Капитан судна — Поттер. Несколько бледное, измученное и добродушное лицо, губы в виде летящей птички, комично взлохмаченные над лбом редкие волосы. Но это маска, в его глазах проглядывает что-то жесткое и холодное.

Поттера одолевают недобрые панические мысли; прошло уже три месяца промысла, а прибыли почти нет. По два-три загнанных кита в неделю — кто это назовет делом? С таким же успехом можно охотиться на мамонтов или ихтиозавров.

Повыбили китов в Антарктике, а теперь ему, Поттеру, за это отвечать?! Его мучат бессонница и кошмары, по ночам ему начинает казаться, что он сходит с ума.

Невезение сопровождает капитана не первый год, и это его страшит.

Перед рейсом директор китобойной компании холодно сказал ему:

— Предупреждаю, ваши шансы вылететь из объединения непомерно возросли. Даем вам еще один рейс. Вы можете еще поймать свое счастье, Поттер.

Сегодня у Поттера наконец-то удача, правда, единственная за целый месяц: удалось вырвать целых двенадцать китов, уже загарпуненных, у японцев.

У команды — вечер воспоминаний! Капитан с удовольствием прислушивается к шумному, как в баре, сборищу в столовой: раздается хохот, звучит банджо, поют.

Боцман Джордж, молодой атлет с красным лицом, снова и снова повторяет эту историю с японцами. Тут же сыплет шуточками рулевой матрос Гарри — озорной парень с неповоротливой шеей из-за распухшей щитовидки.

— Пришел я в самый раз на мостик, что-то мне померещилось. Я за бинокль,— рассказывает Джордж, поднося руку к глазам.— «Э, говорю себе, кто-то костыляет». — Двинули мы в самый раз туда. — Рука Джорджа пересекает стол.

— Вижу, — продолжает он, — черная труба, на ней белый круг, на нем черное кольцо. Разрази меня господь: кавасаки-пагасаки! И тут я как заору капитану, что япошки запрещенными китами обвешаны. Глянул он: горбачи по всему борту!

— Черти! — смеются китобои. — Парни не промах, ха-ха.

— Мы за ними, они на волнах прыг-прыг. Им шибче некуда: киты тормозят. Тут Гарри посоветовал, и наш Поттер как гаркнет: «Подать кинокамеру!» Ну и начали мы их снимать и так и этак.

— Ловко! Го-го-го!

— А те перетрусили. Дай кой-куда это кино — скандал: Япония нарушает конвенцию. Они совсем голову потеряли: побросали тут в самый раз горбачей и ходу. А мы...

— А мы их «при», а мы их «шва», а мы их «рто», а мы их «вали»! — выкрикивает Гарри, пританцовывая.

Матросы запевают:

Есть красотки средь китих,

Загарпуним их, не робей!

Жаль, что мы малы для них...

Эгей!

— Жирные горбачи! — Гарри, не ворочая шеей, притоптывает по палубе под мотив. — Вот капитан! Вот правильно понял: по улице «не нахальничать» — придешь к дому «пусто в кармане».

Не веселятся вместе со всеми лишь двое. Это Дик Гринуэлл и старый моторист Билл Брейн. У Дика есть прозвище Не От Мира Сего.

Кличка родилась еще перед первым рейсом, когда Дик совсем поглупел в одном борделе от любви к молоденькой пятнадцатилетней девчонке, стал приносить ей цветы.

Он прятал их под курткой, вынимал из карманов. Подружка таращила на него свои прекрасные непонимающие очи.

Однажды вместо цветов из свертка выскользнула змея, и был женский визг, пьяный гогот, сжавшиеся кулаки. Это подшутила над ним команда китобойца.

Дик не прижился бы на судне, если б не дружеская рука Билла Брейна.

С черной щетиной щек, косоглазый (не знаешь, в какой глаз смотреть, когда говоришь с ним), старик, пожалуй, неприятен. Но есть нечто значительное, волевое в его лице. И удивительно: даже глядя не на его плечи, а только на мышцы лица и лоб, догадываешься об огромной физической силе Билла. А еще Дик знает, как Билл помешай на своих механизмах. Стоит посмотреть! Когда он держит в толстых пальцах какой-нибудь болт, кажется, что это маленький человечек попал к нему в руки, и Брейн доброжелательно разглядывает его, кося глазами. А если навинчивает гайку, то будто примеряет на этого лилипута шляпку!

Дик и Билл сидят в каюте.

Она кажется тесной даже для невнятного баса моториста, не только для двух человек, но от этого сильнее впечатление дружеского уюта.

Билл Брейн рассказывает:

— То был человек!.. Нашего спишут — забуду, как не было, а того капитана мне не забыть. У него нюх был на кита, как у волка на овцу. Раньше мы не вырывали китов друг у друга изо рта. Гордились, что по-честному. А этот у своих норовит, не только у японцев... Но теперь, говорят, благодетель Поттера помер, теперь Поттеру несдобровать.

Дик больше слушает, чем говорит. Он часто не знает, что сказать, и только теребит свою робу: конечно, он за хорошего капитана, однако киты — это деньги. И он не против чужих китов. Это даже увлекательно!

Прикрывая глаза толстыми веками, старик покачивает головой:

— Ты плохо знаешь капитана, еще увидишь! Я как-то прямо сказал ему: «Вы не человек, вы тупой кашалот. Где надо подумать или взять себя в руки, любите биться головой вместо тарана... А мне что? У меня ни жены, ни детей... И еще, — говорю, — был бы рад видеть вас матросом: куда ж вам податься, если вас погонят? Только в матросы...» Уйду я, если он останется.

— Куда ж тогда мне? — пугается Дик.

...На рассвете, когда Дик залез в марсовую бочку, Билл вышел передохнуть от жара машин на корму.

Ревел шторм. Ветер крепчал. Судно куда-то ухало, и, наверно, в камбузе сейчас стоял грохот и звон, раздавалась отчаянная брань кока и пахло разлитым варевом. А здесь, на низкой корме, под бодрящими брызгами, было приятно, хотя и опасно... Билл Брейн закурил.