ПРЕДИСЛОВИЕ

Автор начинает свой рассказ об охоте и рыбной ловле словами: «Обычное» и «необычное» питают любознательный ум по-разному. В «обычном» он стремится уловить черты типические, следовательно, приучается к обобщениям… А все «необычное» расширяет круг знакомых явлений и заставляет вносить поправки в ранее сделанные обобщения».

Сергей Александрович Кондратьев, естественник по образованию,- человек необычный. Его интересы удивительно широки. Он музыкант, композитор, собиратель народных песен, а значит, в какой-то мере этнограф. В 1923 году автор молодым человеком отправился в Монголию в составе экспедиции, возглавляемой известным путешественником и исследователем Центральной Азии Петром Кузьмичом Козловым. Так С. А. Кондратьев сам сделался путешественником. Маршруты по этой интересной и тогда малоизученной стране позволили ему напечатать ряд ценных научных статей по географии Монгольской Народной Республики. Так С. А. Кондратьев стал географом, чьи исследования не остались незамеченными в истории изучения Центральной Азии.

П. К. Козлов поручил своему помощнику важное дело — исследование и раскопки ноин-ульских курганов, расположенных на западной окраине Хэнтэйских гор в Монголии. Очень скоро эти памятники двухтысячелетней древности стали известными всему миру — так интересны оказались открытия, сделанные экспедицией в Северной Монголии. С. А. Кондратьеву пришлось ознакомиться с методами археологических исследований.

Работая в Монголии, автор этой книги выступил как организатор метеорологических станций, наблюдения которых он обобщил в статьях о климате отдельных районов республики.

К этому следует добавить, что Сергей Кондратьев в совершенстве владеет мастерством художественной фотографии. Его снимки пейзажей Монгольской Народной Республики в свое время были единственными по выразительности и точности и позволяли пользоваться ими как научными документами.

Автор книги еще и хороший шахматист. И здесь он не просто любитель. Шахматы привлекают многих, но мало кому удается внести свой вклад в это искусство. Известно, что родина шахмат — Азия. В разных странах азиатского материка любят эту игру, увлекаются ею; среди некоторых азиатских народов шахматы проникли в далекие селения, в юрту скотовода, в саклю земледельца. Они стали достоянием фольклора. Но правила игры не всюду одинаковы. С. А. Кондратьев изучил шахматы монгольского народа, и результаты его исследования были напечатаны в тридцатых годах в советских шахматных журналах.

В путешествиях по Монголии С. А. Кондратьев стал охотником и рыболовом. Леса, степи, пустыни Монгольской Народной Республики богаты зверем, а реки и озера — рыбой, которую монголы не ловят. И здесь Сергей Кондратьев не только охотник и рыболов, а натуралист, умеющий анализировать, обобщать, отличать «обычное» от «необычного».

Испытав счастье и вечную новизну жизни путешественника, С. А. Кондратьев уже не может безвыездно сидеть на одном месте. Неизвестное всегда влечет, неодолимо хочется познать далекие края. Сергея Кондратьева можно было видеть на берегу Черного моря, в Поволжье, на Дальнем Востоке, Кольском полуострове, в Карелии среди тихих озер и светлых рек с бесконечно длинными летними вечерами и белыми ночами, когда встречаются зори.

Природа всегда расскажет много нового, интересного тому, кто с любовью и неторопливо будет слушать ее. Читая очерки, собранные в этой книге, так и представляешь ее автора-человека, влюбленного в природу, внимательно и терпеливо наблюдающего жизнь, умеющего своими глазами видеть окружающий мир и хорошо владеющего пером, чтобы просто поделиться с читателем своим богатым опытом.

Сергея Кондратьева можно назвать «бывалым» человеком. Для этого есть все основания. Но такая краткая характеристика была бы неполной и несколько односторонней. Ведь «бывалый» человек отличается разнообразным опытом большой трудовой жизни и умением использовать его в нужную минуту. Автор предлагаемых очерков еще и вдумчивый наблюдатель, порой исследователь, так точны бывают его описания охоты и объяснения «необычного». Поэтому, конечно, читатель хорошо встретит эту книгу, в которой автор чуть-чуть открывает свои полевые дневники, а в них, я уверен, есть еще много-много интересного, нужного и поучительного.

Э. Мурзаев

 

ОТ АВТОРА

«Обычное» и «необычное» питают любознательный ум по-разному. В «обычном» он стремится уловить черты типические, следовательно, приучается к обобщениям. На них опирается и наука и так называемая «житейская мудрость». А все «необычное» расширяет круг знакомых явлений и заставляет вносить поправки в ранее сделанные обобщения.

Реалистическое мышление относится к необычному с закономерным недоверием и неохотно меняет установившуюся точку зрения.

Но страсть к «новизне» находит в «необычном» желанную пищу и борется за его признание. Это романтизм. Дрожжи, на которых поднимается опара знания.

Вот мне и захотелось поделиться некоторыми редкими впечатлениями: кому-нибудь они могут пригодиться и принести практическую пользу

Прошу доверия к сообщаемым фактам. Все они почерпнуты из личного опыта. Я хорошо понимаю С. Т. Аксакова, не раз возвращавшегося к этой деликатной теме доверия в своих «Записках». Но меня обнадеживают два обстоятельства: во-первых, я всегда вел тщательные охотничьи и рыболовные дневники — незаменимую опору воспоминаний; во-вторых, выдумать можно было бы значительно интереснее, в чем читатель быстро убедится.

Охотился я преимущественно в Монголии, в период становления молодой народной республики (о целях нашей охоты смотри стр. 30); рыбу ловил главным образом на родине, в разных местах: и в Лапландии, и на Ветлуге, и в Карелии, и на черноморском побережье, но больше всего в Озерном крае. Забрасывал удочку и в Тихий океан. В Монголию я попал сотрудником экспедиции Географического общества под руководством нашего знаменитого путешественника Петра Кузьмича Козлова и провел в этой замечательной стране более шести лет.

Монголия сравнительно мало известна советскому читателю. Немного написано и о последней экспедиции П. К. Козлова. Поэтому изредка я выхожу за пределы намеченной темы, чтобы дать хотя бы общее представление о характере страны и о работах экспедиции.

 

В МОНГОЛИИ

ХЭНТЭЙ

Если говорить об охоте, то наиболее значительными для меня оказались первые годы жизни в Монголии, когда небольшой отряд экспедиции надолго обосновался в горах Ноин-Улы — в Хэнтэе, для раскопок древних гуннских погребений. Но что такое Хэнтэй? 46-я параллель делит огромную (1 500 ООО кв. км) территорию Монгольской Народной Республики на две части, совершенно разнородные по географическому облику.

К северу от этой параллели господствуют горные области, тесно связанные с Алтаем, Саянами и Забайкальем. К югу простираются степи и пустыня, прорезанная на юго-западе страны безлесными каменистыми отрогами Монгольского Алтая. Северная часть страны расчленяется широким степным понижением, по которому проложил свой путь Орхон — приток Селенги, и далее сама Селенга. К западу от этой степной впадины раскинулась горная страна Хангай, к востоку — горная страна Хэнтэй, которая смыкается с Яблоновым хребтом.

Главный хребет Хэнтэя разделяет воды двух океанов: одни стекают в Орхон и далее в Енисей; другие — в Онон и Керулен и потом в Амур.

Чем ближе к сердцу Хэнтэя — к массиву Хэнтэй-хан, к истокам Онона и Керулена, тем глуше замшелые леса, тем обширнее осыпи над горными гребнями, кое-где прикрытые островками кедрового стланца.

По мере удаления от центра нагорья к его западным, южным и восточным окраинам леса разрежаются, светлеют; кедр, ель и пихта сменяются лиственницей и сосной. С постепенным понижением хребтов и отрогов их уменьшаются, как бы истаивают, серые пятна осыпей; травы и лес завоевывают пологие гребни. Пройдем еще 15-20 километров — горы начинают расплываться, опадать, и вот сплошной поток леса разрывается, дробится на колки, а вскоре и они исчезают. Перед нами слабо всхолмленные степные просторы.

Таков Хэнтэй. Горный узел Ноин-Ула, один из его крайних западных форпостов, как бы повторяет весь Хэнтэй в малом масштабе. Обрисуем его местоположение.

Воды западного Хэнтэя питают Енисей тремя притоками Орхона. В долине самого южного из них -реки Толы, недалеко от выхода ее в степные просторы Орхонской впадины расположена столица МНР-Улан-Батор. Река Иро — северный приток, впадает в Орхон уже недалеко от границы с СССР. Средний приток — река Хара, рождается в горах близ Улан-Батора и на протяжении нескольких десятков километров течет прямо на север, но затем, встретив мощную горную гряду, круто поворачивает на запад. Вот в этом изгибе Хары и громоздится гигантский бугор Ноин-Улы, изборожденный десятками долин, сотнями падей и тысячами распадков.

Доминирующие высоты и горные хребты расположены близ центра узла, и поэтому главные его долины расходятся по всему массиву радиально, как трещины в пробитом пулей стекле. Ручьи, стекающие с Ноин-Улы на север и восток, добираются до Хары, а текущие на юг и запад оскудевают, выйдя в сухие степные просторы, и вскоре исчезают.

В Хэнтэе, особенно на окраинах нагорья, мало воды. И только широко разработанные речные долины да многоярусные береговые террасы остались памятниками ее изобилия в предшествующие геологические периоды. Так, например, долина Хары в верхнем течении раздвигается местами на 13 километров. Самая же река, шириной не более 20-30 метров, выводит замысловатые петли на плоском дне этой долины, в резко очерченном берегами, словно вырытом русле.

Маловодье Хэнтэя обусловлено щедростью солнца и скудостью осадков. Оно освободило страну от гнуса — бича сибирской тайги. Значение этого факта могут оценить по достоинству лишь люди, знакомые с лесами Сибири и нашего Европейского Севера. Конечно, в Хэнтэе есть и овода, и слепни, и комары, и «мошка», но в таком скромном количестве, что их просто не замечаешь.

Для правильного понимания образа жизни крупных млекопитающих в горах Хэнтэя необходимо отметить одну важную особенность местного ландшафта. В сухом и прозрачном горном воздухе снег на южных склонах гор испаряется на солнце, непосредственно минуя промежуточный переход в жидкое состояние. Поэтому солнечные склоны настолько сухи, что деревьям не хватает здесь влаги. Лес вынужден отказаться от завоевания этих пространств. Забайкальцы называют такие безлесные, травянистые склоны «увалами», а противоположные лесистые покати, где снег накопляется и долго держится,- «сиверами», от слова «сивер» (север).

Лиственные деревья и кустарники, оживляющие массивы хвойных лесов, все наши старые друзья: береза, тополь, осина, ольха, рябина, черемуха, ивы, шиповник, жимолость, спирея… И только даурский рододендрон (багульник), незнакомый россиянину, расцвечивает весенний ландшафт непривычными красками, когда в мае после теплой ночи на клейких еще безлистых ветвях кустарника раскроются миллионы розовых и фиолетовых цветов. В толпу весенних запахов вступает новый — пряный, смолистый.

Промысловая фауна Хэнтэя почти не отличается от забайкальской. Та же оседлая пернатая дичь: глухарь, тетерев, рябчик, серая и белая куропатки; те же копытные: лось, изюбрь, косуля, кабарга, кабан; те же хищники: медведь, волк, лисица, рысь, росомаха, соболь, куница, колонок, хорек; грызуны: зайцы (двух видов), бурундук, скалистая пищуха, летяга, нарядная голубая белка, а по окраинам нагорья и сурок (тарбаган). Полный каталог фауны нас здесь не должен интересовать.

Типичные таежные жители-лось, кабан, кабарга — тянутся к самым глухим, «отбойным» (труднодоступным) местам нагорья. Кабана влечет в кедровники, лося — к влажным и глухим верховьям Иро, Толы, Мензы, Онона и Керулена, кабаргу -на крутые склоны, где густой лес чередуется с языками осыпей. По тем же местам бродят медведь, рысь и росомаха.

Изюбрь не избегает более мягкого и светлого ландшафта окраинных лесов, косуля же предпочитает его глухим дебрям.

Понятно поэтому, что в горах Ноин-Улы косуля была многочисленна, изюбрь встречался значительно реже, а лось появлялся как исключение. Медведь также был преимущественно «ходовым», то есть гостем. Кабан, кабарга, соболь и росомаха держались в самых глухих местах близ центра узла.

Ну, а человек? Вторгался ли он в эту страну, использовал ли ее горные, лесные, пушные и рыбные богатства? Призвал ли на службу себе силы, таящиеся в недрах гор и бурлящие на водоскатах и порогах рек? Нет! Хэнтэй был безлюден. Горы и леса дремали, оберегая погребальный покой гуннских вождей. Столетия жили люди в Урге у подножия Богдо-Улы, молились в монастырях по южной окраине нагорья и равнодушно смотрели на звериное царство, существовавшее бок о бок с ними.

Конечно, в далеком прошлом эти леса кормили охотников — предков современных монголов. Но с возникновением скотоводства племена вышли из тайги в степь и стали забывать охотничьи навыки. Этому способствовал и ламаизм в сплетении с древними суевериями: лес и горы-опасный мир, населенный суровыми и сильными хозяевами; убивать зверей- предосудительно; употреблять в пищу птиц и рыб — недопустимо; косить траву-нельзя; копать землю, тревожить тело ее — грех.

С тем и жили. Женщины ухаживали за скотом, собирали аргал и варили чай. Половина всех мужчин молилась, другая половина объезжала лошадей и созерцала природу. О земледелии и помину не было. Им понемногу занимались лишь китайцы.

Но убить в мужчине охотничью страсть, вырвать ее корни вряд ли возможно. Она лишь задавлена, еле дышит под грузом запретов и нет-нет да и прорвется.

Не раз встречались нам зверобои-монголы. Неторопливо едет такой охотник по горной тропе, меднолицый, сухощавый, на своей малорослой косматой лошадке, цепкой, как кошка. Коса, халат с длиннейшими рукавами, лисий малахай. За спиной кремневое ружье и сошки. Но и эти редкие «отщепенцы» охотились преимущественно в предгорьях на тарбаганов. Широким массам охота была чужда. Казалось, каноны ламаизма прочно угнездились в сознании монголов.

И только гром Великой Октябрьской революции разбудил народ, усыпленный буддизмом.

Вождь аратов -легендарный Сухэ-Батор -при дружеской поддержке Советской державы разгромил белогвардейскую интервенцию, возглавленную остзейским бароном Унгер ном. Народ сверг феодалов, смел власть теократии и, опираясь на помощь первого в мире социалистического государства, громадными шагами устремился к социализму, минуя капиталистическую стадию развития.

Наша экспедиция приехала в Монголию всего через два года после образования народного , революционного правительства. Мы были свидетелями и в некоторой мере участниками бурного, но трудного роста новорожденной республики. Нелегко было революционной молодежи сражаться против навыков и мировоззрения, отстоявшихся в столетиях! А упорная борьба с ламами -обширным реакционным слоем населения -затянулась на много лет.

Не сразу поэтому могли приступить монголы к освоению гор и лесов Хэнтэя.

Перечислить следы, оставленные человеком на всем пространстве лесного Хэнтэя, от начала истории до начала нашего века не представит труда. Это гуннские погребения двухтысячелетней давности на Ноин-Уле; это древние «Оленине» камни, керексуры периода бронзы и тюркские могильники VIII века, которые можно найти в разных местах на дне плоских речных долин; это остатки средневекового крепостного вала в Углекчи на юго-востоке нагорья; это латунный котел близ вершины Хэнтэй-хана, завезенный туда в не столь отдаленном прошлом; это редкие обо на вершинах гор и перевалов — умилостивительные жертвенники духам гор и лесов.

Самое ощутительное вторжение человека в Хэнтэй было произведено в начале века частным капиталом в форме акционерного общества «Монголор», после того как в горах Ноин-Улы чьи-то опытные глаза и руки нашли и россыпное и в кварцевых жилах золото.

Общество планомерно расхищало народное достояние, пока не было сметено революцией и волей новорожденной республики.

Неисповедимыми путями деятельность общества «Монголор» оказала влияние на работу нашей экспедиции. После того как на Ноин-Уле были обнаружены золотоносные породы, оно немедленно организовало поиски по вершинам ручьев горного узла. Близ тальвегов закладывались пробные шурфы, в скалистых склонах пробивались штольни. Хэнтэйские звери впервые услышали скрежет и лязг металла. Высоко в горах долины Судзуктэ был разбит не большой приисковый стан, а в верховьях Дзун-Модо — построен циановый завод для обработки руды.

Нечего и говорить, что сами монголы никакого участия в этих работах не принимали. Рабочими были русские и китайцы, технический персонал составляли исключительно русские.

После того как Общество было ликвидировано, работа на приисках заглохла. У самих монголов для продолжения ее не было ни опыта, ни необходимых кадров, да и более существенные политические и экономические задачи требовали неотложного разрешения.

Хранителем заводского имущества был назначен бывший штейгер «Монголора» А. А. Кузнецов. Кроме него, в Дзун-Модо остались жить немногие служащие и рабочие «Монголора», успевшие обзавестись небольшим хозяйством и пустившие корни в хэнтэйскую почву. А маленький приисковый стан из 10-15 домиков и подсобных построек, приютившийся в сосновом бору под самым гребнем в долине Судзуктэ, опустел. Один из этих домиков и был занят в 1924 году отрядом нашей экспедиции.

Произошло это так. Среди служащих «Монголора» нашелся один любознательный человек, который смотрел на окрестный мир более внимательно, чем его товарищи по работе. Закладывая в разных местах шурфы, он скоро наткнулся на странные земляные сооружения, которые то в одиночку, то небольшими группами встречались ему и в лесу и на увалах. Каждое такое сооружение имело форму квадрата, образованного невысокой насыпью. Всю внутреннюю часть квадрата занимало воронкообразное углубление.

Не раз задумывался, наверное, техник Е. Баллод над происхождением этих воронок и насыпей. Уж не шурфы ли это прежних золотоискателей? Но почему тогда об этих поисках не сохранилось никаких сведений?

На насыпях некоторых сооружений росли вековые деревья. «Трудно предположить,-думал,вероятно, Баллод,- что сто или двести лет назад в этой глухой стране могли быть развернуты столь крупные работы, требующие многочисленного отряда людей и не простого технического оборудования. Но, возможно, это не золотоискательские колодцы, а что-то другое?»

Любопытствующий дух исследователя, живший в скромном технике, не мог долго бороться с искушением. И вот «в один прекрасный день» Е. Баллод заложил шурф в середине воронки одинокого сооружения, укрытого густым лесом в верховьях долины Дзурумтэ.

Я живо представляю себе разочарование Баллода, когда первые вынутые кубометры грунта не вынесли с собой под солнце ничего достойного внимания; переход в уныние, когда дальнейшие многодневные усилия рабочих оказались бесплодными; внезапное удивление при находке сломанных позеленевших от времени удил и, наконец, несказанное изумление в тот момент, когда лопата-рабочего очистила на дне десятиметрового колодца деревянный настил из четырехгранных, плотно сомкнутых бревен.

Настил прорублен, и новорожденный археолог проникает в довольно просторную деревянную камеру, на дне которой наплывы грунта и вода. Грунт выгребают ведрами и рассматривают на свету.

Что же находят в этом жидком месиве? Осколки каких-то предметов, сделанных из незнакомого отшлифованного минерала, кусочки очень тонкой узкой золотой ленты, обточенные деревянные палочки с обугленными концами, обрывки плотной узорчатой ткани, клочки войлока… Кроме того, из камеры извлекают несколько недлинных, но толстых досок с пазами.

Баллод в недоумении. Перед ним «необычное» — загадка, вынырнувшая на земную поверхность с двенадцатиметровой глубины.

Он пишет письмо в Иркутск, в Отделение Русского географического общества и просит разъяснений. В местной прессе появляется краткая заметка, ничего, однако, не разъясняющая. На этом все и кончается.

Случилось так, что один из ургинских старожилов, тоже когда-то служивший на приисках «Монголора», познакомился с П. К. Козловым. Это был маленький человек с рыжей бородкой, хитрыми, веселыми глазами и странной фамилией — Ежо. Он помнил о раскопках Баллода, сообщил, что пытливый техник давно умер, а вдова его до сих пор живет в Дзун-Модо, и всеми этими рассказами очень заинтересовал начальника экспедиции. В итоге Петр Кузьмич предложил мне отправиться на рекогносцировку. Я попросил дать мне в помощь Володю — славного парня из «конвоя» экспедиции, и в один из февральских дней 1924 года за нами приехал Ежо на лошадке, запряженной в легкие дровни. Мы захватили схематическую карту, буссоль, анероиды, дробовик, винтовки, мешок с тысячью замороженных пельменей и тронулись в путь через горы, леса и долины. Это было мое первое, скромное, но самостоятельное путешествие.

Самонадеянность в сочетании с неопытностью свойственна молодости. Подгоняемый наивным честолюбием, желанием как можно лучше и быстрее справиться с порученной мне задачей, я закусил удила и, находясь в верховьях реки Сельбы, перед перевалом в долину Хары, не послушался совета Ежо переждать начинающуюся метель. Задерживаться из-за таких «пустяков», быть может на целые сутки, показалось мне трусостью. Я решил продвигаться вперед, и вот ночью, в жестокую пургу и сильный мороз мы заблудились в широкой и гладкой, как стол, долине Хары, едва не погибли, но чудом спаслись.

Этот первый суровый урок, который дала мне монгольская природа, запомнился на всю жизнь. Дальше все шло благополучно. Мы достигли Ноин-Улы, вторглись в ее леса, ночевали под открытым небом у громадных костров, нашли в долинах Дзурумтэ и Судзуктэ занесенные снегом курганы и, наконец, добрались до Дзун-Модо. Там я познакомился с Алексеем Александровичем Кузнецовым — знатоком окрестностей и первоклассным охотником. Впоследствии его советы и указания принесли большую пользу нашей археологической и охотничьей деятельности.

Однако в те дни заезд в Дзун-Модо был продиктован более всего необходимостью увидеться со вдовой Баллода. К сожалению, ее воспоминания о раскопках были очень расплывчаты, но зато я приобрел у нее остатки находок Баллода. Это был уже успех. Вещи! Их можно было осматривать и трогать.

Пробыв на Дзун-Модо два дня, мы двинулись дальше на север и вернулись в Улан-Батор кружным путем по долине Хары.

Экскурсия эта предопределила раскопки ноин-ульских курганов, вызвавшие, как известно, громкий резонанс во всем мире. Менее чем через месяц небольшой отряд экспедиции занял домик на заброшенном судзуктинском прииске.

Кроме ведения раскопок, которые после предварительной подготовки должны были развернуться с начала лета, Петр Кузьмич внес в план работы отряда изучение фауны и флоры Ноин-Улы с накоплением зоологических и ботанических коллекций. Перед всеми нами развертывалось обширное поле деятельности.

Мы вступали в неведомый мир. Что может быть заманчивей для жадной молодости?

Теперь вызнаете, каким образом неопытные горожане впервые встретились с нетронутой величавой природой. Вы получили и некоторое представление о ее ландшафтах и фауне.

Приведу еще для более требовательных читателей несколько схематичных данных о Хэнтэе и небольшую карту, указывающую распределение главных долин Ноин-Улы.

Площадь лесистой части Хэнтэя (точнее, ее горизонтальная проекция) превосходит площадь Крымского полуострова. Платформа страны поднята более чем на километр над уровнем моря. Высочайшие вершины едва не достигают трех километров. Вечного снега нет, но на теневых склонах высоких гор отдельные пятна его могут и не растаять в холодное лето.

Климат сухой, с довольно скудными дождями во второй половине лета и весенними снегопадами. Остальное время — вечно синее небо и неомраченное солнце.

Площадь Ноин-Улы приближается к 1500 квадратным километрам. Доминирующие вершины достигают двух километров абсолютной высоты. Наш домик был расположен на абсолютной высоте в полтора километра, под самым перевалом из Судзуктэ в Бальджу.

Долины внутри узла имеют У-образный профиль и дно их уплощается и расширяется только с приближением к степным окраинам. Долина Хары, ограничивающая Ноин-Улу с востока и севера, имеет, как и все разработанные долины Хэнтэя и Хангая, корытообразную форму. Ширина ее дна местами превышает 10 километров.

Вся горная система Хэнтэя принадлежит к древним поднятиям и сильно денудирована. Поэтому вершины гор и хребтов просторны и почти плоски, иногда даже заболочены. Ни острых пиков, ни пропастей с отвесными склонами путешественник здесь не найдет. Горный рельеф мягок.

Воображению читателя остается дополнить гидрографическую сеть на приводимой карте горизонталями между долинами и покрыть склоны гор значками леса.

 

ПЕРВАЯ ДОБЫЧА

Среди участников экспедиции не было настоящих охотников. Кое-кто постреливал раньше из дробовика, но охота с нарезным оружием была для всех (за исключением начальника экспедиции) книгой за семью печатями. Между тем для нас, занимавшихся не спортивной охотой, а добычей зверя в коллекцию, нарезное (дальнобойное) оружие было незаменимо.

Перед вступлением в Монголию, в период последних приготовлений, мы задержались месяца на полтора в Троицкосавске, и П. К. Козлов каждый день отправлял нас на стрельбище, где мы усердно палили по мишеням из разных положений на разные дистанции. Начальник экспедиции хорошо помнил о встречах на Тибетском нагорье с шайками разбойников из племени нголоков и не без основания полагал, что «невидимая рука» сумела заменить их кремневые ружья винчестерами.

Все мы были вооружены трехлинейными винтовками кавалерийского образца, и я до сих пор с признательностью вспоминаю об этом превосходном оружии.

Стрелки делали посильные успехи, кроме щупленького бурятского ламы Эрдени, который вызвался проводить нас в Лхасу. Эрдени прикладывал ложе винтовки к животу и стрелял закрыв глаза. Поскольку способ этот внушал некоторую тревогу соседям Эрдени, лама был освобожден от обязанности сражаться и вверил свою жизнь нам в руки.

Ежедневная ружейная канонада принесла свои плоды- мы порядочно понаторели в стрельбе. Но, как известно, хорошая стрельба по мишеням является лишь необходимой, но далеко не достаточной предпосылкой для успешной охоты. Меткий стрелок может быть плохим охотником.

По разным причинам экспедиция надолго задержалась в Улан-Баторе. Мы ждали А. Н. Васильева, нового советского полпреда в МНР, с которым П. К. Козлов должен был съездить в Пекин; тем временем закупали дзамбу (поджаренную муку), плиточный чай, приобретали войлок и присматривали верблюдов для дальнего пути. П. К. Козлов завязывал разнообразные знакомства с местными старожилами, стараясь собрать как можно больше сведений о географических и археологических достопримечательностях страны. Я усердно занимался записью монгольских напевов, написал небольшую статью о них, и в награду за это Петр Кузьмич отпустил меня на охоту «за волками» в поселок Мандал (по-монгольски — жертвенник), населенный русскими выходцами из Забайкалья. К этому времени наш начальник успел познакомиться с одним из тамошних обитателей Лаврентием Воробьевым — пожилым кряжистым сметливым сибиряком. Лаврэ (так в шутку называл его Козлов) был в своем роде типичной фигурой, на которой стоит задержать внимание.

В те времена в районе тракта Кяхта-Улан-Батор жило довольно много таких уроженцев Забайкалья. Все это были предприимчивые люди с сильно развитым «хватательным» инстинктом и несомненной склонностью к индивидуализму. Кулаками их, однако, нельзя было назвать, разве только потенциальными. Каждый жил сам по себе, обширные семьи существовали обособленными кланами.

«Длинные» рубли лежали всюду. Их нужно было только поднять. Для новых потребностей молодой республики необходимы были и кузнецы, и плотники, и бочары, и пшеница, и овес, и сено, и дрова, и мало ли что еще. Монгольские массы медленно вовлекались в круг непривычных занятий. Немало способствовало этому и тайное недоброжелательство лам к новому режиму. А сибиряки были мастера на все руки. Они понемногу сеяли, держали скот, контрабандой охотились, расставляя по лесам пасти и ловушки, плотничали, косили, промышляли кедровый орех, заготавливали и возили дрова; одним словом, не разгибаясь, поднимали эти самые «длинные» рубли и, наверное, жалели, что в сутках всего двадцать четыре часа, а к плечам прикреплена только одна пара рук.

В те времена такой симбиоз был выгоден республиканским организациям, несмотря на то что бравые индивидуалисты недешево продавали свои продукты и свой труд.

Но уже зарождалась монгольская промышленность, и требования на опытные рабочие руки непрерывно возрастали. У Налайхи, близ Улан-Батора, началась разработка угольных пластов; на реке Иро запел лесопильный завод; в долине Хары, севернее Ноин-Улы, родился Госпосев; расширялись шерстомойки. Но всюду работали преимущественно китайцы, русские и буряты, более подвинутые в оседлых навыках, чем монголы. А развитие собственного монгольского рабочего класса протекало в то время медленно.

Итак, морозным утром в начале января Лаврэ увез меня с двумя моими товарищами в свою вотчину. У нас с Котиком были винтовки, а Николай Васильевич Павлов, ботаник экспедиции, взял свой дробовик. В прошлом он охотился по перу, а в охоту на зверя не очень верил.

Лаврэ был на этот раз несловоохотлив, иногда покачивал головой и, задумавшись, вдруг сказал:

— Видывал я умных людей, но такого, как Петр Кузьмич, встречать еще не приходилось!

Расшифровать это замечание он не счел нужным.

Мы поднялись по долине реки Сельбы, рассекающей Улан-Батор перед впадением в Толу, взобрались на перевал Халзан и спустились в долину Хары.

Поселок Мандал расположен в верхней ее части, там, где она широко раздвинулась, обставленная невысокими горами. От Мандал а уже недалеко до предгорий Ноин-Улы.

Небольшое стадо русских изб остановилось на плоском дне долины неподалеку от самой реки и километрах в двух от правобережных гор. И в самом деле, черные точки изб -издали совсем как стадо на лугу. Нигде ни дерева, ни куста. Место открытое всем ветрам. Но строиться под защитой гор и Леса нельзя было. Там нет воды.

Приехали поздно. Остаток дня провели в горячем обсуждении плана предстоящей охоты. В самом деле, как охотиться на волков?

Где они бродят? Петр Кузьмич, учитывая нашу беспомощность, снабдил нас пилюлями со стрихнином и посоветовал убить несколько птиц -ворон например, начинить их пилюлями и положить тушки где-нибудь поближе к горам, подальше от поселка.

Неумолимо возник второй вопрос: где найти крупных птиц? Рано утром мы уже рыскали верхом по долине и, наконец, заметили двух воронов. Но вороны оказались чертовски осторожными! Да и трудно убить их пулей, без упора, на гладкой, как стол, долине. Целые сутки мы провозились с охотой за воронами, но все же двух добыли, не помню только каким образом, кажется, тем же стрихнином, вложенным в куски мяса.

Начинив воронов пилюлями, мы положили их в разных местах у подножия гор, без всяких необходимых при таких обстоятельствах предосторожностей. Наведались к приманкам раза три, но волки так и отказались от угощения.

Наш охотничий энтузиазм стал заметно угасать. Пора уже было думать о возвращении в Улан-Батор, и напоследок мы с Котиком решили позабыть о волках и пойти с винтовками в горы и леса.

Мы объяснили Лаврэ наш план: один пойдет низом ближайшей лесистой пади, а другой — по гребню. Если какой-нибудь зверь очутится между охотниками и заслышит одного из них, он испугается и набежит на другого. Лаврэ внимательно слушал и тихонько посмеивался в бороду. Позже я разгадал его мысль: «Таких дураков еще рано учить!» Все же, не то шутя, не то всерьез, он бросил мне на прощание:

— Коли подымешь козу, свистни, она и остановится!

Дойдя до устья ближайшей боковой долины, мы с Котиком разделились, договорясь, что если кому-нибудь из нас посчастливится убить крупную дичь, он даст три выстрела с пятисекундными промежутками, и тогда менее удачливый придет на помощь.

После этого Котик полез на гребень, а я, переждав немного, углубился в лес, придерживаясь тальвега. Время близилось к полудню, сверкающий снег слепил даже в лесу. В густо-синем безоблачном небе зеленели вершины сосен.

В неподвижном воздухе в совершенной тишине изредка потрескивали деревья — было 30 градусов мороза.

Уже через несколько месяцев, накапливая охотничий опыт и вникая в жизнь таежных зверей, я понял всю вздорность нашего плана. Косули, как и все копытные тайги, днем отдыхают на лежках и в тихую погоду слышат малейший шум за несколько сот метров. Охотнику и увидеть зверя не удается. В сильный ветер, когда лес шумит и с треском отламываются сучки, подойти к зверю можно значительно ближе, но, конечно, только с подветренной стороны. А тут еще, на наше несчастье, день выдался тишайший.

Мне скоро надоело вытаскивать валенки из довольно глубокого снега, и я перешел на хорошо укатанную дорогу, по которой поселковый народ вывозит дрова. Плотный снег звонко поскрипывал под ногами, но я на это не обращал внимания; закинул винтовку за спину, а руки укрыл от мороза в карманы полушубка.

Я шел и старался представить себе зверей, которых мог встретить. Косуль и изюбрей я когда-то видел в зоологических садах, но ясно восстановить их образы память отказывала. Кабана и лося я узнал бы, но о том, как выглядит кабарга, потерял всякое представление. Одним словом, горе-охотник!

А на душе было просторно и хорошо! Хотелось без конца идти по этой светлой дороге, мимо медных сосен в неведомую даль. Она манила, как бы обещая неизведанную радость. Кто из охотников, исследователей, бродяг не испытал хоть однажды этого чувства — стремления в неизвестное под напором расцветающих сил!

Благожелательно и бездумно взгляд переходил с отдаленного гребня на кустарник в тальвеге слева от меня, потом на серые стволы высоких лиственниц, шагающих ко мне, и на яркие колонны сосен, и на густую толпу деревьев вправо от дороги. Образы зверей куда-то исчезли и перестали беспокоить воображение. И вдруг пришло «необычное»!

Не более чем в тридцати шагах впереди и вправо от меня как бы по волшебству возникли легконогие изящные животные и громадными плавными прыжками бросились вверх по долине параллельно дороге, мелькая белыми задами в рыжем сосновом редколесье. Я не заметил их стремительного взлета с лежек, и они показались мне внезапна рожденными в воздухе.

Как заколотилось сердце! Какой тугой волной кровь хлынула в лицо! Внезапно ожило забытое воспоминание: конечно, я видел когда-то эти красивые головы, эти гибкие шеи! Косули, дикие козы!

Застигнутый врасплох, я потерял несколько драгоценных мгновений и еще две-три секунды на то, чтобы сорвать с себя винтовку, беспечно заброшенную за спину. Когда я вскинул ее к плечу, козы уже успели отбежать метров на сто, но вдруг остановились, повернув ко мне головы, как бы желая узнать, где преследователь. Превозмогая дрожь в руках, я выстрелил в ту, что остановилась прямо на дороге.

Положение табуна момент 1-го выстрела

«Падай же!» — кричало все во мне. Но коз точно ветром сдуло. Теперь, круто изменив направление, они ринулись налево к тальвегу, намереваясь, видимо, перекинуться на противоположный склон. Однако, к моему изумлению, которое пришло, конечно, гораздо позже, весь небольшой табун в десяток животных не захотел пересечь кустарник, окаймляющий ручей, и, описав дугу, побежал вдоль него вниз, приближаясь, таким образом, ко мне. Между мной и кустарником в тальвеге было около 120 метров. Меня окружал редкий лес; ближе к руслу деревьев не было. Быстро сделав три шага к соседней сосне, я прижал к ней ствол винтовки и решил стрелять, когда козы приблизятся на кратчайшее расстояние.

Они мчались длинными летящими прыжками, с изумляющей легкостью. Казалось, их тела наполнены воздухом, а не мускулами и костями.

Теперь сбоку были отчетливо видны их точеные ноги, стройные шеи и высоко поднятые гармоничные головы. Эта воздушная скачка завораживала. Но вдруг в памяти вспыхнуло: «Коли коза убегает, свистни!».

Я свистнул и словно пришил к земле весь табун. Заранее подготовленный, я быстро выцелил ближайшую косулю и нажал спуск. Опять табун как бы смахнуло ветром, и он исчез почти так же внезапно, как и появился.

Но вон там, в створе большого пня, над чистой пеленой поляны взметается и опадает и опять взметается снежная пыль. Спешу туда неуклюжими прыжками, проваливаясь в снегу, задыхаясь…

Подбегаю, но все уже кончилось. Судорожно бившиеся ноги неподвижны. Большие черные глаза медленно стекленеют. Вот она — первая добыча!

Охотник внимательно осматривает косулю: изящную голову, продолговатые уши, серо-бурую короткую шерсть, игрушечные черные копыта. А вот и рана с рваным выходным отверстием, в боку близ позвоночника. Но подробный осмотр обнаруживает и вторую рану! Две маленькие круглые дырки в передней части шеи, совсем на краю. Пуля только кожу пробила. Значит, оба раза я стрелял в одну и ту же косулю!

Вскипевшая волна возбуждения понемногу опадает. Я вспоминаю об уговоре с Котиком и стреляю три раза через положенные промежутки времени. Потом сажусь на упавшую сосну, долго и жадно курю, наблюдая за постепенным угасанием короткого дня.

Проходит с полчаса. Мне становится холодно. И плотный полушубок и взволнованная кровь начинают сдаваться тридцатиградусному морозу. Иду к месту, откуда стрелял, и меряю расстояние — 85 метров. Наконец, слышу вдалеке звонкое «Хоп-хооп!» Откликаюсь. И вот нарастающий хруст снега на дороге и разгоряченный быстрой ходьбой стройный высокий Котик! Я показываю ему добычу и с упоением подробно рассказываю о всех перипетиях драмы. Он жадно слушает, и я чувствую, как борются в нем зависть и радость за товарища и как последняя быстро побеждает. Славный юноша!

Мы начинаем обсуждать, как нести косулю. Примериваемся и так и этак, пока в моей памяти не всплывает отроческое воспоминание.

Я в оперном театре слушаю вагнеровского «Тангейзера». На сцене осенний лес и деревянный пол. Появляется ландграф со свитой. Егеря попарно вносят на шестах туши оленей и серн.

Эти бутафорские серны и выручили нас. Мы выломали и очистили от сучьев осинку, связали у козы передние и задние ноги и просунули под узлы жердь. Затем подняли ее на плечи и пошли след в след. Идти оказалось легко и удобно. Вряд ли Вагнер мог предугадать, какую своеобразную пользу принесет его опера двум молодым русским охотникам!

Домой мы пришли уже после заката, но Николай Васильевич все же успел щелкнуть аппаратом.

Лаврэ был несказанно (и притом вполне закономерно) удивлен. Он посматривал то на козу, то на охотников с плохо скрытым недоверием. Но потом пожал плечами: мол, «все может быть!» Козу мы выпотрошили и увезли в Улан-Батор.

Так в первом же своем охотничьем походе я встретился с «необычным». Если бы эта охота осталась в моей жизни случайным эпизодом, возможно, что под старость я бы давал новичкам примерно такие советы: «На коз хорошо охотиться зимой, в ясные, безветренные дни. Надо ходить по лесным дорогам и смотреть по сторонам. Козы подпускают близко. Когда они вскочат и побегут, следует свистнуть. Козы остановятся. Можно стрелять. После выстрела не трогаться с места — и они вернутся посмотреть на преследователя».

Недобрым словом помянули бы меня ученики!

Последующий опыт быстро заставил меня прекратить лесные прогулки в тихие солнечные дни. Но все же «необычное» дало мне важнейший урок. Оно могло случиться, оно нежданно. И уже больше никогда не носил я винтовки за спиной, но держал ее под левой рукой, дулом вперед, слегка придерживая цевье и перекинув ремень через левое плечо. Именно так носил штуцер Пржевальский. Из этого положения ружье вскидывается к плечу быстрее чем за секунду.

В дальнейшем я понял также, что хороший охотник после многочасового бесплодного похода должен быть столь же внимательным и собранным, как и в начале пути.

Но чем же все-таки объяснить, что в тот памятный день козы подпустили охотника так близко? Я ответил бы: «беспечностью!» Видимо, это душевное состояние посещает не только двуногих, но и четвероногих. Правда, в жизни человека беспечность не часто карается смертью. Но для козы она гибельна, следовательно, «необычна».

Прошло больше тридцати лет. За это время многое поблекло, стерлось, исчезло в зеркале памяти. Но стоит мне, закрыв глаза, вспомнить тот день, и я опять вижу густую синеву над оснеженными горами, голубые тени в ложбинах, темную зелень сосен, их рыжие на солнце стволы и легконогих порхающих зверей. Потом — столб снежной пыли над тихой поляной.

Как будто вчера это было, а треть века промелькнула за короткую ночь.

 

КАЛЕНДАРЬ КОСУЛИ И ОХОТЫ НА НЕЕ

Дикие козы начинают табуниться осенью, вскоре после гона, и живут стадной жизнью до весны. Самый большой табун, который довелось видеть мне (в горах Ара-Горихо на Толе), состоял из 20-25 голов. Чаще всего ходят вместе от четырех до восьми животных.

Зимой козам живется неважно, особенно в многоснежные годы. На увалах, прогреваемых солнцем, снег уплотняется и образует твердую корку, в сиверах он рыхл, но глубок. Козам приходится довольствоваться «ветошью» — остатками высокой лесной травы, поднимающейся над поверхностью снега. В пищу идут и тонкие ветви кустарников и кора молодых деревьев. Поэтому животные все время держатся в лесу и редко выходят на открытые места.

Но вот «весну света» сменяет «весна воздуха». Суровая нагорная зима на исходе. Солнце с каждым днем удлиняет свой путь, на увалах появляются первые темные проталины. Это апрель.

Как только на солнечном пригреве по оголившимся от снега местам появится первая травка, первые синие про стрелы (по-монгольски «иргой»), косуля «выходит на увал». Это значит, что по зорям она покидает лес и отправляется на открытые склоны полакомиться свежей зеленью. По-видимому, на вечернем пастбище коза проводит и всю ночь.

Несколько раз случалось так: заметишь в сумерках коз на увале и не тревожишь их. Утром придешь — они тут, на месте. Во всяком случае мне не приходилось видеть выхода косуль на утреннюю кормежку.

Плотная и короткая осенняя шерсть косули, погустевшая и немного отросшая за зиму, начинает выпадать. В мае коза совсем вылинивает, меняя серо-бурую зимнюю одежду на ярко-рыжую. Сама кожа становится при этом тоньше. Гураны (самцы) сдирают о кору деревьев бархатистые чехлы со своих рогов.

В этом же месяце просыпаются, наконец, деревья и кустарники.

С рождением листьев табуны разбиваются, и беременные матки уходят в укромные места, обычно в мелкую лесную поросль. Скоро, в начале июня, появится потомство — один или два инзагана (детеныша).

Они на редкость красивы и милы. Маленький инзаган уже через несколько часов после рождения поднимается на шатающиеся длинные ножки, но при малейшем предостережении матери ложится, плотно прижимаясь к земле. Ведь убежать-то он все равно не может!

У рыжеватого инзагана спинка темная, а по ней белые пятнышки.

Однажды Котик нашел в лесу инзагана и принес его домой. Жестокосердные охотники, убийцы, нянчились с ним, как с ребенком, а Котик через день бегал за молоком в Дзун-Модо, то есть 18 километров туда и обратно по горной дороге.

Было удивительно приятно, когда инзаганчик, быстро ставший ручным, тыкался своим влажным черным носом в наши ладони и слизывал белый хлеб, намоченный в теплом молоке.

К нашему горю, мы не уследили за детенышем, и он, бродя около дома, поел какой-то ядовитой травы и умер. С ним не было матери, которая могла носом оттолкнуть его от опасного растения. А воспитатели оказались плохими няньками…

Все лето проводит косуля с детенышем в глухих местах, иногда уходя от оводов под самые горные гребни, и в дальнейшем не расстается с ним до следующей весны.

В августе, когда на горных склонах зардеют листья кипрея и лесной герани, у косуль начинается гон -время любви. Гон продолжается недели две-три. После гона наступает отдых, и похудевшие животные нагуливают жир к предстоящей зиме. Годичный круг замыкается.

Обо всем этом мы узнали ценой немалых усилий, щедро полив землю Ноин-Улы своим потом, а иногда и кровью. Охота была для нас не только радостью, но и необходимостью, вернее, радостной необходимостью. Нам было нужно собрать обширную, возможно более полную коллекцию млекопитающих и птиц в сезонных нарядах и разных возрастов. От животных мы брали не только шкуры и черепа, но часто и полные скелеты. Для изучения полового диморфизма самок добывали наравне с самцами. С другой стороны, мы нуждались в мясе, которое иным путем добыть было нельзя (прочие продукты — мука, сахар и другие — завозились к нам из Улан-Батора изредка, большими партиями). Таким образом, охотой мы и пополняли коллекции и кормились.

Охотник тем добычливей, чем лучше знает лес и повадки его обитателей. После нескольких месяцев таежной жизни мы научились довольно сносно, то есть по возможности бесшумно, ходить по лесу, при подходе к звериным местам сообразовываться с направлением ветра, разбираться в следах и по их характеру догадываться о намерениях и состоянии зверя, следить за всем тем, что находится в поле зрения, быть все время начеку и не падать духом при неудаче.

День ото дня росли наши сведения о навыках и особенностях дикой козы. Постепенно выяснилось, что косуля наделена острым слухом и очень тонким обонянием, но видит плохо. Плохо, конечно, с человеческой точки зрения, так как, будучи животным, которое кормится в сумерки и по ночам, косуля, подобно всем травоядным тайги, хорошо ориентируется в темноте и в этом отношении далеко превосходит человека. Но днем, при ярком освещении, глаза плохо охраняют ее. На далекое расстояние косуля вовсе не видит, а на близком различает лишь движущиеся предметы. Если, например, охотник стоит неподвижно, то коза может набежать на него (по ветру, конечно) почти вплотную (в моем опыте — на восемь метров). Достаточно, однако, легкого движения, чтобы коза мгновенно отпрянула. Но негромкий треск сучка под ногой охотника косуля на открытом пространстве и в тихую погоду может услышать за полкилометра и тотчас скрывается.

Косули не любят сильного ветра и дождя. И тот и другой заглушают подозрительные звуки. Животные беспокоятся, встают с лежек и бродят по лесу. В такую погоду дневная охота вполне уместна. Охотник осторожно и неторопливо идет лесом и зорко прощупывает все поле зрения.

Но самая интересная и верная охота на косулю — весенняя, когда в сиверах еще лежит снег, а на открытых солнечных склонах появляется первая трава.

Охотник задолго до света выбирает, применяясь к ветру, какую-нибудь падь и осторожно начинает свой поход не по дну ее и не по гребню, но вполгоры, пересекая, таким образом, боковые распадки, сбегающие к тальвегу. При спуске в распадок можно идти с обычной, «нормальной» осторожностью, но по мере приближения к гребню, отделяющему уже пересеченный распадок от следующего, движения охотника замедляются, становятся бесшумными. Он тщательно выбирает место, куда ступить, чтобы не хрустнул предательский сучок, чтобы не покатился по склону шальной камень. Вот и два-три шага до гребня. Охотник ложится и, держа винтовку в руке дулом вперед, медленно подползает к какому-нибудь прикрытию — пню, скалистому выступу или большому камню.

Теперь стоит только поднять голову — и откроется распадок. Но и это следует делать не сразу, а сантиметр за сантиметром. Косуля может оказаться здесь, рядом, в десяти шагах. Охотник снимает шапку, медленно поднимает голову над прикрытием и быстро обозревает всю открывшуюся перед ним площадь. Затем тщательно прощупывает ее взглядом сверху донизу. Иногда косуле вздумается отдохнуть, и она неподвижно лежит в какой-нибудь ямке или под кустом. Сразу и не заметишь. Если распадок пуст, охотник перебирается через него к следующему. Если же козы обнаружены, то наступает испытание хладнокровию. Охотник так же медленно, как поднималась его голова, продвигает вперед винтовку, следя, чтобы она не стукнулась о корень или камень, осторожно подтягивается на локтях, неторопливо занимает позицию «лежа, с упора» и, задержав дыхание, тщательно целится, обычно под лопатку.

Теперь все его внутреннее напряжение сосредоточивается в указательном пальце и плавном спуске. Выстрел! И постепенно затухающие раскаты грома в горах.

Вообще говоря, коза «слаба на рану». Бывало даже так, что подойдешь к подстреленной козе, а она уже мертва, хотя рана по всем признакам никак не смертельна. Приходится допустить, что смерть наступила от шока, от нервного потрясения.

Но случается и «необычное»

Обидней всего перебить косуле ногу. От охотника искалеченный зверь уйдет, но станет добычей, первого встречного волка.

Летом, когда травы на солнцепеке огрубеют, коз можно встретить на кормежке близ уремы, по влажным берегам ручьев, да и в сиверах, где разрослось пышное тенелюбивое высокотравье.

Беззащитней всего косули во время гона, когда страсть заглушает инстинкт самосохранения. Мне не приходилось видеть боя козлов, но А. А. Кузнецов рассказывал, что во время драки самцов к ним можно подойти без особых предосторожностей чуть не вплотную.

В последующие годы, в одной из моих хэнтэйских экспедиций я однажды охотился на изюбрей хмурым осенним днем в истоках Мензы. Было тихо, накрапывал мелкий дождь, дымная водяная завеса затуманила окрестные горы,

Я шел по гребню лесистой гривы и присел отдохнуть и укрыться от дождя под пышной, многоветвистой сосной. Прямо подо мной сбегал в распадок крутой травянистый увал. Внизу у ручья сквозь сетку сеющегося дождя виднелись неподвижные тополя. Воздух был так покоен, что легкие постукивания мелких капель не сливались в непрерывный шум.

И вдруг в этом как бы оцепеневшем мире появилась коза. Она возникла внизу под тополями, стремительно и бесшумно взлетела по увалу и, пробежав с высоко поднятой головой в пятнадцати шагах от меня, скрылась в лесу. Мне не нужны были косули в этот день, и я не шевельнулся. Прошло не более двадцати секунд, и на склоне появился крупный гуран. Он бежал столь же стремительно, но шумно дыша и низко нагнув голову к козьему следу. Когда он проносился мимо меня, стали отчетливо видны налитые кровью дикие глаза, широко раздутые ноздри и клочья пены у полуоткрытого рта.

Лесные видения исчезли, и опять вокруг только шепот капель, неподвижный, влажный мир.

Зрелище дикого зверя на свободе, в оправе гор и лесов, всегда волнует. И не только новизной или редкостью впечатления. Но будто из темных глубин души поднимаются какие-то смутные воспоминания. Чувствуешь глубокую связь между собой и зверем, как если бы встретился с ним после долгой разлуки и вновь узнал позабытые, но знакомые черты. Если при этом удается связать демона разрушения — охотничий инстинкт, или просто под рукой нет винтовки, то, не отрываясь, с ненасытным любопытством следишь за всеми движениями «малых братьев».

Вот на влажной траве у ручья пасется рыжая косуля. Как осторожно и неслышно передвигается она на тонких крепких ногах! Сорвет лист или пучок травы и тотчас высоко поднимет голову, прислушается, поведет ноздрями. Длинные уши в беспрестанном движении. Коза все время начеку, настороже.

Наблюдая за табуном, легко замечаешь, что какая-нибудь косуля все время прислушивается, пока другие, нагнув головы, щиплют траву. Стала первая кормиться, поднимает голову другая. Именно поэтому «скрадывать» табун труднее, чем одинокое животное.

Смотришь на них, таких робких, таких настороженных, и ясно представляешь, переживаешь в себе это непрерывное напряжение под гнетом непокидающего страха. Не мудрено, что жизнь косули коротка.

Я рассказал о типичном в жизни и свойствах косули. Это было необходимо, чтобы выделить «необычное». На этот раз оно предстает в виде двадцатой, «заколдованной».

 

ДВАДЦАТАЯ, «ЗАКОЛДОВАННАЯ».

Бывает в жизни человека так, что полоса удач сменяется хмурым временем. Случается это и в охоте, Все идет хорошо, каждый раз возвращаешься домой с обильной добычей, и вдруг как заколодит. Ходишь по лесу и день, и другой, а он как будто вымер. Не то что оленя, а и рябчика не встретишь. Кажется, что и звери и птицы перекочевали в другие места.

Вот так произошло и у меня с двадцатой косулей. К концу лета на моем личном охотничьем счету числилось девятнадцать диких коз — плод настойчивых поисков и растущего знания звериных повадок. Но после девятнадцатой что-то случилось.

Сколько я ни ходил по самым добычливым местам, сколько ни излазал увалов и грив,- двадцатая косуля не давалась! То за всю охоту не встретишь ни одной, то промахнешься. Мой пращур, наверное, принес бы умилостивительную жертву тотему и спел бы заклинание над луком и стрелами.

Особенно меня раздражало, что заколдованная коза была двадцатой. Двадцать -это хорошее, ровное число, а девятнадцать — нечто незаконченное, незавершенное, требующее восполнения. Восемнадцать не так бы беспокоило.

Эта недостающая единица стала мучить меня, превратилась в навязчивую идею.

Леса запылали осенними огнями, прошел весь сентябрь, а двадцатая косуля все еще бегала по горам.

С половины сентября начинается гон у изюбрей, и мы решили съездить с ночевкой в долину Хацуртэ. Знакомый из Дзун-Модо пригнал лошадей, и третьего октября три охотника отправились в путь.

Верховья Хацуртэ — левого притока Бальджи — одно из самых глухих и диких мест Ноин-Улы. Именно на водоразделе Хацуртэ и южных притоков Билютая находится высшая точка узла — гора Ноин-Ула, от которой и получило название все нагорье.

«Хацуртэ» по-монгольски значит «еловый». И действительно, верхние пади и распадки этой долины обильно поросли елью, которая в районе Судзуктэ и Бальджи встречается редко. Там слишком сухо, а в Хацуртэ много ключей и даже попадаются заболоченные участки.

Мы затаборились в крупном ельнике близ самой речки, стреножили лошадей и до темноты успели побродить и присмотреться к окрестностям, чтобы наметить маршруты предстоящей утренней охоты.

Холодную ночь провели в полудремоте у небольшого костра. Еловый шатер над нами пронизывали яркие длиннолучистые звезды. Неподалеку, на крутом отроге, изредка «кашляла» кабарга, а с дальних грив временами доносилось пение стеклянных труб-«ревели» изюбри. Волнующие звуки!

Задолго до рассвета охотники погасили костер и разошлись в разные стороны. Треск и дым ночного костра могли отпугнуть изюбря в окрестностях табора. Поэтому первые полтора-два километра следовало пройти быстро, не теряя времени.

Я решил удалиться от лагеря по гребню ближайшей лесистой гривы. Навстречу дул слабый ветер; я шел поглядывая вправо и влево на склоны подо мной. Грива попалась «чистая», без валежника и бурелома, с мягкой травой.

Не успел я отойти от лагеря и пятисот метров, как заметил впереди на косогоре поперечного отрога двух коз. Они мирно бродили по открытому месту, пощипывая траву.

«Вот она — двадцатая!»- вспыхнула мысль, но тотчас погасла. Мы охотились на изюбрей, и поэтому стрельба по менее значительной дичи была строго противопоказана: она могла испортить охоту товарищу. Оставалось только, повинуясь безотчетному побуждению, подойти к животным возможно ближе. Переходя от дерева к дереву, укрываясь за стволами, я подкрался к козам на 60-70 метров. Теперь нас разделял только травянистый ложок. Кормились самец и самка. Козел вскоре зашел за небольшой бугор и скрылся. А самка стояла ко мне боком, припадая губами к траве, и, казалось, мне смеялась: «Вот я, я — двадцатая, заколдованная!»

Я смотрел на косулю, как кот на запретное мясо. Потом прошипел «Брысь!» и увидел белое мелькающее «зеркало» и опустелый косогор.

Много травы я потоптал за это утро, нырял в распадки и опять поднимался на гребни, но изюбрей так и не нашел. И выстрелов не слышал. Значит, и для товарищей поиски сложились неудачно.

Взошло солнце. Туман в долинах оторвался от влажных полян. Изюбри ушли в глухие сивера. Охота кончилась.

От непрерывной ходьбы и бессонной ночи меня разморило. Я прикорнул у дерева и часа два проспал.

Разбудило меня солнце, поднявшееся над соседней гривой и брызнувшее лучами в лицо. Надо идти на табор и возвращаться домой. Мы и пищи с собой не взяли, надеясь на охоту.

В это время я находился километрах в трех от табора, на гребне отрога, ниспадающего в долину Хацуртэ. По этому гребню я и стал спускаться, как вдруг заметил направо и внизу, в редколесье с довольно густым подлеском, трех косуль, которых я, очевидно, потревожил на лежках. Козы неторопливо уходили параллельным курсом,изредка останавливаясь. Иногда их заслонял от меня кустарник, густеющий к устью распадка. Нельзя было терять ни секунды, и я выстрелил «на вскидку».

Многие охотники, в том числе и я, не могут избавиться от одного неудобного рефлекса — мигания после выстрела. Поэтому я иногда не видел падения зверя и должен был считать убегающих.

На этот раз взгляд отметил только двух немедленно скрывшихся коз. Тотчас возникла надежда. Тщательно запомнив несколько примет в створе выстрела (а практика показала,что это необходимо делать во избежание лишних поисков), я начал быстро спускаться по склону, отсчитывая шаги, К моему торжеству, на расстоянии 240 шагов я нашел добычу. Это был великолепный крупный гуран с рогами о трех отростках, упитанный, в блестящей барловой шкуре.

Гуран лежал на боку, а концы его ног закинулись на ствол палой лиственицы. Зверь тяжело дышал и смотрел на меня неподвижным черным глазом. Тотчас я увидел и рану. Всю верхнюю часть шеи охватывало ровное широкое кровавое полукольцо. Вероятно, пуля задела позвоночник.

Прислонив винтовку к дереву, я закурил и задумался над тем, что делать дальше. Добивать раненого зверя ножом я не любил. Вторично стрелять тоже не хотелось, так как мне казалось, что гуран вот-вот должен кончиться, а мы уже привыкли избегать лишнего шума в лесу.

Я решил подождать несколько минут и стал думать — нести ли зверя на табор, или же оставить его на месте и захватить на обратном пути к дому? Второй вариант мне понравился больше, так как редкий по величине экземпляр весил никак не меньше 45 килограммов, а до лагеря было около двух километров.

Остановившись на этом решении, я снова внимательно осмотрел гурана. Он по-прежнему был неподвижен и дышал так же глубоко и медленно. Тогда, чтобы испытать его жизнеспособность, я взял винтовку за цевье и слегка прикоснулся прикладом к рогу животного.

Но получилось так, как если бы я дотронулся до него жезлом волшебника. Гуран вскочил с такой стремительностью, словно его подбросила мощная пружина. Одним гигантским прыжком он перелетел через ближайший куст. Я услышал треск сучьев и быстро удаляющийся глуховатый стук копыт.

Перевернув винтовку, я добежал до ближнего бугорка и увидел мелькающее сквозь кусты белое пятно. Гуран был уже на большом расстоянии от меня. Сделав два-три поспешных выстрела, я пошел по следу, кое-где обнаружил немного крови на траве и листьях, но вскоре кровь исчезла, и я потерял след.

Около часа я обшаривал окрестности, но ничего не нашел. Заметил место, вернулся в лагерь к попивавшим чай товарищам и выплакал им свое горе. Мы быстро снялись, так как вьючить было нечего, спешились у злополучного места и часа два продолжали поиски втроем.

Безуспешно! Гуран как сквозь землю провалился. Очевидно, пуля вызвала только шок и обморок. Легкое прикосновение ружья пробудило гурана к жизни и действию. И вышло так, что словно я убил его, но потом воскресил.

К сожалению, я не мог видеть собственного лица после первого прыжка зверя. Трудно представить, что оно выражало!

С этого дня я взял себе за правило подходить к подстреленному зверю с винтовкой наперевес.

А число девятнадцать продолжало меня истязать еще два месяца!

 

СМЕРТНЫЙ ПРОБЕГ

Весна в Хэнтэе

В мае 1924 года мы, наконец, в Верхнем кургане на глубине 12 метров достигли погребального помещения и все дни проводили на раскопках. Сбор зоологических и ботанических коллекций пришлось временно приостановить.

Из Улан-Батора приехал ознакомиться с раскопками начальник экспедиции. Мне оказалось необходимым съездить на несколько дней в столицу по делам. Оттуда я привез Котика. Его нужно было ввести в круг всех наших разнообразных занятий.

Работы на раскопках начинались лишь на полном свету, и 22 мая мы решили использовать раннее утро для охотничьего похода. Нужно было добыть косуль в новой летней одежде, а заодно и рябчиков в весеннем оперении. Андрюша спустился в Бальджу, а я пошел «натаскивать» Котика в долину Дзурумтэ. Котик еще не бывал в горной тайге и смотрел на весну в Хэнтэе широко раскрытыми жадными глазами.

И действительно, в Хэнтэе конец весны, пожалуй, самая волшебная пора.

Снежный покров сошел и сохранился лишь отдельными клочьями в чащобах затененных склонов. Навстречу новому гостю — теплому южному ветру — в лесах распустился багульник. На полянах и по увалам раскрываются белые венчики «нарциссоподобных» анемон. Их медвяное благоухание насыщает прогретый солнцем воздух. Среди анемон загораются азиатские купальницы. В Европе они желтые, здесь — оранжевые, огненные. Распускаются первоцветы, фиалки, генцианы. Ранние травы дышат влажной свежестью. Лес пропитан смолистым запахом сосен, лиственница одевается в светлый нежно-зеленый наряд. По уремам зазеленело все многообразное сообщество ив.

И всюду лесные голоса! С разных сторон доносится пьяное бормотание тетеревов, двузвучная песня кукушки, нежный свист овсянок, тонкий писк пустельги… Издалека слышен низкий монотонный и гулкий зов ястребиной кукушки. Глаз на расстоянии не отличит ее от нашей старой знакомой, но голос ее не похож ни на какие другие голоса. И звуки эти, наполняя до краев долину, переливаются в соседние пади.

Брачная пора, зачатие и начало новой жизни!

Мы с Котиком захватили с собой тонкие свистульки — манки на рябчиков, пробрались к островкам березняка и осинника в сосновом лесу, пристроились на буреломе и стали потихоньку подманивать.

И вот, кажется нет рябчиков, но вдруг шумный треск в кустах, и на сук березы или сосны вспархивает возбужденный самец. Он беспокойно передвигается по ветке, топорщится, стрекочет, напряженно высматривает самку.

Выстрелы не распугивают рябчиков. Один упал, через две-три минуты откуда-то возникает другой. И нам уже представляется, что весь лес населен только рябчиками.

Убив девять штук, мы прекратили стрельбу, но подманивать продолжали. Нам захотелось узнать, на каком расстоянии от человека рябчик отличит его от своей подруги. Мы сидели совершенно неподвижно, изредка посвистывали, и было странно и смешно наблюдать, как рябчик взлетал на дерево, спархивал на землю и опять взлетал на ветку, постепенно приближался к нам и, наконец, подходил на два-три шага, распушенный, с вытянутой шеей и блестящими глазами. Птицу отпугивало лишь неосторожное движение.

Но вот за Бальджой показалось солнце. Пора домой. Ранним утром мы не нашли косуль. Котик захотел осмотреть еще один распадок, а я напрямик двинулся в лагерь и быстро дошел до водораздела Дзурумтэ — Судзуктэ.

Ввиду необычности дальнейших событий цитирую дневник от 22 мая.

«…Осматриваясь по сторонам, в начале спуска я заметил вправо от себя на расстоянии около 170 шагов косулю, щиплющую траву под группой сосен. Видно ее было плоховато — мешал мелкий березняк, ельник, валежник. Я сделал шаг к сосне, чтобы опереть винтовку. Под ногою хрустнул сучок. Косуля подняла голову и посмотрела в мою сторону. Я застыл. Она опять начала есть. Я сделал еще два шага и приложил винтовку к стволу дерева. Теперь была видна только задняя часть правого бока зверя. Я вы-целил и выстрелил.

Коза метнулась, неподалеку выскочила другая, и обе быстро бросились вниз по склону, тотчас исчезнув в поросли. При этом коза, в которую я стрелял, повернулась ко мне левым боком, и я увидел на нем огромное красное пятно — выходную рану.

Я быстро прошел на место кормежки, а оттуда — по направлению, взятому козой. Поиски мои продолжались около часа. В 40 шагах (от начала пробега) я заметил большое пятно крови на березке. В 15 шагах от последней нашел на земле обрывки кишок. Осмотрелся кругом — козы нет… Стал в разных направлениях искать дальше. Наконец, на расстоянии 27 шагов, около колодины, нашел желудок (!) и в семи шагах от него- пятно крови. Опять долго и кропотливо искал, пока около другой колодины не обнаружил на березке петельку тонкой кишки, а на самой коло-дине — продолговатую каплю крови, указавшую мне направление бега. С большим трудом, двигаясь концентрическими дугами под гору, я нашел, наконец, в 50 шагах (от кровавой капли) еще кусочек тонкой кишки на ветке и только в 20 шагах от этого знака — мертвую косулю с переломанной задней ногой. Таким образом, животное с совершенно развороченной брюшной полостью пробежало 176(!) шагов — около 150 метров — и, возможно, продолжало бы бег, если бы не сломало ноги, споткнувшись о ствол палой лиственницы».

У всякого охотника найдутся неприятные воспоминания, которые он избегает тревожить. Но я привел это протокольное, сказал бы «клиническое», описание, чтобы из этого случая неопытные охотники могли извлечь для себя пользу.

Ведь если бы коза не повернулась на 180 градусов в начале своего смертного пробега, я не увидел бы раны и, уверенный в промахе, пошел бы домой, в лучшем случае поверхностно осмотрев место, где паслись козы.

С этого дня я твердо усвоил правило — осматривать после выстрела место, где находилась дичь. Это правило как некий закон было принято и всем отрядом. И сколько раз впоследствии благодаря неукоснительному соблюдению этого закона нам удавалось находить подстреленного зверя.

Утро оказалось добычливым. Мы принесли домой козу, козла (которого убил Андрюша), тетерку и дюжину рябчиков. В течение нескольких дней весь отряд питался дарами леса.

 

ЧЕТЫРЕ КОСУЛИ

15 апреля Андрюша обнаружил в вершине Бальджи свежие следы изюбрей. Звери были спокойны и не спеша передвигались вполгоры вниз по долине. Чтобы верней добиться успеха в предстоящей охоте, тотчас был послан гонец на Дзун-Модо, и поздно вечером в наш лагерь приехал А. А. Кузнецов со своим приятелем Корчановым — тоже охотником.

Непотревоженные олени передвигаются медленно, а иногда и подолгу кормятся на одном и том же месте. Мы решили попытаться захватить изюбрей «в вилку». По этому плану Андрюша с Корчановым должны были спуститься в долину Бальджи километрах в четырех от ее вершины, а затем медленно передвигаться вверх навстречу нам, а мы — обыскать верхние распадки, постепенно продвигаясь книзу. Задолго до света мы выступили в поход и немедленно разошлись по намеченным путям.

К нашему несчастью, ночью сильно мело, и следы табуна исчезли. Долго мы с Алексеем Александровичем шарили по распадкам, поднимались на водоразделы, заглядывали в смежные пади, но изюбрей не нашли.

Поднявшееся солнце застало нас на небольшой лесистой гриве между двумя боковыми распадками Бальджи. Охота кончилась. Нам захотелось отдохнуть перед тем, как начинать утомительный подъем к перевалу в Судзуктэ. Мы расчистили от снега небольшую площадку под деревьями, соорудили скромный костер и с удовольствием присели около него на срезанные сосновые ветви.

— Костер-то есть,- сказал мой спутник,- но где же печенка?

В эту минуту вдалеке прогремели два выстрела.

— Печенка приближается,- засмеялся я.

Алексей Александрович стал рассказывать какой-то случай из своего богатейшего охотничьего опыта. Рассказывал подробно, с подкупающей точностью и тихо. Он и нас отучил от громких разговоров в тайге. Костер, потрескивая, догорал, но зато стало пригревать солнце. Я внимательно слушал неторопливую охотничью повесть, как вдруг начатая фраза погасла на полуслове, и я увидел напряженный взгляд охотника, направленный куда-то через мое плечо.

— Козы!

Я понял это слово скорей по губам, чем по звуку. Повернув голову, я увидел в тальнике на дне распадка на расстоянии около ста метров четырех косуль, нерешительно перебиравшихся на ближайший косогор.

— Стреляйте! — шепнул наш наставник.

Винтовка лежала под рукой, я поднялся и с места первым же выстрелом сбил одну косулю. Остальные беспорядочно забегали, не отдаляясь, однако, от упавшей. Я расстрелял одну обойму, потом другую, и ни одна из коз не ушла, хотя все они имели к тому полную возможность. Стрельба продолжалась не менее сорока секунд, эхо от отдельных выстрелов сливалось в сплошной гул, и все это время козы делали короткие беспорядочные перебежки на площади всего в несколько сот квадратных метров.

А мой спутник сидел у костра и посматривал. Так кошка наблюдает за котятами, подбрасывая им помятую мышь.

Конечно, я был обрадован редкой удачей, но, пожалуй, еще более удивлен. «Необычное» опять показало свое лицо. Что заставило косуль топтаться на одном месте и ждать очередной пули? Ведь не желание доставить мне удовольствие? Первой была убита взрослая коза, затем — два годовалых инзагана (самка и самец) и, наконец, взрослый гуран (на расстоянии 140 метров).

Через четверть часа печенки и почки — традиционное лакомство охотников,- насаженные на оструганные и воткнутые в землю ветки, жарились над углями. Алексей Александрович молча вынул из-за пазухи мешочек с солью. Предусмотрительный учитель!

Когда жаркое было уже почти готово, пришли на шум выстрелов и Андрюша с Корчановым.

Увидев добычу, они были несколько разочарованы, так как, судя по канонаде, решили, что я стрелял по мамонту. Но от угощения не отказались. Все четыре печенки и восемь почек (итого двенадцать) были съедены. Охотники не жалуются на отсутствие аппетита.

Обсуждая течение охоты, все сошлись на предположении, что убитые козы те самые, по которым издалека стрелял Корчанов. Он спугнул их с лежек, и они побежали на нас.

Возвращение домой никому из нас удовольствия не доставило. Кратчайший путь в лагерь был крут. Пришлось долго волочить коз по снегу в обход крутого склона, за которым скрывался наш лагерь. Все устали и взмокли. Высокое солнце сильно припекало.

Придя домой, мерили, взвешивали и препарировали косуль. Результаты, характеризующие возрастные размеры и веса косуль, видны из таблицы.

Что касается мяса, то оно было разделено поровну. Таков закон коллективной охоты.

Случай с четырьмя косулями поставил несколько вопросов. Что за сообщество наткнулось на мои пули? Устоявшаяся семья или случайно стабунившиеся особи?

Как будто напрашивается предположение о семье: отец, мать и двое десятимесячных детей, которые с осени уже стали бы половозрелыми. Если убитый гуран их отец, то жизнь этой семьи длилась уже около полутора лет.

Далее, убитая самка оказалась беременной: при вскрытии мы нашли двух эмбрионов, которых положили в спирт. Если это дети того же отца, то брачное сожительство могло бы растянуться еще на год, а потом еще и еще. Не моногамия ли это «до гроба»? Но тогда почему же летом обычно встречаешь одиноких самок и одиноких самцов? Не оттого ли, что мать стремится укрыть от врагов новорожденного детеныша и бессознательно ищет одиночества в глухих зарослях? Иногда в это время приходится слышать отрывистое рявканье гурана. Может быть, это супруг подает сигнал: «Затаись! Заметил врага!»? Может быть, гуран держится невдалеке от самки и предостерегает ее от беды?

Мне не раз приходилось поднимать в густом подлеске козу в ее послеродовой период. В это время она держится подле детеныша так крепко, что подпускает охотника на десять-пятнадцать шагов и вдруг рыжим комком с треском вылетает из-под куста. Но гурана близ самки я в таких случаях никогда не спугивал.

А куда на это время удаляются годовалые дети? Или с появлением сосунков они начинают вести самостоятельную жизнь? А как находит мать в период гона своих двухмесячных инзаганов, когда она как безумная носится по сиверам и увалам?

На все эти вопросы я не нашел ясных ответов ни в личном опыте, ни в объяснениях охотников.

Теперь другое — «необычное». Почему три косули позволили мне расстреливать их как мишени? Я был у них на виду, двигался, лязгал затвором, из-под которого звеня вылетали пустые гильзы. Косули должны были заметить врага, и все же они не ушли. Напрашивается предположение, что убитая первым выстрелом мать руководила табуном и с ее гибелью остальные косули растерялись.

Но возможно и другое объяснение. Грохот выстрела в горах обычно повторяется многократным раскатистым эхом. Быть может, на изощренный слух косули этот грубый треск и гул действуют ошеломляюще, как удар по голове, и животные теряются, не понимая, где источник шума, и не зная, куда бежать. В моем личном опыте я отмечал это неоднократно. Таким образом, это «необычное» перешло в категорию «вполне вероятного».

Однажды мы с товарищем стреляли с вершины крутого склона в косуль, бродивших под деревьями на дне котловины. После того как две косули упали, остальные разбежались в разные стороны, причем одна из них пошла прямо на нас, и я убил ее в двадцати шагах.

 

ОБЫКНОВЕННЫЕ ИЗЮБРИ И НЕОБЫКНОВЕННЫЙ РЯБЧИК

Климат горной страны трудно сравнивать с климатом низменностей. Так, несмотря на разницу в 10 градусов по широте, средняя годовая температура в вершине Судзуктэ значительно ниже московской. Но высокое горячее солнце компенсирует эту разницу. В тени мороз, а на пригреве сидишь в одной рубашке.

Погода у нас часто капризничала, иногда прямо поражая своей неустойчивостью. Вот что произошло, например, в начале июня 1924 года.

Со 2 по 5 июня стояли жаркие дни. 5 июня в час дня температура плюс 28,1, в 9 часов вечера плюс 20,0. 6-го числа в течение ясного и ветреного дня температура быстро понижается.

В ночь на 7-е начинается снегопад. Утром и вечером мороз, в час дня — 0,6. К вечеру снежный покров достигает двадцатисантиметровой толщины. Снег продолжает падать и в ночь на 8-е.

Неожиданной порошей необходимо воспользоваться, и утром я выхожу на охоту. За перевалом в Бальджу «откопная» дорога, сооруженная еще «Монголором», некоторое время змеится близ самого водораздела Баин-Гола и Бальджи.

Долина Баин-Гола заслонена от путника вершинами лесистых бугров, а вся верхняя часть долины Бальджи видна отсюда как на ладони. За нею далеко, на самом горизонте, сияют пологие купола гольцов в верховьях Сугунура, правого притока Хары.

Присев на камень, я стал внимательно просматривать и самую долину и вдающиеся в нее поперечные отроги. При большом поле зрения такое тщательное прощупывание взглядом весьма полезно, особенно с биноклем в руках. Но в то время мы как-то еще не догадались пользоваться биноклем во время охоты.

Я вышел из дому уже после восхода солнца, и приходилось прикрывать рукой и щурить глаза от слепящих лучей, отраженных девственным снегом.

Первое, что меня поразило,- поверхность ближайшего увала. Над чистой искрящейся пеленой снега пылали огненные венчики купальниц. Это было красиво по краскам и вместе с тем нелепо, незакономерно.

Вспоминая сейчас об этих «жарких цветочках» над снегом, я невольно перекинулся памятью в холодный осенний день, когда мне довелось подниматься на громадный голец Бага-Хэнтэй в верховьях Толы. Закатное солнце повисло над дальними хребтами, а я карабкался навстречу ему и «необычному» по восточному склону горы.

Достигнув вершины гольца, я окинул взглядом его западную покать, и у меня дух захватило. Обширный склон подо мной горел и переливался миллионами огней.

Это была какая-то сверкающая, искрометная мантия, ниспадавшая в далекий лес. Ничего подобного мне не приходилось видеть. Я просто оцепенел от удивления и долго смотрел как зачарованный на это бесшумное, живое, ослепительное блистание. Какой волшебник осыпал исполинскую гору алмазами в этот вечерний час?

Я спустился по каменистому склону до травяного покрова и увидел обилие каких-то мелких сложноцветных растений с белыми, уже побуревшими цветами. Недавний дождь, пройдя над склоном, выпал переохлажденной водой, и она, едва коснувшись растений, обволокла их прозрачными ледяными чехликами. А солнце превратило лед в драгоценные камни.

Вернемся в Бальджу, Я долго обшаривал глазами долину, пока мое внимание не привлекли темные пятна на склоне дальнего поперечного отрога. Взгляд задержался на них. Пятна шевелятся, и это изюбри! Звери, продолжая пастись, медленно передвигались к гребню, собираясь, видимо, перейти в сивер на лежку. Подойти к ним уже не оставалось времени, и поэтому, прикинув расстояние (около километра по прямой), я опустился на снег, положил винтовку на камень и открыл стрельбу.

Изюбри испуганно потоптались на месте, затем быстрым шагом двинулись к лесу и скрылись. Все же я успел выстрелить по ним семь-восемь раз.

Теперь закон повелевал мне выйти на след. Дойти до места кормежки можно было двумя путями: или по тальвегу Бальджи и потом вверх по отрогу, или по водоразделу Бальджа — Судзуктэ. Я выбрал второй путь, чтобы избежать крутого спуска и крутого подъема, и неторопливо зашагал по плоскому лесистому гребню, мало, впрочем, веря в успех похода, так как ни один олень, уходя в лес, не сделал судорожного прыжка — верного признака ранения.

Я прошел примерно половину расстояния, когда из-под оснеженного куста раздалось тревожное стрекотание рябчика, перешедшее в треск взлета. Рябчик тотчас же сделал посадку на ветку молодой березы шагах в двадцати — двадцати пяти от меня. Очень удобное расстояние для стрельбы по рябчику. И как он сел! Не спрятался, сучок выбрал сухой, и весь выделился на фоне неба.

Я подумал: «Если изюбри не ранены, они, потревоженные, уйдут далеко, а раненый все равно не уйдет. Поэтому рябчик в сетке не помешает».

Я тщательно прицелился и выстрелил. Рябчик не шевельнулся,

Я выстрелил во второй раз. Рябчик не шевельнулся.

— Черт! — тихо сказал я. И выстрелил в третий раз.

Рябчик застрекотал и поднял голову.

Что за наваждение? И рябчик и охотник, каждый по-своему, переживали «необычное».

Я опустился в снег у дерева, рядом с которым стоял, прижал к нему, как и раньше, цевье, а левый локоть опер о колено. Винтовка замерла неподвижно, как в станке, и тогда я выстрелил в четвертый раз. Рябчик застрекотал, спрыгнул на другой сучок, пониже, и вытянул ко мне шею, как бы желая рассмотреть, что за чертовщина происходит там, под сосной.

Не меняя положения, я почти машинально выпустил последнюю пулю из обоймы. На рябчика она не произвела никакого впечатления. Тогда я встал, махнул на рябчика рукой и громко сказал ему два-три слова. Рябчик затрещал крыльями и улетел.

В полной растерянности я посмотрел ему вслед, потом- на березу, потом — на винтовку. Не сбита ли мушка?

Нет. Не покривился ли ствол? Тоже нет. И тут мой взгляд перебежал на прицельную рамку и остановился. Она была поднята для стрельбы на 1200 шагов. Так посмеялись надо мной изюбри.

Долго я всячески ругал себя за непростительную рассеянность, пока не пересек, наконец, изюбриных следов. Около километра я тропил табун. Все звери шли неторопливой ровной рысью.

Я вернулся домой без изюбря, без рябчика и без двенадцати патронов. Так закончилась необычайная охота по необычной июньской пороше.

 

ИЗЮБРИ И ГЛУХАРИ

В январе и феврале 1925 года работы на курганах пришлось временно приостановить из-за сезонного накопления грунтовых вод. Мы получили, таким образом, возможность закончить давно начатую топографическую съемку в районе водораздела Билютая и Хацуртэ. Из Улан-Батора на Ноин-Улу приехал наш орнитолог Елизавета Владимировна Козлова. Ее интересовала оседлая орнитофауна в глухих местах зимней тайги. Надо было пополнить и нашу коллекцию изюбрей, да и мясом запастись: оно было на исходе.

Все эти задачи удобно разрешались экскурсией в истоки Хацуртэ. Был нанят один дзун-модский житель, который вместе с Елизаветой Владимировной отправился кружным санным путем к намеченному месту бивака. На санях уехал и необходимый скарб: меховые одеяла, топор, лопата, посуда и прочее. А мы с Андрюшей налегке пошли прямым путем по хребтам с планшетом, буссолью, термометром и анероидом. Через сутки пришел на бивак и Котик.

Стояли сильные морозы в 25-30 градусов, но нас это не смущало. Во время ходьбы по горам мороза не замечаешь, а лагерь мы разбили чудесный, в месте, где одна боковая падь выносит в долину Хацуртэ густой поток елей, смыкающийся с уремой реки.

В лесу расчистили большую площадку, покрыли ее слоем елового лапника, а из мелкого ельника устроили ограду для защиты площадки от господствующего северо-западного ветра. Потом заготовили груду топлива из лиственничного сухостоя и валежника.

Из наших хвойных деревьев лиственница наиболее плотное. Она горит медленно и жарко. В сильные морозы костер нужно поддерживать все время и, следовательно, строить его экономично. Мы обогревались на уральский манер, известный, впрочем, и в Забайкалье. Уральская «нодья» складывается таким образом: на ствол срубленной лиственницы во всю его длину наваливают другой ствол. Чтобы он не мог скатиться, близ концов стволов, вплотную к ним, в землю забивают небольшие колья. Там же стволы разъединяют нетолстыми чурками. Образуется длинная щель, зазор, в три-четыре сантиметра шириной. Этот зазор заполняется сухими ветками и смолистой щепой, которую и поджигают по всей длине щели. Нодья горит медленно и дает сильный боковой жар. Приходится только часто поворачиваться во сне, так как одна сторона тела прогревается, а другая мерзнет.

Экскурсия оказалась очень удачной, но здесь я ограничусь рассказом о «необычном», которое произошло 5 февраля. Для того чтобы читатель легко понял события, ему придется взглянуть на прилагаемую схему.

В то памятное утро мы пошли на охоту втроем: Андрюша, Котик и я. Приблизительные маршруты были намечены еще накануне. Андрюша и я покинули лагерь еще задолго до света, а Котик заспался и начал охоту уже после восхода солнца, что, как мы увидим, и предопределило необычные события.

Мы с Андрюшей добросовестно потоптали снег на водоразделе Хацуртэ и Билютая. Он охотился позападнее, я — повосточнее. Коз видели, но не стреляли, боясь спугнуть изюбрей. Однако изюбрей так и не встретили. Часа через два после восхода солнца направились домой, на бивак.

В долине Хацуртэ наши маршруты совпали, но я спустился по средней пади примерно часом раньше Андрюши.

Придя в лагерь, я застал Елизавету Владимировну за приготовлением чая. Вскоре мы расположились у костра и, мирно беседуя, начали завтракать, как вдруг в долине выше лагеря раздался выстрел, за ним другой, третий, четвертый… Я насчитал семнадцать. Беспокоиться оснований не было — в медведя или секача семнадцать раз не выстрелишь. Мы продолжали попивать чай. Проходит с полчаса, и мы слышим быстрое ритмичное поскрипывание снега. Не то подходит, не то подбегает Андрюша. Распахнутый полушубок, взмокшие волосы, радостные глаза.

— Двух изюбрей свалил!

— Где? Каким образом? Ведь солнце-то уж высоко?!

Оказалось, что, возвращаясь из бесплодного похода долинкой среднего ключа (см. схему), Андрюша вдруг заметил в крутом сивере за руслом Хацуртэ табун изюбрей. Звери были чем-то встревожены, переходили с места на место, останавливались, будто к чему-то прислушиваясь.

Андрюша знал, что если изюбри услышат или заметят его (а изюбрь, не в пример косуле, зорок), то весь табун мгновенно исчезнет. Правильно оценив положение, охотник тотчас опустился на снег и открыл пальбу с колена на дистанции 300-400 метров. Изюбри не сразу поняли, где источник грома, и благодаря этому Андрюша смог три раза сменить обойму. Две подстреленные оленухи скатились по крутому склону в речную урему.

Вот здорово! Немедленно запрягли лошадь и отправились на поле боя. Стоял сильный мороз (минус 27 градусов), и зверей нужно было освежевать, пока туши не замерзли.

Одновременно с нами появился у оленей и Котик, привлеченный выстрелами. Через его плечо были перекинуты два крупных глухаря.

Юноши принялись свежевать добычу, а мне захотелось выяснить, чем были напуганы олени, почему под высоким солнцем они бродили по лесу, а не отдыхали на лежках.

Я пошел навстречу следам табуна и через некоторое время обнаружил лежки зверей в глухом сивере. По следам около лежек было легко заключить, что изюбри вскочили чем-то встревоженные. Чем? Не Котик ли их спугнул?

Найти его след не представляло труда. Я поднялся вверх по склону и, обнаружив след на самом гребне, пошел опять навстречу ему Через какие-нибудь полкилометра я добрался до места действия и другой драмы. Вот здесь следы путаются, отходят в сторону, опять возвращаются, а вот и несколько глухариных перьев, немного крови. Теперь можно восстановить весь ход событий.

Котик, идя по гребню, замечает на соснах двух глухарей и, не надеясь более найти изюбрей, сбивает обеих птиц. Эти выстрелы поднимают изюбрей с лежек, и они уходят сивером вверх по долине, по временам останавливаясь и прислушиваясь. В такой момент й наткнулся на них Андрюша. Получилось нечто вроде импровизированного загона. «Необычное» возникло в результате счастливых, не предусмотренных охотниками обстоятельств.

К тому времени, когда я вернулся на поле боя, изюбрей уже увезли в лагерь. Два ворона неохотно прервали неожиданную трапезу и, тяжело махая крыльями, скрылись за стеной ельника.

Весь крутой и обширный склон был покрыт петлями изюбриных следов. В холодном голубоватом свете уходящего дня застыли деревья. Как будто жизни нет места в этом угрюмом неподвижном лесу! Как будто не проливалась здесь только что горячая кровь и не метались по склону крупные звери!

Я стал внимательно просматривать следы, переходя от одного к другому, то поднимаясь, то спускаясь по склону. Вот здесь изюбрь упал и скатился в тальвег, а вот другой сделал громадный прыжок и затоптался на месте. А это что? Кровь. Небольшое пятно, и в трех шагах от него еще несколько капель. Надо заметить место: раздвоенная наверху сосна и рядом две небольшие елки.

Перехожу к другому следу. Зверь быстро бежал по склону вверх и наискось. А что темнеет на снегу, там, левее и ниже, у ствола лиственницы? Опять кровь. И много. А шаг?

Неуверенный, рваный. И дальше по следу видна «краска». Охотник, внимание!

Винтовка слетает с плеча, берется наперевес. Теперь осторожно тропить. Десяток шагов… еще несколько. Да, зверь ранен тяжело: видно и по крови и по шагу. Он не может далеко уйти. Если бы взгляд мог пронзить стволы обступившего леса…

И вдруг в сорока шагах передо мной вскакивает олень. Один прыжок — и он на гребне небольшого лога. Выстрел. Олень исчезает. Треск сучьев, хруст валежника.

Досылаю патрон, подбегаю, заглядываю в лог. Вот он. Лежит раскинув ноги. Недвижен, не дышит.

Теперь нужно быстро вернуться к раздвоенной сосне и, пока свет позволяет, пойти по другому следу с «краской». Он скоро выводит меня вверх, под гребень, но крови на следу все меньше и меньше, потом отдельные капли через десятки шагов, потом и они исчезают. Зверь идет ровными прыжками, через километр переходит на рысь и вступает на тропу всего табуна, бегущего теперь след в след.

Стемнело. Спешу к убитому изюбрю, потрошу его и возвращаюсь на бивак уже при лунном свете. Вот он — обжитой «дом» под елями. Огонь, тепло, дымящийся чай, милые лица друзей! И длительное, неутихающее обсуждение всех подробностей столь богатого событиями охотничьего ДНЯ.

Уже луна высока, уже выпит третий чайник, уже запряжена лошадь и все мужчины отправляются в ночной поход за третьим изюбрем. До утра откладывать нельзя: оленя могут попортить и волки, и росомаха, хотя натушу и положена стреляная гильза.

Нелегко было вытащить из впадины уже окоченевшее десятипудовое тело: глубокий снег, валежник… Вниз по склону протащили волоком быстро, в густой уреме опять пришлось потрудиться. Но вот добыча взвалена на дровни, и усталая процессия среди лесного безмолвия в лунном свете медленно тащится к лагерю.

Там хранительница огня приветливо встречает нас свежеподжаренной «строганиной» и новой порцией чаю. И если бы вы знали, как эта строганина вкусна!

Затем костер основательно заправляется на ночь, и все проваливаются в омут сна. Огонь бодрствует до зари, охраняя наш покой. Стреноженная лошадь жмется к костру.

Нечего было и думать увезти нашими средствами всю добытую дичь. Поэтому на следующее утро Котик с возчиком, захватив небольшую часть добычи, поехали на Судзуктэ за свежим транспортом (старая заслуженная лошадь совсем измоталась), а Елизавета Владимировна, Андрюша и я провели в лесу еще день,охотясь за мелкими птицами для орнитологической коллекции.

Котик действовал энергично, прошел на Дзун-Модо, сговорился с одним из тамошних жителей и вместе с ним на паре лошадей в поместительных дровнях появился в лесах Хацуртэ уже на следующее утро.

Мы привезли домой полный набор главной ноин-ульской дичи: изюбрей, косулю (ее застрелил тоже Андрюша), глухарей, тетерку и рябчиков. Кроме того, хорошую серию оседлых видов таежных птиц и законченную топографическую съемку.

А «необычное» в этой поездке возникло из поведения двух глухарей или, если хотите, благодаря тому, что Котик проспал ранний час охоты.

 

ЧЕТЫРЕ ИЗЮБРЯ

По своей природе охотник, как и всякий человек,- оптимист. Поэтому он не любит вспоминать о неудачах и тем более говорить о них. Итак, в памяти постепенно стираются, а потом и вовсе исчезают бесплодные скитания по лесам и болотам, неисчислимые часы в лодке, когда удилища недвижно склонились над водой, а поплавки стоят как памятники, и многое, многое другое.

Зато удачу, счастливые дни и часы охотник помнит прочно и любит вновь и вновь перебирать в памяти.

Но случаются неудачи столь разительные, что нельзя о них забыть и промолчать трудно. Поэтому мне и хочется рассказать историю о четырех изюбрях.

В один из последних мартовских дней 1925 года рабочий Ю Тунша, ходивший по делам в Дзун-Модо, сообщил мне, что туда приехал советский полпред А. Н. Васильев и намеревается назавтра прибыть к нам. Это было очень кстати, так как П. К. Козлов уехал в Ленинград и мне нужно было обсудить с А. Н. Васильевым некоторые вопросы, касающиеся работ экспедиции.

Вечером начался снегопад, сопровождаемый сильным ветром. Опасаясь, что автомашина не сможет пробиться в наш лагерь по переметенной дороге, я решил на следующий день пройти в Дзун-Модо, чтобы увидеться с полпредом. Со мной пошел и Андрюша.

Откопная дорога, соединяющая прииск Судзуктэ и завод в Дзун-Модо, вьется по косогору близ самых гребней. Из Судзуктэ она переваливает в Бальджу, из Бальджи — в Баин-Гол, из Баин-Гола — в Таверн, один из южных истоков Дзун-Модо, и по косогору этой просторной пади плавно опускается в долину Дзун-Модо прямо к поселку.

На всем протяжении этого девяти километрового пути сменяются ландшафты редкой красоты: лес и скалы Судзуктэ, широкая перспектива дальних гор за Бальджой, густые сосновые потоки, ниспадающие по крутым склонам Баин-Гола, светлые березняки просторного Таверна. За годы странствий много тысяч километров промелькнуло мимо меня, но эти девять — самые незабываемые.

Впрочем, в тот день нам с Андрюшей было не до ландшафтов. За пятнадцать часов метели дорога изменилась неузнаваемо. Ее ровная поверхность превратилась в пересеченную- с воронками, сугробами и ухабами. Вокруг снежная мгла, ветер в лицо.

С обледеневшими усами добрались мы, наконец, до стана, где узнали, что А. Н. Васильев, потеряв надежду проехать на Судзуктэ,утром отбыл в Улан-Батор кружным путем.

Вот короткая выписка из моего дневника. «Возвратились домой мы на следующий день. Идти было еще труднее, так как целую ночь мело. Вскоре после того как мы вошли в бассейн Баин-Гола, я заметил на увале, на расстоянии километра, четырех пасущихся изюбрей. Долго мы смотрели на них. Было ветрено, и шел снег. Леса и хребты покоились во мгле. А звери тихо бродили. Все было как и тысячи лет назад».

Это краткое упоминание о зрелище девственной жизни не раскрывает значения виденного.

В те времена мы жили жизнью охотников. Всем голодным и жадным существом своим впитывали горный воздух, лесной шум и шорохи, звериные голоса, запахи трав и земли.

Издавна лелеемое долгожданное соприкосновение с дыханием, плотью девственного мира опьяняло нас. Сбор разнообразных коллекций, добывание пищи охотой были своего рода мехами, которые беспрерывно раздували пламя охотничьей страсти.

Еще не занимается рассвет, а уж обойма вталкивается в магазинную коробку, кусок хлеба — за щеку. И вот, пока домик скрывается за стволами деревьев, охотник превращается в осторожного хищника, острые взгляды начинают шнырять по сторонам, вверх и вниз, сверлят листву, взбегают и спускаются по горным склонам, задерживаясь на каждом подозрительном пятне.

Как тень проходит охотник под деревьями, огибает утесы, обходит валежник и сухие сучья на земле; затаив дыхание, подползает к гребням грив, тщательно осматривает распадки. Минуты накапливаются в часы, а добычи все нет. Но вот серое пятно под лиственницей на дальнем склоне чуть шевельнулось. Охотник превращается в камень. Вся жизнь его тела сосредоточивается во взгляде. Добыча! Поиски сменяются молниеносной оценкой положения. В ее быстроте и точности — залог успеха. И в те же мгновения ландшафт, окружающий зверя, с необычайной отчетливостью врезается в память. Пройдут месяцы и годы, но эти, как бы высеченные на камне воспоминания не сотрутся под наплывом более поздних.

Раздается выстрел — и ответный гром в горах. Потом тишина, а на дальнем склоне неподвижное серое пятно. Напряжение разрешилось.

С момента выхода из дому до этого выстрела охотник был одержим стихией действия. Он не размышлял, а рассчитывал, не созерцал, а оценивал, контролируя каждое свое движение. Нарастающее цветение утра не трогало охотника: его сознание привычно и быстро отбирало из всех многообразных впечатлений лишь те, которые помогали выследить и убить добычу. Все остальное скользило мимо, лишь слегка царапая внимание.

Такова психология охотника. Такова философия целеустремленности: утилитарный отбор деталей и односторонняя оценка целого.

По редкой и счастливой случайности мы не взяли ружей, отправляясь в Дзун-Модо. Мы решили: погода дурна, дорога тяжела, времени мало. И винтовки остались дома.

Я отчетливо помню те мгновения нашего возвращения в Судзуктэ, когда мы перевалили из долины Таверна в долину Баин-Гола и глаза, привычно ощупывая ландшафт сквозь белесую сетку мелкого падающего снега, впились в далекие темные пятна на белом увале.

Изюбри! И тотчас же мускулы всего тела напряглись, руки бессознательно метнулись к винтовке.

Винтовки нет! Поток безмолвных самоупреков, жгучая досада! Но, повинуясь лесному закону, тело неподвижно, губы сжаты. Страсть бьется в теле, как птица в западне. Она требует внешнего выражения, но без его поддержки затихает и, обреченная на бездействие, уступает место иным чувствам. И только теперь всей совокупностью деталей, всем многоголосым согласным хором вступает в душу древняя природа.

Недвижные, безгласные, стояли мы на занесенной снегом дороге и смотрели на зверей. Сосновые толпы под нами круто сбегали в узкую долину. Противоположный склон был чист и лишь местами отмечен небольшими семьями молодых осин. Темные тела четырех оленей отчетливо выделялись на снежном покрове косогора.

Было ясно видно, как в поисках скудной пищи звери разгребали копытами снег и медленно склоняли головы к земле. По временам то тот, то другой олень высоко поднимал голову и застывал на месте, уподобляясь нам в совершенной неподвижности. Легко было при этом вообразить его трепетные ноздри и нервные движения крупных ушей. Но ветер дул к нам, относя страшный запах человека к вершине лесистого склона, а шум наших мягких шагов по снежным сугробам растворился в шелесте снега и однообразных вздохах сосновых вершин.

В том, что мы видели, фабулы не было. Драматическая последовательность событий отсутствовала вовсе. Внешние впечатления сложились в скупой комплекс. Глаз видел тусклое небо, сливающееся с падающим и упавшим снегом, неясные очертания гор, волнообразные колебания темно-зеленых ветвей и медленные, как бы ленивые движения далеких зверей.

В ушах звенел металлический шелест колючего снега и глухой свист хвои под порывами ветра. И все же совместное действие этих немногих впечатлений было разительным. Весь ландшафт дышал глубокой закономерностью, которая взывает не к разуму, но к прапамяти, к подсознательному бытию нашего «я». Проникнув в эту область, она превратила нас из зрителей в соучастников, из охотников — в детей земли, в сосны, в снег, в скалы, в оленей. В этом быстром переходе из мира личной обособленной жизни, из краткого опыта нескольких десятилетий в древнее медленное бытие природы было нечто от полета, прыжка в бездну.

Метель прикрыла мелкие подробности пейзажа. Ничто не отвлекало внимания от немногого, но существенного. Горы, лес, снег и ветер обняли суровой и простой оправой свой плод — трепетную жизнь, горячую кровь, струящуюся под короткой шерстью, тонкую сеть чутких нервов, благородные влажные глаза.

Не знаю, сколько времени мы стояли, не отрывая глаз от далекого увала, затаив дыхание, боясь проронить слово. Время ничем не напоминало о себе. Оно просто исчезло. И только когда ветер проник под полушубки, а пальцы ног потеряли чувствительность и глаза заболели от ударов мелких снежинок, мы очнулись от оцепенения и, вздрагивая от холода, побрели домой.

Но память до конца жизни приняла в свои недра образ зверя, охраняемого лесом и скалами Ноин-Улы.

После возвращения домой созерцатель стал постепенно перерождаться в охотника. К ночи превращение было закончено, и рано утром с винтовкой под рукой я поспешил в вершину Баин-Гола. Метель стихла, но дорога стала еще хуже. Сугробы сильно задержали меня, и когда я подходил к Таверну, солнце уже взошло.

Изюбри были на том же увале, но теперь они паслись близ самой вершины его. Чтобы подойти к ним, нужно было сделать глубокий обход по Таверну. И следовало торопиться: звери могли уйти в лес на лежку.

Поминутно увязая в глубоких надувах снега, обливаясь потом, я, наконец, вскарабкался на левый гребень Таверна и, таким образом, зашел изюбрям в тыл. Теперь нужно было продвигаться в обратном направлении и притом крайне осмотрительно — звери могли оказаться и по ту и по другую сторону гребня. Я медленно пошел по нему, держа винтовку наперевес и внимательно оглядывая оба склона. Круглая спина гребня несла мало деревьев. Солнце стояло наискось, налево, перед глазами расстилался слепящий белый покров. Эта бьющая в глаз белизна помешала мне заметить резкое понижение гребня впереди, и внезапно я увидел прямо перед собой и немного внизу четырех изюбрей на расстоянии около 180 шагов. Они стояли вплотную, один за другим, левым боком ко мне, в совершенной неподвижности. Ко мне были повернуты и все головы.

Я окаменел. Одно неосторожное движение — и звери мгновенно скроются: они в двадцати метрах от опушки леса. Но и медлить нельзя: они уже готовы взметнуться.

Почти «на вскидку» (чтобы не тронулись до выстрела) я выпустил пулю и… промахнулся. Стремительно, гигантскими прыжками звери бросились в лес. Я успел дать еще два выстрела по бегущим. Потом пошел по следу и через 600-700 шагов заметил в одном месте немного крови на следу. Однако по ходу было видно, что какой-то изюбрь лишь слегка задет. Вскоре след табуна, далеко видный на оснеженных увалах, показал мне, что звери ушли в сивера Дзун-Модо. В табуне были три самки и один самец.

Как ни приучили мы себя мужественно переносить неудачи, но этот плохой выстрел долго мучил меня. Да и теперь не могу вспомнить о нем равнодушно.

— Где же «необычное» в этой охоте? — может спросить читатель.

Автор ответит:

— Необычно положение, которое занимали изюбри в тот момент, когда я их увидел. Они стояли, как стоят солдаты в шеренге после команды: «Смирно! Равнение налево!»

Эту причудливую, странную позицию я могу объяснить только тем, что звери услышали мои шаги прежде, чем увидели меня. И вот самец подает знак тревоги и подготовляется к грядущей опасности, а самки, как и подобает слабому полу, укрываются за вожаком. Так они и стояли: впереди олень и вплотную к нему одна за другой три оленухи. Я видел только их спины и головы. И лишь бок самца был открыт для выстрела.

Но придирчивый читатель не унимается.

— Вот так и надо было рассказать — на полстранице. А вы заставили прочесть пять!

И тут автору приходится признать, что этот упрек справедлив. Автор увлекся.

 

КУРОПАТКИ НА ГОСПОСЕВЕ

В Хэнтэе водятся куропатки двух видов: серые (Реrdiх dauriса) и белые (Lagopus lagopus).

Белая преимущественно держится в самом сердце нагорья, в альпийской зоне, по плоским, иногда заболоченным водоразделам. В верховьях Онона и Керулена не раз мы готовили из этих нежных птиц с добавлением китайской лапши «гоми» весьма изысканный суп.

А серая даурская куропатка живет по окраине лесной области, предпочитая склоны скалистых гор, покрытых кустарником. Но ее можно встретить и в густой уреме широких речных долин.

Во время первой рекогносцировочной поездки на Судзуктэ и Дзун-Модо, о которой я уже рассказывал, А. А. Кузнецов посоветовал мне заехать на Госпосев, угодья которого раскинулись по долине Хары к северу от Ноин-Улы.

— Там вам покажут куропаток,- сказал он и усмехнулся.

Я уже решил возвращаться в Улан-Батор кружным путем по долине Хары, и поэтому завернуть на Госпосев представлялось вполне удобным.

Мы спустились долиной Дзун-Модо, попрощались с горным зимним ландшафтом и выехали в широчайшую долину Хары, где сразу почувствовали приближение весны. Снег здесь лежал рваными отрепьями. Запахло оттаявшей землей, по которой бегали стайки рогатых жаворонков.

Впереди виднеются стада и низкие постройки. Кажется, еще пятнадцать минут, и мы будем там. Но проходит и полчаса, и час, а постройки все еще не близко. Гладкое, как пол, дно долины скрадывает расстояние. Нигде ни деревца.

Наконец приехали. Надо покормить лошадь и обогреться. Идем в контору,ведем беседу с несуетливым представительным бурятом. Он немного говорит по-русски. Нас все интересует в новой стране: как велика посевная площадь? Расширяется ли она?

Каково поголовье скота?

Большой ли урон от волков?

Беседуем степенно и подробно. Наконец, очередь доходит и до куропаток. К сожалению, никто из нас, путешественников, не знает, как по-монгольски «куропатка».

Не удивительно, что хозяин долго не может понять наших вопросов. Меня приводит в смущение и другое: до ближайших островов уремы отсюда несколько километров, до горных каменистых склонов еще дальше… Идти туда уже поздно.

Но в это время понятливый хозяин проникает, наконец, в смысл вопроса, и уже вполне равнодушно указывает пальцем на окно.

Я смотрю сквозь мутноватое стекло и не вижу ничего, кроме земли, неба и десятка коров невдалеке. Хозяин приглашает выйти на крыльцо. Затем указывает рукой на стадо. Тогда я замечаю, что среди коров бродят какие-то птицы размером с голубя. Беру дробовик и направляюсь к стаду. Тень тревоги падает на лицо бурята. Беспокойство понятное. Попасть дробью в корову не очень трудно.

Я приближаюсь к стаду на тридцать шагов и теперь отчетливо различаю куропаток. Они, как куры, поклевывают навоз и не обращают на меня никакого внимания. Начинается своеобразная стрельба под лозунгом: «Не попасть в корову!»

После каждого выстрела коровы шарахаются в сторону, а куропатки перелетают на несколько десятков шагов и опять принимаются кормиться. Настреляв около десятка птиц на ужин, я прекратил эту необычную, но, по правде сказать, сомнительную охоту.

Вероятно, я не поверил бы подобной истории в рассказе какого-нибудь неизвестного мне охотника. И тем не менее все происходило так, как здесь описано, на «казенном поле» в долине реки Хары 26 февраля 1924 года.

Я постреливал, а Ежо и Володя посматривали с крылечка, дробовик у нас был один. И все коровы остались целы.

Если даже допустить, что страх животного перед человеком в известной мере передается по наследству, то в жизни отдельной особи он при благоприятных обстоятельствах легко преодолевается.

Монголы в те времена не стреляли и не ели птиц. Куропатки привыкли к людям и, подобно голубям, сделались на Госпосеве полудомашними птицами. Поэтому и стрелять их было как-то неудобно, немного стыдно.

Даурские куропатки нарядны и вкусны.

 

ЛЕНИВЫЕ ЛЕНКИ

В Монголии мне почти не пришлось заниматься рыбной ловлей. На Ноин-Уле рыбных водоемов не было, а в последующих самостоятельных экспедициях до рыб как-то не доходили руки, не хватало времени. Правда, небольшой запас лесок и крючков всегда включался в экспедиционное снаряжение, но обычно возвращался из путешествия неиспользованным.

А в те времена Монголия поистине была краем «непуганой рыбы»: монголы ее не ловили и не ели. Любители-рыболовы из числа сотрудников нашего полпредства и торгпредства в выходные дни выезжали на Толу неподалеку от Улан-Батора и часто возвращались со сказочными уловами. В рассказах фигурировали щуки, хариусы, таймени, а иногда и пудовые осетры, выловленные чуть не в лужах.

В редкие часы досуга помаленьку занимались рыбной ловлей и наши знакомцы — забайкальцы, ставя в речках плетенные из тальника «морды» и другие ловушки. Помню, как-то проезжал через судзуктинский лагерь один мандальский житель и продал нам шести килограммового тайменя,

вынутого из ловушки в узеньком протоке Хары. Редкое лакомство мы испекли на угольях в русской печи и съели впятером за один присест.

Хотя в отрочестве мне и приходилось удить рыбу в озерах Ленинградской области, но о ленке, конечно, я и не слыхивал.

Ленок (Вгachymystax lеnок) — типично сибирская речная рыба, поднимающаяся в Хэнтэй по истокам Енисея и Амура. В системе рыб ленок — промежуточное звено между лососевыми и сиговыми. Почтенное положение, которое как бы предопределяет и вкусовые качества этой рыбы.

Впервые живых ленков я увидел на Харе.

А. А. Кузнецов пригласил меня поохотиться на гусей — было время пролета,- и мы задолго до вечерней зари приехали на облюбованное место у самой реки. Здесь она протекала словно в нарочно вырытом канале шириной не более пяти-шести метров, с гладкими и низкими берегами. В ожидании вечернего перелета Алексей Александрович вырезал в уреме грубоватый ивовый двухметровый прут и привязал к нему толстую длинную волосяную леску, Я не помню теперь ни поплавка, ни грузила, ни насадки, которыми удильщик пользовался.

Закинув крючок на середину реки, охотник подождал, пока течение выпрямит леску, а потом неспешно, со скоростью течения, зашагал по гладкому берегу, по временам подергивая насадку.

Очень быстро последовала первая подсечка, и удильщик, перебирая длинную лесу руками, выбросил на берег красивую рыбу весом около фунта. Рыболов положил рыбу в охотничью сетку, закинул удочку и отправился дальше. Идти было удобно, так как на выбранном участке реки берег покрывала низкая травка. Пройдя четверть километра, удильщик вернулся к исходному месту уже с увесистым ягдташем, вытряхнул рыбу на траву у костра, который я к тому времени развел, и проделал тот же маршрут вторично.

В результате мы полакомились превосходной ухой и очень вкусным мясом. Все рыбы были как на подбор — одинакового размера. Это и были ленки. А способ ловли — не назвать ли «ловлей впроходку»? Конечно, этот способ, с точки зрения российского рыболова, тоже нельзя назвать вполне обычным, но подлинно «необычное» впереди.

В 1928 году на пути в северо-западный Хан гай я остановился на дневку на берегу реки Урту-Тамир в окрестностях громадного буддийского монастыря Дзаин-шаби (Цецерлик-мандал).

Стоял погожий летний день, и несмотря на то что белая палатка и синий майхан приютились в тени высокой уремы, в них было душно. Поэтому я вытащил на вольный воздух один из ящиков и, присоседившись к нему, стал заполнять путевой дневник.

Солнечные лучи застревали в густой листве тополей и пышных черемух. Кое-где сквозь заросли кустарника поблескивала воркующая вода. Спутники и лошади отдыхали и разбрелись кто куда. Смышленый паренек Вася Марчук, не упускавший случая забросить удочку, побежал на ближайший перекат. Вскоре он вернулся с доброй порцией ленков и принялся что-то мастерить в майхане, позвякивая железом и постукивая молотком. Затем опять побежал на реку.

Поскрипывает перо на страницах тетради, потихоньку шелестят тополя, солнце приближается к полудню.

И вот передо мной Вася, босой, без шапки, веселый.

— Сергей Александрович! Сходите рыбу половить!

В руках у него тонкий кривоватый шест. К концу шеста кое-как прикреплена железная пластинка с крупными кривыми гвоздями. Примитивная острога. Что за черт!

Приходится отложить дневник. Продираемся сквозь заросли, выходим к реке. Она мелка и не широка — метров десять. На стрежне быстрая струя. У нашего берега течение едва заметно.

Вася рекомендует мне заглянуть в воду. Берег крут, даже чуть подмыт. Урез воды совсем близко, у наших ног. Глубина — не более метра. В тихой, совершенно прозрачной воде под самым берегом стоят неподвижные упитанные рыбы с темноватыми спинами.

Вася вручает мне орудие лова. Я примериваюсь и втыкаю его… в дно. Рыбы передвигаются на полметра и опять замирают. Вася берет у меня острогу, прицеливается, ударяет и, как на вилке, поднимает рыбу в воздух.

Полдневное солнце в полном блеске. Мы видим рыб так же отчетливо, как они видят нас. И тем не менее ленки почти не обращают внимания на рыболовов.

Вася учит меня орудовать несуразной вилкой. Ученик делает некоторые успехи, но чаще попадает в дно, чем в рыбу. Одна рыба срывается с гвоздя в воздухе и звонко шлепается в воду. Круги по воде. Ленивая стая нехотя уплывает. Мы следуем за ней. Вот она и остановилась. Охота продолжается.

Вам, наверное, случалось видеть, как продавец вылавливает живую рыбу сачком из кафельного бассейна. Наша работа была не многим труднее, и мы прекратили ее лишь потому, что дальнейшее побоище не могло быть ничем оправдано. Ленки, по скромной оценке, весили от 400 до 600 граммов, а нас было всего шесть человек.

Как сейчас вижу темноватые спины рыб в чистейшей воде и ленивые движения плавников, и сверкающую синюю дорогу реки, уходящую в желтую степь, и высокие черемухи на берегу.

 

ОХОТА НА ТЕТЕРЕВОВ В СУДЗУКТЭ

Следя за жизнью тетеревов в Судзуктэ, мы после многих наблюдений пришли к выводу, что долину населяет лишь одна стая косачей, которая только по случайным причинам распадается иногда на несколько отрядов, и что у этой крупной стаи есть лишь одно излюбленное токовище. Так же вели себя косачи и в смежной долине — Дзурумтэ. Тетерки держались более скрытно и разобщенно. Чаще всего они встречались поодиночке, изредка — небольшими партиями в восемь-десять особей.

Судзуктинское токовище находилось километрах в пяти от начала долины (перевала в Бальджу) — в широкой полосе уремы, в самой гуще невысокого тальника с примесью низкорослой «черной» березки. В разгаре тока некоторые тетерева выходили и на открытые приуремные лужайки. В течение круглого года косачи посещали место тока с аккуратностью исправного служащего. В весенние месяцы большинство птиц опускалось на землю в урему, а в другое время года — располагалось на ближайших соснах. Даже линька не оказывала заметного влияния на этот режим. Может быть, именно в густой уреме и хоронились плохо летающие тетерева.

Всего замечательней, что бормотание и даже чуфыканье косачей можно было услышать в течение целого года. Правда, зимой и летом — редкое и неуверенное. Так человек пробормочет что-нибудь во сне и опять затихнет. Мне казалось, что и эти тетеревиные невнятные голоса — плод смутных воспоминаний. Наблюдая из месяца в месяц за токовищем, с апреля по апрель, мы только в феврале не услышали ни разу знакомых звуков. После летнего затишья на месте тока стало опять шумно.

Мы не держали собак. Когда на охоте можешь каждую минуту встретить изюбря или косулю, собака только помеха. Поэтому я ничего не могу сказать о жизни тетеревиных выводков. Не пользовались мы и обычными приемами охоты: из шалаша, «с подъезда» и на чучела. Все они требуют предварительной подготовки, на которую у нас не было времени.

Таким образом, и жизненный уклад охотников, и повадки косачей, и особенности ландшафта постепенно определили два метода охоты: первый — на току и второй — «ходом». Оба они «необычны».

 

Охота на току

Вообразите себе густой, влажный лиственный лес с древовидными папоротниками и обилием звериных троп. Посмотрите на этот лес в перевернутый бинокль, и вы увидите нечто очень похожее на судзуктинское токовище. Здесь густой кустарник, папоротник и высокие травы пронизаны во всех направлениях узкими тропами, образующими частую сеть, подобную узору жилок на осиновом листе.

Охотник внедряется в эту поросль до прилета птиц на токовище, выбирает какую-нибудь тропку попрямее и

ложится на нее ничком. Винтовку выдвигает вперед, подсунув под нее что-нибудь для упора.

Вверху сомкнутый покров зелени, с боков — чаща из черных прутьев, папоротников и трав, и только впереди — под сводом листьев — боевая тропа, пересекающая несколько невидимых дорожек.

Начинает рассветать, но в уреме еще густой сумрак. Место, которое занял охотник, присмотрено им, конечно, заранее.

Напряженное ожидание и вынужденное бездействие томительны. Не задумалось ли солнце? Не задержалось ли на своем пути? Охотник осторожно закуривает. Это, конечно, нехорошо — слабость, но зато помогает скоротать время, последние, самые длинные минуты.

Но вот лес начинает просыпаться. Запела белошапочная овсянка; над самой головой неожиданно и нежно просвистела пеночка и перепорхнула дальше: уж не заметила ли? Неуверенно попробовала голос кукушка и затихла.

Наконец-то знакомый шум в воздухе! Потом — короткое хлопанье крыльев: это тетерев сел на сосну близ у ремы. Начинается слет. Более осторожные косачи рассаживаются сначала по соснам и с высоты осматривают токовище: не высунется ли из зелени лисья морда? Более смелые приземляются у самой у ремы и бесстрашно вступают под ее зеленые своды.

Нарастающее со всех сторон бормотание сливается в сплошной негромкий гул. Будто глухо бурлит и булькает вода. Эту ровную, слабо волнующуюся пелену звуков прорезывает пронзительное шипение и чуфыканье. Словно пар со свистом вырывается из клапана.

Бормотание и шипение, постепенно разрастаясь, как бы насыщают урему и заглушают все другие птичьи голоса. Охотнику кажется, что он в самой середине этого пьяного, дикого хора. Однако хористы пока не видны, хотя они и здесь — в двадцати, десяти, пяти шагах, рядом!

Внезапно появляется первый боец. Он быстро пересекает боевую тропу в нескольких шагах перед охотником. Выстрелить не удается — столь мимолетно видение.

Проходит немного времени, и на дальнем перекрестке появляется другой косач. Он топчется на месте. Видимо, оно ему нравится. Какой воинственный! Какой красивый! Алобровый, грозный, напряженный, с раздутой шеей и поднятым веером хвоста.

Выстрел.

Общий гомон затихает, но скоро возобновляется с прежней силой. К черному комку на перекрестке по боевой тропе прямо навстречу охотнику идет новый воин.

В этой охоте выдержка и хладнокровие имеют первостепенное значение. Особенно трудно при стрельбе из винтовки заставить себя сделать паузу между выстрелом и досылкой в ствол очередного патрона, так как смена патрона после нажатия спуска вырабатывается в условный рефлекс. И если охотник промахнется, то тетерев, заметив резкое движение правой руки, с треском пробивает зеленую крышу, а за ним снимаются и все остальные. Поэтому после промаха охотник должен сохранять полную неподвижность, пока тетерев не скроется из поля зрения.

О боевых танцах и драках монгольских косачей рассказывать не буду. По форме они ничем не отличаются от новгородских, карельских или уральских. По содержанию — тем более.

 

Охота «ходом»

Этот вид охоты я особенно любил.

Безветренный ясный зимний день. Крепкий мороз. Сверкающий снег и густая синь неба.

Одеваешься легко: фуфайка, легкая шерстяная шапка. Обуваешься внимательно. Очень удобны ботинки и хорошо пригнанные краги, плотно охватывающие ноги до колен. В такой обуви легко преодолевать глубокий снег.

Охотник идет к токовищу протоптанной тропой по открытому пространству. Уже на расстоянии 400-500 метров от тока он замечает, что одна из пышных сосен в редколесье над самым током как бы увешана крупными черными плодами. Это косачи. Пора пересечь урему и войти под кров леса. Заветная сосна скрылась, и следующие двести метров можно пройти беззаботно.

Потом, при возрастающей осторожности начинается самый подход. От куста — к толстой сосне, от сосны — к тесной группе березок, дальше, уже пригнувшись, вон к тому выворотню. Осторожно выглянем из-за него.

Да, вот она, врезанная в синеву волшебная темно-зеленая крона с черными шевелящимися плодами. Как красивы эти птицы-крупные, плотные, иззелена-черные, блестящие, с белоснежными подхвостьями и красными бровями! Бровей, конечно, не видишь на расстоянии полутораста метров, но в представлении они живы.

И как разнообразны позы косачей! Один, вытянув шею, ощипывает верхушку соседней ветки, другой спокойно сидит на суку, третий крепко ухватился за гибкую ветвь, висит на ней, как акробат, вниз головой и, раскачиваясь, обрывает клювом хвою.

Любопытство натуралиста борется со страстью охотника. И посмотреть хочется и боишься — вдруг слетят! И тут же возникает вопрос, неизбежно связанный с подобной охотой: стрелять отсюда или попытаться подойти еще ближе?

Практика быстро показала нам, что ноин-ульские тетерева довольно строги и в редких случаях подпускают охотника ближе чем на 80-100 метров, а часто и на 100 метров подойти не дают. Таким образом, каждый раз приходится решать задачу сообразно обстановке. Иногда охотник бывает вынужден открыть стрельбу и на 150 метров. Конечно, при хорошем упоре. Выворотень отвечает этому условию, и треск первого выстрела рассыпается по горам. Целиться надо по возможности в самого нижнего тетерева. Его падение не так пугает остальных. Почему? Я пытаюсь объяснить это тем, что нижние тетерева не видят начала падения верхнего, «считающего сучки», и пугаются: не беркут ли напал сверху? Паника вспыхивает мгновенно. А нижний был на виду у всех и ничего ему не угрожало, и «приземлился» он не стукаясь о сучки. Может быть, заприметил что-нибудь лакомое под деревом? Конечно, перевоплощаться в тетерева затруднительно. Может быть, я и не прав в своих догадках. Охотно услышу более разумное объяснение. Пока же приходится просто считаться с фактом. Правило «стреляй в нижнего тетерева!» не мной выдумано, а известно многим охотникам.

При стрельбе на большую дистанцию промахи неизбежны. После двух-трех выстрелов птицы перестают кормиться и тревожно вытягивают шеи. После трех-четырех — стая с треском и ветровым шумом снимается.

Хорошо, если под опустевшей сосной вынешь из снега двух косачей. Но охота только что началась, и прежде чем подойти к убитой дичи, охотник тщательно следит за полетом стаи. В четырех случаях из пяти его можно пронаблюдать до конца. Здесь на помощь охотнику приходит рельеф горной долины.

Судзуктинские тетерева обычно пролетали над увалами солнечного склона и опускались на сосны в вершине какого-нибудь поперечного распадка. Тщательно заметив это место, охотник подбирает подстреленную дичь и начинает новый поход, предварительно обдумав наиболее удобный путь скрада. С каждым новым подходом косачи делаются все пугливее, а перелеты к следующей остановке-все длиннее.

Самое удивительное при этом, что путешествие стаи всегда ограничивалось бассейном Судзуктэ. Казалось бы, чего проще — перелететь в сивера Арангату или Баин-Гола и, следовательно, сразу скрыться за хребтом от глаз преследователя. Но нет! Как будто заколдованная черта змеится над гребнями, отделяющими Судзуктэ от смежных долин.

Пропетляв по солнечным косогорам и глубокому лесному снегу километров пятнадцать и набив сетку увесистой птицей - пять косачей весят в это время года около полу-пуда, утомленный, но довольный охотник возвращается домой. Он весь пропитан солнцем и свежим морозным воздухом, а ночью, лишь только закроет глаза, видит черные фантастические груши, окруженные зеленью и синевой.

Так удильщику мерещатся вздрагивающие поплавки, а грибнику — красные шапки подосиновиков.

 

КРЯКВЫ НА ЦАЙДАМ-НУРЕ

Лик северо-западного Хангая к югу от долины Тэса весьма своеобразен. Это высокое плоскогорье, поверхность которого составляют слабо вогнутые бессточные котловины, отделенные друг от друга широкими и обычно пологими перемычками. Котловины эти различных размеров, от нескольких десятков до нескольких сотен квадратных километров. Наиболее низкая часть котловины бывает заполнена озером. Легко понять, что вода в этих озерах сильно минерализована и для питья и варки пищи не годится. Поэтому здешние монголы разбивают свои аилы на берегу какого-нибудь худосочного ручья, несущего с окрестных холмов в озеро скудную воду. Леса в этой стране мало. Лишь северные склоны гор-холмов кое-где покрыты лиственичными колками.

Сеть озер северо-западного Хангая служит естественной и облюбованной станцией для перелетных птиц. Здесь они чувствуют себя в полной безопасности.

В 1928 году я пересекал «озерное плоскогорье» от хребта Хан-Хухэй к монастырю Дурекчи-ван, что в долине Тэса. Хотя еще не истек сентябрь, но на большой высоте первые признаки суровой зимы проявились рано.

В день осеннего равноденствия после короткой, но стремительной снежной бури минимальный термометр, выставленный на ночь за палатку, показал минус 19,4 градуса С. Правда, днем температура поднялась до плюс 12 градусов, а на солнце так и вовсе жарко стало. Таков Хан-гай! Мы переваливали из котловины в котловину, и казалось, конца не будет этому просторному, но монотонному ландшафту: желтобурая трава, безоблачное небо и густая синева озер, изредка серые рощи лиственниц, уже осыпавших хвою. Валовой пролет дичи кончился. Озера опустели.

30 сентября мы миновали озеро Ой гон, лежащее в западной части обширной котловины, и, заметив вдалеке по направлению пути небольшой аил, поторопились к нему: наступали сумерки, а нам были нужны и вода и мясо.

Добрались до юрт уже в темноте. Раскинули палатки и после патриархальной традиционной беседы в одной из юрт купили барана и добыли воду.

Наутро обнаружилось, что рядом с аилом в невысоких берегах приютилось небольшое озерко (Цайдам-Нур) овальной формы, длиной около 700 метров. Юрты стояли у ручья, впадающего в узкий конец озера. На гладкой воде безмятежно отдыхала стая запоздалых крякв.

Кто не любит осенних жирных уток? Я тотчас вернулся в палатку за дробовиком. Кряквы плавали недалеко от нашего берега, но в меру выстрела не подпустили и перелетели на дальний конец озера.

Слабобугристые берега не позволяли подойти к уткам за прикрытием, и поэтому когда я приблизился к ним шагов на сто, они перелетели обратно к юртам. Я возвратился, тогда утки опять пропутешествовали на дальний конец озера.

Я позвал Васю и попросил его навестить уток, а сам занял позицию в 20 шагах от берега на совершенно открытом месте. Мне было интересно, как они теперь поступят?

Вася согнал стаю, и она, пролетев над длинным берегом, завернула прямо на меня. Я выстрелил — и увесистая кряква с глухим стуком шмякнулась на плотный грунт рядом со мной. Тем временем смышленый парень прилег в траву, и утки, очертив контур другого длинного берега, сели на воду невдалеке от загонщика. Тот встал. Кряквы снялись и повторили прежний маршрут. На этот раз удался дуплет. А стая опустилась на воду, не долетев до Васи. Ему пришлось немного прогуляться. И опять утки прочертили в воздухе границу озера.

Когда охота кончилась, мы подобрали в разных местах по берегу девять крякв.

Если принять во внимание, что, делая двойные выстрелы, я не только попадал, но и мазал, то стая должна была с каким-то непостижимым упрямством повторить свой однообразный маршрут семь-восемь раз. И каждый раз она летела по одному и тому же направлению — против часовой стрелки. Ничего подобного я не наблюдал ни раньше, ни позднее.

Я прекратил стрельбу, так как, помимо крякв, нам предстояло одолеть жирного барана, а дни стояли теплые.

Уцелевшие утки так и не покинули озера. Почему? Даже с небольшой высоты своих овальных полетов они должны были видеть громадное синее зеркало Ойгон-Нура в шести-семи километрах к западу. Ведь озерко лежало в той же котловине -«ямкой в яме». Неужели перелет предыдущего дня настолько утомил стаю, что она так и не решилась покинуть уютное, но беспокойное пристанище? Или же эти кряквы никогда не слышали выстрелов и, следовательно, не понимали их гибельного значения?

Не знаю. Не берусь ответить.

 

КРАТКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ

Прошло уже несколько лет, как я написал эти воспоминания. Недавно я внимательно перечитал рукопись, стараясь взглянуть на нее со стороны. Но самому автору трудно беспристрастно оценить свою работу. Так, например, серию очерков можно было и продолжить и сократить. Нелегко определить момент, когда надо остановиться.

Вероятно, найдутся читатели, которые упрекнут меня в том, что я лишь вскользь упомянул о разнообразных работах экспедиции, о товарищах в дни странствий и почти ничего не рассказал о хозяевах страны — монголах, этом замечательном народе, мирном, вдумчивом, благожелательном. Но ведь инженер, строя канал, ограждает его русло, чтобы не растеклась вода. Так же пришлось поступить и мне, чтобы повествование, ограниченное избранной темой, не расползлось, не расплескалось.

 

НА ВУОКСЕ

У ЛЕСНИКА

По мере удаления от Ленинграда на северо-запад равнина начинает вспухать лесистыми холмами и грядами, между которыми то здесь, то там поблескивают озера.

Обширное пространство между Выборгом и Приозерском (б. Кексгольмом) -самое широкое место перешейка. Здесь вьется река Вуокса. Она плетет прихотливую сеть на поверхности древнего кристаллического щита, повторяя пути, по которым некогда медленно сползали громады льда.

Лед углублял долины, дробил и выносил камни, воздвигая моренные гряды и подпруды.

Поэтому и Вуокса то превращается из реки в озеро, то из озера в реку.

Вот водоем как лезвие серпа, течения на глаз не заметишь. На одном конце впадающий проток, на другом — вытекающий. Что это, озеро или река?

И протоки разные. То бешеные, пенистые, то заросшие кувшинками, стеклянные. Бросишь в озеро спичку, и она плывет, но не быстрее, чем передвигается улитка. Такова Вуокса.

Окрестные поля колосятся овсом, рожью, ячменем, плодится породистый скот, работают молокозаводы.

— Жить можно! — с достоинством сказал мне пожилой колхозник-пасечник. Оглаживая бороду, он хозяйски посматривал на пчел, сновавших у опрятных ульев. — Вот только до рыбы руки пока не доходят!

С бытом местных колхозников я ознакомился только в 1950 году. А годом раньше мы забрались к леснику Яше в такую глушь, что, кроме леса и воды, ничего не видели.

Куда же именно? Сейчас расскажу. Если ехать от Приозерска по шоссе на Выборг, то около каменного столба, отмечающего 76-й километр (от Выборга), надо свернуть влево по лесной дороге. Через два километра усадьба лесника и озеро.

Озеро -это все та же Вуокса, разлившаяся между двумя протоками в узкой и длинной котловине.

Берега необыкновенно живописны. Они подходят к воде то плавно сбегающими потоками леса, то оголенными гранитными обрывами, то пышнотравными поймами небольших заливов, по кромке которых густой гигантский тростник, а на участках посуше — непроходимые ольшаники.

Леса разнообразны: чистые сосновые боры, березняки, ельники, смешанные сообщества. Обилие ягод: земляники, малины, брусники, черники. И боровой дичи много: по береговым кустарникам и перелескам-тетерева, подальше в лес — глухари и рябчики.

Но ходить по этим лесам трудно. Они неласковые. Ступишь на траву — под ней камень. Уйдет нога в мох наткнется на камень. Камни всюду -с человеческую голову, собаку, лошадь, дом. Они то обнажены, то прикрыты скудным дерном.

Люди строились здесь хозяйственно и со вкусом. Вот на высоком месте белеет главный двухэтажный дом. Сюда не доползают зоревые туманы. В нижнем этаже обширная кухня-горница и две небольшие комнаты. Стены и потолки тщательно отделаны. Особенно красивы печи. Основная, в кухне-горнице, сочетает русскую печь с плитой.

Поближе к озеру — флигель с двумя комнатами и просторной баней. Около главного дома размещены огромный длинный сарай для сена и такой же хлев, бетонная подземная кладовая, разные мелкие постройки, два колодца.

Фундамент построек из громадных, грубо обтесанных, плотно сцементированных камней. Все строения, кроме двухэтажного дома, выкрашены в традиционный мясо-красный цвет, а оконные наличники -в белый.

Лесник Яша — инвалид Великой Отечественной войны. Его левая нога постукивает протезом. Но Яша молод, деятелен и не думает унывать. У него ловкие, ко всему прикладистые руки и живая русская смекалка. Кроме того, миловидная, обходительная и необычайно расторопная жена Таня. Есть и дочка, славная четырехлетняя девочка. Зовут ее Юля. Она любила смотреть, как я чищу рыбу, и собирала рыбьи пузыри. Если их высушить и подавить, они лопаются с треском.

 

НЕВЕДОМЫЕ ПТИЦЫ

От домика, в котором поместились друг мой и я, до озера совсем близко. Сначала идешь по краю каменистого холма, поросшего сосновым бором, потом -сыроватым лужком, и вот уже берег, тростник в воде.

В «гавани» у камня торчит черный нос подтянутой на берег лодки. За ней прокошенный в узкой полосе тростника выход в озеро.

Теперь надо покурить и наметить план действий, сообразуясь с ветром и волнением.

Здесь ширина озера около километра. Примерно в 400 метрах от берега проходит продольная гранитная гряда. Части ее высовываются из воды: направо-большим лесистым островом, прямо передо мною -голым «горбом», чуть левее- совсем маленьким бугром, прикрытым кустарником и жидкой ольхой. Удивительно, как только она прижилась на этой куче камней!

Остров этот мы назвали «Ольхоном», хотя он вполне уместился бы в большую комнату. У берегов Ольхона хорошие, удобные для ловли «свалы», и я частенько вытаскивал здесь крупных окуней.

В хорошую погоду я брал с собой в лодку дробовик. А вдруг налетит что-нибудь во время ловли? И правда, изредка налетала одинокая кряква, но какая уж тут охота, если глаза на поплавках! Услышишь свист крыльев, потянешься к ружью, а утка уж далеко.

23 августа я собрался ловить на рассвете. Порывами дул несильный северный ветер, временами накрапывал дождь, и ружье осталось дома.

Примериваясь к погоде перед отплытием, я заметил на Ольхоне, в еще неясном свете наступающего утра, какое-то белое пятно на высоте вполдеревца. Оно отчетливо выделялось на фоне темной листвы.

«Что за незнакомая птица?-подумал я. — Совсем белая!»

Ветер дул прямо в лицо, и я решил начать ловлю на свале под прикрытием островка.

Чтобы скорее добраться против ветра до свала, пришлось грести «спиной вперед», тогда как обычно я предпочитаю ездить «по-рыбачьи», то есть лицом к цели.

Когда, по моему соображению, три четверти расстояния, было пройдено, настало время повернуть лодку и двигаться к свалу кормой вперед. Так удобнее заякори-ваться.

После поворота остров оказался прямо перед глазами, и я обомлел. На расстоянии 70-80 метров от лодки на двух тонких молодых ольхах сидели друг против друга, вполдеревца, два тетерева. Сидели и бормотали.

Что мне было делать? Возвращаться домой за ружьем? Не захотелось. Я мог упустить и птиц и лучшее время для ужения. Ведь я выехал не на охоту, а на рыбную ловлю!

Итак, осталось воспользоваться случаем и по крайней мере решить хотя бы «академический» вопрос: на какое расстояние бормочущий тетерев может подпустить к себе человека в лодке?

Медленно и по возможности бесшумно я направил лодку прямо на тетеревов.

Теперь до них уже не более пятидесяти метров. Белое подхвостье левого косача прямо «кричит» в зелени. Вот во что превратилась загадочная птица!

Осталось сорок метров… тридцать… Может быть, тетерева позволят мне вылезти на берег и взять их за хвосты?

Двадцать метров! И тут тетерева с треском взлетают. Но какие? Те четыре, что были на земле и которых я не видел! И только за ними снимается и моя пара. Тонкие деревца встряхивают ветвями.

Представление закончилось. Пора и к делу — опускать якорь. Ведь вот какие бывают происшествия!

О! С этого дня я уже не оставлял ружья дома. И все тянуло поближе к островам. Но этот случай, как и подобает «необычному», не успел повториться. Зато я выяснил, что вуоксинские тетерева осенью и бормочут и шипят, как весной. И при этом предпочитают развлекаться на островах.

Ну не смышленые ли птицы? Конечно, на островах куда безопасней. Ни лисиц, ни куниц, ни охотников.

 

ЖАДНАЯ ЩУКА

Далеко за «горбом» торчит из воды одинокий камень, на который любят присаживаться птицы. К нему почти вплотную подходит каменистая мель, что тянется от дальнего берега. Здесь она обрывается крутым двухметровым уступом. Хорошее место для ловли! Заякоришься на мели у самой границы свала, а насадку бросаешь в глубину к одинокому камню. Сюда часто заглядывали окуневые стайки.

9 августа в пасмурный и ветреный день мне все утро не удавалось найти рыбу. Ловил я и по кромке берегового тростника, и у островков, но повсюду рыба клевала редко и вяло. Правда, у Ольхона подцепились один за другим два фунтовых окуня, но вслед за этим наступила часовая пауза.

К И часам стал накрапывать дождь. Пора бы и домой. На прощание я все-таки решил навестить «птичий» камень. Там, к удивлению,стала оживленно брать некрупная плотва. amp;apos;С двух удочек пришлось перейти на одну. Деликатные поклевки этой рыбы, да еще на волнении, требуют от рыболова неослабевающего внимания.

На бездействующую удочку я насадил плотичку: может быть, окунь соблазнится! На щуку я не рассчитывал: неподходящее место — травы нет.

А надо сказать, что каждое лето я уже на месте отдыха заготовляю два-три березовых «щучьих» удилища, не очень чувствительных, но зато прочных. Такое удилище оснащаю крепкой (спиннинговой) лесой, крупным поплавком и металлическим поводком. Если ловлю в подходящем месте, то наживляю якорек плотичкой и закидываю его в сторону, поодаль от других удочек.

Так вот, едва я забросил обыкновенную удочку с наживленной плотичкой, как поплавок тотчас исчез. Я порядочно повозился, пока не поднял на поверхность добычу гибким удилищем. Вместо ожидаемого окуня из воды высунулась щучья морда. Но в этот момент хищница перекусила лесу. В довершение неудачи пополз якорь, и лодку потащило прямо на камень.

Пришлось действовать быстро, и обойтись без шума не удалось. Обидно! Распугал рыбу и потерял хороший крючок.

Нечего делать. Установившись, размотал щучью удочку и забросил ее с очередной плотвой. Минут через пять плотичку взяла щука, размерами с первую. Я уже подвел ее к лодке и погрузил в воду подсачник, но не тут-то было! Отчаянным последним рывком щука сошла с крючка.

Только братья по оружию поймут мои чувства! А тут еще, как на грех, плотва перестала клевать.

Пришлось подождать, пока на якорьке не плюхнулась в воду третья рыбка. Щука схватила ее менее чем через минуту; и это после всей предыдущей возни и шума!

Щука обычно сразу топит поплавок и потом медленно ведет его наискось в глубину, на пути заглатывая добычу. С подсечкой торопиться не следует, и сколь возможно, подаешь за уходящей рыбой лесу и удилище.

На этот раз щуке улизнуть не удалось. Сильная была рыба, хоть и небольшая -в полтора килограмма.

Я приколол ее в лодке, чтобы освободить якорек. Каково же было мое изумление, когда неподалеку от якорька я нашел в зубастой пасти и погибший крючок!

Домой греб, не переставая удивляться, вымокший, но веселый.

Конечно, нельзя с полной уверенностью утверждать, что «вторая» щука, сошедшая с якорька, была «первой», но и по величине и по сопротивлению она не отличалась от «третьей». Поэтому я лично не сомневаюсь в том, что все три раза наживку брала одна и та же щука. Ее не испугали ни шум, ни борьба, ни боль! Образцовая жадность.

В заключение еще один необычный факт, касающийся щучьих повадок.

Один раз в моей жизни, на Ветлуге, во время ловли язей с плотов, я поймал большого щуренка на катышек черного хлеба.

 

ШТОРМОВАЯ ПЛОТВА

Братья удильщики привыкли думать, что когда устойчивое вёдро сменяется ненастьем, клев рыбы резко ослабевает. Я тоже придерживался такого мнения. Оказывается, оно нуждается в поправках.

Вот пример.

В 1949 году на севере Ленинградской области стояла удивительная осень: тихая, теплая и сухая. Мы уехали с Вуоксы в конце августа, но ленинградский сентябрь так настойчиво гнал из города, что я прервал работу и на последнюю неделю месяца вернулся к облюбованному озеру.

Здесь стало еще красивей. Береза и осина пылали всеми цветами спектра. По утрам морозило, но дни были теплые, ласковые, сине-золотые.

Окуневый клев затихал, а плотва брала жадно и утром и вечером.

Погода резко изменилась лишь 1 октября, накануне моего отъезда. Утром родился холодный ветер, нагнавший низкие рваные облака. Я ловил у горба, потом вокруг Ольхона. У горба меня встретили многочисленные мелкие окуни, которые буквально окружили лодку, часто выбрасываясь на поверхность воды. Но клева не было.

Стал накрапывать дождь. Я поехал домой обогреться. Весь улов пошел коту на обед.

Около четырех часов дня, наперекор здравому смыслу, я опять оттолкнулся от берега, захватив на этот раз брезентовый дождевик. К этому времени облака затянули все небо двухъярусной пеленой, а нарастающий ветер развил сильное волнение.

Пришлось заякориться в ближайшем заливе, укрывшись от ветра за широким выступом тростника. Однако и здесь волнение давало себя знать. Не надеясь на железный болт за кормой, я привязался еще и к тростнику.

Я начал ловлю двумя удочками, забрасывая насадку подальше от тростника и лодки. Поплавки долго и скучно метались на волнах. Пришлось спустить и третью лесу короткого двухколенного удилища. К этой лесе были привязаны два поводка, один -покороче, другой -подлиннее.

Поплавок мягко опустился на воду в двух метрах от удильщика.

И тут начался клев! Да какой! При каждом забросе поплавок немедленно уходил под воду. Осторожная плотва хватала насадку с жадностью окуня Несколько раз случались дуплеты, и тогда в воздухе на двух поводках трепетали две рыбы! А дальние поплавки по-прежнему качались на волнах.

Но с этим каждый рыболов знаком! И оснастка всех удилищ одинакова, и насадка, и тот же спуск поплавка (по расстоянию от дна). И вот одна удочка работает, а остальные бездействуют.

Между тем ветер все крепчал и косой дождь тяжелел.

Скрюченный под брезентовым плащом удильщик механически вытягивал одну рыбу за другой.

В разгар клева лодку все-таки сорвало. Связки тростника перетерлись о веревку, и якорь пополз по дну. Не без труда удалось установиться на прежнем месте.

Но клев не ослабел. Длинные удочки я смотал, а маленькая продолжала работать как автомат.

Лов прекратили наступившие сумерки. Да и продрог я, зуб на зуб не попадал. Шляпа промокла насквозь.

За какой-нибудь час малая удочка вытащила больше пятидесяти рыб-около четырех килограммов.

Я не разделяю пренебрежительного отношения многих рыболовов к гастрономическим качествам плотвы. Только что пойманная и зажаренная в сметане, она отменно вкусна.

 

О ЛОВЛЕ РЫБЫ НА УДОЧКУ

О ловле рыбы на удочку написано и много и мало. Много-о рыбах и снастях, мало-о рыболовах.

А между тем характер и чувства рыболова не менее интересны, чем, скажем, повадки щуки. Рыбная ловля, как и охота,- двустороннее действие, и говорить об одной стороне, замалчивая другую, не следует.

Бессмертные описания охоты Л. Толстым и лучшие страницы М. Пришвина тем и хороши, что они уделяют равное внимание и зверю и человеку. Это и порождает богатство, полноту читательского впечатления.

К сожалению, русские писатели-классики увлекались рыбной ловлей меньше, нежели охотой. Поэтому мысли о поэзии рыбной ловли (то есть о рыболове), высказанные еще сто лет назад С. Т Аксаковым, остаются до сих пор единственными в своем роде. Из современных же писателей, как мне кажется, только К. Паустовскому в том немногом, что он рассказал об удильщиках, удалось найти новые слова и новые мысли о характере и вкусах рыболова. Немало помогла этому тонкая живопись ландшафта, всей оправы рыбной ловли.

Конечно, счастливые строчки на эту тему мы можем найти в рассказах, очерках и у других писателей, но это трудоемкая работа.

Перечитывая как-то свои рыболовные записные книжки (а их у меня порядочно накопилось), я задумался над двумя-тремя вопросами, о которых редко говорят и еще реже пишут.

Однако, на мой взгляд, они заслуживают внимания не меньше, чем подробности щучьего нереста или рецепты изготовления спиннинга.

Вопросы эти относятся более к психологии рыболова, чем к поведению рыб. Но так как рыболова нельзя вполне понять, минуя рыбу, придется кое-где упомянуть и о вещах, хорошо известных.

Каждый человек, суммируя свой опыт в любой области, неизбежно приходит к тем или иным обобщениям, которые часто совпадают с установившимся общим мнением.

Но бывают выводы, с которыми можно соглашаться и можно не соглашаться. Они преимущественно относятся к вопросам, редко обсуждаемым, но далеко не пустым.

Некоторые из этих вопросов мне и хочется, если не разрешить, то хотя бы поставить.

 

Вступление в касту

Впервые я погрузился в рыбную ловлю лет тридцать назад в окрестностях Валдая. С тех пор эта страсть не оставляет меня, хотя энтузиазм новичка и схлынул.

Тем летом я мог простаивать на берегу лесного озера Оловенец или «просиживать» в утлом челне от зари до зари. Босой, иногда продрогший, голодный, я не мог оторваться от озера, как если бы был прикован к его берегу цепью. Я стремился к воде, как иголка к магниту. Утренняя и вечерняя ловля сливались в единый, незаметно мелькающий день. Ловить я только учился; удилища у меня были самодельные, тяжелые, лесы грубые, крючки неподходящие.

Опытных рыболовов по соседству не было. Лишь книжки немного помогали.

И все же это было настоящим посвящением, одиноким вступлением в касту «одержимых». Неискушенному профану ужение даже мельчайшей плотвы, от которой опытный рыболов, отплевываясь, бежит, доставляло неведомое дотоле наслаждение. Однако именно мелкая плотва научила меня терпению и точности в подсечках. Хорошая школа! Но я так «настоялся» при этом в береговых мочажинах, что две недели пролежал в постели с воспалением ноги в подъеме.

Однако и этот печальный опыт не мог меня образумить, и впоследствии неоднократно, иногда в глухую осеннюю пору, я часами просиживал на берегах торфяных озер, с ногами в воде, постепенно синея от холода. Такова страсть.

Лодок не было. Лишь на немногих озерах плавали полусгнившие «кутьки»-долбленые челны. В то лето я проводил дома вряд ли более шести часов в сутки, и зеленый мир беспрепятственно вторгался в меня шумом листвы, поклонами тростника, рыбьими всплесками, запахами воды и леса.

В памяти каждого рыболова и охотника первые порывы новой страсти живут прочно.

 

Оправа страсти

Человеку трудно оценить значительность впечатления, пока оно не отстоится.

Бывает так, что какое-нибудь событие едва заденет внимание, а потом начинаешь думать о нем все больше, и оно как бы наливается жизнью. А то, что некогда представлялось важным, существенным,- высыхает, превращается в пыль.

Так и в малой области охотничьих воспоминаний. Какую-нибудь подробность запомнишь на всю жизнь, то и дело мысленно возвращаешься к ней, а целые недели, проведенные на воде, выпадают из памяти, оставив следы лишь на страницах дневника.

Должно пройти немало времени, пока в длинном ряду воспоминаний каждое займет подобающее место не по хронологическому признаку, но по своей яркости, силе и значению.

Окидывая теперь мысленным взглядом все моря, озера и реки, в которые мне доводилось забрасывать удочку,- от Невы до Татарского пролива, от Ветлуги до Амура, от Имандры до Черного моря, я вижу прежде всего ландшафт, природу, отступающую на задний план во время самого ужения и занимающую главное место в воспоминаниях.

Без особого удовольствия я перебираю в памяти подмосковные экскурсии. Вероятно, шум и многолюдство при выезде и возвращении засоряли впечатление от природы, мешали ему отстояться.

Приятно вспоминать об окрестностях Валдая, «левитановском» озере близ Удомли, берегах Амура, уральских озерах.

Но самые глубокие впечатления сохранились у меня от двух поездок в Лапландский заповедник (в бассейн озера Имандры) и от одного лета на Карельском перешейке.

В Лапландии Чуна-озеро и втекающие в него реки и ручьи оказались неведомой страной для рыболова-удильщика. Никто не мог сказать мне, будет ли там рыба идти на поплавочную удочку и какая именно.

В Лапландском заповеднике земляные черви не водятся, поэтому пришлось привезти их в количестве нескольких тысяч из Ленинграда и хранить на месте в ящиках с торфом.

Но соблазнится ли рыба незнакомой насадкой? Наперекор сомнениям, соблазнилась! Особенно жадно клевала на червя форель.

Стремительность и сила форели и кумжи давно известны. Вываживание на тонкой снасти даже фунтовых экземпляров этих рыб доставляет рыболову неизъяснимое удовольствие.

Окружающий ландшафт может покорить самого требовательного взыскателя природы.

Скалы, вода, яркий осенний покров горной тундры, нежнейшие облака на акварельном небе, глухие леса в глубоких долинах, полное безлюдье.

Совершенную гармонию этих мест портит лишь обилие комаров и москитов, от которых не спасают и накомарники. Только в узком ущелье реки Нявки удильщик избавляется от гнуса. Итак, этот длинный грохочущий водоскат, сжатый стенами гор, я и должен признать обетованным местом для братьев по оружию. Нелегко добраться до него, но «охота пуще неволи» и «для милого семь верст не крюк».

С благодарностью и любовью вспоминаю также Вуоксу, там, где она разлилась в длинное узкое моренное озеро, окаймленное лесом и гранитом, украшенное высокими сухими островами.

Много интересного и занимательного видел я во время моих рыболовных похождений. Кота-рыболова, с которым я дружил два года в Удомле, и другого котика, прибежавшего ко мне по росистой поляне близ протока Вуоксы. На «глухих» озерах близ Валдая ко мне бесшумно подплывали острова с деревьями. В горах Чуна-тундры видел диких северных оленей на гигантских каменистых склонах. А золотые рыбы, сверкающие в бешеном потоке, и «тронная» форелевая уха у костра под звездами, сияющими сквозь шатер лапландской ели, и умные глаза лаек, и лица друзей, и тяжкий монотонный грохот и рев воды!

«Все в жадной памяти осталось!»

И гротесковые бычки в шуме черноморского прибоя, и вечерняя охота на крабов, выползающих после заката из щелей и нор на еще не остывшие прибрежные камни, и затейливая раскраска «морских петухов», и резиновое мясо рыб-собак, и смешная ловля морских рачков в теплом мелководье у самого берега.

И чистые, как будто вымытые, желтые отмели Ветлуги, где я в проводку с плотов ловил язей, и ночная охота на них в протоке у Боровинекой плотины близ Валдая, когда не видно ни лесы, ни конца удилища и забрасываешь кузнечика в темноту, и медленно передвигаешь удилище, и вдруг-внезапный рывок, беспорядочные шумные всплески, и ощупью подтаскиваешь крупную рыбу к ногам у кромки воды.

И короткие паузы между северными летними зорями, когда все стихает, цепенеет, и не то бодрствуешь, не то дремлешь на душистой траве под кустом или деревом.

Тогда на земле время останавливается и движется лишь в небе, медлительно наращивая рассвет…

В многолетнем опыте каждого охотника и рыболова накапливается и запас необыкновенных происшествий. Воспоминания о них не следует держать при себе, так как все выходящее из пределов обычного расширяет наш кругозор.

Но сейчас хочется поговорить о другом.

 

Природа страсти

В чем притягательная сила рыбной ловли? Какова природа этой страсти?

Что побуждает деревенского мальчонку, молодого офицера или седобородого ученого часами просиживать на воде с удочкой, властно отвлекает их от игр, учебы, свиданий с милой, житейских дел и профессиональных занятий?

В знаменитом лирическом размышлении С. Т. Аксакова на эту тему (см. вступление к «Запискам об ужении рыбы») заключается только часть правды и при этом меньшая часть ее.

Вспомним основную аксаковскую мысль:

«Деревня, мир, тишина, спокойствие! Безыскусственность жизни, простота отношений!

На зеленом цветущем берегу, над темной глубью реки или озера… под шатром осокоря… улягутся мнимые страсти, утихнут мнимые бури, рассыплются самолюбивые мечты, разлетятся несбыточные надежды! Природа вступит в вечные права свои, вы услышите ее голос, заглушенный на время суетней, хлопотней, смехом, криком и всею пошлостью человеческой речи! Вместе с благовонным, свободным, освежительным воздухом вдохнете вы в себя безмятежность мысли, кротость чувства, снисхождение к другим и даже к самому себе…»

Нет, глубокоуважаемый Сергей Тимофеевич, вряд ли деревенскому парнишке свойственно испытывать подобные чувства! А вы сами, отними ваши удочки злой волшебник, просидели бы пять часов в лодке под летним солнцем или в непогоду?

Думаю, что, будучи правдолюбцем, вы ответили бы: «Нет!» И даже «под шатром осокоря» не просидели бы. А о лейтенанте и мальчонке я уж и не говорю!

Следовательно, источник влечения к рыбной ловле заключен не в созерцании, но в деятельности, не в любовании окрестным миром, но в стремлении проявить себя.

Правда, за время ленивого рассвета не раз взглянет рыболов на зарю, набухающую красками, и на пелену тумана над дальней поймой, не раз глубоко втянет в себя свежий, целительный воздух, не раз прислушается к просыпающимся лесным голосам, но весь этот согласный и знакомый мир, с разметавшимися по небу перистыми облаками, ивами, склоненными над водой, и темными кущами дальнего леса -все это теперь для рыболова только сцена, на которой вот-вот начнется драматическое действо. На нем теперь сосредоточены все помыслы рыболова, который мог бы при виде злого волшебника воскликнуть: «Возьми от меня небо, и лес, и птичьи голоса, только не отнимай удочек!»

Поэтому не следует преувеличивать влечения рыболова к «красотам природы» и наделять его избыточной созерцательностью, склонностью к рефлексии. В этом грешны многие удильщики. Этим грешил и сам Аксаков.

«Созерцательная» надстройка создается позже, когда «действо» уже давно кончилось, а видения и отзвуки окружавшей природы продолжают бродить в сознании.

Подобно тому как влюбленные не для того гуляют ночью, чтобы смотреть на луну и звезды, рыболов выезжает до света на лодке не с тем, чтобы любоваться солнечным восходом.

Будем правдивы. Влюбленными управляет инстинкт сближения, рыболовом — охотничий инстинкт.

Но, может быть, вы, читатель, встречали счастливого влюбленного, бредущего после размолвки с любимой по живописным тропинкам благоухающего весеннего леса и наслаждающегося пением соловья? Или радостного рыболова, приехавшего с одной плотичкой на кукане после дивного заката солнца в огненную воду?

Я не встречал. А несчастных, которых нередко приходилось видеть, не расспрашивал о природе.

Итак, тугая пружина, толкающая рыболова в лодку,- это охотничий инстинкт, то самое побуждение, которое заставляет волка тропить зайца и приносить его своей самке, вылизывающей новорожденных щенят, которое приказывало пещерному человеку рыскать по горам и лесам в поисках пищи для женщины, трепетно ожидающей добытчика в своем логове.

Как и всякий инстинкт, влечение к охоте слепо и не считается со здравым смыслом.

Вот охотник в субботу покинул город и через полтора дня привез домой двух рябчиков.

Он горд. Он накормил свою семью делом рук своих и вовсе не хочет думать о том, что на истраченные в поездке деньги он мог бы легко купить восемь рябчиков, притом зажаренных.

Но если такие мысли и придут ему в голову, он их тотчас вышвырнет как мешающий жить хлам.

Спорить с охотниками и рыболовами на эту тему не следует.

Насколько охотничий инстинкт свойствен мужчине, настолько он чужд женщине, что, конечно, обусловлено историей развития вида и семьи.

Поэтому-то женщина-охотник, женщина-рыболов -аномалия. Женщине скорее свойственно охранять жизнь «малых братьев».

До сих пор мужчина с любопытством и недоверием относится к женщине, вооруженной дробовиком или удочкой. Недоверие это также инстинктивное.

С охотничьим инстинктом неразрывно связано и наивное, то есть самое примитивное, честолюбие. Чувство это внедрилось в человека тоже в пещерные времена.

Первобытную женщину несомненно тянуло к сильному и ловкому мужчине — будущему защитнику семьи и добытчику.

Если Гок убивал двух медведей, а Гак одного, сердце ее льнуло к Гоку.

Незамысловатая гордость Гока живет и в современном рыболове:

— Петя выудил 20 окуней, а я- 30, и мои крупнее!

А подтекст такой: «Я проворней, хитрей, способней Пети!»

После удачного лова рыболов пыжится от гордости. Мало того, что он испытывает возрастающее уважение к самому себе, но еще и требует общего признания своих успехов.

«Перестрелять», «переудить» партнера-важный стимул в совместной охоте.

Соперничество-стержень любого соревнования, но в спорте, как и во всякой другой деятельности, поддающейся исчислению, превосходство одного человека над другим определяется особенно легко.

Конечно, охотничий инстинкт, будучи главным побудительным мотивом действий рыболова, не является все же их единственным, исключительным стимулом. Кое-что нужно отнести и на долю природы.

Правда, существуют удильщики, которым все равно, где ловить, лишь была бы рыба. Вы можете встретить их на городских набережных близ выходов сточных труб, у грязных карьеров, на вытоптанных берегах пригородных прудов и в других, столь же неприглядных местах. Это уже настоящие «одержимые» — рабы слепой страсти.

Обычно же рыболов стремится найти уединенное, чистое и свежее место. Он испытывает потребность в гармоничной, естественной обстановке, пусть даже она и не будет в центре его внимания. Потребность эта также рождена тысячелетиями.

Вот он, в мятой кепке, потертой куртке и заплатанных штанах, стоит, вытянув удилище, на берегу незатейливой речки — потомок волосатого, шкуроодетого дикаря, закинувшего в глухой омут кривую кость на зверином сухожилии. Мне кажется, что в эту минуту их внешнее различие несравненно больше внутреннего.

Оба в лапах единой страсти.

 

О вкусах

Лишь профан может думать, что все удильщики составляют однородную массу достойных сожаления чудаков.

Правда, про них сказано: «Кто удит, у того ничего не будет». Или еще обиднее: «На одном конце червяк, на другом — дурак».

Очень грубая поговорка, но, пожалуй, закономерная. Ведь это осуждение инстинкта здравым смыслом, практическим разумом, презрение филистера к поэтическим бредням. Здесь столкновение разных миропониманий. Поэтому спор бесполезен.

Но профаны ошибаются, полагая, что все рыболовы одинаковы по своим влечениям и вкусам.

Рыцари удилища весьма разнородны, и партий среди них не меньше, чем в современном австрийском парламенте.

На флангах обретаются спиннингисты и «донники». Первые относятся к последним примерно так, как шахматисты- к шашистам, или теннисисты-к любителям пинг-понга.

Спиннингист -весь жизнь, весь движение. Не только руки, но и ноги его не знают устали. В свисте блесен и лесок он пожирает километры.

«Донник» недвижен и философичен. Терпеливо ждет он, когда звякнет в темноте колокольчик, прикрепленный к удилищу, воткнутому в берег.

Разрыв между этими типологическими крайностями заполнен многочисленными промежуточными характерами. И каждый рыболов уверен, что его способ ловли -самый привлекательный.

Конечно, опытному удильщику известны различные методы ловли. Он испробовал и тот, и другой, и третий, сравнил их, оценил и в конце концов избрал способ, который наиболее приятен ему.

Я, например, не принадлежу к так называемым «активным» рыболовам, любящим передвигаться, и поэтому за двадцать пять лет поймал на металлическую подвижную блесну не более полусотни рыб.

Не люблю также переметов, подпусков, кружков и прочей грубой снасти. Не привык приваживать рыбу, а если иногда и занимаюсь этим, то неохотно, подчиняясь здравому смыслу, а не внутреннему побуждению.

Предпочитаю ловлю, не обремененную чрезмерной подготовкой, дикие, уединенные места, бесшумные движения и одиночество в лодке или на берегу.

Привержен к длинным, прямым, хорошо и тонко оснащенным удилищам и перяным поплавкам. Не люблю менять места и суетливо искать рыбу.

По всем этим причинам меня нельзя назвать хорошим, «добычливым» рыболовом. Мои спортивные успехи, если их мерить количеством пойманной рыбы, незначительны.

Но, как и все люди, одержимые страстью, я подчиняюсь ее прихотям, совокупность которых и рисует облик удильщика.

Я понимаю и спиннингиста, и донника, но вполне сочувствовать им не могу. Вероятно, и они относятся к моему типу удильщика так же.

О вкусах не спорят.

 

О статистике

В начале моих рыболовных похождений я подсчитывал, да и то не всегда, лишь общее количество пойманной рыбы и на глаз определял его вес.

Но в последующие годы мои статистические записи постепенно осложнялись, вплоть до того, что я стал измерять длину и вес каждой пойманной рыбы.

Нечего и говорить, что это хлопотливое дело не только требовало изрядного времени, но и вызывало веселое недоумение среди друзей и знакомых. По правде сказать, я тоже немного посмеивался над собой. Но, задумавшись как-то над этим, я решил, что мной руководит то же самое чувство, которое заставляет филателиста пересчитывать свою коллекцию марок после очередного пополнения, а грибника — подосиновики, только что принесенные из лесу.

Учет своих успехов порожден тем же примитивным честолюбием.

Впрочем, у меня здесь примешались и другие мотивы. Меня заинтересовал вопрос о соотношении длины и веса рыбы и его изменчивости для отдельных видов. На основании многочисленных измерений я вычертил графики (ряд параболических кривых) для окуня, плотвы, форели и некоторых других рыб. Получились очень любопытные диаграммы, пользуясь которыми, я мог с большой точностью определять вес рыбы по ее длине. Для рыб весом от 10 до 500 граммов сходимость эмпирических и теоретических данных оказалась превосходной.

Удовлетворив таким образом свою любознательность, я перестал делать подробные измерения и теперь подсчитываю в улове только количество рыб по видам и общий его вес, делая исключения лишь для особо крупных экземпляров.

Мне было очень приятно перестать чувствовать себя оригиналом, когда я узнал, что и «созерцатель», «поэт природы», С. Т. Аксаков педантично занимался подобными подсчетами. Вообще во всем, что касается рыбной ловли, я вполне сочувствую вкусам этого внимательного, осторожного и неторопливого исследователя рыбьих нравов.

 

О гуманизме

Еще один вопрос: как примирить охотничью страсть с гуманизмом?

Можно, конечно, и не отвечать, сославшись на то, что понятия гуманизм, гуманность уже по самой этимологии слова связаны только с человеком.

И все-таки отмолчаться нельзя. Ведь говорим же мы о «гуманном отношении к животным».

Вопрос этот занимал и даже тревожил многих мужчин. Будет и впредь тревожить. Вспомним хотя бы Тургенева, Льва Толстого, Пришвина.

Всякий испытывает потребность быть гуманным, и как тут не задуматься охотнику, если он с наслаждением дикаря сшибает тетерева и внимательно насаживает на крючок плотичку, намереваясь приманить щуку. Ведь это уже не только убийство, но и пытка.

Напрашивается вывод, что охотники и рыболовы — дегенераты, рабы атавизма.

Однако, приглядевшись к ним, замечаешь, что в житейских отношениях они ничуть не хуже прочих людей. Более того, среди них очень трудно встретить сухого, черствого, расчетливого человека. А как нежно они бывают привязаны к домашним животным, особенно к собакам! Мне, например, не приходилось встречать злых охотников или злых рыболовов. Паустовский тонко заметил: «Рыбная ловля развивает добродушие и болтливость».

Следовательно, предыдущий вывод поспешен.

Как же быть?

Очевидно, примириться с тем, что перед нами одно из присущих людям противоречий, которыми они так богаты. Уладить этот внутренний конфликт путем рассуждений вряд ли возможно, к каким бы хитрым софизмам ни прибегать.

Вот свежая иллюстрация к этой мысли. Совсем недазно я с удовольствием прочитал живой, остроумный очерк Ванды Василевской «Что, как и на что», помещенный в ноябрьском номере (№ 47) «Огонька» за 1955 г. Автор делится впечатлениями о рыбной ловле на Днепре близ Киева. Ловила она с друзьями разных рыб, разными способами и на разные приманки. Не соблазнится ли сом пиявками? Надо испытать. Добыли пиявок — они иногда присасываются под водой к лодкам.

Теперь приведу несколько фраз автора: «Четыре великолепные пиявки. Впускаем их в бутылку с водой, обвязываем горлышко марлей, чтобы бедненьким было чем дышать. Завтра пойдем ловить сомов: сом, по рыбацким рассказам, обожает пиявок». Слово «бедненьким» выделил я и вполне уверен, что талантливая писательница употребила его совершенно искренне (хотя пиявки вряд ли оценили ее заботу). И вот «бедненькие» кровопийцы вскоре будут насажены на крючок той же заботливой рукой.

Может быть, я и хотел бы иметь аквариум с золотыми рыбками или ершами и кормить их два раза в день, но, смотря в прошлое, я с благодарностью вспоминаю жадных щук, прямолинейных окуней, вертлявую плотву, быстрых хариусов, трусливых лещей, стремительных форелей, бешеных кумж, вечно прекрасную оправу их бытия и при этом ничуть не раскаиваюсь-закоснелый грешник! — в уничтожении десятка тысяч жизней.

 

КОТ-РЫБОЛОВ

Быль и небылица

Прошлым летом я отдыхал в деревне на берегу светлого просторного озера. Озеро это находится в Калининской области, но название его я утаю: боюсь завистников и любопытных людей. Там живет замечательный трехцветный котик, кот-рыболов, о котором речь впереди.

Я очень люблю ловить рыбу и предпочтительно на поплавочные удочки. На донные удочки ловить не так весело, а охота со спиннингом хлопотлива: ходи да ходи. Конечно, что кому нравится, но я стою за поплавочные удочки, и уж если говорить до конца, то за удочки с перяными поплавками.

Каждый год, обычно во второй половине лета, я уезжаю из Москвы куда-нибудь на озеро или реку, выбираю в небольшой тихой деревне немноголюдную избу с приветливыми хозяевами, и по возможности без клопов, и водворяюсь в нее со своим нехитрым рыбачьим скарбом.

В прошлом году я поселился у бабушки Агафьи в одном колхозе.

Жаль, что вы не знаете бабушки Агафьи. Дай бог всякому такую бабушку! Сухонькая, сгорбленная, приветливая, трудолюбивая и рассказывать мастерица. У нее чистая просторная изба с двумя горницами. Кроме того, своя лодка, большая и не тяжелая на ходу. А дом стоит на самом берегу озера, названия которого вы так и не узнаете.

Бабушка Агафья живет одна. Старик умер, дочки повыходили замуж в окрестные деревни, а сын решил вкусить городской суеты; при мне и уехал. Остались у бабушки корова с телкой, овца с ягненком, шумливая куриная семья и большой пепельно-серый кот, не котик-рыболов, а обыкновенный меланхолического темперамента глупый кот, о котором я больше говорить не буду.

Итак, я поселился у бабушки Агафьи и сразу же погрузился в однообразную, но приятную рутину летнего отдыха. Погода стояла жаркая и сухая. Озеро пахло водорослями и лениво млело в пологих берегах. В июле ночи еще коротки, но уже задолго до рассвета, наскоро проглотив кринку молока, я копошился у лодки, нагружая ее потертыми, но исправными орудиями производства. Тут были три удочки и четвертая «щучья» с большим поплавком и крепкой лесой, банка с червяками, подсачник, коробка с запасными крючками, лесками, грузилами и разной мелочью, прикормка и ведерко для рыб, черпак, старый пиджак на случай дождя и вместо якорей два тяжелых камня на длинных веревках.

Озеро дымится в предутренней мгле, а рыболов уже сидит на выбранном месте, раскинув свои удочки, и напряженно всматривается в еще плохо различимые поплавки. Лучший час охоты! Проспишь его — потеряешь половину удовольствия и добычи.

Вот поднимается солнце. В эту минуту оно похоже на только что начищенный самовар бабушки Агафьи. Проходит час, два, три — становится тепло, потом жарко, клев ослабевает. Рыба уходит к берегу, в тень лопухов и горошницы. Пора подвинуться за ней, переменить место. Но вскоре и сам рыболов начинает подумывать о тени; от зноя и сверкания воды клонит ко сну — время ехать домой. Солнце пылает как печь. Вот-вот все озеро и бесчисленные рыбы в нем превратятся в громадный котел с ухой.

В прохладной избе бабушка Агафья кормит меня обедом, а если ее нет дома, то я сам достаю ухватом из печной утробы горшок с ухой, жареную рыбу на сковородке, латку с картошкой в сметане, и если бы вы знали, как все это вкусно! После обеда надо поспать, чтобы с обновленными силами отправиться на вечернюю ловлю. Возвращаешься домой после заката. Ужин. Краткий сон, и все повторяется с начала.

Не подумайте, однако, что это скучная жизнь. Нет, каждый день приносит что-нибудь новое, приходится считаться с ветром, солнцем и дождем, а также и с капризами рыб.

Да и с озером быстро не ознакомишься. Там на дне свои равнины, овраги и холмы, свои леса и песчаные пустыни. В тихую погоду изучаешь склоны сухменей — подводных холмов и плоскогорий, и стараешься ловить поглубже. На ряби ловишь смелей — рыба не так боится поплавка, да и к тому же он все время подергивает насадку. При сильном западном ветре я еду под защиту полуострова, а если ветер дует с востока — располагаюсь близ дома. Вчера здесь брала на хлеб крупная плотва, а сегодня она не клюет и на червя. Стараешься угадать, куда она ушла, делаешь разные предположения, пытаешься думать по-рыбьи, ищешь ее в другом и третьем месте.

Много интересных событий происходит на озере. Около травы щука гоняет мелкую рыбешку, которая внезапно фонтаном вылетает из глубины на воздух и с дождевым плеском шлепается обратно в воду. Иногда и сама хищница с разбега выпрыгивает из воды как темная чурка, чтобы через секунду с шумом исчезнуть в глубине. Тогда по воде далеко расходятся круги.

На плесе плавно покачиваются белогрудые чайки. Иногда утиный выводок проплывет совсем близко от лодки, На мелких местах у берега видно, как беззубки и перловицы, став на ребро, медленно проделывают свои траншеи в мягком чистом песке. Они живут бесшумно, как и улитки, а передвигаются не быстрее минутной стрелки на карманных часах.

Изредка на озере появляются люди: проплывут на больших челнах рыбаки с неводом или колхозная молодежь после дневных трудов отправится с песнями на противоположный берег. Иногда в свежую погоду заглянет и парусная лодка с дальнего конца озера.

Нет, нельзя сказать, что дни похожи один на другой. Каждый из них сам по себе и не повторится больше. А когда начинается осенняя охота, воздух содрогается от выстрелов, и спугнутые утки в стремительном беспокойном полете чертят мгновенные дороги на бледном небе.

Выпадали, конечно, и плохие дни — холодные, с дождем и северным ветром. Ну что же, я не огорчался, вволю спал, чинил удочки, заготовлял новые лески, копал впрок червей, а вечером подолгу сидел с бабушкой за самоваром, и она неторопливо рассказывала мне о старой и новой жизни.

Теперь вы знаете, как я жил прошлым летом. Слушайте дальше.

Однажды я возвращался домой после вечерней ловли. Солнце уже зашло. Вода была, неподвижна, как алое перистое облако на западном склоне неба. С берега пахло свежескошенной травой. Лениво мычали, расходясь по хлевам, только что вернувшиеся с выгона коровы. Мое ведерко было наполнено до краев блестящей, серебристой плотвой. Кроме того, на дне лодки лежала небольшая щучка. Я славно половил, проголодался, предвкушал ужин и отдых.

Когда лодка приблизилась к берегу, я заметил в наступающих сумерках небольшого пестрого кота, деловитой рысцой трусящего с прибрежного холмика навстречу мне.

У берега было совсем мелко; засучив штаны, я вылез из лодки. Котик с достоинством поджидал меня у кромки воды. Как только я вытащил нос лодки на песок, котик легко вскочил на нее, скользнул по мне прищуренными глазами и с тем же деловитым видом, карабкаясь по веслам и скамейкам, направился прямо к ведерку с плотвой. Там, приподняв мордочку и обнюхав рыбу, он ловко подцепил лапой плотичку, взял ее в рот и той же неторопливой рысцой побежал обратно на берег, не обращая на меня никакого внимания. Отбежав немного от лодки, он спокойно приступил к ужину. «Самостоятельный котик!»- подумал я и прежде всего отнес домой рыбу.

Когда я вернулся за удочками, котик уже окончил свою трапезу и сидел на траве, неторопливо облизываясь. Вспомнив собственные привычки, я подумал: «Теперь ему, наверное, хочется пить. Не пригласить ли его к себе?»- и сказал:

— Кс-кс, идем пить!

Котик прищурился, встал и последовал за мной. Теперь он не бежал, а шел. Вид у него был независимый. Поставив удочки в сенях, я предупредительно открыл котику дверь в горницу, и он не колеблясь переступил порог моей комнаты. Я начинал уважать его. Достойный, уважаемый котик!

Тем временем стемнело. Пришлось зажечь свечку. Бабушка принесла мне творогу со сметаной и кринку молока, а рыбу унесла. Котик пристально следил за бабушкой. Я налил в блюдечко густого теплого молока, поставил на пол и сказал:

— Пей и будь здоров!

Повторять не пришлось. Мы ели, пили и не мешали друг другу праздными разговорами.

Котик кончил ужинать раньше меня, вскочил на лавку и, замурлыкав, ткнулся головой под мой локоть. Мне стало приятно. «Славный котик,- подумал я,- воспитанный и ласковый». Здесь я внимательно рассмотрел его.

Мне показалось, что ему около года. Уже не котенок, но еще и не кот. А ребрышки можно было без затруднения пересчитать, и я думаю, что он весил не более 750 граммов. Ну, может быть, 800. Трехцветная его шкурка была бело-желто-серая, а глаза, как и полагается, зеленые с черными крапинками. В целом котик был светлый, но с темным хвостом, пестрой попонкой, пестрой мордочкой и недоделанным чулком на правой передней ноге. Брюшко, грудь и лапки сияли горностаевой белизной. Усы — длинные, белые, нос — обыкновенный, розовый.

Вот каков был этот самостоятельный, достойный, уважаемый котик! Он мурлыкал, а я легонько пересчитывал ему ребрышки.

В это время бабушка внесла самовар. Котик соскочил на пол и медленно направился к моей постели, потягиваясь на ходу. Там он тотчас же свернулся калачиком на одеяле и уснул.

Выпив семь стаканов чаю и добросовестно поговорив с бабушкой о плохом урожае картошки в связи с засухой и об окучивании картошки в разную погоду, и о копке картошки, и вообще обо всем том, что имеет отношение к картошке, я пошел спать. Бабушка также ушла на свою половину. Это была обстоятельная беседа, и оба мы устали.

Я быстро разделся, потушил свечку и осторожно влез под одеяло, стараясь не потревожить гостя.

Если б вы знали, как приятно вытянуть ноги после многочасового сидения в лодке, как сладок запах сена в тюфяке, как отрадна ночная тишина после беседы и знойного дня! Луна чертила серебристые прямоугольники на полу, в окно вливалась звездная свежесть.

Едва, однако, я откинул голову на подушку, повернулся на бок и закрыл глаза, как вдруг услышал тоненький недовольный голос:

— Сережа, вы мешаете мне спать!

Вы можете представить себе, как меня это поразило!

Я открыл глаза. Котик сидел на одеяле и смотрел на меня недовольным заспанным взглядом.

От удивления я онемел. После паузы тоненький голос продолжал:

— Что же вы молчите и таращите на меня глаза? Могли бы, кажется, извиниться. А я еще думал, что вы вежливый человек.

Мне стало стыдно, и я покраснел. Хорошо, что было полутемно. Меня поразили три обстоятельства:

1. Котик (обыкновенный котик) разговаривал.

2. Его речь была безукоризненно правильна.

3. Он излагал свои мысли чистым московским «акающим» говором.

— Простите,- сказал я, наконец,- простите, многоуважаемый котик, что я потревожил ваш заслуженный отдых, но я не думал, что вы, будучи столь небольшим по размерам, так высоко развиты.

Признаюсь, что это было сказано не очень удачно.

— Удивительно не это,- ответил котик,- удивительно то, что вы при ваших размерах, а я полагаю, что в вас 185 сантиметров…

— 187,- поправил я.

— Не перебивайте меня,- заметил котик,- что вы при ваших размерах так мало знаете о котах и до сих пор не научились прилично ловить рыбу.

Меня глубоко уязвили эти слова.

— Почему же вы думаете, что я плохо ловлю рыбу?- спросил я деревянным голосом.

— А потому,- ответил котик,- что вы при северном ветре ловили на южном свале «Лестованной» сухмени, а вся крупная плотва перешла в это время на северный склон. Кроме того, вы пыжитесь от гордости, что поймали небольшого щуренка. Поверьте, что это не от вашего умения, а по его глупости. А почему щуренок был глуп, я могу объяснить, если вы не будете меня перебивать.

Я был очень смущен. Я пролепетал:

— Пожалуйста!

Тогда котик почесал лапкой за ухом и сказал:

— Слушайте

«Историю про умную плотву и глупого щуренка»

Лет десять тому назад в нашем озере жил щуренок по прозванию Щип. Это был небольшой, глупый, самоуверенный щуренок. С каждым месяцем он все рос и рос (тут котик.

пристально посмотрел на меня), но становился все глупее и самоуверенней. У него никогда не хватало терпения выслушать замечания родных и друзей. Он прерывал их на полуслове и кричал; «Я знаю, знаю!»

Когда ему впервые показали беззубку, неподвижно торчавшую в песке на мелководье, он закричал: «Я знаю, знаю!»- и так жадно схватил крепкую раковину, что сломал себе три зуба на нижней челюсти и один на верхней.

Когда он в первый раз увидел ерша, то, несмотря на предупреждения товарищей, закричал: «Я знаю, знаю!» -и схватил ерша, да еще с хвоста, и так уколол себе язык об острые шипы маленького колючки, что потом две недели жевал целебные водоросли.

И так во всем. У него не было терпения часами сидеть в засаде за кустом горошницы, чтобы внезапно схватить зазевавшуюся плотичку. Поэтому он был вечно голоден и недоволен, но ума от этого в нем не прибавлялось.

Вот каков был этот глупый щуренок по прозванию Щип!

Щип так часто хватал по ошибке твердые несъедобные предметы, что если бы щуки не меняли зубов, челюсти его давно бы стали гладкими, как птичий клюв. А если он не умирал с голоду, то лишь потому, что отнимал при всяком удобном случае добычу у маленьких щурят. Так что ко всему прочему Щип был еще и грабитель. Все рыбы относились к нему с насмешкой и презрением, и даже мелкая плотва издалека потешалась над ним и пела тонкими голосками такую песенку:

(Котик пел так потешно, что я едва не рассмеялся).

Щип очень сердился, но ничего не мог поделать.

Однажды все-таки ему повезло. Прогуливаясь по опушке тростникового леса, он заметил небольшую плотичку, которая так увлеклась поисками в иле красного червячка-мотыля, что вовремя не заметила кровожадного губителя.

«Кляк!» — щелкнули челюсти Щипа над самой спиной плотички. «Чивик! — пискнула плотичка и юркнула в маленькую дыру на дне.- Уф! хорошо еще, что рачья норка оказалась под самым носом».

Щип был ленив. Он не хотел копаться носом в илистом дне и поэтому сказал, приблизив пасть к норке: «Ну, вылезай-ка поживей, и тогда я проглочу тебя сразу. В противном случае буду долго жевать, а это очень неприятно, уверяю тебя». Ая — так звали плотичку — пришипилась и молчала. «Вылезай, вылезай, маленькая дрянь!-закричал нетерпеливый Щип.- Лучше умереть сразу, чем мучаться. Ты и не заметишь, как будешь у меня в желудке!»

Но Ая предпочла остаться в рачьей норке и вежливо ответила: «Достопочтенный господин! Зачем вам завтракать щуплой плотичкой, если вы можете полакомиться откормленным карасем, до которого рукой подать!»

Щип, как и все щуки, очень любил карасей. Поэтому он спросил сквозь зубы: «Где же это, маленькая дрянь, я мог бы достать откормленного карася?» — «А вот здесь, за углом, у хвоща,- ответила Ая.- Карасик славный, упитанный и настолько жирный, что до сих пор не научился плавать как следует. Поэтому мать каждый день подвешивает сынка на тонкой водоросли к листу кувшинки для тренировочных упражнений. Вам нужно только раскрыть рот, а уж он сам впрыгнет туда!» У голодного Щипа слюнки потекли. Он сказал: «А не врешь ли ты, ничтожная? И уж не думаешь ли, что я оставлю тебя в этой норе, пока буду охотиться за карасем? Вылезай тотчас же и показывай дорогу, тогда, может быть, я тебя и отпущу!»

Ая сказала: «Многоуважаемый Щип! В доказательство истины моих слов я медленно поплыву перед вашей почтенной пастью и прямиком доставлю вас к обеденному столу».- «Посмотрим!» — процедил Щип. Тогда плотичка вылезла из ямки, и они поплыли за угол к хвощу. Маленькая Ая плыла впереди, а большой Щип сразу же за ней, так что каждую секунду мог схватить ее своей жадной пастью. Поверьте, ему очень хотелось это сделать! Но в то же время он думал о жирном карасе.

— А должен вам сказать,- продолжал котик,- что как раз в это время у хвоща сидел удильщик Лаврентий. Он давно уже расположился там, за старыми сваями, на своей большой лодке и тащил да тащил из воды рыбу- и маленькую, и среднюю, и большую. Лаврентий был невелик ростом, но очень толст, совсем не похож на вас, Сережа (тут котик так многозначительно посмотрел на меня, что я закрыл глаза). Удить же он был великий мастер. Иногда он добывал так много рыбы, что под ее тяжестью лодка была готова вот-вот затонуть. Поэтому Лаврентий всегда брал с собой спасательный круг, и если лодка наполнялась рыбой доверху, то он спускал в воду и привязывал к кругу сначала весла и шест, потом свои тяжелые вместительные сапоги и, наконец, даже одежду, чтобы облегчить лодку и освободить в ней место для рыбы.

Услышав такую чепуху, я сказал:

— Почтенный котик, должен вам признаться, что такого вранья я давно не слышал, хоть и знаком со многими рыболовами и охотниками. Поэтому я вас убедительно прошу держаться ближе к истине в том, что касается этого Лаврентия.

Ответа не последовало. Открыв глаза, я увидел, что котик исчез. Было тихо. В окно вползал медленный рассвет.

Мне стало досадно. «Черт дернул тебя за язык! — подумал я.- Вот и не услышал конца занимательной истории». Было время вставать. Как ни странно, я чувствовал себя выспавшимся, несмотря на то, что бодрствовал всю короткую ночь, слушая котика.

День выдался ветреный, с обильными кучевыми облаками. Ловил я все утро рассеянно, то и дело возвращаясь мыслями к необыкновенным событиям ночи, плохо следя за поплавками. В результате добыл всего с десяток мелких окуней и несколько плотичек.

Возвращаясь к обеду домой, я еще издалека увидел котика, спокойно поджидавшего меня на берегу. Признаться, я чувствовал себя как-то неуверенно: я не знал, как мне держаться с котиком. Зато он сам не проявил ни малейшего смущения, и как только лодка врезалась носом в песок, мгновенно вскочил в нее и выловил из ведерка самого крупного окуня.

— Надеюсь, вы не обиделись, что я прервал ночью ваш интереснейший рассказ? -спросил я застенчиво. Котик не обратил на мои слова ни малейшего внимания и мерной рысцой убежал с окунем в бабушкин огород. «Обиделся!»- решил я.

Смущение овладело мной. Во-первых, я никогда еще не встречал говорящих котов, во-вторых, меня поразила образованность котика, в-третьих, мне не нравилось, что он называл меня Сережей. Я уже человек не молодой, и так меня зовут только родные и друзья детства, все же прочие — Сергеем Александровичем. В-четвертых, я не мог отличить правды от вымысла в словах котика. То, что он говорил о приемах удильщика Лаврентия, казалось мне наглой выдумкой. И все же котик вызывал во мне уважение. Подумать только! Такой маленький и такой многознающий!

За время послеобеденного сна ветер усилился, и на волнах появились шипящие белые гребешки. Я вышел на крыльцо, смотрел на сердитое озеро и раздумывал, ехать мне на охоту или нет, как вдруг заметил рядом с собой котика-рыболова. Он терся о мои ноги, высоко подняв хвост и выгнув спину.

Я попросил его высказать мнение по поводу целесообразности вечерней охоты в такую погоду. Котик посмотрел на меня тусклыми глазами и сказал: «Мя» -даже не «мяу», как полагается обыкновенным котам, а просто «мя». Я решил, что он притворяется.

— Боюсь, — заметил я,- что в случае вашего молчания мне не удастся найти для вас блюдечка молока.

Это был явный шантаж, хоть и выраженный в высокопарной форме. Котик, однако, отнесся к нему вполне безучастно и продолжал охаживать меня, хвост трубой.

Меня рассердило это притворство.

— В таком случае я останусь дома, и рыбки вам не видать!

С этими словами я ушел к себе, хлопнув дверью, и немедленно принялся за оснастку нового удилища.

Я очень люблю эту работу. Надо было выбрать леску, подыскать к ней подходящий поводок, выбрать небольшой чувствительный поплавок и точно отрегулировать вес грузила.

Для ужения плотвы советую вам делать поводки из зеленых шелковистых ниток, которые рукодельницы называют «мулине». Для поводка достаточно двух ниток; их нужно свить, тогда будет еще надежней. Плотва, очевидно, принимает такой поводок за стебель и тащит с него наживку охотнее, чем с самой тонкой жилки. Попробуйте- и убедитесь сами!

Поводок лучше делать подлиннее — сантиметров 30, а грузило привязывать не к нему, а к концу лесы. Так я и на этот раз сделал. Да еще в запас заготовил два поводка с петлями и крючками. Поплавок я выбрал маленький перяной и уравновесил в ведре так, что только красный кончик его высовывался над поверхностью воды. Удилище я взял складное, бамбуковое, очень легкое и гибкое. Славная вышла удочка, посмотреть приятно! Я так увлекся моей работой, что и не заметил, как день отошел. Солнце упало за деревню на противоположном берегу озера, и бабушка вышла в садик подоить свою корову — она ее всегда доила в садике перед избой. «Тиуть-ти-ють, тиуть-тиють»,- запел подойник под струйками молока. Хорошая, мирная песенка! А рядом шелестело озеро. Цвет зари и облака предвещали на завтра хорошую погоду.

Только я успел убрать в ящик все свои крючки, поплавки и другие мелочи, как бабушка принесла ужин. Я уплетал прохладную простоквашу и смотрел в открытое окно на медленно гаснущее озеро, как вдруг — прыг!- на подоконнике внезапно появился котик-рыболов. «Мяурн-гамянг»,- сказал он с английским акцентом. Пришлось угостить его простоквашей.

Все шло по проторенному пути. Появился самовар с бабушкой (впереди самовар, за ним бабушка), а котик отправился с хозяйственным видом спать на мою постель.

Бабушка на этот раз была несловоохотлива и скоро ушла. Она целый день теребила лен и устала. Так что я допивал чай в одиночестве и долго представлял себе, как должно быть приятно выводить на упругом удилище, скажем, пятифунтового окуня!

Мечты!

Озеро погасло, и звезды выступили на еще бледном небе, а я все сидел и мысленно ловил окуня. Проводив его до сковородки, я вздохнул и пошел спать.

Мечтатель на этот раз вполз под одеяло как змея, чтобы не потревожить котика, улегся и вздохнул еще раз. Каково же было мое удивление, когда, едва закрыв глаза, я услышал знакомый тонкий, но внятный голос:

— А Лаврентий лавливал и шестифунтовых окуней. Да, такая рыба не чета тому головастику, которым вы угостили меня сегодня.

После паузы, которую я, несмотря на сильное искушение, не решился нарушить, котик, смягчившись, произнес:

— Так и быть, Сережа, за то, что вы угостили меня недурной простоквашей (хотя молоко я предпочитаю), я докончу рассказ, который вы так невежливо прервали вчера. Но если вы и сегодня помешаете мне, я могу рассердиться не на шутку.

— Итак, слушайте

«Продолжение истории про глупого щуренка и умную плотву»

Вот так они и плыли. Впереди Ая, за ней Щип. Ая была маленькая, не длиннее головы Щипа, но находчивая, как вы это скоро увидите. А Щип, несмотря на то что ему уже исполнилось семь лет и весил он полтора килограмма слишком, а по-старому четыре фунта, был очень и очень глуп, в чем вы тоже быстро убедитесь.

Вскоре они приблизились к хвощу, и впереди над ними показалось большое черное пятно.

«А это что?» — спросил Щип у плотички. Хитрая Ая знала, что черное пятно — это лодка, на которой удил Лаврентий, но небрежно ответила: «Мне говорили, что это лодка, которая долго валялась на берегу и рассохлась; вот хозяин и решил -подержать ее несколько дней в воде, чтобы она как следует намокла и перестала течь».

«А это?»- спросил Щип, указывая плавником на широкое черное кольцо рядом с лодкой. «А это спасательный круг, чтобы лодка не затонула»,- отвечала Ая.

— Вы, Сережа, уже знаете,- заметил котик,- что круг предназначался для других целей. И правда, к нему уже было привязано одно весло. Утро было добычливое. Толстый и потный Лаврентий тихонько причмокивал от удовольствия.

«Теперь, почтенный Щип, будьте внимательны,- сказала Ая,- вот и карась».

И действительно, в тени, больших круглых листьев кувшинки плавал золотистый карась, не слишком большой, но жирный. Славный завтрак для голодной щуки! Карась делал в воде небольшие круги, как будто и впрямь мама подвесила его на водоросли; но вы, Сережа, конечно, уже догадались, что это вовсе не мама, а Лаврентий подвесил карася и притом не на водоросли, а на крепкой «щучьей» леске. А леска эта заканчивалась басовым поводком, которого никакие зубы не перегрызут, а к концу поводка крепко-накрепко был привязан прочный крючок. И этим-то крючком Лаврентий подцепил карасика под спинной плавник. Вот как все было на самом деле-то!

При виде щуки карась стал метаться. Тут Ая сказала: «Почтенный господин, не теряйте времени, а то ваш обед

Может порвать водоросль и улизнуть. И тогда вам придется закусывать ничтожной плотичкой».

Не успела она договорить этой фразы, как Щип закричал :

«Я знаю, знаю!» — и стремглав бросился на карася. Ая же быстро юркнула в заросли хвоща. Только ее и видели! Щип раскрыл свою большую пасть и с шумом захлопнул челюсти. Получилось вроде фокуса. Был карась, и вот уже нет карася! Вот вы, Сережа, гораздо больше Щипа, а попробуйте-ка мигом упрятать в рот порядочного карася — ничего не выйдет! Нет, кое на что Щип был способен.

Он тотчас же стал заглатывать добычу, одновременно опускаясь на дно. Образованные щуки так не делают. Они, схватив рыбу, отплывут с ней немного в сторону, осмотрятся, а потом уж начинают обедать. Но Щип был глуп и жаден, что с него спросишь!

А над водой в это время происходило следующее. Лаврентий был доволен удачной ловлей и решил немного передохнуть. Вынул кисет с махоркой, кусок газеты, свернул козью ножку и, вытащив спичку из коробка, только что собирался закурить, как вдруг, смотрит — поплавка па щучьей удочке нет как нет. А это Щип его утащил за собой, опускаясь на дно. Пропала козья ножка! Табак просыпался на рыбу в лодке, спички полетели в воду.

Как ястреб на добычу бросился Лаврентий на щучье удилище, схватил его за конец и дернул вверх. «Ага, попалась!» — проворчал он. Вот тут-то и пошла возня!

Щип почувствовал, что кто-то вырывает у него изо рта обед. Он плотнее сжал челюсти, но в это время карась чем-то уколол его в нёбо. «Чертова рыба!» — подумал Щип. От страха и боли он выплюнул карася. Обед медленно заковылял в траву. Щип бросился догонять плотву, но не тут-то было, какая-то сила тащила его наверх к лодке, куда ему вовсе не хотелось. Тогда он стал прыгать и танцевать, как умел, хоть веселиться и не было оснований. От страха брюхо посерело у Щипа. «Куда эта чертова водоросль тянет меня»,- думал он и отчаянно барахтался. Лаврентий был тоже хорош. Для удобства он встал в лодке, широко расставив свои короткие ноги, чуть не по колено погруженные в наловленную рыбу. В таком виде он напоминал бочку на косых подпорках. Удилище в его руке сгибалось в дугу. Конец его то выскакивал из воды, то опять погружался в нее, а леса натягивалась как струна. Лаврентий боялся быстро вытащить в лодку танцующего Щипа. «А ну сорвется,- думал он.- Сначала утомлю его как следует». И Лаврентий то подтаскивал Щипа, то опять давал ему уйти от лодки. А Щип бесновался, как безумный, и продолжал под водой свой дикий танец.

Здесь котик сделал паузу и потом философски заметил:

— У людей есть хорошая пословица: «Дуракам счастье». Это верно. Я не хочу быть невежливым, может быть, и умным иногда везет, но ведь вот поймали же вы вчера щуку, а сегодня соседский кот, ленивый и не умный, нашел в грядках на огороде целого мертвого цыпленка, еще теплого. Вот так и со Щипом случилось. Ему внезапно повезло. Пока Лаврентий возился и вываживал его, Щип неожиданно натолкнулся у самой лодки на шест, который Лаврентий втыкал в дно на илистых местах, чтобы прикрепить лодку. Обезумевший Щип проделал около этого шеста несколько туров своей дьявольской тарантеллы («Невежливый, но образованный котик!» — подумал я) и, замотав таким образом леску вокруг шеста, рванулся что было сил, причем от боли у него в голове колесо завертелось, и кубарем покатился на дно.

Лаврентий поздно заметил беду, и когда вытащил кол, увидел на нем лишь оборванную лесу. Что касается крючка и поводка, то они остались в пасти Щипа, ему на память. Крючок завяз в нёбе, а поводок торчал наружу.

Но посмотрели бы вы, Сережа, на удильщика! Щука ушла, рыба распугана и чудный поводок (с крючком!) поте-

рян, не говоря уже о рассыпанном табаке и погибших спичках. Лаврентий молча плюнул в озеро и уехал домой, А Щип долго отлеживался на дне; потом, измученный, еле живой, поплелся в тростник.

— И вот, Сережа, так как Щипу было тогда семь лет и, стало быть, он имел уже большее потомство, то я склонен думать, что вы подцепили вчера кого-нибудь из его отпрысков, таких же глупых и самоуверенных, как и сам Щип. А теперь вы можете задавать вопросы,-добавил котик.

Признаюсь, мне очень хотелось слегка отшлепать котика-рыболова за некоторые невежливые его намеки. Но, с другой стороны, я был не прочь узнать о дальнейшей судьбе Щипа. Не мог же он до конца жизни плавать с басовым поводком, торчащим изо рта. Об этом я и спросил котика, отложив месть. Котик ответил:

— У щук на этом озере есть доктор. Это старый большой селезень, который живет в тростниках на южном берегу полуострова. Больные приносят ему рыбу, а он за это своим твердым клювом вынимает у них изо рта крючки, занозы и прочую дрянь. А чтобы пациенты не откусили ему головы после операции и не утащили за ногу в воду, селезень попросил кузнеца из соседней деревни покрыть его голову и лапы жестяными пластинками с шипами. Так он и живет в шлеме и железных сапогах.

Тут я уже не мог выдержать и с раздражением сказал:

— Любезный котик, перестаньте нести несусветную чушь! Уши вянут.

Котик ничего не ответил.

Я открыл глаза. Котик исчез, а за окном едва-едва занимался тихий рассвет. Было прохладно и ясно. Я быстро встал и принялся за хлеб и молоко. Утро предвещало удачу.