1

На воскресник собралось все отделение. Одни женщины. Ольга Николаевна была с Татьяной Федоровной. Пришла и лаборантка Таня — стриженная под мальчика смешливая толстоножка.

Пришла и попросила отпустить ее после обеда на свидание. Таня чуть покраснела и засмеялась: ее рассмешила собственная просьба.

— Обязательно отпустим, — пообещала Ольга Николаевна.

Отделение получило для больных три квартиры на первой этаже нового жилого дома, выстроенного позади зеленого особнячка. Что это будет? Общежитие? Стационар? До настоящего стационара, во всяком случае, далеко. Дали крышу над головой, утвердили смету расходов на питание (обеды и ужины будут привозить из соседней столовой) — остальное устраивайте своими силами.

А остальное, если перечислять…

— Как всегда, — сказала Татьяна Федоровна. — Одной рукой дают, другой — недодают, что равносильно «отнимают».

— Как всегда: просим хоть что-нибудь. Дали. Теперь будет мало, — сказала Ольга Николаевна.

— Ты всегда всем довольна, — возразила мать.

— Просто у Ольги Николаевны крепкие нервы, — пошутила Веткина. Она мыла пол вместе с Ольгой Николаевной. Остальные женщины, кроме Татьяны Федоровны, делали то же самое за стеной, в другой квартире.

— А я вот ворчу под старость. — Татьяна Федоровна протирала окна сухой тряпкой. Сквозь блеск стекла она видела распахнутую раму соседней квартиры, за ней — лицо Тани, напевающей песню из нового кинофильма. И Татьяна Федоровна подумала, что ей досталась веселая и дельная, добросовестная лаборантка и есть маленькая лаборатория и что надо радоваться, а не ворчать.

Сначала женщины работали сосредоточенно, перебрасываясь деловыми «да», «нет», «возьмите». И здесь много дел, и еще дома… Веткина думала о даче, куда ее муж вместе с Альпой уехал еще в пятницу, о саде и огороде. Мать и дочь ожидала большая стирка и рукопись научно-популярной брошюры, которая уже несколько месяцев дальше первой главы не подвигалась, а издательство торопило. А здесь целый час ушел на то, чтобы вымести остатки строительного мусора, часа три — чтобы вымыть двери, окна, полы. После обеда собирались провести дезинфекцию.

Понемногу утомляясь, вернулись к разговорам.

Веткиной в ее синем сатиновом халате поверх платья стало очень жарко, и она заговорила о водохранилище возле своей дачи, о байдарочных походах, о том, что морские купания в Прибалтике ее умиротворяют, а в Крыму или на Кавказе будоражат и что она хотела бы хоть раз окунуться в воду какого-нибудь необычного места — например, в воду экватора, вулканического озера или…

— Или Южного океана, — добавила она, стягивая платье через голову. И тотчас вспомнила, меняя тему: — Как там китобойский летчик? Я обратила внимание, когда вы привозили его в лабораторию. Мне он очень понравился. Жаль его.

— Вы о Медведеве? — спросила Ольга Николаевна. — Его жалеть рано. Такого больного у меня еще не было. Витя сказал про него: отважен, как бес. И какая воля!

Она говорила придыхая, возя тряпкой по линолеуму пола. От воды несло хлоркой.

— Говорит: вы лучше Беспалова поднимайте, я сам поднимусь. Только угрюм — и это ему может помешать. И есть странности…

Татьяна Федоровна тоже включилась в разговор.

— На вид ничего особенного, — сказала она. — Мужичок как мужичок. Разведчиков играть ему б не дали.

Ольга Николаевна повернулась к Веткиной, шлепнула тряпкой об пол и, смеясь, выпрямилась.

— Мама вспомнила старые свои рассуждения.

Веткина окинула взглядом ее фигуру. Ольга Николаевна стояла перед ней в шортах, в легкой штопаной кофточке, с оголенными руками. Хороша!

— Мой муж только раз вас увидел, — сказала Веткина, — и несколько дней все о вас расспрашивал. Я даже заревновала.

— Эх, Людочка! — живо откликнулась Ольга Николаевна. — Это на расстоянии, а вблизи я отпугиваю чем-то. Мне один человек сказал: «Очень уж ты серьезна в любви. Легче бы…» Была легче…

Татьяна Федоровна поспешила прервать откровения дочери.

— Когда привезут койки? — спросила она, глядя на чистые стекла.

Грузчиков и машину с больничными койками, тумбочками, холодильником ожидали завтра, оттого так и торопились. Еще спешили потому, что много больных ждало своей очереди. И ждало по пословице: «Обещанного…» Теперь часть их примут. Кто к чему привык за время болезни? Кто чему научился? Кто какие освоил движения? Если не переучишь по-своему — лежачие не встанут на ноги. Ждать человеку «обещанного» — оказаться на льдине в ледоход и не суметь вовремя выбраться на берег. Все дальше относит от земли, все шире просвет между льдинами, все труднее перепрыгивать с одной на другую…

Женщины устали. Сначала Татьяна Федоровна: она присела на подоконник. Затем Веткина: стала вздыхать. Ольга Николаевна без всякого, казалось бы, повода вспомнила, как описывал китовые блюда Виктор, и вкусно заговорила о меню китобоев.

Пока она рассказывала, как жарят на растительном масле свежую печень молодого кита, которая вкусней говяжьей, и готовят китовый шашлык, пришли остальные женщины. Посмеялись: воскресник прекрасно влияет на аппетит! И тоже стали слушать, что, если из китового ласта сделать вырезку, смешать с куском языка, с мясом молодого кита и сварить все вместе, получится отличный зельц. А балык? Подержат мясо в маринаде, где перец, лавровый лист, соль, вода, подержат двенадцать дней и затем подвесят на крючках в коптилке…

— И каково, Ольга Николаевна?

— Сама не едала…

— Хочу в китобои, — засмеялась Таня. — Кажется, съем кита!

Всем захотелось есть. Стали обсуждать, где пообедать. Все были против столовой с ее неистребимо стандартными запахами. А ведь на первых порах, а то и дольше придется кормить теми блюдами бедных больных! Наша бы воля… Но что делать?.. А не съездить ли на трамвае в «Избу рыбака»? Будем есть треску и думать, что это нечто экзотическое. Или хека. Может, повезет и будет судак по-польски? Нет, лучше жареный карп. А на первое возьмем ухи.

Впрочем, идти или ехать никому не хотелось. Потому все, кроме Тани, обрадовались дождю. Этот дождь, видно, долго и основательно собирался с силами — он упал стеной. Въезжающие в дом новоселы и их грузчики остались там, где застал их ливень, — в грузовых фургонах или в подъездах, и ругали непогоду.

Женщины, кто в плаще, кто с зонтиком, смеясь, перебежали через дворы в зеленый особнячок, где можно было поставить чайник. У матери с дочерью нашлись сушки, у Тани сахар, у Веткиной сыр. Алтобасова заварила зеленый чай. Больше ничего и не требовалось.

С полчаса посидели за чаем, разговаривая о том, как лучше использовать комнаты. Пожелали Тане не опоздать на свидание и дали ей зонтик.

Прошел дождь. Разъехались автофургоны. Новоселы заперлись в своих квартирах и готовили первый ужин. В комнатах будущего общежития зажегся свет. Как ни поторапливала заведующая, на воскресник ушел весь день.

Все бы ничего, но Ольга Николаевна жалела, что не успела съездить на Машкова: хотелось посмотреть, как Снежана надевает и снимает крепящие аппараты — процедура для нее новая и сама по себе долгая, утомительная, требующая ловкости и навыка.

Завтра утром?

Утром придется съездить в издательство, извиниться и отказаться от договора…

 

2

Выйдя из издательства, Ольга Николаевна присела на скамью у Ильинских ворот.

Москва роняла лепестки шиповника, надувала стручки желтой акации, поила соком зеленые еще ягоды калины. Было дымно и жарко. Пятна света, падающие сквозь листву, обжигали, как увеличительные стекла. Ольге Николаевне, однако, дышалось нетрудно. Она дала себе пять минут отдохнуть и думала о больших раскидистых городах и о тех гибридах городов с лесами и полями-площадями, которые неизбежно из этого возникнут. А пока не каждому под силу микроклимат раскаленных улиц, и остается благословлять свое здоровье, столь щедро отпущенное родителями.

Сквер у Ильинских ворот был одним из самых любимых с детства. Словно сверстницу давних игр, разглядывала она подновленную часовню архитектора Шервуда — памятник гренадерам, павшим во время русско-турецкой войны. Часовня, вся чугунная, как бомбы, летевшие в стены Плевны, чернела за деревьями сквера и рождала картину: маленькая девочка Оля бегает с мячом вокруг ее ступенек. Мяч взлетает в воздух, прыгает возле замкнутой двери часовни. Оля приникает к двери: сквозь мелкие круглые отверстия видна внутренность памятника — там что-то поблескивает, сияет золотом. Отверстия в двери похожи на пулевые пробоины — и это тоже тайна. И еще интересно подбежать к тумбам-копилкам — их две и на них написано: «Въ пользу увечных гренадеръ и ихъ семействъ». Там есть щели, и любопытно бросить медную монету в копилку, послушать, как она упадет — стукнет или звякнет. Вдруг она ляжет рядом с забытым почернелым пятаком, брошенным еще до революции?..

Ольга Николаевна поднялась со скамьи, приблизилась к часовне и обошла вокруг нее, как обходила девочкой. Такие знакомые, изученные в детстве горельефы! Чугунные фигуры выступают сильно и выпукло — и старик, благословляющий сына, и пленники с настоящей цепью, которая висит в воздухе, и русский солдат над поверженным врагом, и турок с занесенным над жертвами кинжалом… Ольга Николаевна приостановилась. Только теперь она заметила, как похожа на Снежану лицом беспомощная женщина, теряющая ребенка и жизнь…

«Тянется, — подумала она, — тянется ниточка от событий прошлого века к московской девочке послевоенного времени, от школьницы, которая заучивала дату освобождения болгарского города, ко мне сегодняшней с моими больничными делами, с моей стареющей мамой, с моей болгаркой… Куда-то она протянется дальше?» — И она стала раздумывать о Снежане.

«На носу окончательная проверка. Что будет? — спросила себя Ольга Николаевна. — Могу ли я то, чего не могут другие?.. Хм! Подумать только, какая гордая мысль! А в сущности, что такого мы сделали? Сломали застарелые привычки и дали новые навыки. Но все-таки приятно чувствовать себя удачливее других. Инстинкт самоутверждения, заложенный в нас природой. Куда же от него деться? Вот только нет у меня жажды славы, неистовства, делающего людей таранами. Явный недостаток! Изъян моей натуры. Ты права, мама. Но это очень женский изъян. Мужчина на моем месте был бы уже далеко. А я создана для малого круга больных. И так будет, наверно, всю мою жизнь».

Под каждой мыслью текла другая: «И в изъяне есть сила». Ольга Николаевна задорно огляделась по сторонам.

Какая-то женщина стояла рядом и шумно, тяжело дышала. Она была из страдалиц городского пекла — что-то рыхлое, бесформенное вместо лица и тела, и это что-то таяло под прической, под платьем; мокро блестело лицо.

Женщина поймала взгляд Ольги Николаевны, словно подстерегала, и почему-то извинилась.

— Вы меня не знаете, — заговорила она и покраснела, будто подняла в жару тяжесть. — Вы меня не знаете, а я ведь вас хорошо запомнила. Это когда я была на вашей лекции в Политехничке. Зимой еще. И даже записочку послать хотела…

Ольга Николаевна ничего не отвечала. Вспомнила свою единственную за всю зиму лекцию в Малом зале и даже начало своего ответа на одну из записок. «Новая мысль, — сказала тогда Ольга Николаевна, — как птица, которая отбивается от стаи…» И пока вспоминала, женщина успела сказать, что прошлой осенью похоронила мужа: он разбился на мотоцикле, сломал шейные позвонки, умер на операционном столе. Теперь на том же мотоцикле носится ее сын. А мать ходит на лекции и потом рассказывает сыну, каким калекой он станет, если не погибнет, и глаза у нее тогда такие же, наверно, как сейчас — напряженно открытые, страшные и словно потеющие.

Истинная москвичка, Ольга Николаевна не терпела уличных разговоров. Но женщина снова извинилась. У нее есть просьба. Женщине нужен телефон Ольги Николаевны и согласие лечить сына, если он расшибется.

Ольга Николаевна быстро закивала головой, нервно нацарапала несколько слов и цифр на клочке бумаги и торопливо стала спускаться по лестнице подземного перехода. Женщина не сразу отстала. Она почему-то должна была поделиться с врачом своими сожалениями.

— А я-то, — говорила она, тяжело поспевая за Ольгой Николаевной. — А я-то берегла мужа, не давала пить водку, скандалила с ним из-за этого. Зачем, господи? Пусть бы уж без скандалов…

«Слабоумная», — подумала Ольга Николаевна. Но тут же себе возразила: «Это слабоумие страха».

Наконец женщина исчезла. В какую жизнь она погружена! Только представить себе: уже ждет беды. И где-то в ее жизни есть врач Воронцова. И женщине кажется, что ей, ее сыну не миновать вас, Ольга Николаевна. Теперь, просыпаясь по ночам, она будет замаливать вас, как бога. На каком вы страшном посту! И как всесильно безумие матери — на какие поступки оно толкает, на какие немыслимые разговоры, какие дикие рождает планы!..

Всю дорогу до больницы вы ощущали тяжесть ее просьбы.

На улице Машкова вам стало легче, как только вы увидели Снежану. Она быстро, обрадованно повернулась с одного бока на другой, к вам лицом. Так быстро она еще не поворачивалась — и теперь лежала, улыбаясь и вам, и собственной ловкости.

Полгода лечения преобразили девушку сильнее, чем можно было ожидать. Кожа, на которой оставались ямки от надавливания пальцем, стала упругой, мышцы окрепли, как у спортсменки, непроницаемое, строгое, грустное выражение теперь часто сменялось игрой оживления и надежды, улыбка больничной вежливости доставалась только главному врачу и малознакомым лицам, но вам она радовалась с непосредственностью ребенка. Главное же, девушка перестала быть «кентавром». Ее ноги пружинили и готовы были принять на себя тяжесть тела. Вы снова и снова удивлялись: с вами она проявила в эти месяцы особый талант выздоравливать, не замеченный прежними ее врачами.

Снежана сказала:

— Ко мне сегодня приедет отец.

Ее голос прозвучал без акцента, но с интонациями диктора телевидения. Сразу чувствовалось, в какой школе она проходит русский. Книги у нее тоже появились на русском: Тургенев «Накануне», рассказы Чехова, Пришвина, Паустовского, стихи Пушкина и Есенина. С куклой она уже не играла и потому ее не прятала. Кукла сидела позади книжной стопки. Снежане легко давался русский, ей хотелось много читать, но мешал постоянный физический труд с утра до вечера, иногда под голоса и музыку телевизора.

— Когда станет легче, буду учиться по-настоящему. Хочу переводить книги.

Ждали отца. Отец навещал дочь раз в месяц. Дела не позволяли ему чаще бывать в Советском Союзе. Мать погибла еще тогда, в автомобильной катастрофе. Отец приезжал с грузом забот за плечами, с каменным лицом, на котором теплели и смущались глаза, когда он смотрел на дочь. Он привозил ей подарки, письма родственников. Врачам и медсестрам дарил цветы. И всем своим видом словно извинялся перед другими, что, будучи человеком облеченным государственной властью, он не властен над болезнью своей дочери и так же слаб, как любой другой отец.

Пора было ехать со Снежаной к Татьяне Федоровне.

В палату внесли носилки. Снежана взглянула — и во взгляде ее пронеслась мольба: «Скорей бы уже никогда их не видеть!» Потом она покорно дала взять себя с койки. Легкое одеяло, которым ее прикрыли, завернулось и оголило ее полное колено. Раньше она бы не смутилась, полная безразличия к далеким от нее страстям. Но тут впервые в присутствии санитаров Снежана ощутила себя женщиной. И вы, Ольга Николаевна, изумились, как свободно, как естественно пошевелила ногой больная и как спрятала ее под край материи.

Вы наклонились к Снежане.

— Ты что-нибудь заметила сейчас, девочка?

— Ничего, Ольга Николаевна. А что?

Движение девушки было машинальным.

— Нет-нет, — сказали вы. — Нет-нет, ничего, — пропели вы. — Нет, нет, нет, — повторили вы, постукивая каблуками. Вам даже пришлось подавить в себе девчоночье желание подпрыгнуть.

Отец запаздывал. Еще немного подождали и решили ехать. Он, однако, успел появиться, когда санитарная машина выезжала со двора. Вы, Ольга Николаевна, выглянули из кабины, сказали ему несколько слов, он согласно кивнул — и вот все вместе покатили на Бауманскую: впереди микрофургон с красным крестом, за ним — приземистая и широкая, сверкающая лаком машина отца с посольским флажком на радиаторе.

На Бауманской Татьяна Федоровна давно была наготове. Она не торопясь записала активность целой группы мышц в лежачем положении больной, а затем поставила девушку на ноги в крепящих аппаратах.

Отец ждал за дверью, грузно сидя в приготовленном для него кресле. Он был как в дреме. Из какого-то далека доносились слова команд: переставить одну, другую ногу. Слышались редкие притоптывания. Неужели — дочь?.. Притоптывания участились. Приблизились к двери. Отец припоминал первые шаги своего ребенка. Послышались возбужденные, срывающиеся голоса старого и молодого врача, лаборантки, Снежаны.

Отец попробовал приподняться — и не мог.

Вы, Ольга Николаевна, распахнули дверь и сказали сидящему в кресле человеку:

— Она идет к вам.

Отец встал.

Снежану поддержали, с одной стороны вы, с другой — лаборантка Таня. Дочь тяжело ступила в коридор прямыми ногами, обутыми в мягкие тапочки, — и отец не сразу ее узнал.

Он смотрел, и ему казалось, что Снежану силой подняли с постели, и она упадет, как только ее отпустят.

Он схватил ее за плечи…

Когда Снежану подвели к лестнице, вы сказали:

— Девочка, может быть, достаточно? Ты же устала. По лестнице труднее.

— Хочу попробовать труднее. Хочу идти вниз. — Она возражала, путаясь, запинаясь, вздрагивая, не принимая уговоров.

Отец кинулся ей помогать.

Дочь косо, в стороны, ставила ноги. Ее лицо улыбалось рядом с угрюмым от волнения лицом отца. Сойдя с последней ступеньки, Снежана расплакалась и рассмеялась; силы ей изменили. Отец вынес ее на руках к своей машине, посадил на сиденье.

Посадив, он благодарил всех, спрашивал, можно ли через месяц забрать Снежану домой. Как ни был он счастлив, в его глазах все же читалось: «Зачем было столько безнадежных лет? Зачем она лежала и лежала? А страдания, скитания по клиникам, погибшее детство, столько горя!»

Он что-то стал говорить о неисповедимых путях гибели и спасения, но смешивал болгарские и русские слова. Его трудно было понять.

На Машкова возвращались в обратном порядке: впереди шла машина отца. На заднем сиденье Снежана держала вас за руку. Следом несся санитарный микрофургон.

Вы взглянули на часы. Полдень.

 

3

Вторая половина дня оправдала выражение болгарина о неисповедимых путях…

Уже звонок Альберта Семеновича был неожиданностью. Да, у него была причина для звонка: он звал вас на продолжение съемки учебного фильма с участием Клещикова.

Сценарий вы в свое время подправили и одобрили, начало работы видели и остались довольны. На сей раз, в сущности, можно было и не ехать. Там были свои советчики, а здесь следовало помочь методистам. Но звонок Альберта, призыв, звучащий сквозь деловой его тон, его наигранная покорность перед вами, которую он вдруг на себя напустил, для вас еще не были безразличны.

— Жди!

Вы весело бросили трубку.

Чтобы ваш приход не показался ему слишком поспешным, на Богдана Хмельницкого вы зашли в стоячую закусочную «Маросейка». Вам было неважно, где и что перехватить, какого выпить кофе. Так вы отметили первые шаги Снежаны после ее семилетней неподвижности. Еще вы заглянули в магазин, который окрестные москвичи долго называли Беловским, хотя мало кто помнил, что здесь, в здании бывшего Малороссийского подворья, торговал в свое время купец Белов. Теперь, когда магазин перестроили и перевели на самообслуживание, как-то сразу отпало стойкое прежнее наименование. Вы прошли вдоль витрин и обрадовались, увидев варенье из мирабели — любимое лакомство Татьяны Федоровны. Есть покупка! Вот и Татьяна Федоровна отметит сегодняшний праздник чаепитием с дочерью.

С холма у начала улицы Архипова, как ни узок был тротуар, созданный отнюдь не для созерцателей, вы взглянули в даль, замкнутую белой неровной пикой небоскреба на Котельнической набережной. Потом остановились и посмотрели на небо. Была у вас в этот час такая физическая потребность — ходить по улицам с победно поднятой головой и смотреть в небеса, пусть даже стиснутые зданиями.

Виктор однажды объяснял вам, что сплошное облачное небо над океаном для мореплавателей — зеркало, в котором отражается состояние вод. Если небо все белым-бело, значит, всюду, куда ни направишь судно, будут льды и льды. Если же на облаках среди белизны показываются тени, они говорят о появлении во льдах полыней, — и, значит, можно надеяться на «раскрытие больших льдов». Такое небо называют водяным.

Сейчас над Москвой небеса казались серыми с голубизной, и вы впервые подумали, что серые они не столько из-за пелены городского дыма, сколько из-за отражения огромной площади серых крыш. И наверно, это похоже на отражение вод Южного океана там, где океан свободен для плавания.

Отчего вам все чаще думается об Антарктике, приходит желание все сравнивать с тем, чего вы не видели? Вот и теперь в небо Бауманского района вы запустили вертолет Медведева — он шел и покачивался, обвеваемый ветром со стороны высотного здания.

О Медведеве вы размышляете в последнее время чаще, чем о Снежане или Беспалове. Вы говорите себе: «Он слишком угрюм, а я его раздражаю. Мне не удается его «приручить». Что делать?!»

А иногда вы думаете о его дочери и жене: «У дочки, если судить по фотографии, характер лучше. Наверно, дочка в мать?»

Несколько фотографий вы видели на тумбочке у Медведева. С одной из них глянула на вас девочка лет четырех и тотчас заворожила выражением удивительного добродушия.

В ней все было добродушно — и полные довольные щеки, и наклон головы к круглому плечу, словно она слушала что-то интересное, и пухлые, но как будто крепкие пальцы. И даже светлая челка на выпуклом лбу, даже пуговицы на ее кофточке были добродушными, даже носки ботинок глядели вперед, как мордочки дружных любопытных зверьков.

Почему-то подумалось, что девочка простодушно разговорчива и легко заливается смехом, когда улавливает смысл взрослой шутки, и охотно дарит малышам свои игрушки, чтобы потом с любопытством следить за детской игрой.

«В добродушии этого ребенка есть что-то от будущей мудрости», — подумали вы тогда, а Медведев, обернувшись, сказал вам единственную за все время добрую фразу:

— Ей теперь уже девять. А тогда, маленькая, она говорила: «Я живу в СССР. Это не очень далеко отсюда, за Домом ученых».

Но только вы попробовали что-то спросить о девочке, как Медведев спрятал фотографии в книгу под подушкой и враждебно умолк.

Что у него? Такая же история, как у Беспалова? Нет, он просто исчез для близких, спрятался. У него какие-то свои давнишние, особенные сложности.

Виктор Петрович мало что мог вам рассказать. Он знал только, что Медведев много лет живет один, с женой не переписывается, только с дочерью, но жена иногда добавляет несколько строчек к письму ребенка — и все о дочери. Дочку зовут Люба, жену — Мария.

— Да и не жена она вовсе, — сказал Виктор, — не расписаны, кажется. Но Олег все собирался побывать у них — и вот дособирался… Теперь мне придется к Марии… недобрым гостем…

— А тебе зачем?

— Подготовить. Пусть узнает от меня, куда он исчез, и всю правду.

— Это тебя Медведев просил?

— Что ты, он бы взбесился, если б я сказал ему.

— Вот и нельзя этого делать.

— Ты уверена, что нельзя? Не следует?

— Витя, оставь свои выдумки! Угробить друга захотел? Устроить ему такую встряску! Я понимаю, если бы это была обычная нормальная семья… Вот встанет на ноги, пусть сам к ним идет. Но показать женщине покалеченного больного, когда у них все плохо! Это значит — лишить Медведева надежды к ним вернуться или что там он хотел. Может быть, она прекрасная женщина, она прибежит сюда. Но я нагляделась на подобные ситуации. В наших случаях человек не может быть уверен заранее, с какой душой он выйдет из палаты больного. И жалость тут не спасет. И вообще не знаю, не благо ли им забыть о нем и ему о них… Я сама, может быть, съезжу туда, когда обстоятельства мне подскажут, ты мне оставь адрес. Но лучше повременить…

Внезапно вы отвлеклись от своих мыслей и даже вздрогнули. Но затем улыбнулись. Навстречу вам по улице Архипова шел еще один поднятый вами больной — Клещиков.

Клещиков шел в гору. Конечно, медленно, с натугой, но шел и помогал себе одним костылем. Одет он был не по-больничному — в летние брюки, в льняную рубашку, на ногах — легкие туфли. Приоделся для сегодняшней съемки? Вместе с домашней одеждой он и вправду обрел вид актера, который играет выздоравливающего — выпуклые мышцы не спрячешь, крепкая фигура остается. Вживался ли он в роль или просто прогуливался, но выражение лица было небудничное и отражало какую-то цель. Впрочем, у Клещикова всегда бросался в глаза этот нацеленный, сильно сморщенный, занятно и нелепо мыслящий лоб — не лоб, а таран, бьющий вслепую и мимо в областях, слишком от него отдаленных.

Он вас увидел, узнал и приветливо закивал головой. Вы пошутили:

— Вот так встреча, Клещиков! Сбежали из больницы?

— Сбежал. Жара, доктор, верно? Вот бы кваску сейчас деревенского! Хотели бы?

— Вам никакого кваску, ни тем более напитков покрепче! Вы же знаете…

— Да нет, это я деревню вспомнил, лето хорошее. Я все знаю, и в медицине кое-что понял. Совершаю безобидный моцион.

— А съемка? Вам пора быть на месте.

Он успокаивающе покачал головой.

— Я обдумываю заявление на новое изобретение. Насчет лечения теплом рук — так сказать, биотеплом. Вы когда-нибудь такое слово слыхали? Вот, доктор! Я так и знал: это новая мысль… А вы не волнуйтесь. Заведующий сказал, киногруппа сильно запаздывает. Я еще полчасика — и вернусь.

Он пошел выше. Вы полюбовались его возрождаемой, неуклюжей походкой и окликнули снова:

— По крутой улице очень полезно, Клещиков. Но вы много прошли. Лучше посидите вон там на скамейке.

Он кивнул, соглашаясь. Прохожие несколько раз оглянулись на него и на вас. Вы весело поспешили вниз, и минут через десять вошли во двор больницы на Забелина.

Когда вы очутились возле подъезда, Альберт Семенович выглянул из окна своего кабинета (значит, ждал) и поднял руку: «Вижу и рад». Встреча произошла в коридоре, продолжилась в кабинете.

Альберт Семенович был само радушие, влюбленность и полное отсутствие раскаяния, словно ничем вам не досадил. Вы смотрели на него и только дивились. Хотели обрадоваться, но радости не ощущали. Его напористая шутливость, его нетерпеливое желание, чтобы вы скорее позабыли неприятное и покорились его обаянию, чем-то напоминали старые ваши встречи, когда он бывал тороплив и самоуверен. Почти сразу и без явного повода он стал ругать Лилиану Борисовну — и этим чуть вас не разозлил. Оказывается, она не умеет быть благодарной за доброе отношение и все дары жизни принимает как должное, как аванс за будущие великие деяния. Что же случилось? Тут он не сказал ничего вразумительного. Перечислил несколько редких лекарств. Их она обещала достать для больницы через Главное аптечное управление и не достала.

Вы усмехнулись:

— Еще немного, и она будет виновата в том, в чем бессилен сам бог.

— Ты не представляешь, — горячился он. — Гений равен богу. Она гений. И если она приезжает, интересуется больными, собирает материал для диссертации — это означает, что на нашем здании будет потом мемориальная дощечка с ее божественным профилем.

Вы слушали его и думали об игре человеческих отношений.

— С лекарствами все ясно. А с тобой?

— А что со мной? У меня было плохое самочувствие, семейные сложности, затяжная хандра. Мы, мужчины, не всегда с вами, с женщинами, достаточно обходительны. Бывают промахи.

— Значит, где-то промахнулся?

Он понял, но сделал бессмысленную физиономию, и тема «Лилиана Борисовна» исчезла. Явилась тема «Несравненная Ольга».

Он приоткрыл дверь кабинета и попросил медсестру позвать к нему больного Клещикова.

— Когда ты прошлый раз у нас была? Сейчас, Оля, не узнать творения твоих рук и советов. Вот гениальная работа!.. Ну, где там больной?

Клещиков, однако, не появлялся. Его искали в палате и во дворе. Вы, Ольга Николаевна, промолчали. Ушел, выходит, без разрешения, но не сбежал же. Сейчас вернется.

Прошло какое-то время. Киногруппа была уже на пути в больницу, а больной все еще не возвращался. Вспомнилась история со Снежаной. На минуту представилась рядом с Беловским магазином праздная мужская толпа, алчущая попасть в пивной бар. Вы попробовали увидеть в этой толпе Клещикова — и даже покрутили головой, отгоняя видение как дикий поворот своей мысли. С больными почками, после такой травмы… Клещиков хотя и не особый мудрец или мудрец на свой манер, но уж никак не самоубийца. Сидит, нашел слушателей, заговорился…

Беспечность победителей равна их великодушию. Они «спят средь дубрав и славных пленников ласкают», а в наше время ведут легкие разговоры в кабинете с завотделением. Вы собирались уже упомянуть о встрече с больным на улице, но развеселились от какой-то шутки Альберта и почувствовали к нему былое расположение. Клещиков исчез из памяти. Забыв об обидах, о намеченном домашнем чаепитии, хотелось немного обласкать Альберта и даже поднять с ним вечером «заздравный кубок» где-нибудь в «Арагви» или «Звездном небе».

Приезд киногруппы — двух молодых людей и одной девушки (очевидно, режиссера, оператора и ассистента) напомнили вам, что вы в больнице и что за пределами этой комнаты не останавливаются хлопоты делового трезвого дня. Вот когда отсутствие больного отозвалось в вас таким нервным взрывом, что вы, дернув за руку Альберта Семеновича, выскочили из кабинета.

Навстречу вам поднялась со стула дежурная медсестра, протягивая заведующему телефонную трубку:

— Звонят из автомата: на улице лежит, стонет человек, говорит, что он из нашей больницы…

Когда Клещикова принесли на носилках, он сказал Альберту Семеновичу:

— Я просто гулял, мне врач разрешила, — и тут же впал в беспамятство.

Уже было известно, что больной выстоял очередь в бар и выпил две кружки пива.

Весь вечер и всю ночь вы, Ольга Николаевна, просидели у его постели, а на следующее утро уехали на улицу Машкова и первую половину дня проработали там с больными. Затем снова побывали у Клещикова.

Придя в себя, сообщив всем, что ему лучше и что он обязательно выживет, Клещиков стал что-то писать в свою тетрадку, замирая, когда рука падала от поясничных колик. Вам он сказал: возле него не сидеть, ему не мешать. Взглянул он на вас враждебно, как ярый спорщик на единственного человека, которого однажды не переспорил. «Ваша взяла! Но и теперь я еще всех удивлю!» — говорил его взгляд.

Вы не помнили, когда добрались домой. Упав на постель, не раздеваясь, проспали, как сказала потом Татьяна Федоровна, больше четырнадцати часов.

Мать уехала на Бауманскую, не разбудив вас. На столе оставила записку: «Звонили с улицы Забелина. Там уже узнавать нечего…»

Через какое-то время вам в руки попало последнее сочинение больного. Он писал его, пока не потерял сознание:

«Президенту Академии наук СССР

академику М. В. Келдышу от

гр-на Клещикова А. А.

Заявление-просьба

Прошу Вас рассмотреть мою просьбу следующего характера.

Хотел бы быть погруженным в состояние анабиоза (в случае моего полного доверия к морозильной камере и основному методу, гарантирующему мое оживление в перспективе).

Жажду послужить науке и, кроме того, увидеть своими глазами отдаленное будущее, до которого обычным способом пока не доживают.

В случае согласия готов начать переговоры (консультации)…»