Как только войска стали подходить к Днепру, Ватутин направил в тыл врага специально подобранных им штабных офицеров. С портативными радиостанциями они спустились на парашютах за Днепром в лесных урочищах прямо на КП партизанских отрядов. Провожая их, он просил особо следить за передвижением танковых дивизий, напомнив, какой это на фронте барометр. Он сказал, что лучший и единственный способ выяснить оборону и силы противника — это получить сведения от того, кто был в стане врага и видел его собственными глазами. Такими отличными информаторами могут быть местные жители и партизанские разведчики.

На плацдармах ночью и даже днем дерзко действовали испытанные армейские «следопыты» и «невидимки». Захваченные ими «языки» дали немало ценных сведений о характере и глубине Восточного вала. Вчитываясь в новые донесения из лесных урочищ, Ватутин посматривал на оперативную карту. Он ясно видел оборонительную полосу противника, которую лихорадочно достраивала и совершенствовала теперь вся гитлеровская армия. Она была почти закончена и состояла из двух линий траншей с ходами сообщения, с множеством пулеметных площадок. Блиндажи и дзоты имели прочные перекрытия. Господствующие над местностью холмы приспосабливались к круговой обороне. Противотанковые рвы, всевозможные заграждения на дорогах, завалы в лесах, минные поля — все это готовилось для того, чтобы заставить наступающие танки двигаться только по коридорам-ловушкам, где поджидали их хорошо замаскированные орудия.

Синел на карте Днепр со своими протоками и староречьями, с бесчисленным количеством глубоких и мелких озер. Ширина заболоченной поймы Десны и Днепра в полосе наступления на большинстве участков достигала восьми километров. Глубина речных плесов колебалась от двух до шести метров. А за ними грозно возвышались обрывистые укрепленные врагом холмы шестидесятиметровой высоты.

Ватутин глянул на букринскую излучину: «А здесь?..» От Батуриной горы до Канева на протяжении тридцати двух километров горы Правобережья то обрывались отвесно, то спускались к Днепру уступами... И все зеркало реки под жерлами пушек.

Букринская излучина! Там кипит от разрывов река, земля в огне, и небо горит. Но уже, несмотря ни на какую бомбежку, на шквальный и навесной обстрел, ночью работают шесть паромных переправ. К ним присоединился один наплавной понтонный мост. И возле села Козинцы проложена на плацдарм «дорога жизни». Там за тринадцать дней построен мост, обеспечивающий непрерывное движение танков и тяжелой артиллерии.

Козинский мост! Ватутин думал о подвиге вечных тружеников войны — саперов и с благодарностью вспоминал колхозников из приднепровских сел — эту почти двухтысячную рать, добровольно пришедшую в трудный час на помощь воинам. Какой же это был героический и великий труд! Ведь чтобы забить с плота вручную одну деревянную сваю, надо было сделать порой до трех тысяч ударов.

Теперь козинский мост стерегут зенитные батареи и с воздуха постоянно охраняют его истребители.

Первая попытка прорвать в букринской излучине оборону противника и выйти с подвижными войсками на оперативный простор потерпела неудачу. Готовясь к новому штурму укрепленных вражеских позиций, Ватутин со своими ближайшими помощниками генералами Гречко, Ивановым и Штевневым не только продумал план прорыва, но и несколько раз побывал на переднем крае и провел с командирами рот, батальонов и полков специальные совещания, готовя их на исключительно трудной местности ко всем видам боя. Он перебросил на плацдарм тяжелые орудия и потребовал от артиллерийских начальников как можно точнее засечь огневые точки гитлеровцев, чтобы поразить их в первые же минуты боя. Танкисты, поддерживающие пехотинцев, должны были прокладывать им путь, бить по врагу с ходу и уничтожать оживающие вражеские пулеметные гнезда. Он призвал саперов самоотверженно, так же как на Курской дуге, расчистить для танков проходы в минных полях. По его плану авиаторы стелили «бомбовый ковер» на тактическую полосу обороны врага, обрушивали на нее всю мощь ударов и потом сопровождали наступающие войска в глубь вражеской обороны, помогая им выйти на оперативный простор.

Находясь на передовых наблюдательных пунктах, он прежде всего пытался представить себе повторное сражение — все сложные взаимодействия войск на местности с множеством высоток, изрезанной бесчисленными малыми и большими оврагами и крайне ограниченной дорогами.

«Что может принести успех в букринской излучине? — думал Ватутин и пришел к выводу: — Только быстрота продвижения. Темп и еще раз темп!»

Вошел порученец Семиков и напомнил:

— Николай Федорович, через двадцать минут у вас встреча с иностранными корреспондентами.

— Да, я готов.

Когда он вошел в соседнюю хату, два иностранных корреспондента с интересом рассматривали рушники. Первым обернулся розовощекий здоровяк в сером дорожном костюме и, поняв, что перед ним генерал Ватутин, сказал:

— Господин командующий, разрешите представиться: американский корреспондент Дэвид Лаурс. Я только что перелетел через океан и попал с воздушного корабля прямо на «свадьбу». Мне сказали в Москве, что на фронте так называют теперь всякую наступательную операцию. — Он, чуть отодвигаясь в сторону, слегка подталкивает вперед человека в кожаной куртке и темных очках. — А это мой английский коллега Чарли Уилсон.

— Очень приятно с вами познакомиться. Я рад, что нам не понадобится переводчик. Вы хорошо владеете русским языком.

— Это заслуга моей матери.

— Она русская?

— Да, но... Обстоятельства заставили ее в молодости покинуть Питер... Сегодня, подъезжая к вашему командному пункту, я увидел на дороге пленных, и мне вспомнились стихи, которые я слышал от матери: «Сколько их! Куда их гонят? Что так жалобно поют? Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают?»

Его коллега одобрительно кивает.

С обаятельной улыбкой Лаурс продолжает:

— Мы счастливы, что Советское правительство разрешило нам посетить линию фронта, а вы при всей своей занятости — принять нас на командном пункте. Господин командующий, мы не станем скрывать от вас, что являемся не военными людьми. Мы никогда не держали в руках винтовки. — Он на секунду запнулся, подыскивая русские слова: — И принадлежим к тем людям, которые, находясь в глубоком тылу, умеют только расставлять на карте военных действий разноцветные флажки. Поэтому заранее просим прощения, если некоторые наши вопросы покажутся вам наивными.

Ватутин тоже улыбается:

— А мне доложили, что Дэвид Лаурс — старый боевой конь. Был в английских войсках в Северной Африке. Освещал в американской прессе оборону Тобрука. Не так ли? Что же вы прибедняетесь?

— О, эта Северная Африка! — со страдальческим видом произнес Лаурс. — Она оставила в памяти тропическую жару, сыпучие пески, ураганные ветры и ливни — двадцать четыре часа небеса низвергают на землю сплошной поток. Вода сносит мосты и превращает дороги в бурные реки. В моих тогдашних корреспонденциях было больше романтики, чем военных действий. Что же касается Тобрука, то я стараюсь не вспоминать о нем. Там чудом удалось мне избежать «котла». Надеюсь, в России мне не придется переносить столько неприятностей. — И уже в голосе заискивающие нотки. — Позвольте спросить вас, господин командующий, как вы относитесь к высадке союзных войск в Италии? Оказала ли эта высадка помощь вашим войскам? Не снимают ли немцы свои дивизии с берегов Днепра, чтобы направить их на Апеннинский полуостров?

— Вы сказали, что умеете расставлять на карте военных действий флажки. Расставьте их, и вы увидите, какое огромное расстояние отделяет Апеннинский полуостров от Днепра. Высадку союзных войск в Италии, конечно, надо приветствовать. Но это еще не существенная помощь. Наш народ продолжает ждать открытия второго фронта. Пока ни один выстрел на Апеннинском полуострове не отзывается эхом на берегах Днепра.

— Господин командующий, я и мой английский коллега Уилсон являемся новичками. И пока еще не совсем знаем, с чего нам начинать... Мы провели один день в Сталинграде и почувствовали грандиозный размах войны, о котором в Америке, да и в Англии, не имеют полного представления. Скажу о своей стране. Если пройти по большим и малым городам, заглянуть на самое далекое ранчо и спросить там у жителей, кто выигрывает войну в Европе, — вам ответят: «Американский солдат, и, кажется, кое-чем нам помогают русские».

— Кое-чем?!

— Да, господин командующий, такова действительность. И вот нам в корреспонденциях хочется в какой-то степени наверстать упущенное.

— Вы можете это сделать с большим успехом. Только что закончилась Курская битва, необыкновенная по своему напряжению и размаху. Я готов оказать любую помощь.

Чарли Уилсон быстро листает странички записной книжки:

— Господин командующий, на Западе есть военные специалисты, которые утверждают, что элементы чистой случайности принесли в Курской битве советским войскам успех.

— В чем же они их усматривают?

— Ну, скажем, если бы войска генерала Рокоссовского в два часа ночи не открыли внезапно упреждающий огонь и не расстроили подготовку гитлеровцев к атаке, то их танковые, дивизии прорвали бы фронт на северном фасе дуги.

— Этот огонь был не случайным, а запланированным. Не везение, а умение: вот что принесло нашим войскам победу. Вы, господа, имеете возможность в своих статьях правдиво осветить Курскую битву.

— Но битва закончилась, господин командующий, — в голосе Лаурса нотка сожаления. — Мы поздно приехали. Америка живет сенсацией дня. Такова традиция нашей информации. Дпепр! Вот что сейчас может заинтересовать моих соотечественников. И мне хочется проявить усердие.

— Смотря какое... У Марка Твена оно однажды кончилось тем, что один подрывник, желая проявить усердие в работе, не стал далеко уходить в укрытие и однажды во время взрыва взлетел на воздух. К счастью, взрывная волна опустила беднягу невредимого на землю. Но прибежал подрядчик и высчитал время, которое усердный подрывник находился в воздухе.

Все рассмеялись.

— Любопытно, — сказал Лаурс. — Я не знал этого рассказа Твена. — И снова в его голосе заискивающие нотки. — Правда ли, господин командующий, что вермахт после поражения под Сталинградом сразу же обратил взоры на Дпепр как на линию сопротивления, которая должна стать непреодолимым барьером для вас.

— Правда, взятые нами трофейные документы подтверждают это.

— Скажите, пожалуйста, по каким рекам проходит этот барьер? Противник называет его Восточным валом.

— Он тянется по правому берегу реки Сож, потом по Днепру до самого Черного моря.

— Дайте, пожалуйста, характеристику вражеской обороны.

— Этот вопрос изучается.

— Господин командующий, фельдмаршал фон Манштейн считается лучшим стратегом Германии. По мнению военных специалистов, это самый трезвый оперативный ум. Судьба не раз сталкивала вас на полях сражений с фон Манштейном. Он был бит. Какие слабые стороны вы разгадали в его тактике и стратегии?

— Об этом я собираюсь написать обстоятельную статью после войны. А сейчас хочу обратить ваше внимание на главное. Фельдмаршал Манштейн — военный преступник. Он жестоко расправился с мирным населением в Николаеве, потом в Херсоне и в Крыму. После победы над Германией он должен понести наказание.

— Я и мой коллега Чарли Уилсон желаем задать вам несколько вопросов личного характера. Если бы вы не были военным, то кем бы хотели стать?

— Математиком.

— Что в вашей жизни бывает самым трудным?

— Ночь перед боем.

— Какими предметами вы больше всего пользуетесь на фронте?

Ватутин слегка усмехается:

— Стопкой.

— О-о!.. Великолепная шутка! — восклицает Лаурс.

— Ну, а если всерьез — то картой.

— Мы благодарим вас, господин командующий, за беседу с нами и желаем успешно форсировать Днепр. Ведь за этим крупным естественным препятствием только Днестр и внешние оборонительные рубежи рейха. — Лаурс закрывает блокнот, прячет ручку в карман. — Мы напишем о штурме Днепра. Это — сенсация номер один.

— А для нас это великая битва, — прощаясь с корреспондентами, говорит Ватутин.

Возвратясь в блиндаж, командующий принялся за работу. Он обратил внимание на Лютежский плацдарм. Войска сумели там захватить гряду господствующих над местностью холмов. Он расценивал это как успех.

«Лютеж... Лютеж...» Поразмыслив, пришел к выводу, что плацдарм там очень небольшой. Он просто крошечный, и сосредоточить необходимое количество войск для прорыва трудно. Минусом Лютежского плацдарма была не только его незначительная глубина. Если перенести удар, то как незаметно для противника вывести главные силы из букринской излучины? Дни — солнечные, ночи — звездные, противник обнаружит переброску войск. А ведь надо уйти за Днепр, форсировать Десну и снова появиться за Днепром. Но это еще не все... Необходимо протаранить укрепленную линию глубиной в четырнадцать километров и преодолеть лесной массив с минными полями и завалами. Нет, Лютежский плацдарм, можно считать только вспомогательным.

Работая лад картой, он думал о будущем необычайно тяжелом сражении, а в голове все время вертелись сказанные Лаурсом слова: «Кто выигрывает войну в Европе?.. Американский солдат». И такую небылицу ни Лаурс, ни его коллега Уилсон за океаном не развеют. Курскую битву эти господа решили обойти молчанием, не размахнутся они и на Днепр. Он нанес на карту стрелы ударов и, рассмеявшись, сказал вслух:

— И, кажется, кое-чем нам помогают русские.

Накануне штурма вражеских позиций Ватутин, как обычно, занялся проверкой всех отданных им распоряжений и, убедившись в том, что они выполнены, переговорил с командармами, еще раз выслушал их мнение о готовности войск к бою.

Еще только занимался рассвет, когда машина командующего промчалась по древним улицам Переяслава. Земля дышала ратными подвигами предков. Здесь звенели мечи дружин Олега и Владимира Святославовичей, сверкали сабли и копья казаков Богдана Хмельницкого. На площади Переяслава гетман, подняв булаву, призвал народ к единению Украины с Россией: «...чтоб есми во веки вси едино были!»

Вездеход прошел у подножья кургана, древней Выблой Могилы. Слева промелькнули горбы вала, насыпанного еще воинами Киевской Руси. Водитель переключил скорость, осторожно спустился с горы на луговую дорогу.

Шумят камышовые заросли. Вода в озерах свинцово-серая. Листья лилий покрылись ржавчиной, почернели. Чайки с криком «чьи-вы» вьются над автомобилем.

— На пригорке старая дуплистая верба... За ней — поворот на Вьюнище, — сказал Ватутин водителю.

Шины шипят в глубоком песке. Напряженно звенит мотор. Приближаются соломенные крыши Вьюнища. В центре села темнеет деревянная церковь с давно некрашенными куполами. В придорожных канавах следы поспешного отступления — обгорелые скелеты грузовиков, брошенные гитлеровцами пушки, снарядные ящики, железные бочки и даже походные кухни.

На окраине села из-за плетня, над которым раскинули ветви дуплистые вербы, показываются старики, женщины, подростки. Они медленно, устало пересекают дорогу. Водитель сбавляет скорость. Старик в помятом картузе и в латаном ватнике останавливается, смотрит на открытый вездеход и вдруг радостно всплескивает руками:

— Николай Федорович! Здравствуйте, дорогой Николай Федорович!

Ватутин жестом приказывает водителю остановить машину.

Старик бросается вперед:

— Я — Шостак... Помните, перед войной на маневрах были?.. В моей хате останавливались. Помните, к развалинам старой корчмы водил, где Тарас Шевченко песни косарей на лугу слушал?

Ватутин спрыгивает с машины, обнимает старика.

— Алексей Иванович! Хозяин луга!..

Старик смахивает ладонью слезу.

— Не забыли... А я вот только вчера от гитлеряк ушел, из лютой неволи, можно сказать, вырвался. Овчарками травили, а я все-таки выжил, ушел от проклятых ордынцев. Домой иду, а что там — не знаю.

Пожилая женщина в пестром рваном платке:

— С плетками над душой стояли и все: «Матка, арбайтен!»

Босая старуха:

— Сыночки мои родные! Что оно будет?

Дед Шостак потупился:

— Я на Тарасовой горе за колючей проволокой сидел. Музей Шевченко гитлеряки в конюшню превратили. Слышал, памятник Тарасу хотят заминировать. Того и гляди — взорвут!

— Все могут сделать. Надо им помешать. — Ватутин прощается с дедом Шостаком, садится в машину. — Алексей Иванович, мы еще увидимся. Обязательно!

Автомобиль трогается.

Набирая скорость, водитель посматривает на широкий луг с одинокой копной сена.

— Товарищ командующий, значит, правда — здесь был Кобзарь?

— Был. Я даже от деда Шостака слышал песню. Ее любил Тарас.

Село Вьюнище остается позади. Вездеход мягко шуршит шинами по лужку, потом, преодолев топкую низину, идет сквозь туманные лозы к Днепру. Седая пелена сгущается. Автомобиль уже на мосту. По-осеннему уныло хлюпают волны. В тумане мелькают флажки регулировщиков. Машина проходит немного вдоль днепровского берега и останавливается.

По тропинке Ватутин с членом Военного совета Крайнюковым и начальником штаба Ивановым взбираются на Батурину гору. Туман на лугу кажется днепровским разливом.

А на вершине горы сияет солнце. Осенние негреющие лучи освещают окоп и проникают в небольшой блиндаж. Это командно-наблюдательный пункт Ватутина.

На Батуриной горе командующего поджидал Рыбалко. Ватутин, как всегда, был немногословен:

— Павел Семенович, приказ ясен? Удача — на Белую Церковь и на Васильков! Там кладовая Манштейна — боеприпасы, горючее, продовольствие. Потом сразу в обход Киева на Фастов и, конечно, дальний прицел, второй важный железнодорожный узел — Казатин. — Ватутин провожает по тропке Рыбалко. Машет ему вслед рукой и, вернувшись на свой командно-наблюдательный пункт, останавливается у замаскированной стереотрубы.

Стометровые кручи правого берега мало-помалу очищаются от тумана. С низовья налетает ветер. Он продувает пойму. Река светлеет. На широком лугу начинает поблескивать цепь озер.

Ватутин взглянул на часы.

«Сейчас начнем... Пора!»

На левом берегу, в лозах с грозным завыванием засверкали раскаленные стрелы «катюш» и, промелькнув над стремнинами Днепра, оставили в небе полосы струистого бело-серого дыма. Ватутин глянул в стереотрубу. Правое крыло фронта хорошо просматривалось. Гребни высоток, на которых засел противник, охватило синеватое пламя. Через пять минут тяжелый молот батарей обрушил свои удары по рядам колючей проволоки, траншеям, окопам и наполнил букринскую излучину слитным гулом.

Земля вздрогнула, закачалась. Канонада нарастала. Отбомбились бомбардировщики, промелькнули ИЛы на бреющем, и пехота, поддержанная танковыми ротами, пошла вперед, прижимаясь к разрывам своих снарядов.

«Научились ходить за огневым валом». Ватутин следит за атакой. Стремительный бросок наступающей пехоты предвещает успех. Ударные батальоны быстро проходят первый километр. Преодолевают второй. Атака на сильно пересеченной местности успешно развивается. Пройдено еще пятьсот метров. Передовые цепи приближаются к вражеским окопам. И тут небо чернеет от воющих «юнкерсов». Они входят в пике и стелют, стелют «бомбовые ковры». «Фердинанды» действуют так же, как на Курской дуге. Укрываясь за гребнями высоток, они выдвигают вперед только пушку и бьют прямой наводкой. Нашим танкам трудно развернуться. Овражистая местность лишила их маневра.

Ватутин сосредоточенно наблюдает за полем боя. Он видит свои и чужие танки. И то, как сильный заградительный огонь останавливает на узкой крутой дороге КВ. Как соскакивает с машины десант автоматчиков и занимает круговую оборону. В бурьяне едва заметны синие комбинезоны танкистов. Они начинают ремонтировать поврежденную снарядом гусеницу.

Рядом с танком в кустах стоит замаскированная пушка. «Быстрей меняйте позицию, артиллеристы. По танку сосредоточат огонь. Эх, медлят!» — Ватутин видит, как какой-то солдат бросается к танкистам.

Если бы командующий мог приблизиться к ним на тысячу метров, то узнал бы Козачука, который, ловко орудуя молотком и клещами, устранил повреждение и теперь вместе с башенным стрелком и радистом натягивал гусеницу. И, конечно же, командующий был бы еще на поле боя свидетелем необычной встречи.

Низко пригнувшись, подбежав к танкисту, солдат-артиллерист радостно вскрикнул:

— Иван, сынку, ты?!

— Я, батя, я!

Над ними свинцовыми синицами просвистели пули.

— Вот, черти, и почеломкаться не дадут, — сказал отец сыну, и голос его стал скорбным. — Слышь, сынку, я село родное освобождал. Нет нашей матки на свете. Фашистский факельщик ее плеткой забил, поджечь хату ему не давала. Ты это знай, сынку, и помни. — Надвинул на бровь пилотку. — Ну, будь здоров, сынку. Тебе некогда, и мне поспешать надо. Сейчас орудие будем перекатывать.

Ватутин вскинул бинокль.

Небо еще больше почернело от «юнкерсов». Бомбы с воем неслись к земле. И уже от близких разрывов в блиндаже ходило ходуном бревенчатое перекрытие и шурша осыпался песок. С крутых обрывов срывались огромные глиняные глыбы, отчего вода в Днепре становилась зеленоватой.

Ватутин не щадил себя. Он появлялся в самых опасных местах и в нужное время, когда его командармы готовили к атаке вторые эшелоны и еще можно было быстро и смело на поле боя оценить значение того или иного удара. То с вершины кургана, то с колокольни старинного монастырька следил он за ходом атаки. Наступающие войска напрягали все силы. Они прошли еще несколько сот метров. Но навстречу мощной лавиной вышли «тигры» с «пантерами». Наступление затормозилось.

Противник имел явное преимущество. Местность позволяла ему наносить контрудары сильным бронированным кулаком. Беспрерывными контратаками эсэсовский танковый корпус с моторизованными и пехотными дивизиями потеснил наши части. Противнику удалось продвинуться и кое-где даже восстановить первоначальное положение.

Всю ночь на холмах вспыхивал бой, и на рассвете битва в букринской излучине возобновилась с прежним упорством.

В тот день, когда приказом Верховного Главнокомандующего Воронежский фронт был переименован в Первый Украинский, гитлеровцы нанесли сильный контрудар, стараясь сбросить в Днепр войска Жмаченко. Семьдесят вражеских танков вели бой вблизи КП командарма. Ватутин немедленно поддержал дивизии Жмаченко ударами штурмовой авиации. Он зорко следил за кризисной обстановкой на левом фланге, подбросив туда подкрепление. Она разрядилась только к вечеру, когда противник потерял тридцать четыре танка и, убедившись в том, что не сможет выйти на берег Днепра вблизи разрушенного каневского моста, принялся усиливать свои атаки на Григоровку.

Букринский плацдарм полыхает огнем.

Ватутин выходит из блиндажа. В окопе привычным движением вскидывает бинокль. Он смотрит на закат. Тучи низко плывут над высотками. Вспыхивают огромные факелы. Взлетают шары ракет. Гроздья зеленых, красных и желтых огней висят над холмами.

Глушко следит за суровым лицом командующего. Ему понятна боль, с какой генерал смотрит на холмы. В букринской излучине не сбывается надежда на освобождение Киева. На глиняной стенке видна надпись, которую Митя только что сделал штыком: «Родному Киеву — фронтовой салют!» Он медленно стирает ее рукой.

Ватутин напряженно продолжает всматриваться вдаль. «На плацдарме равновесие сил. Если мы ценой больших жертв разобьем здесь врага, то на оперативный простор выйдем с одними обозами», — командующий опускает бинокль. Мысль продолжает работать: «Командармы готовят войска к новым атакам... Преодоление больших и малых оврагов и взятие безымянных высоток теперь не откроют дорогу на Киев... Я должен найти в себе смелость приостановить атаки и доложить в Ставку о неудаче».

Переговорив с членами Военного совета, Ватутин направился на КП Москаленко, где Рыбалко и Трофименко ждали новых распоряжений. Спустившись в блиндаж, он молча глянул на развернутую на столе оперативную карту. От Ходорова до Григоровки Днепр изогнут подковой — букринская излучина.

Ватутин сел на деревянную скамейку, положил руки на оперативную карту, испещренную разными знаками, и сказал:

— Борьба затянулась... В букринской излучине — неудача. Больно. Но это так. На занятом плацдарме мы допустили разрыв между форсированием Днепра и нашими наступательными действиями. Противник умело воспользовался подаренным временем. Его пять танковых и моторизованных дивизий с пятью пехотными создали на сильно пересеченной местности высокую плотность в обороне. Здесь мы не можем рассчитывать на успех. Я глубоко убежден: это временный кризис. В ближайший день найдем новый оперативный план и преодолеем в букринской излучине этот «бег на месте». — Командармы окружают Ватутина. Смотрят на карту. Задумываются. Такого неожиданного поворота никто не ждал. — Что делать? — спрашивает он.

Генерал Москаленко первым нарушает тягостное молчание:

— Здесь можно повторить атаки. Можно нанести удар на Ходоров и Ржищев — все равно пользы не будет.

— Вы правы. Манштейн легко перебросит туда свои танки, — вставляет Ватутин.

— И мы получим новый Букрин, — поддерживает Москаленко Ватутина.

Рыбалко суров. Он медленно поворачивает бритую голову.

— Я присоединяюсь к мнению Москаленко и хочу добавить: эту букринскую излучину можно считать танконедоступной.

Трофименко сбрасывает с плеч бурку.

— Я тоже. — Тряхнув непокорным пышным чубом, он продолжает: — Я понимаю и другое... Останавливается фронт. Огромная ответственность. И не желательно, чтобы вы, Николай Федорович, были в бороне, а мы в стороне.

— Я крестьянский сын, борона меня никогда не пугала. — Он решителен. — Я доложу Верховному. Пусть даст свое согласие.

— Атаку прекратить? Закрепиться на занятых рубежах? Отбой! А что дальше? — спрашивает Рыбалко.

— Трудно с ходу найти ответ. Я хочу с вами посоветоваться... — Ватутин придвигает к себе карту. Взгляд его скользит по вьющейся ленте Днепра. За Киевом древний Славутич возникает с четырьмя островами, с множеством рукавов, озер, «слепцов», «старух» и «стариц». — Видите, у нас на севере Кравченко молодец. Его танкисты нашли способ преодолеть на Десне двухметровую глубину. Корпус переправился по дну реки. Это невиданный марш. Кравченко, захватив Старые и Новые Петровцы, выбил мерзавцев из Вышгорода. — Ватутин стремительно встает. — А что, если добиться у Ставки еще одной танковой армии? Она ударит с Лютежского плацдарма. — Поворачивается к Рыбалко. — А вы, Павел Семенович, еще раз с Букринского, и где-то за Белой Церковью мы замкнем кольцо.

— Ставка бережно относится к резервам. — Рыбалко барабанит пальцами по столику. — Танковая армия Катукова только заканчивает формирование, сейчас мы ее не получим.

— Человек всегда верит в лекарство, которое трудно достать. А пока придется остановить фронт и крепко подумать. — Ватутин прощается с командармами и выходит из блиндажа.

За открытым вездеходом на Переяславском шляху вихрится пыль. В степи появляются и исчезают курганы. Ватутин не замечает дороги. Он погружен в свои мысли.

«Командармы правы... Ни Ходоров, ни Ржищев нам удачи не принесут... Что нас там ждет? Опять этот бесконечный штурм бесчисленных безымянных высот. Штурм... Штурм... А вот на Лютежском плацдарме командные высоты за Днепром перешли в наши руки. У нас там выгодные позиции... Как нам нужна еще одна танковая армия. Ударом с севера она сможет решить битву за Киев. Без такой силы не обойтись, другого решения я не вижу». У него учащенно, гулко билось сердце и от нарастающей тревоги сохли губы. Сейчас он как никогда был в ответе за судьбу фронта. «А если Ставка не сможет помочь... Что тогда делать?» Как ни напрягал мысль, но на этот вопрос ответа не находил. Оставалось одно: снова вернуться к Букринскому плацдарму. Перегруппировать силы и в конце концов разбить там противника. Но он тут же отбросил этот шаблон.

Возвратясь на КП фронта, он тотчас же склонился над картой и потребовал метеосводку. Фронтовые синоптики предсказывали перемену погоды. Уходила поздняя сухая осень, и наступало ненастье с дождями, грязью и густыми туманами.

«Букрин и Лютеж... — прохаживаясь по хате, увешанной рушниками, думает Ватутин. — На юге надо штурмовать высоты, а на севере они в наших руках». Эта мысль все время не дает ему покоя.

За окном порывы осеннего ветра. Они усиливаются. «Да, синоптики правы, погода уже меняется». Ватутин снимает телефонную трубку.

— Соедините с Рыбалко. — После короткой паузы: — Павел Семенович, мне нужен совет опытного танкиста. Можно ли под Лютежем по-настоящему, со всего размаха стукнуть танковым кулаком?

— Можно, Николай Федорович. Пятачок плацдарма будет горячим. Но местность там позволяет навалиться на врага не отдельными ротами, как в букринской излучине, а всей танковой армией.

У телефонного аппарата командарм Москаленко. Он говорит:

— Мой совет: ослабить малозначительные направления и создать сильный кулак для внезапного удара. Лютеж, Николай Федорович, для этой цели подходит.

Ватутин вешает трубку. Он думает: «Лютеж подходит... Но для прорыва необходим перевес в силах и нужна внезапность. Что делать? Крепче сжимать свой кулак. Конечно же, надо снять некоторые части с малозначительных направлений. Однако это только первый шаг к усилению Лютежа. У противника там три танковых и семь пехотных дивизий. Четырнадцатикилометровая полоса укреплений, а за ней еще лесной массив с минными полями и завалами. На севере без танковой армии нам не обойтись. Нет, никак не обойтись»...

Ватутин выходит на крыльцо. Часовой отступает в тень.

Ветер гнет верхушки высоких тополей. Яркая луна то спрячется, то выглянет из-за туч. Накрапывает дождь. «Да, погода меняется». Ватутин ходит по тропке над крутым обрывом. Внизу темнеет глубокий овраг.

«Конечно, нужна еще одна танковая армия. Но на Ставку надейся, а сам не плошай... — Задумывается. — А что, если Верховный откажет? — Стоит над самым обрывом. — Тогда... Надо надеяться только на собственные силы. Смело, решительно перегруппировать войска фронта... Вывести из букринской излучины танковую армию... Перебросить ее вместе с артиллерийским корпусом прорыва, мотопехотой и конницей на Лютежский плацдарм... Совершить скрытый маневр, — продолжает думать он, — обходной. — Осененный этой мыслью, он стоит неподвижно. — Изменить направление главного удара. — Ватутин делает шаг. — Только так, изменить! — Ускоряет шаги. Открывает калитку. — Скрыто перебросить под Лютеж ударные силы фронта! — Быстро идет через крестьянский двор. — Все собрать на плацдарме в кулак». Он взбегает на крыльцо. Стремительно входит в хату и несколькими штрихами наносит свой замысел на карту. Потом уже старательно слева направо переносит флажки с номерами дивизий.

«Легко переставить флажки... А как незаметно для противника перебросить такую силу на новый плацдарм? Тут все уже зависит от штаба».

Обычно после полуночи с Ватутиным по ВЧ разговаривал Верховный Главнокомандующий. Вот-вот должен быть звонок из Москвы. И когда он раздался, Ватутин рывком снял трубку.

В хате слышен негромкий, медлительный голос с характерным грузинским акцентом:

— Ватутин, в букринской излучине неудача. Мы еще не наступали как следует, а уже остановились. Вашему соседу Коневу тоже трудно, но Второй Украинский фронт стремительно вышел за Днепр. — В трубке легкое покашливание. — Что вы собираетесь делать? Каким образом можно исправить создавшееся положение?

— Я прошу подкрепить наш фронт новой танковой армией.

— Помочь ничем не могу. Резервная армия еще не готова. Нужно атаковать собственными силами.

— Тогда я прошу разрешить фронту перенести направление главного удара с юга на север, где мы овладели грядой командных высот. Лютеж — основной плацдарм. Букрин — вспомогательный.

— Это хорошо, что на севере командные высоты наши. Но сможет ли новый плацдарм принести нам успех?

— Сможет. Я убежден, товарищ Сталин, скрытый маневр обеспечит внезапность. Мы будем иметь перевес в силах на месте прорыва и без подкреплений. — Ватутин ждет ответа.

Тишина.

— А если противник обнаружит переброску войск, что тогда? Пустая затея! Надо все взвесить. Ставка и Генштаб подумают. Вы получите директиву. — Негромкий, медлительный голос смолкает.

Ватутин опускает на рычажки трубку.

— Какой она будет? Верховный нами недоволен. А мы наступали как следует в трудной излучине, — задумчиво произносит он.

Ночью Ватутин ворочается в постели, не может уснуть. Два плацдарма не выходят из головы, так и вертятся, словно крылья ветряков. Тревожит и ожидаемая директива Верховного. Вспомнилось, Сталин сказал: «Это хорошо, что на севере командные высоты наши». Очевидно, Ставка и Генштаб учтут обстановку, и Лютежский плацдарм станет главным. Он старательно подсчитывал в уме необходимое для переброски войск время и пришел к убеждению, что на всю подготовку к операции потребуется шесть суток. Это был самый предельно сжатый срок. И постепенно в душу закрадывалось сомнение: сможет ли такое огромное количество боевых машин, пушек, пехоты и кавалерии в самой строгой тайне занять на Лютежском плацдарме свои позиции. Не приведет ли этот смелый оперативный план вдруг к новой неудаче? Хотелось хоть на минуту чем-то отвлечься, уйти от мучительных раздумий. Он взял с тумбочки найденную где-то ординарцем старую книгу. Внимание привлек пожелтевший титульный лист:

«СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ Н. И. КОСТОМАРОВА. РУИНА.

ИСТОРИЧЕСКАЯ МОНОГРАФИЯ».

Он с интересом принялся листать толстую книгу, прочел: «В открытых украинских равнинах свирепствовали бури и вьюги. Тогда от трех до четырех тысяч шведских воинов погибло от невыносимой стужи. Сам король приморозил себе нос и должен был долго тереть его. Пока не возбудил правильного кровообращения».

Ватутин представил себе, как в вихрях снежного бурана движутся шведские латники, вооруженные копьями. С трудом переваливают через сугробы повозки. Едва тащатся пехотинцы. Они укрываются от бьющего в лицо снега за толстыми придорожными вербами и даже залазят в дупла. Конные шведы окоченели, сидя верхом на лошадях, пехотинцы примерзли к деревьям, к повозкам, на которые они облокачивались в последние минуты борьбы со смертью. Только конная группа продолжает путь. Закутанный в меха король усиленно трет рукавицей нос.

За окном сильные порывы осеннего ветра. Льет дождь.

Он перевернул страницу, и она словно высекла искру: «Обходной маневр казачьих полков заставил короля укрыться в укрепленном городке. В Зенькове Карл встретил новый, тысяча семьсот девятый год».

«Обходной маневр! Да, только обходной...» В эту минуту окончательно укрепляется вера в эту операцию. Он вскакивает с постели. Прислушивается к шуму дождя и освещает электрическим светом карту, думает вслух:

— Если придется перебрасывать войска, то трудно будет на марше. Грязь. Дождь. Но нет худа без добра. Пасмурная погода поможет маскировать войска на марше. — Всматривается в заштрихованный красным карандашом Лютежский плацдарм. — Да, он не так уж велик... Если там сосредоточить танковую армию с артиллерийским корпусом, то куда девать конницу? Придется разместить ее на левом берегу... Вблизи мостовой переправы. А КП штаба фронта придвинуть к переднему краю.

Он ложится в постель только перед рассветом и видит во сне сына и дочь.

«Как выросли вы, повзрослели». Он обнимает детей.

Лена просит: «Папа, помоги мне решить задачу». Она взбирается к нему на колени.

Он берет карандаш, проверяет шеренги цифр. Они тут же под рукой превращаются в треугольные флажки, жирные пунктиры, заштрихованные ромбики и стрелы будущих ударов.

«Мне бы решить свою...»

Ватутин просыпается от звонкого петушиного крика. Поднимает брезентовую штору, глядит в окно. Петух на плетне бьет крыльями. Он такой же рыжий, как диск туманного солнца. Митя, охраняющий хату, бросается к нему, взмахивает автоматом, петух перелетает на соседний плетень. Звучит победное «кукареку».

Утренние сводки говорят о наступившем затишье. На плацдармах все притихло, притаилось. Только изредка вспыхивает короткая перестрелка. Ожидая директивы, Ватутин продолжает до мельчайших подробностей продумывать план рокировки войск с левого фланга на правый. Штаб фронта в наивысшей готовности ждет распоряжений командующего. Директива приходит поздно вечером. Ватутина окружают генералы Гречко, Иванов, Крайнюков, Кальченко и Шатилов. Он отрывает взгляд от директивы:

— Ставка Верховного Главнокомандования указывает, что неудача наступления на Букринском плацдарме произошла потому, что не были своевременно учтены условия местности, затрудняющие здесь наступательные действия войск, особенно танковой армии. Нам приказано перегруппировать войска с целью усиления правого крыла фронта, имея ближайшей задачей разгром киевской группировки противника и овладение Киевом. Третьего ноября мы должны нанести главный удар с Лютежского плацдарма. — Командующий смотрит с надеждой на своих помощников. — Время летит, а дел у нас много. — Он делает жест в сторону Иванова. — Быстро — маршруты и график. Вы должны обеспечить беспрерывность движения и усилить охрану фронтовых дорог. Пусть передовые отряды задерживают всех подозрительных лиц. Враг вблизи Днепра наверняка оставил своих лазутчиков. А вы, Андрей Андреевич, — обращается Ватутин к Гречко, — поезжайте к Рыбалко, помогите ему ночью или при густых утренних и вечерних туманах вывести из букринской излучины танковую армию с артиллерийским корпусом и обеспечьте скрытый марш-маневр под Лютеж.

Командующий берет карандаш и, что-то быстро подсчитав на клочке бумаги, смотрит на Кальченко.

— Никифор, дорогой мой Никифор. Надо сделать все возможное и невозможное. Но сделать! За четыре дня подвезти боеприпасы — двести пятьдесят вагонов! И разгрузить, и переправить за Десну и Днепр. Помни, обеспечиваешь всю огневую мощь фронта.

— Подниму весь транспорт, учту каждое колесо. Военные советы армий помогут.

Ватутин тут же распорядился, чтобы днем и ночью на его рабочий стол поступали сводки о передвижении войск. Штабисты докладывали ему о состоянии дорог, мостов и паромных переправ. Но это не удовлетворяло Ватутина. Дождь лил и лил. Дороги на лугах раскисали, низины превращались в болото. Он должен видеть сам войска на марше, проверить лично всю трассу и убедиться в том, что отданные им приказы выполняются точно.

Непогода накинула на все Приднепровье косую холодную сетку дождя. Войска по скользким тропам спускались с крутых холмов, месили на луговых и лесных дорогах чвакающую грязь, тянули ее за собой, шли то под проливным дождём, то назойливо моросящим, сохраняя полную готовность к бою. С рассветом ни один луч зари не пробивал густую завесу тумана, и даже в полдень солнце не могло рассеять его и проглянуть сквозь тучи.

Ночью «мессершмитты» часто посвистывали над дорогами. Они словно плакали оттого, что не могли разглядеть землю. Сброшенные ими желтые осветительные шары, так и не раздвинув ночной мрак, текли по небу, как бессильные слезы.

Ветер, дождь и туман были постоянными спутниками советских солдат на марше. Выехав на фронт, Ватутин убедился в том, что вся важная трасса охраняется надежно, войска на стоянках и в походе соблюдают светомаскировку и образцовую дисциплину. За Переяславом с Днепра налетел шквальный ветер, и брезентовый верх на вездеходе захлопал и затрепетал, как парус.

Ватутину вспомнилась знакомая с детства побасенка деда Григория, которую любил старый кавалерист и часто повторял: «Шел солдат с фронта, а ему навстречу солнце, ветер и мороз. Солдат поклонился ветру. Солнце сказало: «Я тебя сожгу». А ветер: «Я тебя не допущу». Мороз молвил: «Я тебя заморожу». А ветер: «Я тебя отдую».

На козинском мосту как-то по-особому беснуется низовой. Волны с неистовым шумом разбиваются о деревянные сваи.

Ватутин следит, как с букринских высот на малом газу спускаются танки. Идут по мосту как положено, без единого сигнала, с потушенными фарами, не переключая скорости и строго соблюдая стометровый интервал.

Из артиллерийских окопов-карманов, замаскированных сетками, солдаты проворно выкатывают орудия, грузят в кузова машин снарядные ящики.

В тех же артиллерийских окопах саперные команды устанавливают вместо настоящих пушек деревянные. Они тянут на веревках фанерные макеты танков.

Ватутин по тропке поднимается в гору. Останавливается. Откидывает брезентовый полог, заглядывает в штабной блиндаж.

— Рации все работают?

— Так точно, товарищ командующий.

— Противник?

— Пока все спокойно. Ведем усиленную разведку.

— Сколько пушек заменили?

— Полностью четыре полка.

— Танков?

— Полностью пять бригад.

Ватутин опускает полог. В густом сумраке движется к понтонным мостам пехота, к паромам — артиллерия.

— Давай ходу пароходу!

— Ходу, ходу...

Солдаты вкатывают на паром пушки.

Убедившись в том, что переправа войск идет на Букринском плацдарме слаженно и быстро, с соблюдением самой строжайшей маскировки, Ватутин встретился с Рыбалко и Гречко и потребовал от них все же повысить на левом берегу Днепра темп марша. Потом он посетил КП Трофименко и, выслушав доклад о подготовке повторного отвлекающего удара в букринской излучине, сказал, чтобы Двадцать седьмая армия находилась начеку и смогла бы начать вспомогательную атаку в любое время.

Возвратясь в штаб фронта, Ватутин с присущей ему энергией и распорядительностью занялся Лютежским плацдармом. Наступил шестой, последний день скрытной переброски войск. Ватутин склонился над картой будущего сражения. Почти все уже подготовлено к удару на севере.

Скрипит дверь. В хату стремительно входит встревоженный начальник штаба Иванов:

— Николай Федорович, Манштейн зашевелился. Разведкой установлено: из букринской излучины он выводит танки.

— Куда? В каком направлении?

— Неизвестно, пока сосредоточиваются в селах вблизи Большого Букрина.

— Поручить воздушной разведке неустанно наблюдать за Большим Букрином. И, как только двинутся танки, проследить, куда их перебрасывают: на юг или на север.

— Север тревожит Манштейна. На коростенском шоссе замечены танковые колонны. На Лютежском плацдарме появилась двадцатая мотодивизия. Возможно, это предосторожность. А если идет переброска войск тоже под Лютеж?

Ватутин встает из-за стола, ходит по хате:

— Конечно, противник мог заметить какую-то переброску наших войск. Но понял ли Манштейн наш замысел? — Ватутин задумывается. — А если да? Тогда севернее Киева мы получим второй Букрин. Все усилия войск, вся работа штабов, весь этот трудный марш-маневр пойдут насмарку. — Поворачивается к начальнику штаба. — Бить, немедленно бить в букринской излучине! И, пожалуйста, сейчас же распорядитесь: пусть воздушные разведчики и партизаны выяснят, куда Манштейн перебрасывает танки. От этого зависит все.

По приказу начштаба в мутное небо взлетели самолеты-разведчики и пошли за Днепр на бреющем следить за дорогами. На КП партизанских отрядов были посланы срочные радиотелеграммы. В лесных урочищах оседлали проворные хлопцы с красными ленточками на шапках быстрых коней и помчались на лесные опушки, поближе к дорогам, где в тумане черными тенями проходили танки.

Ожидая результатов разведки, внешне Ватутин был спокоен. Как всегда, никто из штабистов не замечал на его лице даже малейшего волнения. Но в душе командующего тревога. «Все дело мог погубить даже один хитрый лазутчик. Да и немало «мессеров» бродило над трассой. Но ее охрана велась образцово. Дожди и туманы мешали воздушной разведке. Все это так. Но куда Манштейн перебрасывает танки? Куда?» Неизвестность продолжала мучить Ватутина. «Быть второму Букрину или не быть?» Тревога усиливалась. «Может быть, танки Манштейна уже идут на север?»

А на Лютежском плацдарме последние стрелковые дивизии и танковые бригады выходили на исходные рубежи. Артиллерийский корпус прорыва занимал огневые позиции. Командиры частей расположились на своих наблюдательных пунктах и уже навели бинокли и стереотрубы на вражескую оборону.

Получив разведывательную сводку, он наконец вздохнул с облегчением. С плеч словно свалилась гряда киевских гор. Танковая дивизия СС «Рейх», повернув на юг, пошла на Кировоград. Ее даже не остановил новый, все нарастающий грохот боя в букринской излучине. Войска двух наступающих армий, применившись к сильно пересеченной местности, вели атаку напористо, и весьма изобретательно действовали орудийные расчеты, находясь в боевых порядках пехоты. Этот щит и таран принесли успех. Трофименко продвинулся вперед, а Жмаченко успешно отразил танковые контратаки. Командармы понимали: бить, только бить! Накал боя должен заставить Манштейна поверить в то, что судьба Киева по-прежнему решается в букринской излучине.

Ватутин ждал той минуты, когда его машина пойдет на Лютежский плацдарм. Она пошла туда вечером накануне решающего сражения за Киев. Красноватые лозы, мокрый, накатанный шинами песок, и уже под колесами вездехода басит понтонный мост и приближаются днепровские кручи, за которыми, чуть блеснув, гаснет в тучах бессильная заря.

На окраине села Новые Петровцы в невысоких кустах расположились КП Ватутина и чуть дальше — командармов Москаленко и Рыбалко. До переднего края всего восемьсот метров. Противник все время освещает местность ракетами. В наплывающем с Днепра тумане над кустами дрожит то зеленовато-мертвенный, то маслянисто-желтый свет. Сюда прибывают вызванные командиры частей и соединений. Идут по траншее полковники и генералы. Останавливаются у блиндажа командующего фронтом. Ждут дальнейших распоряжений.

Большой блиндаж командующего разделен на две части. В первой расположились в полной боевой готовности недремлющие связисты, во второй, за плотно закрытой дверью, идет совещание. За столом, на котором пестрит различными знаками оперативная карта, рядом с Ватутиным сидит представитель Ставки маршал Жуков, по правую сторону генералы Москаленко, Рыбалко, Черняховский, Епишев и по левую — Гречко, Кальченко, Иванов, Крайнюков и Шатилов.

— Как будто всё продумано нами... — Ватутин берет карандаш. — Но вот Москаленко, на чьи войска в начале атаки мы возлагаем особые надежды, вносит поправку к нашему плану. Он предлагает сократить полосу прорыва до семи километров. Как, товарищи?

— Слишком рискованно. Противник может сманеврировать артиллерией и хлестнуть с флангов перекрестным огнем. Атака захлебнется. — Жуков смотрит на карту.

— Георгий Константинович, — обращается Ватутин к Жукову. — Риск в этом есть. Но у нас преимущество: противнику неизвестно место прорыва, он не готов к такой неожиданности. После нашего удара сманеврировать огнем ему будет поздно.

— Я вижу, командующий фронтом убежден в необходимости такой поправки. Ну что ж... Прорыв на узком участке... В этом есть новизна. Есть. Согласен.

— Поправка принята. — Ватутин делает быструю пометку на карте. — Теперь можно приглашать командиров дивизий и корпусов.

В блиндаже тихо и тесно. Набилось много народу. Полковники и генералы. Все очень внимательны. Молча выстраиваются.

Напряженная тишина.

Ватутин, положив руки на оперативную карту, окидывает всех взглядом.

— Настал час, которого мы так давно ждали. Ставка Верховного Главнокомандования приказала нам овладеть Киевом. Октябрьскую годовщину мы должны встретить с вами в родном Киеве. Освобождение столицы Украины — это великий праздничный подарок нашему советскому народу. Выполнение задания в первую очередь зависит от решительности ваших действий. Я надеюсь, что стрелковые дивизии Москаленко и Черняховского, поддержанные воздушной армией Красовского, помогут нам ввести в прорыв танкистов. — Посматривая на генералов танковых войск Рыбалко и Кравченко, он продолжает спокойно и неторопливо: — Смело, танкисты, отрывайтесь от пехоты, быстро двигайтесь вперед, наводите панику среди мерзавцев-эсэсовцев, стремительно преследуйте их. Командирам всех степеней быть со своими частями и лично вести их в бой. На юге, в букринской излучине, наш удар встревожил Манштейна. Туда идут подкрепления. Это хорошо! — После небольшой паузы: — Я прошу вас, товарищи командиры, побывать на партийных собраниях и солдатских митингах перед боем и по нашему обычаю обойти траншеи переднего края и там поговорить с воинами. Вот и все. — Генералы и полковники встают. Ватутин на прощание добавляет: — Желаю вам выиграть битву за Днепр, войти с победой в Киев.

А рядом, в передней части блиндажа, где расположились связисты, жизнь идет своим чередом. Все наготове, вот-вот прозвучит команда, и сразу оживут полевые телефоны, полетят в эфир позывные сигналы раций, наступит такое время, когда и вздохнуть будет некогда. А пока кареглазая радистка достает из кармана зеркальце, незаметно прихорашивается. Девушка — она в любой обстановке хочет быть красивой. Радистка посматривает в угол, где, примостившись на патронном ящике и никого не замечая, что-то записывает в блокнот Митя Глушко.

Сосед Мити, неторопливый, даже немного медлительный сержант, с огорчением шарит по карманам:

— Куда-то кисет задевался... Привстань, Глушко.

Митя продолжает писать.

Проворный ефрейтор помогает сержанту искать кисет.

— Вот где пропажа, Глушко шинелью накрыл. Слышь, небожитель, сойди на землю, — толкает легонько Митю. — Тайком все пишешь, пишешь, прочти хоть строчку.

— Да ну тебя, вечно ты пристаешь, прочти да прочти. А что читать? — вздыхает, как после тяжелой работы. — Все это наброски.

— А ты наброски, — не унимается ефрейтор.

— Прочтите, — просит радистка.

— Ну, Митя... Что ты, ей-богу, — наседает сержант, пряча в карман кисет.

Глушко заглядывает в блокнот, начинает читать медленно и неуверенно:

Все застывают, вслушиваются в стихи. Ободренный вниманием, Митя читает дальше уже значительно лучше:

Митя закрывает блокнот и декламирует с подъемом:

— Митя, вы поэт! — восторженно восклицает радистка.

Митя спокойно относится к похвале красивой девушки, а сержант — ревниво. Ему это не по душе. Он говорит:

— Кончай, Глушко, стихи писать, бери Киев.

Двери широко распахиваются, и мгновенно наступает тишина. Ватутин поднимается по ступенькам, выходит из блиндажа. Где-то за туманами раздаются глухие взрывы. Он стоит на ветру, охваченный гневом и болью: подрывные команды Манштейна уничтожают Киев.

В небе ширится багровый отсвет пожарищ.

Командно-наблюдательный пункт Ватутина близко придвинут к переднему краю. Это заметно по скоплению войск, которым тесен маленький плацдарм. В этот ранний час в траншеях и окопах из рук в руки переходят листовки.

— Поднимем же свои славные знамена на берегу седого Днепра, над родным Киевом, — читают вслух солдаты с гвардейскими значками, с лесенками нашивок «За ранение», с многими медалями и орденами на груди.

Гвардейцы, бывалые воины готовятся к штурму. Спокойно, деловито в последний раз перед атакой осматривают они свое оружие, кладут в брезентовые сумки запасные диски для автоматов. Ставят на боевой взвод гранаты, затыкают их за пояс. Приближается минута атаки. Пригнулись в траншеях солдаты, прильнули к стенкам окопов, всматриваются вдаль.

Плывут облака, гнутся тонкие верхушки молодых тополей, Ватутин поглядывает на часы, вскидывает бинокль. Ветер гонит перекати-поле. Оно повисает на проволочном заграждении. И в это мгновение пятьсот гвардейских минометов — «катюш» наполняют Лютежский плацдарм ревом и скрежетом. Гривы реактивных струй освещают его ярким пламенем, и там, на западе, где слышатся удары грома, земля по-медвежьи встает на дыбы и взвихриваются огненные смерчи.

Каждый километр плацдарма в полосе прорыва тридцать четыре минуты дышит огнем трехсот сорока орудий.

А туман редел, в битву за Киев вступала воздушная армия. Ватутин провожал взглядом колонны самолетов. «Летите, соколы, летите!» Он стоял с биноклем в руках, в своей неизменной шинели, как всегда, застегнутый на все пуговицы, и прислушивался к нарастающему гулу боя. Орудийный ветер играл его белым шарфом. Всего восемьсот метров отделяли полководца от того места, где на кольях разорванная колючая проволока поднимала вверх свои змеиные головки. Дымились только что занятые гвардейцами вражеские полуразрушенные траншеи, и кругом валялись каски, котелки, автоматы, патроны, консервные банки, бутылки, зеленые шинели, желтые походные ранцы.

Наступающие войска с ходу прорвали два километра укрепленной полосы.