского и занял Самарканд. Из-за государственной границы также тянуло порохом: лишь к концу апреля завершилась английская экспедиция против абиссинского негуса Феодора, и в те же дни началось очередное восстание на острове Кандия (Крит), в Южной Америке бразильцы сражались с парагвайцами, а через океан, в Японии, армия микадо теснила последние отряды приверженцев сёгуна. Немало пищи для разговоров доставили обывателям известия из Белграда, где 30 мая был убит сербский князь Михаил Обренович, и из Мадрида, откуда стали поступать телеграммы о волнениях, вскоре переросших в революцию.

Одна волна событий накатывала за другой, смывая впечатления от предыдущей. Спустя пару недель в Петербурге, пожалуй, лишь несколько десятков министерских чиновников помнили о взбунтовавшихся манзах. По долгу службы разбирая бумаги, присылавшиеся в столицу из Иркутска и Николаевска-на-Амуре, эти чиновники знакомились с выводами и предложениями руководства Приморской области, пытавшегося извлечь уроки из недавнего кризиса. В обязанности делопроизводителей и начальников отделений входила обработка таких материалов и подготовка на их основе кратких сводок, ложившихся затем на стол министра или какой-нибудь комиссии. Учитывая, однако, что в Российской империи тех лет министры подчинялись непосредственно императору, совместные заседания правительства не практиковались, а сколько-нибудь важные вопросы чаще всего выносились на рассмотрение особых совещаний представителей заинтересованных ведомств, далеко не всегда приходивших к какому-либо определённому решению, учитывая, наконец, становившиеся хроническими бюджетные дефициты, судьбу поступавших из провинции проектов можно было предсказать без особого труда. Как правило, после многолетних блужданий по столичным канцеляриям, они либо «оставлялись без последствий», либо принимались к руководству в заметно урезанном и изменённом виде. Последнее предстояло и плодам творчества лиц, участвовавших в подготовке рапортов контр-адмирала И.В. Фуругельма управляющему Морским министерством, генерал-адъютанту Н.К. Краббе, от 25 сентября, и генерал-лейтенанта М.С. Корсакова военному министру, генералу Д.А. Милютину, от 21 ноября.

Оба рапорта указывали на недостаток вооружённых сил в крае и требовали увеличения численности войск и корабельного состава. Корсаков, сверх того, разработал обширную программу, включавшую перевод в Хабаровку всего управления Приморской областью, соединение нового центра телеграфной линией со Сретенском — конечным пунктом сибирского телеграфа, учреждение флотского опорного пункта в одной из южных гаваней, сформирование конного пограничного отряда и осуществление других назревших мер. По его мнению, значение отошедших к России территорий определялось возможностью «утверждения нашего влияния на водах Восточного океана, где сосредоточены главные торговые интересы западных морских держав и где, поэтому, присутствие нашего крейсерского флота может, до известной степени, уравновешивать наши силы на Западе». Подводя итоги своих рассуждений, генерал-губернатор писал: «Амурские владения наши, по отношению к Империи, могут иметь, в силу своего географического положения, весьма важное политическое значение на Востоке между туземными государствами и особенно в среде колоний, принадлежащих западным европейским державам. Достижением этого значения исключительно обусловливается назначение Приамурского края. В этом смысле край должен выработать себе minimum такое экономическое положение, которое бы давало средства для содержания в нём боевого флота и сухопутного войска, в размере, необходимом для достижения наивыгоднейших политических результатов для государства»92.

По пути к намеченной цели, согласно замыслу Корсакова, предстояло энергично заселить край, ликвидировать в нём все «бесполезные» учреждения, предоставить генерал-губернатору право разрешать важнейшие вопросы своей властью, в столице же создать особый Комитет по Амурскому краю. Однако, будучи армейским генералом, Корсаков счёл излишним как устройство на берегах Японского моря полноценного военного порта, так и содержание там самостоятельного флота. Более того, ему показалось вполне разумным упразднить Сибирскую флотилию, с продажей её судов частным предпринимателям. Взамен предлагалось учредить морскую станцию в Новгородской гавани и небольшие мастерские при владивостокском деревянном доке, выстроенном капитан-лейтенантом А.А. Этолиным. Но если ликвидация флотилии допускалась Морским министерством, в связи со значительным сокращением его бюджета в 1867 году, то намерение Корсакова полностью подчинить себе начальника станции, тем самым устранив неудобства, вызываемые двойным подчинением командующего Сибирской флотилией, совершенно не устраивало Главное Адмиралтейство. Понимая, что расхождение во взглядах может похоронить его планы, генерал-губернатор изложил свои соображения во всеподданнейшей записке от 17 декабря, отправив её копию великому князю Константину Николаевичу. Император Александр II, добросовестно прочитывавший все поступавшие к нему бумаги, без долгих размышлений одобрил многие предложения Корсакова и повелел передать записку в Комитет Министров. Последний же, на заседании 7 января 1869 года, постановил отправить её на отзыв в министерства: морское, военное, внутренних дел и финансов.

В соответствии со сложившейся к тому времени практикой, для всесторонней и основательной оценки предлагаемых мер Д.А. Милютиным 24 февраля 1869 года была назначена комиссия под председательством генерал-лейтенанта И.С. Лутковского, с участием представителей других ведомств. На протяжении марта-апреля, собравшись несколько раз, она обосновала большинство одобрительных резолюций императора, тем самым положив начало череде ведомственных преобразований в Приморской области. Административный центр последней был перемещён в Хабаровку, поэтому военным губернатором впредь назначался исключительно сухопутный генерал. В Южно-Уссурийском крае учреждалась должность пограничного комиссара. Однако упразднения Сибирской флотилии не произошло. Напротив, при реформировании, морская часть, согласно высочайших повелений от 16 и 22 февраля 1871 года, была изъята из ведения генерал-губернатора с присвоением её начальнику статуса главного командира портов Восточного океана. Базу флотилии перенесли во Владивосток. Речные суда при этом пришлось передать вновь учреждённому Товариществу амурского пароходства.

Не получилось и «энергичного заселения» края. Если в беспокойном 1868 году Амурская и Приморская области приняли 641 русского и 1415 корейских переселенцев, в 1869-м соответственно 70 и 5000, то в 1870-м всего 80 русских, да и тех одна Амурская. Затем переселение на Дальний Восток приостановилось. Крестьяне предпочитали оседать в Западной Сибири, Средней Азии, на Северном Кавказе. К 1879 году русское земледельческое население Приморской области насчитывало всего 3018 душ обоего пола, тогда как общая численность жителей, включая войска, достигала 73.217 человек93. Если учесть, что казаки, часть которых именно тогда перебралась с берегов Уссури на земли между Турьим Рогом и Суйфуном, вели преимущественно натуральное хозяйство, а крестьяне по ряду причин не могли похвастать высокой производительностью, то становится понятным, почему им, вместе с 5895 корейцами, едва удавалось кормить полтора десятка тысяч солдат, матросов, офицеров и чиновников с членами их семей.

Возможно, такое положение сохранялось бы на протяжении многих лет, однако Кульджинский кризис заставил правительство вспомнить о нуждах Дальнего Востока. Ещё в 1871 году, когда восстание мусульманских народов на западе Китая стало угрожать спокойствию среднеазиатских владений России, император Александр II санкционировал оккупацию Кульджинского (Илийского) края. Но вместе с тем, по рекомендации Министерства иностранных дел, дано было обещание вернуть эти земли прежним хозяевам по усмирении восстания. К 1878 году китайские войска подавили сопротивление мусульман, и Пекин поставил вопрос о возвращении Кульджи. Собственно, судьба её обсуждалась в Петербурге, начиная с 1876 года, однако принять какое-либо конкретное решение мешали расхождения во взглядах представителей военного ведомства и дипломатов.

Командующий войсками Туркестанского военного округа, генерал К.П. фон-Кауфман и военный губернатор Семиреченской области, генерал-лейтенант Г.А. Колпаковский вполне справедливо указывали на большое стратегическое значение горных перевалов, открывавших неприятелю дорогу в Семиреченскую область, и настаивали на сохранении контроля над долиной реки Текес и западной частью Илийского края, а также на 60-миллионной контрибуции. Дипломаты же беспокоились о поддержании мирных отношений с восточным соседом. После длительной борьбы стороны сошлись на компромиссном варианте, сочетавшем территориальные претензии военных с умеренным возмещением оккупационных расходов в размере 5 миллионов рублей. Прибывший для переговоров посол Китая Чун Хоу согласился с такими условиями и 20 сентября (2 октября) 1879 года подписал в Ливадии соответствующий договор94.

Однако цинское правительство, испытывавшее сильное влияние «антииностранных» группировок, отказалось его ратифицировать и стало готовиться к войне с Россией. Петербургу пришлось принять ответные меры. Правда, спустя несколько месяцев стало очевидным, что быстрое усиление войск в Уссурийском крае возможно лишь при значительных расходах. Так, перевозка 8000 человек, необходимых для обеспечения надёжной обороны Владивостока, требовала фрахтования 16 океанских пароходов и вызывала ассигнование 250.000 рублей единовременно, а затем по 890.000 рублей каждый месяц95. С учётом того, что длительность подобной экспедиции не могла быть менее двух месяцев, общий расход возрастал до 2.03 миллионов, тогда как заграничное плавание всех боевых кораблей российского флота в 1880 году стоило казне 2.6 миллиона рублей. К тому же морские перевозки, вполне допустимые при конфликте с Китаем, в случае разрыва с Англией становились невозможными. Переброска значительных подкреплений по грунтовым дорогам через Сибирь была делом весьма долгим и трудным. Наконец, как бы войска ни попали на театр военных действий, их следовало там кормить.

Когда Кульджинский кризис, изрядно поволновавший правительственные круги, миновал, в Петербурге приступили к обсуждению вопроса о спешном заселении Приморского края. Решение задачи подсказал опыт недавней перевозки судами Добровольного флота ссыльно-каторжных из Одессы на Сахалин и солдат из Кронштадта во Владивосток. По воцарении Александра III замысел получил окончательное оформление, и 5 декабря 1881 года император повелел в следующем же году приступить к доставке переселенцев морем за счёт казны. На берегу бухты Золотой Рог были выстроены 13 жилых бараков и два склада для имущества. Однако пример неудачного поселения уссурийских казаков побудил власти отказаться из излишнего администрирования и предоставить выбор мест для поселения самим крестьянам. Поэтому весной 1882 года во Владивосток привезли только ходоков, а первая партия переселенцев отправилась из Одессы на пароходах-«добровольцах» «Россия» и «Петербург» в марте 1883 года96.

Согласно высочайше утверждённому 1 июня 1882 года мнению Государственного Совета во Владивостоке было организовано переселенческое управление, во главе которого встал Ф.Ф. Буссе. Ежегодно за казённый счёт из Одессы отправляли по 250 семей, но с самого начала появились и своекоштные переселенцы. Спустя два года выяснилось, что, затрачивая по 1200 рублей на перевозку одной семьи, государство не достигает цели: пользовавшиеся казённым пособием крестьяне в большинстве случаев оказывались недостаточно хозяйственными, да и слишком малообеспеченными. Поэтому, начиная с 1886 года, Добровольный флот стал принимать только тех, кто мог оплатить дорогу из своего кармана. С 1883 до 1897 года в Южно-Уссурийский край с казённой помощью въехало 754 семьи (4688 душ), а самостоятельно — 3552 (24.405 душ). Обратно вернулось только 72 семьи97.

Вместе с тем, переселенцы — в подавляющем большинстве выходцы из Черниговской и Полтавской губерний — предпочитали селиться на чернозёмной приханкайской равнине. Для освоения же лесных пространств больше подходили уроженцы средней полосы России, но они не являлись собственниками земли, которая находилась в общинном владении, а продажа одних усадеб не давала средств, достаточных для переезда и первичного обзаведения. Поэтому местные власти в первые годы поощряли приток корейцев, так что Посьетский участок в итоге оказался заселённым в основном ими. Позднее областным начальством не раз предпринимались попытки ограничить корейскую иммиграцию или направить её в глубинные районы края, однако при каждой смене лиц на посту Приморского губернатора всё возвращалось на круги своя.

Отсутствие среди малороссов и корейцев ремесленников, особенно строительных специальностей, потребовавшихся в значительном количестве для замещения солдат-линейцев, подвигло военное ведомство на попытку выписать русских мастеровых в Иркутск из Нижнего-Новгорода и на Амур из Кяхты. Но попытка эта показала чрезмерную дороговизну такого найма, ежедневно обходившегося в 3—5 рублей на человека. Крайне ограниченный бюджет заставил военных инженеров в 1875 году прибегнуть к труду китайских рабочих, первая партия которых, набранная в провинциях Шаньдун и Чжили, отправилась на строительство казарм в Хабаровке. По свидетельству начальника инженеров Приамурского военного округа, полковника П.Ф. Унтербергера: «Не будь этой силы, не могло быть и речи о том, чтобы в промежуток времени в 1877 по 1883 год за те же средства было возведено то число инженерных построек, преимущественно в Приморской области, которое было произведено в действительности»98.

Вскоре после разгрома, устроенного в 1868 году российскими войсками, вернулись в Уссурийский край и китайские земледельцы. Правда, начиная с 1883 года, их вновь стали вытеснять. Так, наделы для первой же партии переселенцев, прибывшей во Владивосток 13—20 апреля, включали и бывшие манзовские поля в долине реки Майхэ. Но спустя некоторое время начался, по сути дела, обратный процесс. На его причины неоднократно указывали разные авторы, писавшие о непривычном русским крестьянам климате, частых наводнениях, плохих семенах, недостатке тяглового скота. Однако раздавались и другие голоса.

По словам А.А. Кауфмана: «Мало-мальски значительный уклон, связная, глинистая почва, подмесь к почве камня, сколько-нибудь густая лесная поросль, — все эти условия делают землю в глазах русского переселенца негодною для разработки. А китаец или кореец пашет всё: и «горы», и «камень», и «глину», по терминологии русских поселенцев, и не смущается расчисткой самого густого леса. Вдавшийся клином в корейские владения Посьетский участок, благодаря постоянным дождям и туманам, а также гористому рельефу, признаётся окончательно негодным для русской колонизации, а между тем в этом участке живёт до 15 тысяч корейцев, и земледелие у них в цветущем состоянии. Под самым Хабаровском находится несколько русских деревень, население которых живёт исключительно вырубкой леса и не принималось за хозяйство, находя, что отведённая им земля непригодна для хлебопашества. Рядом с ними осели корейцы и снабжают весь Хабаровск продуктами молочного хозяйства и огородничества»99. Большой знаток Уссурийского края В.К. Арсеньев, основываясь на многолетних наблюдениях, сетовал: «В настоящее время казаки и почти все крестьяне сами не обрабатывают земли, а отдают её в аренду китайцам, на правах половинщиков. Обыкновенно сам хозяин-русский отправляется на заработки куда-нибудь на сторону, предоставляя китайцу распоряжаться землёй, как ему угодно, по своему усмотрению. Желтолицый арендатор тотчас же строит фанзы, выписывает из Китая своих родственников, приглашает помощников, нанимает рабочих и начинает хозяйничать. Глядя на такую заимку, так и кажется, будто кусочек Китая вместе с постройками, огородами и людьми взят откуда-нибудь из-под Чифу и целиком перенесён на русскую территорию. Изложенное было бы не так страшно, если бы хозяином положения оставался бы русский, а китаец был бы у него простым работником. Но наблюдения показывают иное: китаец — хозяин на земле, а русский — владеет ею только номинально. Всё это становится понятным, если принять во внимание резкие контрасты между манзами и переселенцами. Солидарность и взаимная поддержка друг друга, трезвость, приспособляемость к окружающей обстановке, расчет только на свои силы среди китайцев и вечные ссоры, пьянство и ни на чём не основанное право на пособие со стороны казны среди русских, у которых почему-то сложилось убеждение, что казна должна содержать их всё время, пока они живут на Дальнем Востоке»100.

А.А. Панов поясняет, что среди арендаторов земли в начале XX века было 17,4 % русских, 54,9 % корейцев и 27,7 % китайцев. Способствовало же созданию такого положения то обстоятельство, что русские, платившие поземельный налог в размере 2,5 рублей за десятину, сдавали участки корейцам по таксе 5,63 рубля, но чаще брали продуктами, стоимость которых при переводе на деньги составляла 13,33 рубля с десятины для китайцев и 17,69 рубля для корейцев. Он прибавляет, что «знаменитые молоканские хозяйства, засевающие по 100 и более десятин, были бы немыслимы без дешёвых рук зазейских маньчжур и пришлых китайцев»101.

Конечно, русские крестьяне постепенно нащупывали пути к сколько-нибудь рентабельному земледелию. Они отказывались от вывезенных из европейских губерний сортов хлеба и закупали семенное зерно в Маньчжурии, заимствовали у китайцев культуру сои, стали унавоживать и полоть поля. Но конкурировать с манзами им всё-таки не удавалось. Особенно неблагоприятно сказывалась на состоянии русского хозяйства конкуренция маньчжурских производителей, продукция которых существенно понижала рыночные цены. Доходило до того, что армейское интендантство вдвое переплачивало крестьянам и, стараясь поддержать, принимало у них влажную муку и засорённое зерно. Высокие издержки на содержание расквартированных в крае войск, равно как необходимость заботиться об укреплении западной границы государства, затраты на войну с Турцией в 1877— 1878 годах, Ахалтекинскую экспедицию 1881 года, приведение войск и флота в боевую готовность во время Афганского кризиса 1885 года и другие расходы препятствовали серьёзному усилению Приамурского военного округа и Сибирской флотилии.

После ряда переформирований к 1880 году общая численность войск округа составила 11.550 человек при 32 орудиях. Тогда же под влиянием Кульджинского кризиса по высочайшему повелению от 24 апреля четыре линейных батальона были преобразованы в стрелковые и составили 1-ю Восточно-Сибирскую бригаду. В Хабаровке и Благовещенске началось формирование двух новых линейных батальонов, а в европейской России — сапёрной и крепостной артиллерийской рот. Во Владивостоке создавалось крепостное артиллерийское управление, его береговые батареи получили на вооружение 11-дюймовые орудия. Но, несмотря на некоторое пополнение, войска всё же оставались слишком слабыми, чтобы правительство могло решиться на разрыв с Пекином. Прибывший для дальнейших переговоров китайский посланник в Лондоне «маркиз» Цзен Цзицзе проявил упорство и при поддержке англичан сумел одержать дипломатическую победу, вынудив правительство России 12 февраля 1881 года подписать в Санкт-Петербурге договор, по условиям которого Дайцинской империи возвращалась практически вся территория Илийского края.

Такой исход более чем годичного противостояния, конечно, не мог не повысить самооценку китайцев. И если цинские чиновники, впервые самовольно проникшие на земли Уссурийского края в 1872 году, поначалу совершали только ознакомительные поездки, то в 1877 году они уже осмелились наложить запрет на торговлю китайцев во Владивостоке, а весной 1882 года стали распускать слухи, что край лишь временно уступлен России. Манзы, вооружённые не без помощи владивостокского купца Кайзера, ещё в 1880 году доставившего на своём судне из Сан-Франциско в окрестности Посьета большую партию магазинных винтовок, проданных затем хунхузам, готовы были вновь выступить против русских. На Сучане под руководством Лигуя формировался крупный отряд, для уничтожения которого пришлось направить роту пехоты и полторы сотни казаков при двух горных орудиях102. В 1882 году китайские пограничные власти, воспользовавшись ошибкой начальника Новгородской постовой команды полковника Савёлова, поселившего очередную партию выходцев из Кореи на китайской территории, потребовали пересмотра и исправления всей границы. Между Петербургом и Пекином завязалась дипломатическая переписка. Одновременно обе стороны приступили к усилению войск в сопредельных районах. Но Россия и на этот раз уступила давлению соседа. Образованная в следующем году разграничительная комиссия, сверившись с картами, которыми 16 июня 1861 года обменялись на реке Беленхэ контр-адмирал П.В. Козакевич и Чэн Ци, признала права Китая на земельный участок, занятый деревней Савёловкой.

Видимо, именно этот шаг, воспринятый рядовыми китайцами как признак слабости России, и спровоцировал описанную А.Я. Максимовым попытку манзы Ли Чжуя (или Лигуя) утвердиться в низовьях Сучана. Перейдя границу во главе сотни хунхузов, он летом 1883 года обосновался вблизи от деревень Владимировка и Александровка, выстроил укрепление и стал грабить окрестное население, включая русских. На ликвидацию банды была послана казачья сотня, однако её командир, столкнувшись с дерзким и самоуверенным поведением Ли Чжуя, растерялся, и, побоявшись арестовать главаря, позволил ему безнаказанно скрыться со всей шайкой. Робость и пассивность местной российской администрации доходила до того, что в октябре 1883 года даубихинский старшина послал начальника телеграфной станции к нойону Виколо с приглашением прибыть в Лазареве для решения важного судебного вопроса. Тот же начальник, отчаявшись справиться с манзой-работником, портившим его имущество, обратился за помощью к старшине, хотя китайское самоуправление формально было уже ликвидировано103. И старшина наказал виновника, возместив телеграфисту стоимость испорченных вещей! Однако бороться с неприязнью китайского населения к русским манзовские власти отнюдь не стремились, и она время от времени пробивала тонкую скорлупу показной терпимости.

В сентябре 1884 года, когда телеграфное ведомство проводило линию по землям зазейских маньчжур, жители деревни Дончифа, напали на руководившего строительством чиновника Полько, избили его вместе с рабочими, а поставленные ими столбы выкопали. Оправившись от побоев, Полько сообщил о случившемся в Благовещенск наказному атаману Амурского казачьего войска генерал-майору П.С. Лазареву. Лазарев спешно отправил на усмирение подхорунжего Кичакова с несколькими казаками. Однако толпа маньчжур, возглавляемая неизвестно как попавшим на российскую территорию айгунским нойоном, побила и казаков. Лишь подоспевшая сотня под командованием войскового старшины Белопольского заставила бунтовщиков отступить. Потеряв троих человек ранеными, казаки взяли штурмом фанзу, во дворе которой укрылись вооружённые вилами, косами и серпами маньчжуры. В результате бунт был подавлен. Для присмотра же за совершенно автономным до той поры населением были учреждены два поста, впрочем, мало изменивших существовавшее положение104.

События 1882—1883 годов подтолкнули Петербург к дальнейшему усилению войск Приамурского округа. Вопрос этот рассматривался особым совещанием под председательством графа Э.Т. Баранова и был решён положительно. В соответствии с высочайшим приказом от 30 октября 1883 года началось формирование трёх дополнительных Восточно-сибирских стрелковых батальонов. Из Николаевска в Новокиевское передислоцировали 4-й линейный батальон, преобразованный в 6-й стрелковый. Новые батальоны составили 2-ю Восточно-сибирскую стрелковую бригаду со штабом в Новокиевском. Забайкальское и Амурское казачьи войска откомандировали в Южно-Уссурийский край по одной конной сотне. Восточно-сибирская артиллерийская бригада пополнилась четвёртой горной батареей. 14 июня 1884 года Приамурский край был выделен в самостоятельное генерал-губернаторство, включавшее Амурскую, Приморскую и Забайкальскую области. Последнюю присоединили к Приамурскому округу, чтобы в случае войны вся территория на рубежах Монголии и Маньчжурии составила один театр.

Перечисленные меры положительно сказались весной 1885 года, когда расхождение во взглядах на расположение северной границы Афганистана вызвало кризис в отношениях между Петербургом и Лондоном. Не прошло и месяца со дня Кушкинского боя 18 (30) марта, как 1-я Восточносибирская стрелковая бригада была поставлена на оборонительные рубежи под Владивостоком, а 2-я — вокруг залива Посьет. Кризис заставил правительство обратить особое внимание на безопасность Владивостока как единственного сколько-нибудь оборудованного российского военного порта на Тихом океане. Из европейской России туда был перевезён морем 5-й линейный, а из Семипалатинска через Читу передвинут к 1888 году 2-й Западно-сибирский линейный батальоны.

Вопросом разграничения с Китаем в 1886 году занялась новая делимитационная комиссия во главе с военным губернатором Приморской области генерал-майором И.Г. Барановым. Действуя в согласии с руководимой У Даженом китайской комиссией, она восстановила пограничную линию, установленную предшествовавшими трактатами. Вместе с тем, Савёловское недоразумение подтолкнуло Пекин к дальнейшему наращиванию сил в Маньчжурии, и к концу 1880-х годов там насчитывалось до 175.000 человек регулярной армии, восьмизнамённых войск и запаса против 23.800 в составе Приамурского округа105. Соотношение явно неблагоприятное, даже с учётом низкого уровня боевой подготовки китайских солдат и офицеров. Поэтому и в дальнейшем Россия продолжала развивать свои вооружённые силы на Дальнем Востоке, ориентируясь на возможное столкновение с китайской армией и английским флотом. Конец этому соревнованию положила осенью 1894 года Япония, разгромившая Китай, а вскоре превратившаяся в решительного и опасного врага России.

Однако практически полного исчезновения угрозы со стороны китайского государства большая часть сельского населения Уссурийского края вовсе не заметила. Крестьяне, как и прежде, жили в атмосфере постоянного ожидания бандитских налётов. И ожидание это нередко оправдывалось. Так, ночью 6 сентября 1894 года хунхузы напали на железнодорожную станцию Муравьёв-Амурский и разграбили магазин фирмы «Кунст и Альберс», а в июле 1896-го шайка из 120 человек появилась на реке Уссури и захватила в плен нескольких казаков станицы Покровской. Поднялась тревога. Из Хабаровска, как в 1893 году стал называться административный центр генерал-губернаторства, был послан пароход с командой от 10-го Восточно-сибирского линейного батальона, под начальством поручика В.Т. Михайлова. Влившись в отряд подъесаула А.Г. Савицкого, солдаты очистили от бандитов левый берег реки, напротив станицы Венюковой. Позднее, во взаимодействии с войсками китайского генерала Чжао Мяна, российские подразделения обыскивали Амурскую протоку, Уссури, Нор, и к началу сентября частично перебили, арестовали, а частично разогнали хунхузов106. Бандитскими нападениями отмечены 1900 и 1904—1905 годы. Но и с окончанием боевых действий хунхузы не оставляли крестьян в покое. В.К. Арсеньев указывает, что в 1906 году «большая их шайка, человек в 80, оперировала в окрестностях залива Св. Ольги; в 1907 году другая такая же шайка действовала в истоках реки Фудзина и в области Засучанья; в 1908 году хунхузы напали на село Шкотово, а в 1909 году подверглось обстреливанию село Владимиро-Александровское на Сучане»107. Борьба с манзами продолжалась.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Уссурийский край недаром стал ареной длительной борьбы между выходцами из Китая и русскими переселенцами. Почти девственная природа его предоставляла широкое поле для деятельности и земледельцу, и промысловику. Золото, женьшень, панты, пушнина, морская капуста, рыба привлекали тысячи и тысячи китайцев, устремлявшихся за сотни километров от родных мест. Опередив русских на считанные десятилетия, они успели несколько обжить эти новые для них земли, продвинувшись на север до реки Сучан и залива Святой Ольги. Понемногу налаживались хозяйственные связи Северной Маньчжурии с побережьем Японского моря. И если в середине XIX века такие связи не могли иметь существенного значения, то в дальнейшем, по мере заселения Хэйлунцзянской и Мукденской провинций, положение неизбежно должно было измениться. Присоединение края к России грозило не только разрывом установившихся связей, но и серьезными затруднениями в торговле Северной Маньчжурии, которая утрачивала наиболее короткий и удобный путь к морскому побережью, а вместе с ним и возможность дешевых морских перевозок. Наконец, постепенное усиление во всех отношениях чуждой им власти вызывало у поселившихся в крае китайцев вполне обоснованные опасения за свободу прежнего существования. Сближению же их с русскими препятствовали существенные культурные различия, мешавшие примириться друг с другом.

Не искали взаимопонимания и российские власти, заботившиеся преимущественно об усилении своего военно-политического влияния на Дальнем Востоке и рассматривавшие Уссурийский край в качестве базы для сухопутных и морских сил, способных отвлечь наиболее, по их мнению, вероятного противника — Англию от европейского театра, а также в максимально возможной степени повредить её торговле. Поэтому они готовы были поощрять любой приток рабочих рук в хозяйство края, конечно, приветствуя случаи, когда трудовое население демонстрировало свою способность к обрусению и стремление к оседлости. Такими качествами, по мнению некоторых чиновников, обладали корейцы. Китайцы напротив, упорно сохраняли замкнутость, отказываясь подчиняться российской администрации, и появлялись в крае только временно — ради заработков.

Будучи уроженцами страны с древней и своеобразной культурой, и что, пожалуй, важнее — местными жителями, вполне освоившимися с особенностями региона, китайские выходцы испытывали чувство превосходства над русскими, многие годы, и даже десятилетия, без особого успеха приспосабливавшимися к Приморью. Им практически нечему было учиться у русских, отчего внезапно возникшая со стороны последних конкуренция, а тем более претензии на господство, воспринимались китайцами особенно болезненно.

Глухое раздражение от самого вида чужаков, не говоря уже об их покушениях на земли и промысловые угодья, накапливалось в течение нескольких лет и готово было прорваться наружу. Два обстоятельства ускорили выступление: открытие богатых золотых россыпей на острове Аскольд и появление в Северной Маньчжурии, вследствие тайпинского восстания, большого числа хунхузов. Хунхузам легче было решиться на вооруженное сопротивление российским властям, а жажда скорого обогащения укрепляла эту решимость. С другой стороны, русские, без труда наводившие порядок на Аскольде и Сучане осенью 1867 года, совершенно не владели ситуацией. Они не были в состоянии обеспечить ни надежной охраны границы и самих приисков, ни осведомления о намерениях китайцев. Чрезмерная самоуверенность — следствие невежества — подвела обе стороны. Слабость русского десанта спровоцировала нападение золотоискателей, значительную часть которых составляли хунхузы, за первым же кровопролитием неизбежно последовало ещё и ещё одно. Иначе и не могло быть, учитывая малую численность, низкий уровень подготовки постовых команд и особое, вовсе не ориентированное на борьбу с китайским населением, расположение российских гарнизонов. Однако в итоге верх взяли организованность и лучшее вооружение регулярных войск.

Манзовская война 1868 года, как и почти все последующие столкновения, отличалась активными действиями китайцев и более или менее заметным запаздыванием ответной реакции русских. Практически полное отсутствие сведений о планах противника, неполадки на линиях связи, плохие, на грани бездорожья, пути сообщения, недостаточное снабжение переходили из года в год, характеризуя положение российских войск на Дальнем Востоке и впоследствии. Нельзя не обратить внимания и на такой недостаток, как неудачный подбор начальников, пожалуй, слишком часто проявлявших нерешительность или слабые познания в военном деле. Многое тут, разумеется, зависело от скудного финансирования. Государство, в те годы тщетно пытавшееся избавиться от бюджетного дефицита, экономило на всех статьях, включая военные. Урезались ассигнования на формирование и содержание новых частей, на их боевую подготовку, привлечение лучших офицеров. В то же время разными ведомствами и отдельными официальными лицами допускалось нерациональное расходование средств, а то и попросту казнокрадство.

Показательны хронические проблемы с продовольствованием расквартированного в Уссурийском крае воинского контингента. Поначалу, учитывая инертность и слабость отечественного предпринимательства, в этом немаловажном деле надеяться приходилось только на казну. Казна же, наполнявшаяся в зависимости от переменных успехов торговли хлебом и сырьём, с трудом находила деньги для снабжения немногочисленных частей Приамурского военного округа и Сибирской флотилии, в значительной мере осуществлявшегося морем из европейских губерний, а тем самым дорогостоящего. Круг замыкался.

Подобный круг возникал и при попытках развить местные средства. Темпы заселения Приморья русским крестьянством оставались низкими. Опыт казённого переселения не дал положительных результатов. На свой счёт могли переселяться только достаточно обеспеченные семьи, главным образом малорусские, но их было не так много, да и осваивали они незначительную часть территории края. В итоге местными средствами покрывалась лишь часть потребностей военного и морского ведомств, и рост первых едва успевал за ростом последних. Более того, недостаток русских рабочих рук заставлял прибегать к труду китайцев, поэтому численность тех и других увеличивалась параллельно. К 1910 году русских в Уссурийском крае насчитывалось 523.840 человек, корейцев 55.000, постоянно живущих китайцев 61.429, а вот численности разного рода промысловиков и отходников никто в точности не определял. По приблизительным же оценкам их было несколько сот тысяч. Для сравнения, население Мукденской и Хэйлунцзянской провинций Китая ещё в середине 80-х годов XIX века превысило 4,6 миллиона. Огромная человеческая масса вскоре должна была переполнить Северную Маньчжурию и хлынуть в российские пределы110. Правда, вплоть до начала Первой мировой войны Россия осваивала свои дальневосточные владения нараставшими, хотя, быть может, и недостаточными темпами. В дальнейшем же процесс этот испытывал значительные колебания, что создавало всё новые трения между русскими и китайцами. Ныне отношения двух народов, при всей их сложности, особого беспокойства не вызывают. Однако очевидный кризис, из которого около двух десятилетий не может выйти Россия, в сравнении с успехами Китайской народной республики наводит на мысль, что последнее слово в споре о Приморье ещё не сказано.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Пржевальский Н.М. Путешествие в Уссурийском крае, 1867—1869 г. СПб, 1870. С. 91.

2 Старицкий К.С. Гидрографическая командировка и Восточный океан, и 1865—1871 годах. // Морской Сборник. 1873. №1. Неоф. отд. С. 23-27.

3 Крестовский В.В. Посьет, Суйфун и Ольга. Очерки Южно-Уссурийского края. // Русский Вестник. 1882. Т.163. С. 95-97; Максимов А.Я. Уссурийский край. Очерки и заметки. // Русский Вестник. 1888. Т. 197, С. 272, Т. 199, С. 32-34.

4 Рагоза А.Ф. Краткий очерк занятия Амурского края и развития боевых сил Приамурского военного округа. Хабаровка, 1891. С. 119—125.

5 Тихменев Н.М. Манзовская война. (Первое вооруженное столкновение русских с китайцами в Южно-Уссурийском крае в 1868 году). // Военный Сборник. 1908. № 2—7; Матвеев Н.П. Краткий исторический очерк г.Владивостока. 1860— 1910 гг. Владивосток, 1910. С. 30; Иванов Р. Краткая история Амурского казачьего войска. Благовещенск, 1912. С. 138.

6 Георгиевский А.П. Русские на Дальнем Востоке. Заселение Дальнего Востока. Говоры. Творчество. Вып.1. Владивосток, 1926; Нарочницкий А.Л. Колониальная политика капиталистических держав на Дальнем Востоке. 1860—1895. М., 1956; Кабузан В.М. Как заселялся Дальний Восток. Хабаровск, 1976; Алексеев А.И. Освоение русскими людьми Дальнего Востока и Русской Америки. М., 1982; Макарова Р.В. Внешняя политика России на Дальнем Востоке (вторая половина XVIII в — 70-е годы XIX в). М., 1982; Горюшкин Л.М. Переселенческое движение и народонаселение Сибири во второй половине XIX — начале XX веков. Новосибирск, 1990; Александровская Л.В. Опыт первого морского переселения в Южно-Уссурийский край в 60-х годах XIX века. Владивосток, 1990; Международные отношения на Дальнем Востоке. Кн.1. М., 1973; История Дальнего Востока СССР в эпоху феодализма и капитализма. М., 1991; Очерки истории Дальнего Востока России. Хабаровск, 1994.

7 Сергеев О.И. Казачество на русском Дальнем Востоке в XVII-XIX вв. М., 1983. С. 89; Соловьев Ф.В. Китайское отходничество на Дальнем Востоке России в эпоху капитализма. (1861-1917 гг.) М., 1989. С. 88; Синиченко В.В. Роль Восточно-Сибирского региона в развитии русско-китайских отношений в 60—80-х гг. XIX в. // Взаимоотношения народов России, Сибири и стран Востока: история и современность. Иркутск, 1996. С. 82—83.

8 История Дальнего Востока СССР в эпоху феодализма и капитализма. М., 1991. С. 23-27.

9 История внешней политики России. Конец XV - XII век. М., 1999. С. 271-273.

10 История Северо-Восточного Китая. VII-XX века. Владивосток, 1987. С. 188—189.

11 История внешней политики России. XVIII иск. М., 1998. С. 210-211.

12 История Дальнего Востока СССР... С. 191-192.

13 История внешней политики России. Первая половина XIX века. М., 1995. С. 255-258.

14 Там же. С. 259; История северо-восточного Китая... С. 225.

15 Алексеев А.И. Геннадий Иванович Невельской. 1813-1876. М., 1984. С. 12-14.

16 Тимченко-Рубан Г.И. Присоединение к русским владениям Приамурья, Сахалина и Уссурийского края. // Военный Сборник. 1909. № 9. С. 183.

17 Там же. С. 188-189.

18 Там же. С. 197-198.

19 Тимченко-Рубан Г.И. Указ. Соч. // Военный Сборник. 1909. № 10. С. 161.

20 Ср. Российская дипломатия в портретах. М., 1992. С. 193.

21 Тимченко-Рубан Г.И. Указ. Соч. // Военный Сборник. 1909. № 10. С. 190.

22 Черевко К.Е. Зарождение русско-японских отношений. XVII-XIX века. М., 1999. С. 187-188.

25 Тимченко-Рубан Г.И. Указ. Соч. // Военный Сборник. 1909. № 11. С. 186.

24 История северо-восточного Китая... С. 238-239.

25 Данилов А. Первый Амурский поход Н.H.Муравьева. // Исторический Вестник. 1889. Т.36. С. 643. По данным Г.И.Тимченко-Рубана батальон состоял из 500 человек и ему была придана четырёхорудийная горная батарея. См. Военный Сборник. 1909. № 11. С. 189.

26 Линден A.M. Записки А.М.Линдена. // Русская Старина. 1905. Т. 122. С. 112-113.

27 Тимченко-Рубан Г.И. Указ. Соч. С. 192.

28 Там же. С. 203; Линден A.M. Указ. Соч. С. 109.

29 Шперк Ф. Россия Дальнего Востока. СПб., 1885. С. 385.

30 Любарский И.В. Бедственная экспедиция. // Исторический Вестник. 1894. Т. 55. С. 441; Г.И.Тимченко-Рубан называет также американский бриг «Пальмето», на котором Муравьёв 1 октября 1855 года отправился в Аян. См. Тимченко-Рубан Г.И. Указ. Соч. С. 209.

31 Тимченко-Рубан Г.И. Указ. Соч. С. 211.

32 Тимченко-Рубан Г.И. Указ. Соч. // Военный Сборник. 1909. № 12. С. 194-195.

33 История северо-восточного Китая... С. 244.

34 Сергеев О.И. Казачество на русском Дальнем Востоке в XVII-XIX вв. М., 1983. С. 59.

35 Лихарев Д.В. Эра адмирала Фишера. Владивосток. 1993. С. 17.

36 История внешней политики России. Вторая половина XIX века. М., 1997. С. 140.

37 История северо-восточного Китая... С. 248.

38 Приморская область Восточной Сибири. // Военный Сборник. 1869. Т. 70. С. 181—182. Заметим, что автор данного очерка, доктор B.C. Плаксин, по его собственному признанию, составляя описание области в числе прочих источников пользовался работой Н.М. Пржевальского, выполненной в академии генерального штаба. См. Дубровин Николай Михайлович Пржевальский. СПб., 1890. С. 556.

39 Кукель Б.К. Из эпохи присоединения Приамурского края. // Исторический Вестник. 1896. Т. 65. С. 425-426.

40 Шперк Ф. Указ. Соч. С. 380.

41 Рагоза А.Ф. Краткий метрический очерк переселения корейцев в наши пределы. // Военный Сборник. 1903. № 6. С. 207-208.

42 Пржевальский Н.М. Путешествие в Уссурийском крае, 1867-1869 г. СПб, 1870. С. 28, 289; Рагоза А.Ф. Краткий исторический очерк переселения... С. 211—212.

43 Беломор А. Кто занял Новгородскую гавань в 1860 году ? // Исторический Вестник. 1892. Т. 47. С. 804.

44 Там же. С. 807-808.

45 Бурачек Е. Воспоминания заамурского моряка. Жизнь в Владивостоке. 1861 год. // Морской Сборник. 1865. № 8. Неоф. отд. С. 234.

46 Там же. С. 239-240.

47 Зеленой К. Из записок о кругосветном плавании. (1861—1864 годы) // Морской Сборник. 1865. № 8. Неоф. отд. С. 226.

48 Пржевальский Н.М. Указ. Соч. С. 131.

49 Черевко К.Е. Указ. Соч. С. 197.

50 РГАВМФ Ф. 410, Он. 2, Д. 2984, Л. 31.

51 Бурачек Е. Указ. Соч. // Морской Сборник. 1865. № 10. Неоф. отд. С. 228.

52 Иванов Р. Краткая история Амурского казачьего войска. Благовещенск, 1912. С. 167-168.

55 РГАВМФ Ф. 410, Оп. 2, Д. 4178, Л. 99 об.

54 Приморская область Восточной Сибири... С. 195. Этимология словосочетания «мань цзы» не совсем ясна. В.К.Арсеньев утверждал, что оно означает «полный или свободный сын», но привёл и указание Е.А.Федорова, что им обозначался «выходец из Маньчжурии». См. Арсениев В.К. Китайцы в Уссурийском крае. Хабаровск, 1914. С. 48.

55 Пржевальский Н.М. Указ. Соч. С. 86.

56 Бурачек Е. Указ. Соч. // Морской Сборник. 1865. № 8. Неоф. отд. С. 232, 238.

57 Панов А.А. Жёлтый вопрос в Приамурье. Историко-статистический очерк. СПб, 1910. С. 9; Соловьёв Ф.В. Китайское отходничество на Дальнем Востоке России в эпоху капитализма. (1861-1917 гг.) М., 1989. С. 37-38. Нельзя не упомянуть точку зрения В.К.Арсеньева, утверждавшего, что первые китайцы появились в Уссурийском крае лет за 30 до русских, т.е. не ранее 1828 года, но не жили в нём, а ограничивались промыслом женьшеня. Земледельцы, по его словам, пришли лишь за 10—15 лет до русских, в пользу чего говорят первые российские карты края, съёмки 1857 года, на которых все названия маньчжурские. См. Арсеньев В.К. Указ. Соч. С. 47-48,165.

58 Пржевальский Н.М. Указ. Соч. С. 105-106, 129, 158. См. также у Е.С.Бурачека Указ. Соч. // Морской Сборник. 1865. № 10. Неоф. отд. С. 245. Об окитаивании орочей (тазов) писал и В.К.Арсеньев. См. у него Указ. Соч. С. 83.

59 Соловьёв Ф.В. Указ. Соч. С. 61. Тот же автор на С. 86 относит восстание к 1866 году.

60 РГАВМФ Ф. 410, Оп. 2, Д. 4178, Л. 108 об—109 об.

61 Пржевальский Н.М. Инородческое население в южной части Приморской области. // Известия Императорского Русского Географического Общества. T.V. СПб., 1869. С. 185—201. В статье речь идёт только об изгнании манз с о. Маячного (Аскольда) «в сентябре прошлого года», т.е. 1867-го. Надо думать, что Пржевальский взялся за перо по возвращении из Ольгинского поста в Хабаровку, не ранее 1 февраля 1868 года, а окончил и отослал статью в Иркутск к середине месяца, после чего выехал на озеро Ханка.

62 РГАВМФ Ф. 410, Оп. 2, Д. 4178, Л. 97 об - 99 об.

63 Там же. Л. 34-35.

64 Тихменёв Н.М. Манзовская война. // Военный Сборник. 1908. № 3. С. 32—33. Упомянутый Розановым В.В. Бахтин был тогда мичманом.

65 РГАВМФ Ф. 410, Оп. 2, Д. 2984, Л. 1-2; Д. 4178, Л. 51 об.

66 Пржевальский Н.М. Инородческое население ... С. 191; РГАВМФ Ф. 410, Оп. 2, Д. 4178, Л. 33 об-34; Тихменёв Н.М. Указ. Соч. // Военный Сборник. 1908. № 4. С. 19.

67 РГАВМФ Ф. 410, Оп. 2, Д. 2982, Л. 3-3 об. Золото добывали преимущественно хозяева, нанимавшие рабочих. 5 фунтов составляют около 2 кг. По оценке очевидца, лейтенанта К.С. Старицкого, манз «оказалось до 300 человек». См. Старицкий К.С. Гидрографическая командировка в Восточный океан, в 1867—1871 годах. // Морской Сборник 1873. № 1. Неоф. отд. С. 23.

68 Тихменёв Н.М. Указ. Соч. // Военный Сборник. 1908. № 5. С. 48.

69 РГАВМФ Ф. 870, Оп. 1, Д. 9439, Л. 124-124 об.

70 РГАВМФ Ф. 410, Оп. 2, Д. 2982, Л. 4 об- 7 об, 11 об; Ф. 870, Оп. 1, Д. 9439, Л. 136. В состав флотилии входили однотипные деревянные лодки «Морж», «Соболь», «Горностай», по 456,7 т. водоизмещением, с машиной в 150 (по другим данным 80) сил, вооружённые 1—152 мм, 2—9-фунтовыми (107 мм) и 2—4-фунтовыми (87 мм) орудиями. Их экипаж состоял из 7 офицеров и 83 нижних чинов. Кроме того, в Николаевске стояли на стапелях недостроенные лодки «Нерпа» и «Сивуч», несколько меньшего водоизмещения.

71 Тихменёв Н.М. Указ. Соч. // Военный Сборник. 1908. № 4. С. 20-21.

72 Там же. С. 22-23.

73 РГАВМФ Ф. 410, Оп. 2, Д. 2983, Л. 4-5.

74 Тихменёв Н.М. Указ. Соч. // Военный Сборник. 1908. № 3. С. 44-45.

75 РГАВМФ Ф. 410, Оп. 2, Д. 2982, Л. 15-15 об. Высочайшим приказом от 30 апреля 1868 года Г.В.Фуругельм, уже в чине статского советника, был назначен управляющим землями удельного ведомства в Приморской области.

76 РГАВМФ Ф. 410, Оп. 2, Д. 4178, Л. 115.

77 РГАВМФ Ф. 870, Оп. 1, Д. 9421, Л. 16. Ружья, скорее всего, были дульнозарядные 6-линейные (15,24 мм), образца 1856 г., а не 7-линейные (17,78 мм) драгунские, образца 1854 г., в 1857 г. поступившие на вооружение 27-го флотского экипажа и Камчатской флотилии.

78 Тихменёв М.Н. Указ. Соч. // Военный Сборник. 1908. № 4. С. 29. По показаниям вахтенного журнала командир «Алеута» не покидал судно. Не отмечен и приезд главного старшины. Впрочем, журнал, который иногда писали задним числом, мог не зафиксировать отдельных событий.

79 РГАВМФ Ф. 870, Оп. 1, Д. 9421, Л. 19. Н.М. Тихменёв утверждает, что шхуна прибыла к Аскольду, что маловероятно.

80 Тихменёв Н.М. Указ. Соч. // Военный Сборник. 1908. № 5. С. 45.

81 Там же. С. 48.

82 РГАВМФ Ф. 410, Оп. 2, Д. 4178, Л. 153.

83 Тихменёв Н.М. Указ. Соч. // Военный Сборник. 1908. № 5. С. 59.

84 Тихменёв Н.М. Указ. Соч. // Военный Сборник. 1908. № 6. С. 54.

85 РГАВМФ Ф. 410, Оп. 2, Д. 4178, Л. 125 об—126.

86 Тихменёв Н.М. Указ. Соч. // Военный Сборник. 1908. № 6. С. 58.

87 Там же. С. 62.

88 Там же. С. 65-66.

89 Там же. С. 67-69.

90 Старицкий К.С. Гидрографическая командировка в Восточный океан, в 1867—1871 годах. // Морской Сборник. 1873. № 1. Неоф. отд. С. 25.

91 Тихменёв Н.М. Указ. Соч. // Военный Сборник. 1908. № 7. С. 39-41.

92 РГАВМФ Ф. 410, Оп. 2, Д. 4178, Л. 26об-27, 59об-60.

93 Шперк Ф. Указ. Соч. С. 391-394.

94 Воскресенский А.Д. Дипломатическая история русско-китайского Санкт-Петербургского договора 1881 года. М., 1995. С. 103-104.

95 РГАВМФ Ф. 410, Оп. 2, Д. 3680, Л. З-Зоб.

96 Елисеев А. Южно-Уссурийский край и его русская колонизация. // Русский Вестник. 1891. Кн. 6, С. 118-126.

97 Унтербергер П.Ф. Приамурский край. 1906-1910. СПб., 1912. С. 4-6.

98 Унтербергер П.Ф. Военные инженеры в Восточной Сибири. // Инженерный Журнал. 1887. № 1. Отдел неофициальный. С. 80.

99 Панов А.А. Указ. Соч. С. 38.

100 Арсеньев В.К. Указ. Соч. С. 69-70.

101 Панов А.А. Указ. Соч. С. 35, 37.

102 Сергеев О.И. Указ. Соч. С. 90; Рагоза А. Указ. Соч. С. 138.

103 Максимов А.Я. Уссурийский край. Очерки и заметки. // Русский вестник, 1888. Т. 197. С. 26—36. В действительности манзовское самоуправление существовало и позднее.

104 Иванов Р. Указ. Соч. С. 167—168.

105 РагозаА.Ф. Краткий очерк занятия Амурского края и развития боевых сил Приамурского военного округа. Хабаровка, 1891. С. 146—147.

106 Ювачёв И.П. Борьба с хунхузами на Маньчжурском границе. // Исторический Вестник. 1900. № 10. С. 182—206; № 11. С. 538—560.

107 Арсеньев В.К. Указ. Соч. С. 156.

110 Соловьёв Ф.В. Указ. Соч. С. 27, 39—40; Арсеньев В.К. Указ. Соч. С. 53.