Первомайского я застал в нашей мазанке хмурым. Он только что возвратился с аэродрома, где собирал материал о летчиках. Усталый, весь покрытый дорожной пылью, стоял с мылом в руках и покусывал мундштук потухшей трубки.

— Только что.

— Уехали хлопцы?

— Я спешил, но опоздал. Да и не думал, что сегодня уедут. А ты что-нибудь новое знаешь о положении на фронте?

— Освободили село Архангельское.

Он горько усмехнулся:

— Это не то... На Барвенковском выступе немцам удалось окружить нашу 6-ю армию. Мы перешли к обороне. Теперь они начнут наступать, — постучал о подоконник трубкой и высыпал за окно пепел. — А я так мечтал о Харькове.

Мы стояли посреди хаты, растерянно посматривая друг на друга. Вошел посыльный, передал приказ Бронникова: собраться и через полчаса явиться в политотдел с вещами.

Ночью временное полевое управление 21-й армии переехало в Великую Михайловку. Корпункт оказался в той же ветхой хате. Старый столяр встретил нас, как сыновей, возвратившихся из похода. Легли спать поздно. Только задремали, постучался Владимир Буртаков. Он приехал из Валуек, где теперь стоял редакционный поезд, и принес горестные вести: осколками снаряда в машине убиты Олекса Десняк и Михаил Розенфельд. Погиб капитан Вирон. Прозаик Яков Качура и поэт Сергей Воскрекасенко пропали без вести. Теперь мы знали, что случилось с нашей 6-й армией на Барвенковском плацдарме. Оказывается, наступавшая из-под Краматорска армейская группа «Клейст», перерезав нашим войскам пути отхода на восток за реку Северский Донец, соединилась в районе Балаклеи с частями 6-й немецкой армии. Окруженными войсками командовал генерал-лейтенант Федор Яковлевич Костенко. Он пал смертью храбрых. Потрясенные известиями, мы забыли о сне и вышли в сад. По нашему мнению, важно было удержать те рубежи, где войска заняли оборону. Если же противник прорвется, то остановить его на Северском Донце или Осколе. В случае неудачи на этих реках в резерве оставался только батюшка Дон. Но до каких же пор нам все отступать?

За разговорами незаметно наступило утро. Буртаков торопился на фронт и не захотел задерживаться в Великой Михайловке. С первой попутной машиной уехал в дивизию Тер-Гаспаряна. Перед вечером к нам зашел корреспондент «Известий» Рузов и предложил поехать с ним к Лагутину. Только въехали в Нежиголь, появились «ночники», повесили над дорогой «фонари». Осветительные ракеты медленно, желтыми слезами, текли по ночному небу. «Ночники», освещая дороги, бомбили даже одиночные машины, и на КП дивизии мы попали только на рассвете, когда лес заполыхал огнем и залился пулеметными очередями.

Жаркий июньский день наполнился гулом батарей и громыханием бомбежки. Косяки «юнкерсов» потянулись на восток. Они наносили удары по переднему краю, по тылам наших войск, шли бомбить железнодорожные станции, узлы шоссейных дорог, мосты. Над прифронтовыми селами и городами поднялись высокие столбы дыма. Советские войска встретили немецкое наступление в невыгодных для себя условиях. Они еще не отдохнули от недавних боев, как следует не закрепились на новых рубежах, не пополнились. 21-я армия оборонялась на широком стодвадцатикилометровом фронте. От станции Ржава до села Николаевки завязались ожесточенные кровопролитные бои.

На наши позиции опять наступают корпуса 6-й немецкой армии. С ней мы дрались в первые дни войны под Луцком и Ровно. Потом она штурмовала Киевский укрепрайон, захватила Харьков и вот появилась под Волчанском, на стыке 21-й и 28-й армий. Ох, эти стыки! Они всегда самое уязвимое место в обороне.

Волчанск оставлен. Все как-то поблекло и омертвело. Пыль, дым, пожары. Запах отвратительной гари и грохот ближнего боя. На переправе через реку Нежиголь генерал Лагутин с помощью регулировщиков и комендантской роты наводит строгий порядок.

Первыми вброд переправляются подводы и машины медсанбата. Их только что в Нежиголи атаковали «Мессеры». Увидев на берегу комдива, молодая девушка-военврач, соскочив с подводы, бросилась к нему:

— Павел Филиппович, отец родной! Что эти мерзавцы делают?! Они же видят красные кресты на машинах и не обращают на них никакого внимания. Пикируют, расстреливают раненых. — Она всхлипнула, слезы потекли по ее опаленному солнцем, обветренному лицу. — Мерзавцы они, мерзавцы!

— Мужайся, доченька, будь воином, — сказал Лагутин.

За санбатом переправилась артиллерия и, заняв огневые позиции, приготовилась к встрече с противником. Потом вброд Нежиголь перешли стрелковые батальоны и заняли оборону на лесистом правом берегу.

КП дивизии расположился в поселке Красная Поляна на опушке векового леса. От берегов Северского Донца до Оскола, пожалуй, не сыскать более красивого уголка, чем этот, с массивом могучих дубов и величественных сосен. Было необычайно больно смотреть не только на лесную красоту, с которой вот-вот придется расстаться, но и на то, как маршировал по лесной полянке партизанский отряд, сформированный из жителей Красной Поляны и соседней Алхимовки.

Многие юноши и девушки, вооруженные винтовками и гранатами, только вчера окончили десятый класс. Вместо школьного бала — строевая подготовка. Партизанским отрядом командует председатель сельсовета, рыжебородый пожилой мужчина. В его сером бревенчатом доме расположился штаб дивизии, а мы с Леонидом Соломоновичем заняли продолговатый сарайчик, где когда-то лежали яблоки. Он хранил еще запах антоновки.

— Ты видел, какая дочь у командира партизанского отряда? — спросил Первомайский.

— Нет, а что?

— Зайди за чем-нибудь в дом и посмотри — редкой красоты девушка.

Я был удивлен. Никогда до этого Леонид Соломонович даже не заикался о девичьей красе. И вдруг... Сгорая от любопытства, зашел в дом, чтобы напиться воды, и увидел стройную, с большой светлой косой, удивительно красивую девушку.

Укладывая в корзину вещи, мать сказала:

— Ты бы, доченька, переоделась, сними бальное платье.

— А что теперь это платье? У меня сегодня прощальная ночь.

В дом вбежали две подружки, и в сравнении с ними еще более выразительной стала красота девушки в белом платье.

Ночь лунная, соловьиная. Ни осветительных ракет, ни бомбежки. Противник притаился. Что принесет нам рассвет — неизвестно. А пока прислушиваемся к тихому звону гитары. У девушки в белом приятный голос: «Минувших дней очарованье, зачем опять воскресло ты? Кто разбудил воспоминанье и замолчавшие мечты?» Песня старая, а как-то звучит по-новому. Появляется ординарец начподива Климец. Он ходит всегда с обнаженной саблей, опираясь на нее, как на палку. Лунный свет вспыхивает искрами на отточенной стали, и ординарец словно играет маленькой молнией. На крыльцо выходят свободные от дежурства штабные офицеры. Из окна выглядывает генерал Лагутин и на какое-то мгновение застывает, прислушиваясь к голосу девушки в белом: «О милый гость, святое Прежде, зачем в мою теснишься грудь? Могу ль сказать: живи надеждой? Скажу ль тому, что было: будь?»

И тут послышался странный звук. Как будто бы по верхушкам деревьев, тарахтя, летела с бешеной скоростью полуторка. Никто даже не успел шелохнуться, как разорвался тяжелый снаряд. Словно тростинки, он вырвал с корнем два старых дуба, перебросил их через дорогу, да так далеко, что ветви чуть-чуть не хлестнули по соломенной крыше дома.

В Красной Поляне поднялась тревога. Ждали обстрела, но он не последовал. Как выяснилось, пострадал один Климец. Пока раненого несли в медпункт, он кричал:

— Где моя шаблюка? Ищите шаблюку!

Товарищи Климца бросились выполнять его просьбу, обыскали кусты, но «шаблюку» так и не нашли.

Ночь. Не спится. Не покидает предчувствие близкой беды. Лесная тишина гнетет. Первомайский ворочается на сене, курит трубку. Чуть свет в наш сарай заглядывает посыльный.

— К генералу!

— Будем прощаться, друзья. Вас вызывают в политотдел армии. Думаю, еще не раз встретимся на фронтовой дороге. — Комдив дает нам свой вездеход, и мы с Леонидом Соломоновичем покидаем предрассветную, но уже ожившую Красную Поляну.

Навстречу нам движется партизанский отряд. Во втором ряду шагает знакомая нам красавица. Ее дивная коса срезана, одета девушка не в бальное белое платье, а в поношенное, серое. На груди автомат, за спиной гитара. Но она по-прежнему прекрасна.

— Дзвін гітари у місячні ночі, — задумчиво роняет Леонид Соломонович.

Водитель пропускает партизан, а потом сразу набирает скорость. Я оглядываюсь. Отряд втягивается в лес. А на соломенной крыше рядом с трубой блестит «шаблюка» Климца.

Великая Михайловка охвачена пожарами. Все горит, трещит, рушится. Только что здесь побывали две девятки «юнкерсов». То, что мы узнали с Леонидом Соломоновичем, опять, как в прошлую осень, наполняет душу горечью и тревогой: подвижные войска врага перерезали линию железной дороги Касторное — Старый Оскол и с фланга охватывают дивизии соседней 40-й армии. Оперативная обстановка на стодвадцатикилометровом фронте 21-й армии удручающая: четыре наши дивизии ведут бои в окружении. Они пытаются прорваться на восток, за реку Оскол. Противник, как яблоко, разрезал армию на две половины. Она вынуждена отходить.

Штаб армии на колесах. Забегаем с Первомайским в нашу халупу, сиротливо стоящую у дороги, взять там забытые вещи. А за нами во двор влетают конники. Какой-то капитан, подскакав к распахнутому окну, спросил с седла:

— Кто здесь из газеты «Красная Армия», есть такие?

— Мы из газеты, а что? — ответил Первомайский.

Капитан, соскочив с коня, снял фуражку:

— Владимир Буртаков приказал долго жить...

— Как?..

— Да, он погиб, — голос у капитана дрогнул. — Храбрый у вас был товарищ и кавалерист настоящий. Мы в конном строю вырывались из окружения. Рубка шла отчаянная.

И уже в самую последнюю минуту пуля сразила Владимира. Он повис на стременах, а перепуганный конь потащил его к немцам. Случилось это вблизи Северского Донца на участке двести двадцать седьмой дивизии. Я вам все рассказал, товарищи, все, как было. — Капитан, вскочив на коня, крикнул: — Вперед! — И отряд взвихрил пыль.

А вблизи уже трещат пулеметы. Штаб армии покидает Великую Михайловку. Словно в тумане потонули дома в завесах пыли, потеряли очертания придорожные кусты, поблёкла трава, и даже в садах потускнела яркая зелень, и скороспелая черешня едва алеет в серой листве. Изматывают беспрерывные бои, мучает удушливая пыль, невыносимая жара. И так изо дня в день. Один день — копия другого. Стихи до некоторой степени запечатлели картину нашего отхода к Дону: «...Мы с боем отступали на восток. Грузовики от напряженья выли. Шипел под шинами сухой песок, и шлях гудел в столбах горячей пыли. Бой днем и ночью. Тусклое вдали в дыму вставало солнце. Пыль и ветер. А танки шли, чужие танки шли. Их сталь казалась черной на рассвете. Мы выдвигали пушки. На рожон упорно лезли вражеские танки. Был первый натиск танков отражен. Дымились танков черные останки. А на высотках слышалось: «Огонь! Эй, батарейцы, помогай друг дружке!» Наводчики плевали на ладонь: «По Гитлеру!» И вздрагивали пушки. В горелом поле бушевал раскат тяжелых гаубиц. Стемнели дали, и незаметно почернел закат, и в сумерках огни затрепетали... Приказ получен ночью — отойти. Необходимо это. Это надо. И нас ведут солдатские пути в донскую степь. Быть может, к Сталинграду».

Об этом мы только догадывались с Леонидом Соломоновичем, приближаясь к Коротояку.

Город сильно пострадал от бомбардировки. Он в пожарах, в дыму и в пыли. На улицах много убитых и раненых. Бомбы воют и воют. Надолго запомнится переправа у Коротояка. Сотни машин! Кругом толпы беженцев. Отары овец. Гурты скота. И все это мечется, сигналит, ревет, движется к переправе. С этой лавиной не могут справиться никакие регулировщики. Дон здесь разделен на два рукава. Сначала надо пробиться, попасть на высокую дамбу, а потом под бомбами проскочить два деревянных моста. Затишья нет. Налет следует эа налетом. Переправа совершенно беззащитна. Где зенитное прикрытие? Подавлено ли оно или его вовсе не было? Сейчас это выяснять некогда. Наш грузовик на дамбе. И прямо на крутой, бетонный вал берет курс звено «юнкерсов».

Видно, как в кабинах бомбардировщиков следят за дамбой летчики в кожаных шлемах. Они стараются посеять на переправе панику. Вместе с бомбами сбрасывают рельсы, пустые бочки. Вой, свист такой, что ушам больно. И кажется: летит тысячекилограммовый «гостинец» — грохнет, и от всей дамбы не останется камня на камне. Рвутся бомбы. Но в дамбу ни одного попадания. Теперь у нас в запасе несколько минут. С низовья заходит новое звено «юнкерсов», но наш грузовик успевает пролететь по двум мостам и выскочить в степь.

За Доном никто не придерживается дороги. Машины веером расходятся в разные стороны. Водители, опасаясь пробки, стремятся быстрей и подальше уйти от огненной переправы. Все всматриваются в небо, ждут появления «юнкерсов». Конечно, они будут и дальше преследовать в степи наши отходящие войска. Но странно... Дон — последняя черта беспрерывных бомбардировок. За рекой, в степи тишина. В небе не видно ни одного вражеского воздушного разведчика.

Настало время проститься с боевой дивизией и ее славным комдивом Павлом Филипповичем Лагутиным. Согласно приказу Ставки, 21-я армия сосредотачивалась в районе Фролова, северо-восточнее города Серафимовича. Ехать туда мы с Леонидом Соломоновичем не могли. Это увело бы нас далеко в сторону от штаба фронта. По последним данным он переехал в Хреновое. А тут как раз попалась попутная полуторка, и мы немедля помчались в этот город. В дороге узнаем: надо ехать уже в Поворино. Штаб фронта переместился.

Едва поймаем «попутку», проедем километров двадцать, как приходится вставать. Водитель догоняет машины своей части, пристраивается к ним, сворачивает с дороги. Первомайский недовольно повторяет:

— С чужого коня среди грязи долой!

На вторые сутки, измученные, наконец, добираемся до окраины Поворино.

Большой железнодорожный узел только что зенитным огнем отразил налет «юнкерсов». Легковушки и грузовики идут без остановки и на большой скорости. Стоим у дороги, присматриваясь к запыленным машинам. Вроде наши — штабные. Вдруг тормозит ЗИС-101. Троскунов, опуская боковое окно, кричит:

— Садитесь скорей!

Ныряем в машину.

— Так что, вы прямо с Донца? А Буртакова там не встречали?

— Он убит. — И я слово в слово передаю Троскунову рассказ капитана о гибели Буртакова.

— С Донца он не прислал ни одной строки, и это тревожило. Мы потеряли человека высокого долга, — печально сказал Троскунов.

Редактор верно подметил главную черту в характере Буртакова. Он хотел выполнить необычайное задание: написать статью о политической работе в окружении. И это стоило ему жизни. Мне вспомнилась первая поездка на фронт, огненная дорога на Корец и то невозмутимое спокойствие, с каким Владимир встречал тогда любую опасность. И вот больше нет верного солдата газетной строчки — отважного, прямого, талантливого.

Пыльные машины вкатились в тихий, зеленый Балашов. Зафыркали моторы в городском парке, где играл духовой оркестр и по тенистым аллеям прогуливались влюбленные пары. «Дунайские волны» словно разбились о горячие радиаторы полуторок. Оркестр смолк, так и не доиграв до конца вальс.

Троскунов поехал к коменданту города. Но в Балашове оказалось немало госпиталей, и сотрудникам «Красной Армии» и фронтового радиовещания пришлось ночевать в городском парке. На рассвете приехал посланец коменданта. Наш временный лагерь пришел в движение, и уже через час редакция расположилась в семи километрах от Балашова — в плодоягодном совхозе.

Окрестности Балашова удивительны по своей красоте. Кипят листвой высокие пирамидальные тополя. Небо синее и глубокое. Окаймленный вербами Хопер течет спокойно, как бы нехотя моет крутые берега. Гектаров на десять раскинулся великолепный малинник, а собирать ягоды некому. Они поспели, налились алым соком и скоро начнут осыпаться. Ходим с Борисом Палийчуком по малиннику, собираем ягоды в каски, а разговор идет невеселый. Возникают те же самые вопросы, что мучили нас осенью прошлого года. Где остановим гитлеровцев и когда? На каком рубеже? Отступать дальше нельзя. Слишком далеко зашел враг.

— Все к редактору! — кричит из окна совхозной конторы батальонный комиссар Синагов.

Троскунов чем-то встревожен. Отдает короткие, резкие приказания. Ответственный секретарь Крикун тут же записывает их в блокнот.

— Все в сборе? — Троскунов по привычке постукивает тростью о пол. — Так вот, товарищи, Юго-Западный фронт расформирован. Его полевое управление, все войска вместе с нашей редакцией переходят в распоряжение нового, только что созданного по приказу Ставки Верховного Главнокомандующего, Сталинградского фронта.

— Неужели немцы выходят к Волге? — с тревогой спросил Довженко.

— Нет, не выходят. Но это не значит, что они туда не пойдут. Будущее покажет. А пока оперативная группа редакции немедленно выедет в Сталинград. Вас, Александр Петрович, — обратился Троскунов к Довженко, — ГлавПУР отзывает в Москву. Ваша дальнейшая работа в армии теперь будет связана с кино.

Я едва успеваю проститься с Александром Довженко. Подан сигнал к отъезду. Забегаю в отведенную мне комнатушку. Автомат на плечо, полевую сумку в руки — и в путь!

В ЗИС-101 усаживаются редактор с ответственным секретарем. С ними начальник отдела фронтовой жизни Борис Фрумгарц и наш парторг Алексей Ризенко — трудолюбивый и скромный человек. Следом идет «эмка». Вместе со мной едут в Сталинград Поляков и Нидзе. Прощай, Балашов. Узкой полоской поблескивает за вербами Хопер. Что принесет нам матушка Волга?

В знойном июльском небе почти неподвижно висят над буграми рыжевато-коричневые коршуны, зорко высматривая добычу.