Седлецкий ерзал на лавочке. Ему не терпелось узнать новости. Как назло, Гайдуков долго не возвращался из оперативного отдела.

«Видно, плохи наши дела, — прислушиваясь к бомбежке, размышлял Седлецкий. — Как бы еще не попасть на Курской дуге в «котел»?!»

Мысль об окружении пугала Семена. Поеживаясь, словно от холода, он вспоминал Барышевские болота — топкие, непроходимые. Забрызганные грязью брошенные грузовики. С огромными овчарками рыскающих всюду эсэсовцев. Треск автоматов, крики раненых. Осветительные фонари, ночную бомбежку и неистовое сверканье ракет.

После Барышевского окружения Седлецкий выработал свою тактику.

Выезжая на передовую, он непременно попадал в штаб армии, потом заглядывал в редакцию армейской газеты и, окончательно «уточнив обстановку», ехал отыскивать второй эшелон дивизии.

Первым делом Седлецкий наносил визит в санбат, записывал рассказы раненых пулеметчиков, снайперов, минеров. Сделав «заготовки» для будущих стихов и очерков, он рыскал по второму эшелону, завязывал знакомства с интендантами. Остроумный и находчивый спецкор брал этих людей мертвой хваткой. Консервы, спички, мыло, рис, шоколад, папиросы не переводились у Седлецкого. Ему часто наливали в баклагу спирт, но тут, к удивлению кладовщиков, он говорил:

— Не люблю, когда фляга шумит, как детская погремушка, — и выливал спирт в бочку.

Седлецкий не терпел спиртных напитков.

Закрепившись на рубежах второго эшелона, он делал короткие вылазки в первый. Если там находилось высокое начальство, Седлецкий из кожи лез, искал любой повод представиться. Он молодцевато входил в блиндаж, четко козырял:

— Капитан Седлецкий, поэт, спецкор фронтовой газеты. Пришел получить дальнейшие указания, посоветоваться.

Потом в кругу журналистов, когда вспоминались разные истории, Седлецкий бесцеремонно обрывал рассказчика:

— Ты погоди… — и загадочно улыбался. — Однажды меня принял сам генерал…

Наступала тишина. Все внимательно слушали. И только майор Солонько бросал какую-нибудь шпильку.

Вспомнив о Дмитрии, капитан с яростью раздавил мохнатую гусеницу, переползавшую тропку. «Заносчивый мальчишка… И уже открыто копает мне яму. — Седлецкий старался забыть недавнее редакционное совещание и никак не мог. — Все-таки выставил меня на посмешище этот мальчишка… С ним еще придется столкнуться!.. Я старый боевой конь, с крепкими копытами. Солонько надо проучить, и как следует! Не будь его, — продолжал злиться Седлецкий, — Вера иначе отнеслась бы к моему признанию… Но она еще пожалеет!»

Злость капитан сорвал на шофере.

— Ну-ка, слезай ты с этой дурацкой крыши! — напустился он на Ковинько. — Хватит там торчать. Думаешь, снова бомба попадет в дом командующего? Слезай!

— Что вы, товарищ капитан, у меня и в мыслях такого нет, — нащупывая ногой лестницу, с укоризной отвечал Ковинько.

— Нечего тебе на крыше аистом сидеть. Ты что, воздушного боя не видел? Лишний раз машину проверь да осмотри все. Шины не спустят?

— На полуторке скат новый, как звон. Не подведет. А если с воздуха трахнет, так ничего не попишешь.

— При чем тут звон? Чепуху мелешь, Ковинько.

— О хороших вещах так народ говорит…

Седлецкий подошел к машине.

— Сено-то в кузове как лежит? Бросил охапку и так оставил. Разровнять мудрости не хватило?

— Вот майор Гайдуков идет, — сказал Ковинько, радуясь втайне, что наконец-то он избавится от придирок раздраженного капитана.

Гайдуков отозвал Седлецкого в сторону.

— Семен! Бой гремит ожесточенный. Бомбежка сильней сталинградской. Обстановка: на северном фасе Курского выступа фашисты пытались достигнуть линии наших траншей. Но… безуспешно. Пока отбиты четыре крупных атаки. На юге: танки и пехота Манштейна незначительно вклинились в нашу оборону. Гитлеровцы несут огромные потери.

— На юге все-таки вклинились?..

— Но какой ценой! Метр земли — река крови.

— Все это так… Но сначала узкий танковый клин, а потом широкий прорыв фронта. Ох, эти клинья! Они в печенке сидят, — мрачно заметил Седлецкий и перешел почти на шепот. — Надо трезво обсудить наше положение… Вернее, продвижение на передовые позиции. День — бомбежка. Ночь — надежная союзница бойца…

— Ты предлагаешь выехать ночью?

— Решай сам… — уклонился от прямого ответа Седлецкий.

— Мне надо побывать во многих частях. Я обещал товарищам взять у них материалы и доставить в редакцию. Едем!

— Трус в карты не играет и в бою у него роли нет, — с наигранной веселостью громко сказал Седлецкий. — Ковинько! Заводи полуторку. Вечно ты возишься, капуха — два уха. — И посмотрев прямо в глаза Гайдукову, Семен вздохнул. — Жизнь наша… корреспондентская… Я, Виктор, обижен. Есть все-таки у нашего редактора любимчики. Кому самолет, а кому и колымага…

— Ты чудак! «Любимчики» десять часов под огнем, а мы еще загораем на солнышке.

— Можно год провести под обстрелом и ничего путного не написать. А вот Седлецкий напишет! И не какую-нибудь мелочь, стихи там да очерки — крупное произведение. После войны моя книга прогремит. Если только ворон глаз не выклюет. — Последнюю фразу он произнес трагическим голосом.

— Сегодня я приму все меры, чтобы ты мог сказать: «Черный ворон, я не твой». — И Гайдуков усмехнулся. — Семен, где ты хочешь сесть?

— Мне безразлично. Но лучше в кабине. У тебя, Виктор, глаза орла. Ты смотришь на солнце не щурясь. Наблюдай за воздухом! — И тут же у Седлецкого мелькнула мысль: «Из кабины удобнее выпрыгнуть в кювет».

Полуторка тронулась. Под колесами прогремел деревянный мосток. Седлецкий на миг оглянулся. Гайдуков сидел в кузове на запасном колесе и следил за тучками. Седлецкий придвинулся к шоферу.

— Проскочим?

— Всегда проскакивали, а там…

— Я не хочу ссориться с небом, на кой черт нам этот там-тарарам, — прислушиваясь к бомбежке, пошутил Седлецкий.

Вскоре открылось широкое поле, до самого горизонта на ветру волнами переливалась пшеница. Несколько раз Гайдуков стучал кулаком по крыше кабины — подавал сигнал тревоги. Но вражеские бомбардировщики проходили стороной. Они отбивались от истребителей. Юнкерсам было не до полуторки.

На окраине Курска ветер взметал бурую пыль. Она клубилась над разбитым вокзалом, ржавыми цистернами и причудливым сплетением подорванных виадуков. На тротуарах лежали груды битого кирпича, блестело стекло. Улицы притихли. Жители укрылись в подвалах и щелях. На перекрестках стояли девушки-регулировщицы и патрули. Быстро проносились военные машины.

Над городом выли вражеские пикировщики. Они торопливо сбрасывали бомбы и уходили. На стенах домов змеились трещины, на крышах чернели провалы.

«Курск искалечен, но не разбит», — думал Гайдуков, провожая взглядом немного изогнутую серую центральную улицу.

За городом Виктор упустил зажигалку. Медный патрончик потонул в сене. Поглядывая на облачка, Гайдуков старался нащупать зажигалку.

Вдруг ему показалось, что сильный вихрь пролетел над головой. Не понимая, в чем дело, Виктор прижался к кабине и увидел — над грузовиком повисли зеленые и красные нити. Близко вспыхнул веер разноцветных огней и превратился в свинцовый дымок. В эту же секунду низко-низко прошел вдоль шоссе самолет. Летчик оглянулся, полетел дальше.

Ковинько резко затормозил. Седлецкий выскочил из кабины. Каска, звеня, покатилась по асфальту. Сам он с автоматом в руках упал в кювет и неистово закричал:

— Засада!

Гайдуков сначала опешил. Но когда он убедился, что опасность миновала, и увидел на дороге каску, а в кювете распластанного Седлецкого, то громко расхохотался.

Седлецкий вскочил. Вдали над шоссе скользнул вражеский истребитель. И все увидели, как выросло там и заклубилось черное облако.

— Зарубил цистерну, злодей! — Ковинько поднял кулак, погрозил.

— Я тоже прозевал, смотрел вверх, а он подкрался на бреющем… Перехитрил, — признался Гайдуков.

— Разини мы! — Бледный Седлецкий хлопнул дверцей.

До самого Фатежа он молчал и хмурился. «Дорога как в сказке… Налево пойдешь — конь сдохнет, сам будешь жив. Направо — сам погибнешь, конь уцелеет. Нет! Пусть лучше конь сдохнет!..» Неожиданно Седлецкого осенила новая мысль. Потирая руки, он заулыбался: «Ладно! Покручусь перед полками и махну в санбат. Решено!»

— Что это вы, товарищ капитан, повеселели?

— К фронту подъезжаем, Ковинько, — потирая руки, продолжал улыбаться Седлецкий.

Про себя он думал: «Вот это идея! А где я? История умолчит… — Ему понравился каламбур, и поэт распечатал коробку «Казбека». — Я редакцию рукописями забросаю, — продолжал торжествовать Седлецкий. — И наградят! Какой фитиль будет Солонько… Да не только ему. Всех обскакаю». И впервые в пути он предложил шоферу папироску.

— Закури и послушай, есть хорошая песенка:

Ковинько осторожно вел полуторку. Он искоса поглядывал на соседа и удивлялся резкому перелому в настроении капитана.

На горизонте виднелись столбы дыма. Беспрерывно грохотали орудия. Ковинько казалось: разъяренные великаны прямо на корню молотят рожь, и от ударов огромных цепов вздрагивает земля.

Все чаще из перелесков вылетали на шоссе санитарные машины. Мелькали окровавленные бинты, распоротые рубашки, черные от копоти и пыли лица.

По боковым проселочным дорогам дивизионы «катюш» и полки противотанковой артиллерии совершали быстрый маневр. А в ином направлении мчались пустые грузовики с привязанными метлами, поднимали гриву пыли к верхушкам лип и чернокленов, сбивали с толку вражеских воздушных разведчиков.

Заметив шлагбаум, Ковинько свернул с шоссе. Полуторка помчалась к лесу. Объезд был большой, дорога в рытвинах, сильно трясло. Седлецкий морщился.

— Стой, стой! — нависая над боковым окном, крикнул Гайдуков.

Ковинько затормозил.

— Что, воздух? — вываливаясь из кабины, спросил Седлецкий. — Сколько их? Где?

Гайдуков широко развел руками.

— Воздух кругом…

Седлецкий осмотрелся.

— Где же самолеты? Так это вы меня разыгрываете! Глупая шутка… Если хочешь знать, Виктор, я редактору напишу докладную.

Окутанный облаком пыли, Седлецкий громко чихал и чертыхался. Гайдуков молча следил за колонной. Прошли машины с пушками на прицепе. Показалась кухня. На подножке грузовика стоял Грачев.

— Сашка! Сашка! — Гайдуков замахал руками. — Давай сюда, прыгай!

— Мы встретились случайно на проселочной дороге! — подбегая к товарищам, воскликнул Грачев.

«Главное на войне, как говорил бравый солдат Швейк, — это не отставать от кухни», — хотел бросить Седлецкий, но промолчал. Он заметил: фуражка Грачева пробита пулей. На левой щеке ссадины и кровоподтеки. Плащ-палатка, которой Александр укрывался от пыли, — прострелена и продрана осколками.

— Ты откуда? — в один голос спросили Седлецкий и Гайдуков.

— Из боя… Должен вам доложить: наши модернизованные пушки — это штучки! Двадцать выстрелов в минуту. — И возбужденно продолжал: — Противотанковая бригада отбила четыре атаки «тигров» и «пантер». Пять часов — шквал огня. Сейчас истребителей перебрасывают на новое направление. На фланге одной дивизии отчаянное положение. — Грачев поспешно полез в планшетку. — Виктор, передай в редакцию материал. Я писал на ходу, сам понимаешь… Ты прочти его и отредактируй. В нем есть опыт борьбы с танками противника.

— Это очень важно!

— Возьми. — Грачев вырвал листок из записной книжки. — Каракули, но ты разберешь. Сделай на подверстку заметку. Повар и водитель машины спасли пушку. Интересно! К Димке Солонько тебе не добраться, Бобрышева не разыскать. Мой совет: загляни на корпусной ПСД, а потом в редакции дивизионных газет, ребята могут и туда передать пакеты. Ну, братцы-сталинградцы, простимся, а то еще машины пройдут, бригаду потеряю.

— Я тоже еду! — Седлецкий вышел на дорогу, поднял руку. — Буду добираться к пехотинцам. Мне здесь каждый кустик знаком.

— По-глупому не лезьте, — напутствовал товарищей Гайдуков, — ну, а там, где надо…

— Не будем трусами! — добавил Седлецкий и вместе с Грачевым вскочил на попутную машину.

Грузовик с пушкой на прицепе потонули в пыли. Растроганный Виктор долго стоял у дороги. Ковинько сорвал во ржи василек, нерешительно спросил:

— Будем ехать, товарищ майор?

— Да, ехать, — проронил Гайдуков.

Он думал: «Орел, Сашка! И Седлецкий хорош, напрасно на него так нападали, храбрый товарищ. Пошел в огонь не дрогнув».