Пролог. В грузинах
Давно уже не существует того памятника – род каменной часовенки с железным крестом, который стоял в Москве на нынешней Грузинской площадке, против церкви Святого Георгия Страстотерпца. Скромный памятник этот был построен на месте, где когда-то был храм во Имя Святого Апостола Петра и Павла Апшеронского пехотного полка, стоявшего там лагерем.
В то время, к которому относится начало нашего повествования, маленький памятник этот не только существовал, но был только что построен на средства полка и освящен.
В тот самый день, когда совершилось освящение этого маленького памятника, семья цыган, пользуясь случаем, поместилась на его маленьких ступеньках и просила у проходящих милостыни. Семья состояла из четырех человек. Сидел старый цыган, еле одетый какими-то лохмотьями, низенький, с растрепанными волосами и со взглядом, полным проницательности и плутовства. Рядом с ним помещалась цыганка, старая, длинная, сухая, глядевшая необыкновенно уныло и зловеще из-под черных длинных ресниц. Волосы ее тоже были растрепаны и висели наподобие каких-то черных жгутов. Прямо перед ними не на ступеньках, а на земле, немного поодаль, сидели их дети: дочь, девушка лет двадцати, и мальчик лет восьми. На мальчике была рваная, грязная рубашонка. На девушке – большой полосатый платок, который окутывал ее почти всю. Из-под платка торчали только смуглые с длинными пальцами руки да маленькая волосатая голова. Руки ее поминутно протягивались: она назойливо, резким, гортанным голосом просила подаяния у всех проходящих, и кто подавал, особенно щедро, предлагала погадать. При этом миндалевидные глаза ее вскидывались на щедрого дателя и сверкали тем холодным огоньком страстности, которая так присуща этому бродячему племени.
День был праздничный, народу проходило немало, и потому немало грошей перепадало в руку молодой смуглянки. Собранные гроши она немедленно передавала своему отцу, старому цыгану, у которого они мгновенно исчезали. Гадание не удавалось. Подошел какой-то мещанин в поддевке, подал копейку, перекрестился и, узнав, что цыганка гадает, пожелал узнать «свою судьбу». Но когда цыганка спросила: «Что дашь?» – он повернулся и пошел далее. Подгулявший солдатик, улан, в мундире с желтыми отворотами, заплатив алтын, тоже пожелал узнать «про себя». Цыганка взяла его руку, быстро взглянула и, оттолкнув, проговорила: «Голыш!» Улан был озадачен. С каким-то суеверным страхом отошел он от гадальщицы и долго дорогою размышлял по этому поводу, ничего, конечно, не понимая и сожалея о брошенном напрасно алтыне.
Необыкновенная, дикая красота нищенки-гадалки заставляла прохожих останавливаться и любоваться ею, причем сама виновница любопытства только одно и знала, что протягивала руку, прося о подаянии, или предлагала погадать. Отец и мать ее молчали, строя жалостливые рожи и мерно покачивая своими лохматыми головами. Мальчонок ковырялся в песке или вторил сестрице, когда та просила о подаянии. Особенно была поразительна красота молодой цыганки в те минуты, когда она, тряхнув массой волос, вздергивала голову вверх, как бы неожиданно что-то увидав. Вздергиванье это она делала довольно часто – это была ее привычка. У ней была еще другая привычка – по временам быстро сверкать глазами то в одну, то в другую сторону. Она сама, как истая цыганка, была брюнетка с золотистым оттенком кожи на лице. Когда она хоть немного опускала ресницы, глаза ее казались черными, как уголь, когда же широко открывала их, то цвет их несколько походил на цветок льна, что бывает только у самых нежных блондинок. Эта странность придавала ей своеобразную красоту, и будь тут художник, любитель, мастер пластической и чувственной красоты, то он непременно бы залюбовался ею, как хорошей натурщицей для сладострастной вакханки.
Неудивительно после этого, что шедший откуда-то молоденький офицерик, в коротеньком светло-зеленом полукафтане, с загнутыми спереди и сзади фалдами, в ботфортах, в треуголке, остановился перед семьей цыган и с каким-то детским любопытством остановил свой взгляд на молоденькой цыганке.
Цыганка вздернула голову и сверкнула глазами.
– Подай, офицер, подай! – заговорила она нараспев, не спуская с него глаз.
Молодчик сразу сконфузился и торопливой рукой начал доставать деньги.
– Подай, подай! О, ты добрый офицер! – продолжала она. – А мы бедные… Венгрия… из пушты…
Старые цыгане молча кланялись, не вставая, однако ж. Мальчонка вторил сестре и твердил: «подай, подай!»
Молодчик вытащил серебряный рубль, держа его в руках: он не настолько богат, чтобы мог подавать такую милостыню, но других денег у него не было, а сдачу просить было совсем-таки неловко.
Завидев рубль, вся семья завопила благим матом, называя молодчика и графом, и князем, и ясновельможным. Молодая цыганка встала. Сконфуженный и почти растерявшийся офицерик сунул ей поскорее в руку рубль. Попрошайки, словно по команде, мгновенно притихли. Офицер хотел уйти.
– Постой ты! Постой! – остановила его за рукав цыганка. – Хороший офицер… добрый офицер… так не можно… Хочешь – песню спою… хочешь – погадаю… для доброго все можно…
Не успел еще молодой человек сказать что-нибудь в ответ на предложение цыганки, как она из-под тряпья, тут же валявшегося, быстро вытащила цимбалы. Она села на ступеньку, положив цимбалы на коленки. Старики отодвинулись, дав ей место.
Она тряхнула головой – и лицо ее вдруг стало особенно серьезным.
– Ну… слушай… ты… – произнесла она, глядя на цимбалы.
Молодой человек не трогался с места. В первый раз еще молодое сердце его трепетало каким-то новым чувством сладостного ожидания. Он только что был выпущен из шляхетно-артиллерийского корпуса, и жизнь с ее горем и сладостями была ему еще совсем неведома. Он глядел на жизнь еще с точки зрения школьника, для которого покуда все хорошо, заманчиво и полно чего-то чарующего. Молодой человек немало слышал, немало читал о цыганах, но в натуре ему пришлось увидать их только в первый раз. Он стоял и ждал.
Металлические ржавые струны цимбал дрогнули – по ним слегка пробежали искусные пальцы молодой виртуозки. Затем звякнул колоколец, задребезжали маленькие литавры и застонала какая-то грустная, протяжная мелодия.
Молодой человек слушал внимательно. Нервы его были напряжены: он весь превратился в слух. И неудивительно: слуха его еще никогда не касалась такая странная, тоскливая и вместе с тем жгучая мелодия. Звуки точно рисовали какую-то неведомую, однообразную даль, однообразное тихое завыванье ветра. Среди этих звуков уныния вдруг прорвался звук чего-то светлого, радостного – и пахнуло как бы внешним запахом цветков, березок и сочных трав. Светлый звук оборвался – и потянулась опять непрерывающаяся, тоскующая о чем-то и по ком-то нота: в ней слышалось и бесконечное горе бедняка, и тихий плач, и вопли разлуки.
На глазах молодого человека навертывались слезы. Под влиянием царившего в том веке Руссо молодой человек, как и множество других ему подобных не только молодых, но и старых людей, преисполнен был сентиментальности, которая и проявлялась в нем при всяком удобном случае.
Подошло еще три-четыре человека и стали слушать. Один из них, по-видимому мещанин, заметил, что не добро-де у Божьей часовенки играть бесовские песни, но подошедший вслед за ним к виртуозке юноша лет восемнадцати с типическим лицом грузина – очень умным, быстрыми глазами, носом с горбиною, с бровями дугою – посоветовал ему идти далее и не мешать. Мещанин покосился на юношу и торопливо пошел далее.
Цыганка продолжала играть, как бы не замечая собравшихся. Вдруг она оборвала звуки и подняла голову. Старые цыгане начали усиленно кланяться. Мальчонка молча протягивал руку. Несколько монет подаяния полетело к ногам красавицы. Мальчонка подбирал деньги. Но сама виртуозка снова уже пробегала пальчиками по струнам инструмента, собираясь играть.
– Э, да она превосходно играет! – заметил юноша-грузин. – Да и какая прехорошенькая!
Последнее замечание заставило офицера обернуться и встретиться лицом к лицу с юношей-грузином.
– Не так ли, государь мой? – спросил юноша-грузин, улыбаясь и слегка кланяясь, у обернувшегося к нему офицера.
– Да, вы правы… да… она замечательно хороша собой… цыганка эта… – тоже слегка кланяясь, отвечал молодой офицер, причем он несколько покраснел.
– Смею спросить: из шляхетно-артиллерийского корпуса изволите быть? – спросил опять грузин.
– Точно, только месяц как выпущен оттуда в чине подпоручика.
– Вижу, вижу, государь мой…
Брякнули цимбалы.
– А, да она не заставляет себя долго ждать, эта красоточка – снова заигрывает! – произнес грузин.
Цимбалы уже издавали тихие, меланхолические звуки. Затем виртуозка, как-то сразу, сильным гортанным голосом запела:
Тэ зэлэндуба, тэ зэлэгка,
Тэ зэлэнэнка, тэ дубровэнька!
Тэ я листья лья, тэ бумажиэнькэ,
Тэйо мурицы, тэйо мурэнгирэ!
Тай корипизо, тэй рукэвенько! [35]
Никто, конечно, из слушающих не понял, что, собственно, воспевала цыганка, но зато всякому была понятна дикая, страст ная мелодия песни, и особенно поразил всех конец ее, когда песня, смолкая все тише и тише, вдруг словно улетела куда-то далеко и замерла в пространстве. Незнакомые слушатели даже переглянулись между собою.
– Удивительно! – воскликнул грузин. – Этакое милое творение – и просит подаяния! Вот бы увидал Орлов, наверное бы, приписал в свой московский табор и осчастливил бы.
Молодой офицер насторожил ухо.
– Это какой-с Орлов, – узнать позволительно? Не граф ли, Алексей Григорьевич?
– Он, точно.
– Говорят, богат?
– Чуточку имеет больше нашего! – засмеялся юный грузин.
К разговаривающим подошла цыганка.
– Ты, офицер, дай руку – погадаю!
Офицер подал. Внимательно и долго рассматривала цыганка руку молодого человека, потом оттолкнула ее.
– Ну… что ж? – спросил офицерик несколько смущенно.
– Тебе не надобно гадать… жалко… – проговорила неопределенно и угрюмо цыганка.
– А, да это любопытно! – воскликнул грузин. – Она гадает, но, наверное, плутует, как и все цыганки. Одна мне гадала… Представьте, господин офицер, она мне предсказала, что я буду большим генералом! Не смешно ли? Вам, господин офицер, сколько лет?
– Восемнадцать.
– Точь-в-точь и мне столько же. Но вот вы уже подпоручик, а я не только не подпоручик, но даже не умею порядочно взять в руки и ружья. Не смешно ли!
Офицер молчал. Его вовсе не занимали шутки незнакомца. Он более думал о том, отчего эта цыганка ему не сказала, а проговорила только «жалко». Кого жалко? Не его ли?
Все разошлись. Перед семьей цыган стояли только офицер и грузин. Последний с улыбкой смотрел на цыганку и побрякивал в кармане сюртука василькового цвета серебряными деньгами.
– Так и не скажешь? – решился спросить офицер.
– Не скажу! – резко проговорила цыганка.
Грузин рассмеялся:
– Да она и не знает ничего, господин офицер, напрасно беспокоитесь.
Цыганка вздернула головку и дерзко глянула на грузина. Тот, в свою очередь, вперил на цыганку насмешливый взгляд. Цыганка сжала губы.
– Без сомнения, – смеялся грузин, – она умеет так же гадать, как и мы с вами, господин офицер.
Цыганка озлилась.
– Я все знаю… все… ты врешь! – нагло проговорила она. – Ты!.. – обратилась она к офицеру. – Ты… какой сегодня день?
– Седьмое сентября, воскресенье, – сообщил грузин.
– Воскресенье… седьмое сентября… о, да… такой день. Он самый… – шептала как бы про себя цыганка…
– Ну, седьмое сентября… что ж дальше? – не отставал грузин, видимо, человек бойкий и веселого нрава.
– Он погибнет седьмого сентября! – произнесла пророческим тоном цыганка.
Грузин расхохотался. Но молодой офицер сразу побледнел и выпучил глаза на гадальщицу. Та не смотрела на него.
– Не пугайтесь, господин офицер, право, не пугайтесь! – хохотал грузин. – Ведь она врет! Ей соврать – все равно что с нас по одному рублю получить.
– Где ж он, рубль-то твой? – огрызнулась молодая гадальщица.
– Рубль? А вот он! – шутил грузин. – Плачу за музыку – хороша! Впрочем, можешь и погадать за тот же рубль – что ему даром-то пропадать.
Грузин кинул рубль старикам, который те подхватили на лету и долго потом кланялись.
– Так давай руку-то! – подошла ближе к грузину цыганка.
Тот со смехом подал свою правую руку. Цыганка недолго рассматривала руку грузина. А когда рассмотрела, то произнесла:
– Ты и теперь знатный, а будешь – еще знатней… много почестей… силы…
– А денег? – не переставал шутить грузин.
– Про деньги? Про деньги не знаю, – закачала головой цыганка.
– Вот тот-то, самое-то главное и не знаешь! Ну а умру когда – рассмотрела?
– Умрешь… тоже… седьмого… сентября, – удовлетворила его любопытство цыганка и села опять на землю.
– Вот, как говорится, два сокола под один выстрел! – смеялся грузин совершенно добродушно. – Не по дороге ль нам, господин офицер? – спросил он порядочно растерявшегося артиллериста. – Вы куда?
– Я тут… недалеко… туда, за пруд, – отвечал все еще смущенный офицер и указал рукою на луг, принадлежавший князю Грузинскому.
– Представьте, государь мой, и мне туда же, – сообщал словоохотливый юноша. – Пойдемте вместе. Уж коли погибать, так погибать один подле другого – по крайней мере сегодня, – болтал он беспечно и с улыбкою.
Офицер все еще глядел тревожно: слова цыганки-гадальщицы не на шутку смущали его. Он, однако ж, пошел рядом с незнакомцем, когда тот, покосясь с улыбкой на цыганку и погрозив ей пальцем, отошел от часовенки.
Некоторое время молодые люди шли молча. Они представляли между собой резкую противоположность. Офицер, в своем мундире с отворотами фалд спереди и сзади, был похож на молодого журавля. Грузин был широкоплеч, выступал бодро, и вообще вся его фигура дышала здоровьем и энергией.
– Какая смелая… цыганка эта… – проговорил наконец, как бы про себя и отвечая на свои мысли, молодой артиллерист.
– Надо правду сказать: бойкая, – подтвердил грузин. – Во всяком случае, должно быть, храбрее нас с вами, хоть и не училась, подобно вам, стрелять из пушек. Но заметили, – засмеялся весельчак, – как она прекрасно стреляет глазками. Держу пари, что она подстрелила ваше сердце, господин офицер.
Офицер смутился:
– Нет… нет… мне, право, не до того…
– А чертовски хорош, дьяволенок! – произнес грузин, чмокая губами. – Право, будь деньги, непременно постарался бы устроить судьбу этого прехорошенького чертенка.
– Разве вы бедны? – решился спросить офицер.
– Беден не беден, а уж, во всяком случае, не богаче вас.
– Я бедный дворянин… у меня ничего нет…
– Ну, и у меня столько же, хотя я немножко и выше дворянина.
– Выше… дворянина?
– Да… чуточку…
– Кто же вы?
– Я – князь.
Молодой артиллерист, отступив, робко посмотрел на князя.
– Чего испугались? Князь-то я безвредный, нестрашный. Я самый простой князь.
– Стало быть, цыганка не соврала: она назвала вас, князь, знатным, – проговорил офицер.
– Почему-то не ошиблась – надо правду сказать, но все остальное вздор, верьте мне.
– А ежели правда, князь? Ведь существовал же Задека, Нострадамус. Предсказывали – и сбывалось.
– Может статься, и сбывалось, но я решительно не верю этому. Но цыганки уж совсем-таки врут. Вот я сейчас иду к одному алхимику, который занимается астрономией и в то же время предсказывает. Если верить его предсказаниям, то я буду бедняком и умру в сарае. – Князь засмеялся. – Как это вам нравится – в сарае? И откуда – любопытно – он видит или увидел сарай? Чудак! Вот нынче же спрошу о дне смерти: не выйдет ли седьмое сентября…
– Вы шутите, князь, а предсказания иногда сбываются, – говорил, не глядя на князя, офицер. – С моей матушкой был случай…
– Ох уж эти случаи! – перебил князь.
– Право… вы не верите, князь?.. Так простая старушонка предсказала, предсказала, что она, моя матушка-то, умрет в Вознесеньев день…
– Ну и что ж?
– Точно умерла в этот день.
– И старушонка радовалась, что предсказание ее сбылось?
– Нет, она умерла раньше матушки.
– Странно… странно… – протянул с неопределенной улыбкой князь.
Офицер остановился:
– Мне сюда-с, налево, за дворец Грузинских… я живу у тетушки… Прощенья прошу, князь…
Молодые люди стояли против какого-то деревянного домика с мезонином. Окна в мезонине были открыты, и оттуда слышался какой-то неопределенный шум. Конечно, молодые люди не обращали на это внимания.
– Позвольте узнать: с кем имею честь? – спросил у офицера князь, делая приличный поклон.
Офицер отрапортовал:
– Подпоручик Егор Ильич Веретьев.
– Приятно быть знакомым. Я князь…
Князь недоговорил: над самым ухом его прожужжало, с тонким свистом, что-то резкое и горячее. Он почувствовал, что ухо его точно обожгло огнем. В этот же самый момент стоявший перед ним несколько наискось подпоручик Веретьев схватился, с коротким криком, за левую сторону лба и мгновенно рухнул на землю.
Князь, несколько растерявшийся, торопливо нагнулся над Веретьевым:
– Что с вами? Ранены? Куда? Откуда выстрел?
Вместо ответа князь увидал только перед собой кровь, дымящуюся теплом, совершенно белое лицо и необыкновенно вышедшие из орбит глаза. Глаза имели оловянный цвет, но в зрачках сверкали еще искорки жизни. На мгновение князь зажмурил глаза, чтобы не встречать этого страшного взгляда молодой угасающей жизни. Когда он снова взглянул на несчастного, то перед ним лежало уже одно бесчувственное тело.
Сердце князя заныло, холодная дрожь пробежала по всему телу. Ему показалось, что волосы на его голове поднимаются, а ноги подкашиваются. Боясь упасть, он приподнялся и огляделся вокруг. Вокруг было тихо и пустынно – нигде не виделось ни одного живого существа, улица точно вымерла. Смолк шум даже в мезонине.
– Какая странная, кровавая случайность! – произнес тихо князь и невольно взглянул на небо.
Небо заволакивалось осенними тучами, предвещавшими долгий и обильный дождь. С Пресненских прудов потянуло сырым холодом, и поблеклые листья на деревьях уныло зашелестели свою однообразную, тягучую песню.
И эти черные, надвигавшиеся с запада тучи, и этот унылый шелест деревьев, роняющих свой лиственный убор, и этот труп молодого человека, погибшего бог весть от чьей пули, – все это привело недавно веселого князя в такое тяжелое уныние, что он не произнес, а почти простонал:
– Какая грусть!.. Грустно-то как!.. Боже!..
Было уже совсем темно, и осенний ветер с мелким дождем с особенным унылым озлоблением носился по пустынным улицам Грузин, когда молодой князь постучался в калитку довольно обширного старого дома у верхнего Пресненского пруда. Ему тотчас же отперли.
– Что так поздно, князинька? – спросил чей-то дружеский голос с крыльца под широким навесом.
– История, да еще какая! – ответил князь, шагая к крыльцу.
– Хорошая? Дурная?
Приятели вошли в дом. Та комната, в которой они очутились, представляла весьма своеобразную и странную мысль, рядом с массою книг, толстых, в кожаных переплетах с застежками, лежали грудами какие-то замысловатые физические и химические инструменты и большие стекла. На стенах, на подставках, стояли чучела разных крупных птиц: орлов, коршунов, дроф, и между ними висело старое оружие. Весь пол был устлан тигровыми кожами. В углу ютился род какого-то жертвенника, прикрытого зеленым сафьяном. Посредине комнаты стоял громадный письменный стол, покрытый тоже зеленым сафьяном, и на нем, в страшном беспорядке, высились целые пирамиды громадных фолиантов в черных кожаных переплетах. На нем же стояла большая лампа, закрытая зеленым колпаком. В двух углах чернели высокие шкафы. Кое-где стояли жесткие кресла с высокими спинками. Вообще вся комната имела какой-то мрачный вид и была похожа на склад всякого старого хлама. Лампа тускло освещала эту комнату, и ее бледно-красноватый свет придавал комнате еще более угрюмости.
– Фу, как у тебя сегодня невесело, дяденька! – произнес, входя, князь.
– А когда ж у меня весело, дружок? – спросил хозяин дома и обладатель мрачного кабинета.
– Да всегда, только не сегодня.
– Да ты, дружок мой, сам что-то не таков, как всегда бываешь, – заметил хозяин. – На лице твоем я вижу некое тревожное выражение, да и голос твой что-то дрожит.
– Неужели? – несколько удивился князь.
– Поглядись в зеркало. Впрочем, может быть, причиной всего преинтересная история, о которой ты только что упомянул.
– История? Да, да, именно она, – отвечал князь, усаживаясь в кресло. – Но – история после. А теперь недурно было бы кофейку и трубочку. Правду сказать, оделся по-летнему, а ветерком-то и продуло, да и дождиком смочило немножко. Продрог.
– И поделом! – упрекнул хозяин. – Не обманывай в другой раз. Каков молодец! – обещался быть днем, а пришел чуть не в полуночь. Бабье мое уже давно разбрелось по своим углам, и сам я, признаюсь, уж и ждать тебя перестал. Хотел заняться Сведенборгом.
– То есть бесплотными силами, влиянием их на человека? – сказал князь, слегка улыбаясь.
– Молод ты еще смеяться, дружок, над предметами, которых не понимаешь! – проговорил хозяин с оттенком некоторой серьезности.
– Не сердись, дяденька, сегодня менее, чем когда-либо, я способен смеяться над таинственными путями природы. Сегодня я был свидетелем… Что ж вы кофейку-то, дяденька, да трубочку?
Хозяин в дверь приказал подать то и другое и, немедленно возвратившись к князю, спросил:
– Чего ты был свидетелем, говори? Ты уж что-то очень любопытно начинаешь, дружок мой…
– От вас, дяденька, от алхимика, выучился: вы тоже всегда начинаете таинственно и с заклятиями… Ведь правду говорю, Ираклий Лаврентьевич? – засмеялся добродушно молодой князь.
– Ах, неисправимый зубоскал! – пригрозил пальцем Ираклий Лаврентьевич. – Не люби я тебя так, шалуна этакого, право, оттрепал бы.
Подали кофе и трубку. Молодой князь, точно не замечая присутствия Ираклия Лаврентьевича, занялся сперва кофе, потом трубкой. Только затянувшись несколько раз любимым турецким табаком, князь поднял глаза на сидевшего перед ним, через стол, Ираклия Лаврентьевича, который во все время не спускал с него глаз.
– Дяденька, да что с вами! Вы так странно смотрите на меня! – заметил князь.
– Начинай свою историю! – серьезно проговорил старик. – Не смейся… сегодня не до смеха… Твои глаза сегодня так же меняют свой цвет, как меняли его глаза древней Ниссии. По этим изменениям я читаю многое.
– Ну, денек! – воскликнул, затягиваясь трубкой, молодой человек. – Думаю, что редко кому выпадают такие. Там – вздор не вздор, а что-то похожее на правду. Здесь – изменение цвета глаз и какая-то Ниссия. Да что это за Ниссия, скажите, пожалуйста, дяденька Ираклий?
– Ниссия… это была дочь бактрийского сатрапа Мегабаза, – отвечал спокойно старик.
– Ого, далеконько-таки хватили, дяденька! – не утерпел, чтобы не пошутить, князь.
Старик спокойно продолжал:
– Она была необыкновенная красавица, и что замечательнее всего: глаза ее меняли свой цвет, именно – зрачки. Царь Кандол женился на ней, и странное свойство ее глаз было причиною смерти последнего из Гераклидов и воцарения династии Мермнадов.
– Стало быть, влюбился кто-нибудь в эти чертовские глаза? – спросил князь.
– Ты не ошибся, именно – влюбился, – отвечал старик.
– Вроде, стало быть, троянской Елены?
– Отчасти.
– В первый раз слышу такую историю.
– Но ты не забыл о своей истории, – напомнил Ираклий Лаврентьевич.
– Ах да, история преинтересная.
Тут князь рассказал все, что с ним случилось возле Апшеронской часовенки, и далее, как был убит на его глазах, рядом с ним, молоденький артиллерийский подпоручик. Ираклий Лаврентьевич слушал князя с сосредоточенным вниманием и по мере приближения рассказа к развязке бледнел все более и более. Князь заключил рассказ свой сообщением, что выстрелил из окна мезонина какой-то сумасшедший и что ему, князю, немало-таки пришлось возиться с трупом несчастного подпоручика.
– В вашем вкусе история, дяденька Ираклий, как хотите, – закончил князь. – Признаюсь, однако ж, что конец истории смутил несколько и меня. Я впал даже в какое-то мрачно-идиллическое настроение, и была минута, когда я готов был поверить бредням хорошенькой цыганочки.
– Но не поверил! – сказал хмуро старик.
– Нет… зачем же…
– Напрасно.
Князь посмотрел на дядю Ираклия и заметил его бледность, но ничего не сказал. Вместе с бледностью нижняя часть лица старика слегка вздрагивала. По всему заметно было, что его что-то сильно волновало. Князь счел нужным помолчать, в свою очередь, сделал серьезную мину и, словно бы углубившись в размышления, стал меланхолически затягиваться трубкой.
Взял трубку и «дядя Ираклий». Он курил медленно и глядел в темный угол кабинета. Клубы дыма он выпускал дрожащими губами.
«Ну, – думал молодой князь, – старик впал в магию». Так обыкновенно молодой человек называл нервную задумчивость старика, которого называл дядей.
Молчание не прерывалось долго.
Расскажем, кстати, кто такой был «дядя Ираклий».
Ираклий Лаврентьевич, по фамилии Иванчеев, был по происхождению не русский: он был турок и попал в плен в первую турецкую войну, в 1769 году, при императрице Екатерине. Родился он где-то на берегах Тигра. В России он крестился, вступил в супружество с русской барыней, нажил небольшое состояние и поселился в Москве. От природы, как уроженец Аравии, пылкий и мечтательный, он был суеверен и мистик. В 1780 году Петербург посетил знаменитый европейский шарлатан Калиостро. Высшее петербургское общество было взволновано его появлением: своими сеансами он заинтересовал даже самого светлейшего князя Потемкина. Шарлатан добивался чести быть представленным великой императрице, но та не только не позволила пройдохе пробраться во дворец, но приказала выпроводить его из Петербурга. В самый разгар таинственных сеансов Калиостро Иванчееву пришлось быть в Петербурге. Он попал на сеанс, когда Калиостро вызвал из загробной жизни тени некоторых знаменитостей. Вызовы эти до того были обставлены хорошо, что на всякого, видевшего их, производили потрясающее впечатление. Суеверный Иванчеев ошалел и, поверив в могущество графа-шарлатана, добился с ним свидания. Во всю свою жизнь Иванчеев не сообщал никому, о чем у него шла речь с Калиостро, но только со дня этого свидания он забредил магией. В кабинете его начали появляться всякого рода физические и химические инструменты, черные ящики, какие-то благовония и книги вроде «Ключ к таинствам натуры» Эккартсгаузена, «Двенадцать ключей» Василия Валентина, «Бесплотные силы» Эммануила Сведенборга. Еще довольно молодой человек, Иванчеев уединился в своем кабинете и начал делать опыты. Несколько удачных опытов, несколько, хотя мелких, но удачных предсказаний окончательно и бесповоротно заставили Иванчеева сделаться подобием какого-то алхимика. В чаду химических опытов он как-то сразу постарел и осунулся. Лицо его, прежде красивое, с большими черными глазами, с типическими оттенками южного уроженца, приняло суровый и жесткий вид. Глаза как бы сузились и углубились в орбиты. Волосы поредели. Он стал носить зеленого цвета халат на меху, маленькую шапочку зеленого сафьяна и очки с зелеными стеклами. Про алхимика начали носиться в Москве таинственные слухи. Некоторые называли его Брюсом.
Мы застаем Иванчеева в пору его известности. Молодой князь, сидящий теперь перед ним, познакомился с Иванчеевым год тому назад. Старый алхимик, избегавший вообще коротких знакомств, полюбил молодого человека за его смелый, открытый характер, за его ум и даже добродушно прощал ему насмешки, иногда довольно резкие, над алхимией, за которую другого он не пустил бы на порог своего дома. Молодой человек нередко так же присутствовал при алхимических опытах Иванчеева, чего другим алхимик ни в коем случае не позволял. В этом отношении не было исключения даже для семьи. Молодой князь называл алхимика просто «дядя Ираклий».
Дядя Ираклий прервал молчание первый:
– Ты говоришь – цыганка… где она?.. Ты мне ее покажи…
– Да она просто нищенка и сидит у вашей Апшеронской часовенки, – поторопился ответить князь.
– Ты ее видел в первый раз?
– В первый.
Иванчеев покачал головой.
– Главное: прехорошенькая собой, – сообщил князь.
– Это вздор, – сказал алхимик.
– А что же не вздор? – подзадоривал князь алхимика.
– То не вздор, дружок мой, что она тебе сказала правду, – проговорил несколько резким и дрожащим голосом алхимик.
– Ну, уж как хотите, а этому я, дяденька, не верю!
– Не веришь? Прекрасно! – начал каким-то поучительным тоном алхимик. – Не веришь потому, что мало знаешь историю. Есть множество примеров в истории, что разным лицам предсказывали час их кончины, и это всегда сбывалось. Я могу по этому поводу насчитать тебе несколько имен. Пустынник Геродиан предсказал византийскому императору Маврикию смерть со всеми его детьми. Любимец кастильского короля Иоанна Второго, Альваро, знал день и час своей кончины. Ему это предсказал астролог, и он умер в предсказанный день – пятого июля тысяча четыреста пятьдесят второго года. Шотландский король Иаков Первый, осаждая город Перт, знал, что он умрет в стенах этого города. Генрих Второй умер на турнире – ему это было предсказано. Предсказана была смерть и Генриху Шестому. Достаточно, думаю, и этих примеров, чтобы ты хоть несколько прикусил свой язычок.
– Да ведь это, дяденька, все вычитано вами, – возразил молодой князь. – Вычитано у каких-нибудь Сваммердамов, Альбертов, Бемов и других господ, занимавшихся чертовщиной. Впрочем, что ж вы нашего Олега-то пропустили, дяденька?
Ираклий Лаврентьевич не обратил внимания на шутливое замечание князя.
– Наконец, я сам на себе испытал предсказание. Какая-то арабка предсказывала мне в детстве, что ежели я не утону, то умру не в своей вере. И точно: я раз, юношей, чуть ли не утонул в Евфрате, а что умру в православии – не подлежит сомнению.
– Уж если пошло на предсказания, то по этому поводу и я могу рассказать маленький случай, – сказал князь. – В Пятигорске я знал старика лет восьмидесяти. Он увидел черного таракана. Вот, говорит, смерть моя идет. В тот же день старик умер.
– И тебе это смешно! – произнес хмуро алхимик.
– Не смешно… да таракан-то при чем, дяденька! Тара кан-то!
– Довольно, умерь свою прыть, дружок мой! – проговорил серьезно и настойчиво старый алхимик. – Слушай.
Старик поправил очки и вскинул из-под них взгляд на князя. Князь сделал серьезную мину и сидел, как школьник, желающий внимать своему наставнику.
– Слушай. Ты должен выслушать меня, – продолжал, все более и более принимая серьезный вид, алхимик. – Сегодня новолуние – день, в который, по нашим вычислениям, можно сообщать добытые астрологией тайны. Будущая судьба твоя давно занимала меня. Я составил твой гороскоп. В первой четверти будущего девятнадцатого столетия совершатся в Европе великие события, явится великое знамение, появится великий человек, родившийся в год моего плена русскими, то есть в тысяча семьсот шестьдесят девятом году. Будет два года обильный урожай, прольется много крови, и среди этих необычных событий ты будешь из виднейших…
Старик умолк. Князь сделал еле заметную комическую гримасу. Тон алхимика готов был рассмешить его, и он удерживался только потому, что не желал оскорбить старика, которого он считал мономаном.
– Ну а вы, дяденька, где будете во время этих необычных событий? – не утерпел, чтобы еще раз не пошутить, молодой князь.
– Я буду свидетелем этих событий, – сказал, не поднимая головы, алхимик.
– Вы, дяденька, раньше говорили про мою будущность что-то другое… Впрочем, это все равно… – Князь встал. – Сообщу вам, Ираклий Лаврентьевич, новость: я решил поступить в военную службу.
– В военную? – как бы очнулся алхимик и тоже встал.
– В военную. Начну служить: по русской пословице: пан или пропал. Вот, вероятно, Ираклий Лаврентьевич, гороскоп ваш и предсказывает, что я буду вторым, а то, может, и третьим, а то, может, и четвертым… Александром Македонским!
Сказав это, молодой князь добродушно и заразительно расхохотался на всю мастерскую алхимика.
