После города Красный Яр вдоль грунтовой дороги пески. Степь еще более пожелтела, стала уныло-однообразной, совершенно безжизненной. Сухая, изнывающая по дождю земля в трещинах. Только за Ольховкой, вблизи извилистой Иловли, исчезли сыпучие пески. Степь ожила, чуть зазеленела, но все еще жарка и пыльна.

Направляясь в город, овеянный славой гражданской войны, я и мои товарищи, испытывали чувство гордости. Кто же из нас не знал героической обороны Царицына?! О крепости на Волге мне рассказывал маршал Семен Константинович Тимошенко. Перед войной я напечатал о ней очерк в газете «Красная звезда». Степь, по которой когда-то шли красноармейцы на помощь осажденному белыми бандами Царицыну, лежала сейчас перед моими глазами. Но город на Волге был славен не только своими ратными подвигами: вся наша Родина ощущала работу этого могучего индустриального центра. Больше половины тракторного парка страны создали труженики Сталинграда.

Чем ближе подъезжали к нему, тем чаще возникали картины, памятные еще по первым дням войны. По степи в бесконечной полосе пыли брели гурты колхозного скота. Обмахиваясь синеватыми дымками, двигались к речной переправе трактора. Кипели радиаторы слишком перегруженных полуторок. Выли, задыхались моторы. Подводы! На них располагались целые семьи. Этот вид транспорта, как у древних скифов, превратился в кочующие дома.

Медленно бредут густые гурты скота, но еще медленней, поскрипывая колесами, вытягиваются в ленту обозы. Люди в напряжении, они безумно устали следить за обманчиво тихим небом. В нем безнаказанно хозяйничают пепельно-желтые «юнкерсы». Укрыться от них негде. На десятки верст раскинулась открытая всем ветрам, выжженная раскаленным солнцем приволжская степь. Серыми волнами катились по буграм отары овец. Недовольно ревели быки, били о землю копытами. В стороне от проезжей дороги проплывали быстрыми тучками табуны коней.

На ближних подступах к Сталинграду в бурьянах сверкали отполированные до серебристого блеска тысячи лопат. Степь жила, наполнялась человеческими голосами. Жители Сталинграда, вооружившись кирками и лопатами, носилками и тачками, углубляли траншеи, окопы, соединяли их ходами сообщения. Вместе с женщинами, стариками и подростками бойцы тыловых частей устанавливали стальные ежи, или, как их еще называли в Киеве, «испанские колючки». Рубеж обороны укрепляли основательно, насыщая его броневыми башнями, железобетонными колпаками и даже новинкой — сборными дотами. Здесь, очевидно, создавалась последняя оборонительная линия, за которой на правом берегу Волги лежал легендарный город, распростерший свои индустриальные крылья на добрые шестьдесят километров.

Вдали несколько раз показывалась, разрезанная на куски островерхими крышами домов, Волга. Но увидеть всю ее ширь так и не удалось. Окраины Сталинграда, точно такие же, как и Киева, еще дышали стариной: потянулись немощенные улицы с низкими, неказистыми деревянными домиками. Но вскоре на смену хибаркам пришли многоэтажные каменные дома. Возник строгий, по-своему красивый рабочий город с просторными улицами и площадями. В самом центре — железнодорожный вокзал, а за ним шумная, многолюдная площадь Павших борцов с Домом Красной Армии, с большим универмагом и драматическим театром, у входа в который дремали два гранитных льва. Наши машины свернули на довольно опрятную Московскую улицу и остановились возле трехэтажного здания. В этом старом капитальном доме находилась редакция и типография областной газеты «Сталинградская правда». После недолгих переговоров Троскунова с местным начальством редакции фронтовой газеты отвели весь третий этаж, и мы могли расположиться в больших, высоких комнатах, сплошь заставленных письменными столами. Обошли все комнаты с надеждой найти диваны, но их не оказалось, и мы с огорчением подумали, что спать придется на сдвинутых столах, подложив под голову старые подшивки газет.

Каждая комната имела балкон, откуда хорошо просматривалась вся изогнутая, словно казацкая сабля, Московская улица. Справа виднелась площадь Павших борцов, слева — набережная Волги, застроенная в этом месте какими-то старыми сараями, за которыми чернели плоты, белели бока буксиров и покачивались на волнах баркасы.

Троскунов уехал в штаб Сталинградского фронта, разрешив нам до трех часов дня ознакомиться с городом. Я побывал на всех этажах центрального универмага, купил на всякий случай запасные карандаши и блокноты. А потом пошел побродить по незнакомому городу. Он оказался удивительным. Порой идешь по улице — и вдруг какой-то уголок покажется знакомым-знакомым и напомнит то Киев, то Москву. Но есть у города и свои особенности: громады заводов и волжская ширь. Все это величественно и неповторимо.

С гранитного пьедестала смотрит на родную Волгу бронзовый летчик Хальзунов. Хорошо видна волжская набережная с многими пристанями и причалами. Все там кипит, движется, издали похоже на потревоженный муравейник. Идет беспрерывная посадка на пароходы, баржи и катера. Хотя враг еще непосредственно не угрожает Сталинграду, но эвакуация идет. Речные суда грузятся быстро и, как видно, основательно. Палубы до отказа набиты пассажирами. На рейде не задерживается ни одно судно: пока не гудят в небе косяки пикировщиков, нельзя терять ни минуты. Водный путь уже не такой безопасный. «Юнкерсы» не только бомбят порт, но и минируют фарватер Волги.

Троскунов любит точность: «Ни минуты опоздания». И поэтому частенько посматриваю на часы. Все отпущенные в город явились в указанное время, и сейчас же началось совещание. Редактор был встревожен больше, чем в Балашове, и даже не пытался этого скрывать. Постепенно его тревога передалась всем присутствующим. Неизвестность томила и мучила. Однако то, что мы услышали, не могло нам принести спокойствие.

Шестая немецкая армия под командованием генерал-полковника Паулюса развивала наступление на станицу Нижне-Чирскую и город Калач. Противник рвался к Дону с тем, чтобы овладеть переправами и выйти на левый берег. Цель гитлеровцев ясна: с ходу взять Сталинград, перерезать Волгу. Поэтому через все наши газетные материалы должна проходить основная мысль: ни шагу назад! Стоять насмерть! Отступать дальше некуда! Сталинград имеет первостепенное значение для всего советского фронта. Его защита требует от нас не останавливаться ни перед какими жертвами. Положение советских войск усложнялось еще и тем, что гитлеровцы одновременно наносили удар на Кавказ. Танковая клешня Клейста тянулась к источникам нефти.

— В этой обстановке, — обратился к нам Троскунов, — командование Сталинградского фронта приняло решение нанести контрудар двумя танковыми армиями — Первой и Четвертой, чтобы преградить путь врагу к Волге, не позволить ему прорваться в Сталинград.

Вся наша оперативная группа получила срочное задание — показать стойкость воинов, которые до последнего патрона обороняли свои рубежи и не отступили перед врагом. Отдав распоряжения, редактор пошел знакомиться с типографией, а мы развернули карты Генерального штаба, стараясь уяснить, что же все-таки происходит на пятисоткилометровом фронте — от города Павловска до Верхне-Курмоярской станицы. Однако, не зная расположения войск и направления будущих контрударов, разобраться в оперативной обстановке на дальних подступах к Сталинграду сложно. Поразмыслив, все же пришли к единому мнению: не только Нижне-Чирская и Калач, куда мне предстояло завтра вылететь на «кукурузнике», таили опасность для Сталинграда. Противник, видимо, быстро продвигается вдоль правого берега Дона и угрожает Сталинграду не только с юга, но и с северо-востока. Удар немцев на Калач с последующим выходом на Карповку казался самым опасным. Здесь открывалась удобная и прямая дорога на Сталинград. Но пока все это оставалось лишь догадками.

Когда-то Маяковский написал крылатые строчки: «Мы диалектику учили не по Гегелю, бряцанием боев она врывалась в стих». Так обстояло дело и в редакции. Никто из корреспондентов фронтовой газеты не кончал Академии Генерального штаба, но мы провели год на войне, да на какой еще войне! «Бряцание боев» не прошло для нас бесследно. Постоянное изучение боевого опыта, различных тактических приемов позволило нам шире, масштабнее взглянуть на происходящие события. Пусть мы были узкими, всего-навсего редакционными стратегами, но все-таки людьми, не лишенными здравого оперативного мышления. Обстановка на дальних подступах к Сталинграду напоминала в какой-то мере ту, которую пришлось нам пережить в треугольнике Луцк — Ровно — Дубно, когда наши механизированные корпуса нанесли контрудар по танковой группе Клейста.

Немаловажное значение имела готовность армий к нанесению контрудара. Имеют ли танковые экипажи боевой опыт? Будут ли действовать армии согласованно, одновременно, с хорошо поставленной разведкой или же накаленная оперативная обстановка, когда под ногами горит земля, а над головой небо, заставит наше командование вводить в бой танковые силы разобщенно, поспешно, как это имело место под Луцком и Ровно? Смогут ли ИЛы и ЯКи прикрыть на Дону поле боя или же над ними снова повиснут косяки немецких пикировщиков и будут безнаказанно господствовать в воздухе?

Первая ночь прошла относительно спокойно. Где-то в районе заводов грохнули несколько раз зенитные батареи, и все стихло. На рассвете в кузов полуторки погрузили кипы отпечатанного первого сталинградского номера фронтовой газеты, и я отправился с экспедиторами на аэродром.

Пилотом связного самолета оказался лейтенант Валерий Миронов, награжденный двумя орденами Красного Знамени. В начале войны он летал на «Чайке», вскоре пересел на И-16, или, как называли его, «ишак», потом на Ла-5. Участвовал во многих воздушных боях, получил ранение. После госпиталя пришлось расстаться с истребителем и перейти в полк легкой бомбардировочной авиации.

— «Кукурузник», а все-таки несет четыре стокилограммовых «гостинца», да еще ампулы с зажигательной смесью, изматывая фрицам нервы, не дает по ночам покоя, — докуривая папиросу, сказал Миронов.

Два месяца наносил Валерий бомбовые удары по скоплению вражеских войск, действовал дерзко, точно, но подстерёг его кинжальный огонь зенитного пулемета, и после третьего ранения пришлось пересесть на связной самолет.

Взлетели, когда из-за лесистого острова выплыл раскаленный шар солнца и как бы покатился по речному простору вдогонку за самолетом. Поднялись невысоко, но все же открылась внушительная каменная громада не очень зеленого города, с множеством заводских труб, от которых на ветру стремились оторваться и никак не могли белесые и желтокрасные полосы дыма. Потом город как бы осел, ушел далеко в степь и превратился в маленькую каменную баранку.

Полет на У-2 был далеко не безопасен. Если «мессеры» подстерегали на дорогах легковые машины, то на связные самолеты охотились с особым старанием. Наш «кукурузник» шел низко. Порой делал ловкий вираж и уходил в овраг, скользя над верхушками дубняка. Вблизи реки Россошки встретили колонну ИЛов. Над рекой Карповкой чернел клубок самолетов: там шел воздушный бой, и «мессерам» было не до связного самолета. Пролетев над мелководной Донской Царицей, на бреющем углубились в степь. Вдали показался сильно изогнутый в этих краях батюшка Дон. Левый берег пологий, лесистый, правый — обрывистый, более открытый, — весь в черных столбах дыма, в огненных вспышках и клубах пыли. Промелькнул разрушенный железнодорожный мост. С правого берега застрочил пулемет. Валерий увернулся от красно-зеленой трассы пуль, отошел от Дона. Стало ясно: обстановка изменилась, садиться в Нижне-Чирской нельзя. Миронов пошел вдоль левого берега и вскоре, заметив на большой поляне посадочный знак — букву «Т», мягко приземлился.

Пока бойцы разгружали самолет, я условился с Мироновым, что завтра утром, если не изменится обстановка, он заберет меня на полянке и перебросит в Калач. На тропке показался запыхавшийся от быстрого бега высокий смуглый майор. Это был Шафик Фасахов — начальник разведки 214-й дивизии. Обычно на У-2 доставлялись приказы штаба армии, и Фасахов часто встречал офицеров связи, а сейчас, к его удивлению, прилетел корреспондент.

Шагая к Дону, мы попали с ним под артиллерийский обстрел, потом переждали в окопе бомбежку и подошли к переправе уже как старые фронтовые товарищи. Земля продолжала вздрагивать от разрывов тяжелых снарядов. Над Доном стоял дым и чад. В то время, как один полк вместе с бойцами соседней морской бригады сдерживали рвущегося к реке противника, два других полка переправлялись на подручных средствах. Горели жилые дома какого-то санатория, и над железными крышами от жаркого огня густая зеленая листва на высоких кленах превращалась в желто-коричневую. Переправа войск шла трудно, тяжело. Кипел от взрывов быстрый Дон. Берег реки выглядел так, как будто бы здесь произошло кораблекрушение и волны выбросили на песок разбитые лодки, деревянные бочки, ящики, поломанные багры, черпаки, обрывки канатов, веревок, цепей и тросов. На волнах покачивались пробитые пулями и осколками полузатонувшие надувные лодки, автомобильные камеры, бидоны из-под краски и молока, ведра и чаны. Словно рыбачьи сети, сохли разбросанные на песчаных косах плетни. Густой, темной тиной казалось прибитое течением к берегу намокшее сено. Над дивизией нависла угроза потерять на правом берегу Дона все свои тяжелые гаубицы. Спасением артиллерии занимался невысокий, бритоголовый генерал Николай Иванович Бирюков. Он появлялся всюду в самую тяжелую минуту. И если говорить о человеке, презиравшем смерть, то им в первую очередь был комдив. Он не только показывал саперам пример личной храбрости, но своими удивительно спокойными и в то же время четкими, точными распоряжениями помогал быстро налаживать после бомбежки или артиллерийского обстрела переправу войск.

Как мне удалось выяснить, генерал Бирюков воевал в Испании. В дни смоленского сражения командовал дивизией. Трижды попадал со своими бойцами в окружение и каждый раз, нанося врагу чувствительные удары, пробивался к своим. Уже в сумерках подошел с низовья самоходный понтон, и тут комдив сумел сдержать противника у самого Дона и под покровом ночи на левый берег перебросить все 422-миллиметровые гаубицы. Это был подвиг, но, к сожалению, я не мог дать в газету ни строчки о героях переправы. Оборона Сталинграда требовала стойкости, и даже героический отход дивизии под натиском значительно превосходящего в силах противника не мог сейчас лечь в основу очерка или же небольшой корреспонденции.

В землянке разведотдела, в которой приютил меня майор Фасахов, оказались пленные: фельдфебель и солдат 71-й пехотной дивизии. Как и в начале войны, эти вояки мнили себя победителями. Им казалось, что теперь Красная Армия разбита окончательно, резервов у нее нет никаких и на Дону она делает последние усилия, чтобы не пустить немцев к Волге. Но как бы стойко ни сопротивлялись русские, чуда в донской степи не произойдет. Все равно, согласно приказу фюрера, двадцать пятого июля Сталинград будет взят. К Волге идет шестая армия, лучшая армия Германии с отборными войсками и самыми опытными генералами. К ним они причисляли и своего командира дивизии генерал-лейтенанта фон Гартмана. Они сказали, что с тех пор, как их дивизия взяла дьявольские форты Вердена — Дуомон и Во, на каких бы только фронтах она ни появлялась, над ней всегда горит звезда победы.

Слушая их, молча переглядывались с майором Фасаховым. Перед нами сильный, довольный своими успехами враг.

Переправившись за Дон, дивизия Бирюкова закрепилась на его восточном берегу. Майор Шафик Фасахов, несмотря на свою занятость, проводил меня на лесную поляну. Уже у самого самолета он стукнул себя по лбу:

— Вот еще башка... Забыл. Ты же киевлянин, а у нас в батальоне майора Плотникова служит Гуля Королева. Знаешь ее?

— Королева... Гуля Королева... Не знаю.

— Да как же так? Она актриса. В кино снималась... Ездит на коне получше меня.

Я невольно рассмеялся и, обняв на прощание Фасахова, сказал:

— Да откуда же я могу знать всех девушек, Шафик, которые лучше тебя ездят на коне?

— Ты не знаешь, какой я лихой конник, — несколько обиженно продолжал Фасахов, — но ты сейчас будешь знать Гулю. Она приемная дочь композитора Козицкого.

— Козицкого знаю.

— Так вот, музыка, кино, актриса... И тут тебе война... Гуля могла сидеть в Уфе, не пойти на фронт, а она пошла. Гуля — санинструктор батальона. Красивая, умная, отважная. Ты посмотрел бы ее в новой роли! Боец! Я правильно говорю. Это очерк?

— Очерк.

— Оставайся.

— Я приеду, когда устоится фронт. И в газете пойдут разные материалы. Обязательно приеду. Даю тебе слово, Шафик. — Валерий Миронов завел в это время мотор, и я вскочил в кабину.

В степи шло необычное движение. На дорогах пыль клокотала желтым потоком. На полустанках пылали пожары. В воздухе пахло гарью. Калач лежал в низине, на левом берегу Дона, перечеркнутый крест-накрест полосками чёрного дыма. А за рекой, близко от города, дружно били танковые пушки. Миронов виртуозно посадил самолет на небольшой лужайке вблизи поля, усеянного серыми тыквами. Прощаясь с Валерием, подарил ему трофейный «вальтер» — пистолет с желтой красивой рукояткой и отливающим синью стволом. Страстный любитель редкого оружия, Валерий тут же дал клятвенное обещание прилететь за мной даже ночью. Но я сказал ему, что мой подарок ни к чему не обязывает. Добраться из Калача в Сталинград легко могу на попутной машине.

— Как же так?.. Как же? — твердил Валерий, легонько подбрасывая на ладони изящный пистолет.

— А вот так... Понравился ты мне, парень.

Каково же было мое удивление, когда за Доном я полез в карман достать носовой платок и нащупал какой-то металлический предмет. «Часы!» — мелькнула мысль. Да, это была червонного золота «Омега» с такой же дорогой цепочкой. «Ну, погоди, Валерий, — негодовал я, — задам тебе перцу!» А пока хоть и неловко, но ничего не поделаешь, придется до встречи носить на одной руке две пары золотых часов.

Миновав мост, подготовленный уровцами к взрыву, поднялся на правый берег Дона и попал на КП 20-й мотострелковой бригады. В блиндаже какой-то запыленный полковник, оторвавшись от полевого телефона, бросился ко мне и стал крепко обнимать.

«Ильин? Неужели Ильин?!» — В памяти возникло далекое украинское село Подвысокое.

— Петр Сысоевич, это вы? На берегу Дона?

— Судьба, братец, судьба! Фронтовая дорога снова свела нас. Встретились. Иван Ле и Леонид Первомайский живы и здоровы. Это я знаю по газетам. Да и тебя частенько почитываю в нашей фронтовой. Я еще в Подвысоком знал, что вам в последнюю минуту удалось выскользнуть из кольца. Командование дивизии тогда правильное приняло решение: отправить вас в штаб фронта. А то бы хлебнули горя, да и неизвестно, чем бы все кончилось.

Человек, который спас в селе Подвысоком трех фронтовых писателей, возможно, от смерти, сам постарел и осунулся. Голову покрыла седина. Видимо, ранение, о котором свидетельствовала золотая нашивка, подорвало его богатырское здоровье.

Вечером, когда в донской степи стихла канонада, Ильин снова вернулся к Подвысокому.

— Я проводил взглядом вашу писательскую машину и, когда она скрылась в дожде и тумане, пошел уничтожать на костре разные политотдельские бумаги. Бой шел всю ночь, а наутро у нас кончились боеприпасы. Гитлеровцы вошли в лес злые. Они не могли нам простить долгого и упорного сопротивления. Сейчас же забрали у нас часы, хромовые сапоги, ремни, портсигары, коробки папирос, фляги и заставили вывернуть карманы. Надо сказать, что ночью все руководство дивизии переоделось в красноармейскую форму, и это спасло многих от немедленной расправы. Я всегда с особым уважением вспоминаю воинов нашей дивизии. Среди них не оказалось ни одного гадкого человека. В тяжких условиях фашистского плена бойцы скрывали своих командиров, помогали им, чем могли.

Петр Сысоевич долго еще вспоминал о побеге из лагеря смерти, о своих скитаниях по лесам и о том, как ему удалось уже глубокой осенью, совершенно обессилевшему от голода, перейти линию фронта. До своей комиссарской работы он много лет командовал ротой, батальоном, полком, и в Москве ему снова предложили перейти на командирскую должность. Ильин был дорогим для меня человеком, и хотелось, чтобы он в трудной обстановке проявил свою командирскую волю, решительность и вместе с танкистами и уровцами не позволил бы гитлеровцам занять Калач.

На третий день я покидал Калач и в ожидании попутной машины как-то пытался осмыслить то, что пришлось пережить и увидеть за Доном. Так же, как под Луцком и Ровно, на Дону нам снова пришлось пойти на немедленный и неодновременный контрудар двумя танковыми армиями. Не все танковые экипажи, в основном призванные из запаса, были по-настоящему готовы к боевым действиям. Некоторые башенные стрелки, с которыми мне удалось переговорить, только при встрече с противником стали осваивать танковые пушки. Всего шесть дней ушло на формирование Первой танковой армии, и сразу — в бой! Но это нисколько не умаляло значение контрударов для наших войск. Малейшее промедление несло не только потерю переправ через Дон, но могло привести к окружению и разгрому двух наших армий.

Показания пленных отражали психологическое состояние противника. Гитлеровский солдат вышел на берег Дона и уже слышал плеск его волны. Наступая, он отмахивал по тридцать километров в сутки. На своем пути захватывал большие и малые города, видел успех своей армии. Гитлеровские офицеры твердили ему о силе немецкого духа и оружия, о той пальме победы, которую он должен добыть на берегах Волги для великой Германии. Они уверяли его в том, что никогда не померкнет и не закатится звезда вермахта.

Появление наших танков удивило гитлеровцев, но в начале битвы они не придали этому значения. Вскоре стало ясно — дальнейшее продвижение лучших, немецких дивизий затормозилось, окружить русские армии не удалось и теперь для похода на Сталинград надо перегруппировать войска. Все пленные говорили и верили, что произошла небольшая временная заминка, но она только увеличит силу нового удара. Немецкие дивизии согласно приказу фюрера возьмут Сталинград. Они надеялись на Гота, который спешил на подмогу Паулюсу со своей танковой армией.

Гот! По рассказам пленных, семидесятилетний генерал-полковник умел водить танки всех марок. Он любил бывать среди танкистов и не гнушался вместе с ними под звуки губных гармошек пускаться на привале в пляс. Гот завоевал популярность у танкистов не только своим показным панибратством. Он был, безусловно, опытным фашистским военачальником, умевшим так же, как и Гудериан, управлять крупными массами механизированных войск. И вот теперь этот старый танковый тигр шел на Сталинград.

Вспомнилась высказанная комбригом Ильиным мысль: «Сталинград у немцев, помимо их воли и желания, превратился из вспомогательного направления в главное. Если бы нам удалось разбить Паулюса в междуречье Волги и Дона, то Клейст на Кавказских перевалах заметался бы, как пойманный барс в клетке. А пока у нас впереди новые бои и более тяжкие испытания».

Я сидел на толстом бревне, неизвестно кем и когда брошенном у дороги. За спиной у меня били зенитки, защищая мост от «юнкерсов». Думал о том, как снова трудно складывается судьба у комбрига Ильина. Если наши войска отступят за Дон, оборона Калача, безусловно, будет возложена на его бригаду. И вместе с гарнизоном укрепленного района он должен будет защищать этот покрытый пылью и затянутый дымом город до последней возможности. Отбомбившись, «юнкерсы» потянулись за Дон. Движение на дороге ожило, и я без особых трудностей прикатил на попутном грузовике в Сталинград.