Вот уже семь дней бригада Якубовского и две стрелковые дивизии (Аскалепова и Меркулова) стараются пробиться к гребню Казачьего кургана. Но как только наши войска возьмут какой-нибудь холм или овраг, тут же появляются «юнкерсы», немецкая пехота бросается в контратаку и при поддержке танков восстанавливает прежнее положение.
Наша разведка стремится выяснить систему вражеской обороны. Установлено, что на Казачьем кургане три траншеи, которые соединены между собой ходами сообщения. Противник все время по ним маневрирует. Он уходит из-под огня, отсиживается в более безопасных местах. Теперь нашим артиллеристам ясно: если брать Казачий курган, то надо взламывать всю оборону, накрывать огнем одновременно все траншеи.
На высотах чернеют танки. И наши и немецкие. Подбитые, вышедшие из строя, они остались на склонах и гребнях холмов еще со времени летних боев. Гитлеровцы оборудовали под ними окопы, превратили каждую стальную коробку в дот.
— А что у противника за гребнем высоты? — спросил я у артиллерийского разведчика Терентия Брагонина.
— Я слежу за противником несколько дней. Там он расположил основные силы противотанковой артиллерии и пехоты. Его танки укрываются в балках Взрубная, Дьяконово и Голая. Балки подходят прямо к кургану. Из этих удобных укрытий гитлеровцы наносят контрудары. Я об этом уже докладывал комбригу.
Противник прикрылся грядой высот, как щитом. Очевидно, он стягивал силы в кулак и готовился к прорыву. Потому так упорно удерживал каждый курган. Комбриг Якубовский и его штабные работники были убеждены, что 6-я немецкая армия в ближайшие дни попытается вырваться из кольца. Только это приведет ее к неоправданным потерям. Капитуляция — единственный путь к спасению многих человеческих жизней. Но она отвергнута Паулюсом. На что же надеется он? Комбриг Якубовский не исключает обострения обстановки до предела, если Паулюсу будет оказана помощь извне.
Комбриг лично теперь уделяет особое внимание опросу пленных. Я не пропускаю случая послушать их.
Фельдфебель, уроженец Баварии, — голова замотана тряпьем. На пальцах от мороза желтые волдыри. Обручальное кольцо и перстень с вензелем врезались в распухшие пальцы. На морозе слезы под глазами превратились в ледяшки. Сейчас они оттаивают и текут по лицу.
— На передовой позиции началась подготовка к прорыву из кольца. Но в эту возможность я не верю. Что может сделать солдат, если его дневной рацион состоит из ста пятидесяти граммов хлеба, семидесяти граммов рыбных консервов или конины и двадцати пяти граммов масла? Пусть даже мы вырвемся из кольца, но что нас ждет в степи без транспорта, где метровые сугробы и тридцатиградусный мороз? Только смерть. Гитлер обманул и погубил нас. — Фельдфебель понуро опускает голову.
Солдат из Мейсена:
— Тем, кто еще хочет в Германии воевать, советую прибыть под Сталинград. Этот дурман сразу выветрится из башки.
Ефрейтор из Дрездена:
— Гитлер дал клятву выручить нас. Командир роты недавно заверял солдат: фюрер пришлет на транспортном самолёте Ю-52 секретное чудо-оружие. Оно вызволит нас из «котла» и даже принесет победу. Но с тех пор, как мы оставили Дон, мои мысли вертятся вокруг одного слова — капут.
А на следующий день штаб бригады обеспокоен показанием нового пленного ефрейтора:
— Наш сломленный боевой дух подняла радиограмма генерал-фельдмаршала Манштейна. Ее, как молитву, повторяет каждый солдат: «Спешу на выручку. Держитесь! Будьте уверены в успехе».
В штабе танковой бригады узнаю, что в нашу армию влилась дивизия Бирюкова. Читал ли Фасахов очерк о Гуле? Наверное, читал. Но я храню для него газету. И тут же решаю побывать на позициях под высотой с отметкой 121,3, повидаться с Фасаховым и посмотреть, что происходит у нас на левом фланге.
В степи разыгралась пурга. Сквозь ее снежные вихри просеивается едва уловимый лунный свет. Скрипят полозья саней, похрапывают кони, перекликаются голоса. Идут моряки на Манштейна. Дружно, слаженно. Очень спешат. Мороз перевалил за тридцать градусов. Все надели ушанки, но ни один не расстался с бескозыркой, заткнул ее за борт шинели, и на ветру вьются ленты. Моряки останавливают полуторку, просят дать спички.
— Ребята, зачем вам в такую стужу бескозырка?
— Для атаки!
Какой-то шофер тормозит рядом с нашей полуторкой. Пурга сбила его с дороги.
— Как проехать к Черному кургану? — спрашивает.
Начинаю объяснять ему дорогу и вдруг слышу голос Первомайского:
— Видно, черт нас водит в поле и кружит по сторонам... — Он соскакивает с грузовика и, чтобы согреться, начинает прыгать: — Это ты здесь?
— Я, Леня, я!
— Чудеса!.. В такую метель встретиться... Я совершенно закоченел. Погода изменилась, да еще с дороги сбились... Шофер «попутки» кружит по степи, кружит... Как же добраться до Черного кургана — попасть в Самаро-Ульяновскую?
— Завтра вместе доберёмся, а сейчас поедем в двести четырнадцатую, она рядом.
В землянке начподива Валентина Клочко у железной печурки отогревается Первомайский. Бодрит горячий чай. Мало-помалу Леонид Соломонович приходит в себя, закуривает трубку.
За ужином вспоминаем освободительный поход в Западную Украину. Далекий Львов, где мы подружились с Валентином Клочко. И ту неповторимую осень с обломками старого мира и лучами новой жизни. И вот встреча в землянке под высотой с отметкой 122,6.
В дивизии у меня есть и новый друг — Шафик Фасахов. Спрашиваю о нём — и как выстрел в упор: убит. Больно. Как часто приходится слышать это слово. Так и стоит перед глазами самоотверженный, смелый сокол разведки Шафик Фасахов.
Утром Первомайский принимается за работу над стихами. Положив на колени блокнот, задумчиво выводит яркими зелеными чернилами строчку: «Снег летит и летит...» А я направляюсь в блиндаж командира дивизии Николая Ивановича Бирюкова.
— Товарищ генерал, мне, корреспонденту фронтовой газеты, не удалось поговорить с вами под Нижне-Чирской, когда дивизия переправлялась на левый берег Дона. Не повезло и в Паньшино перед штурмом высоты.
— Да, то были горячие места, — проронил комдив.
Вошли штабные командиры — решать неотложные вопросы. Я заметил, что Николай Иванович Бирюков ни разу не повысил голоса, не сказал им: «Это мое распоряжение» или «Я вам приказываю». Во взаимоотношениях с подчиненными он не допускал ни окрика, ни грубости. Не было и панибратства, а чувствовалось боевое содружество, уважение к своим помощникам. Обращаясь к ним, он говорил: «Я прошу вас поступить так», «Я надеюсь, что вы решите вопрос следующим образом», «Пожалуйста, займитесь этим делом». Если возникали возражения, он прислушивался к ним и давал свой совет. Таков был бритоголовый комдив с высоким лбом и внимательным взглядом.
Когда мы остались одни, он сказал:
— Прошу извинить меня за вынужденную паузу. Слушаю вас.
— Что по вашому мнению должно быть в данный момент главным в действиях наступающих в донской степи стрелковых частей и штурмовых групп?
— Вы хутор Паньшино знаете. К югу от него — хутора Нижний и Верхний Гниловские, Вертячий, а между ними — высота с отметкой пятьдесят шесть и восемь. Она не такая большая, но запомнится на всю жизнь: многому нас научила. В сочетании с грядой высот Золотой Рог она являлась важным опорным пунктом в системе вражеской обороны. Район, который мы обобщенно называли «паньшенским рубежом», стал переломным в ходе сражения. Если раньше бои носили оборонительный характер, то теперь — наступательный. Вот и надо учить пехоту ходить за огневым валом. Смелей, ближе прижиматься к разрывам своих снарядов, а штурмовым группам — умело вести бой в немецких траншеях и ходах сообщения. После победы под Сталинградом мы шагнем далеко на запад и встретим там на своем пути не одну еще оборонительную линию противника. И то, о чем я сейчас говорю, мне кажется, станет для успеха в бою самым необходимым и главным.
Генерал дал мне связного, и тот быстро провел меня в роту лейтенанта Семена Кудинова. Противник изредка, как говорят бойцы, «швырял мины», и мне удалось переговорить в землянках и окопах с вожаками атак. Записав рассказ командира штурмовой группы Василия Петрухина, я с благодарностью подумал о Бирюкове, который натолкнул меня на новую тему.
Штурмовая группа Василия Петрухина состояла из семи человек. Она смело шла за огневым валом и врывалась в немецкую траншею под разрывы своих гранат. Потом трое продвигались по траншее, а четверо ползли сверху, прикрывая огнем своих товарищей, следили за тем, чтобы враг не подбросил к месту схватки по ходам сообщения подкреплений. Как только траншея делала изгиб, за поворот сразу же летели гранаты. Выслушав героев рукопашных схваток, решил сделать полосу о штурмовой группе, чтобы каждый боец рассказал, как он ведет бой в немецких трашеях и ходах сообщения.
В землянке пачподива меня с нетерпением ждал Первомайский:
— Где ты запропастился? Едем в Самаро-Ульяновскую дивизию. Там успех. Она вот-вот возьмет Черный курган. Ты только пойми: эта дивизия в гражданскую войну освободила от белых банд родной город Владимира Ильича Ленина — Симбирск.
Валентин Клочко дал нам свой вездеход, и в морозную в зеленых отблесках ночь мы с Первомайским помчались к Черному кургану. По пути в Самаро-Ульяновскую дивизию узнали, что взятие Черного кургана как нельзя кстати. Оно дает возможность написать Первомайскому очерк для «Известий» о молодом командире полка Николае Романовиче Романце.
— Это восходящая звезда. Будущий командир дивизии. Умница. Красавец. Храбрец, — восторженно отзывался о своем герое обычно сдержанный Первомайский.
Романца на КП полка мы не застали. Он находился в передовом батальоне, где на гребне кургана под давно подбитым танком саперы оборудовали наблюдательный пункт. Возвратился он на КП в полночь и был искренне рад встрече со своим старым знакомым — Леонидом Первомайским. Романец повесил на гвоздь автомат и сказал:
— Черный курган наш.
Только он произнес эти слова, как блиндаж вздрогнул от шквального минометного огня. Романец рванул трубку полевого телефона, вызвал ответный огонь артиллерийских батарей. Но враг бросил в ночную контратаку не менее двадцати танков с десантами автоматчиков и овладел гребнем кургана. Западные скаты оказались незащищенными. Здесь никто не успел отрыть окопы, и Романцу пришлось отвести батальоны на прежние позиции, укрыть их в балках.
С тех пор, как наши войска прорвали немецкую оборону под Клетской и дошли до Черного кургана, противник еще ни разу не бросался с такой стремительностью и ожесточением в ночную контратаку и не старался восстановить прежнее положение, отбить любой ценой утраченные позиции. Утро принесло разгадку этому новому действию врага. На юге танковая армада группы армий «Дон» продолжала продвигаться вперед и подошла к станице Громославки. Всего тридцать пять километров отделяли теперь Манштейна от Паулюса.
Романец принялся тщательно подготавливать новую атаку. В душе он переживал потерю Черного кургана, но виду не показывал. Спокойно и ровно отдавал распоряжения, хотя сам уже получил взбучку от представителя штаба армии.
— Было и не такое... Черный курган вернем, — заканчивая телефонный разговор с комдивом, заверил Романец.
Я уговорил Леонида Первомайского перебраться к танкистам Якубовского. Если командующий армией Батов придвинул свой КП поближе к Казачьему кургану, значит, то направление главное. Там будет решаться судьба укрепленной гряды высот. Первомайский ехал к танкистам хмурый. Всю дорогу молча курил трубку. Сдача Черного кургана огорчила его. Очерк о Романце он, конечно, напишет, но надо повременить.
В бригаду полковника Ивана Игнатьевича Якубовского попали, когда танкисты готовились к решительному штурму Казачьего кургана, заправляли машины горючим, пополняли боеприпасы. Здесь же находились и саперы с низкими железными санками, для маскировки покрытыми белой краской. На них лежали полупудовые мины. На саперов, которыми командовал военный инженер Харченко, возлагалась ответственная задача: как только будет захвачен Казачий курган, сейчас же за его гребнем они должны были создать минные поля, прикрыть ими выходы из балок. Танкисты знали, на что идут. Попади в сани какой-нибудь осколок от снаряда или мины — и ничто их не спасет. Но все говорили: риск — благородное дело!
Манштейн рвется к окруженной группировке. Нашим войскам необходимо сбросить Паулюса с гряды высот, лишить его выгодного обзора местности, «ослепить» в степи, сковать боем.
За грядой высот окруженный противник еще занимал большое пространство. Наши войска сжимали стосемидесятикилометровое кольцо, где по данным разведки находились двадцать две вражеских дивизии, не считая многих частей различных родов войск.
В ночь перед штурмом Казачьего кургана заснуть не удалось. В блиндаж комбрига входили и выходили штабисты, комбаты, посыльные. Да и сам Якубовский, подремав за походным столиком не больше часа, стал выскакивать на вездеходе то на левый фланг, где сосредотачивались основные силы бригады для атаки, то на правый, где маневрировали тягачи с несколькими непригодными для боя танками, заставляя противника насторожиться и поверить в то, что именно здесь находится бронированный кулак.
Час атаки приближался. Первомайский посматривал на часы и не выпускал изо рта дымящуюся трубку. Его волнение передалось мне. Нам очень хотелось, чтобы хитрость удалась Якубовскому и противник побольше бы перебросил противотанковых средств на правый фланг.
На лице Якубовского полное спокойствие. Только чуть-чуть строже стало оно. На походном столике котелки с гречневой кашей, тушенка. Наливая в кружку чай, он сказал:
— Вот, товарищи корреспонденты, у Родиона Яковлевича Малиновского позавчера произошел интересный случай. Воздушная разведка донесла ему, что Гот выстроил танки для атаки — шесть рядов и в каждом по шестьдесят машин. У Малиновского — шестьсот, но горючего в баках кот наплакал. Ждут подвоза, а противник вот-вот двинется. Родион Яковлевич приказывает: снять с танков маскировку, выдвинуть их на бугры, пусть враг видит, с какой силой он на этом участке фронта встретился. И Гот не пошел в атаку. Может быть, и наша хитрость введет врага в заблуждение.
Бой за Казачий курган начался с артиллерийского налета на позиции гитлеровцев. Танкисты были наготове, и сам Якубовский находился уже в командирском танке. Мы с Леонидом Первомайским из блиндажа перебрались в траншею. Сыграли дивизионы «катюш». Над нами на небольшой высоте мелькнули ярко-красные стрелы, повитые по краям синеватым пламенем. Они оставили в воздухе струистый белесый дым. «Тридцатьчетверки» вышли из укрытий и на быстром ходу устремились в атаку. Всего восемьсот метров отделяло их от гребня кургана. Там затрепетал красный флаг, а потом, словно огнем, вспыхнул еще второй и третий.
Туда двинулись артиллерийские расчеты, чтобы стать в боевых порядках пехоты на прямую наводку.
В солнечный полдень Казачий курган перешел в наши руки. И в этот час на фронте распространилась еще одна радостная весть: Манштейн побежал на Ростов. Армия Малиновского освободила Котельниково.
Я достал из планшетки карту. Первомайский, взглянув на нее, воскликнул:
— Ой був, та й нема, та й поїхав до млина.
«Лучший стратег Германии», как называли пленные Манштейна, уже находился со своей группой армий «Дон» на Котельниковском направлении за сотню километров от окруженной группировки Паулюса. Он лишился важного железнодорожного узла, но еще удерживал в своих руках узел шоссейных дорог — Тормосино и нависал над правым флангом армии Малиновского.
За гребнем Казачьего кургана загудели танковые моторы. Из балок вырвались и повалили густые клубы черно-бурого дыма и поползли к гребню кургана. Гитлеровцы поставили дымовую завесу, и под ее прикрытием из балок вышли танки с мотопехотой. Автоматчики, соскочив с грузовиков, бросились в контратаку. Дымовая завеса скрывала танки с черно-белыми крестами, помогала им вести огонь по вспышкам наших орудий. Бой разгорался. Гитлеровские гренадеры подобрались к гребню кургана, но их контратакой, отбросили наши бойцы. Два дня и две ночи прошли в ожесточенных схватках. Порой Казачий курган казался действующим в степи вулканом, но гитлеровцам так и не удалось вернуть прежние позиции.
В ясный морозный день с гребня Казачьего кургана мы с Первомайским в бинокль осматривали местность. На многие километры открывалась заснеженная степь. В далеких балках чернели хутора, дымились трубы. То были не хутора, а скопище легковых машин, грузовиков, автобусов, фур и даже железнодорожных вагонов, превращенных гитлеровцами во временное жилье.
Видели мы и настоящие хутора, станицы — Новоселовку, Карповку, совхоз «Питомник». Все это вселяло в наши сердца новую надежду на скорую победу.
Побеседовав с героями штурма Казачьего кургана, мы с Леонидом Первомайским возвратились в штаб танковой бригады, где узнали, что нас разыскивает начальник политотдела армии и нам надлежит немедленно прибыть в хутор Вертячий.
Прощай, Казачий курган с глинистыми балками, с отрогами и обрывами, с порыжевшей травой, с белыми, а там, где осела копоть от мин, — черными снегами, за который сражались три наших стрелковых дивизии, танковая и саперная бригады и восемь артиллерийских полков. Приведет ли меня сюда снова фронтовая дорога? Может быть, да, а может быть, и нет, но в памяти навсегда останется изломанный гребень кургана с черными кустами дыма и над ними, на фоне голубого неба, яркое, реющее на ветру красное полотнище.
По дороге встречаем вездеход полковника Сивакова. Теперь он комдив. Его 23-я Харьковская орденоносная дивизия тоже отличилась при взятии Казачьго кургана. Иван Прокофьевич и слышать не хочет о Вертячем. До его КП тут всего пятьсот метров, и он нас приглашает к себе. На «виллисе» и Максим Пассар. Он возвращается в дивизию. Пять дней гостил в Камышине в редакции фронтовой газеты. Максим показывает мне свежий номер «Красной Армии». Представлен Максим в газете солидно. На первой странице помещен снимок с текстовкой «Снайпер Максим Пассар на лыжах», а на третьей — поэма Евгения Долматовского, посвященная нанайскому юноше, знаменитому снайперу Донского фронта, истребившему из своей винтовки двести тридцать фашистских захватчиков.
Максим крепко жмет мне руку.
— Товарищ майор, я никогда не забуду, как мы шли с вами к Дону, а потом через несколько дней пришла в полк газета — это был праздник. Когда окончится война и у вас будет невеста — дайте мне знать. Я настреляю в тайге лучших, отборных белок. Такой шубы ни у кого не будет во всем Киеве.
Милый, добрый, наивный юноша.
Прощаясь с нами в блиндаже, комдив дарит нам изящные кипарисовые ящички. В каждом по шесть больших синих пачек трофейного голландского табака. Я не курю, и все это богатство достается Первомайскому. Он набивает трубку золотистым табаком, закуривает, и по всей землянке распространяется запах меда.
С тех пор как началось наше контрнаступление, тяжесть походной жизни, связанная с беспрерывными разъездами и постоянным недосыпанием, измотала Первомайского. Он похудел, лицо потемнело от жгучих морозов, но зато приподнятое настроение не оставляет его.
Покинув КП Сивакова, мы помчались на «виллисе» в политотдел армии, думая по пути о причине столь срочного вызова. На пороге политотдельского блиндажа встретили Ивана Леонтьевича Ле, и все прояснилось: согласно приказу генерала Галаджева Иван Ле и Леонид Первомайский выезжают на пленум Союза писателей Украины в Уфу. Меня же вызывал в Камышин на совещание новый редактор «Красной Армии» полковник Потапов.
Политотдел армии был на колесах. Он покидал хутор Вертячий, придвигался поближе к действующим частям. Весь просторный блиндаж, тщательно оборудованный гитлеровцами, переходил в наше распоряжение. Но через три часа Иван Ле с Леонидом Первомайским уезжали на ближайшую к фронту железнодорожную станцию Иловлю. Я же мог отправиться в путь только на следующее утро с колонной армейских машин, которые ехали в Камышин на склад.
Получив продукты на дорогу, Иван Ле открыл консервную банку с бычками в томате. Достал бутылку вина, разлил в кружки. При любом воспоминании Иван Леонтьевич всегда переходил на украинский язык.
— Трофейне вино«Кіршвайн». Концентрована вишнівка з високим «градусом». Колись, хлопці, у Бремені — в Північній Німеччині — років п’ятнадцять тому я куштував цей напій в українських робітників, емігрантів із Західної України. — Он поднял кружку. — Аж не віриться, що з Леонідом їдемо до Уфи. Несподіванка... А тут вирішуються такі справи. Але все діється з наказу. Їхати? Єсть їхати! — Он чокнулся с нами. — Щоб скоріше повернутися на фронт.
— Мы уезжаем, а ты остаешься. Что тебе подарить на память? — спросил Первомайский. Он достал из планшетки великолепную записную книжку в темно-коричневом бархатном переплете. — Возьми, это от всей души...
Возле блиндажа подает гудки «виллис». Иван Ле забрасывает за плечи вещмешок:
— Пошли, Леонид. Радецкий прислал машину.
Метет поземка, и мороз усиливается. Ле с Первомайским, усаживаясь в машину, поднимают воротники полушубков. «Виллис» берет разгон, скрывается за серыми бревенчатыми избами, и я возвращаюсь в блиндаж. Написав корреспонденцию о взятии Казачьего кургана, принимаюсь за полосу «Бой в немецких траншеях и ходах сообщения». Она состоит из пяти рассказов бойцов штурмовой группы сержанта Василия Петрухина. Заканчивая работу над газетной полосой, поглядывал на подарок Первомайского. Все мои блокноты кончились, и тут на тебе — такая замечательная записная книжка. Я принялся перелистывать ее и вдруг на последней странице увидел посвященные мне Леонидом Первомайским стихи. Перечитал их, и в памяти ожило заметенное снегом ночное село на Донце. «Не забуду той ночи глубокой и сердец притаившийся жар... В полумраке — по памяти — Блока батальонный читал комиссар. Не забуду волшебного слова, лебединого пенья и крыл, зачарованных былей Лескова, тех, что в памяти друг мой таил».
В блиндаж кто-то спускается. За моей спиной раздается знакомый голос:
— Скажите, здесь находится политотдел армии?
— Здесь он находился утром, Павло Матвеевич, а сейчас могу вас принять как полноправный хозяин этого блиндажа.
— Я привык ничему не удивляться на войне. — Усенко, сняв шапку, принялся стряхивать с полушубка снег. — Последний раз тебя видел в Киеве, на митинге в Союзе писателей, и вот в хуторе Вертячем встретились в блиндаже. — Он осмотрелся. — Это кто ж отгрохал? Немцы, конечно. Капитальное сооружение.
Отрывисто забухали зенитки на берегу Дона, охранявшие штаб армии. Мы выскочили из блиндажа и увидели в мутном, снежном небе черный силуэт самолета. Под правой плоскостью блеснул огонь, похожий на оранжевую звезду. Пилот, резко накреня самолет, старался сорвать пламя. Это ему удалось. Он набрал высоту и словно растворился. Зенитки прекратили огонь. Но звук удаляющегося самолета стал чересчур прерывистым.
— Смотри, снижается! — крикнул Усенко.
Транспортный самолет Ю-52, подбитый зенитками, планировал над Вертячим. Моторы отказали, пилот выбирал площадку для посадки. Мела уже сильная поземка, но ему удалось за Вертячим посадить в степи самолет.
Усенко загорелся во что бы то ни стало побывать там. Как я ни отговаривал его, доказывая, что сделать это без машины трудно, он все-таки зашагал в степь. Вернулся Павел Матвеевич поздно вечером, изрядно продрогнув на тридцатиградусном морозе. Растегивая ремни и снимая с плеча автомат, устало опустился на скамейку:
— Я думал, что гитлеровцы будут гуманны хоть к своим раненым и больным солдатам. Нет, черта с два. Самолет оказался набитым до отказа совершенно здоровыми офицерами. Фашисты вывозят из «котла» командный состав. Думаю написать статью для «Радянської України». Я теперь спецкор этой газеты.
Я глубоко уважал Павла Матвеевича Усенко — честного, открытого, бесхитростного. До организации Союза писателей он возглавлял литературную группу «Молодняк». Был также одним из организаторов комсомола на Украине. Я знал наизусть стихи Усенко еще со школьной скамьи и рад был такой необычной встрече.
У Павла Матвеевича не было с собой никаких продуктов. Я вскипятил котелок чаю, принялся угощать его трофейными норвежскими шпротами и французским вишневым сиропом, большую глиняную бутылку которого подарил мне комдив Сиваков.
А что это у тебя так потрескивает в печке? — спросил Усенко.
— Фаберовская фирма. Дров никаких нет, и я топлю печь карандашами. В углу их целые горы. Они присланы на Дон по приказу Гитлера, чтобы каждый солдат после взятия Сталинграда мог написать об этом домой.
— Это под вой пурги потрескивает не фаберовская фирма, а весь фашистский рейх. — И Усенко придвинулся к железной печке.
Я сказал, что утром здесь был Иван Ле с Первомайским, они уехали в Уфу на писательский пленум.
— Це треба, а нам своє робить, — заметил Усенко.
Почти полночи под завывание вьюги проговорили о будущем. Верилось: скоро вернемся в Киев. Но каким его увидим? Это тревожило до боли.
Утром метель усилилась. Северный ветер крутил столбы снежной пыли, но Павел Матвеевич стал собираться в дорогу.
— Ты говоришь, что балка Вертячая подходит к подножью Казачьего кургана? Значит, сбиться с дороги нельзя? Пойду, по пути все равно попадется какая-нибудь машина, а не то сани. — Усенко стал затягивать ремни, вскинул на плечо автомат. — До свиданья, друг, до встречи в Киеве.
Взглянул на часы. Пора. Скоро автомобильная колонна отправится в Камышин. Но пойдет ли она в такую метель? Мое опасение развеялось, как только я вышел из блиндажа. Водители уже проверяли на колесах цепи. Начальник автомобильной колонны, старший лейтенант Александр Фокин, предложил мне место в кабине головной машины. В пути разговорились. В колонне были водители, которые воевали с первого дня войны и сумели, несмотря на бомбежку и всю тяжесть отхода к Волге, сохранить свои машины и держать их в самом образцовом порядке. К таким умелым водителям начальник колонны относил старшину Сергея Карнадуда, ефрейтора Павла Шадрина и ефрейтора Александра Шамоту. Они в метель, в тридцатиградусные морозы бесперебойно, порой раньше установленного срока обеспечивали продовольствием и боеприпасами танкистов. За время нашего контрнаступления эта автоколонна, состоящая из двадцати грузовиков, намотала на колеса пять тысяч двести километров и почти каждая машина доставила на фронт по сорок две тонны груза.
После Паньшино головной машине пришлось в глубоких снегах пробивать дорогу. И тут я увидел, какой Фокин непревзойденный мастер вождения автомобильной колонны по бездорожью. Он обладал каким-то особым даром по самым малозначительным признакам среди этой сыпучей снежной пудры находить самые удобные и проходимые места.
Приходилось останавливаться, подтягивать отставшие машины и снова пускаться в путь. Водители говорили, что такой пурги, как в этот день, в степи еще не было. Мороз крепчал. Ноги мерзли в валенках. Холод пробирался под кожух и даже под меховую жилетку. За Солодчей наша колонна встретила такие заносы, что только с помощью дорожных бригад и снегоочистителей пробилась в Камышин. Был поздний вечер. Метель продолжала бушевать с неистовой силой. Я решил справиться в комендатуре о редакционном поезде. Он стоял на окраине Камышина, во дворе консервного завода.
Попасть туда в безлюдный вечер и в метель было не так просто. Дежурный посоветовал мне переночевать на пересыльном пункте.
Где мне только во время войны не приходилось коротать ночи, но в Камышине я, подобно Хоме Бруту, переступил порог старой церкви. В полутьме со всех сторон неистово посвистывало и храпело. Все это в вышине, под самым куполом, где жалобно дребезжали оконные стекла, сливалось с воем метели в какой-то дикий хор. Но я был рад теплу. Оно исходило от раскаленной печки, сделанной из большой железной бочки. Старшина, бросив подкладывать в печку поленья, подвел меня к деревянной лестнице и стал просить извинения за то, что только на пятом ярусе есть свободное место.
Мои нары оказались вместительным ящиком. Сорок три дня я не снимал валенок и не расставался с кожухом, а тут тепло, можно, наконец, сбросить эту тяжесть.
На передовой позиции, в холодных блиндажах и землянках, я спал блаженным сном, а тут, в тепле, в тыловом городе приснился горящий Сталинград и так ясно возникла Московская улица. Снова ощутил качание трехэтажного дома, увидел балкон и рухнул с ним в пылающий костер.
Открыл глаза. С голубой вышины прямо на меня спускались с мечами в ярких нимбах два золотокрылых строгих ангела. Спросонья какое-то мгновение не мог понять, где я, что со мной происходит. Отвел глаза, глянул вниз, и тут эту неизвестность усилил синеватый провал. Мне показалось, что нахожусь между небом и землей. Стало жутко. Как вдруг из-под крыльев ангелов появились две руки с алюминиевыми солдатскими кружками.
— Давай, Иван!
— Чтоб никакая пуля нас не брала!
Чокающиеся кружками ангелы продолжали витать надо мной под куполом церкви, но теперь это вызывало только улыбку.
Утром метель ослабела, но порой из-за Волги дул сильный ветер и нес по улицам вихри снежной пыли. Редакционный поезд я отыскал в неприветливом дворе, заваленном деревянными ящиками, битыми стеклянными банками и высокими сугробами. За кирпичной оградой тянулся обрывистый берег Волги. Заводские цеха молчат. Кругом — неуютность и запустение. Но как только я поднялся по ступенькам и вошел в вагон, сразу услышал ритмичную работу ротационной машины, бойкое постукивание пишущих машинок, шум линотипов. Повеяло вечно кипучей и такой родной редакционной жизнью.
В жилом вагоне звучал патефон. Здесь пили чай, правили гранки и читали стихи. С фронта приехал политрук Дмитрий Луценко с просьбой сделать для дивизионной газеты клише. Смущаясь и робея, прочел стихи о своей дивизии.
— Ну что ж, очень хорошо, — похвалил Иван Поляков.
— Перепечатай стихи на машинке, и мы их завтра зашлем в набор, — сказал Палийчук.
Дмитрий Луценко был окрылен предчувствием близкой победы под Сталинградом. Его сердце летело на Украину, а голос пел: «Не может быть, чтоб раннею весною я не бродил по дарницким лугам, знакомою на Вишенки тропою не шел бы я к днепровским берегам».
Одесский юморист и сатирик Степан Иванович Олейник преодолел пешком большое расстояние, перешел во время бомбежки через Волгу и принес в редакцию свои новые стихи.
В жилом вагоне было не очень-то тепло, и поэт сидел в пальто, в меховой шапке. Всех буквально обворожили его короткие рассказы в лицах. Перед нами прошла шумная, многоликая Одесса с ее неповторимым юмором и необыкновенно колоритным Привозом. Потом он прочел балладу о слепом баянисте с Дар-Горы, повешенном гитлеровцами за то, что осмелился спеть под гармонь песню о непобедимом Сталинграде. Степан Иванович ознакомил нас с небольшой поэмой о танкисте Иване Семенюке. Эти два произведения были одобрены и приняты к печати.
Во второй половине дня Степан Олейник собрался уходить в поселок Николаевку, куда недавно переехала редакция газеты «Сталинградская правда», в которой он работал корреспондентом. Переход через Волгу по скользкому льду требовал осторожности. «Юнкерсы» недавно бомбили санный путь, проложенный через Волгу, и во многих местах воронки еще не затянуло льдом. Я долго стоял на бугре, провожая взглядом одинокого путника, пока он не скрылся на противоположном берегу в заснеженных кустах.