По своему обыкновению, Мокша не заходил в харчевни, не испытав плечом крепость двери. Будто ненароком, задевал косяк так, что стена гулко ухала, а те, кто сидел ближе к выходу, вздрагивали и расплёскивали содержимое кружек. Мокша же, довольный результатом, как ни в чём ни бывало, проходил мимо.

И сейчас великан вломился в корчму, как медведь в тесный курятник. Глянув на крепкую древесину, что только мученически скрипнула под могучим плечом, удовлетворённо крякнул. В самом углу отыскал взглядом Эрзю и прокосолапил к нему, мимоходом приглядываясь к сидящим за столами. Эрзя позёвывал, привалясь спиной к бревенчатой стене, лениво хлебал медовуху, вытирая кулаком повисающую на губах пену. Мокша, грохнув о лавку тяжёлыми ножнами, уселся напротив. Последний раз оглянулся на корчму и водрузил молоты кулаков на стол. Не дожидаясь, когда рот Эрзи захлопнется после очередного зевка, проворчал:

— Эй, спящая красавица, закрой пасть, кишки простудишь.

Эрзя подавил зевоту и вперил в друга самый бодрый в Киеве взгляд. Мокша поощрительно кивнул, бросил взор на остывающего гуся, проглотил слюну.

— В общем так! — начал он заговорщически. — Чую, пора пришла Извека искать.

— Ой ли? — не поверил Эрзя. — Может пущай ещё погуляет?

— Нагуляться успеет, покуда искать будем. А время то самое! Намедни к старикам Млавы сваты приходили. Бают, будто бы от самого Словиши-Гордого, для его сына.

— Бедный сын, — посочувствовал Эрзя. — Вот уж несреча так несреча. Такую невесту и врагу не всякому пожелаешь.

Мокша покивал, втягивая носом аромат гуся.

— И не говори! Уж лучше хазарин на колу, чем жена дура.

— Или Млава в невестках. — добавил Эрзя. — А откуда ведомо?

— Да нынче Микулку встретил. Он и поведал.

— Эт которого Микулку? Не того ли, что при Полоцке отличился?

— Тот самый.

— Ну, этот врать не будет. Славный малый. Не зря его Извек среди других отмечает.

— Извек зря никого не отметит. — согласился Мокша. — Так как, поедем что ль?

— Ты б хоть перекусил на дорожку. А то путь не близкий, когда ещё поедим по-человечески.

Мокша не ответил. Поспешно кивнул и, захлёбываясь слюной, вцепился в гуся. Тот хрустнул и, выпустив облачко пара, разломился под крепкими пальцами. Зная страсть Мокши — поесть с чувством, с толком, с расстановкой — Эрзя снова прислонился к стене и прикрыл веки. С улыбкой слушал хруст косточек, перемежающийся со стуком кружки и плеском медовухи. Один раз грохотнул полный кувшин, принесённый заботливым хозяином и звуки трапезы продолжились в том же духе.

За столами по-прежнему велись тихие разговоры, когда с улицы долетел топот полудюжины коней. Но копыта стихли, а ни смеха, ни молодецких криков не последовало. Хозяин, дородный мужик, убивавший в молодости кулаком быка, искоса уставился на дверь. Стоял вполоборота, могучую пятерню опустил на рукоять тяжёлого тесака для разделки мяса. Пауза затягивалась, гомон в корчме поутих. Дверь отворилась без привычного грохота, в проём ввалился потерянный Лёшка Попович. Двигался, как слепой, ликом чёрен, глаза неживые. Следом шагнули угрюмые дружинники, придержали друга под локти, повели к пустующему столу. Добрыня, глядя под ноги, безнадёжно качал головой, лишь у самого стола поднял глаза на хозяина, двинул рукой, мол, давай как всегда, и тяжело бухнулся на лавку. Остальные тоже загремели ножнами об пол, рассаживаясь вокруг Лёшки.

Последним в дверях показался Илья. С укоризной посмотрел на опустившего голову Лешака, дверь прикрыл бесшумно, чем удивил больше, чем неживой Попович. Прогромыхал сапогами к рассевшейся компании, придавил могучими чреслами край лавки и тяжко вздохнул, едва не загасив ближний светильник.

Молча приняли кружки, одну вдвинули в бессильную руку Лёшки, выпили. Муромец утёр седеющие усы, окинул печальным взглядом настороженную корчму.

— От так, други, в жизни бывает, — скорбно изрёк он и, сурово глянув на пустую кружку, продолжил. — Идёшь, идёшь… и вдруг вывалишься!

Все сделали умные лица, дескать, понятно, чё ж непонятного. Однако, наморщив лбы, ждали разъяснений… Гадали: неужто князь из дружины выгнал, или чего недоброго, отец помер, а всё, что нажито, завещал соседу-жиду…

Видя их недоумение, Илья крякнул, отхлебнул из спешно наполненной хозяином кружки и, снисходительно, как малым детям, разъяснил:

— Шилом моря не согреешь, хреном душу не спасёшь!

За соседними столами облегчённо закивали, забулькали наполняемые плошки, послышались сочувственные вздохи.

— Это верно!

— А то как же!

— Правильно! Нехрен без коня на пашню!

— А мы уж подумали Татары Киев взяли!

Муромец сморщился, как мулла в свинарнике, дождался когда стихнет гомон, насупился, подбирая слова для непонятливых. Грохнув кулаком по столу, предпринял последнюю попытку донести до этих тупоголовых простую мысль:

— Курица — не птица, блоха — не кобылица, все бабы — дуры! — выдохнул он убедительно. — Окромя наших жён, конечно,… да и те не умней курей!

Тут уж все поняли окончательно. Лица просветлели, многие ретиво кивали, вспоминая каждый своё. Сочувствовали Муромцу, себе и всем, кого так же угораздило. Гомонили, пока Ерга, не обронил вполголоса:

— Млава нынче с сыном Словиши помолвилась…

Стало слышно, как в подполе мышь устраивается на ночлег, всё не решаясь на какой бок лечь, правый или на спину. Весенней грозой прогрохотала отодвигаемая Лёшкой кружка. Лицо Поповича снова упало на чеканные наручи. По пальцам просеменила одинокая муха, остановилась, радостно потёрла передние лапки: человек не замечает — значит не сгонит.

Эхом кружечного грома отозвалась выволакиваемая хозяином бочка крепкого ромейского. Илья поощрительно кивнул, примерился к кружке — не самая ли маленькая досталась. Убедившись, что посудой не обидели, повёл курганами плеч.

— Вот и я говорю, баба с возу — мужику работы меньше. А Лёшка вон, с тоски, умирать собрался, нечто льзя так!

Хозяин, с подобающим случаю лицом, уже лил в кружки густой рубиновый напиток. Как бы невзначай, уважительно пробурчал:

— Коль такие дела, можно чего и покрепше.

Добрыня приложил руку к груди, мол, спасибо за заботу и понятливость. Потянулся вперёд, вдвинул кружку Поповичу, разом осушил свою. Лешак медленно разогнулся, будто на плечах стоял княжий терем, не видя ничего вокруг себя, поднёс бадейку к губам. Неверная рука дрогнула, по щекам побежали красные струйки, встретились на шее, оросили кольчугу на груди. Пустая посудина стукнула о стол. На плечо легла пятернища Ильи.

— Пей, друже, пей! Ты пьяный лучше… А то совсем с лица спал. Рази так можно! Дурной кобыле сам знаешь…

— Извека! — перебил Лешак. Слова, будто ежи, с трудом лезли из горла. — Други, сыщите Сотника… Повиниться надоть, зря на него гневился… Сыщите, други.

Он потянул руку за второй кружкой. В корчме одобрительно загудели.

— Вот это дело!

— Повиниться для мужа не зазорно, да и нам не помешает мировую с ним осушить.

— Вот только где ж его сейчас сыщешь…

— У Эрзи спроси, — подал голос Ерга. — Либо у Мокши. Про Извека ежели кому и знать, то им одним. Токмо скажут ли!? За друга осерчали… И, выходит, поделом… Не-е! Думаю не скажут.

— Не скажем! — громыхнуло от дальнего стола.

Все головы повернулись на голос Мокши. Дородный великан, рядом с дремлющим Эрзёй, ломал ногу гусю. Отхватив от румяной ляжки изрядный кус, неспешно прожевал, запил из кувшина и, так же не оглядываясь, добавил:

— Потому, как сами не ведаем.

Эрзя приоткрыл один глаз, стрельнул по корчме, двинул носом и снова прикрыл веко.

— Однако… — пробасил Мокша и вновь, под нетерпеливыми взглядами корчмы, принялся за ногу.

Пока хрустел косточками, в его сторону обернулся и Лёшка. В потухших глазах — отчаянье пополам с надеждой. Мокша степенно дожевал, побулькал вином, утёрся. Длань вновь зависла над раскуроченным гусём, выцеливая кусок поаппетитней. Будто вспомнив о чём-то, помедлил, затем передумал и опустил руку на стол.

— Хотя, узнать-то можно. Бабка Агафья, ежели из ума не выжила, может подсказать. Ну, там… в воду поглядит, пару мышей сгрызёт, поганку понюхает… О прошлом годе, помню, Эрзю так разыскала, когда тот, в соседней веси, у девок пропадал. Тады аж трёх кажанов загубила, пока разглядела, где он обретается. Зато без ошибки…

Ватага Лёшки подхватилась, как по тревоге. Об пол грохнула опрокинутая лавка. Кто-то спешно дохлёбывал из кружек. Кто-то по привычке вставлял монетки между досками стола, дабы не свалились и не затоптались при потасовке.

Мокша с сожалением оглядел раскуроченные гусиные останки, но тоже поднялся и, степенно утерев усы, развёл лопатами ладоней.

— Ну и пойдём, что ли.

— Ага, — отозвался Эрзя. — Пока бабка не померла. Хотя, её, поди, и палкой не уколотишь.

Все подались из корчмы. Без промедления заняли сёдла и, дождавшись Эрзю с Мокшей, направили коней на отшиб, где в перелеске приютилась изба старой ведуньи. Почерневший дубовый сруб увидали только подъехав к опушке. Дверь, свидетельствуя о присутствии хозяйки, была открыта и все заметно взбодрились — ехали не зря.

Лёшка первый соскочил на траву, но замешкался, пропустил вперёд себя Мокшу, который знал бабку лучше, предпочитая выспрашивать обо всём у мудрой старухи, чем утруждаться лишними раздумьями. Та тоже привечала уважительного балагура, и Мокша, чувствуя свою значимость, степенно направился к крылечку…

…Бабка отставила веник в угол, прислушалась. Кот, по обыкновению путавшийся под ногами, вздыбил шерсть, сверкнул жёлтыми углями глаз и сиганул на печь. Старуха подтянула платок, вздохнула, упёрла руки в бока. Сквозь дубовую ляду различила шаги многих человек. Мужчины. Не из пахарей. Скорее дружинники. Торопятся, но сдерживают шаг. Впалые щёки Агафьи растянулись в подобие улыбки.

Опять кого-то потеряли, подумала она и, не торопясь, заковыляла навстречу. В дверь три раза бухнуло. Тут же послышался чей-то грубый голос:

— Ты б ещё тараном постучал, дурья башка. Перепужаешь бабульку, ещё сподобится со страху.

Постучали потише, но так же настойчиво.

— Сподобится? Да я ещё ваших внуков женить буду… — проворчала старуха.

Она толкнула дверь и упёрлась взглядом в кольчужную стену. Чуть выше нависал тяжёлый подбородок, нос и глаза загораживал косяк. Богатырь отшагнул и, облокотившись на верхний край ляды, заглянул в проём.

— Жива ль, бабуля?! Как здоровьице?

— Сдохла! — съехидничала та. — Неужель не видишь. Вон — лежу в переднем углу и воняю, а крадовать* некому.

За спиной Мокши кто-то поперхнулся смехом. Ведунья ткнула кулачишком в могучую грудь и тоже осклабилась..

— А здоровья? Здоровья на троих, таких как ты, хватит. Ну да заходите, чего на дворе топтаться. Почто ноги-то трудили? Либо нужда приключилась? Без нужды-то ко мне не ходят. Без нужды всё чаще в корчму заглядывают…

Мокша вовсю щерился, слушая привычное ворчанье старухи. Махнув остальным, шагнул внутрь. Один за другим сгибаясь под притолокой, ватага потянулась следом. Кое-как уместившись в невеликой избе, обступили Мокшу и Поповича плотным гуртом.

Сухая ладонь старухи повелительным жестом заставила вошедших расступиться и дружинники почти вжались в стены, высвобождая пространство посреди избы. Лёшка с Мокшей поначалу остались впереди всех, но спешно посторонились, когда Агафья выволокла из-за печи кованый треножник. Постановив его на свободном месте, указала на ведро и проворчала, будто сама себе:

— Во дворе бочка с дождевой водой, надо бы принесть ведёрко.

Мокша выхватил взглядом одного из молодцов, кивнул на дверь. Румяный гридень тут же бросился исполнять. Когда вернулся, на треноге уже покоился широкий котёл, а бабка копошилась у стола, перебирая холщовые мешочки и пучки сушеных трав. Не оглядываясь, коротко распорядилась:

— В котёл!

Гридень исполнил и, не выпуская ведра, отступил к стене. Молчали. В тишине шуршали сухие травы, да старуха что-то бормотала, откладывая нужное в сторону. Эрзя, прислонившись к брёвнам, снова начал задрёмывать, когда в избе громыхнул неуместный смешок Мокши.

— Эй, други, целоваться никто не желает?

Двенадцать пар удивлённых глаз уставились на весельчака, но тот ткнул пальцем в сторону треноги.

— Да не со мной, с ней.

Гости повернулись к котлу, в котором на поверхности воды маячили два выпуклых глаза. Лягушка не рисковала высовывать голову целиком и осторожно осматривалась. На лицах дружинников обозначились улыбки.

— Наслушались сказок, — проворчала старуха. — Готовы всех жаб перецеловать, лишь бы на халяву царевну заграбастать. Лентяи! Царевны то вокруг вас ходят. Их только глупые, да слепые не видят. А вы всё за морем надеетесь сыскать. А что там за морем? Ерунда и бестолковки. Ни бедра крепкого, ни колена круглого, да и за пазухой — окромя креста ни хрена не сыщешь!

Она сгребла травы в ступку, кинула сверху затёртый до блеска пест и зашаркала к треноге. Приблизившись, окунула руку и ловко выудила лягушку из воды. Зелёная добыча дёрнула лапищами и затихла в цепкой длани старухи. Пальцем поманив водоноса, Агафья всучила квакушку молодцу и, направилась к столу.

— Отнеси обратно. — бросила она через плечо. — А будешь возвращаться, дверь приткни поплотнее.

Гридень поспешил выполнять. Пока бегал к бочке, бабка похрустела пестиком в траве, тряхнула ступу и, удовлетворившись результатом, отставила в сторону. Проковыляв за печь, долго гремела чем-то костяным, деревянным и железным. Наконец вынесла странный масляный светильник с болтающимися по трём сторонам цепочками. Умело приладила концы цепей к крючьям треножника и светильник оказался точно под дном котла. Зацепив с печной полки связку лучин, выбрала одну, потоньше. Ткнула в угли, пождала пока займётся и бережно понесла огонёк к фитилю. Довольно хмыкнула, когда вспыхнувшее пламя колыхнулось раз-другой и уткнулось в выпуклое дно.

Вернувшись к столу, собрала несколько странных стеблей с почерневшими соцветьями и, тронув их пламенем лучины, пошла вкруг треножника. Воздух начал наполняться густым горьковатым запахом. Каждый круг погружал пространство избы в голубоватый туман. Муромец, стоявший возле дремлющего Эрзи, повертел головой, прислонился к брёвнам и тоже прикрыл глаза. За последние дни спать приходилось мало и Лёшкина маета изрядно утомила немолодого богатыря.

Мокша, привыкший к бабкиной волшбе, довольно поглядывал на молодых парней, что застыли у стен с остекленевшими глазами. Один Лёшка в нетерпении следил за действиями старухи: его горькую кручину не пробивало даже заполнившее избу марево. Мокша приблизил лицо к уху Поповича и со знанием дела объяснил:

— Ща будем смотреть, где Извек ошивается. Может что и увидим…

— Вы-то увидите? — перебила Агафья сварливым шёпотом. — Да у вас и средь бела дня глаза будто гонтой обшиты, под собственным носом ни рожна не видите, пока рожей не ткнуть…

Мокша почтительно приложил руки к груди.

— Вот ты, разума наша, и ткни перстом, где надо поглядеть, а уж мы расстараемся.

Мрак в избе всё сгущался, пока соцветья не дотлели и бабка не ткнула стебельки в воду. Высыпав содержимое ступки на ладонь, повыдёргивала крупные кусочки и черенки, с оставшимся вернулась к треноге. Сотворив одними губами короткий наговор, сдула с руки в котёл. Чешуйки молотой травы разбежались по поверхности, полностью прикрыв воду.

— Так кого говорите ищете? Извека чтоль?

— Его! — с готовностью откликнулся Мокша. — Или его конягу! А где конь, там и хозяин отыщется.

— Ну, Извека так Извека.

Старуха нагнулась у котла. Пальцами, не боясь обжечься, вытянула фитиль подальше. Лепестки на поверхности чуть колыхнулись, в середине обнаружился маленький тёмный прогал. С каждым мгновением чёрный глаз воды разрастался, пока все лепестки не прижались к краям котла.

— Поглядим где проехал. — вздохнула Агафья и, сложив руки на груди, прищурилась. Мокша вытянул шею, вытаращился на тёмную гладь. Лёшка подался вперёд и замер, вглядываясь в призрачные сполохи поднимавшиеся со дна. Скоро оба рассмотрели еле различимую картинку, что росла, становилась ярче, отчётливей. Глаза едва успевали схватывать меняющиеся изображения.

Поначалу шли знакомые места, да безлюдные дороги. За ними промелькнули толстые изумлённые лица проповедников нового бога, пару раз показалась морда Ворона, которую сменили рожи степняков и какая-то маленькая весь. Один лишь раз вода осветилась прелестным девичьим личиком, обрамлённым чудесными волосами и опять потянулись дороги, поля, леса.

Бабка озадаченно крякнула, но следующая смена картинок заставила затаить дыхание. Скалы застило* роскошным столом, над которым показалось жёсткое сухощавое лицо. Следом обрисовалась оторочившая поле кайма леса, хари лихих людей и невеликое городище с характерными сторожевыми башенками. Лёшка встрепенулся, но озадаченно закусил губу. То, что увидели дальше, удивило ещё больше. В немыслимом хороводе закружились невиданные рогатые рожи, брызги крови, кучерявый детина с шестопёром и окровавленный старик на жертвенном камне. Затем блеснула стоячая вода, на миг застыл мальчонка в медвежьей душегрейке и белая голова конеподобного зверя. Появилась морская гладь, берег, две фигурки у костра, колченогий зверь, пробитый прутом, понурое, безмерно уставшее лицо, и зелёные весёлые глаза под огненно рыжими прядями волос.

Агафья всхлипнула, но тут же забыла как дышать, когда в чьих-то крепких ладонях показалось крупное яйцо. Непонятное метание тёмных пятен внезапно сменилось пространством, заполненным конным войском, поверх всего стриганули уши Ворона, полыхнул огонь, ощерилось лошадиное лицо могучего воина и… снова поля, стёжки, лесные просеки. Картинка постепенно спуталась, пошла рябью и потухла.

Бабка, остолбенев, молчала. Мокша таращился, как отрок, равно готовый сменить воду или вскопать огород. Лёшка же продолжал пялиться в воду. Судя по глазам, с отчаянным усердием обмозговывал увиденное. Старуха поправила платок и затушила фитиль.

— Ну и вляпался… — обронила она хрипло. — Поглядим теперь куда поедет.

Она взболтала воду, выловила неутонувшие ошмётки, швырнула размокшее месиво на пол и замерла над успокаивающейся водой.

Показалась уже виденная скала, стол, который прежде был завален роскошной снедью, явил опрокинутые кувшины и раздавленные заморские плоды. Аскетическое лицо теперь явно отдавало синевой. Туча пыли поднятая стаей степняков, река за деревьями, гибкий силуэт длинноволосой девки в странно коротком платье…

Теперь уже Мокша хмыкнул, узнав знакомые места. Неожиданно в углу раскатисто рокотнуло и, вода, дрогнув, потемнела.

— Ах, чтоб тебя! — прошипела бабка и метнула гневный взор на Муромца.

Тот, проснувшись от собственного храпа, пристыжено хлопал сонными глазами, озирался то на застывших у стен дружинников, то на невозмутимого Эрзю. Встретившись со взглядом Агафьи, развёл руками.

— Виноваты будем, почтенная! Совсем Дрёма глаза застил. Три дня ни разу не спамши, не емши, и не… — он запнулся. — Не отдыхамши в общем, только пимши!

— Так ступай, поспи, — властно приказала старуха. — У этой ватаги в тебе нужды нет. Сами сдюжат. А вот за порядком приглядеть, пока их не будет, на то лучше тебя не найти.

Агафья перевела дух, ещё раз замороченно ругнулась, припомнив душу Чернобога, помёт Рода-сокола и хвост Ящера. Завершив хитроумную тираду, уже мирно добавила:

— Ступай, Ильюша, ступай. Ты в те края всё одно не хаживал. Мест тамошних не видывал, тебе и оставаться. А за молодцами да Поповичем Эрзя с Мокшей приглядят. Тебе же надобно измудриться, да отваду перед князем придумать, чтобы Красно Солнышко не сомневался.

— Добре, уважаемая! — согласился Илья и поклонился хозяйке. — Оглядев дружинников, поправил ножны и, враз посуровев, повысил голос. — Ну, хлопцы, смотрите, чтобы мы за вас не краснели…

Гридни медленно кивнули, смотрели очумело, будто спали с открытыми глазами, Мокша успокаивающе махнул рукой, мол, очухаются опосля. Протопали тяжёлые сапоги и дверь за Ильёй тихо прикрылась.

Агафья прошаркала к столу, согнулась, выволокла лавку, пристроила сухое тело на самый краешек и, будто забыв про всех, уставилась в половицы. Поморгав выцветшими глазами, качнула головой.

— Да-а, насобирал Извекушко на голову хлопот, как конский хвост репьёв. Ну, две своры ворогов по своим следам таскать — дело привычное. Ну, не беда ещё, по недомыслию с русалкой связаться — тут вы, мужики, все не башкой думаете… так ведь угораздило ещё и с Кощеем схлестнуться…

Над печью зажглись два зелёных огня. Кот помаячил в темноте, покрутился, устраиваясь поудобней среди черепков, и огни потухли. Старуха прикрыла глаза, покачалась из стороны в сторону, вздохнула.

— Знаю где едет, немудрено узнать куда приедет, токмо чую: непростые верёвочки на нём завязались. Ну, да каждому своя тропка… Однако, встретить Вешу надобно, а то как бы не сгинул вблизи родных земель. Нам и пропавшего Рагдая хватает. Хороших робят беречь надоть. Мокша, узнал ли стёжку, по коей дружок ехал?

— Как не узнать. — отозвался Мокша, глянув на Поповича.

— А речка знакома ли?

Тут уж кивнули оба.

— Да как-то бывали…

— Только не по дорожке речка-то!

Бабка ухмыльнулась.

— Эт смотря как ехать! Извек ваш токмо поначалу прочь от Киева правил, потом всё одно по границам завернул. Видать оглядями на речку и выехал. Мимо неё и вернуться сбирается, коли жив будет. Посему езжайте по прямоезженной, пока о левую руку не покажутся три холма. Аккурат по правую руку роща берёзовая начнётся. Тут и сворачивайте от дороги. С полдня проедете, попадёте на другую. Доберётесь до развилки, там ещё деревце должно стоять, думаю большое уже вымахало, годов то сколько прошло… Извеку мимо того места никак не проехать, так по моим думкам выходит. А уж по какой из двух стёжек прибудет, того не ведаю. Там на месте разберётесь. А как разберётесь, поспешайте, помощь ему понадобиться может.

Бабка покинула лавку, окунула руки в котелок и, подняв ладони, звонко хлопнула над головой. В избе посветлело.

— Ну, в добрый путь! — закончила Агафья и простёрла перед собой морщинистые ладони.

Едва успела двинуть глазами, как Лешака вынесло из избы. От удара в дверь дрогнули бревенчатые стены. Давно не смазанные петли выгнулись и явили на свет перекрученные гвозди. В гадальный котёл посыпалась труха пополам с пылью. Очумелые от волшбы витязи затрясли головами, таращились вслед Поповичу. Непробиваемый чудесами, Мокша, радостно потёр руки, глянул на притихшего возле Ерги Репейку, указал на помятый крепёж.

— Возьмёшь плотника Мотрю, поправите дверь… Остальные вдогон! — рявкнул он и ломанулся наружу.

В проёме, не успев повернуться боком, вломился плечами в косяк. Корни четырёхгранных гвоздей покинули свои норы, и освобождённая дверь птицей отпорхнула во двор. С улицы донеслось:

— Да косяк гляньте, тоже раскачался!

Остальные, кто был в избе, вывалились в клубы пыли, поднятые летучей дверью.

Лешака догнали только на излучине Лебеди. Поравнялись, крикнули, чтоб помедлил. Попович будто не слышал, нёсся вперёд, изредка смахивая с лица клочки пены, летящие с конской морды.

— Придержи повод, дурья башка! — взревел Мокша. — Коня запалишь! Дальше пешком пойдёшь?!

Лёшка наконец внял голосу разума. Конь пошёл легче, косясь на скачущих рядом, налитыми кровью глазами. Скоро пустился лёгкой рысцой, пока лапища Эрзи не протянулась к узде и не заставила идти шагом.

Попович смотрел прямо перед собой. Губы всё так же сжаты, но щёки от скачки потеряли землистый оттенок и слегка порозовели.

— Вот и гоже, — успокаивающе пробормотал Мокша. — Сгоряча голову ломать не след. Дорога она ни куды не денется, разве что длиннее станет. За день всё одно не доскачешь, а роздых, он и людям и коням нужон.

Лёшка медленно кивнул, соглашаясь, но из глубин тягостных дум не показалась даже кудрявая макушка. Так и ехал, перемалывая в голове чёрные глыбы кручины. Очнулся когда конь под ним стал, а над ухом напомнила о себе лужёная глотка Мокши.

— Пандя*, гои! Привалимся!

Спутники немедля расседлали коней, натащили сушин, запалили костёр. Откуда ни возьмись у костра определились несколько походных фляг, знамо дело не с водой. Над огнём, проколотые насмерть, зашипели куски молодой кабанятины, добытой Ергой по дороге. В небо потекли будоражащие нутро запахи, в чарки полилась веселящая душу медовуха. Как водится, плеснули богам на четыре стороны, расселись. Двое гридней, наскоро перехватив полусырые куски, разошлись в стороны от костра — первый дозор, пока прочим роздых. Над головами, одна за другой, замерцали первые слёзы Макоши. Нынче больше чем обычно, будто весь день проплакала за Лёшку.

Подсунув сёдла под голову, улеглись спозораночные — кому ни свет ни заря в дозор. Остальные потихоньку судачили, глядя на нервные языки пламени. Поглядывали на Ревяку, ждали песен. Молодой кощунник тихо сидел, уставившись в огонь широко раскрытыми глазами. Изредка рассеянно отхлёбывал из чарки, молчал как и Попович. Но если в глазах Лёшки темнели омуты тоски, то в очах Ревяки блестели озёра чистой и светлой печали.

Говорили, что вот в такие моменты и слагались в его душе песни. По началу многие злились, когда посреди пира или беседы, он забывал про всё и впадал в оцепенение. Правда, каждая новая песня с лихвой окупала прерванные разговоры и покинутые пиры. И сейчас все терпеливо ждали, когда Ревяк вынырнет из забытья и порадует души. Кое-кто уже гадал, чем утешит на этот раз. Раздольной плясовой, от которой хочется гоголем да в круг… или той, тихой, от которой у девок промокали платки, а у суровых мужей под бородами вспучивались желваки и к горлу подкатывал ком.

В очередной раз поднеся к губам давно опустевшую чарку, Ревяк вздрогнул от щёлкнувшего уголька и повёл глазами вокруг себя. Эрзя с готовностью потянулся долить, но певец опустил плошку на землю. На удивлённый взгляд дружинника, с улыбкой помотал длинными волосами, схваченными слева в косичку, на манер варягов. Руки, лихо управляющиеся и с мечём, и с гуслями, легли на колени, веки опустились. Не найдя привычных струн, чуть дрогнули пальцы и, над затаившими дыхание спутниками, в ночи потекла долгожданная песня.

Думал птицей лететь над водой

В зов проститься, молиться о той,

что сберегла крыла

Криком помнить изгибы степей,

В лапах бойни пропеть о тебе,

Что сберегла крыла

Ночь пролетела, как молодость, когда оглядываешься на неё, поверх светлых голов внуков, опираясь на плечи детей.

Не успели вернуться спозараночные, а ватага уже седлала коней. Сапоги разбрызгивали обильную росу, солнце, будто похмельный витязь в корчму, вовсю лезло из-за леса, а умытые и пышущие силой воины смотрели на мир весело и бесшабашно. Лешак выглядел посвежевшим: в глазах начал проблёскивать прежний огонь и мысль, что скоро увидится с Извеком, постепенно пересиливала душевную тягость от пакостной выходки Млавы.

Эрзя, открывший было рот для походного клича, едва не свалился с седла, когда Лёшка поставил жеребца на дыбы и гаркнул во всё горло:

— Выходим!

Тронулись. Скоро Мокша поравнялся с Эрзёй. Потеребив чуб, будто что-то вспомнил, окинул взглядом отряд.

— Надо было Рахту с Сухматом кликнуть!

Эрзя наморщил нос, отмахнулся.

— Поздно!

— Как так поздно?

— Утекли лешего ловить. Два дня уж как.

— Опять последнего? — не поверил Мокша.

— А какого же ещё? Ежели б не последний, разве кто ногой бы шевельнул!

Мокша озадаченно помолчал, пожал плечами.

— Так они ж уже штук семь, последних, наловили, а всё не уймутся.

— Этот, говорят, самый последний.

— Ага, как же, — хохотнул толстяк. — Я эту сказку ещё про самого первого слыхал. Тогда тоже брови гнули, да губы надували, клялись, что распоследнейший. Теперь вот за восьмым отправились.

Эрзя утомлённо вздохнул, блеснул глазом на друга.

— Да нет их, семи-то.

— Как нет? Должны же вроде все у князя в зверинце сидеть.

— А так и нет! Сбегают все. Больше седьмицы ещё ни один не просидел. Поговаривать уж стали, что не лешие это вовсе, а так: мороки какие-нибудь. Ради куражу попадаются, чтобы перезимовать, а как глянут, чем у нас кормют, так восвояси подаются, на вольные хлеба.

— А может статься, они одного и того же ловют?

— Могёт и так. — рассудительно согласился Эрзя. — Токмо, завсегда в разных местах.

— И не мудрено! — со знающим видом изрёк Мокша. — Он уж, бедный, небось не ведает в какой стороне от них, ретивых, укрыться. Вот и сигает по разным местам.

— Могёт и эдак.

Впереди показался многовековой дуб. Темнел раскидистой громадой возле самой дороги: в широкой тени хватит места малой дружине, а под нижними ветвями пройдёт и конный, с княжьим знаком на копье. Всадники притихли. Тянули шеи, пытаясь разглядеть за дубом знаменитую развилку, венчающую край Киевских земель. Разглядели скоро, когда дуб загородил полнеба. Ревяка задрал голову, губы начали было сплетать слова, но по плечу хлопнула ручища Мокши.

— Но но, не засыпай! А то, чую, опять: глазы в кучу, мысли к песне, был Ревяк и нет Ревяка! Дай-ка топорик, грамотку нацарапать.

Ревяка опустил туманный взгляд, будто во сне выудил из-за пояса топор, и вновь вознёс взор к небу. Пока балагур шумно сопел у ствола, песня обрела образ и уложилась под темечком до более подходящего случая. В другой раз останется лишь острогать, да огладить сердцем, положить вдоль напева души…

— Готово! — донеслось от дерева.

Мокша, пыхтя, закончил работу. Вернув топорик улыбающемуся Ревяке, отошёл на дорогу, глянул на дело своих рук. Горделиво обернулся на спутников.

— Так, робята! Агафья баила, что Сотник должон тут проехать. Однако каждый пень в лесу знает, что для Извекова коня семь дней не крюк, а с таким хозяином и все восемь. Поэтому сделаем так: — Мокша кашлянул, почесал затылок, глянул на Эрзю, который хитро щурился, но лицо старался делать попроще. — Вы, гуртом двинете по левой стёжке. Левая она завсегда самая короткая. Мы с Эрзёй двинем по правой, которая крюком лежит, потому как правая — самая трудная. Ежели бабка не соврала, то деваться Извеку некуда, на одну из дорог всё одно выйдет.

— А коль не встретим? — улыбнулся Ерга.

— Значитца рано поехали. А потому доедем до ближайших весей, буде оные имеются, расспросим тамошних и, назад, к этой развилке. Ежели Сотник до нас прибудет — увидит зарубки на дереве и обождёт. Ежели нет…

— Тады будем кататься, пока снег не выпадет! — подытожил Эрзя под общий гогот. Выпрямившись в седле, махнул рукой. — Всё ясно! Поехали, что ль.