Утро выдалось на редкость солнечное. С крыши вагона зазвенела капель. Стук ее молоточков разбудил Дмитрия. Он глянул в окно: «Ага, хорошая погода, совсем весна!» Сборы были недолги. Дмитрий решил взять с собой только портфель. В него вмещалось все походное имущество: бритвенный прибор, зубной порошок, щетка, мыльница, смена белья, полотенце. В специальном отделении хранились записные книжки, толстая тетрадь с черновиками стихов, запасные карандаши и неразлучные спутники по всем фронтам — три томика: Лермонтов, Шевченко, Маяковский.

— В путь-дорогу, в дорогу! — поспешно одеваясь, трубил с верхней полки Бобрышев.

В купе вошел Грачев:

— Красота, снежком растерся!

— Пожалуй, и мы последуем твоему примеру, — сказал Бобрышев. — Как, Дмитрий?

— Что ж, можно!

— Пошевеливайтесь, братцы, жду вас в столовой, — выходя в коридор, бросил Грачев.

Когда Дмитрий вошел в столовую, там уже сидели почти все уезжающие. В теплушке, заставленной столами и скамейками, было тесно. В ожидании завтрака корреспонденты вспоминали вчерашнее выступление девушек.

— Я не понимаю одного, — удивлялся Седлецкий, — как могла Руденко отказаться от предложения Салаева. Это ж карьера!

Гуренко поморщился:

— Странно звучит слово «карьера».

— Вы, пожалуй, правы, я хотел сказать — «путевка в жизнь», — поправился Седлецкий.

— Руденко решила трезво все оценить. Она не легкомысленно, а серьезно смотрит на перемену профессии.

— Позвольте, Юрий Сергеевич, по-вашему выходит, что генерал Салаев сделал ей легкомысленное предложение? Фу-ты ну-ты, — расхохотался Седлецкий.

— Не приписывайте мне, Семен Степанович, того, чего я не говорю, — отмахнулся Гуренко. — Вы отлично понимаете смысл моих слов.

Наступило молчание. На кухне загремела посуда. Официантка стала подавать завтрак.

— Дмитрий Андреевич! Мы едем вместе. Отгадайте куда, — положив на стол фотоаппарат, быстро проговорила Катя Сенцова.

— Не берусь, я не мастер на отгадки.

— Если сдаетесь, так слушайте: едем к нашим сталинградцам, в курбатовский корпус.

— К генералу Курбатову?! Ну что ж, я рад.

Вошла Вера и, поздоровавшись, села напротив Дмитрия. Вчерашнее тревожное чувство овладело им.

— Так вы едете, Дмитрий Андреевич?

— Вот позавтракаем — и в путь.

— Надолго уезжаете?

— Кто его знает, очевидно, до весны.

— Вы не любите долго задерживаться в редакции.

— Вы это заметили?

— Да.

— Работа не ждет, всегда торопит… А к вам просьба: если из Харькова придет на мое имя письмо, перешлите мне в армию. В Харькове осталась у меня бабушка.

— Хорошо, сделаю. Придвиньте, пожалуйста, горчицу. Благодарю… А мне можно написать вам? — спросила она очень тихо и тут же поправилась: — Мы будем вам писать, Дмитрий Андреевич, вместе с Наташей. Мы ведь друзья, не правда ли?

— Конечно, мы фронтовые друзья. Пишите, я сразу отвечу.

— Я обязательно… Мы… — Вера потупилась. Но никто не заметил ее смущения. Вошел подполковник Ветров и громко объявил:

— Машина подана, через пятнадцать минут выезжаем.

Застегиваясь на все пуговицы, Грачев просил Дмитрия во что бы то ни стало разыскать в гвардейском корпусе трех разведчиков и передать им привет.

— Запиши их фамилии, а то забудешь: Синенко, Корениха, Брагонин. Да не на отдельном листке, а в записной книжке сделай пометку, — беспокоился Грачев.

— Не волнуйся, Александр, я твое поручение выполню.

— Познакомься с ними и обязательно напиши о них стихи или очерки. Ребята — на редкость!

В машине Дмитрий сел рядом с Бобрышевым. Грачев у вагона прощался с Наташей.

Седлецкий разговаривал с Верой. Он что-то горячо доказывал ей, но она слушала рассеянно и все время мяла в руках комок снега. Из вагона вышел редактор. Грачев с Седлецким бросились к машине.

— Уселись, товарищи, все в порядке? — спросил Тарасов.

— Можно ехать, товарищ полковник!

— Заводи! — приказал Тарасов шоферу.

— От винта! — усаживаясь на скамейку, пошутил бывший летчик Грачев.

Мотор заработал. В тамбурах вагонов столпились все печатники. Старый повар с порыжевшими от махорки усами бочком подскочил к машине:

— Булочки, горячие булочки в дорогу возьмите!

Грузовик тронулся. Наташа крикнула:

— Счастливой дороги, товарищи!

— Возвращайтесь с победой! — загремело из тамбуров.

Дмитрий поймал взгляд Веры. Ему показалось, что она глядит только на него и только ему машет рукой. Грузовик осторожно выбрался из карьера, и за глиняным холмом скрылись вагоны редакционного поезда.

Впереди лежала накатанная шинами снежная дорога.

— Давай песню, хлопцы! — крикнул Бобрышев и первый начал: — «По долинам и по взгорьям…»

С песнями, с веселыми шутками незаметно подъехали к Ельцу. Пронеслись по главной улице и за городом выскочили на шоссе. Был полдень. Пригревало солнце. Дымились маслянистые лужи, отливая всеми цветами радуги. Рыхлый бурый снег летел из-под колес тяжело груженных машин.

До Ельца Дмитрий не замечал следов войны, но здесь они бросались в глаза на каждом шагу. Обгорелые скелеты грузовиков лежали в придорожных канавах, всюду виднелись искалеченные пушки, подбитые танки. На буграх — разрушенные избы. Но враг отступал поспешно и не смог причинить много зла придорожным селеньям.

Все чаще на пути попадались села. Полусожженные, полуразбитые, но все-таки села! В кузницах стучали молотки, сверкало раскаленное железо. За дорогу Дмитрий прочел три надписи: «МТС», но тракторов не было. В пустые дворы свозили на клячах плуги, сеялки, бороны. Село готовилось к севу.

Дмитрий заметил, как в одном колхозе девушки приводили в порядок кирпичное здание. Коренастый паренек, взбираясь по лестнице, держал в руках новую вывеску, на которой Дмитрий успел прочесть слово «Клуб».

В районном городке Золотухино Солонько, Сенцова и Бобрышев пересели на попутную машину.

В кузове Дмитрий лег на солому и, несмотря на сильные толчки, задремал. Но вскоре он продрог, и сон на свежем воздухе быстро прошел. Он сел на скамейку. Вечерело. Даль была мутная. Порывы ледяного ветра усиливались. Заиндевевшие плащ-палатки хрустели, как сухари.

— Небо серое, словно чугунное литье, — придвигаясь к Бобрышеву, проронил Дмитрий.

— Как бы метель не разгулялась. Задует она не вовремя, — поглядывая на тучи, вздохнул Бобрышев.

— У меня нога ночью болела, снег выпадет, — сказала Катя, кутаясь в полушубок.

Полуторка медленно поднималась в гору. Из-за бугра, словно причудливый гриб, вырастала наклоненная набок водокачка. Шофер свернул к железнодорожному переезду, повел машину по шоссе к темневшему вдали лесу.

— Вы слышите? — с тревогой спросила Катя.

— Это юнкерс!

— Стонет. Сильно нагружен.

— А ну, тише, — поднял руку Бобрышев и стал прислушиваться, — конечно, юнкерс, собака… впереди подводы… Наверное, заметил… Курс держит сюда. Надо предупредить. — Он стукнул кулаком по крыше кабины.

— Воздух? — поспешно открывая дверцу, спросил круглолицый шофер и спрыгнул в снег.

Дмитрий сразу оценил положение. Местность открытая. К лощине по глубокому снегу быстро не добежать. Единственное укрытие — кювет. Солонько соскочил с машины и бросился к обозникам.

— Давайте встретим как следует! — Он схватил ручной пулемет, лежавший на подводе, и, как только из-за тучи вынырнул юнкерс, скомандовал: — Огонь!

Затрещали дружные выстрелы и слились в залпы. Юнкерс отвалил от дороги, набрал высоту.

— Не нравится! Не любишь! — выкрикивал коренастый солдат.

— Заходит, снова заходит!

Юнкере, скрываясь в низких тучах, стонал над головой.

— Сбросил!

— Ложись! — приказал Дмитрий.

Он услышал, как в грохоте разрывов его сосед вскрикнул:

— Ой-ей-ей!

«Ранен, а может быть, и убит», — подумал Дмитрий, и ему стало жаль круглолицего шофера.

Солонько поднял голову и спросил:

— Что с вами?

— Сам не пойму… спина горит, но крови не чувствую… А стукнуло, как из доброй рогатки, — сказал круглолицый шофер радостным тоном и сразу помрачнел. — Кровь на снегу…

— Николай Спиридонович! Кажется, Дмитрий ранен… — голос у Сенцовой сорвался.

— Сними полушубок, Дмитрий! Катя, у тебя в сумке индивидуальные пакеты, достань! Вот чертова собака, фриц! — выругался Бобрышев.

Дмитрий расстегнул рукав гимнастерки.

— Ничего, друзья: пустяк, царапина…

— Давай заедем в санбат, — предложил Бобрышев.

— Да ты что? Засмеют!

— Ну смотри…

— Все-таки надо, чтоб врач посмотрел. Я б не рисковала…

— Какой там риск, Катя? — усмехнулся Дмитрий. — У меня в Сталинграде две таких царапины было, благополучно засохли.

— Это наше счастье, — уже в кузове грузовика рассуждал Бобрышев. — Разорвалось шесть бомб, и ни один осколок никого серьезно не задел. Фриц бомбил вслепую. А почему? Залповый огонь открыли. Вот, брат, какие у нас обозники стали — орлы!

— Жалко, что улизнул самолет. Катя засняла бы горящий юнкерс. Мы с тобой записали бы фамилии солдат и — готов хороший материал для газеты, — шутливо заметил Дмитрий.

— А главное оригинальный — «Обозники сбили юнкерс», — отозвалась Сенцова.

— Станция Поныри! — указывая рукой на двухэтажное здание с высокими окнами, крикнул Дмитрий. — Сейчас будет поворот на Ольховатку, и мы дома. Правда, метель поднялась, как бы не застрять в дороге.

Метель все усиливалась. Едва в сизой мути скрылись Поныри, как повалил густой снег. Ветер вздыбил гребни сугробов, и в поле задымилась позёмка. Дорога пропала. Шофер вел машину вслепую, доверяясь чутью. Полуторка, буксуя, еле-еле взобралась на высотку. Ветер с неистовым свистом разметал сугробы.

Грузовик, спустившись с высотки, не мог уже осилить новый подъем. Пришлось всем вылезть и подталкивать машину.

— Раз, два, взяли! — надрывался Бобрышев, захлебываясь ветром.

Дмитрий вспотел и окончательно выбился из сил. Грузовик часто сползал с дороги, и его приходилось чуть ли не на руках выносить из канавы. Катя вывалялась в снегу и походила на медвежонка. Она потеряла рукавицы и теперь отогревала озябшие пальцы в рукавах полушубка.

Наконец полуторка преодолела подъем. С высотки в такую метель трудно было заметить село, но по запаху дыма Дмитрий понял, что оно рядом. И действительно, не проехали и ста метров, как показалась первая изба. У колодца жалобно скрипел журавель. Мотор несколько раз чихнул и заглох.

— Сожгли весь бензин, но добрались, — вылезая из кабины, крикнул шофер.

К счастью, не пришлось долго ходить по большому и разбросанному селу. Политотдел армии занимал хаты, на окраине Ольховатки. Начальник политотдела полковник Ковальчук принял корреспондентов в маленькой жарко натопленной избе. Узнав старых знакомых, он заулыбался:

— Значит, снова к нам? Хорошо! Давайте уж вместе, так до Берлина и дойдем! — сказал он хрипловатым, простуженным голосом и, пощипывая бородку, спросил: — Что вас интересует, в какие части думаете ехать?

— Мы хотим показать сталинградскую гвардию в новом наступлении, — ответил за всех Бобрышев.

— Ясно… Вам надо ехать в курбатовский корпус. Но его еще нет, он на подходе… — и, пощипывая бородку, Ковальчук пошутил: — Корреспонденты всегда первые ласточки.

— Мы так спешили, а теперь придется сидеть сложа руки, — вздохнула Катя.

— Не беспокойтесь, вам не придется бить баклуши, — полковник, с трудом сдерживая кашель, продолжал: — Вы видели, что творится в поле? Снежный буран застиг наши войска в пути. Он может замедлить ход операции. Если мы не поможем, то части опоздают с выходом на исходные рубежи. На трассе работают саперные батальоны, и надо поднять на ноги жителей окрестных сел. Надо протолкнуть вперед технику, боеприпасы, продовольствие. Все работники политотдела на трассе. Но есть еще один необеспеченный участок. Я поеду проверить дорогу и подброшу вас к селу. Вам придется хорошенько поработать.

— Вы сильно простужены, — заметила Катя.

— Порошки и капли буду принимать летом, — махнул рукой полковник и снял с гвоздя тулуп.

— Пора вылетать, «первые ласточки»! — И Дмитрий завязал ушанку.

Полковник приоткрыл дверь в соседнюю комнату и приказал ездовому подавать сани.

Едва Бобрышев успел закурить трубку, как из метели вырвалась тройка и подкатила к крыльцу. Сделав крутой разворот, ездовой ловко осадил храпящих коней.

— Садись! — крикнул Ковальчук.

Кони ринулись в буран. Дмитрий лег на бок и чуть приподнял голову. Ему на миг показалось, что тройка слилась с ветром, и гривы и хвосты лошадей — это только взлет снежного вихря. От бешеной езды захватило дух. Пронзительно свистели полозья. Когда же сани летели с горки, словно радуясь, что наконец догонят ветер, ездовой звонко, молодо покрикивал:

— Давай, вороные! — и свистом подгонял коней.

Тройка остановилась на окраине села.

— Приехали, — крикнул Ковальчук. Он достал из-под соломы какой-то сверток, подал его Дмитрию. — Здесь хлеб и консервы.

— Товарищ полковник…

— Возьмите… Не святым духом жить, — отозвался Ковальчук и, отряхнувшись от снега, спросил: — Задача ясна?

— Дорогу гвардии! — сказал Дмитрий.

— Вот именно! Надеюсь на вас, товарищи…

И тройка потонула в метели.

Расчистку дороги Бобрышев взял в свои руки. Дмитрий и Катя быстро оценили организаторские способности бывшего начальника штаба полка. Вскоре из ближних поселков потянулись вереницы людей с лопатами. И закипела работа.

Дмитрий познакомился с дедом Авилом, чья бригада успела уйти далеко в поле, проложив меж сугробами туннель. Дед Авил, надвигая на брови облезлую заячью шапку, представил Дмитрию своих чубатых внуков — Ивана и Тихона.

— Одним словом, ерои, товарищ командир. Только наша разведка вступила в село, шестеро эсэсов бросились в блиндаж и давай оттуда из пулеметов строчить. А мои внуки видят: гранаты лежат в сенях. Схватили они их — и в блиндаж. Прикончили гитлеровцев!

— Дед Авил заладил одно: ерои, ерои… — недовольно проговорил внук Иван. — Вот послезавтра в армию пойдем, тогда уж с фашистами сочтемся.

— А сколько тебе лет? — спросил Дмитрий.

— Восемнадцать, а брат на год моложе. Мы на фронт добровольно идем.

По свежим сугробам, словно тараня белую стену, прошла первая «тридцатьчетверка» и, лязгая гусеницами, пробила след. Долго проходила большая танковая колонна. За ней двинулась артиллерия, дивизионы «катюш» и, наконец, грузовики с боеприпасами и продовольствием. До глубокой полночи, сливаясь с ревом бурана, выли и звенели от напряжения моторы.

Старики, женщины, подростки выбивались из последних сил, расчищали дорогу. Вспотевшие, охрипшие от ветра люди подталкивали буксующие грузовики, падали в сугробы и снова вставали, чтобы взяться за лопаты. Когда же, поблескивая фарами, последняя машина скрылась в метели, к Дмитрию подбежал запыхавшийся Бобрышев.

— Главные силы прошли. На подходе конные обозы. Метель им не страшна. Сейчас прекратим работу, пусть народ отдохнет, а с рассветом с новыми силами в бой, — прокричал он.

— А где же Сенцова? — спохватился Дмитрий и стал ее громко звать.

— Я здесь! — выбираясь из сугроба, откликнулась Катя.

К Дмитрию подошел дед Авил с огромной цигаркой в зубах и вызвался «свести на постой товарищей командиров».

— Есть у меня на примете хорошая изба, партизанская. Там тепло будет. Недалеко отсюда, рукой подать, — закрываясь от ветра лопатой, сказал дед.

— Ну что ж, веди, — согласился Дмитрий.

Не прошли и ста метров, как дед Авил закричал:

— Стой! Сюда! — подошел к избе и постучал в окно. — Семеновна, принимай гостей.

Дмитрий, переступив порог, сразу почувствовал приятное тепло.

— Здравствуйте, хозяюшка, зашли к вам переночевать, — сказал Бобрышев, снимая ушанку.

— Заходите, отогревайтесь, — засуетилась хозяйка, — своих людей мы рады встречать.

— Как у вас тут чисто, тепло, мамаша, — улыбнулась довольная Катя.

— А как же, деточка, прогнали фашистов, надо жизнь налаживать. Оно все ничего, да беда — сынок болен.

— Что с ним?

— Вы не подумайте, что хвороба какая-нибудь опасная. Сын в партизанах был. Ноги застудил. Сейчас ему полегшало, а то худо было. Болезнь как-то мудрено называется. То вспомню, то опять забуду. Старая стала.

— Ревматизм, ничего мудреного нет!

Дмитрий поднял голову и увидел крепко сложенного, но измученного болезнью парня. Опираясь на палку, он осторожно спустил ноги с печки.

— Это сын мой, — вздохнула хозяйка.

Парень сел на лежанку и отрапортовал:

— Сержант Аниканов Трофим Кузьмич, боец партизанского отряда «За Советскую Родину». Сейчас по болезни нахожусь дома.

— Давно в партизанах? — спросил Бобрышев.

— С мая 1942 года.

— И награжден?

— Имею медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды.

— Значит, воевал.

— Я, товарищ майор, связным был, в разведку ходил. Не будь одного случая, Трофим Аниканов не сидел бы на печке…

— Мне кажется, очень трудно партизанить, воевать в тылу врага, — заметила Катя.

— Все опыт. Привычка. Помню, сперва понес донесение. Поле… Кто-нибудь свистнет — я оглядываюсь. Бричку увижу — не погоня ли? — думаю. А потом привык.

— Кто желает кипяточку с мятой? — спросила хозяйка.

— А есть? — обрадовался Бобрышев.

— Пейте на здоровье. Полный чугун кипятку, — и, отодвинув заслонку, хозяйка загремела в печи ухватом.

После чаю Семеновна внесла в хату сноп соломы. Бобрышев разровнял его на полу, накрыл плащ-палаткой. С трудом снимая мокрые сапоги, он сказал:

— Ложись спать, Дмитрий.

— Нет, я еще поработаю… Чтоб вас не будить, буду спать на лавке.

— Ну, как хочешь…

Бобрышев лег на бок и сейчас же сладко уснул, слегка похрапывая. Вскоре заснула и Катя.

Семеновна постелила сыну кожух на лежанке и, кряхтя, полезла на печь.

Партизан осторожно опустил ноги на пол и сел на лавку.

— Ух, как надоело лежать… У меня есть хороший самосад, крепкий… Закурите, товарищ майор?

— Я не особый охотник. Спасибо.

Дмитрий достал из портфеля бумагу и начал писать очерк. Он думал о героическом поступке внуков Авила, о борьбе людей с бураном. Возникали разные картины недавних событий, но все они были неразрывно объединены двумя главными чувствами — любовью к Родине и ненавистью к врагу.

Написав половину очерка, Дмитрий стал оттачивать карандаш. Партизан свернул новую «козью ножку» и тихо проговорил:

— Смотрю я на вас, товарищ майор, грамотный, видать, вы человек, все пишете, пишете и быстро, быстро. Вот так бы жизнь мою описать. Даже не всю, малую частичку. Прочитали бы люди и удивились. В партизанском отряде у меня была кличка «Трудное дело». А вот как прилипла. Бывало, получу боевое задание, выстрою ребят и говорю: «Трудное дело поручает нам командир отряда, но мы справимся с ним». Так сказал раз, другой, а потом и пошло. Уже нет ни Трофима Кузьмича, ни Аниканова, а есть «Трудное дело». «Кого в дозор?» — «Назначьте «Трудное дело». «А в разведку кого?» — «Пошлите «Трудное дело».

Одним словом, пристала кличка. И вот однажды утром вызывает меня командир отряда и говорит:

«Думал я, думал и остановился на тебе, Трофим Кузьмич: Выслушай меня внимательно. Поручаю тебе, дорогой, действительно трудное дело… Ты пойдешь на разведку в город Новгород-Северский. Гитлеровцы в Преображенском монастыре, в Никольской церкви, в песчаных оврагах Покровища устроили лагеря смерти, там томятся и гибнут тысячи наших. Ты в городе хорошенько ко всему присмотрись, а главное — узнай, какой там гарнизон, может быть, удастся разгромить гитлеровцев и спасти народ».

В Новгород-Северске один предатель узнал меня и шепнул эсэсовцам. Схватили меня, привели конвоиры-эсэсовцы в Преображенский монастырь, втолкнули в церковь. В церкви сотни людей. Одни стоят, прислонившись к стене, другие лежат как попало на каменных плитах. А мороз — градусов двадцать. Стекла выбиты. Ветер так и гудит.

Под вечер разгулялась метель, да такая… Пожалуй, покрепче нынешней. Выгнали нас эсэсовцы из церкви, заставили чистить двор. Многие наши еле ползут по каменной лестнице. Гитлеровцы подходят к таким, надвигают им на глаза шапки и стреляют в затылок.

Прокладываю лопатой в сугробах дорожку, а сам думаю: «Надо бежать! Скоро вызовут на допрос, изобьют, ослабею от побоев, от голода, тогда не вырвусь из клетки». Заметил я большой мусорный ящик у стены. Крышка поднята, а мне это на руку. Прикинул глазом. Если влезть на ящик и стать на крышку, то можно перемахнуть через проволоку. Подхожу к ящику и начинаю возле него чистить снег. Вижу, часовой не смотрит, отвернулся, ветер ему бьет в лицо. Вскочил я на ящик, потом на крышку. Рванул ватный пиджак с плеч, бросил его на проволоку. Не перелез я, а перелетел через стену. Обрыв страшный, ветер в ушах свистит. Нырнул в глубокий сугроб. Снег меня спас. Словно на санках скатился к самой Десне. Пулеметы на вышках бьют, аж захлебываются. Овчарки на круче лают. Взлетели зеленые ракеты. Погоня! Стал уходить. Вначале бежал под кручей. Потом по льду бросился на левый берег. Чуть в полынье не утонул, а все-таки ушел. Буран меня от погони спас. Долго шел, устал так, что прямо падаю в сугробы. Одежда вся заледенела. Но одна мысль, что я на воле, — и я иду, иду. Дошел…

«Вот и концовка очерка «В освобожденном селе», — слушая рассказ партизана, подумал Дмитрий и спросил:

— Где вы, Трофим Кузьмич, начинали партизанить?

— Под Волчанском, а дошел до Брянских лесов. Отрядом все время командовал бывший директор сахарного завода Алексей Алексеевич.

— Жданов?

— Он, точно, он! А откуда вы знаете? — Партизан собирался свернуть новую «козью ножку», но от удивления так и застыл с кисетом в руках.

— Случайно попал в дом к Жданову, когда гитлеровцы подходили к Волчанску. Жданов тогда собирался уходить в подполье. Его дочка служит со мной в одной части. Сейчас напишу ей. Она, наверное, думает, что отец погиб.

— А я на сахарном заводе мастером работал. Хорошо знал Елену Федоровну, жену Алексея Алексеевича. Веру тоже видел, но только мельком и сейчас что-то плохо припоминаю. А скажите, товарищ майор, Елена Федоровна жива?

— Нет… Под бомбежку попала… Погибла…

— Жаль. Очень ее уважали рабочие. В яслях она работала. И всегда такая добрая, ласковая была. Одним словом, сердечная женщина. Детей крепко любила. — Партизан закурил «козью ножку» и, опираясь на палку, встал. — Ну, что ж, поговорили, вспомнили кое-что, пора и на покой. Только плохо спится в метель. Многое сна напоминает… — И он медленно пошел к лежанке.

Дмитрий написал письмо Вере, закончил очерк.

Свечка догорала. Воск растекался по донышку консервной банки, В его желтой жижице погас слабый язычок огня. Дмитрий улегся на лавке. Он стал думать о Вере, о том, сколько радости принесет ей письмо, и мало-помалу задремал.

Дмитрий вскочил от громкого стука в окно.

— Хозяйка, как пройти на Медовый поселок? — раздался за окном чей-то голос.

— Идите прямо. За селом увидите большой дуб, свернете направо, а там уж по столбам, — ответила Семеновна с печки.

Дмитрий не успел укрыться шинелью, как послышались шаги и снова кто-то забарабанил в окно.

— Хозяйка, дай огонька!

— Заходи! — крикнул Дмитрий и зажег электрический фонарик.

В избу вошел солдат и, став у порога, козырнул:

— Извините, товарищ гвардии майор, потревожил вас.

— Ладно, прикуривай! Как метель?

— Не стихает! Мороз…

Надев шинель, Дмитрий вместе с бойцом вышел на улицу.

— Ты из хозяйства Курбатова? — спросил он солдата.

— Так точно! Пойду догонять своих, — ответил тот и зашагал в метель.

Ветер доносил до слуха Дмитрия скрип полозьев, перебранку ездовых и отдаленный вой волков. Едва уловимый свет луны пробивался сквозь тучи и снежные вихри.

«Как в сталинградской степи в пургу, — подумал Дмитрий. — В такую погоду шли моряки на Манштейна». И он вспомнил матроса, который просил у него в степи закурить. Бескозырку, засунутую за борт шинели.

— Зачем она тебе в мороз?

И ответ:

— Для атаки!

Дмитрий, стараясь не звякнуть щеколдой, заходит в хату и садится на лавку. Вначале он шепчет какие-то бессвязные слова, но вскоре возникают рифмы, вернее, они вспыхивают, как искорки, и слова становятся в строй.

— Хозяйка, где поворот на Медовый поселок? — снова раздается голос за окном.

— Ступай прямо! За селом увидишь большой дуб, там свернешь направо, — вспоминая слова Семеновны, отвечает Дмитрий.

— Медовый поселок… Медовый… Разбудили… Кончай работу, Солонько, — недовольно бурчит Бобрышев.

Дмитрий тушит фонарик и ложится на лавку. Холодно. Рука болит. Наверно, опухла. Спать! Надо согреться, все пройдет. Но до самого рассвета он не может уснуть. Под окном хрустит снег, звучат громкие голоса, снова кто-то спрашивает дорогу. Иногда у самого окна вспыхивает цигарка, и на стекле искрится морозный узор.

Ранним утром дед Авил привел в избу полковника Ковальчука.

— Они, товарищ начальник? Видите, какой дед. Враз собрался и нашел, — снимая старую заячью шапку, похвалил себя Авил.

— Молодцы, журналисты, приехал вас поблагодарить, — сказал полковник, расстегиваясь.

— Можно переходить от лопаты к перу? — вяло улыбнулся Дмитрий.

— А ты чего скис, шутник, заболел?

— Я? Нет!

— Вчера Ковальчук хрипел, как старый кузнечный мех. А сегодня легче. Все хорошо! Дорожная баня вылечила, — рассмеялся полковник и подошел к Дмитрию. — Дай-ка руку! Ого! Пульс учащенный…

— Вчера мы попали под бомбежку, и меня слегка задел осколок, чепуха!

— С этим не шутят, — серьезно сказал Ковальчук, — надо лечь в госпиталь, я подвезу, он здесь недалеко.

— Нет, я не болен. — Дмитрий прошелся по комнате и почувствовал сильную слабость.

— Ты собираешься ехать на передовую, да? А потом что? Я не хочу пугать гангреной, но, друг мой, надо немедленно лечиться! — напустился Бобрышев.

— Зачем же с больной рукой в окопы? — встревожилась Катя.

— Ладно, уговорили. — Дмитрий собрал свои вещи, подошел к партизану. — До свиданья, Трофим Кузьмич, я поговорю в госпитале с врачами; они тебе окажут помощь.

— Благодарю вас, товарищ майор.

— Семеновна, до свиданья, спасибо вам!

— Бедно живем после гитлеровцев. Хороших людей принять как следует не смогли, — отвечала хозяйка.

Уже в сенцах Дмитрий сказал Бобрышеву:

— Ты знаешь, отец Веры Ждановой командует партизанским отрядом. Сын нашей хозяйки хорошо знает его. Я написал Вере письмо, постарайся отправить его вместе с очерком.

— Непременно отправлю.

— И еще просьба: приедешь на место, обязательно разыщи бронебойщика Валентина Зайцева. Порадуй солдата — его цикл стихов набран и пойдет в ближайшем номере.

— Зайцев, говоришь? Обязательно разыщу!