1
У берегов Антарктиды — страда. Но спать некогда. В эти светлые ночи то на одном, то на другом китобойце бухает (эхо гулко отдается в переборках кают) пушка.
Граната разрывается в теле добычи.
Бегут матросы.
Кита подтягивают, швартуют, несут гарпун, укладывают канат в канатный ящик, а линь — под пушкой, подносят порох, навинчивают на новый гарпун новую гранату… — дело сделано, и судно-охотник идет по волнам, как взведенный курок, и те, кто не в марсовой бочке и не на мостике, засыпают мгновенно, где приткнулись, не раздеваясь, до нового выстрела.
Ночью может пролететь над ними и Медведев, ловя взглядом ходовые огни китобойца, пристально осматривая морщинистую поверхность моря.
Сейчас середина дня. Медведев возвращается домой после удачной разведки, чтобы «накормить и напоить» машину. Он и его наблюдатель, Виктор Петрович, тоже заработали свой обед. Олег Николаевич движением подбородка показывает Петровичу на циферблат. Ясно: два часа пятнадцать минут в полете, значит, бензина осталось еще на сорок пять минут, но база уже виднеется на горизонте; к тому же Виктор Петрович после того острова фатально уверовал в удачливость своего друга.
Олег Николаевич тоже фаталист: из рейса в рейс верит в свое везение. Но так ли он неуязвим в последнем антарктическом рейсе? Тот полет, запрещенный инструкцией, ему еще припомнят где-то там на суше, на противоположном конце Земли, в авиационном управлении. Мало того, вслед за историей с островом начались мелкие, но грозные неприятности. В одном из полетов у Медведева «раздело» лопасть несущего винта — обнажился каркас. Спустя несколько дней, садясь на китобазу, он чуть не ткнул машину носом в палубу.
Человек девятнадцатого века увидел бы здесь некое знамение, дурную примету, предвестник бедствий. Медведев же считал, что, когда человек живет в гуще опасностей и все силы у него настороже, всегда есть возможность выскочить из любой беды. В досужих спорах о том, есть ли на других планетах существа разумнее человека, он всегда выдвигал свой главный довод: природа никому не дает ничего лишнего — только то, что помогает сохранить жизнь. Возможности человека выжить неограниченны, в какую бы точку вселенной он ни попал — и, значит, у него высший разум.
Знамений, конечно, Медведеву не было, но зато были атмосферные неожиданности, беспокойное солнце, чересчур неустойчивая даже для Антарктики погода. Все это подвело его внезапно, а вместе с ним и Виктора Петровича.
2
Вертолету оставалось пролететь над городом айсбергов, за которыми, как пригородный завод, дымила, клубила белый пар китобаза.
Такой большой город друзья видели впервые — внизу проплывали и развалины храмов, и длинные современные здания, только без окон, и крепости с башнями, и прекрасные особняки с тоннелями сквозных арок. Все, что часто встречается по одиночке и группами, собралось здесь и перемешалось — и рядом с разнообразными пришельцами из других вод Антарктики грузно сидели в воде длинные плосковерхие хозяева — столообразные айсберги. Среди несокрушимых твердынь с отвесными стенами встречались и накрененные, готовые перевернуться здания и уже перевернутые уродцы с бутылочного или бурого цвета фундаментами — слоями каких-то донных пород.
На все это приволье льда ложился желто-серый отсвет небес — отсвет мирный, пасмурно приглушенный и усыпляющий. Только далеко в стороне от китобазы небо стояло грязно-сиреневое, недоброе из-за толпящихся туч — густейших, слоистых, мощно клубящихся. В какой-то миг их нижние края закрыло и размыло неясное серенькое марево.
Марево придвинулось, стало туманом. Языки его быстро поползли над водой, как дымный хвост за ракетой, — вертолет попал сначала в легкую кисею, а чуть позже укрылся молочно-серым одеялом. И вот этот кокон, комок тонкой шерсти с металлом и людьми внутри понесло куда-то в невидимых ладонях.
Медведев выругался. Включил радиокомпас. С базы шли сигналы, протягивались леером, за который можно было держаться.
Но идти прямо, нестись в тумане над зданиями ледяного города было опасно, и пилот стал чутьем нащупывать «окружную дорогу».
Сворачивая, летя по дуге, он где-то просчитался — окружная получилась чересчур длинной, и, когда вертолет вновь выбрал прямую, эта прямая показалась друзьям бесконечной.
Радиосигналы манили и обманывали, как свет в степи. Друзья видели друг друга словно сидящими в вечерней комнате, где светилась только шкала приемника. Медведев что-то крикнул, и Виктор Петрович по метнувшейся стрелке радиокомпаса понял: прошли над базой! Тогда он откинулся в кресле и вздохнул, ослабляя напряжение. У него было чувство, что не Медведев, а он сам управлял машиной и уже утомился.
Через минуту сигналы с базы, однако, прекратились. Их не было треть часа. Машина блуждала в воздухе. Потом база откликнулась. Сколько теперь до нее лететь?
— У нас были неполадки. Что с вами? Где вы?
— Не знаю, — отвечал Медведев. — При первой возможности совершу вынужденную посадку.
Внизу что-то белело в гуще тумана. Так сквозь толщу воды в каком-нибудь черноморском заливчике глубоко виден светлый камень. Машина летела над краем широкой белой площадки, и Олег Николаевич пристально смотрел вниз. Бензина оставалось — только НЗ.
Вертолет покружил еще в некотором раздумье и остановился в воздухе — завис. Машина спускалась все ниже и ниже, разгоняя туман лопастями несущего и хвостового винтов, рождая ветер. Легкий снег на плоской вершине айсберга поднялся в воздух.
— База! Иду на посадку. Ориентир: длинный столообразный айсберг, длина метров сто…
Грубый, резкий толчок посадки. Все медленней вращаются лопасти, еле видимые в тумане. Обвисают… все! Остановка двигателя — прекращение радиосвязи. Ледяной плен. Тишина.
— Где-то мы сейчас? — не вылезая из кабины, проговорил Олег Николаевич. Он раздумывал, сам к себе обращаясь.
— А я знаю, дорогой? — сказал Виктор Петрович.
Олег Николаевич распахнул дверцу, впуская холод. Не остерегаясь, выскочил на снег. Снег проваливался, скрипел, но под ним была твердость железа. Лед.
— Как из мешка котят вытрусили — вот кто мы сейчас! — сказал он наконец.
Виктор Петрович выскочил следом и тоже деловито потопал ногами.
3
Туман продержался сутки. Он давил грудь, пропитывал одежду. Жили, как под осенним дождем. Одно благо — уже стояло антарктическое лето без морозов. Да, всего лишь! Потом пелена истончилась, исчезла, открыв взгляду огромный пустынный круг воды и над ним непроницаемо серый купол неба. Под ногами была открытая всем ветрам и непогодам относительно ровная «крыша» — такой бывает речная поверхность, скованная льдом и присыпанная снегом. Кое-где лед был обнажен и растрескан. Изломы его струили голубое сияние. Громада айсберга всюду имела отвесные стены, и только один его край был сильно сколот и спускался к воде горкой голубого скользкого льда.
Бензина в баке оставалось на полчаса полета. Олег Николаевич опробовал двигатель. Машина была в исправности. Они слетали на разведку, не теряя из виду свой айсберг — единственную посадочную площадку — и вернулись ни с чем. Теперь они жгли паклю, смоченную в бензине, заталкивая ее в какое-то подобие печурки из цинкового ящика. До этого в ящике был упакован двухсуточный запас продуктов: тушенка, галеты, шоколад, соль и вода. Они кое-как подогрели полбанки тушенки и съели ее; выпили подогретую воду.
— Можешь ты прикинуть, сколько до базы? — спросил Виктор Петрович.
Медведев сузил глаза, глядя на яркий снег.
— Миль десять… двадцать… а может, пять. Айсберг, кроме того, движется.
Айсберг, конечно, плыл, но они этого не чувствовали. Слышно было, как пушечным выстрелом ударяет волна в стены, но сама гора неподвижна. Нет корабельной качки. Незыблемая твердь.
— Материк! — сказал Виктор Петрович. — Первая зимовка на материке, как у Борхгревинка. Был такой норвежец, слыхал?
— Да, но меньше, чем о других.
— Только через семьдесят лет после того как наши, русские, открыли Антарктиду, на материк ступила нога человека. Это был он. Парень был моим братом-натуралистом, а пошел в плавание матросом китобойного судна. Первая зимовка на материке, когда он возглавил научную экспедицию, — тоже его заслуга. Тогда ему было тридцать четыре. Молодость!
— Молодость, — кивал Медведев.
Так они переговаривались, грея руки о стенки теплого ящика, но размышляли не о тех, кто открыл Антарктиду или ступил на шестой материк. Они жгли бензин, которого хватило бы сейчас перелететь на базу, появись она поблизости. Но жечь надо. А что будет, когда отполыхает последний литр горючего? И что будет, когда китобои их обнаружат? К айсбергу судно не пришвартуешь. Морская вода с высоты серая, но над подошвою она синяя, а если пенится, то молочно-голубая, все с тем же мертвым оттенком. Друзья — каждый про себя — прикинули на глаз: метров на полста можно подойти к айсбергу, не ближе.
Им стало не по себе.
Ночью они спали по очереди, забрав к себе в кабину остывшую печку. Теплее от этого не становилось. Тот, кто дежурил, держал на коленях ракетницу и обозревал смутно поблескивающую воду, сумеречные дали. Иногда где-нибудь на небосклоне возникал призрачный лунный свет без луны, свет тревожный и нерешительный. Тускнея и угасая, он оставлял ощущение какого-то увядания без расцвета. Становилось нестерпимо одиноко, накатывала странная боязнь, что спящий умер, тянуло тронуть его за плечо. Дежурный наклонялся к лицу спящего, вглядывался в него широко открытыми глазами…
Смена кончалась, один будил другою и радовался, что тот потягивается, зевает, трет глаза, отпускает несколько крепких выражений — всем проявлениям жизни. Отдежуривший устраивался поудобней и, мечтая хотя бы в сновидении сытнее поесть и согреться, сам погружался в забытье.
Утром их встревожили неопределенные звуки, идущие изнутри айсберга. В глубине горы, казалось, шла работа, кто-то с ворчаньем и треском продирался наружу. Этот зверь на время затихал, как бы прикидывая, где ему выйти, потом опять возился. Так длилось, наверно, с час. Внезапно друзья увидели, как из старых трещин посыпались голубые брызги осколков; звук раздирания прошел под твердью льда, отдавая в ноги, из утробы вырвался громовой гул, будто они были на маленьком вулкане; лед лопнул — они не сразу поняли где, и часть отвесной стены в некотором отдалении от машины обрушилась в море.
— На старичке живем, — заметил Виктор Петрович. — Песок сыплется.
Медведев хмуро отвел глаза. Опустив голову, он медленно стал прохаживаться, с силой притоптывая снег — три шага к вертолету, три обратно, и опять — три шага туда, три обратно.
— Ты что, как медведь в клетке? — негромко спросил Виктор Петрович.
Олег Николаевич прохаживался, не отвечая. Виктор Петрович подошел к нему.
— Так-так, — сказал он. И тут Медведев почувствовал, что падает.
Лежа на снегу, Медведев обернулся:
— Ты что? — Он еще был занят своими мыслями. — Это ты сделал? Или я споткнулся?
Виктор Петрович усмехался, расставив ноги.
— Поднимись, разберемся.
Не успел Медведев подняться, как Виктор Петрович опять придвинулся.
Легкий толчок, подножка — и Медведев опять в снегу. Но он уже успел увлечь за собой друга.
Через мгновение пустынная площадь айсберга огласилась боевыми выкриками, шутливыми ругательствами. Друзья катались возле машины. Каждый старался уложить другого на лопатки и, захватив пригоршню снега, натереть другому щеки.
— Врешь, хлопец! Где тебе против флотских!
— Постой! — орал Медведев, изворачиваясь и оказываясь над ним. — «Мне сверху видно все, ты так и знай!»
Они горячились, чертыхались и хохотали, а ледяная гора тихо, приглушенно ворчала, прислушиваясь к человеческим голосам.
Чуть позже в стороне от айсберга, у самой границы серого и голубого цвета, появились два горбача — киты, запрещенные для охоты. Они тоже резвились — выскакивали из волн, будто в воздух поднимались аэростаты, и с тяжким всплеском обрушивались назад. Встав на ноги, борцы заметили вдалеке и семью промысловых животных — кашалотов, потом еще и еще. Можно было надеяться, что кашалоты собираются в стадо и кто-нибудь из них приведет сюда китобоец.
Все киты вскоре исчезли, исчезли и их спутники — бурые поморники и капские голуби.
— Думаю, — сказал Олег Николаевич, — нас ищут в том городе айсбергов. Но этим можно заниматься вечно: столько там улиц и не всюду сунешься — сдвинутся еще и раздавят…
На третью ночь они оба не спали. На ужин съели по три дольки шоколада и половине галеты, запили холодной водой. Промерзнув, они уже не могли согреться ни дрожью, намеренно усиленной, ни полным расслаблением мышц. Порою оба впадали в полузабытье, и тогда становилось теплее. Появлялись приятные воспоминания или просто картины прожитой жизни.
Виктору Петровичу вспоминалось, как был он мальчишкой и по вечерам купал в Дону лошадей. Удовольствие — разнуздать лошадь, снять с нее седло и вынуть мундштук изо рта, чтобы она могла сжать челюсти, не захлебнулась, и вскочить на нее и самого себя почувствовать без узды, на воле!
Лошадь плывет по-собачьи, прямо, подняв голову так, чтобы в уши и ноздри не попадала вода. Спина у нее над водой, хвост по воде стелется. А есть и такие, на которых, плывя, словно скачешь галопом — обхватишь ее шею руками, и тебя, как по волнам, качает вверх — вниз. Если надо повернуть, пошлепаешь рукой ей по шее — она тебя понимает и слушается. Случалось, что прыгнешь с лошади вбок, занырнешь, вынырнешь, ищешь ее глазами, подплывешь, ухватишься — и так она тебя тянет до берега. А вода теплая, теплющая, нагретая за день — так бы в нее сейчас, как в ванну, и погрузился и помолодел бы в ней до возраста того мальчишки…
Может, потому и вспоминаешь себя мальчишкой, что скучаешь о сыне — не столько о нынешнем взрослом мужчине, давно живущем своей отдельной жизнью, сколько о том, который мог бы упиваться ребячьими забавами и которому можно было бы потом рассказывать: вот сидел с ракетницей в вертолете, на айсберге…
Он прерывает молчание:
— Какое чувство вызывает Антарктика! Как писал австралиец Моусон, это «одиночество внеземных миров».
Медведев только шевелится в кресле. Иногда бухает волна. Иногда в море раздается пронзительный обезьяний крик — голос загулявшего пингвина. Отчего он кричит? Может быть, попал в беду?
Виктор Петрович приоткрывает дверцу и запускает в небо ракету.
Равнодушно разлепляет глаза Медведев. Его тоже изнуряет бездействие. На острове было бы много дела, но здесь, на глади айсберга… Хоть разбирай машину до винтика и собирай ее снова! Хуже нет, когда не спится антарктической ночью — мерещится черт знает что. В сорок лет — подумать только! — в особо трудные дни рейса на него стали накатывать непривычные мысли о старости и даже не мысли — ясные картины, видения. Что же это такое с ним?
Первый раз к нему пришла картина будущей старости, когда он брал с острова последнего оставшегося человека. Тогда казалось, что от необитаемой глыбы среди океана, а за ней от еще более необитаемой страны Антарктиды в вертолетную кабину несло холодом последних лет на земле, как их себе представил Медведев. Чуть позже его видения стали обитаемее, конкретней. Это был уже одесский закуток, маленькая комната с узким окном, в тесной квартирке, где живет еще одна ослепшая русская старуха со своей уже пожилой дочерью. Старуха ослепла недавно, еще не привыкла к слепоте и, просыпаясь по утрам и видя перед глазами кромешную тьму, пугается, причитает: «Где я? Господи, спаси и помилуй! Дочка, дочка, где я?» — и с трудом после долгих увещеваний соображает, что она не умерла и вокруг нее не дощатые стенки… И Медведеву почему-то рисовалось, что эта старуха, словно обретя вечность, будет жить и в его старости и будет все так же бояться темноты и могилы и не однажды его разбудит ее стонущий голос.
Быть может, такие мысли способна породить одна лишь Антарктика, но виноваты здесь были, наверно, и письма маленькой Любы, дочери, приходящие из Москвы с каждым танкером, и Медведев видел себя в старости перебирающим Любины листки, вырванные из тетради (жаль, они остались в каюте, сейчас бы прочесть!).
Вот он пытается представить себе живое лицо девочки и руку, которая выводила крупные строчки, и вздрагивает. Сон его прошел…
4
Весь следующий день шли снежные заряды. В кабине это выглядело, как если бы кто-то задергивал и отдергивал белую занавеску, пока снег совсем не залепил стекла. Баллонеты вертолета потонули в сугробе, и сам он, наверно, был под большой снежной шапкой. Друзья перестали выходить из машины: сильный ветер сотрясал ее и выдувал из кабины даже тепло дыхания. Оставался один патрон от ракетницы, сберегаемый для ночных сумерек, две галеты и одна неприкосновенная банка тушенки — с расчетом, что она им пригодится, когда понадобятся мускулы. Утром они позволили себе съесть одну галету — паек целого дня.
Они замерзали, незаметно для себя погружались в оцепенение и расталкивали один другого.
Пришла минута, когда они заснули оба. Олег Николаевич быстро уходил на такую глубину, откуда одному уже никогда не вынырнуть; Виктор Петрович еще дремал, перед ним вставали неясные видения, однако он еще мог думать, что засыпает и что спать нельзя. Предостережение было слабым, ненастойчивым, похожим на шутку, и только сильный гул и треск где-то поблизости от вертолета помог ему поднять свинцовые свои веки. Где он и кто рядом с ним? Виктор Петрович сообразил, что рядом Олег, и стал машинально трясти его.
Медведев не просыпался. Виктор Петрович справился, наконец, с одурью и начал приводить в чувство друга. Никогда в его жизни не было более страшной работы: он мял и тряс его и растирал ему щеки, руки, сгибал и разгибал ему колени и все думал, что тому не очнуться. И все же ему удалось разбудить пилота. Но когда тот сполз с кресла, собираясь идти неведомо куда и зачем с видом опьяневшего до беспамятства человека, стало ясно, что им отсюда уже не выбраться.
Виктор Петрович сунул в карман своей куртки галеты и банку тушенки, распахнул дверцу кабины, вылез из машины сам и вытащил за собой Медведева. Потом достал из кабины печку и канистру с остатками бензина.
— Что… ты?.. Где я? Уйди! — проговорил Медведев.
— Молчи! Разоспался! — прикрикнул на него Виктор Петрович.
Бензин сгорал отчаянно быстро. Виктор Петрович бросил в печку консервы. Падающий снег шипел на цинковом ящике. Ветер студил лицо. Олег Николаевич, наконец, все понял, но молчал. Они съели все, что у них было, и принялись очищать вертолет от снега. Из печки они смастерили два совка и расчистили «вертолетную площадку». Только бы двигаться!
Сыпал снег. Подобно грозе в небе, в утробе горы перекатывались гулы и громы, со звуком выстрела рождались новые трещины. Два человека грелись работой, не обращая ни на что внимания. Когда наступит ночь, они заснут и не проснутся. Теперь их ничто не могло обрадовать — даже появление китобойцев на горизонте.
И когда китобойные суда действительно появились — и не на горизонте, а идя вдоль айсберга на безопасном расстоянии, — и когда раздался пушечный выстрел, чтобы привлечь к себе внимание вертолетчиков, — друзья не стали кричать и радоваться.
Они стояли неподвижно — две маленькие фигуры на отвесной ледяной горе. Потом один из них поднял руки в варежках и, медленно припоминая морскую азбуку, передал китобоям: «Нет бензина еды замерзаем».
5
Вокруг айсберга покачивалось на волнах несколько китобойцев. Рядом с плавучей горой они были столь же малы, как самые мощные самосвалы рядом с пятиэтажным зданием. Одна лишь китобаза, которая уже виднелась вдали, была хотя и ниже айсберга, но все же длиннее его. Но ни маленькие китобойцы, ни база-гигант не годились для штурма. Сюда могла подойти только шлюпка. Ждали, когда «убьется ветер».
Вот шлюпка приблизилась к пологому, сколотому склону айсберга. Моряки разглядывали склон, как воины всех веков разглядывали стены крепости. Но что они могли сделать, видя бугристый ледяной каток, идущий ввысь? Они не скалолазы и не имеют альпинистского снаряжения. Будь у вертолетчиков хотя бы канат… но каната у вертолетчиков не было.
Шлюпка отошла от айсберга.
Оставался еще выход: вертолетчикам скатиться с горы и — вплавь до шлюпки. Командир бота, ожесточенно покусывая обросшие бородой губы, приказал измерить глубину над подошвой горы. Лот показывал опасное, неровное дно. Надо рисковать!
Ледовые пленники уже подходили к скату, когда Виктор Петрович внезапно попал ногой в засыпанную снегом трещину и вывихнул ступню…
…На полубаке научно-поискового китобойца рядом с гарпунером и капитаном стоял Сергей Мурашов. Матросы вернувшейся шлюпки поднимались по штормтрапу на палубу, никому не глядя в глаза. Капитан в их сторону не оборачивался. Еще не старый моряк, но с морщинами шестидесятилетнего старика, он немало встречал в жизни безвыходных положений и некоторые до сих пор продолжал считать безнадежными. Опыт ему подсказывал, что люди на айсберге обречены. Однако он ни за что не произнес бы вслух этого приговора. Был у него и другой опыт, всегда оставлявший место надежде.
— Капитан! — прокричал с мостика вахтенный штурман. — Капитан-директор запрашивает, какие приняты меры и какие еще намечаются.
Гарпунер взглянул на капитана и пожал плечами, как бы подсказывая ответ, затем поглубже надвинул на уши меховую шапку. Ухо у него воспалилось, болело. Он кривился от боли. Сергей Мурашов — помощник гарпунера — смотрел на обоих, сдвинув брови. Можно было подумать, что он без слов на них негодует. Но нет, Мурашов всматривался не в лица — он видел себя пленником айсберга, как был пленником острова. Он негодовал на бессилие стольких собравшихся вокруг людей, на ущербный человеческий разум.
Коротка бывает рука человека, чтобы протянуться к другому с помощью. Она изобретательнее в убийстве. Китобоец для этого и приспособлен. Здесь не составит особого труда без рук ухватить в море кита и притянуть его к себе канатом.
А спасти человека… Лицо Мурашова окаменело от сосредоточенности. Он прикинул высоту айсберга, расстояние до него, возможности пушки.
Многие видели, как Мурашов что-то сказал капитану, гарпунеру и побежал куда-то. Капитан решительно зашагал по переходному мостику, поднялся к вахтенному штурману:
— Давай три звонка. И передай капитан-директору вот о каком нашем решении…
Прозвучал сигнал к охоте. Сергей Мурашов уже был возле пушки — приращивал линь к новому гарпуну. Матросы бежали каждый к своему месту. Черный, блестящий от смазки, видавший виды ствол медленно задирался вверх — и гарпун казался ракетой.
Капитан поднес к губам мегафон. Голос его разнесся над окрестными водами, долетел до вершины айсберга.
— Эгей! — кричал капитан. — Эй, на айсберге! Вертолетчики! Станьте возле вертолета. Сейчас будем стрелять.
Судно чуть покачивало. Головка гарпуна как будто бродила по воздуху, по голубоватому фону горы — подальше от места, где виднелись машина и люди.
Пушка выстрелила, гарпун полетел, описывая траекторию, и быстрой змеей потянулся за ним канат. Гарпун ударился в ледяную стену, погнулся и упал в воду. Второй и третий постигла та же участь. Мурашов увеличил заряд в пушке. Четвертый гарпун улетел за верхний край айсберга и там пропал.
— Есть! Закинули! — кричали, пели на китобойце. Кое-кто облегчал душу изобретательными выражениями. От китобойного судна до айсберга, сильно провисая, протянулась наконец спасительная нить.
Там, на айсберге, держась друг за друга, брели к месту падения гарпуна две фигуры. Здесь, на китобойце, привязывали к концу троса канистру с бензином. Хватит ли сил у двух измученных людей перетащить к себе груз?..
Прошло еще полтора часа, пока вертолет ожил, зафыркал, разогрелся и нерешительно приподнялся над ледяной поверхностью. Нащупывая «подушку», он развернулся в воздухе и, бодро треща своими винтами, пошел в сторону китобазы.