Весна 1896. Гадалка.

***

На открытой террасе приволжской ресторации в полдень апрельского дня за единственно занятым столиком шумно пили кофе двое молодых мужчин. Ветерок с реки дул прохладный, робкие травинки еле пробивались сквозь вчера только оттаявшую поверхность земли, и, если присмотреться, казалось, вдали еще можно было разглядеть под деревьями чернеющие на солнце остатки лежалого снега. Природа в этом году не торопилась со сменой сезонов, хотя пасхальная неделя миновала еще в прошлом месяце. Официант ежился, уж раз в третий подавая господам мгновенно остывающий кофе, но те как будто не замечали этой мелкой неприятности. Явно не сей бодрящий напиток являлся сейчас основным поводом их нахождения здесь, а само это место в такой близости от дефилирующей публики. Сюртуки они сменили нынче на широкие светлые пиджаки и твердо решили, что весна для них пришла окончательно, что и требовалось продемонстрировать гуляющим горожанам. К тому же они кого-то ожидали. Были они полны рвущихся наружу сил, видимо, удачливы в делах и выглядели уверенными в себе до такой степени, что, казалось, весь мир принадлежит им. А если что и не принадлежит пока, то пойди, возьми и владей безраздельно! Одним из них был помощник архитектора Нижегородской ярмарки Лев Александрович Борцов, вторым – его приятель еще по художественному училищу, сын мебельного фабриканта Антон Николаевич Шульц.

– Вот увидишь, Антуан, сейчас войдет и с порога заведет свою любимую песню: «А переделай-ка мне всё… а-ааа… э-эээ… в мавританском стиле!»

– Это курительная тебе что ли, или вот – кофейня? – Шульц махнул в сторону вновь остывших чашек. – Русский павильон. На русской выставке. Тоже мне, андалузский мориск! Не смей ему поддаваться, ты слишком часто идешь у него на поводу. Ты создал прекрасный русский север – лаконичный, выдержанный. Не вздумай ничего переделывать!

– Да это я так, для примера сказал, – Лев Александрович хоть и говорил про своего знакомого несколько свысока, но тон был вполне доброжелательным. – Ты ведь знаешь, его не стремление к переменам гложет, а необходимость, чтобы все вокруг постоянно крутилось, двигалось. Хоть куда, хоть зачем. Я ж люблю этого тюленя и сто лет как наизусть знаю! Надо просто занять его чем-то другим… Тем более, что времени на переделку все одно не остается – скоро уж комиссия. Да и мне мое творение, если честно, ох, как нравится, хоть это и не скромно, брат! Но вот оно уж точно – от первой линии на листе до последней драпировки – все мое. Я теперь так осмелел, брат, что вот тебе скажу – хочу свой особняк построить. Даже наброски уже делал…

– Вот новость-то! – удивленно приподнял брови Шульц. – Да ты их, сколько уже перестроил, что тюленю твоему в Успенском, что еще по России? Штук семь-то уже наберется?

– Не понял ты, Антуан – свой, абсолютно свой, не в паре, не под руководством и не для чужого дяди, – Борцов мечтательно прикрыл глаза. – Самому строить, самому жить, самому и владеть.

– Эх, махнул! Это ж удовольствие не из дешевых, – Антон Николаевич помешивал ложечкой остывший кофе, не пил его, а поглядывал на приятеля. – И, хоть нынешний год может принести нам неплохой куш, для того так и выкладываемся, да пока это только надежды. И не вбухаешь же ты все, что есть за душой, в одно сомнительное предприятие? Если только приданое богатое взять! – подтрунивая над другом, Шульц, прищурившись, улыбнулся.

– Фи, жениться… Да еще и на приданом. Экий mauvais ton. И что сомнительного ты видишь в моем проекте? – Лев Александрович глаза открыл и смотрел теперь на Шульца пытливо. – Ты не веришь в своего друга?!

– Да и не разорваться же тебе! – развел руками тот. – Ведь домом-то управлять надобно, истопники там всякие, горничные, дворники… Жениться, срочно жениться! Ты ж свои чертежи-картинки на это никогда не променяешь! Не проект – прожект! Прожектер, ты, брат! Да и не видел я что-то домовладельцев моложе лет этак пятидесяти, а ты хоть и не мальчик уже…

– Не мальчик, не мальчик. Но – муж! – прогрохотало вдруг от входа.

В проеме арки стоял огромный дядька в тройке и цилиндре, полотняные занавеси хлопали у него за спиной на ветру и был похож он то ли действительно на тюленя, у которого внезапно выросли крылья, и он только пробует взлететь, не зная толком, как ими пользоваться. То ли просто на располневшего и подобревшего Мефистофеля.

– Савва, и ты туда же! – притворно застонал Лев Александрович. – Пощади! Двоих вас я не выдержу, уймите свои матримониальные намерения на мой счет! Хотя бы на сегодня.

– А что за… э-эээ… планы вы тут, друзья мои, строите? Да без меня?! – пророкотал, усаживаясь за столик, известный заводчик, по настроению – меценат, а нынче еще и член Особой комиссии по устроению вышеупомянутой Выставки Савва Мимозов.

– Да разве без Вас что обходится, Савва Борисович! – без тени былого скепсиса отозвался Антон Шульц, – Просто Левушка своими мечтами делился, спросите его, Вам он расскажет!

– Мечты?! Барышня? Украдем! В ковер завернем и в горы ускачем! Кто такая?

– Уймись, Савва, я же просил, – Лев Александрович приготовился повторить свой рассказ. – Я как никогда серьезен, и намерен через годик-другой стать домовладельцем, как ты на это смотришь?

– Добро пожаловать в наши ряды обывателей! Денег дам сколько надо.

– Нисколько не надо, Савва, – Лев Александрович сделался строг. – Ни копейки чужой на этот проект не возьму – все сам хочу, с нуля! Вот за любой приработок благодарен буду.

– Гордыня – оно… Да-ааа… – Мимозов посмотрел было на Шульца, но тут же вернулся взглядом ко Льву Александровичу. – Ну, да ладно, как знаешь. Приработок говоришь? Ага-аааа… А переделай-ка ты мне…

Оба приятеля, переглянувшись, неприлично расхохотались.

– Нет, Савва, и не продолжай, – прервал друга вновь повеселевший Борцов. – Городок сдан, строительные работы завершены, начат завоз экспонатов. Забудь и не возвращайся, лучшее – враг хорошего.

– Ходил я сегодня… Бродил… Э-ээээ… – задумчиво вспоминал Савва Борисович. – Постройки разные, именные тоже, рассматривал… Может, Левушка, все-таки побогаче надо было? Если в мой павильон посетитель не пойдет, я ж сквозь землю провалюсь, ей-богу! Прямо там, в пустом павильоне, и ухну. Больше всего на свете боюсь быть смешным.

– Да полно Вам, Савва Борисович, Бога-то гневить! – всплеснул руками Антон Николаевич. – Смешным! Не родился еще тот человек, который рискнет над Саввой Мимозовым посмеяться. Я сам перед Вами, если честно, робею. А павильон у Вас великолепный! Теперь главное – чем наполнить, да чем подманить. И, знаете ли, совсем рядом сам Шухов свой гиперболоид пожелал ставить?

– Антоша, милый… – Савва прижал ладонь к груди, замерев.

– Не робей, Антуан! – Лёва откинулся на спинку стула. – Савва добрейшей души человек, только громоподобный слишком. А у тебя, Савва, все сомнения от твоей опереточной фамилии. Смени ее, купи себе новую, ты же все купить можешь!

– Ты прости, Лев-Саныч, но ты иногда черт знает, что такое говоришь! – Савва стал на глазах багроветь и звука в голосе еще прибавил. – Купить фамилию! Род мой, значит, продать, а буковки на вывеску – купить. Да еще мой прадед, Степан Мимозов, Нижний посад вместе с Бетанкуром после пожара отстраивал. За что удостоен был его личной благодарности и дворянского звания! А дед мой…

– Ну, тихо, тихо, Савва, ну, не прав я! Прости дурака! Не бушуй, выпей-ка с нами кофейку лучше, – и Лев Александрович соорудил приглашающий жест, в сторону колышущихся портьер. Официант подлетел мигом. – Любезный, давай нам погорячей сделай. И, может, поедим чего, господа?

– А мне, голубчик, принеси коньячку с николашечкой. Э-эээ… Самую малость! – гудел Мимозов. – А то у вас тут на ветерке, прямо, до костей пронизало меня. А обедать я вас, господа, в Пароходство приглашаю, у меня там сегодня попечители соберутся, да это не надолго… А часика в три и отобедаем. Нет, Левушка, не все купить можно, – отпустив расторопного официанта, уже как бы и с сожалением продолжил быстро остывающий Савва, – Вот Мерцалов-то мне свою пальму не дает. Ни за какие посулы не дает! «Концепция» у них, говорит… Какая концепция? Пальма она и есть пальма, даром только, что железная! А красиво же, видать, будет!

– Не железная, Савва, а стальная, – поправил его Борцов. – Ты-то какое отношение к рельсовому производству имеешь? Правильно тебе Алексей Иванович про концепцию объяснил, а ты всё выдернуть норовишь, что понравится. Поверхностно глядишь, без смысла. «Красиво». Суть-то в другом.

– Цыц мне тут! Учить меня еще будешь! – хлопнул ладонью по столу Савва. – Никакого уважения, распустил я тебя, Левка, до непозволительности! Я ж тебя насколько старше, а ты вот целый день меня перебиваешь, договорить не даешь! Про деда не дал досказать! Про переделку не дал досказать! Да и не про павильон я хотел говорить, а про московский дом вовсе речь шла… Ты ж у нас не только архитектор великий, но и декоратор от Бога! А-ааа… То-то вот… Ты бы не взялся, Левушка, угловой кабинет обратно в детскую переделать? Там светло, там окошечки… У меня, понимаете ли, господа, э-ээээ… ФевронияКиприяновна-то моя снова вроде… того…

– Ах, молодца! Неугомонные вы, Савва! Поздравляю. В какой колер будем оформлять?

– Эх, Левушка! Хотелось бы в небесный конечно, да грех загадывать. Как Бог решит, а нам и так, и так хорошо. Э-эээ… – Савва заглядывал другу в глаза. – А ты можешь тоже так сделать, чтобы и так, и так пришлось?

У четы Мимозовых было пять дочек. Младшей из них шел нынче уже седьмой годок. Папаша надышаться на своих девочек не мог, но все знали, как в глубине души Савве хотелось наследника. И вот, немолодым уже родителям, выпадал еще один счастливый, но, быть может и последний шанс.

– Не надоело Вам, Савва Борисович, между двумя городами разрываться? Перевозили бы сюда семейство, сами ж говорите – здесь корни Ваши, вотчина, – подал голос Шульц.

– Да нет, поздно уж, Антон Николаевич, – задумавшись, было, отвечал Савва. – У меня в Москве, как это говорится… Э-эээ… Гнездо! Да моя сюда и не поедет, не любит она наш город, «суета» говорит, «торгаши»… Да и столицу не жалует, все норовит побыстрее домой… Там покойно, чинно… А вот как тебе, Левушка, удастся из Нижнего вырваться? Ведь выставка-то до глубокой осени пробудет, а у тебя еще и ярмарочные все дела…

– Да полно, Савва! Я твой дом столько раз переделывал – как облупленный каждый аршин знаю, – Лев Александрович рассуждал, наблюдая, как Мимозов неторопливо опрокинул в себя рюмку коньяку и теперь, смакуя, выбирает с блюдца тонкий кружок лимона, густо посыпанный кофейным порошком и сахарным песком, готовясь отправить оный вослед за ней. – Да и старые планы у меня в делах где-нибудь отыщутся… Мы все прямо здесь – нарисуем, согласуем, ткани закажем по каталогам. С мебелью вон Антоша подскажет. А самой работы-то там на недельку. Пока твои на даче будут, все успеем. К августу-то я точно здесь управлюсь. До августа-то время ждет?

– Ждет, голубчик, ждет. А, может, и пораньше вырвемся? Вместе, а? Если на недельку-то всего? У меня ж теперь вагон свой, прицепной, все как дома там… С комфортом поедем! Подумай. Ну что, двинемся, господа?

На ходу пронизывающий речной ветер стал еще более отчетливым, но приятели упрямо продолжали променад.

– А как ваше семейство, Антон Николаевич, поживает? – поинтересовался Савва Борисович, не без умысла продолжая патриархальную тему.

– Да вроде, всё «слава Богу», благодарю! У Катюши на днях третий зубик прорезался.

– Согласитесь, батенька, что семейные заботы меняют отношение мужчины к жизни. Не только ответственность вырастает, но и сил как будто прибавляется? – Савва шел посередине и оглядывал своих спутников попеременно. – Вот я Вас лет пять назад помню – такой же, прости господи, свистун были как Лев-Саныч нынче. А сейчас любо-дорого посмотреть, и глаза светятся, как про дочку рассказываете.

– Не могу спорить! Радость великая, – отвечал Шульц. – Отношение – не скажу, не задумывался, но вот осмысленности точно прибавилось, хотя и не все так гладко… Да я ж не просто так Вас допытывал, Савва Борисович, я ж сам между Нижним и Москвой болтаюсь. Семья-то у меня тут, а фабрика и все производства у батюшки, в Москве. Вот думаем о расширении, возможно к осени филиал здесь откроем.

– Вот-вот! Я и говорю, что дети – они все в этой жизни вперед двигают. А, Лева?

– Агитируйте, агитируйте! – ухмылялся Борцов. – Я – кремень.

– Я к тому веду, Лева, что, может, ты мне компанию составишь? Антону Николаевичу не предлагаю, он человек семейный, – лишь сейчас вспомнил о чем-то Мимозов. – Мне нынче в Пароходство попечители приглашения на две персоны доставят. В Мариинском Институте благородных девиц выпускной бал намечается. Ты же танцуешь, Левушка?

– Савва! А уж к девицам-то, каким ветром тебя прибило?! – Лева даже всплеснул руками и сделал несколько шагов задом-на-перед, глядя на Мимозова.

– Левушка, так я ж в Попечительский совет вхожу, а в этом году мы еще и по линии Выставки пересекались – Институт-то тоже в своем павильоне участие принимает. Весь город живет этой Выставкой!

У Мариинского Института благородных девиц уже был опыт участия в выставках, и опыт удачный – медаль и диплом три года назад на Всемирной Колумбовой выставке в Чикаго. А буквально через месяц и родной Нижний Новгород должен был присоединиться к веренице «выставочных» российских городов и пополнить список, состоящий из Москвы, Санкт-Петербурга и Варшавы. Когда-то проведение подобных выставок было регулярным, но потом страна погрузилась в бурное развитие капитализма и достижения свои показывать стала реже, но зато каждый раз всё с большим размахом. И вот в условиях, когда надо было осваивать новые рынки, возвращать европейский интерес к «русскому хлебу», стимулировать появление новых товаров и внедрять современные технологии, необходимость подобной демонстрации назрела. По высочайшему повелению государя Александра III было выбрано место для проведения XVI Всероссийской промышленной и художественной выставки и приуроченного к ней Промышленного съезда. Новый император, Николай II, это начинание поддержал финансово, и всего за пару лет город преобразился на глазах. Огромный выставочный городок примкнул к Нижегородской ярмарке, был пущен первый электрический трамвай, а верхнюю и нижнюю части города связали фуникулеры, которые жители города стали называть «элеваторами».

У Саввы, как и у многих состоятельных промышленников, в выставочном городке был устроен личный именной павильон. В нем он предполагал демонстрировать достижения всех предприятий, в которых так или иначе принимал участие или которым покровительствовал. Именно обустройством того самого павильона и занимался Лев Александрович последние месяцы, совмещая это со своей постоянной службой на ярмарке. И вот сегодня всплыла еще одна сторона Саввиной обширной деятельности, хотя Лева считал, что уже многое знает про своего близкого приятеля – попечительство в девичьем учебном заведении.

– Ну, в этом я тебе не откажу, Савва, – Лев Александрович вновь развернулся по ходу движения и поежился. – Тем более, что там, наверно, весь городской свет соберется на свое будущее полюбоваться? Надо воспользоваться случаем весь цветник разом увидеть, да и знакомства на будущее завести. Бр-ррррр! Холод-то какой! Все, Антон, хватить форсить. Поехали по домам переодеваться к обеду.

И они стали оглядываться в поисках извозчика.

***

Утро понедельника тянулось невыносимо долго. Завершено было огромное, двухгодовое дело, комиссия приняла все постройки выставочного городка и оставалось только ждать открытия. Вернулись времена повседневной рутины. И, как иногда бывает в таких случаях, наступила опустошенность. Непосредственный начальник Льва Александровича по ярмарке, заметив такое состояние, еще в пятницу отпустил его на неопределенное время со словами: «Отдыхайте, отдыхайте, голубчик. Набирайтесь сил. Это надо же – такое детище подняли! Ничего срочного. Если что, я Вас посыльным вызову». И вот у Льва Александровича образовалось нечто вроде непредвиденных каникул. Эх, знал бы, уехал с Саввой в Москву! Выходные прошли кое-как, а на неделе стало совсем паршиво. Организм Льва Александровича, видимо, за это время привык куда-то все время спешить, о чем-то договариваться, ругаться с рабочими, что-то доказывать, делать самому, переделывать за другими, радоваться, что получилось, просить, умолять, снова ругаться… И вот теперь, остановившись в движении, отвечал на все полной апатией. Сама мысль о неотъемлемых, в обычное время, атрибутах существования – листочке бумаги с карандашом – сейчас вызывала зевоту.

Савва с неделю как уехал на коронационные торжества, и, хотя официальная процедура состоялась, но балы и приемы продолжались, и неизвестно было, вернулся он уже в Нижний или нет. Можно, конечно, было прямиком направиться к нему в дом, но… Но! У мягкого и добродушного Саввы была одна особенность, которая в первое время их знакомства приносила Льву Александровичу нешуточные страдания. У Саввы всегда бывало не меньше трех крупных дел единовременно, несколько дел поменьше, огромное количество попечительских и членских обязанностей, море назначенных встреч и немеряно различных просьб и поручений. Но он никогда не занимался всем этим сразу! Особенно, когда дело было связано с другими людьми непосредственно.

Как-то раз Борцов зашел к нему, видимо, в момент обсуждения некоего проекта. Там присутствовало еще человек пять, но все они молча рассматривали бумаги и чертежи, разложенные на большом столе. Лева поздоровался и хотел выложить Савве то, с чем собственно к нему и шел. Тот холодно кивнул в ответ, как чужому. Когда Лева попытался продолжить рассказ, то впервые увидел этот холодный и страшный в своей неожиданности взгляд. Савва смотрел «сквозь» него, как если бы он вдруг сделался стеклянным и, как будто, совершенно не узнавал. Лев Александрович еще потоптался, как провинившийся писарь на ковре у начальства, и вынужден был ретироваться.

Потом он еще пару раз попадал в «унизительное положение просителя, которого пущать было не велено», как он потом Савве же и высказывал. Самое смешное, что через день, или в этот же, а то и всего часом позже, Савва являлся к нему, как ни в чем не бывало, и ничего о случившемся не помня. Лева вначале не верил, сильно обижался, пока сей «стеклянный» взгляд не поймал на ком-то из домочадцев Саввы, вошедших в кабинет в разгар их делового спора. С тех пор он понял, что степень концентрации на предмете, которым он в данный момент заинтересован, у Саввы настолько высока, что на все остальное ничего просто не остается. И тот человек, которым Савва сейчас занят, может быть уверен, что тот занимается им не просто всерьез, а всеми силами ума и души. Он все простил старшему другу, но с тех пор в подобное положение старался не попадать. Лева или ждал, когда Савва сам соизволит нанести ему визит, или пользовался небольшой хитростью. Он вычислял предположительное место пребывания друга и «причаливал» к нему где-нибудь в людном месте, чтобы потом уже весь день перемещаться вместе с ним и не опасаться более стать «инородным телом». Если они находились в одном городе, то долго друг без друга существовать не могли.

А начиналось все так. Талантливого ученика отметил для себя меценатствующий в московских кругах Мимозов еще на отчетной выставке художественного Училища, присмотрелся. К третьему курсу Академии они, несмотря на разницу в возрасте и пребывание в разных городах, вовсю уже приятельствовали. Старший во многом помогал младшему, следил за его успехами, гасил частые вспышки характера и нередко поддерживал материально. Матушка Льва к тому времени уже давно почила, а отца он навещал редко, и, казалось, основательно подзабыл со времени отъезда на учебу. Но, когда в середине зимы пришло известие о его кончине, то переживал неожиданно сильно, с похорон вернулся подавленный, и с тех пор Савва взялся опекать его еще пуще, если не по-отцовски, то, как старший брат, и вскоре отношения их стали практически родственными.

Через два месяца Лева со скандалом бросил Академию, и как Савва его не уговаривал: «Подумай! Смирись…», решения своего не изменил: «Нет, Савва! Зачем было три года развивать фантазию, учить смелости мышления, чтобы вот сейчас, когда уже есть мастерство в руках, начинать обрубать их потому, видите ли, что этак не делают, а то с тем не сочетается! Не буду я «как надо» ничего делать. Мне самому так не надо, ты понимаешь?!» Савва помог с заказами, нашел партнеров и наставников, и открыл архитектурную контору на свое имя. Лев Александрович начал собственную деятельность в свободном полете, и пять лет назад, уже безо всякой протекции, а только своими заслугами получил почетное место помощника архитектора на постоянно действующей Ярмарке и теперь проживал в Нижнем Новгороде.

А утро понедельника никак не кончалось. Занять себя было абсолютно нечем. Даже газеты выйдут только завтра. Лев Александрович поворошил разбросанные на столе бумаги, и заметил среди них давешнее приглашение. Он решил уточнить число, на которое назначен бал, потому как там Савва уж точно объявится. Витиеватого текста оказалось, к удивлению, более ожидаемого и, отыскивая заветную цифирь, Лев Александрович невольно ознакомился с тем, что «…родители, опекуны, попечители… и прочие заинтересованные персоны приглашаются на открытые испытания учениц выпускного класса… и по их итогам состоится… выпускной бал с вручением… 25 мая сего года…». Заинтересованная персона вчиталась внимательнее:

«7 мая – Чистописание, Русская словесность

8 мая – Французский язык

9 мая – Немецкий язык

10 мая – История

13 мая – География

15 мая – Арифметика

16 мая – Физика

17 мая – Естествознание

20 мая – Музыка, Пение, Гимнастика «Сокол»

21 мая – Рисование

22 мая – Закон Божий.

Все испытания начинаются ровно в полдень, за полчаса до означенного времени доступ в Институт закрывается до их окончания».

Возможность приема экзаменов на публике оказалось для Лёвы и его хандры как нельзя кстати. Часы совсем недавно отбили десять. И сегодня было двадцатое. На «Закон божий» Лев Александрович вряд ли бы польстился, а посмотреть на музицирующих барышень всегда приятно. «К тому же я могу там встретить Савву!» – сказал он отступающей уже апатии, и та поверила, закружилась вместе с пылинками в косом луче солнца, падающим сквозь кисею занавесок, и растворилась в нём без остатка.

***

Часть Большого зала на первом этаже Института была отделена внутренней колоннадой. Именно под ней было отведено место для экзаменационной комиссии и приглашенных лиц. В первых рядах замерли в ожидании пустующие пока что кресла, в центре выделялись два особо роскошных и вместительных. Леве почему-то подумалось, что одно из них может предназначаться именно его солидному другу, но выяснить это было не у кого, публика только начала собираться и пока ни одного знакомого лица среди прибывших не обозначилось. Лева пробрался поближе к окнам, в последний ряд, где были расставлены простые стулья. Он занял крайнее от прохода место прямо у стены, и, откинувшись на спинку, начал наблюдать.

Народу постепенно прибывало. Родители, которых безошибочно можно было узнать по легкому волнению, составляли не самую большую часть присутствующих. Одна семья и несколько дам привели с собой девочек лет десяти-двенадцати. Вряд ли сразу все они доводились младшими сестрами нынешним выпускницам. Еще несколько дам пришли вовсе без девочек, сами по себе, но устроились в первых рядах с выражением на лицах: «Ну, посмотрим, посмотрим…». Возможно, родители просто заранее выбирали учебное заведение для своих дочерей и таким вот образом знакомились с манерой обучения. Или присматривали домашних учительниц из числа выпускаемых. Льву Александровичу вдруг пришло в голову, что все происходящее неуловимо напоминает зал суда. Раз уж так, то чтобы сходство было полнее, он достал блокнот и стал делать карандашные зарисовки.

Вот, чуть левее от него, опираясь на трость, сидит благообразный старик, чем-то напоминающий писателя Тургенева с портрета Ильи Ефимовича Репина , так называемого «второго неудачного». Благородные черты лица, на них налет озабоченности… Прорисовывая падающую на лоб седую прядь, Лева вгляделся чуть внимательнее в свою модель: «А, может, не такой он и старик?» Вот некий военный чин озирается в поисках свободного места, а вот обменивается приветствиями с дамами «первого ряда» необыкновенной красоты и грации женщина с темными миндалевидными глазами. «А это уже Тропинин , портрет неизвестной тифлиски» – глядя на нее, продолжил Лева сравнения с полотнами именитых мастеров. Неожиданно, почти над самым его ухом, прозвучало:

– Вы позволите? Лев Александрович, если не изменяет память? – это военный определился с местом дислокации и указывал на свободный стул по правую руку от Левы.

– Да, здесь не занято, прошу, – привстал Лева. – Но может Вам лучше поближе к действию, ведь Вы, кажется…

– Так точно! Родитель. Генерал-майор Императорской армии, командир Волынского лейб-гвардии пехотного полка Осип Иванович Горбатов. На прошлогоднем Рождестве у губернатора имел честь соседствовать за обедом и беседовать на различные темы, если припомните.

– Как же, как же, – припомнил Борцов. – Вы тогда еще выражали сомнения в возможности исполнения Указа его Императорского величества об устроении всероссийской Выставки!

– Помилуйте, Лев Александрович, я военный человек! Как я могу усомниться в выполнении Указов… самого! – генерал несколько раз тыкнул указательным пальцем куда-то в потолок, – Я в сроках сомневался, считал их недостаточными для наших нерасторопных людишек!

– Так вот, можете поздравить одного из этих людишек, Ваше превосходительство, – обозначил полушутливый поклон Борцов. – Все завершено в срок и государственной комиссией принято!

– Ей-богу, с Вами как на пороховой бочке, молодой человек, все слова мои с ног на голову переворачиваете, – генерал даже покачал головой. – Не Вас же я, право слово, «людишкой-то»… В мыслях не было. Я про народец наш! Ну не турки же Вам, прости-господи, само строительство-то вели? То-то! А наш мужик только батога и понимает. Темен, ленив, вечно не соорудить, а навредить норовит. Все только из-под палки. Исключительно муштрой и дисциплиной можно хоть чего-то от него добиться. Никчемный народец!

Генерал-майор вовсе не утруждал себя хоть каким-то снижением тона по отношению к своему привычному, то есть командному, «да что б в конце шеренги было ясно!». О его суждениях вынужденно были оповещены, наверно, все сидящие в зале. Лев Александрович каким-то неуловимым образом – по напряженной спине, по косому острому взгляду в пол-оборота, брошенному в сторону Горбатова – понял, что седому старику этот разговор крайне неприятен. Так как и ему самому тоже была противна беседа в таком тоне с вечно всем и вся недовольным генералишкой, то он сначала взмолился про себя, чтобы скорей уж начинали что ли! Но тут же сидеть с клокотавшим внутри негодованием показалось горячему Льву Александровичу недостойно и трусливо, и он решил разом все прекратить:

– Вы, генерал, неправы в корне, – вполголоса, но очень твердо парировал Борцов. – Вам возможно просто «везет» на встречи с людьми порочными, но уж что к чему притягивается, простите. А я простого люда повидал! И нынче, здесь, и прежде по матушке-России немало строил. Да, в массе своей не образован мужик, даже неграмотен, но какая мудрость в любом из них сидит… Природный ум, смекалка! А что до вредительства, то тут уж позвольте. Возможно, пока он не понимает, зачем затея барская, то и будет бездумно топоришком-то тюкать, да то не его ж вина! Ты объясни задумку, сделай его соучастником. Если мужик нутром зацепится, то преданней и верней работника не найти! Все сделает, наизнанку вывернется, а что б как лучше. Что бы в срок.

– «Объяснить задумку», ну, Вы шутник, Лев Александрович! Кому?! – непробиваемый Горбатов не обиделся, а искренне расхихикался до слезы в углу глаз.

Лева решил переменить тактику:

– А Вы, так и не объяснили, Осип Иванович, почему в арьергарде решили отсидеться? Думаю, для такого чина и в первых рядах место отыскалось бы?

Генерал-майор охотно заглотил наживку и сменил направление удара.

– Да уж сиживал на днях, благодарствуйте! Я там, господин хороший, себя как на сковороде чувствую. Дамочки эти! Над каждым словом при них подумай, прежде чем сказать, а то всё «Пфуй!» да «Фи!». Платком нос прикрывают, как будто от меня конюшней тянет. А от самих прёт, как от цветника! Я там даже чихать взялся, – пожаловался генерал. – А сами свои платочки еще постоянно и уронить норовят, нагнись-подними! Я к концу экзаменации, аж взопрел весь!

Лева уж был не рад перемене темы, потому как теперь напряглись спины всего первого ряда. Но тут, видимо, его молитвы были услышаны, парадные двери зала отворились и вошли две дамы, проследовавшие к тем самым «главным» креслам. Да, Саввы скорей всего, сегодня уже не будет. Действие началось.

Одна из вошедших последними дам оказалась начальницей Института, она произнесла, обратившись к собравшимся, небольшую, предваряющую испытания речь и обозначила порядок их проведения. Сначала экзаменационной комиссии и господам родителям будут продемонстрированы музыкальные достижения выпускниц, затем небольшая пауза, во время которой ученицы должны сменить цивильную институтскую форму на гимнастическую. Во время этого перерыва ученицам старшего класса разрешены непродолжительные свидания с пришедшими поддержать их родственниками. Но после второй, подвижной, части экзамена девочки сразу же проследуют в свои дортуары.

– Откроет сегодняшнее музыкальное испытание ученица выпускного класса, одна из претенденток на шифр, Лиза Полетаева.

К роялю вышла небольшого роста, можно сказать миниатюрная, одетая в форменное платье институтки барышня с серьезным взглядом и, неожиданно глубоким и сильным голосом объявила: «Рахманинов. Элегия». Играла она легко, уверенно и как-то очень по-взрослому. Само выбранное произведение предполагало, если и не опыт души человека зрелого, то, по крайней мере, уровень переживаний, стремящийся к его музыкальной сложности. Звучание, выходившее из-под пальцев этой девушки, было объемным, волнующим, совсем не поверхностным и с отголоском какой-то тайной тревоги.

Когда музыка оборвалась, то Лев Александрович пожалел, что не запомнил имени исполнительницы. Но его сожаления вскоре были развеяны, потому что сероглазая институтка с пепельной косой еще не раз появлялась за время этого импровизированного концерта – то, как аккомпаниатор, то в паре с другими экзаменующимися. Никто из них не достиг такого уровня фортепианной игры. Одна из девушек виртуозно играла на арфе, другая прилично владела скрипкой, видимо, все трое занимались по индивидуальным программам. Но кто бы из институток ни садился в этот день за рояль, разница между мастерством Лизы и их ученической игрой была заметна даже дилетанту. Потом выпускницы пели хором, а крепенькая кудрявая шатенка исполнила еще и пару салонных романсов, что говорило о широте взглядов либо начальницы, либо главного Попечителя Института. И вот объявили перерыв.

***

Публика разбрелась по первому этажу Института, некоторые вышли в коридор, а из учениц кто-то удалялся на переодевание, а кто-то подходил к своим знакомым в зале. Кудрявая исполнительница романсов бросилась, как показалась Лёве, прямо по направлению к нему, умело обходя все препятствия на пути. Он только успел округлить глаза от изумления, как та уже оказалась на коленях у сидящего рядом генерал-майора со словами:

– Папка, ты не уехал еще? Какой молодец! Чмок! – она поцеловала отца куда-то в район макушки, – Папка, ты так не уезжай! Ты оставь нам денежек, мне теперь надо в свет выходить, весь гардероб обновлять, я теперь барышня, папка. А тётка, сам знаешь, какая! Она копейки лишней не даст, говорит, скажите спасибо что кормлю и терплю вас с братцем. А ты мне на выпускной бал наряд приготовил, я ж просила?

– Дочка, может, обсудим это потом? – генерал заерзал было, но утих под тяжестью дочурки.

– Когда потом, папа? – видимо, у Горбатовых было семейной традицией обсуждать свои проблемы во всеуслышание, – До бала осталось меньше недели! Ты что, не купил ничего? Ну вот! Теперь уже не успеть! Я тебе говорила, что в Петербурге надо заказывать. А лучше – в Париже!

– Танечка! Ну, какой Париж, – генерал понял, что оправдывается и попытался перейти в наступление: – И, кстати, тетушка твоя верно говорит, что мы проплатили уже и ткани, и фасоны – всё в оплату обучения включено, вы же по рукоделию выпускным платьем должны были год завершать.

– Папа, ты издеваешься? – дочка отстранилась на длину вытянутых рук, упершись ими в грудь родителя. – Своими руками пошитое из журналов или от известной модистки по последнему писку платье, есть разница?! Куда в своем выйдешь?! Мне, папа, замуж надо. Я не собираюсь у тетки взаперти всю жизнь сидеть. Или прикажешь к тебе под крыло – в полк, в Варшаву?

– Деточка, а тебе не пора пойти, переодеться, уже скоро время выйдет?

– Ничего, без меня не начнут. Не увиливай, папка!

Папке, видимо, в этот момент пришла какая-то светлая мысль в лысеющую голову, и он, словно опомнившись, мягко спихнул великовозрастную дочурку с коленей и встал сам:

– Разрешите представить Вам, Лев Александрович, мою дочь. Татьяна Осиповна Горбатова. А это мой… давнишний приятель, весьма известный в нашем городе архитектор – Лев Александрович Борцов, прошу любить и жаловать.

– Очень приятно, – жеманно присела в книксене кудрявая дочь генерала и так не по-детски стрельнула во Льва Александровича глазами, что тот испугался, что прямо из Института будет вынужден сегодня отправиться под венец. Он едва прикоснулся пальцами к протянутой ему ладошке, ответил, что и ему тоже очень приятно, и в этот момент произошло чудо. В распахнувшиеся двери зала входил с огромной коробкой в руках не кто иной, как Савва Борисович собственной персоной. Лёва поспешно извинился перед Горбатовыми и кинулся к Савве как к спасению. Тот может и удивился Лёвиному здесь присутствию, но виду не подал, видимо ему было не до того. Савва был так чем-то расстроен, хотя и тщательно пытался скрыть это, улыбаясь знакомым в зале, что Лев Александрович заметил его настрой и, не задавая вопросов, взял протянутую ему другом коробку:

– Лева, пристрой ее пока где-нибудь к стеночке, чтобы в глаза не бросалась.

Лев Александрович обернулся и увидел, что генеральская дочка наконец-то вынуждена была покинуть папеньку, так как переодетых институток в зале становилось все больше. Он отошел к стене и задвинул длинную коробку под стулья – свой и генерала.

– Не помешает, господин генерал? Вы извините, не могу с Вами разговор поддержать, тут мой близкий товарищ из Москвы только прибыл, у меня к нему небольшое дело.

– Помилуйте, батенька! Конечно, конечно, – махнув рукой, ответил генерал и Лева обернулся обратно к Савве.

– Савва, что-то случилось? На тебе лица нету.

– Случилось, Левушка. Но всё потом давай, после того как девочки разойдутся, не при них, – озирался по сторонам Савва. – У меня еще и к двоим родителям тут дела, надо бы отыскать их. Одно-то житейское, а вот второе… Ох, дай, Господи, сил! А-аааа, вот как раз и мой компаньон, знакомы ли вы, Лева?

Савва улыбался навстречу давешнему седому старику, который сейчас возвращался занять свое место в зрительном зале. Сопровождала его, так отличившаяся в первом отделении экзамена, девушка Лиза, которую Лев Александрович уже хорошо запомнил. Теперь на ней было темно-серое легкое форменное гимнастическое платье чуть ниже колен, белый воротничок, плотные чулки и на ногах тряпичные прюнельки . Волосы были плотно собраны в тугую прическу, а линию талии подчеркивал белый поясок. Она посмотрела на ожидающих мужчин и тактично спросила у своего спутника:

– Ну, я пойду, папа?

«Так он ей отец? А я бы подумал, что…», – Лева всматривался в лицо седого господина и всё больше убеждался в ошибочной оценке его настоящего возраста.

– Не уходи, Лизонька! – удержал ее Савва, – Боже, как выросла! Поздравляю тебя, девочка, с окончанием Института. Как проходят экзамены? – отец с дочерью подошли к ним поближе, – Ах, да, простите, вы, видимо, не знакомы? Позвольте представить вам моего друга Льва Александровича Борцова. Лева, а это Андрей Григорьевич Полетаев, председатель правления Товарищества, где я имею честь состоять пайщиком и его дочь, Елизавета Андреевна.

Полетаев и Борцов пожали друг другу руки. Лиза присела в обязательном реверансе, но после тоже протянула Льву Александровичу руку. Ее рукопожатие было похоже на отцовское, такое же короткое и крепкое.

– Вы замечательно играли сегодня! – с чувством сказал Лева, и Лиза поняла, что это не дежурный комплимент.

– Благодарю Вас, я просто очень люблю играть с детства, это одно из самых любимых моих занятий.

– Мама посадила ее за инструмент, когда Лизе не было еще и трех лет, и сама учила ее вначале, – Андрей Григорьевич поправил невидимый непорядок в волосах дочери, хотя прическа была идеальная.

– Ваша супруга, наверно, обладает еще большим талантом, если столько смогла передать дочери, Елизавета Андреевна играла сегодня с глубоким чувством! – Лев Александрович не скрывал своего восхищения.

– Да, у нее были выдающиеся способности, у Лизы это наследственное. Жена моя умерла шесть лет назад. Мы с Лизой теперь вдвоём, – Полетаев приобнял дочку за плечи.

– Простите за бестактность, я не знал, – растерялся Лев Александрович.

– О маме у меня очень светлые воспоминания, не извиняйтесь – вступилась Лиза и обратилась уже к Савве. – Спасибо, Савва Борисович, все хорошо пока, хотя завтрашний рисунок я не сдам скорей всего, и плакал мой шифр, – она вздохнула и улыбнулась. – А как поживают ваши девочки?

– Все семейство шлет тебе приветы, а Аринушка велела целовать! – и Савва на правах давнего знакомого семьи расцеловал Лизу в обе щеки. – Ну, беги, у вас уже начнется, наверно, скоро. Эх, мне бы с вашей начальницей переговорить, да что это за дама с ней? Я не представлен.

– Да что Вы, Савва Борисович! – Лиза всплеснула руками. – Это же сама Матильда Карловна! У нас все девочки ее просто обожают. Она нам напутствие говорить будет.

– Дружочек, мне неудобно к ним подойти, ты не могла бы попросить Аделаиду Аркадьевну после экзамена задержать госпожу Оленину и принять нас вместе у нее в кабинете?

Лиза на прощание поцеловала отца, присела в поклоне и направилась к своей начальнице. Та выслушала всё, что передала ей ученица и, обернувшись, наклоном головы дала Савве Борисовичу знак, что его просьба принята. Вместе с ней обернулась и ее соседка, дама средних лет, но с великолепной фигурой и какой-то природной грацией.

– Матильда Узвицкая, первая помощница своего супруга. Удивительная женщина, не слыхали? – Полетаев тихим голосом, чтобы не привлекать излишнего внимания, делился своими познаниями с несколькими знакомыми, оказавшимися рядом с ним. – Говорят, она как личный секретарь на слух и по памяти все его книги записывает, чтобы потом издать. Я, господа, обо всем этом наслышан из переписки с профессором Лесгафтом . Помимо основного предмета, затрагивающего хирургическое направление глубоких познаний профессора, мы, конечно же, касаемся и других интересующих нас материй. А он, как вы помните, и создал первую в нашей стране системную программу по физическому воспитанию в учебных заведениях. В этом году курсы преподавателей открывает. Конечно, все подлежит развитию, изменениям и усовершенствованию. Главное, чтобы сохранился главный его принцип – не механическое повторение, а осмысленное единение физического и духовного развития личности. И, слава Богу, есть люди, продвигающие и исследующие различные системы физических упражнений. И полковник Узвицкий очень занятой человек, времени на самостоятельное написание не имеет, много разъезжает по миру – он ведь адъютант самого Бутовского .

– Не тот ли это генерал Бутовский, что вместе с французом де Кубертеном , вдохновившись эллинскими античными состязаниями, способствовал возрождению Олимпийских игр современности? – уточнил один из собеседников, – Ведь они, кажется, все-таки состоялись этой весной ?

– Прости, Господи! Генерал от инфантерии, инженерную академию закончил, самого Александра Невского орден имеет, а такой ерундой занимается! – не выдержал слышавший весь разговор генерал-майор Горбатов.

– А-аааа… Осип Иванович, приветствую Вас, извините, сразу не приметил, – поздоровался с ним Савва, который знал, вероятно, всех в городе. – Так чем же Вам стремления генерала Бутовского по развитию физической культуры так не по нраву?

– Да потому что – баловство все это, – презрительно скривил рот генерал. – И никому не нужно. Вот ни один здравомыслящий человек на эти игры и не поехал! Солдатам, тем да, муштра, упражнения с оружием, да повторы до посинения обязательны, пока наизусть не запомнят. Матросам – плавание да лазанье по канатам. А эти гимнастики ваши! – Горбатов в сердцах махнул рукой. – А уж, зачем это молодым девицам, то вообще не ясно!

– А вот нам Матильда Карловна сейчас и разъяснит. Прошу, господа, по местам, начинают, – и Савва пристроился рядом с Полетаевым на чье-то освободившееся место.

***

– Медам! – Узвицкая говорила свою речь лицом к шеренге институток. Спина у нее была абсолютно прямая, чувствовалась спортивная, чуть ли не военная выправка, и от всей ее фигуры исходила энергичная волна силы и уверенности. – Этот год вы занимались по сокольской системе гимнастических упражнений, которая есть усовершенствованная в Праге немецкая и шведская системы. Она была выбрана для женского заведения именно своими отличиями в том, что основной акцент в ней направлен на красоту позиций и движений. Ваши педагоги попытались заложить в вас основы развития координации, грации, выносливости и сопутствующих этому нравственных качеств. Что бы ни приготовила дальнейшая судьба, я настоятельно рекомендую вам всегда поддерживать физическую форму. Гимнастические упражнения помогают воспитанию самодисциплины, организованности, формируют волевые и эстетические качества в человеке. Желаю вам всем удачи.

Выпускницы присели в благодарственном реверансе и под раздавшиеся аккорды фортепиано начали свое выступление маршем. Девочки то выстраивались шеренгой, то замыкались в круг, иногда замирали на мгновение с вытянутыми пальцами рук или, наоборот, собранными в кулачок. Все вместе наклонялись в сторону, сгибая одну ногу в колене, тянули носок ноги или совершали полуоборот. Это зрелище было так завораживающе, что Лева и сам почувствовал пробуждающееся воодушевление, хотелось встать, двигаться или уж сразу примкнуть к гимнасткам.

Институтская жизнь, довольно статичная по существующим правилам, только во время таких занятий выпускала наружу застоявшуюся молодую силу, и видно было, как девочки наслаждаются свободой и широтой движений. Плавные связки одного положения со следующим, изменение темпа упражнений, переход от ходьбы практически к бегу – всё это приковывало внимание смотрящих и вызывало чувство восхищения синхронностью и отточенностью движений. Пепиньерки раздали девушкам венки, и начался хоровод. Это конечно был не совсем танец в привычном понимании, а коллективное гимнастическое упражнение, но отголоски народных элементов придавали действию особый колорит. На этом общее выступление закончилось и последовало несколько номеров с предметами – девочки выступали по нескольку человек и в руках у них булавы сменялись флажками или платочками.

Пара, видимо составленная по принципу схожести сложения, в которую вместе с Лизой вошла темноволосая девушка с точеной фигуркой, по всей вероятности грузинка, привела в восторг ряды публики виртуозным исполнением упражнения с длинными атласными лентами. Кто-то из зала не выдержал и захлопал в ладоши. Начальница Института вынуждена была сделать замечание: «Аплодисменты здесь не уместны, господа. Это – не театр!».

Апофеозом сегодняшнего выступления стало построение живой пирамиды под мерный счет преподавательницы. Здесь основными действующими лицами стали дочка Горбатова и еще две барышни наиболее крепкие физически, а на самый верх сооружения взлетела девушка с пушистыми, как одуванчик волосами, которые не удерживала ни одна прическа. Дальше все снова выстроились в колонну и, сделав пару кругов по залу для восстановления дыхания, подняв единовременно правые руки в прощальном приветствии, так же под музыкальное сопровождение организованно ушли через двери. Экзамен завершился.

Мадам Узвицкая простилась одной из первых и покинула зал. Публика медленно расходилась, и почти каждый счел своим долгом подойти на прощание к начальнице Института и выразить ей благодарность или восхищение по поводу сегодняшнего успеха ее подопечных. Аделаида Аркадьевна каждому находила несколько слов в ответ или хотя бы благодарную улыбку. Видно было, что эта процедура затянется на какое-то время. Попрощался с присутствующими и генерал-майор Горбатов. Андрей Григорьевич Полетаев, явно сдерживая скрытую неприязнь, не вступал в разговор, а лишь кивком головы отметил его уход, а вслед за тем и сам начал было раскланиваться. Но Савва остановил его:

– Постой, Андрей Григорьевич, у меня к тебе небольшое… э-ээээ… дельце. Только заранее прошу, пойми правильно! Сделай мне любезность, прими для дочки. Лева, где коробочка та? – Лев Александрович поднял с пола длинный футляр и положил на стулья перед Полетаевым.

– Что это, Савва Борисович? – строгим голосом, словно замыкая себя железным обручем на замок, спросил, о чем-то догадываясь, Полетаев.

– Только сразу не отмахивайся, Андрей Григорьевич! Выслушай. Это платье для Лизы. Вечернее. Бал всё-таки, потом выставка открывается, столько выходов предстоит. Аринушка с Вронечкой сами фасон выбирали, они понимают в этих штучках. А я только…

– Об этом не может быть и речи, – как отрезал Полетаев. – Если бы у нее День ангела приходился или праздник какой выпал, то я бы еще подумал. А так не могу. У нас с дочкой все необходимое имеется. Спасибо за заботу, но принять возможности не имеем!

– А окончание Института для тебя не праздник?! – вспылил Савва.

– Савва, прости меня, но ты знаешь мою щепетильность. И я не считаю возможным обсуждать сие при посторонних, – Андрей Григорьевич нервно сжал рукоятку своей трости так, что костяшки его пальцев побелели.

– Лёва мне не посторонний! – в пустеющем зале Савва дал себе волю и говорил в голос. – А тебе так скажу – гордыня это, а не гордость. Я не на бедность тебе полушку сую, я хочу подруге и одногодке моей дочери, как ей самой приятное сделать. И ты сам, надеюсь, не «посторонний», а мой ближайший компаньон, и все дела у нас общие, как я считал. Да, не смотри ты на Лёвку, он всё понимает!

– Вы, извините меня, что вмешиваюсь, – подал голос Лев Александрович. – И стал, так сказать, невольным свидетелем… Но, Андрей Григорьевич! Я в перерыве услышал тут случайно один разговор дочки с родителем, так вот… Оказывается, подобное для барышень важно! И я уверен, что Савва от чистого сердца.

– В московском салоне шили, в одном из лучших. Эх, не пропадать же? На примерки чуть не всем семейством ездили, потому, как на Аглаю прикидывали. Она хоть и на годок помладше, да ты ж знаешь моих гренадеров? – Савва смущенно улыбнулся, – Так что мало точно не будет! А если чуть великовато, то твоя рукодельница за недельку-то подправит. А, Андрюша?

– Спасибо тебе, Саввушка, – сдался гордый Полетаев, – и супруге твоей, и дочкам. Приму, прости Господи. Пусть Лиза порадуется, действительно. Простите, господа. – И он отвернулся, доставая из внутреннего кармана сюртука белоснежный платок.

– Ну, вот и ладно, – Савва мягко опустил свою ручищу на плечо Полетаева. – Только, Андрей Григорьевич, ты Лизе завтра отдай его как от себя. Не надо всё сначала начинать: «брать-не-брать» – характер-то у нее твой! А так, если спросит, какой оказией из Москвы, то ты просто заказал, а я просто привез. Вот сейчас в кабинете у Аделаиды Аркадьевны его пристроим, а завтра и подаришь. Ох, господа, – лоб его непроизвольно нахмурился. – А в Москве-то беда большая. В субботу еще приключилась. Толпа. Давка. Много народу покалечилось, да и насмерть там полегло.

***

Скопление людей вокруг начальницы к тому времени поредело, и она оставила возле себя только немолодую даму в неброском платье кофейного цвета. Волосы у дамы были пышными и воздушными как пух одуванчика, и Лева подумал, что скорей всего догадывается, кому из виденных сегодня институток та доводится родственницей. Мужчины приблизились к дамам, и Лев Александрович в очередной раз был представлен.

– Вершинина Аделаида Аркадьевна, начальница Института. Ольга Ивановна, вдова бывшего директора Аракчеевского кадетского корпуса, полковника Оленина. Дамы, разрешите вам представить талантливого архитектора и художника, создателя моего именного павильона на открывающейся вскоре Выставке и давнишнего друга – Льва Александровича Борцова.

– Как удачно, Лев Александрович, – тут же проявила деловую хватку начальница Института, – у меня к Вам сразу же просьба. Дело в том, что я пытаюсь установить в этом году на экзаменах нечто вроде новой традиции – завести обычай, чтобы каждую дисциплину предваряла своим напутствием какая-либо известная особа, в данном предмете уже состоявшаяся. И вот Вас нам Бог послал. На завтрашнее испытание никого, кроме самого преподавателя нашего так и не нашлось. И, если Вы свободны во времени, то нижайше прошу сказать моим воспитанницам несколько слов.

– Почту за честь и спасибо за приглашение. – Так Лева неожиданно оказался втянутым в жизнь учебного заведения.

– А Вы что-то хотели сообщить мне, Савва Борисович? – Вершинина подняла вопросительный взгляд.

– Да, собственно, не Вам лично, – Савва хмурился как от боли. – У меня сообщение к Ольге Ивановне, но оно такого рода, что я попросил бы воспользоваться Вашим кабинетом. На ходу никак нельзя. Сразу скажу, Ольга Ивановна, что известие характера трагического. Пройдемте?

Савва увидел, как побледнела и еле устояла на ногах полковница, и шепотом спросил у начальницы, есть ли в Институте дежурный медик. Та кивнула. Лева подхватил Оленину под локоть и поддерживал до самого кабинета. Получилось так, что к ним присоединился и Полетаев с подарком. Пока коробку сообща пристраивали, и шла вся ненужная суета, оттягивающая момент правды, Оленина, смотря в пол, сидела на диванчике, и кружевной платок недвижно лежал у нее на коленях. Она не выдержала первой:

– Савва Борисович, плохие новости по поводу Леночкиной стипендии?

После смерти мужа Оленина одна тянула четверых детей и еле сводила концы с концами. Двое старших, мальчики, по стопам отца не пошли, да она и не настаивала. Оба имели тягу не к военной службе, а к наукам естественным. Оба уехали в Москву, успешно поступили и учились там в университете, причем старший, Семен, через месяц уже должен был держать экзамен на его окончание. Дай Бог, на ноги встанет, на него вся надежда была материнская. Вот и Лидочка заканчивает Институт благородных девиц и, может быть, тоже начнет подрабатывать – всё полегче будет. Обе дочки в память о заслугах отца перед городом были стипендиатками. Оплачивать обучение четырех детей сразу вдова полковника была не в состоянии. Младшей, Леночке, оставалось еще три года пребывания в Институте.

Савва поставил стул, и сел так, чтобы можно было дотянуться до вдовы, протянул свою лапищу и накрыл обе ее руки сразу.

– Да Бог с Вами, там всё решено попечителями, – он вздохнул. – Ольга Ивановна, милая. Вам сейчас нужно собрать все свои силы и в Москву ехать. Плохие вести привез я Вам, уж простите меня, ради Бога.

Она подняла глаза, уже почти приняв беду, и только еле слышно выдохнула:

– Кто?

– Да боюсь, как бы ни оба. Семена точно уж нет, сам его в анатомическом театре видел. А Петенька дышал, как я вчера уезжал сюда, после обеда справлялись. Но врачи никаких гарантий не дают.

Оленина не проронила ни одной слезинки, только побледнела еще больше и, потеряв сознание, в беспамятстве завалилась на бок. Лева бросился в коридор и крикнул проходящей мимо пепиньерке:

– Барышня! Врача, срочно! В кабинет Вашей начальницы. Обморок, скажите!

Прибежал на зов старенький доктор со своим саквояжем и стал колдовать над медленно приходящей в себя Олениной. Вершининой он тоже накапал что-то в маленький стаканчик, но та не притронулась к нему, а только беззвучно плакала. А Савва в это время излагал невеселую московскую повесть прошедших выходных дней.

***

Коронация состоялась во вторник. Допущены, конечно же, были только заранее приглашенные на самом высшем уровне. После три дня также продолжались официальные мероприятия, попасть на которые было крайне затруднительно, а народные гуляния планировались только на субботу. Девочки всеми силами допытывали отца, чтобы не пропустить такое событие. Но многочисленность семейства и разница в возрасте никак не давала Савве возможности показать императорскую чету всем сразу. У самих родителей был билет на бал Московского генерал-губернатора, но даже старшие дети туда не допускались. На спектакль в Большом театре на вечер пятницы приглашения достать не удалось, даже при всех связях Мимозова. На совете с супругой решено было одеть девочек по погоде, и ехать на Ходынку, где в субботу в два часа дня императорская чета должна была предстать перед народом на открытом воздухе.

Но утро не задалось. Сначала у младшей, Шуры, разболелся живот. Когда пробило полдень и решили ехать без нее, оставив нянькам, та прижалась к матери и заревела как пожарная сирена. Потом живот внезапно прошел, и ее пошли одевать. Остальные, уже одетые, мучились в прихожей от жары, и Настя захотела пить. Когда она облилась вишневым компотом, Савва не стал дожидаться дальнейших напастей, а взяв двух старших – Арину и Аглаю, и чмокнув Вронюшку в щеку, договорился, что она с младшими поедет сразу к Петровскому Дворцу, где они и встретятся на площади.

Император с супругой строго по расписанию, всего с пятиминутной задержкой вышли на балкон Царского павильона. Народная толпа приветствовала их криками «Ура!» и пением «Славься!», стрелял салют. Зрелище было потрясающим, только Савве с почетных мест, кои были вблизи самого павильона, показалось, что Ее Императорское Величество чересчур бледна, но он списал это на ветер или усталость. Через полчаса празднование завершилось, и вот тут среди разъезжающейся публики стали распространяться первые слухи. Никаких следов видно не было, и на Ходынском поле ничто уже не напоминало об утренних событиях. Но поговаривали, что по пути сюда многие встречали пожарные возы, покрытые холстами, из-под которых виднелись свешенные руки и другие оголенные части тел. Понятно было, что везут они неживых уже людей и тех, судя по способу перевозки, много.

Савва постарался, чтобы эти разговоры не дошли до ушей дочек, они втроем быстро погрузились в открытую пролетку, на которой и приехали сюда, и отправились вслед за царским кортежем к находящемуся поблизости Путевому Петровскому Дворцу. Там они воссоединились с остальным семейством, и Савва порадовался, что младшие лицезрели-таки въезд императорской четы во двор через ажурные ворота. Еще какое-то время Мимозовы дефилировали вместе с остальной публикой по площади перед Дворцом, наблюдая съезд приглашенных государем на обед волостных старшин, а в пятом часу пополудни поехали обедать домой. При подъезде к самому дому, от его стены отделилась тщедушная фигурка в длиннополой студенческой шинели. Представившись Алексеем Семиглазовым, фигура невнятно попросила о помощи. Глаз у просителя, не в пример фамилии, было не семь, а, как и положено, два, но были они такими огромными, какой-то неправильной, почти квадратной формы, темного карего цвета, так что зрачков не различишь и, как будто, до краев наполненные слезами. Собачьи глаза. Из его скомканной речи можно было различить только: «Кажись, беда, Савва Борисыч, помогите, не знаю куда…»

Савва, поняв, что это точно – к нему, не ошибка, отправил любопытствующее семейство в дом, а сам провел Семиглазова в кабинет, велел принести туда горячего чаю и налил юноше рюмку водки. После этого тот немного согрелся, перестал трястись, и сложилась такая картина. Алексей, оба брата Оленины и некий холостой письмоводитель вскладчину снимают маленькую квартирку. Хозяйство ведут практически общее: то письмоводитель жалование получит, то братьям матушка пришлет помощь или они что сами на уроках подработают, то Алексею придет посылочка от крестной. С хозяйкой рассчитываются в конце месяца, из довольствия братьев, которое регулярно приходит в двадцатых числах.

И вот, когда до его поступления оставалось несколько дней, они как-то сразу все поиздержались. Праздновали императорское помазание, не без того. И вот вчера студенты, довольно пьяненькие и с пустыми карманами, уже под ночь возвращались на свою квартиру и столкнулись во дворе с письмоводителем. Тот обнимал сразу двух румяных соседских барышень и поведал своим сожителям, что ночь эту намерен провести на Ходынском поле, где с утра будут раздаваться царские гостинцы. Узнав, что в подарке будет колбаса, пряники, фунтовая сайка, да ещё и памятная кружка с царским вензелем, братья тут же решили присоединиться к походу. Письмоводитель подмигнул им и показал припрятанный во внутреннем кармане стеклянный расписной штоф с мутной жидкостью.

Семиглазова от вида самогонки замутило. По слабости организма он и представить себе не мог бессонной ночи, а мечтал только доползти до койки, благо, что уже видел входную дверь дома. Приятели посмеялись над ним, но милостиво отпустили, обещая, что когда он проснется, они накормят его царской колбасой. Раздача назначена на одиннадцать утра, но они ж, хитрые, будут в первых рядах после ночного бдения, и вернутся на квартиру к полудню, а по крайности – к обеду.

Разлепив утром глаза, Алексей по тишине понял, что в квартире никого еще нет, глотнул воды и снова провалился в сон. Окончательно он очнулся от заполошного бабского причитания во дворе. Ярко светило солнце, миновал полдень, дома по-прежнему никого не было. Семиглазов вышел во двор и услышал от соседей страшные вещи. Что вроде бы таких «хитрых» как его приятели набралось несколько сот тысяч, да не только с Москвы, а и из окрестных деревень. Что ночь они стояли плотной стеной, а в седьмом часу утра кто-то бросил клич, что буфетчики уже раздают подарки, да не всем, а только «своим». Толпа ринулась к лоткам, произошла жуткая давка, тех, кто попадал, потоптали насмерть.

Семиглазов вернулся в квартиру и продолжал ждать. Ни через час, ни через два никто из его соседей так и не вернулся. Поняв, что от бездействия он может сойти с ума, Алексей бросился на Ваганьково, куда по слухам свозили убиенных. То, что он там увидел, пересказу не подлежит. Тела лежали на пустующем участке, на дорожках, во всех сараях и других подсобных помещениях, а телеги все шли и шли. Он выбежал за ограду, сел прямо на землю, обхватил голову и попытался взять себя в руки. Он сообразил, что если даже отыщет сейчас своих товарищей, то никто ему их не отдаст, потому что он им не родственник. Привести родных? Но не у всех они в городе. Искать близких, тех, кто возьмет хлопоты на себя? Так сначала надо понять, что все-таки произошло. Что делать?

И тут он вспомнил, как на каком-то праздничном вечере в Университете братья показывали ему среди почетных приглашенных гостей Савву Мимозова, и хвастались, что они лично знакомы и тот даже их сестрам стипендию собственноручно платит. Потом ещё показывали особняк, где тот живет, и всегда говорили о Савве как о существе всемогущем. Семиглазов встал, и пешком, через Пресненскую заставу пошел к центру города, где жил Мимозов, потому что вернуться в пустующую квартиру было выше его сил.

***

Обед отменялся. Савва взял из секретера пачку денег и добавил в бумажник, понимая, что это лучший пропуск куда угодно. Вначале он настоял на том, чтобы вернуться на съемную квартиру, вдруг тревога окажется ложной. Семиглазов знал, что загулять его товарищам было просто не на что, но он уже поверил в Савву как в былинного богатыря и согласен был исполнять любое его веление. Квартира была пуста. Они поехали на кладбище, уже смеркалось. Пожилой усатый жандарм, которого поставили для удержания натиска родственников, потерявших своих домочадцев, как попугай повторял в толпу: «Опознание завтра, погребение послезавтра». Савва командным голосом рявкнул: «Начальник где? Доложи!» Жандарм опешил: «Ваш-благородие, так они с утра тут как… Час назад домой отбыли-с!». «Веди к старшему!» – приказал Савва, проталкивая перед собой Семиглазова, чтобы не затерялся. В конторе сидел уже плохо видящий от усталости дед, видимо какой-то из помощников директора, а то и просто сторож. Савва показал ему синенькую. Тот молча взял из угла фонарь, и они пошли обходить длинные ряды лежащих тел. Зрелище было не для слабонервных. Через два часа осмотра, сами практически уже ничего не видящие от тусклого света фонаря и постоянного всматривания в каждое лицо, они отыскали сразу и Семена, и письмоводителя с одной из барышень. Второй из них и Петра нигде поблизости не оказалось. Продолжать осмотр сил больше не было, они решили, что приедут утром, когда рассветет. «Этих двоих в сторону, раз уж опознали, сообщим – завтра заберут, а того… Ледник при часовне имеется? Туда его!» – приказал Савва, указывая на тело Семена Оленина. «Побойся Бога, барин! Ледник с утра переполнен, куда ж я этого, из общей-то захоронки? Меня ж завтра в шею, а его все равно, в общую, обратно». «А если не в общую? Покупаю место, оградку, заказываю полностью всё – отпевание, сорокоуст!» – сделали запись в конторской книге, выписали гербовую бумагу и всё решилось. Савва своими глазами удостоверился, что место в леднике нашлось, и напоследок, рассчитываясь с дедком, спросил у того: «А если живые, то куда свозили, знаешь?». Дед почесал в затылке: «Дык… Их столько сегодня было, барин. Где место нашлось. Но в основном, говорят, в Мариинскую, да в Старо-Екатерининскую».

Савва велел Алексею ехать отсыпаться, так как Петра он сам узнает, если что, но тот наотрез отказался. Остаться совершенно одному, без этого большого, всё решающего, всё на себя берущего человека наедине с ужасом и тишиной? Нет! Семиглазов теперь готов был не спать хоть неделю, только бы чувствовать себя в безопасности, под защитой. И они вместе взялись объезжать больницы. Ни в одной из двух упомянутых Петра не оказалось. «Ну, что, Алексей, к себе, что ли ночевать тебя забрать сегодня?» – размышлял вслух Савва. «Савва Борисович, не бросайте! Я где-нибудь в уголку, в прихожей, я не стесню. Только одного не оставляйте!» «Ну, что, домой, что ли?» – спросил кучер. Савва задумчиво подтвердил: «Да, давай э-эээээ… домой, голубчик», – и вдруг хлопнул кучера по плечу и твердым, совершенно не уставшим голосом почти крикнул: «Гони в Голицинскую!»

В Голицинской им повезло. Они нашли Петра живым, но дежурный фельдшер сказал, что потеря крови была такая, что вряд ли до рассвета дотянет. Савва перебрал в уме всех, кто из его многочисленных знакомств мог быть сейчас полезен. По течению дел товарищества Полетаева они с Андреем Григорьевичем часто и много в последний год имели дело с различными хирургами, и Савва вспомнил, что именно в Голицинской всё ещё практикует в прошлом военно-полевой врач, ученик Пирогова , доктор Коломийцев. Он оставил Семиглазова дремать на банкетке в приемном покое и помчался по домашнему адресу профессора. Разбудив того уже под самое утро, он вытащил доктора из постели и примчал в больницу, благо оборудование там было, хотя практически применялось крайне редко.

Так как и этот врач, осмотрев, подтвердил, что надежды нет никакой, Савва упросил, а Коломийцев согласился и провел Петру Оленину прямую инфузию крови, так как терять было всё равно нечего. Савва предложил в качестве донора себя, но ему было отказано по причине возраста. Стали искать источник моложе сорока лет, и тут проснувшийся Семиглазов с рвением согласился на процедуру. Увидев инструментарий, он плавно ушел в небольшой обморок, но сразу же очнулся и, ответив на вопросы о бывших болезнях или отсутствии таковых, настойчиво велел продолжать. Никто не знает, по каким причинам , но перелитая кровь не сворачивается всего в одном, примерно, случае из трех. Оставалось только молиться. Савва поручил обоих подопечных присмотру врачей, а сам поехал, наконец, домой.

***

Слава Богу, дети спали. Он, стараясь не шуметь, прокрался в спальню, но увидел, что Феврония дремлет, полусидя на подушках, в домашнем платье, не раздеваясь. Она тут же чутко уловила появление мужа:

– Ну, наконец-то! Иди, умойся, и я тебя кормить буду.

– Кусок в горло не полезет, Вронюшка. – И Савва как был, в парадном с утра еще одеянии, прилег на кровать и положил голову ей на колени.

Он рассказывал все страшные события вечера и ночи, а она гладила его по вискам, не вздрагивала, не охала, а только иногда задавала уточняющие вопросы.

– А у вас тут что? – спросил он, завершив скорбное повествование. – Девочки-то хоть не знают?

– Младшие вроде не знают, а старшие догадываются, конечно, ты ж понимаешь, что прислуге рот не зашьешь.

– Давай рассказывай, я ж знаю, что полон дом новостей всегда.

– Ты знаешь, Савва, что я сплетен не люблю!

– Воронёнок, ну почему сразу сплетен? Расскажи как настроение в городе, что говорят?

– К нашей кухарке товарка забегала, – нехотя начала Феврония. – У них хозяин приглашение на сегодня имел к французскому послу, так весь день думали, что бал отменят. Ну, тот ждал до последнего, но никого из посыльных не было. Он лицо государственное, подневольное – поехал. Так говорит, император контрдансом бал открывал. Правда, уехал скоро.

– Контрдансом?! Именно? Не понимаю. Не понимаю я этого! – свирепел Савва.

– Вот так, Савва, и многие не понимают. Может, времени не было? – Феврония вопросительно посмотрела на мужа. – Завтрашний-то приём у австрийского посла перенесли же, на обед, на вторник. Может, сегодня не успели просто?

– Да как же можно танцы-то, когда такое горе у людей? – поиски оправданий не входили в намерения вымотанного за этот день Саввы. – Ты и мне прикажешь в понедельник, в день всеобщего захоронения вечером по приглашению плясать отправиться? У меня сейчас волосы шевелятся, как вспомню, что мы днем оркестры слушали, да петрушек глядели, когда этих несчастных на телегах развозили!

– Погоди, Савва, может еще отменят.

– Отменят, не отменят, а моей ноги там не будет!

– Нельзя так, Савва, – супруга успокаивающе оглаживала Савву по плечам. – Пойдешь поперек генерал-губернатора, потом припомнят. Ладно, сошлемся на моё положение, скажем – тяжко.

– Не собираюсь я пол-Москвы в твоё положение посвящать! Не пойду – и точка! – Савва вскочил и стал нервно срывать с себя одежду.

Феврония стала, было, подбирать с полу разбросанные вещи, но потом села на стул с жилеткой в руках и задумалась.

– Саввушка, а поезжай-ка ты в Нижний, – вдруг ни с того, ни с сего выдала она. – А я тут всем объявлю, что тебя по заводским делам срочно вызвали. А то встретишь еще кого в городе, да скажешь что не то. Ты поезжай. Сам. И Ольге Ивановне документ отвезеш, и поможешь, если что. Одно дело – посыльного с бумагами послать, другое – по-человечески рассказать, как дело было. Прямо сегодня и езжай.

– Да ты что, Вронюшка, как же сегодня-то? – опешил муж, и сел на кровать, так до конца и не переодевшись. – Дел-то сколько! Семиглазова этого, как в себя придет, забрать куда-то надобно, на квартиру к ним съездить – родным номерочки сообщить тех, кого опознали, да и Петя…

– А вот это всё и без тебя можно, – Феврония вновь присела рядом, и снова гладила его по руке, и голову клала на плечо мужа. – Я распоряжусь, сделаю.

– Да как ты сделаешь? Такая суматоха была, я даже адреса не помню!

– Ничего, Саввушка, кучер помнит. Ложись и спи, сколько сможешь, будить не стану.

Когда Савва проснулся, его ждал подготовленный дорожный костюм. За день Феврония успела послать кучера к квартирной хозяйке Семиглазова, а после справиться о состоянии здоровья Петра и Алексея. Первый был жив, а второй слаб. Еще она велела упаковать и забрать от модистки платье для Лизы Полетаевой, отправила посыльного к начальнику вокзала, чтобы готовили прицепной вагон к вечернему составу, и собрала мужу в дорогу кое-какие харчи. Хоть большая часть поездки и выпадала на ночь, да всё равно ж перед сном захочет чайку попить, так пусть с домашним, а не хватает, что попало в дорожных буфетах. И вот, утром понедельника, Савва Борисович прибыл в Нижний. Заехал только к себе переодеться и поспешил в Институт.

***

Когда рассказ Саввы был окончен, все в кабинете какое-то время молчали. Осознать услышанное было непросто. Аделаида Аркадьевна, как женщина, сразу поняла и приняла горе матери и, хотя больше не плакала, но слезы все время были где-то рядом.

– Ольга Ивановна, милая, – Вершинина первой нарушила скорбную тишину по праву хозяйки кабинета. – Если Вы в Москве не управитесь до выпуска, то не волнуйтесь, пусть Лидочка живет в Институте, сколько потребуется. Я думаю, проблему с довольствием мы решим, да, Савва Борисович?

– Это всенепременно, это даже не обсуждается! – кивал Савва. – И, Ольга Ивановна, если Вы сейчас стеснены в средствах, то только скажите…

– Нет, Савва Борисович, Вы и так столько для нашей семьи сделали, – твердо отвечала Оленина, хотя дыхание у нее все еще оставалось прерывистым. – Земной Вам поклон. Я ж пенсию так и не успела мальчикам переправить, так что спасибо. За всё спасибо.

– А девочкам как сообщить? Может Лиду сейчас к Вам вызвать? – спросила начальница и, увидев окаменевшее лицо матери, прижала ладонь ко рту.

– Если сможете, скажите сами, – Оленина поднялась. – Я сейчас девочек видеть не смогу. Я сейчас нужна своим мальчикам. Я поеду. Я вернусь. Я потом им…

Савва с Лёвой подвезли вдову до ее ворот. Та поднялась по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж пустого дома, достала из ящика комода завернутую в салфетку трубочку денег. Потом пошла в спальню, взяла шкатулку, стала разбирать. Два обручальных кольца и крестик вернула на место, а рядом с деньгами положила нитку жемчуга и золотые серьги. С портрета на нее ласковым, как всегда, взглядом смотрел супруг в парадном мундире и при регалиях, которые к нему совершенно не шли. Подумав, она вынула из ушей другие сережки, что надевала для выхода, и добавила к собранному добру. Вышла в столовую и из ящика буфета вынула все серебряные приборы. Тут ее взгляд поднялся выше, она нахмурилась, открыла стеклянную дверцу и достала стоящий за посудой у стены, единственный, но довольно массивный серебряный подстаканник. Взяла его двумя пальцами за ручку, в полном спокойствии спустилась по лестнице во двор и швырнула в выгребную яму.

***

Бесспорно, «королевой» выпускного класса была Танечка Горбатова. Во всяком случае, она думала именно так. Правда, это совсем никак не касалось самой учебы, в парфетках она никогда не ходила. Но по качествам чисто женским, считала она, сравниться с ней никто из товарок не в силах. Конечно, есть девочки очень красивые. Например, княжна Нино Чиатурия, подлинная красавица, спорить глупо. К тому же она и шифр, скорей всего получит, они с Полетаевой и Зарецкой за него соревнуются. Но ведь скучна. Живет как неживая, по каким-то своим правилам, в строгости, где ничего нельзя, где все грозит нарушить какое-то там достоинство, честь. А Танечка всегда живая, радостная, любопытная. И вот когда, например, надо приветствие сказать каким-нибудь важным для начальницы дядькам, или подарок на Рождество смотрителю училищ поднести, то кого зовут? То-то!

Начнем с того, что Таня была самой старшей из всех учениц, и все женские прелести и округлости у нее присутствовали на своих местах. К тому же всегда пышущие здоровым румянцем налитые щечки, как будто просились, чтобы их потрепали или ущипнули. Конечно, на балах приветствовалась аристократическая бледность. Но в повседневной-то жизни Таня видела, какими глазами смотрят на нее мужчины. Встреча с ними была такой редкостью для живущих взаперти институток, что Таня научилась ловить любое проявление внимания к ней – будь то камердинер в театре, случайный прохожий за решеткой парка или чей-нибудь папашка в день посещений. А еще Председателю попечительского совета очень нравилось, как она поет романсы. Поэтому она велела тетке покупать все вновь выходящие ноты и разучивать их не ленилась, не в пример другим занятиям. По секрету сказать, знала она пару песенок и пофривольнее, ее на каникулах братец обучил, ну, да то баловство одно.

Училась она здесь не с первого класса, как большинство девочек. Спихнули Татьяну в Институт, когда той пошел четырнадцатый год, и сама тетка перестала с ней справляться. Первый год училась Таня совсем из рук вон плохо и часто подвергалась наказаниям, потому что никак не могла привыкнуть к институтским ограничениям со всех сторон. Это после теткиной-то вольницы! В общем, всё шло к тому, что она должна была остаться на второй год. Папаша-генерал даже начал уже хлопоты о переводе ее в Александро-Маринский институт Варшавы, но поздней весной Таня заразилась где-то корью и долго лежала в институтском лазарете. За время болезни перечитала кучу романов, которые посылал ей в передачах братец, так как никого к ней не допускали. Выздоровела, конечно, но тетка побоялась заразы и оставила Таню в Институте на все летние каникулы.

За лето Татьяна изучила все здание Института наизусть, подслушала массу интересного у оставшегося на лето персонала, не особо следящего за темами бесед и расслабившегося от скуки. Кроме того она собрала вокруг себя и стала руководить несколькими девочками помладше, тоже вынужденно оставшимися на каникулах и вдруг поняла, что в ее распоряжении оказалось целое королевство. Она сделала все, чтобы остаться в знакомом с детства городе, где есть тетка, которую при желании можно на многое уговорить, и есть брат, и нет папашки, при котором точно не разгуляешься.

Осенью, когда она влилась в младший класс, о второгодничестве говорилось теперь только как о последствии тяжелой болезни. А добиваться желаемого, оказалось, можно не обязательно своими руками, главное понять интересы и слабости других, а самой хотя бы внешне соблюдать правила Института. И теперь всегда ее окружало пусть скромное, но собственное общество обожательниц. Почти все девочки в Институте объединялись небольшими группками, иногда даже совсем не по принципу проживания вместе, а скорее по душевной тяге друг к другу. Но Татьяна старалась устроить еще и так, чтобы пансионерки из ее «кружка», а это, как правило, были слабохарактерные или не очень умные девочки, проживали с ней в одном дортуаре. Это давало больше возможности следить за ними, а значит и легче манипулировать. Девочки в ее окружении иногда менялись, и «отвергнутые» про нее говорили не всегда хорошее. И что нельзя положиться, и что при любой общей провинности выйдет так, то она окажется ни при чем, и что даже на руку, бывает, не чиста. Но за руку-то ее как раз никто и не поймал, так что пусть говорят, что хотят!

Больше всего Танечка не любила скучать. Верней не умела. Может быть, поэтому она больше ни разу не болела – те недели тоски с книжкой в руках до сих пор вспоминались с ужасом. Ее «подданные» давно поняли, что если у «королевишны» хандра, то это может обернуться для них если не неприятностью, то неудобством точно. Она или загоняет с какими-нибудь поручениями, не давая спокойно делать ничего своего, либо выберет кого-то одного и начнет подшучивать. А шутки у Танечки добрыми никогда не были, и колкими были определения. Но одно дело всем вместе смеяться над ее «шпильками» в адрес синявок или одноклассниц за глаза, а другое – выслушивать самой. И девочки старались предугадать и не допустить таких моментов – докладывали подсмотренное, пересказывали подслушанное.

Вот и сегодня, после того, как все они переоделись и умылись после выступления, заняться было совершенно нечем. Оба оставшихся экзамена были такими, что готовиться к ним не надо, прогулки на сегодня не назначали, и вообще, последние дни тянулись как резиновые. Таня уже предвкушала, как будет дефилировать с братцем по шумным вечерним улицам города, как они поедут гулять в Канавино, на ярмарку, как начнется ее взрослая жизнь. И никакая тетка их дома не удержит! А папаша вот-вот должен был в полк уехать, хотя может и остаться до выпускного бала. Но уж потом! Ух!

– Душечки, не осталось ли у кого гостинцев? А то с этими экзаменами все обеды теперь так задерживают, а кушать уже хочется! – капризно протянула она.

Девочки метнулись к своим тумбочкам, но так как до отъезда по домам оставалось всего несколько дней, то запасы у всех были на исходе. Те жалкие остатки, что смогли предложить ей соседки, Таня брезгливо отвергла, морща носик. Но тут ее взгляд выцепил холщовый мешочек в руках у одной из нерасторопных девиц.

– Что там у тебя, Смоленская?

– Орешки, Танечка.

– Ой, орешки, орешки! Хочу орешки!

Смоленская обрадовалась неожиданному случаю угодить Горбатовой и с готовностью протянула ей раскрытый мешочек. Таня заглянула в него и снова выпятила нижнюю губу. – Ну, так наколи их!

– А чем, Таня? Дверью? Так опять ругаться будут.

– Ну, так и ешь их сама со скорлупой! – фыркнула Танюша.

Смоленская подумала, что поймают или нет, еще не известно, а вот Татьяна может надуться надолго и испортить все последние дни пребывания в пансионе. Она кивком позвала Барятинскую на помощь, и они направились к дверям, потому что одной колоть орехи было крайне неудобно. Двери открывались внутрь спальни, и ритуал состоял в том, что одна девушка пристраивала орех рядом с косяком и придерживала его, чтобы не соскользнул вниз, а вторая по ее команде тянула ручку двери на себя. Рисковала больше та, что была с орехами, но внимание требовалось от обеих. Может потому они и не услышали шаги классной дамы в коридоре, которую заинтересовала гуляющая во все стороны дверь.

Когда Барятинская внимательно вглядывалась в закладку пятого или шестого по счету ореха, дверь резко открылась и несильно стукнула ее по лбу. Она отскочила, но тут же раздался жуткий визг Смоленской – распахнувшейся дверью ей прищемило пальцы. Таня в это время находилась в другом конце дортуара и делала вид, что наводит порядок на тумбочке. Никто на нее в этот момент не обращал внимания, но в душе она ликовала – приключение с орехами оказалось гораздо забавней, чем можно было ожидать. И как, интересно, Смоленская собирается завтра держать карандаш на экзамене? Обеих пострадавших увели в лазарет.

***

Из лазарета они вернулись нескоро, с округленными от ужаса и возбуждения глазами, и переполненные добытой информацией. Смоленская потрясала перевязанными пальцами и хвасталась освобождением от завтрашнего экзамена, а у Барятинской на лбу красовались почему-то сразу две шишки. Они были столь незначительными, особенно по сравнению с травмой подруги, что их бы вообще мало кто заметил, если бы не старания доктора, который разрисовал их сеточкой из йода – они теперь светились как два желтых фонаря. Смоленская продолжала тараторить про выпавшие ей страдания и Барятинская поняла, что инициативу пора перехватывать. «А что я сейчас вам скажу-уууу!» – протянула она загадочно и тут же Смоленская сразу и зажмурилась, и закрыла уши руками, и сипло прошептала: «Не надо, не надо, я боюсь про покойников!». После этого высказывания равнодушных слушателей не осталось вовсе.

Татьяна сообразив, что речь идет о чем-то очень интересном, но вероятней всего не предназначенном для их ушей, тут же организовала некое подобие безопасности. Смоленскую, раз та все равно боится, они оставили в спальне, чтобы предупредила, если войдет кто-то из старших, а сами во главе с рассказчицей скрылись в умывальной комнате.

И Барятинская им поведала, что, на подходе к лазарету они столкнулись с нянечкой-сиделкой, увозящей в прачечную белье. Доктор, увидев, что пациентов двое, вздохнул, было, об отсутствии помощницы, но стал заниматься ими один, в порядке очереди. Барятинской он велел подождать, а Смоленскую, прежде всего, заставил опустить руку в лед, насыпав его горкой в кювету, так как пальцы пациентки сильно распухли и болели. А сам стал доставать перевязочный материал из стеклянного шкафчика. Тут вбежала пепиньерка с первого этажа и с криком: «Доктор! Срочно, там обморок! Быстрее в кабинет к maman!», – увела его за собой, он едва успел прихватить свой саквояж, да велеть девочкам: «Только ничего не трогайте!».

Едва дверь за ним закрылась, Смоленская оставив лечение льдом, тут же полезла в шкаф за бинтами, которыми можно было привязывать чужую одежду к стулу или волосы к железной спинке кровати, а Барятинская, шепнув ей: «Не разбей ничего!», выскользнула из лазарета и побежала к кабинету начальницы подслушивать. На первом этаже все двери были массивные, и в данный момент плотно прикрытые, и слышно через них было плохо. Барятинская оглядела пустой коридор и приникла к замочной скважине. Через отверстие все равно ничего не было видно, кроме окна напротив, и тогда она вся превратилась в слух. Понять с кем обморок сразу не удалось, потому что голос maman она как раз слышала. Вообще в кабинете было много народу, но вот, наконец, выделился равномерный мужской бас и стали различимы некоторые слова: «руки», «ноги», «голые», «задавили насмерть», «оба брата», «истекали кровью». А дальше совсем страшные: «анатомический театр», «хоронить» и, почему-то, «Москва». Потом снова раздался голос maman и еще какой-то женщины.

Внезапно дверь распахнулась, и Барятинская, забывшая, что на этом этаже двери открываются как раз наружу, заработала свою вторую шишку. Двое мужчин, один из попечительского совета, а второй незнакомый, помоложе и посимпатичней, вывели из кабинета под руки мать Лидки Олениной. Попечитель говорил ей: «Вам непременно нужно ехать сегодня московским. Я распоряжусь о билете, Вам его на дом привезут, а Вы пока собирайтесь», и они повели ее к выходу. В середине коридора та на секунду остановилась, встряхнула пушистой головой, выпрямилась и дальше пошла уже более твердым шагом и самостоятельно. На пороге возникла maman:

– Что Вы тут делаете, Барятинская?

– Я ищу господина доктора, – потирая лоб и делая книксен, отвечала ученица. – А то у Смоленской пальцы заледенели, она спрашивает можно ли уже вынимать?

– Боже, какие бестолковые! Конечно можно. Доктор, там что-то серьезное?

– Кости целы, но кожа содрана и несколько дней надо будет походить в повязке.

– Ступайте, Барятинская, – вздохнула начальница. – Я думаю, что за сегодняшнее происшествие вы уже сами себя достаточно наказали. И передайте Смоленской, что я освобождаю ее от завтрашнего экзамена, средний балл ей выведут по ее последним достижениям. Спасибо, доктор.

Далее место действия в рассказе опять переместилось в лазарет, но тут заговорщицы отчетливо услышали звук упавшей на пол книги – это Смоленская подавала знак, что в дортуаре появился посторонний. Девочки, соблюдая конспирацию, по одной стали выходить из умывальника. Классная дама собирала всех для построения на обед.

***

После обеда из прачечной привезли чистое, девочки по номерам разобрали свои пелеринки, передники и манжеты. Таня Горбатова, пришивая воротник к камлотовому форменному платью, вслух рассуждала:

– А ведь последний раз, душечки, шьем-то, наверно. Уж скоро прощаться. Вот я припоминаю, мне ж еще кое-кто желания должен. Надо бы собрать с вас, а то разъедемся, сгорят, поди, впустую. А желание мое такое: пойти спросить Олениных, знают ли они, какая у них беда. Барятинская, пойди и спроси.

– Душечка, почему я-то? – хотела увильнуть та. – Пусть вон – Смоленская сходит, я сегодня уже – вон, сколько всего, а она ничегошеньки!

Смоленская стала демонстративно дуть сквозь бинты на свои заслуженные раны.

– Да нет, ты пойдешь, – Таня исподлобья смотрела на Барятинскую. – Вот потому что ты сама про это слышала и пойдешь, а если кто другой, то это уже сплетня получится. И Смоленская мне всего одно желание должна, а ты два. Вот тебе оба – чтобы еще до сна обе сестры знали, что у них в семье приключилось. А то мне, может, заснуть невмоготу будет, как так – мы знаем, а они нет? Им за упокой души братьев молиться надобно.

Барятинская отложила шитье и несколько минут сидела молча, видно что-то прикидывая. Татьяна ее не торопила. Задание было более, чем щекотливое, к тому же, сведения добыты были путем неправедным и, если узнают старшие, то тут уж наказания не избежать, это точно. Да и подружки у Лиды были такие, что доложить не доложат, но сами вцепятся, требуя подтверждений. Да и просто страшно приносить такие вести, глядя в глаза своей однокашнице.

Подумав, что безопасней начать с младшей сестры, а там вторая, может и сама собой узнает, Барятинская решительно встала и пошла к выходу. Татьяна тут же послала еще троих ей вслед, проследить и доложить. Старшеклассницы вереницей проследовали к коридору, где находились дортуары средних классов. Барятинская остановила проходящую мимо девочку:

– Ты из четвертого? Позови мне Оленину, пусть сюда выйдет. – Та сделала книксен и побежала исполнять повеление старшей институтки. Через пару минут из дверей одной из спален вышла ангелоподобная девочка-подросток с фамильными пушистыми волосами и мягкой, доброжелательной как у отца, улыбкой.

– Ты же Лена Оленина, так? – издалека начала Барятинская, та кивнула. – А знаешь ли ты, Лена, что люди умирают?

Улыбка сползла с лица девочки, но она, все еще не понимая о чем речь, продолжала вопросительно молчать. Из-за дальнего угла коридора выглядывали одноклассницы Барятинской. И та пошла в атаку:

– Ты, например, знаешь, что твои братья могут умереть? Вот вчера живы, а сегодня, бац, и оба умерли?

Улыбка вернулась к младшей Олениной, но теперь приобрела несколько брезгливый оттенок:

– Вы принесли мне старую сплетню, барышня. Ступайте себе, а то я сестре скажу! Тем более, что все давно знают, что не сбылось. Стыдно Вам!

– Что не сбылось? – опешила Барятинская.

– То, что гадалка нагадала. Но это было уже давно, а Вы где-то выкопали. Мама говорит, что верить в это дурно и глупо!

– Мама?! – Барятинскую возмутило, что какая-то сикильдявка ее отчитывает, да еще все это слышат ее товарки за углом, и перестала сдерживаться совсем. – Да ваша мама в Москву уехала, братьев хоронить. У них руки-ноги поотрывало и вся кровь вытекла! Вот!

Лена закрыла лицо руками и закричала так страшно, что Барятинская сама не поняла, как оказалась уже за углом вместе со своими одноклассницами. Леночка стояла недвижно посреди коридора и продолжала надрывно кричать, пока не сбежались синявки и пепиньерки, тогда дыхание у нее закончилось, она упала к ним на руки, и у нее случилось что-то вроде припадка. В последние дни перед каникулами лазарету пустовать не приходилось. Что рассказать Татьяне теперь было, но Барятинская всё бы отдала за то, чтобы это происходило не с ней, пусть бы она осталась должна, хоть сто желаний.

***

За Лидой Олениной в дортуар пришла сама начальница и позвала пройти с ней в лазарет, потому что Леночке очень плохо. Лида побледнела и ушла надолго. Девочки бегали по очереди вниз, волнуясь из-за ее долгого отсутствия, и одна из них видела, как Вершинина из лазарета увела Лиду в свой кабинет. Примерно через полчаса после этого Лида вернулась в дортуар с заплаканным лицом и остекленевшим, пустым взглядом.

– Лидочка, что? – коротко спросила княжна Нина.

– Сеня погиб, Петя при смерти, мама в Москве, а Леночке кто-то сказал и она в лазарете, – на ходу монотонно проговорила Лида, подошла к своей кровати, легла лицом вниз и застыла.

Лизе захотелось тут же кинуться к подруге, погладить ее по волосам, пожалеть. Но она удержалась и только присела на край ее кровати, чтобы та чувствовала, что она не одна, что рядом кто-то есть. Нина молча налила воды в стакан, принесла и поставила на тумбочку рядом с кроватью Лиды. Потом пошла, взяла своё полотенце и, намочив и отжав его в умывальнике, повесила на спинку Лидиной кровати рядом с сухим. Так же молча прошла к себе, взяла книжку и стала читать. Кажется, это был молитвенник.

Беда. Чужая беда вошла к ним. Да и бывает ли она чужой? Лиза вспомнила свое первое настоящее горе. Она тогда была гораздо младше Леночки и только один класс отучилась в Институте. Но какая разница сколько кому лет, когда настигают такие вести. Кто так бездушно не пожалел Леночку, что ее боль теперь Лиза чувствует как свою?

Лизе тогда рассказал все сам папа, очень бережно, очень осторожно, что мамы больше с ними не будет, но любовь ее здесь навсегда. И все равно было больно так, что она плакала и плакала день за днем. Если кто-то из подружек гладил ее по плечу или пытался обнять, то все начиналось снова, по кругу – боль, слезы, тоска. На третий день в Институт пришла Егоровна. То ее посещение было единственным за все эти годы. Она наотрез отказалась подниматься в спальню и ждала Лизу в темном холодном полумраке вестибюля. Мама, папа, Егоровна – это были три столпа, три кита, на которых стоял мир Лизы. Они были всегда, и, казалось, должны были быть всегда, и вдруг одной опоры не стало. Лиза уткнулась по привычке в большой живот Егоровны, вдыхая знакомые с детства запахи – кухни, хлеба, каких-то травок, вечно висящих на веревочках по углам. Няня обнимала ее за голову, иногда гладила по волосам, чуть покачивала как младенца, и слез почему-то не было. А Егоровна ещё и приговаривала:

– Ты, дитёнок, конечно, можешь со своей бедой подружиться, и за ней спрятаться. Только она друг ненадежный. Ты гони ее прочь. Позови лучше боль.

– Как это спрятаться? – непонимающе спрашивала маленькая Лиза. – И зачем мне боль?

– То-то, что ни к чему! – кивала няня. – Она вот придет, встанет рядом, а ты ей – ты мне не подруга и никто, так что я тебя только до времени терплю. Ей и надоест ходить. А пряталки такие – тебе подружки скажут: «Лиза, пошли на санках кататься!», а ты им: «Нет, у меня беда-подруга, я с ней посижу». Тебя кто-нибудь позовет, например, картошку есть, а ты снова не одна! Тебе велят в тетрадке писать, а ты опять за беду спрячешься. Глядь – ни картошки, ни знаний, ни радости. Всё на беду выменяла.

– Так что ж мне делать-то, няня?

– А чего должна, то и делай, – прижимала ее к себе Егоровна. – А боль ближе подойдет – еще пуще делай, еще лучше. И так делай, чтобы самой себе хорошо делалось. В жизни потерь-то, ох, как много еще предстоит, донюшко. Вот если тебе с самой собой хорошо будет, то отовсюду выберешься.

И Лиза послушала. И теперь, когда накатывались слезы или тоска, она сразу занимала себя каким-нибудь делом. И со временем боль, действительно, утихла и перестала приходить так часто. Никто больше не гладил ее по плечу и не возвращал к тому, чего изменить все равно уже нельзя…

Младшим девочкам первые три года полагалось неотлучно жить в Институте и, когда через пару лет Лиза Полетаева снова приехала в Луговое, то боли почти не осталось. Остались нежность и воспоминания – мамин рояль, мамина беседка в саду, мамина скамейка на высоком берегу Оки. И, конечно, мамина музыка.

***

Дверь в спальню скрипнула и в образовавшуюся щель протиснулась Смоленская из соседнего дортуара:

– Душечки! Не дадите ли катушку белых ниток? Мне манжетку пришить, а у нас ни у кого не осталось.

– Так-таки у всех сразу и кончились? – подозрительно переспросила княжна Нина, поднимая глаза от книги.

– Ниночка, душечка, ты хорошая девочка, не жадная. Дай ниточек, будь любезна, – как кликуша причитала Смоленская, пряча руку за спиной, а сама озиралась по сторонам. – Ой, а что это у вас Лидочка лежит? Днем же нельзя на кровати, заругаются!

– Не заругаются. У нее горе, – ответила за подругу Лиза.

– Ой, слышала, прости Господи, упокой душу, страсти какие, – Смоленская закатила глаза. – Как гадалка нагадала, так и вышло, да, душечки? Лида вам говорила? А расскажите, как дело было?

Лида вдруг встрепенулась, услышав слово, которого никак не ожидала, и села на кровати:

– Какая такая гадалка? Откуда знаешь? – она внимательно вглядывалась заплывшими от слез глазами в пришедшую попрошайку, – А ну, покажи руку! Тебя подослали? Даже врать не умеешь. Ты как шить-то собиралась? – и вдруг она до чего-то додумалась, – Так это вы Леночку напугали?! Дрянь! – и рванулась так, что Лиза еле сумела ее удержать.

Нино Чиатурия бросила обратно в ящик тумбочки только что найденную катушку ниток, подошла вплотную и прямо в лицо отчетливо сказала:

– Смоленская, пойдите вон!

Когда за той захлопнулась дверь, Лида разревелась навзрыд. Лиза сидела на кровати напротив и просто ждала, когда горе выльется через эти рыдания и наступит просвет. Нина подошла к ним и села рядом с Лизой. Остальным девочкам они сделали знак пока не подходить. И вот плач стал затихать, Лида огляделась, взяла гребешок и стала причесывать растрепавшиеся волосы, потом отпила водички и заметила влажное полотенце. Она приводила себя в порядок, и Лиза решила, что уже можно говорить:

– Лидочка! Послушай меня, как я когда-то послушала хорошего человека. Вот мы сидим перед тобой, твои подружки, и мы что хочешь, для тебя сейчас сделаем. Но только ты сама можешь начать вытаскивать себя из своего горя. Это большая беда, но уже ничего не вернешь. Сейчас надо думать о том, что будет дальше. И о тех, кому хуже, чем тебе.

– Лиза! Но мама-то, мама! Почему она ничего сама нам не сказала, она же была сегодня здесь, почему? Почему эти противные девчонки, посторонние, такие жестокие… Леночка моя… – и Лида опять принялась плакать.

– Я не знаю, но, наверно, по-другому было нельзя, – Лиза взглянула на Нину, та кивнула. – Вы бы все равно стали плакать, ей пришлось бы вас успокаивать, а где ей самой силы взять? Ты представляешь, сколько на нее сразу свалилось? А может быть, просто оставалось мало времени до поезда, и она боялась опоздать?

– А к Леночке надо еще раз сходить, – подключилась к разговору Нина. – Ей одной в лазарете-то, наверно, страшно ночевать? Может, упросим maman хоть эту ночь разрешить ей спать у нас на свободной кровати? Мы тут никому не позволим ей дурацкие вопросы задавать!

– Да, я сейчас пойду, – собралась Лида. – Если она уже может вставать, то пусть хотя бы разрешат ей подняться в домовую церковь, нам надо помолиться.

Вечером, когда все уже улеглись, а Леночка забылась неспокойным сном, Лида шепотом рассказывала подружкам, вдвоем закутавшимся в одно одеяло на соседней кровати, историю полуторагодовой давности. Так как девочки учились в Институте, где порядки было очень строгие, то осенью, на день рождения матери старался приехать хотя бы один из сыновей. Иногда на пару дней, иногда на недельку. Бывало, что срывались с занятий и оба вместе – ничего, начало учебного года, потом наверстаем.

В тот год был как раз такой случай, и известие о кончине императора Александра III застало братьев в родном городе. Император был совсем еще не старым, ему не сравнялось и пятидесяти лет, и, хотя о его болезни все были наслышаны, но такого исхода никто не предполагал. Братья же, сбежав с учебы, вовсю использовали вольное время, дома сидели только по вечерам, и, конечно не могли обойти стороной последние теплые деньки, встречались и гуляли с бывшими приятелями по слободке. Ярмарка уже впала в зимнюю спячку, но земля полнилась слухами о появлении там в этом сезоне то ли гадалки, то ли колдуньи. Денег она брала со всех по-разному, некоторых сразу от порога разворачивала ни с чем, не взяв ни копейки, а кому-то заламывала такие суммы, что закачаешься. И, говорят, платили. Потому как, не в пример базарным цыганкам, она в редких случаях, но бралась предсказанное изменить.

И вот Петя, младший из братьев, стал изнывать от любопытства, всех расспрашивать о месте ее зимнего пребывания и зазывать старшего, Семена, хоть одним глазком посмотреть на диво. Тот смеялся над братом, называл его «темной личностью» и стыдил получаемым в области естественных наук образованием. Но потом сдался, увидев столь многочисленные усилия Петра, они поехали по раздобытому адресу и, заплатив по тридцать копеек, попали на прием к гадалке. Та оглядела их с ног до головы, и спросила:

– С обоими говорить или по одному?

– У нас друг от друга тайн нету, – сказал Семен. – Вдвоём давай.

– Тогда спрашивайте. Но хорошо думайте что спросить. Как спросите – так и отвечу. А захочу, перестану отвечать на любом вопросе и мы простимся.

Надо было бы самый первый вопрос составить так, чтобы ясны были перспективы обоих, раз уж сами решили вместе. А то вдруг этой мадам шлея под хвост попадет, и не станет она больше, чем на один вопрос отвечать! Но пока рассудительный Семен все это прикидывал и соображал, такой доверчивый вроде бы, до сих пор, Петя, решил вдруг гадалку проверить:

– А, скажи-ка, поступлю ли я в Университет? – ляпнул он, не спросив брата.

– Не ври мне, барин, – ухмыльнулась, оглядев их обоих с ног до головы, гадалка. – Ты уже поступил. Если вопросов более важных у вас нет, то…

– Обожди, – встрял Семен, – я ж тоже имею право спросить. Скажи нам обоим, каков склад жизни и всеобщее наше бытие при царствовании нового императора сделается, что переменится?

– А вам на что, если вы при нём и недели не проживете? – таков был ответ.

– Тьфу, дура! Пропади ты пропадом! Пошли, Пётр, отсюда, – и Семён вылетел за дверь, злясь на себя самого, что попёрся, как гимназист, чтобы за свои же деньги гадостную чушь услышать. А Петя задержался, мял в руках фуражку и, сглотнув, рискнул спросить:

– Ты, говорят, поменять судьбу можешь? Сможешь?

– Не каждую судьбу изменить можно, барин. Но ваши – еще не до конца прописаны. Если сами за них переживаете, то шанс есть.

– Сколько надо? – прошептал Петя.

– По пятидесяти рублей. С каждого, – твердо ответствовала колдунья.

Эта сумма была неподъемной для семьи Олениных. Столько платили за учебу. Петя два дня ходил темнее тучи, и как ни успокаивала его мать, и ни велел гнать дурь из головы брат, его не отпускало. На третий день он не выдержал, стащил из буфета два серебряных подстаканника, еще в детстве подаренных братьям крестными, и снес оба в ссудную лавку. С вырученными за них деньгами он поспешил к дому гадалки и высыпал их на стол перед ней. Та выбрала из кучи ровно пятьдесят рублей, остальное не взяла. Петя умолял, просил взять за брата, и даже больше. Она была непреклонна: «Сам придет, тогда возьму». Брат бросился было уговаривать Семена пойти на поклон к колдунье, но получил в ответ всплеск возмущения по поводу обнаруженной только сейчас пропажи. Его позорили и мать, и брат, твердили, что это последнее дело – таскать из собственного дома, и заставили выкупить Семенов подстаканник обратно.

Новый царь выпустил манифест, присягнул сановникам и войскам, траур по батюшке не помешал ему сочетаться браком, он благополучно начал управлять страной. Братья вернулись в Москву. Прошла неделя, потом и месяц, и все это стало забываться. Лишь иногда Пете в шутку поминали «протюханный» подстаканник, а оставшийся стал как бы укором его глупости и доверчивости. И тогда тот с глаз долой убрали подальше к стене.

***

На экзамен Лева собирался, как на свой собственный. Все приходящие в голову слова казались ему либо глупыми, либо пафосными. Он долго ворочался накануне, потом плюнул, и решил, что в голову придет, то и скажет он этим девицам. Все равно это ни для кого из них делом жизни не станет, где это видано – женщина-художник или женщина-архитектор? В лучшем случае смогут своих отпрысков научить водить карандашом по бумаге. А вот как связать люльки-кастрюльки с красотой линии или гармоничностью композиции и было для него вопросом, пока не решаемым. Но за само согласие еще раз посетить женское учебное заведение он себя вовсе не корил, а наоборот ждал от визита чего-то хорошего.

Если честно, то ему очень понравился гордый старик Полетаев, да, чего скрывать, и его дочь тоже. И перспектива еще раз их увидеть его радовала. Конечно, Лиза совсем еще девочка, и тут речь шла не о каком-то мужском интересе, нет. Они понравились ему именно вместе, как семья, как люди, которых хочется узнать ближе. Приятные люди. Со стариком, наверно, было бы интересно беседовать на различные темы длинными, зимними вечерами, обсуждать газетные заметки, спорить, а потом незаметно замолкать под звуки Лизиного рояля, чуть слышного из соседней залы. «Вот ведь, Савва! Заразил-таки семейно-патриархальными настроениями! Того и гляди начну мечтать о теплом пледе и домашних тапочках», – встряхнулся от видений Лева и поспешил в Институт благородных девиц.

На сегодняшнем экзамене присутствующих «зрителей» оказалось гораздо меньше, чем вчера. Из родителей пришли самые стойкие, и Лева, с каким-то облегчением понял, что генерал-майора среди них нет. По всему залу в шахматном порядке были расставлены пюпитры с мольбертами, а главный стол перед ними пока пустовал. Места для посетителей, как и вчера, были за колоннами, и два «главных» кресла так же сияли среди простых стульев, как павлины среди сизарей. Как переменчива жизнь – еще вчера он случайным прохожим на чужом празднике гадал об их предназначении, а сегодня почетным гостем сам займет одно из них. Забавно! Тут Лева увидел Полетаева и с искренней радостью подошел поздороваться с новым знакомым. Они обменялись рукопожатием.

– Приветствую Вас, Андрей Григорьевич!

– Здравствуйте, Лев Александрович. А нашего общего знакомого Саввы Борисовича мы сегодня, по всей вероятности, не увидим?

– Думаю, что не увидим. Вчера, когда мы расстались, Савва был в подавленном настроении, а, я знаю, у него лекарство от этого только одно – работа. Скорей всего он уже на заводе.

– Да, день вчера был тяжелый, – лоб Полетаева прорезали морщинки. – Как Ольга Ивановна держится! Просто сердце сжимается.

– Как вот ее дочь сегодня экзамен сдавать будет? – сочувственно покачал головой Лев Александрович. – Это ж такое потрясение. Может быть, решили не сообщать девочкам?

– Да, тяжело теперь будет. Дай Бог им сил.

– Надеюсь, сегодняшний день будет повеселее, чем вчерашний, и со временем всё наладится, – Лева попытался взбодриться. – А каковы успехи Лизы по рисованию?

– Мало понимаю, Лев Александрович, – улыбнулся старик. – Моих знаний в этой области для объективной оценки явно не хватает. Я больше с гравировкой или с чеканкой знаком. А тут я ей ничем помочь не могу. По мне так – красота красотой, на стенку бы вешал. Но это ж, сами понимаете, отцовское. А, по-вашему, по художественному, так она говорила, что вроде раздражает ее что-то. То ли свет, то ли, наоборот, тень. Если я правильно понял.

– Раздражает? А мне показалась, что ваша дочь особа выдержанная и рассудительная.

– Да не то я говорю, видимо, – смутился Полетаев. – У меня и с латынью-то дружба не крепкая. Reflexus – это что значит? Не «раздражение» разве?

– А! Отражение! Рефлексы – отраженный свет, отблеск. Ну, это и в художественном училище не каждому ученику сразу дается. А что, преподаватель с них такой серьезный спрос имеет?

– Да это скорей моя дочь к себе такой спрос имеет. Повышенный. Чтобы, знаете, все как можно тщательнее. Да и на награду мы рассчитываем. По праву! Лизонька труженица. Медаль, а то и шифр, если дотянет. А учитель у них серьезный. Молодой, но серьезный. Старается.

Тут в зал вошла пепиньерка. Она стала вглядываться в немногочисленную публику, затем, видно, что-то совпало с данным ей описанием, она направилась в сторону Борцова и Полетаева, но нерешительно остановилась в паре шагов от них.

– Мы можем быть Вам чем-то полезны, барышня? – любезно спросил Лева.

– Вы – Лев Александрович Борцов, сегодняшний приглашенный гость, я не ошиблась?

– Так оно и есть. Чем могу?

– Аделаида Аркадьевна просит Вас пройти к ней в кабинет.

– Ах, да! – обращаясь к Полетаеву, подшучивал сам над собой Лева, – Должен же быть соблюден ритуал. Как примадонна может появиться на сцене, только спускаясь по лестнице, так и мы с начальницей должны с легким опозданием войти в двери зала торжественной парой. Я не прощаюсь, Андрей Григорьевич, еще увидимся. Я к Вашим услугам, мадемуазель, ведите!

В кабинете, кроме самой Вершининой, присутствовал еще некий молодой человек. Он стоял, прислонившись спиной к подоконнику, и листал классный журнал, явно пытаясь этим скрыть тревожность или волнение. Он был не то, чтобы полноватый, но как-то весь состоящий из округлых частей: круглый абрис лица, на нем круглые глазки, зрительно увеличенные ободками круглых же очков. Те были, видимо, совсем без диоптрий, а надевались, по всей вероятности для пущей солидности. Завитки кудряшек, слегка намечающийся круглый животик и, замеченные при рукопожатии, ухоженные круглые, как у младенчика, ноготки на каждом пальчике довершали портрет местного учителя художеств. И фамилия не подвела! Начальница представила его:

– Лев Александрович, это Круглов Аполлон Николаевич, наш учитель рисования. Знакомьтесь, господа.

– Вы учились, конечно, позже меня, Аполлон Николаевич. В Москве?

– Нет, простите, в столице. Да еще после посещал педагогические курсы при Академии, а два года назад держал экзамен по методике преподавания рисования в учебных заведениях.

– Аполлон Николаевич у нас только второй год преподает, – уточнила Аделаида Аркадьевна. – А также в женской гимназии.

– И как барышни? Есть успехи? – Лева, видя усердие молодого педагога, старался быть искренне заинтересованным. – Судя по отзывам, Вы ведете преподавание на очень высоком уровне.

– Благодарю! – расплылся в смущенной улыбке Аполлон Николаевич. – Да! Вы знаете, такой прогресс! Очень способные девочки встречаются! – тут Лева невольно улыбнулся, и вовсе не сомнениям в женских дарованиях, как мог подумать его собеседник, а точности определения Полетаева словом «старается». – Но Вы, не думайте, Лев Александрович, что я, так сказать, поставил пределом… Вот! Активно веду переговоры с Сормовской церковно-приходской школой, и, возможно, уже в следующем году там будет введено преподавание черчения и технического рисования, и тогда я… возглавлю.

– Конечно, конечно. Это Вы молодец! – искренне похвалил Лев Александрович. – Очень слабо у нас еще развито художественно-профессиональное обучение. В его, так сказать, самом что ни на есть прикладном значении.

– Ну, что, господа, если все готовы, то может, проследуем уже в зал? – прервала их беседу Вершинина.

– Да, да, я поспешу, – засуетился Круглов. – Надо уже выставлять композицию для экзаменуемых. Ну, как мы решили, Аделаида Аркадьевна? Двадцать минут на запоминание?

– Четверть часа, Аполлон Николаевич. Кто способен – тем достаточно.

Круглов вздохнул, откланялся и убежал. Лева воспользовался моментом задать пару уточняющих вопросов начальнице:

– Скажите, а во время экзамена я могу делать зарисовки?

– Да, конечно, Лев Александрович, ведите себя вольно. В этом есть даже некий профессиональный колорит. У нас только не принято ходить по аудитории, но это не касается преподавателя – он может подойти по просьбе ученицы, заменить, например, испорченный лист или сломавшийся карандаш. Вот девочкам перемещаться запрещено. А любые переговоры, если возникнет такая необходимость, прошу вести в полголоса, дабы не сбивать испытуемых.

– Спасибо, все усвоил. Можем приступать.

***

С легким волнением вошел Лева в распахнутые двери зала. Там уже наступила торжественная тишина и институтки встали из-за своих пюпитров, приветствуя вошедших. Начальница Института и ее приглашенный гость проследовали к «главным» креслам. Вершинина дала знак и все сели, кроме нее.

– Дамы и господа! Медам! Решением педагогического совета, в связи с тем, что успехи класса превзошли средние показатели, сегодняшнее испытание будет немного усложнено. Это будет карандашный рисунок, но не с натуры, а по памяти. Ученицам дается четверть часа на запоминание композиции и два часа на ее воплощение на бумаге. Перед началом экзамена напутственные слова произнесет Лев Александрович Борцов, помощник архитектора Нижегородской ярмарки, человек известных художественных дарований и способностей. Прошу Вас.

Лева встал. Девочки были рассажены к публике в пол-оборота, так были расставлены их рабочие места, чтобы свет из окон падал под левую руку. Они снова встали по сигналу своей maman и ждали его выступления.

– Милые барышни! – не совсем правильно начал Лев Александрович, – Существует ошибочное, на мой взгляд, мнение, что для рисования нужны особые способности и талант. Как будто не нужны они для всех остальных занятий. Любые умения можно тренировать и совершенствовать. Ваши учителя все эти годы старались развить в вас и чисто технические способности, чтобы рука не боялась кисти, грифеля или карандаша, а затем и творческие навыки переноса реального или придуманного изображения на бумагу, – вырулил Лева на нужный курс. – Потому что мысленно «рисовать» умеет каждый. Собираясь на бал, каждая из вас прекрасно понимает какие именно ленты ей необходимо приобрести, потому что хорошо представляет себя в платье того цвета и фасона, которое будет на ней во время танца. – Оживление и улыбки возникли как среди учениц, так и среди публики, потому что образ, выбранный для примера, был очень ко времени. – Это и есть внутренний, мысленный «рисунок», фантазия. Практика рисования дает вам тренировку таких видов умственной деятельности, как память и воображение. А это пригодится в жизни каждой из вас, потому что прежде, чем что-то создать или найти, вам необходимо это представить. Желаю вам успехов и в сегодняшнем испытании, и во всех творческих проявлениях на протяжении всей жизни. Удачи!

«Уф!» – чуть было не сказал вслух Лева, плюхаясь в кресло. Круглов, сидящий по левую от него руку, шептал ему на ухо:

– Ах, как Вы это своевременно про память-то и воображение. Прямо в точку! – И уже громко, на весь зал: – Медам! Время пошло, можете приступать. Прошу не делать зарисовок во время запоминания, карандаши будет позволено использовать только после того, как композицию унесут.

И только сейчас Лев Александрович обратил внимание на ту самую «композицию». Он в недоумении посмотрел на Круглова, и тот тут же густо покрылся пунцовым колером. В зале сейчас стояла абсолютная тишина, и нарушать ее вопросом Лева пока не рискнул, но потребность разъяснений в его глазах от этого не исчезла. На том столе, что пустовал, когда Борцова позвали в кабинет начальницы, громоздилась теперь куча никак не сочетаемых между собой предметов. Как будто здесь собрали вообще все существующие наглядные пособия сразу. Ни к «композиции», ни вообще к художественному единству это скопище не имело никакого отношения. Справа, на фоне общей драпировки, на заднем плане уверенно замерла на широком дне приземистая глиняная крынка. Рядом с ней ютились подобные ей кружки – одна стояла чуть впереди, вторая зияла темным нутром, завалившись на бок. Если б это было всё, то и бог с ним. Но! Весь левый фланг занимали учебные геометрические тела: на кубе балансировал шар, за ними возвышался конус, и три цилиндра различных высот и диаметров укомплектовывали это деревянное войско. Но и это ещё не всё! Самый крупный предмет был выдвинут на передний план и им оказался стеклянный кувшин на две трети заполненный водой. Ап! Довершали всё это «торжество вкуса и гармонии» настоящие, не муляжные яблоко и луковица.

Отведенные на просмотр пятнадцать минут истекли, демонстрационный стол снова опустел, и ученические грифели заскрипели по прикрепленным заранее листам бумаги. Выждав момент, когда у одной из девушек сломался карандаш, и Круглов встал заменить его, Лева сделал ему при возвращении знак, и они вместе отошли под окна, к безлюдной стене.

– Что сие было? – лишь глазами указывая на пустующий стол, чтобы никто в зале не понял предмета их беседы, шепотом спросил Лева.

– Лев Александрович, любезный мой! Я умоляю только – никому более.

И Аполлон Николаевич, также вполголоса, краснея и запинаясь, поведал предшествующие тому события. Как правило, на экзаменах из-за волнений и других сопутствующих эмоциональных моментов, особенно у барышень, происходят различные срывы и неожиданности. Поэтому главная задача выпускных испытаний – постараться не ухудшить, и подтвердить достигнутый за время учебы уровень. А уж улучшить годовые результаты удается редко и единицам. Но нынешний класс стал исключением. Очень сильный сложился выпуск. По языкам не было ни одного сбоя, а по арифметике и, на удивление, по физике многие свои позиции еще и укрепили. Как известно, по результатам года достойнейшим ученицам присуждаются награды: шифры и медали различного достоинства. Но в этот раз лидирующая группа давала такие плотные показатели, что определение их последовательности стало вызывать некоторые затруднения и пришлось собирать малый педсовет. В него вошли только сама начальница, классные дамы и те преподаватели, чьи предметы еще не подверглись испытаниям. Надо было за оставшиеся дни как-то определить порядок финалисток. Поэтому предлагалось использовать если не хитрости, то хотя бы некое усложнение заданий с какими-то понятными и реально определяемыми критериями. Музыкальный день не давал такой возможности, потому что изначальные уровни подготовки и способностей имели сильную градацию, и занимались девочки по разным программам, которые родители оплачивали дополнительно. А батюшка так тот сразу отверг возможность привлечения его к этому процессу: «Это всё мирское! Распределение мест, сравнения, да еще и ухищрения по этому поводу – избавьте старика!» Пастор и ксендз вообще имели только совещательный голос в связи с малым количеством учениц. И вся тяжесть ответственности свалилась на молодого преподавателя, не рискнувшего перечить начальству. Общими усилиями был придуман такой ход – рисование двенадцати предметов по памяти. При существующей системе оценок – один забытый предмет, минус один балл от высшей возможной отметки. При наличии всей дюжины – тогда уже вступает в бой качество исполнения.

– Да! Интрига! – если бы не надо было соблюдать тишину, Борцов захохотал бы в голос. – Теперь понятно, откуда фрукты-овощи. Что было под рукой, с кухни принесли, так? Для счету? А что ж пособия-то наглядные все закончились что ли? Где ж одиозная гипсовая голова Аполлона?

– В нашем заведении не практикуется, – Круглов снова покраснел. – Барышни ей круглые очки пририсовывали, велено было убрать от греха подальше.

– Пардон, не подумал, – Лева почти задохнулся от сдерживаемого смеха. – Простите великодушно! Скажите, а могу я подходить к ученицам, не помешаю? Хотелось бы посмотреть, как у них рука поставлена?

– Да, да. Конечно, Вам можно.

Лева пошел бродить среди мольбертов. То, что он увидел, было средним уровнем первого семестра обучения в художественном училище. Но именно то, что это было уверенным уровнем практически всего класса, и делало заслуги преподавателя значимыми и весомыми. Получив общее представление, он стал всматриваться персонально. Лиза сидела где-то в центре зала, и Борцов зигзагообразными маневрами начал свое к ней приближение. От пюпитра к пюпитру, не привлекая внимания и давая девочкам время привыкнуть к его движущейся фигуре, он оказался в Лизином ряду. Позади нее сидела темноволосая девушка, с которой они в паре исполняли упражнение с лентами. Ее работа, на взгляд Левы, была безукоризненной. Он продвинулся вперед. У Лизы в одном месте рисунка были проблемы, как и говорил ее папенька – с тенями и отблесками. В принципе ничего сложного там не было и, если бы объекты были перед глазами, она, скорей всего справилась бы сама. И тут Леве так сильно захотелось ей подсказать, что он почувствовал себя гимназистом. Он вспомнил, что ему самому разрешены зарисовки и, достав блокнот, грубыми линиями наметил направления штриховки и ее плотность. Теперь надо было как-то Лизе это показать.

Чуть впереди и правее за пюпитром сидела дочка Олениной, он узнал ее по пышным волосам. Лева миновал ее, но что-то зацепило его внимание в работе этой девочки. Он оглянулся и увидел ее заплаканные глаза. «Значит, уже знает», – у Льва Александровича сжалось сердце от сочувствия, он сделал шаг назад и улыбнулся в ответ на поднятый взгляд: «Не помешаю?» Та в ответ тоже слабо улыбнулась и покачала головой. Лева стал всматриваться. Вроде все было хорошо, но что-то не так. Он пересчитал – предметов было одиннадцать. «Тьфу ты, пропасть!» – подумал он про себя, сам не сразу понимая чего не хватает. Потом шепнул девушке: «Я тоже лук терпеть не могу!», еще раз улыбнулся и пошел дальше. Оленина спохватилась, сначала прижала ладошку к губам, потом стала добавлять упущенное.

Лева посмотрел, кто сидит непосредственно впереди Лизы, и увидел кудрявую голову генеральской дочки. Ну, что ж поделаешь, охота пуще неволи. Продвигаясь дальше, Лева кивнул Лизе и показал ей краешек блокнота. У генеральской дочки он так же спросил разрешения понаблюдать, та позволила и вся извертелась на стуле, пока он стоял подле нее, сложив руки с блокнотом за спиной. Выждав минуты три, он проследовал далее, у первых пюпитров развернулся и начал движение в обратном направлении. У Лизы был довольно недоуменный взгляд, но он понял, что маневр его удался. Проходя, он оглянулся на ее работу и увидел, что она все поняла и начала исправлять, но, конечно, получалась грязь. Он остановился и вполголоса официальным тоном спросил:

– Не желаете ли начать заново, барышня? Времени еще более чем достаточно?

– Желаю, – растеряно улыбнулась ему Лиза.

Тогда он вернулся на свое кресло, попросил Круглова заменить Полетаевой лист бумаги и до окончания экзамена не вставал больше с места, делая зарисовки учениц и гостей.

***

– И вы что, обе воспользовались его подсказками?! – почти с ужасом смотрела на своих подруг Нина Чиатурия. – Это вы-то, которых я думала, знаю как саму себя! Как вы могли, это же стыдно!

Лида с Лизой переглянулись и забавный эпизод экзамена, почти чудесное приключение, которым они только что восторженно обменивались между собой и делились с подругой, вдруг предстало перед ними с какой-то совсем другой стороны, о которой они даже не задумывались. Почему они сами не заметили этого раньше? Волна светлой радости схлынула и, как любой провинившийся, они потупили взоры. Но тут же Лида встрепенулась и удивленно, как бы вглядываясь в себя, спросила у подруги:

– Ниночка, а что тут стыдного? Я ни у кого ничего не отнимала. Я даже не просила о подсказке!

– Но ты ее легко приняла! Как же не отнимала, если ты получила выигрыш, преимущество перед другими девочками? Им-то никто не подсказывал! Это не честно.

– Ты действительно считаешь, Нина, что мы обманом получили свои отметки? – мнение княжны было очень важно для Лизы. За столько лет, проведенных вместе, она привыкла считать Нину кристально чистым, самым честным человеком. Она такой и была, это много раз подтверждалось в различных институтских ситуациях. Представить, что княжна Чиатурия в чем-то погрешит против совести, было немыслимым для тех, кто знал ее близко.

– А ты сама как думаешь, Лиза?

– Я не знаю, девочки. Только на душе сейчас стало как-то нехорошо. А до этого было так… Мне что, надо было сделать вид, что я не поняла его? Но он друг дяди Саввы, они вместе приходили в первый раз. И он такой взрослый, такой талантливый, его даже наша maman пригласила. Как мне надо было с ним поступить?

– Ну да! Лизе надо было притвориться слепой, а мне тогда глухой что ли? Мне-то он просто вслух указал на ошибку. Верней, пошутил, но все же было понятно. А притворяться – это честно? Или надо было встать и сообщить о его подсказке учителю, чтобы стыдно стало ему, этому взрослому человеку, который почему-то захотел помочь мне?

– Лида, прекрати! То, что ты говоришь – это вообще ужасно, ты сама понимаешь! – Нина прижала ладони к ушам, как будто слышать речи подруги ей стало невыносимо.

– Ниночка, ты же знаешь, как Лиде нужна какая-нибудь награда. Гораздо нужнее, чем нам с тобой. Тем более – сейчас, – тут Лиза понизила голос, вспомнив о несчастье. – Медалистку скорей возьмут преподавать в приличную семью, чем просто выпускницу. А Лиде непременно придется теперь помогать маме.

– Лида, прости, я не подумала совсем, – покраснела княжна. – Тем более ты так старалась весь год!

– Да нет, ты права, конечно. Но ты… и не права, – Лида подошла и обняла подругу. – Я совсем не думала тогда ни про медаль, ни про оценки. Вот, если бы думала, выгадывала, то тогда как раз и была бы подлой врунишкой. А так я просто обрадовалась тогда, честно. И всё. Ну, забыла я про ту противную луковицу!

– Ладно, девочки. Действительно, я наверно хочу больше, чем нужно и возможно, ото всех.

– Нет, Нина. Ты, прежде всего, от себя требуешь того же, а значит имеешь право. Я рада, что тебе этот Борцов ничего не подсказывал, а то бы ты после измучилась. А так – ты всё сделала сама! – Лиза тоже обняла подружек.

– Лиза! А ты? Ты что тогда подумала, когда поняла, что он тебе подсказывает? – шепотом на ухо спросила Лида.

– А я девочки, не помню толком. У меня только сердце застучало часто-часто. И я подумала, надо же, он меня узнал! Вспомнил. А потом так захотелось показать, что я все-все поняла, что я не бестолочь какая-нибудь. Вот.

– А как ты думаешь, почему он нас с тобой изо всех выбрал? – все еще шептала Лида.

– Не знаю.

– Он еще около Горбатовой полчаса простоял! – сказала Нина.

При упоминании этого имени волшебство момента было нарушено, и девушки, разняв объятия, разошлись по своим местам.

– Ты не любишь ее, Нина? За что? – спросила Лиза.

– Ничего определенного. Она мне просто неприятна, – Нина ладошкой расправляла складки на своем платье. – И, если честно, то я не очень верю, что вчерашние дурочки сами все придумали и обидели Лену. Я думаю, это она их науськивает.

– Нина, Нина! А это вот не стыдно? «Науськивает»! Мы ж не можем только по подозрению плохо говорить о человеке, – Лиза вопросительно посмотрела на Лиду, но, в этом случае та, по всей вероятности, больше была на стороне княжны. А Нина, хлопнув ладошками по коленкам, снова вскочила и направилась к Лизиной кровати:

– А и вправду, противно сплетничать! Хватит! – И, улыбаясь, указала на коробку, – Лиза, а покажи нам еще раз платье, что тебе папа подарил. Ты знаешь, у тебя глаза меняют цвет? Когда ты его надела они стали синими, а не серыми как всегда.

А платье было необыкновенным! Из тончайшей ткани цвета «шампань», длинное, в пол, с открытым по-взрослому декольте, но от плеча к плечу задрапированным кружевами на тон светлее, ниспадающими свободным краем на левую грудь. Справа они были скреплены букетиком великолепно исполненных нежных незабудок, такими же цветами продолжалась перехватывающая талию атласная лента пояса, свисая до пола, и был украшен прилагающийся к наряду кружевной веер. Еще в коробке нашлась пара высоких, выше локтя, доходящих вплотную до пышных рукавов-буфф, перчаток в цвет кружев.

– Я совсем не умею носить перчатки, девочки! – пожаловалась подружкам Лиза. – У меня все выскальзывает из рук и даже, кажется, что я хуже слышу, когда они на руках.

– Фи, Полетаева! – засмеялась вошедшая в этот момент пепиньерка, – Учили Вас, учили. Вы же благородная барышня, что Вам в руках-то носить? Тот веер, да если только театральную программку. И не вздумайте от них отказаться, это немыслимо – с голыми руками. Да и как такую красоту нарушить! Это ж как здесь все друг к другу подходит! Перчатки обязательны. Разрешаю Вам сегодня потренироваться, можете до ужина не снимать их, привыкайте!

Подружки из солидарности тоже достали свои приготовленные для бала принадлежности и до вечера разыгрывали салонных барышень, жеманно передавая из рук в руки различные предметы и сообщая друг другу послания на языке веера.

***

В день праздника за обедом в Институте никто из выпускниц ничего не кушал. Со вчерашнего дня все девушки готовились к балу. Каждая по-своему, конечно. Были и такие, что ели мел для приобретения «интересной бледности», а если удавалось раздобыть, то и пили разбавленный уксус. Кому-то еще утром уложили волосы во взрослые прически приглашенные парикмахеры, а остальные должны были посетить куафюров только после обеда. Бал назначен был как раз в День рождения императрицы Александры Федоровны и девушки с утра отстояли службу и царский молебен. Попечительский совет поздравлял их с окончанием курса Института и поощрял билетами на спектакль «Гензель и Гретель» в новый Николаевский театр, всего несколько дней назад открывшийся премьерой оперы «Жизнь за царя». Постоянной труппы там пока не было, и спектакли давали московские артисты. Пользуясь таким случаем посмотреть на выпускниц съехался весь высший свет города. А вечером был долгожданный бал. Ждали приезда представителя Ведомства Собственной его Императорского Величества Канцелярии по учреждениям Императрицы Марии, который и должен был доставить посланные три дня назад на высочайшее утверждение ее Императорского Величества именные списки выпускниц и табели их оценок.

И вот к гостям по кружевной чугунной лестнице спустилось воинство нежнейших ангелов – плод многолетних усилий и нынешняя гордость всех преподавателей и служителей Института благородных девиц. Зачитан был высочайший рескрипт на имя начальницы Института за личной подписью вдовствующей императрицы Марии Федоровны с припиской: «Пребываю к Вам доброжелательной», Вершинина была растрогана до слез. И при всей торжественности началось оглашение результатов обучения. Награды в этом году получили:

Нина Чиатурия – шифр большого размера,

Елизавета Полетаева – шифр большого размера,

Александра Зарецкая – золотую медаль большого размера,

Екатерина Воскресенская – золотую медаль,

София фон Дрейер – серебряную медаль большого размера,

Лидия Оленина – серебряную медаль большого размера,

Анна Елагина – высочайший подарок, золотой браслет.

Еще пять девочек были награждены книгами. Хотя в этот вечер назвать кого-то из выпускниц «девочками» уже вряд ли кому-либо пришло бы в голову. Девушки, барышни, невесты, красавицы! Еще вчера сидевшие за партами ученицы, сменив форменные платья на бальные наряды в один миг преобразились, и теперь по залу кружило в танце само будущее. Будущее этого города, этой культуры, этой страны. Все надежды, все взгляды родных и гостей, словно лучи театральных прожекторов, были направлены сейчас на эту зефирно-кружевную поросль, которая завтра вольется в общую судьбу, станет частью взрослой жизни, со временем эту жизнь и продолжит. Это потом у них будут разные дороги, счастливые и не очень судьбы, встречи и расставания, успехи и падения. А сегодня каждая была принцессой!

– Лидочка! Поздравляю! Мы с тобой серебряные сестры теперь, – радостно приветствовала медалистку-одноклассницу Сонечка фон Дрейер. – Какой великолепный вечер! А завтра я уже в пути. Давай попрощаемся, подружка моя милая. Не увидимся, может, никогда больше. Ты же остаешься здесь?

– Да, Соня, остаюсь. А ты, домой?

– Домой. Сначала домой. А потом в Петербург. Я решила!

– В столицу? Всё-таки будешь учиться дальше? На Бестужевских курсах?

– Нет, Лидочка. Я в Университет хочу, к Соколову . С этого года девушкам тоже позволено поступать и в университеты, и в институты. Ты ж знаешь, я геологом хочу быть. Ледники, минералы или палеонтология. Другое мне не интересно, – улыбалась Соня.

– Совсем ничего не интересно? А кавалеры? А танцевать? – у Лиды на рукаве был повязан траурный бант и ее, конечно, не приглашали.

– Нет, я лучше с тобой посижу. А вот и наши птички! – К ним шумной стайкой приближались только что танцевавшие Лиза, Нина, Шура и Катя.

– А Анюта-то, Анюта! Она с этим офицером уже третий танец в паре!

– Девочки, не сплетничайте. А сами-то, сами! То одна с брюнетом, другая с блондином, то наоборот!

– А Лизу ее подсказывальщик тоже дважды приглашал!

– Нет, нет, душечки! Дважды – это прилично, тем более что не подряд – я ж между тем еще мазурку с нашим Аполлоном танцевала! – Лиза понизила голос: – А что за кавалер у Тани Горбатовой? Вы заметили?

– Не люблю молодых людей, которые интересничают! – Нина то ли действительно что-то могла разглядеть в человеке с первой встречи, то ли просто отвергала все антипатичное ей или близкое к нему.

– А он «интересничает»? Нина, да тебе просто не нравится, что он с Татьяной. А он… Симпатичный. И какой-то загадочный.

– Просто «разочарованный принц» собственной персоной! Да, Полетаева, не думала я, что длинная челка да темные глаза – это все, что нужно, чтобы поразить твое воображение. Но, принцесса, возвращайтесь из мира грёз, к Вам следует Ваш давешний художник. Он нарисует Ваш портрет!

– И снова пригласит на танец!

– Ну, вас, душечки! Он не художник, а архитектор!

– Тогда он построит тебе сказочный замок! – уже шепотом, чтобы не услышал Борцов, подшутила над подружкой Нина, и Лиза тут же вновь закружилась в вальсе.

– Ваша подруга как-то осуждающе на меня смотрит, – вальсируя, заметил Лев Александрович, – Вы обо мне сейчас с ней говорили?

– Нет, Лев Александрович, – улыбалась в ответ Лиза, – она говорила мне, что я принцесса в мире грёз и чтобы я оттуда возвращалась.

– Да, в этих милых голубых цветах Вы чем-то можете ее напомнить. Но я Вам ее покажу, когда откроется Выставка, и Вы поймете сами, что Вы – лучше! Она холодная как хрусталь, вся в ароматах ядовитых лилий, а Вы – живая и настоящая!

– Не говорите мне комплиментов, Лев Александрович, Вы меня смущаете. А кто такая «она»?

– Как, Вы не слышали? Да, Лиза, Вам теперь предстоит множество открытий, как истинной принцессе после заточения в башне. Зимой в Петербурге была шумная премьера, все как с ума посходили по «Принцессе Грёзе», даже шоколад с таким названием выпущен, говорят. А все издания пьесы разлетелись по рукам в одно мгновение. Во Франции в этой роли блистала Сара Бернар , у нас – Яворская .

К тебе одной мечты мои летят,

О, дивная принцесса Триполиса,

В чьем имени сокрыл свой аромат

Цветок полей, душистая мелисса!

Ужель умру, и мне не принесет

С собой надежды ветерок прибрежный,

И мне твой взгляд пред смертью не блеснет,

О Мелисинда, о мой ангел нежный!.. – процитировал Лев Александрович Ростана . – Я достану Вам экземпляр книги. Обещаю. Вы позволите узнать адрес, на который можно ее прислать?

– Мне надо спросить у папеньки, удобно ли это, – приседая в реверансе, сказала Лиза, потому что музыка затихла и танец завершился.

– Прошу Вас, не будем откладывать, – Лев Александрович предложил Лизе руку и повел ее в ту часть зала, где находились родственники, попечители и прочая не танцующая публика. – И все-таки, Ваша подруга смотрит на меня недоброжелательно! Чем я не угодил ей, Лиза?

– Ах, Лев Александрович! Вы крайне проницательны, – чуть кокетничая, поверяла ему девичьи секреты Лиза. – Нина не может Вам простить подсказки на экзамене, она считает это не слишком достойным поступком. Но не расстраивайтесь, ее недовольство распространяется и на нас с Лидой, так что Вы не один в немилости.

– Ах, Елизавета Андреевна, – в тон ей отвечал Лёва, – честь моя под подозрением! Я приложу все силы, чтобы убедить княжну в моей благонадежности!

– Вы что! Не смейте! – Лиза даже остановилась. – Если она узнает, что я Вам рассказала, то совсем-совсем меня застыдит. А мы с ней только помирились.

***

Савва, как и везде, где он бывал, собрал вокруг себя окружение из достойных собеседников. Старик Полетаев, конечно же, был среди этого пестрого общества и Лиза со Львом Александровичем подошли к ним. На креслах рядом сидели дамы, среди которых была и начальница Института. Лева спросил у Полетаева разрешения прислать книгу и тут же получил его. Лиза слегка удивилась в этот момент, потому что отец назвал городской адрес, а ведь уже наступало лето. Но она тут же подумала, что, конечно же, еще несколько дней они пробудут в городе, а с обещанным даром Борцов тянуть не станет, так что папа, как всегда, поступил мудро. Просто всей душой, всем своим существом Лиза рвалась поскорей в Луговое. Тут же она получила подтверждение своим догадкам.

– Андрей Григорьевич, вы-то с Лизой остаетесь в городе? – Глядя на Лизу, но обращаясь к ее отцу, спросил Савва. – Через три дня открытие Выставки, так у меня к вам предложение будет. Вернее просьба.

– Савва Борисович, я вряд ли в силах отказать Вам хоть в чем-то, – серьезно заверил его компаньон, – А просьба ко мне или к Лизе?

– Скорее к Лизе, но нужно Ваше согласие, – Савва заговорщицки понизил голос. – И до князей Чиатурия моя просьба в равной мере касается. Вот послушайте, какие у меня планы. Конечно, все артисты и другие зрелищные представители давно расхватаны. Ни уговорить, ни перекупить уже никого не получается. Но кое-что мне удалось! На открытие своего павильона мне повезло собрать несколько интересных выступлений. Не вечером, конечно, там все расписано уже. А часика так в два дня. Приглашаю всех присутствующих! Будет вопленица Федосова . Старуха совсем, но плоть от плоти народной! Причитания да напевы исполняет, свадебные песни поет, былины сказывает. Говорят, довольно необычно! Из оперных – Тартакова , конечно, немыслимо заполучить! Но вот рекомендовали мне какого-то начинающего самоучку – Шаляпина , тот будет. Молодой… Но те, что слышали со сцены, хвалят. Так вот и просьба – если бы девочки свой номер с лентами у меня повторили, а?

– О! Это было бы великолепно! – вступила Вершинина. – А то просто жалко, что никто больше не увидит, разъедутся же девочки. А там столько тренировок, столько сил было вложено. И музыку выбирали, и постановку придумывали.

– Да, да, Аделаида Аркадьевна! Я бы и Вашу преподавательницу пригласил, если отпустите. В качестве аккомпаниатора и руководителя?

– С моей стороны всё, что смогу, Савва Борисович. Год, в принципе, закончен, – вслух размышляла начальница. – Экзамены и выпуск на месяц раньше из-за этой Выставки перенесли, да, как видите и мы, и девочки всё успели. Так что теперь все гораздо свободней стали, нам только помещения под приезжих гостей приготовить осталось. Конечно, отпускаю.

– А мне как-то не по душе эта затея, – вздохнула мать Нины. – Наша дочь, все-таки княжна, а не танцовщица! Там будет столько глаз. Мужчины же будут!

– Господи, Этери Луарсабовна! В цивилизованном обществе живем! Ну что Вы, право, – Савва уже не знал, как убеждать. – На экзамене тоже мужчины присутствовали, ничего непристойного никто не подумал даже! Это – спорт, гимнастика! Костюмы закрытые, все прилично.

– Одежду для выступления, Савва Борисович, тоже можете взять из Института, – напомнила Вершинина.

– Э-ээээ, нет, благодарю, – хитро прищурился Савва. – Платья будут мои, у меня тут, как Лев Александрович скажет, «концепция» намечается! Мне только длину лент укажите. Эх, если б еще и шифры можно было приколоть, а? Две красавицы, две умницы! – Савва указывал на единственную присутствующую при разговоре девушку из нахваливаемой пары и Лиза невольно раскраснелась. – Что скажешь, тавади Георгий? Я ж не в шантан какой ваших дочерей зову, а на открытие Всероссийской Выставки. Это дело государственное, всенародное! Моё вот семейство тоже собиралось прибыть. Как, Андрей Григорьевич?

– Ну, раз всенародное, то и я согласен, – улыбаясь, ответил Полетаев.

– Князь?

– Пусть выступает! – принял решение отец Нины. – Я сам рядом встану. Я сам смотреть буду. Если кто не так на мою дочь поглядит – у князя Чиатурия кинжал всегда с собой! Шучу, шучу, дорогой! – и князь тоже расплылся в улыбке.

Пользуясь таким моментом, Лева обратился к нему:

– Князь! Я до сих пор лично не представлен Вашей дочери, хотя, кажется, заочно, уже успел в чем-то перед ней провиниться. Ваша протекция послужила бы мне лучшей рекомендацией, прошу Вас! Я хотел бы пригласить ее на танец.

– Пойдем, дорогой! Танцуй, сколько хочешь! А я любоваться на нее стану.

Нина была сильно удивлена, когда сам отец подвел к ней «Лизиного художника», но танцевать со Львом Александровичем, естественно, пошла. В танце, Лиза видела, Борцов что-то говорил Нине и, видимо, за такое короткое время, успел завоевать ее расположение. Когда Лев Александрович подвел ее к подругам и откланялся, Нина сказала:

– Да, Лиза Полетаева… А твой художник вполне разумный человек.

– Почему он «мой-то», Ниночка? Что он тебе наговорил? Про меня что-то? Или тебе комплиментов?

– Дружочек мой, если бы мне, да комплиментов, я бы про разум и не упоминала! Про сокольскую гимнастику говорил, про свободу и мужество, про независимые народы и их самосознание. В общем, дружи с ним. Одобряю! – шутливо позволила княжна своей подруге, и Лиза поняла, что за проступок на экзамене все они прощены окончательно.

И вот вечер стал подходить к концу, а гости начинали постепенно разъезжаться. Полетаев подошел к группе девушек и спросил у Лизы:

– Ну, что, дочка? У тебя всё собрано? Как ты решаешь – еще одну ночь с подружками, а утром я тебя заберу? Или сразу домой, а за вещами пришлем завтра?

Лиза оглянулась на девочек, в ее глазах промелькнула искра сожаления, но она не могла и не хотела обманывать сама себя:

– Домой, папа! Сейчас. Домой.

– Конечно, домой, Лизонька! – Лида обняла подругу. – Если ты что из мелочей забыла, я соберу. Не надо долгих прощаний. С Ниной вы еще увидитесь, а меня, если будет время, тоже навести как-нибудь, хорошо?

– Конечно, Лидочка, мы же пока в городе остаемся! До свидания, подружки мои милые.

Девушки остались в зале, Андрей Григорьевич пошел к начальнице, чтобы распорядились по поводу Лизиных вещей, а сама она оказалась вдруг неожиданно одна в полумраке огромного вестибюля Института. Где-то вдалеке, около привратника, мерцал свет, и, пока никого рядом не было, Лиза последний раз подошла попрощаться с, так называемой, «девичьей» лестницей. Сколько раз за эти годы прошелестели по чугунному кружеву подошвы легких ног. Сколько раз летали они с подружками вверх-вниз, то в спальни на третий этаж, то на прогулку, то в классы… Сколько лет именно все это и было ее домом, ее миром. И вот этот огромный отрезок жизни теперь кончен. Все теперь будет по-другому. Другие этажи, другие лестницы.

В этот момент, то ли от подкравшихся слез, то ли от усталости, а, скорей всего, из-за пресловутых перчаток, веер все-таки выскользнул у нее из рук и, отлетев, застыл бледным пятном в полумраке у подножия первой ступеньки. Тут же от темной стены отделилась незамеченная раньше фигура, и на Лизу пахнуло тонким ароматом вишневого табака. Фигура подняла веер, протянула на одной вытянутой ладони и Лиза невольно коснулась горячих пальцев, почувствовав этот жар даже сквозь тонкую ткань. Половину лица незнакомца закрывала свисающая длинная челка, да и вторую трудно было разглядеть в сумраке, но Лиза уже узнала, догадалась кто это, от неожиданности даже не успев испугаться. Глядя не на Лизу, а на незабудки веера, фигура шепотом продекламировала:

– Умирая, томятся в гирляндах живые цветы.

Побледневший колодник сбежавший прилег,

отдыхая, в лесу у ручья.

Кто же ты,

Чаровница моя?

Лиза ничего не успела ответить, послышались голоса, фигура лишь раз скользнула взглядом по ее лицу и отступила в тень, а из зала вышли отец и Вершинина. Начальница стала говорить слова прощания и напутствия одной из лучших и любимых своих учениц. Лиза оглянулась, но никого уже не разглядела во вновь сомкнувшейся темноте.

***

Теплая майская ночь пьянила запахами и пением цикад. Лизе захотелось, чтобы этот день продлился еще и еще. Здесь, на улице, усталости не чувствовалось вовсе и, казалось, родной город только и ждал ее выхода и теперь готов был принять затворницу в свои объятия.

– Короткой дорогой поедем, дочка, или как? – спросил, догадываясь о ее настроении, отец.

– Давай покатаемся, папа? Все равно сегодня уже не спать! Или сразу домой?

Они подошли к коляске. Возница, обернувшись, спрыгнул с облучка на мостовую и поклонился Лизе:

– Вы, барышня, поди, меня и не вспомните! Красавица-то какая стали! Добро пожаловать домой ехать.

– Кузьма? Кузьма Иванович! Конечно, я Вас прекрасно помню, что Вы! – Лиза поняла, как долго не была она дома, по его за год постаревшему лицу, знакомому с детства.

– Ну, что ж Вы, барышня, тогда, как с чужим-то? – залезая обратно на козлы, бубнил кучер. – Говорите «ты», а то мне, прям, не по себе.

– Ничего, привыкните друг к другу снова. Кузьма Иваныч, давай вокруг кремля. – Полетаев подсадил Лизу, уселся сам, и они под мерное цоканье копыт свернули с Жуковской налево. Они ехали знакомыми улицами, и Лиза узнавала и не узнавала их.

– Сильно все изменилось, дочка?

– Да, папа. Нас когда в театр возили, мы видели уже, что над Дмитровской башней шатер появился. Так непривычно! А это что? – спросила она, когда колеса загрохотали по металлу, переезжая колею.

– А это, Лиза, трамвайные пути. Хочешь, завтра пойдем на нем кататься?

– «Трамвай», – пробовала новое слово на вкус Лиза. – Обязательно пойдем, папа.

Они степенно двигались между холмов, справа возвышался кремль, потом выехали на Рождественскую, со стороны Миллиошки раздался одинокий свист, но скоро трущоба осталась за спиной, и вот вдали стали уже слышны колокола – в монастыре звонили к заутрене. Вдруг, из возникшей по курсу церкви Косьмы и Дамиана, звон раздался прямо у них над головой:

– Папа, папа! Это что, в этой церкви звонят? Я, сколько помню себя, тут все стройка шла?

– Отстроились уж! И новая стоит, и не всё старое стали рушить, Лиза. Колокольню-то и сохранили, и подновили, – Полетаев сегодня и сам смотрел на знакомые улицы свежим, как бы Лизиным взглядом.

Ну, вот, они почти и дома! Не доезжая плашкоутного моста, им надо свернуть налево, проехать еще самую малость, и покажется решетка ворот, а за ней васильковый двухэтажный особняк с белой колоннадой центрального входа, который словно обеими руками обнимает двор двумя флигелями, и подъездные дорожки, весело скрипящие желтым песком, и нарядная клумба посередине.

Нельзя сказать, что Лиза не любила городской дом, просто в детской ее памяти вся жизнь до Института, как казалось ей, прошла в Луговом, где всегда царило лето. В воспоминаниях хранились лишь обрывки городской жизни. В них, как правило, была зима, огромные выше человеческого роста сугробы, путь «на прогулку» по узким прочищенным дорожкам от дома до ограды, который сам по себе был – целое путешествие. Появлялась в этих воспоминаниях и сама маленькая Лиза, которая однажды выпала из салазок и молча лежала в пушистом и мягком снегу, пока ее пропажу не заметили взрослые. Помнился большой зал, в котором наряжали елку на рождество, ее запах, подарки под ней. Походы с мамой в церковь, перезвон колоколов. Об осени Лиза помнила лишь, как перед грозой, когда небо становилось свинцовым, стены дома как будто растворялись в нем, сливаясь по цвету.

Но, конечно же, это был дом. Родной, свой дом, со своей комнатой, с Егоровной. Она, наверно, тоже постарела! А комната? Какая ей теперь достанется комната? Поменяли мебель в детской, или отдали мамину? А может быть, ей отвели какую-нибудь из «гостевых» спален на втором этаже?

– Папа! Вот мы и дома. Ты решил меня поселить на втором? – Лиза увидела, как сквозь плотные портьеры на втором этаже из окон проникает тусклый свет и указала на него отцу.

– Сейчас, дочка. Сейчас решим.

Кузьма сам слез с козел, открыл чугунные ворота и под узцы повел лошадку по правой подъездной дорожке туда, где над входом в одноэтажный флигель, в котором, как помнила Лиза, была кухня, службы и все комнаты домашних слуг, горел сейчас яркий фонарь. Напротив этого флигеля располагался его брат-близнец с конюшней, каретным сараем, хранилищем и жилищем слуг дворовых. На фоне пятна света замерла массивная фигура в накинутом на плечи платке. Лиза соскочила с подножки и бросилась ей в объятья. Она вглядывалась в знакомые черты, искала в них изменений и узнавала каждую морщинку.

– Егоровна.

– Ну, слава Богу, сподобилась такую красоту мою поглядеть! Спасибо, благодетель! Спасибо, что сегодня привез. Нарядную. Прямо – невеста уже. Идем, дитёнок. Идем домой.

Они вошли через то крыльцо, на котором их ожидала Егоровна, а почему-то не через главный вход под колоннами. Пройдя по длинному коридору мимо нескольких дверей, Егоровна распахнула перед Лизой одну из них и там оказалась светленькая комнатка с окнами во двор, чистенькая и с ворохом одежды на постели.

– Вот, разобрала и почистила кое-что из маминого. Выбери что-нибудь из домашнего, остальное унесу пока. Тебе должно быть в пору, а завтра по фигуре подгоним. Умывайся с дороги, и будете чай пить. Небось, со вчерашнего дня ничего не ела?

– Няня, откуда ты знаешь? – улыбнулась Лиза, и, оглядевшись, спросила. – А я что, здесь жить буду?

– Это я тебе эту комнату выбрала. Если не нравится, то любую свободную приберем. А сегодня уж здесь придется поспать.

– Нет, нет, няня, всё хорошо. Просто я думала, что…

– Эх, дитёнок! – глубоко вздохнула Егоровна. – Да пусть Григорич сам тебе все обскажет. Приходи, я пирогов напекла, теплые еще.

***

Андрей Полетаев рос любимцем, единственным сынком в семье. Но баловнем назвать его было бы не правильно. Родители Андрея были помещиками средней, как тогда считалось, руки, и, кроме городского особняка и уже упомянутой усадьбы, владели еще имением «Лиговским-Дальним», парой отдаленных фольварков и заливными лугами. То, что в семье звалось «Луговым» на самом деле было частью большого имения, включавшим в себя несколько окрестных сел и деревень. Но название, бывшее при прежних владельцах, давно забылось, а «Полетаево» как-то не прижилось, и усадьбу все стали величать по названию ближайшего к ней села – Луговое.

Повзрослев, Андрей захотел вдруг жизни не просто городской, а столичной, и был отпущен родителями довольно легко, но с условием, что этому вояжу найдется разумное наполнение. Он поступил тогда на экономический курс и клятвенно обещал маменьке предъявить городскую невесту до женитьбы, ежели таковая появится. Отучившись положенное время, сын вернулся под родительское крыло, один, и вел жизнь вольную, но не праздную. Матушка его от своих соседей отличалась тем, что, будучи женщиной доброй, но деловитой, вникала во все хозяйственные нужды, вместо управляющего могла повторить любые цифры и сама без дела не сидела никогда. Запрещала она также битье своих крепостных, любые телесные наказания считая варварством, и старалась без особой нужды не разлучать крестьянские семьи, за что заслужила их истинные преданность и уважение. И своих мужчин, сначала мужа, а потом и подросшего сына, привлекала ко всем делам и сложностям хозяйствования. Имея такой разумный характер и прогрессивные взгляды на жизнь, не заставляла она также Андрюшу силком идти под венец, просто потому что «время пришло». И он продолжал наслаждаться холостяцкой вольницей, так как сердца его по сию пору так никто и не задел. По возвращении с учебы было поручено ему заниматься недавним в селе новшеством – мастерскими.

Среди полетаевских крепостных рос мальчик Антон Кузяев, лет на пять постарше их сына. Мальчик был смышленый, все время что-то мастерил, иногда целыми днями пропадал в кузнице и, годкам к пятнадцати, стало понятно, что вещи, выходящие из-под его рук, обладают ценностью немалой. В придачу к природным дарованиям прикладывалось, конечно, и бережное отношение Полетаевых к самородку, поддержка его технологическими новшествами, материалами и подручными работниками. Когда сработанные Антоном ножи, ножницы и замки с секретами стали приносить барыши, сравнимые с доходом от небольшого поместья, решено было строить мастерские и, используя разделение труда, расширять производство.

Сам Антон вскоре имел денежку такую, что легко мог бы выкупить и себя, а годика через три и все производства. Да возможно ему бы вольную и так дали, заикнись он только, но разговора такого никто не заводил. Уходить отсюда он и в мыслях не держал. Все здесь ему содействовали, помогали, и, что самое, может быть, главное – ценили и уважали! Родственников у Антона к тому времени в живых никого не осталось, а жениться он тоже не торопился, всего себя отдавая любимому занятию. А оно для него было самым главным в жизни, и людей Антон подпускал к себе по принципу того, насколько они ценят его дело. Когда над ним назначили «верховодить» молодого барина, он того в грош не ставил, новшеств никаких не принимал и всячески свое превосходство при любом случае показывал. Но со временем приглядевшись и поняв, что «барин не забавы ради, а всей душой влез», стал прислушиваться к его экономическим советам, пробовать нововведения и принял-таки того как соратника.

Абсолютно разные по всему – по характеру, по происхождению, по воспитанию, по возрасту даже, но сходные лишь в одном – в отношении к делу, они неожиданно сошлись близко. Романтически настроенный, иногда «витающий в облаках», но благодаря маменькиным стараниям трудолюбивый, росший в семье «под крылом» барский сынок Андрей и всегда хорошо знающий чего хочет и рассчитывающий только на свои силы, твердо стоящий обеими ногами на земле крестьянский сын, сирота и одиночка Антон стали друзьями.

Во времена, когда барский сынок еще обучался в столицах, вышла царская вольница крестьянам. Не сказать, что по большой любви к хозяевам все они захотели остаться на привычном месте, многие схлынули в город за лучшей, как им казалось, долей и пристроились там по фабрикам и заводам. Немногие, у кого семьи были большие, а сыновья работящие, брали ссуды и выкупали собственные наделы земли. Но были и такие, кто остался при прежних хозяевах. Так же, наслышавшись о разумности местной помещицы, стекались к ним в Луговое и различные умельцы со всей губернии. Года через три после возвращения Андрея в родное поместье и начала его патронажа над Луговскими производствами, прибыл к ним со всем своим семейством некто Гаврила Стогов, мужик, виртуозно владевший искусством гравировки. Сам он, при своей дружбе с металлами, как нельзя, кстати, пришелся ко двору. Да была у него взрослая уже дочь Наталья, темноволосая разумная девушка, которая с детства, будучи в услужении у дочки прежних хозяев, многому с той вместе обучилась – знала и грамоту, и счет, и музыку. Обладала она к тому же той мягкой красотой, которая не в глаза бросается, а как ровное пламя внутри теплится. Вот ее-то появление и снесло голову сразу у двух заядлых холостяков – и у Антона, и у Андрея.

Однажды, возвращаясь во время страды из Нижнего в Луговое, Андрей увидел идущую перед ним по пыльной дороге крепенькую босую молодку. Шла она, видимо от самого города, твердым не устающим шагом, с узелком, и перекинутыми через плечо ботиночками. Он, объехав ее на повозке, обернулся и притормозил, узнавая:

– Никак, Наташа? Наша?

– Ваша Наташа! – серьезно и обстоятельно стала отвечать она. – Дочка Егора Строгова. Папаша зимой помер, а мы с мамкой на фабрике все работали. А на троицу и она померла. А я вот не могу там, в городе, одна. Иду вот, да в ноги Вашей матушке брошусь. Пусть не гонит. Я хоть в поле могу, хоть по двору, а хоть и в мастерские Ваши, как скажете! Хоть кем научусь. Но только в город больше не вернусь.

Андрей усадил ее в коляску «рядом с собой, как ровню» и сам привез к матери. Та подумала, подумала: «Эх, Наташенька, а где ж ты одна жить-то станешь!», и оставила девушку при себе, в доме. С того дня, иначе как «благодетель» Наташа Строгова своего молодого барина и не называла. Многие в округе, прослышав, что «… а барин-то наш – в крестьянскую девку Наташку втрескался!», приходили к центральной усадьбе полюбопытствовать. Водворение в это же время в доме молодой женщины со схожим именем давало целый простор для ошибок и кривотолков, и Наташе, живущей при барыне, часто приходилось повторять праздным зевакам: «Не она я! Та Гавриловна, а я – Егоровна». Так оно смолоду к ней и прижилось.

А любовь к той, другой Наташе всё никак не разрешалась! Матери Андрея может и не нравилось, что выбор его пал на мужицкую дочь, но будучи мудрой женщиной и любящей матерью, она решила выждать и в душевную смуту сына не встревать. Тем более – он уже далеко не мальчик, и сколько ж можно ждать несбыточного счастья? Пусть будет, как Бог даст.

Между друзьями их симпатия к одной и той же барышне тоже пока особых бед не наделала, потому, что оба были люди прямые, хитрить за спиной не умели, и считали такое ниже своего достоинства. Оба ухаживали за ней открыто, гулять везде ходили втроем. Дорогие подарки она ни у одного не брала вовсе, а знаки внимания принимала ровно и явно никаких предпочтений не выказывала. Все так и тянулось, пока однажды Антон не сказал в сердцах: «Андрей, пойдем к ней и спросим прямо! А то, упаси Бог, так молчим, молчим, а потом возьмем, да и прирежем друг друга. Давай от греха подальше, а к правде поближе. Но только – как она скажет, так тому и быть. А второй сразу сердце в кулак. Навсегда! Пойдёт такой уговор?» И вместе они пошли за Наташиным решением. Она обещала ответить на следующий день – кому из двоих засылать сватов, всю ночь проревела, а назавтра дала согласие Антону. Осенью сыграли свадьбу. Господский подарок был щедр – на Кузяева переписали все права на производства, а со временем он выкупил и землю под них.

Примерно через год после женитьбы, как-то под вечер, Антон прискакал к усадьбе верхом и вызвал Андрея во двор для разговора: «Уезжай, Андрей. Уезжай отсюда куда угодно. Не мотай ты нам всем душу. Всё у нас с ней хорошо, да по ночам слышу, как иногда плачет. Не будет моя жена ни по кому страдать! Уезжай, добром прошу. У нас сын будет!» И Андрей уехал за границу. На долгие годы. Жил какое-то время в Англии, после в землях Австрии и Германии. Интересовался там производствами режущих изделий, медицинских и чертежных инструментов, временами учился, постоянных привязанностей не завёл, много ездил. Когда в России ввели всесословную воинскую повинность, он собрался было возвращаться, да как раз возраст его вышел и в военную службу он так и не поступил.

Будучи уже зрелым мужчиной, он отдыхал на водах и сидя как-то летним вечером за столиком во дворе своей гостиницы, распечатывал пришедшую еще днем почту. Среди нескольких деловых посланий он обнаружил письмо от матушки, которая с прискорбием сообщала ему о кончине отца и не настойчиво, но со скрытой в каждой строчке надеждой, просила его о возвращении. В это время из открытого рядом окна полились чудесные звуки рояля, так в эту минуту созвучные его тоске по дому и скорби по батюшке, что он поднялся и пошел на их зов. В полутьме зала за инструментом сидела молодая женщина необыкновенной красоты. Она была бледна, одета во что-то воздушно-белое и показалась ему в тот момент одним из тех бесплотных существ, которые существуют только в сказаниях народов стран холодных, северных или в воображении поэтов.

Позже он познакомился и с привезшим ее сюда для поправления здоровья дядюшкой, и с ней самой, и влюбился. Влюбился сразу, безоговорочно и, видимо, навсегда. Елена. Его Елена Прекрасная была послана ему судьбой за все долгие годы ожидания и одиночества. Их с дядюшкой вояж подходил к концу и в следующем месяце они намерены были возвратиться в Россию. Андрей Григорьевич объяснился с Еленой, уехал к матери и та, уже не ожидая такой радости на самой старости лет, дала им свое благословение. Андрей направлялся в город, куда должен был прибыть пароход с его невестой, когда по дороге его коляска встретилась с той, в которой ехала Наташа. Они остановились.

***

Эх, дороги, дороги! Да где ж еще случаться судьбоносным встречам! Наталья Кузяева с годами чуть располнела, но сохранила ту мягкость черт и внутренний свет, который так волновал душу Андрея в молодости. Она вглядывалась в его лицо, то ли с некоторым опасением, то ли с неизвестной надеждой. Увидев что-то для себя важное, она выдохнула: «Ты вернулся!». Андрей Григорьевич вслушивался в свое нутро и не мог там различить ничего, кроме спокойной и искренней радости от встречи. Они проговорили наверно с час! В конце она совсем по-простому спросила: «Никакой обиды не держишь?». Он улыбнулся и покачал головой: «Что ты! Я сейчас так счастлив, как будто, наконец, меня собрали воедино из разрезанных частей картинки. Никакого зла нет и быть не может. А как у Антона дела?» Она погладила себя по животу и ответила: «А мы опять сына ждем! Будешь ему крестным?» И они разъехались в разные стороны с тихим чувством счастья внутри, что теперь вот уж точно – друзья. Навсегда.

На этом месте хочется остановить рассказ, пока так все хорошо и безмятежно, как редко случается в жизни. Но долго так не бывает. Жизнь не останавливалась, а шла дальше. У Натальи и Антона родился второй сын, Митя. Крестным Андрей так и не стал, был в отъезде после своей свадьбы, пришлось Кузяевым обойтись без него. Но душевное предложение родителей Полетаев помнил всегда, и о мальчике заботился, как о родном. А через три года родилась Лиза. Когда ей исполнилось шесть лет, умерла ее бабушка, мать Андрея. А Лизина мама, по всей вероятности, уже тогда была охвачена сгубившей ее через несколько лет болезнью, но в детстве подобного не замечаешь.

Когда дочери исполнилось десять, родители решили отдать ее в Институт с постоянным пансионом, а все силы уделить лечению Елены. Но дальше началась полоса несчастий. Вылечить Лизину маму так и не удалось, Андрей снова остался один. Верная Егоровна сопровождала его повсюду – и в городе, и в Луговом. А Лиговское-Дальнее к тому времени пришлось продать. Будучи почти ровесницей своему «благодетелю», и даже чуть младше него, Егоровна, возраст которой с определенного момента вообще перестал играть хоть какую-то роль, взяла на себя все домашние заботы и опекала Андрея Григорьевича как ангел-хранитель или как мать-наседка. А спустя два года, ранней весной, по крепкому еще льду перевозя через Оку заготовки для мастерских, мгновенно, вместе с возом ушли под воду Антон и Володя Кузяевы. Вдова осталась с подростком-сыном на руках и всем мужниным производством на шее.

Андрею Григорьевичу Полетаеву пришлось снова вспомнить все свои прошлые знания, навыки и взять заботы на себя. Формально все принадлежало вдове, но ясно было, что дела она вести не сможет, и было решено привлечь несколько надежных и заинтересованных людей, имеющих вес в городе. Принять участие в судьбе вдовы согласились еще один помещик, такой же, как Полетаев, городской урядник и заводчик Савва Мимозов, одно упоминание имени которого давало вновь созданному Товариществу вес в деловом сообществе и право на существование. Но Савва на собрании пайщиков честно признал, что уделять много внимания этому проекту не сможет, что финансово, если надо поддержит, но основные его интересы в заводе, производящем паровые машины для реки и железной дороги, и от присвоения своей фамилии всему предприятию скромно отказался. Выбрали председателя, им, конечно же, оказался Андрей Григорьевич, его имя и дали вновь образованному Товариществу.

«Товарищество Полетаева» за прошедшие годы набрало вес, и становилось известным уже под новым именем. Помня свой европейский вояж, Андрей Григорьевич стал расширять такие направления деятельности, как изготовление чертежных и хирургических инструментов. Он много повидал образцов, признанных в мире за эталоны, но ему очень хотелось улучшить качество именно российской продукции, учесть веяния времени, чтобы отечественные инструменты ни в чем не уступали, а может быть и превосходили изделия зарубежных корифеев. К тому же немалой важности был для него вопрос их стоимости, чтобы доступны оставались они любой, даже самой бедненькой сельской больничке. Он вел обширную переписку с хирургическим и акушерским сообществом, и, понимая, что главное в развитии – это материал и обработка, стал вкладываться в исследования сплавов, стали и в разработку новых станков.

Пустить на это самовольно все средства Товарищества он не имел права, а пайщики в успех отечественного инструментария верили слабо. У всех были заботы и семьи, и их устраивала пусть небольшая, но стабильная прибыль. Андрей Григорьевич сам в свое время настоял, чтобы Митя получил образование. И Лизин Институт надо было оплачивать. Траты других родителей тоже были понятны и оправданы. Никто рисковать не хотел, и Полетаев, заложив свое собственное имение, взял все расходы по исследованиям и разработкам на себя, о чем и рассказывал этой долгой ночью своей повзрослевшей дочери, сидя за самоваром.

– А дядя Савва, что, тоже отказался участвовать? – спросила Лиза.

– Нет, он внес пятую часть. Нас пятеро, все честно. Если бы каждый из пайщиков так сделал, то проблемы почти что не было. Но рисковать долей Натальи Гавриловны я сам не посмел. А четыре пятых – это для нас очень большая сумма, Лиза. Да и та рассчитывалась прошлой весной, а за год траты возросли непредсказуемо. Но я даже докладывать им не стал, что толку? Так что дела наши плохи, дочка. Ты взрослая, я не желаю меж нами недоговоренностей. Хотел завтра все сказать, да ты уж сама, видно, догадалась.

– А Луговое, папа? – Лизе перехватило горло.

– Луговое стоит, что ему станется. А если ты про Полетаево, то оно не наше больше, дочка. Процентов я заплатить не смог, не говоря уже о страховке и услугах банка. В принципе, у меня рассрочка была на 66 лет, но… Проценты ж росли, лучше сразу. Откуда вдруг что возьмется? Так что с особняком простился. Вырученными средствами расплатился по долгам. Банк забрал под свою опеку и дома, и земли. На торги пока ничего не выставлено, но время-то идет… Большой дом заколоченный стоит, я его обхожу кругом иногда, если в усадьбу заезжаю… Это, когда в мастерские еду. А с управляющим, вот, повезло! Я ж все равно жалование ему платить больше не мог, а тут с банком договорились – они его к себе на работу взяли. Так что он же теперь от них там смотрителем служит и с правом проживания с семьей. В том доме, где они и жили! Так что хоть у кого-то все хорошо.

– И этот дом тоже? – спросила Лиза, уже взяв себя в руки.

– Пока наш, но заложен, – Полетаев поднял подбородок выше и попробовал взбодриться. – А с Выставкой этой повезло тоже! Мы же живем в районе – только реку переехать. Удобно! Нынче в город много разного народу прикатило, так что оба этажа и второй флигель сданы гостям. Это нам поможет лето продержаться, а там, глядишь, и новые подряды заключим. Выставка же только начинается. На нее все надежды!

– Да, я знаю – в Институте тоже спальни гостям готовят. – И, вспомнив Институт, и последние дни в нем, Лиза с изумлением спросила, – Папа! А платье-то? Сколько ж ты за него отдал?! Зачем оно мне тогда? Давай продадим.

– Нет, Лиза! – твердо сказал отец, – Платье останется у тебя.

– Но папа! Я ж его надеть не смогу, всё буду думать, сколько мы на него прожить сможем. Я, папа, арифметику не зря же учила.

– Ох, дочка. А арифметика-то такая, что это Савва тебе из Москвы привез… Да слово с меня взял, что не скажу! Так-то.

Лиза утихла, помешала ложечкой в чашке, поняла, что платье останется у нее и улыбнулась:

– Он хороший! Я люблю его.

***

На следующий день, конечно же, никто на трамвае кататься не пошел. Лиза, заснувшая только, когда уже совсем рассвело, впервые за долгие годы спала столько, сколько сама хотела. Ее никто не будил словами: «Медам, пора вставать!» и она, проснувшись от яркого солнца в окне и от звуков отъезжающих повозок во дворе, еще немного позволила себе понежиться на мягких высоких подушках. Умывшись, Лиза вышла в столовую, но оказалось, что папа уехал по делам в город. Она отказалась обедать без него, а только попила молока и они с Егоровной занялись ее гардеробом. Среди дня посыльный принес сверток с книгой от Борцова. К нему был приложен букетик живых незабудок. Лиза улыбнулась, отломила одну веточку и заложила между страниц. Тут же начала она читать историю путешествия Аквитанского принца-трубадура, которая так ее захватила, что она даже не услышала, как подъехал отец. Она случайно увидела, что он уже дома, когда вышла в коридор.

Андрей Григорьевич миновал свою комнату, свой кабинет, прошел в самый конец длинной анфилады и смотрел сейчас на дверь одной из запертых пустующих комнат. Имел он вид несколько растерянный, как будто его застали за чем-то недозволенным. А между тем, он просто стоял, никуда не заходя, как будто первый раз заметив, что в его доме есть и закрытые двери.

– Папа, ты тоже еще не привык здесь? – Лиза подошла и обняла отца. – Пойдем обедать, папа, я тебя ждала.

После обеда, Андрей Григорьевич сидел в кресле импровизированной в этом флигеле гостиной и, не трогая газеты, лежащие на столике рядом с ним, все смотрел и смотрел на дочку.

– Папа! Ну, читай свои любимые газеты! Я теперь никуда не денусь, – смеялась над ним Лиза.

В это время прибыл еще один посыльный, от Саввы, который приглашал Лизу завтра на примерку костюмов для выступления. Из записки было ясно, что зовет он обеих девочек одновременно, и Лиза обрадовалась, что увидит подружку на день раньше, чем думала.

– Садись, Лиза, газеты мои подождут, – позвал ее отец. – Продолжим ночной разговор. Мы, оказывается, еще много чего не обсудили. Вот, например, как ты выезжать станешь? Когда я свободен, конечно, я тебя сам провожать буду, но, Лизонька, я же иногда по нескольку дней в Луговом остаюсь. А выезд-то у нас один… Кузьма да Серко. Эх, надо выкроить и тебе как-то на коляску. Я завтра-то уеду как раз, а тебя…

– Папа! Куда мне ездить-то? – перебила его дочь, – Я буду под тебя подлаживаться, когда надо будет, и всё. Или на извозчике. А на завтра можно Нину и ее родителей попросить, чтобы меня подвезли.

– Правильно, сейчас князю отпишу, – встрепенулся Андрей Григорьевич, но воодушевление быстро покинуло Полетаева и он, снова задумавшись, продолжал, – Мы же, Лиза, зиму-то втроем прожили, я еще по осени всех рассчитал. Дворник вот только соседский приходит, да по субботам женщина одна в помощь Егоровне – они все зараз перестирают, перемоют, а на неделе так она сама всё. А тебе же теперь девушку, наверно, нанять надобно? Ну, горничную, что ли, по-вашему, по-девичьи.

Егоровна, убирающая со стола и проходившая в этот момент мимо открытой двери, видимо услышала последние слова Полетаева, потому что тут же из кухни раздались звуки нарочито гремящей посуды и нянино громкое бормотание. Лиза вспоминала и узнавала манеру Егоровны доносить свое настроение до домашних, используя подручные средства и минуя слова и объяснения. Она улыбнулась:

– Папа, ну, какая горничная. Я всё сама могу и умею. А если платье на спине застегнуть, то я надеюсь, с этим и Егоровна справится. Никого мне не надо, кроме нее. – Ураган в кухне затих. Лиза переспросила: – Всех-всех рассчитал, папа? И садовника? А то я смотрела в окно, а клумба-то голая.

– Ох, дочка, не до клумбы нынче.

– Тогда можно, я сама этим займусь? И, вообще, папа, я не думаю без дела сидеть. У меня есть право преподавания, мне никакого дополнительного испытания не надо проходить, тем более я с шифром.

– Да ты хоть фрейлиной теперь имеешь право стать! Ты у меня умница!

– Папа! Я серьезно. Фрейлин и без меня хватает – в Смольном. Я хочу и буду тебе помогать. Хоть завтра могу в какую-нибудь семью устроиться, – Лиза вдруг заметила такую боль в глазах отца, что тут же пожалела о своих словах. Она сразу постаралась смягчить свое предложение, – Ну, папа, или не в семью. А просто раза два в неделю ходить к ученикам? Я никуда не уйду, папа! – она бросилась отцу на шею и он, гладя ее по голове, приговаривал:

– Лиза, не пугай меня. Я ж не совсем нищий, я тебя-то прокормить смогу! Не будешь ты по чужим домам мыкаться, пока я жив. Дома делай, что хочешь! Я тебе денежек наскребу, садовничай на здоровье! – у Лизы щипало в носу и, чтобы отвлечь и себя и папу от опасного разговора, она переменила тему.

– А куда ты сегодня ездил?

– Да, так, по делам, дочка. Кое-какие документы развозил. Я ж теперь и за курьера, и за бухгалтера. Думал, хоть Митя на лето секретарем у меня станет подрабатывать, да он пропал у нас.

– Как пропал? Когда? Ты вообще давно мне про Кузяевых ничего не рассказал.

Митя Кузяев в детстве был Лизиным рыцарем. Он опекал ее лет с трех, не обращая внимания на дразнилки деревенских пацанов, и везде, где можно, таскал девочку за собой. Сначала взрослые всеми силами пытались пресечь эту непонятную никому из них дружбу маленькой барыньки и рослого не по годам деревенского паренька. Но Лиза пролезала сквозь известные только им двоим дырки в заборе, убегала от зазевавшихся нянек, а однажды, на глазах у всего хозяйственного двора, даже проползла под воротами в «собачий» лаз. Раз за разом оказывалась она на свободе и уходила от усадьбы в село, в лес или на реку под предводительством своего спутника. Постройку шалашей из лапника, копание червяков на берегу Оки, лазанье по деревьям и азы прочих мальчишечьих дисциплин прошла Лиза под Митиным руководством. Родители видели, что Лиза возвращалась хоть и в измазанных одежках, с заклеенными подорожником ссадинами, но всегда довольная и с таким количеством вопросов «по природе», что они смирились и решили, что это просто такой вид обучения естествознанию.

Потом Митя поступил в городское начальное училище, но летом они все равно встречались с Лизой и продолжали общение в Луговом. С возрастом Лизу меньше стали отпускать за пределы усадьбы, хотя в округе не было человека, который не знал бы помещичьей дочки и посмел бы ее обидеть или напугать. Просто у нее появилось больше обязанностей в доме и длительней стали уроки музыки, и через заборы она уже не лазила. Елена старалась успеть как можно больше, тем более, что способности дочери позволяли надеяться на весомые результаты, при условии постоянной работы и их развития. Потом Лизу отдали в Институт и за последние несколько лет они с Митей виделись от силы раза три-четыре.

Андрей Григорьевич восстанавливал теперь для Лизы подробности тех событий последних лет, о которых она и так знала только понаслышке, из его редких рассказов при посещении пансиона. Когда Митя кончил начальное училище, Полетаев стал настаивать на продолжении его обучения. Наталья Гавриловна, полностью признавая преимущества образования и его необходимость в современном обществе, и мысли при этом не хотела допустить о длительной разлуке с единственным оставшимся у нее Митенькой. Сам Митя особых пристрастий не имел, о высшем и не мыслил, а какое специальное образование получать, было для него все едино, больше всего любил он физический труд, и с радостью остался бы в мастерских на тяжелых работах безо всякого образования или стал бы первоклассным кузнецом. Но уважая волю родительницы и мнение Андрея Григорьевича, он полностью согласился с их доводами. Чтобы остаться в городе, Митя поступил, без особого энтузиазма, в Кулибинское училище, хоть как-то связанное с обработкой металлов и с тем, чем он собирался заниматься по жизни, продолжая дело отца и брата. Но училище ремесленное к тому времени уже сливалось с училищем речным, и как раз переквалифицировалось на подготовку судовых механиков.

Вырос Дмитрий юношей работящим и очень хорошо развитым физически. Таская с ранних лет в мастерских всяческие «железки», взяв от отца недюжинный рост, имея узкие бедра и раздавшись в плечах, представлял он картину почти идеального атлетического сложения. В прошлом году произошли сразу два события, качественно повлиявшие на его отношение к себе, своим способностям и, возможно, перспективам. Первым событием стал приезд в город с гастролями одного из известнейших «итальянских» цирков. Свою труппу привез с недельными выступлениями Луиджи Фаричелли. По секрету скажем, что итальянскими там были только несколько придуманных фамилий – директора, да парочки цирковых династий, но состав артистов действительно был «с миру по нитке», то есть международным. Апофеозом всех представлений, конечно же, являлся чемпионат по классической борьбе. Дирекция давно знала, что одним из беспроигрышных и привлекающих публику маневров, является вызов из ее рядов какого-нибудь местного силача. Для наживки настоящие атлеты ему поддаются, два-три вечера собирая полные залы, а после, конечно же, уезжают из города непобежденными, положив местного героя на обе лопатки. На этот крючок и клюнул Митя Кузяев, посетивший цирк Фаричелли на третий день его пребывания в Нижнем.

***

Митя несколько вечеров подряд выходил на арену. Он побеждал участников чемпионата в поднятии двухпудовой гири, разрывании цепей и сгибании железных прутов. Непосредственно в атлетической борьбе он обошел почти всех и на равных сразился с самим богатырем Иваном Крайником и действующим чемпионом мира по борьбе и поднятии тяжестей человеком-скалой Георгом Краффом. На воскресный вечер был объявлен решающий поединок за звание чемпиона. Опьяненный очередной «победой» и окруженный восторженной толпой вышел Митя на воздух ночного города, когда из публики к нему протиснулся его друг детства, увезенный в свое время родителями в Морской кадетский корпус, Коля Рихтер. Это и было вторым звеном событий в цепочке, ведущей Митю к самому себе. Они обнялись и, кое-как оторвавшись от поклонников, пошли отметить встречу.

Обменявшись восторгами и наскоро поведав события, произошедшие после их расставания, они перешли на задушевную беседу хорошо знающих друг друга людей. Будущий мичман вглядывался в знакомое лицо своего друга, как бы собираясь с духом, и, наконец, спросил:

– Скажи, Митя, а что тебе директор цирка обещал за выступления? Или ты из одного энтузиазма ему такие сборы делаешь?

– Да ты что, Николай! Я ж завтра могу чемпионом стать! Мог ли я себе такое еще пару недель назад даже представить, а? Это же слава, почет!

– И деньги. Митя, пойми, там, где публика – там всегда деньги. И не из меркантильных побуждений я тебя допрашиваю, хотя искренне думаю, что любой труд должен оплачиваться. Тем более несправедливым считаю обогащение одного за счет наивности другого. Да, да, я про тебя, мой большой друг. Ты, Митя, иногда, как дитя, право, не обижайся. Я, зная твою восторженность, просто не хочу твоих очередных разочарований. В столице я на такое нагляделся и от приятелей по спорту наслышался выше крыши. Вот кто тебе, например, сказал, что ты завтра можешь победить?

– Ну, это ты брось! – Митя расплылся в горделивой усмешке. – Я свои силы знаю. И соперников за эти дни «прощупал». Не сильней они меня, нет! Моя победа будет.

– Кроме приза за чемпионство, может быть, синьор Фаричелли тебе контракт предлагал? – осторожно выпытывал Рихтер.

– Да ну, что ты, какой контракт, не было такого. Да я от маменьки никуда надолго и не поехал бы, ты ж знаешь!

– Ну, вот и давай включай ум, Митя. – Назидательно, как старший, втолковывал ему Николай. – Чемпион мира со всеми регалиями останется здесь, а цирк дальше поедет. И с кем же там вся атлетическая братия за «корону арены» сражаться-то станет, а?

Митя потупился.

– Никто тебе завтра выиграть не даст, никогда еще такого с местными добровольцами не случалось, – назидательно перечислял доводы Рихтер. – Во-первых, полную силу противников ты еще не видел. Во-вторых, завтра они выйдут на манеж, в честь торжественности момента с «подчеркивающим рельеф мышц блеском», то есть натертые маслом. И, в-третьих, умоляю тебя – ничего завтра не ешь, и не пей в городе, особенно в цирке. А то, вместо поединка просидишь ты весь вечер в сортире, а то и еще чего похуже. Веришь мне? Вижу, что не очень, чистая ты душа! Хорошо. Я куплю билет в первый ряд. Меня никто из гастролирующих цирковых не видел и не знает. Если все пойдет по-твоему, я просто досижу представление как рядовой зритель. А если уж, по-моему, то знай, что у меня с собой будут две бутылки – одна с водой. Если захочешь пить, то только из моей. А вторая с маслом для натирки тела – так ты хоть шансы уравновесишь.

– В первый ряд не возьмешь! – попытался охладить приятеля Дмитрий. – Первые три ряда уж давно выкуплены, а завтра так и вовсе аншлаг ожидается!

– Позволь, я озабочусь этим сам? – спокойно парировал Рихтер. – Есть не последней важности такая вещь, как знакомства.

На следующий день все сложилось по словам Николая. Митя увильнул от чересчур настойчивых приглашений отобедать с цирковыми, сославшись на занятость в городе. Он неловко опрокинул себе на брюки, впервые за эти дни предложенную ему директором в кабинете чашечку кофе перед началом представления. И он отказался выпить на брудершафт с Краффом, мотивируя это здоровым образом жизни. Когда уже на арене, прикинувшись дурачком, Митя громко попросил синьора Луиджи «тоже таким красивым блеском натереться», тот с деланным сожалением развел руками и, сославшись на то, что это последний вечер чемпионата, посетовал, что масло закончилось, а в лавку посылать – так публика же ждать не станет. Тогда местный силач и обратился с прямой просьбой к этой самой публике помочь ему в создавшейся проблеме.

Из первого ряда выскочил какой-то гардемарин и протянул атлету бутылочку с маслом. Публика свистела, хлопала, ревела от восторга и от солидарности со своим земляком. Многие делали на него ставки. Директор цирка, видя всё это, открыто возражать побоялся, но, объявив паузу, пригласил Митю за кулисы. Там он предложил ему, наконец, отступного, но Митя плюнул на пол и сказал, что хочет сражаться честно. Тогда синьор Фаричелли впал в истерическое состояние, заламывал руки, падал на колени, рвал на себе волосы и на чистом русском языке умолял не губить его дело, которое должно продолжаться и в других городах, приводя доводы, созвучные вчерашним размышлениям Николая. Потом предложил годовой контракт. Потом предложил оплатить все уже отработанные Митей вечера по высшей цирковой ставке «чемпиона». Потом предложил удвоить ее, если Митя позволит объявить публике, что у него внезапно начался понос, и бороться в этот вечер он не сможет. Ну, хорошо – не понос, а зубы заболели, зубы! Митя снова плюнул, но теперь уже просто в сердцах, не зная как одолеть такое бабское поведение директора.

Митя согласился взять одинарную ставку за уже прошедшие вечера, раз выяснилось, что это была именно «цирковая работа», а не честная борьба. Но за сегодняшний вечер стоял насмерть – никакого вранья и позора, а два настоящих поединка. Директор сдался, чтобы не быть ославленным на весь мир. Когда они вернулись на арену, зал уже просто стонал от накала страстей. Ставки взлетели неимоверно! Митя с трудом, но положил на лопатки Крайника, а с Краффом, после длительной борьбы, согласился на ничью, потому что их силы оказались действительно равными. По совокупности вечеров, Крафф сохранил свой титул, и цирк благополучно отбыл из Нижнего. Подсчитав выручку от последнего вечера, директор задумался о том, что и в честных поединках есть свой резон – можно озолотиться на одних только процентах от тотализатора. Он дал себе слово подумать об этом на досуге.

А оставшиеся вдвоем друзья праздновали победу. Победа была общей и заслуженной. В этот вечер Николай уговаривал Митю найти другое применение своим физическим силам, кроме как выставляться на потеху праздной публике, вспомнить, что существует такое понятие как физическая культура. Он говорил о существующих в столице и других крупных городах спортивных и гимнастических обществах, в одно из которых он сам вступил уже несколько лет назад, об их стремительном распространении по стране. О том, что неплохо было бы и Мите примкнуть к какой-нибудь организации, и надо поинтересоваться, что в городе есть по силовым видам спорта, потому что сам Николай слышал пока только о велосипедном клубе. Говорили они и об энтузиастах гармоничного развития физического и духовного начал в человеке, о соревнованиях, проводимых по правилам, одинаковым для всех участников и еще о многих аспектах спортивной жизни. Митя понял, что вот такое общество он хотел бы видеть и у себя среди соратников по училищу. А со временем может быть, чем черт не шутит, и в селе Луговом! Клялся, что теперь он все силы, помимо учебы и любимой работы, будет направлять на то, чтобы отыскать, собрать и организовать вокруг себя единомышленников по физическому культурному развитию.

Коля уехал, но теперь они с другом связь уже не теряли и весь год переписывались. На рождественской открытке от Рихтера была приписка: «В Афинах на Пасху будут проходить первые Олимпийские игры, я откладываю деньги на дорогу. Если сможешь, давай махнем вместе?». Митя загорелся этой идеей и, хотя времени оставалось мало, тоже начал копить на поездку и усиленно тренироваться. Узнав, что на играх он сможет представлять всю страну, скинулись и сплоченные им, хотя ещё и очень немногочисленные на тот момент, члены спортивного кружка. Денег все равно было мало для билетов туда и обратно, но неожиданно ему добавила недостающую сумму родная мать, узнавшая о его чаяниях, заодно избавив Митю от страха, что он не сумеет уговорить ее на свой отъезд за границу. Она его отпустила, благословила, помогла выправить вид на жительство, потому что раньше сын дальше, чем на пятьдесят верст от дома и не уезжал никуда. Митя отбыл в Одессу, где они должны были встретиться с Николаем, ехавшим из Питера, и уже вместе сесть на пароход, идущий в Константинополь. С тех пор о них не было никаких известий – ни плохих, ни хороших.

– Какие молодцы! – Лиза слушала рассказ о приключениях друга детства как былинное сказание, – На Олимпийские игры, сами! Вот бы оказалось, что они там выиграли, а то что-то неладное получается – один из главных организаторов наш, российский, а соревноваться, вроде как, и некому?

– Так-то оно так, Лизонька, но… – Полетаев смотрел на дочь с сочувствием. – Газеты-то всё сразу отписали – и кто участвовал, и кто победил. Россия там вообще не упоминается.

– Ох, папа! Ты что же думаешь?..

– Нет, нет, Лиза. Я думаю как раз, что все хорошо будет, и мы скоро про него услышим. Просто мало ли что не так пошло, да если еще и на чужбине. Надо ждать и надеяться. Я и Наташе так все время говорю.

– Наташе?

– Наталье Гавриловне. Она всё свечки за него ставит. Но, молодец, плакать себе не позволяет. Держится.

– Я, папа, тоже за Митю молиться стану. Чтобы вернулся. – Тут выражение ее лица приобрело заговорщицкий вид, и она выдала отцу как великую тайну: – А вот секретарь для тебя уже нанят! Владей!

– Кто же, Лизонька? – удивился Полетаев.

– Да я же, папа! – рассмеялась Лиза. – Я ж ученая, да, папа? И арифметику, и физику знаю. А уж почерк у меня! Переписывать-то я тебе точно смогу. Всё, папа, соглашайся, я помогать тебе хочу. А то – то нельзя, это – «сам могу». И ведь платить мне не надо!

– Лиза, Лиза! – этому предложению Полетаев явно обрадовался. – Ну, загружать тебя я, конечно, не посмею. Но если ты мне с бумагами хоть немного поможешь, то действительно мне гораздо легче станет – очень много времени занимают. Я бы лучше лишний раз в мастерские съездил.

– Вот и спасибо, папа. И еще я тебя спросить хотела, для меня это важно. Ты же знаешь, что мне нельзя делать долгих перерывов, надо все время заниматься музыкой. Что с инструментом можно придумать?

– Ох, Лиза, – Андрей Григорьевич снова потускнел. – Мамин белый рояль перевезти сюда из Лугового не получилось. А вот старый наш рояль жив-здоров. Я залу никому не сдавал, ходи в Большой дом, занимайся на здоровье. А, если чужих людей стесняешься, то помнишь Нойфельд, на который свеча из канделябра упала и крышку опалила? Так вот он, обернись! Его же не выкинули тогда, а только перенесли в людскую, все-таки пианино из маминого приданого. Звук-то у него ого-го! Так что он здесь и стоит, настроить только надо, давно на нем никто не играл.

***

Лиза сидела за старым пианино в бывшей людской, окна которой выходили на проезжую часть, и ждала возвращения отца. Она трогала клавиши, понимая, что играть на нем пока нельзя, инструмент от времени действительно сильно расстроился. Немного освоившись в новом доме, она запомнила расположение комнат. Прямо из прихожей направо была дверь уборной с умывальником и большой ванной. Следующая за ней в этой стене дверь вела в кухню, самую дальнюю от главного дома комнату, дабы запахи не доходили до апартаментов господ, она занимала весь торец здания. Из прихожей налево поворачивал длинный коридор, который одним краем начинался дверью той самой кухни, а другим концом упирался в запертую наглухо дверь, раньше связывающую подсобные помещения с основным домом. Теперь там жили чужие люди. По сторонам коридора во флигеле располагались комнаты различной величины и назначения. По правую руку было три больших помещения: столовая, папин кабинет, куда переместили и часть библиотеки, а ближе к выходу та комната, что раньше называлась «людской», а сейчас выполняла функцию гостиной. Окна их выходили на проезжую часть тихого переулка. По левую руку дверей было больше, окна выходили во двор, а сами комнаты были вполовину меньше тех, что напротив. Первая при входе была папиной спальней, за ней пустая комната, потом та, что отвели Лизе. Напротив столовой стояли запертыми еще две комнаты. При кухне были кладовка и маленькая комнатушка, в ней и жила Егоровна. Кузьма ночевал во флигеле напротив, при конюшне.

Уже смеркалось, и Лиза вглядывалась в каждую редкую коляску, проезжающую по переулку. Весь сегодняшний день провела она в городе, и ей скорей хотелось поделиться с папой всем, что накопилось за это время. Ведь уже завтра – открытие Выставки.

Утром за ней заехала Нина со своей мамой, и они направились через реку, прямо к новому выставочному городку, потому что Савва решил примерку произвести сразу в павильоне, заодно дав девочкам возможность освоить новое пространство. «Концепция» его заключалась в том, что все номера своего эклектичного представления для публики, Савва придумал связать с жизнью двух рек, стрелка которых и определила выбор места открывающейся Выставки. Бурлацкие напевы, песни, посвященные двум великим русским рекам, поволжские сказания и в завершение – номер с лентами, олицетворяющий в данном контексте, слияние Волги и Оки.

В закрытой от публики части павильона, где находился кабинет Саввы и несколько подсобных комнат, в одной из них были аккуратно разложены детали новых костюмов и ожидали, чтобы подогнать их точно по девочкам, модистка и две ее помощницы. Платья, мягкие тапочки и плотные чулки для выступления были темно-синего цвета, а новые ленты – ярко голубыми. В завершение примерки, которая длилась более часа, в павильон вошла институтская преподавательница девушек по гимнастике и, под ее аккомпанемент на установленном на импровизированной «сцене» рояле, Нина с Лизой несколько раз прорепетировали знакомое упражнение в новых уже нарядах. Немногочисленная публика, состоящая, кроме уже упомянутых персон, из уборщицы, секретаря, наводящих последние штрихи в убранстве нескольких рабочих и руководящего ими Борцова, были в восторге и пророчили завтрашний успех выступлению.

Переодевшись в свое, барышни вышли из кабинета, и увидели ожидавшего их Савву Борисовича, который повел первых своих посетителей с обзором экспонатов по всему павильону, к ним присоединились Борцов и княгиня Чиатурия. Огромные паровые машины, занимавшие пространство чуть не до потолка, сверкающие маслом, новенькие, ни разу еще в деле не употребленные, завораживали своими размерами и мощью. Один из образцов, чуть поменьше ростом, был работающим, и Савва специально для своих нынешних гостей велел привести механизм в действие. Добившись восторгов и широко раскрытых от восхищения глаз, довольный собой Савва перевел экскурсантов в соседнее помещение:

– Лиза, посмотри внимательно. Тебе это будет наиболее интересно!

Больше половины этого зала занимали витрины «Товарищества Полетаева». Под стеклом, снабженные каждый подробным описанием, были разложены традиционные ножницы и ножи – перочинные, столовые и складные; охотничьи кинжалы; морские кортики – матовые, блестящие, с гравировкой и без, с костяными, серебряными или цельнолитыми рукоятками. На тумбах высились кованые сундуки и мелкие шкатулки, все запертые на висячие замки и замочки, ключи от которых на цепочках висели рядом. Каждый желающий мог попробовать открыть их, но подвох был в том, что каждый запор имел свой секрет, и ни один из них не повторялся. Продолжали эту вереницу экспонатов хирургические, акушерские и прочие медицинские инструменты: скальпели, пинцеты, мелкие щипчики и устрашающего размера огромные щипцы. Завершала экспозицию совсем небольшая витрина с кронциркулями, измерителями и циркулями, похожими на изящных балерин.

– Почему только Лизе? – восхитилась Нина. – Это нам всем интересно! Лиза, это всё – твой папа?

– Ну, почему только папа? Много людей свой труд вкладывают, пока мы вот такую красоту увидеть сможем. Кто придумывает, кто сам руками умеет. Кто-то кует, кто-то вырезает, кто-то гравирует, кто-то все это перевозит, а кто-то документы оформляет. Потому, наверно, и называется «товарищество». Савва Борисович тоже ко всему этому непосредственное отношение имеет – он и в правлении, и вот дал возможность выставиться в своем павильоне! – и тут Лиза не удержалась, – Я, Нина, тоже теперь буду, пусть маленькую, но свою лепту вносить. Я к папе в секретари напросилась, стану ему с бумагами помогать.

– Лиза, какая ты молодец! Самая первая из нас себе дело нашла. Ну, ты этим всегда славилась, поздравляю тебя с началом трудовой деятельности!

– Секретарем? К отцу? Лиза, не уезжайте, если сможете пока. – Савва как будто вспомнил что-то внезапно и теперь издалека подавал призывные знаки своему секретарю. – Этери Луарсабовна, вы же никуда не спешите? Часик-полтора всего могли бы подождать? Я давно тут про одну вещь думал! А теперь все складывается, только за ней послать надо.

– Мы до вечера свободны, Савва Борисович, только дела свои здесь вроде завершили, может быть, в другой раз? Я еще хотела с девочками погулять где-нибудь в парках.

– Вот и замечательно! Вот и погуляйте по Выставке, пока такая возможность есть, и народ не набежал. Лёва! Покажи нашим гостьям что возможно, ты же тут всех знаешь, – И он пошел к выходу из зала, на ходу отдавая указания подбежавшему секретарю срочно ехать к нему домой и привезти какого-то Ундервуда.

– Лев Александрович, я предпочла бы посидеть в тени, и обождать нашего отъезда под крышей. – Мать Нины не была настроена к осмотру павильонов. – Можно ли попросить чаю?

– Я сейчас распоряжусь, княгиня. В кабинете Саввы Борисовича Вам будет удобно? – приняв на себя «по наследству» хозяйские обязанности самовольничал Лева.

– Да, конечно, вполне. Я прошу Вас принять заботу о девочках, я полностью Вам доверяю, Лев Александрович.

***

– Прошу вас, медам. – Лева, назначенный развлекать барышень, сделал приглашающий жест к выходу. – Лиза, я, кажется, смогу сразу выполнить и второе, данное Вам обещание!

– А что, было и первое? У вас уже есть общие секреты? – хитро прищурилась Нина.

– Никаких секретов, Ниночка, – взгляд Лизы говорил совершенно об обратном, она заговорщицки косилась в сторону Борцова. – Кстати, я Вас еще не поблагодарила за книгу, Лев Александрович. Большое спасибо, мне очень понравилось! Нина, а второе обещание тесно связано с первым, и касается одного литературного персонажа, всего лишь!

Все-таки при Лёве Лиза незаметно для себя начинала слегка кокетничать.

Борцов повел их к художественному павильону. На входе, узнав архитектора, его со спутницами пропустили внутрь, и, войдя, они сразу уловили в атмосфере некую нервозность, возможно происходящую от суеты, предшествующей любому открытию или премьере. Лев Александрович по пути рассказывал девушкам предысторию возникновения и создания двух картин, предназначение которых было не только творческим, но и утилитарным – они призваны были прикрывать большие пустующие пространства под потолком, чем и объяснялись их гигантские размеры и необычная форма. Разъясняя сложность задачи художника в подчинении изображения заданному пространству, Лева указал рукой на полукруглое завершение торцевой стены, где недавно еще было натянуто панно, и сам замер в немом недоумении. Оно было пустым. Он огляделся, желая получить разгадку этакой метаморфозе, и заметил сидящего на табурете посреди полутемного зала человека, обхватившего голову руками и явно страдающего. Они подошли к нему, тот поднял глаза:

– Лёва, Лёва! Всё прахом! – Это был личный помощник Саввы Мамонтова , по заказу которого и создавались упомянутые полотна. – Михаил Александрович как узнал – уехал из города, а Савва Иванович свирепствует, не отошел еще.

– Что случилось-то, Володя? – спросил Борцов. – Ты толком-то скажи!

– Комиссия. Забраковала, – страдал Левин знакомец. – Повторная. В последний момент! Сказали «нехудожественно» и «недоделано». Велели снять. Но все вокруг говорят, что это потому, что свежестью красок и новизной они затмили развешенные внизу экспонаты. Да уж теперь всё равно!

– О, господи! – Лева понимал, каково сейчас было что создателю, что вдохновителю. – Расстроились оба сильно?

– По Михаилу Александровичу не поймешь, он всеми мыслями сейчас в предстоящей женитьбе. А Савва Иванович говорит «Не позволю!» и уже распорядился еще один павильон закладывать, у входа, но фактически за территорией Выставки. Специально под них! Под полотна! Вот скатываем в срочном порядке.

– Уже оба убрали? – расстроился Лева. – Жалко, а я вот барышням обещался показать.

– Никодим Петрович! Оба скатали? – крикнул куда-то в полумрак человек, которого Лев Александрович величал «Володей» и оттуда ответили:

– «Селяниновича» ужо. А «Невеста» прислоненная пока у своей стены стоит.

– «Невеста» – это надо полагать «Принцесса Грёза»? – Догадался уже видевший ранее полотна Лев Александрович. – Она-то нас, по большей части, и интересует. Позволишь взглянуть?

– Никодим Петрович, электричеству ей включи на четверть часика! – снова крикнул в темноту Левин собеседник.

Загорелось нижнее освещение, и глазам девушек предстала, склонившаяся над умирающим музыкантом, бледная фигура Мелисинды. Бертран в кровавом одеянии наблюдал за их предначертанной встречей.

– И правильно, что забраковали. Я ее боюсь. Она страшная. – Шепотом сказала Нина. – У-ууу, нависла.

– Княжна, милая. Вы представьте, что смотрите на изображение не с такого расстояния, а, например, если бы оно находилось на фронтоне какого-либо здания, а Вы – напротив него, на другой стороне широкого проспекта? Давайте отойдем подальше! – Лева пытался защитить нравящееся ему своей смелостью творение.

– Ах, какая мысль, Лёва! – подхватил идею помощник Мамонтова. – Надо будет Савве Ивановичу обязательно рассказать. Можно же ее из изразцов где-нибудь повторить! Лёва, ты – гений!

– А тебе, Лиза, нравится? – посмотрела на подругу Нина.

– Не могу точно сказать, пока не поняла, – Лиза всматривалась в тускло освещенное изображение. – С впечатлением от книги ничего общего я не чувствую. Но, смотря на этот плывущий корабль, мне кажется, что я слышу звуки арфы.

– Лиза! Вы правильно всё уловили. Гармонию тут создают ритмы, схожие с музыкальными, – подхватил Лев Александрович. – А то, что рельефы почти скульптурные – так в этом и есть новизна и смелость. Они пугают вас отсюда, но не забывайте о размерах и предназначении. Мне даже незавершенность картины импонирует, напоминая фрески, растворенные в пространстве, не ограниченные условностями рамы. А по форме все вписано идеально, как орнамент на ковре.

– Все равно от нее веет чем-то холодным, чем-то… – Нина не смогла подобрать сравнение.

– Смертью? – спросил Лев Александрович. – Тогда, задача художника достигнута. Она такая и должна быть. Холодная, недосягаемая, неземная. И невидимый нам Никодим Петрович тоже прав! Она именно «невеста», это очень метко! Она никогда не сможет стать женой, она вечная невеста. Мне кажется, что это замечательное воплощение мечты о прекрасном… О мечте, которая недостижима в этом мире!

– Как это всё грустно! – сказала Нина. – Пойдемте отсюда на солнышко.

Они поблагодарили, простились и вышли из полумрака павильона на выставочное пространство. Еще с час осматривали они различные постройки и здания, Лев Александрович рассказывал девушкам про стили архитектуры, использованные в том или ином строении и об инженерных новшествах, примененных в зодчестве. Пора было возвращаться к павильону Мимозова, где, по всей вероятности, их уже ждали. Проходя мимо высокого ангара, они увидели, как из него вывозят огромный воздушный шар.

– Штабс-капитан, не прокатите нас с барышнями по воздуху? – крикнул Лев Александрович военному, руководившему процессом.

– Милости прошу, господин архитектор! Но только в любой день после открытия. Сегодня полетов шара не запланировано, мы лишь сигнальный аэростат из эллинга «проветриться» выводим. Господа офицеры в корзине шара сопровождают. А показательный полет для публики занимает два-три часа, учтите.

– Ох, нет, таким временем мы не располагаем. А если ненадолго, а? Вместе с господами офицерами? Девушки миниатюрные, весят немного.

– Лев Александрович! Мама бы ни за что меня не пустила! Лиза, Лиза, ты как? – было видно, что Нина уже загорелась желанием.

– Эх, была-не-была! Нина, представляешь – летать по небу. Как птицы! Давай попробуем?

Все низшие и высшие офицерские чины, находившиеся рядом, одобрительно улыбались решительности девиц, а двое солдатиков уже притягивали за тросы корзину к самой земле, чтобы подсадить в нее драгоценный груз. Подъем удерживаемого канатами шара длился от силы минут десять, но девочки успели увидеть всю Выставку как на плане в путеводителе – павильоны, клумбы, фонтаны, пруд у входа, ровные ряды ярмарки невдалеке, Оку, впадающую в Волгу, пароходики, снующие по ней. Лизе показалось даже, что она смогла узнать крышу своего дома на ее высоком противоположном берегу. Раскрасневшиеся, запыхавшиеся и абсолютно счастливые явились они в павильон, когда мать Нины начала уже проявлять свое беспокойство, а Савва всячески ее успокаивал. На его столе сияла черным глянцем и золотыми буквами «U-N-D-E-R-W-O-O-D» новенькая пишущая машинка.

– Лиза. В качестве секретаря прими на баланс фирмы этот агрегат, – торжественно провозгласил Савва Борисович.

– Нет, нет! – замахала ладошкой Лиза Полетаева. – Папа не позволит. Мы не можем принять такую дорогую вещь.

– Опять-двадцать-пять! – видимо так выругался Савва. – Полетаевская порода! Лиза, вы со своей щепетильностью меня до края доведете. Прости, прости, девочка! – тут же дал он задний ход. – Я же говорю – э-ээээ… на баланс! Не тебе лично, а это мой вклад в Товарищество. Во-первых – это торговый образец, и мне он ничего не стоил. Его фирма мне прислала, они начинают продажи в России и опытные образцы с нашим алфавитом рассылают возможным покупателям. Во-вторых, это тебе не просто так, а с заданием. Э-эээ… Освоишь, скажем, так, месяца за три? И дашь мне отчет, насколько удобно сие устройство в работе. Тогда я или откажусь, или закуплю такие во все свои конторы – и на завод, и в Пароходство, и везде. Ясно, секретарь ты мой милый? – он утер пот после долгой речи и улыбнулся. – Говорят удобная штука, от привычных «Ремингтонов» отличается тем, что сразу видно, что набираешь, не надо тележку приподнимать каждый раз, чтобы посмотреть текст под валиком. Научишься? Ты ж смышленая! А отцу передай, что его день – четверг, мы так решили. В четверг, в полдень. Легко запомнить. Передай обязательно, он знает, о чем это. Да, хотя я завтра сам ему скажу, если не забуду. Завтра суетной день. Мне утром еще поезд встречать – мои приезжают. Ну, до свидания!

Секретарь погрузил коробку с печатной машинкой в коляску, и Нина с мамой отвезли Лизу домой. Егоровна кликнула дворника, и тот отнес машинку в кабинет хозяина. Лиза простилась с княгиней и княжной Чиатурия до завтра. Переодевшись в домашнее, она прошла на кухню к Егоровне:

– Няня, я такая голодная после прогулки! Дай чего-нибудь перекусить, и я папу буду ждать обедать.

– Чего его ждать? Он и в сумерках может явиться. Иди в столовую, я сейчас нормальный обед тебе подам.

– Не могу я одна, Егоровна! Давай тогда я тут, у тебя поем. А потом пойду новую машинку осваивать. Ты не знаешь, где у папы бумага?

– Подождет твоя агрегатина! – сдвинула брови няня. – Поешь, и ложись, отдохни. А то пока благодетеля нашего дождешься, пока поужинаете, да опять за полночь заговоритесь. Иди, дитёнок, поспи. Нагулялась!

И вот отоспавшись, опробовав новинку, а потом, напившись с Егоровной чаю, сидела Лиза в бывшей людской и ждала возвращения отца, глядя в темнеющее окно. Наконец послышался уже знакомый Лизе цокот подков, показался силуэт лошадки с высокой фигурой кучера на облучке и седым седоком в пролетке, и через минуту Лиза уже во дворе встречала отца. Поужинав, они завели, уже ставшую традиционной, вечернюю беседу.

– Папа, а что это про четверг тебе было сказано?

– Видишь ли, Лиза, – Полетаев откинулся на спинку глубокого кресла, – Выставка призвана не только демонстрировать наилучшие образцы достигнутого в каждой области, но и должна нести, так сказать, некую просветительскую миссию. На предстоящем Съезде обмениваться наработками станут профессиональные сообщества. А для широкой публики прямо у экспонатов решено проводить разъяснительные лекции. В павильоне Саввы Борисовича, как ты сегодня видела, представлено несколько различных производств. Вот наш день и будет – каждый четверг. Начиная в двенадцать часов дня, я буду читать получасовой доклад в популярной форме. Конечно, каждый образец снабжен подробнейшим описанием, но эти устные сообщения предназначены для особо заинтересованных, например, для слушателей профессиональных училищ из других городов. Мы с Саввой и остальными экспонентами определили оптимальное время, чтобы донести основную суть, но не утомить слушателей. Кстати, это будет твоим первым заданием. У меня собраны разрозненные материалы, они уже почищены, выкинуто все лишнее, но в единый текст я их пока не успел объединить. Ты этим займешься, а я потом сочиню небольшое вступление. Хорошо бы уложиться именно в тридцать минут.

– Папа, а ты видел у себя на столе машинку? Очень удобно, я уже пробовала. Только я еще, конечно, очень медленно на ней набираю.

– Там, где нужна скорость, будешь пока писать от руки, у тебя хороший, красивый почерк, я его прекрасно разбираю. А машинописный образец я видел, это великолепно! По нему вообще кто угодно может бегло читать. Если я, например, не смогу по какой-то причине вести лекцию, меня можно будет легко заменить. Хорошее приобретение!

– Папа, пойдем спать. Завтра открытие, я волнуюсь.

– Что ты, дочка, ты у меня такая умница, у вас все получится, я уверен. И вот еще что, Лиза, – отец запнулся, собираясь сказать, видимо, что-то неприятное. – Мы будем встречать на Выставке и в городе множество людей – знакомых, близких и не очень. И у меня к тебе просьба. Только не подумай, что я учу тебя лгать! Просто не надо всем сообщать о нашем бедственном положении, прошу тебя. Кто надо, и так знает, а в деловом мире такие новости – лишний козырь против конкурентов. Я надеюсь к осени наши дела поправить, поэтому просто не нужно распространяться о них. Хорошо, дочка?

– Конечно, папа. Я понимаю.

– Ну, вот и умница! А если, например, тебя подружки спросят, почему мы в усадьбу на лето не едем, то ты что им ответишь?

– Правду, папа, – улыбнулась отцу дочь. – Правду говорить легче всего. Скажу, что у тебя лекции, у меня работа твоего секретаря, и у всех нас – Выставка. А остальное просто никому не нужно знать – это наше семейное дело.

Полетаев встал, подошел к дочери, поцеловал Лизу в макушку и прижал к себе.

***

Концерт удался на славу! Савва был горд и доволен и после торжественного открытия позвал всех участников и гостей отобедать в один из ресторанов при Выставке, где у него заранее был заказан отдельный зал. Еще днем, пройдя в служебную часть павильона, Лиза услышала детские голоса в кабинете, и увидела, как из его дверей выходит рослая барышня, на целую голову выше нее самой. Заметив Лизу, та остановилась.

– Елизавета? – барышня вопросительно застыла посреди коридора.

– Аринушка, душечка! – Лиза совсем по-детски кинулась к ней на шею.

– Боже-ж-мой, что делается! Встретила б в городе – не узнала! – Старшая дочка Саввы отодвинула Лизу на длину вытянутых рук и, держа за плечи, рассматривала как диковину. – Это сколько ж мы не виделись?

– Так с зимы, Аринушка!

– С зимы. Так не с этой зимы, а с прошлой! – качала та головой. – Ты ж в этом году рождественские каникулы в Институте просидела. Хоть с толком?

Окончив полугодие с хорошими показателями, Лиза поняла, что ей просто не хватит учебного года прочесть все то, что требовалось, если она действительно хочет рассчитывать на какую-либо награду. Можно, конечно, было натаскать книжек домой, но она прекрасно отдавала себе отчет, что гости, ёлки, катания, святки и гуляния просто не оставят ей на них времени. И она, будучи настроена очень серьезно и имея привычку делать все по лучшему разряду, если есть такая возможность, рискнула попросить отца не забирать ее на каникулы домой. Тогда она была удивлена, с какой легкостью он на это согласился, и только сейчас ей стали ясны истинные причины этого.

– С толком, Аринушка. Золотой шифр у меня! – улыбнулась Лиза.

– Поздравляю, подружка! Какая ты у нас умница! Аглаша, иди к нам! Лиза шифр получила.

Из кабинета вышла вторая дочь Саввы.

– Ой, Лизонька, здравствуй! Мы так за тебя рады. А дашь посмотреть, он красивый?

– Обязательно дам, он у папы в футляре. Я переоденусь в выступной костюм и приколю. И с подружкой своей лучшей вас познакомлю, у нее такой же. И спасибо вам огромное за выпускное платье! Я знаю, что вы все в нем участие принимали.

– Скажи, скажи! Ты была королевой на том балу? А кто тебя приглашал? Ты много танцевала?

Обсуждая самые важные и насущные девичьи вопросы, девушки стайкой удалялись по коридору. На порог своего кабинета вышел Савва и долго смотрел им вслед, горделиво улыбаясь и подкручивая ус.

Девочки легко сошлись с Ниной, с восторгом ждали упражнения с лентами и долго ему хлопали, благо здесь, не в пример Институту, подобное проявление чувств только приветствовалось. Выступление понравилось не только им, но и всей остальной публике, и аплодисменты долго не стихали. Когда общий дивертисмент завершился, а артисты переоделись обратно в цивильное, то они по одному стали пропадать в кабинете Мимозова. Пригласили и преподавательницу девочек из Института, она пробыла там недолго, но вышла довольная и сияющая. Девушки все еще делились впечатлениями от номеров остальных участников концерта, когда к ним подошел секретарь Саввы и пригласил Лизу и Нину также проследовать в кабинет к Савве Борисовичу. Когда они вошли, то на краю стола лежали два одинаковых голубых конверта. Савва Борисович ответил на недоуменные взгляды:

– Вознаграждение. За выступление.

– Но, Савва Борисович! – начала, было, возражать Лиза.

– Вот-вот, знакомая песня! Потому и позвал вас вместе. А теперь попрошу выслушать старшего и не перебивать, – Савва Борисович стал даже отстукивать по столу ребром ладони ритм своим заготовленным словам. – Это деньги ваши. Прошу взять. Вы, конечно, можете тут же их в церковь снести, или бедным раздать, или просто передать родителям, снимая с себя ответственность за них – всё, что угодно. Распоряжайтесь.

– Но, действительно, Савва Борисович, это лишнее, – поддержала подругу Нина.

– Вы так считаете, княжна? – Савва сейчас вел разговор на равных, безо всяческих скидок на молодость и на то, что перед ним барышни. – Только вам? Изо всех участников? По какому принципу отличия, скажите на милость? Или вашей преподавательнице они тоже лишние? Сколько в год получает воспитательница Института? А? А на месяц из них сколько приходится? А ведь у нее есть родные, у тех дни ангела и рождения, случаются болезни, праздники. Подарки, гостинцы, знаки внимания… А она, пардон, лишние чулки себе, может быть, не всегда позволить может. А актёрам, для которых это вообще – единственный хлеб? Вы что, какие-то особенные? А? Вы живете в другом мире? Здесь всё стоит денег. Вещи, еда, обучение, удовольствия, дорога. Всё! Вы, конечно, можете гордо отказаться. Но, прошу вас, подумайте, что это за гордость? Вы откажетесь взять их у меня, но завтра возьмете у своих родителей.

– Простите, Савва Борисович, Вы правы. Мы по глупости. Спасибо Вам! – пролепетала Лиза, подумав об отце.

– Благодарим, Савва Борисович, – присоединилась слегка пристыженная Нина.

– Это ваши деньги, девочки, заработанные, честные. Первые, – Мимозов облегченно откинулся на спинку кресла. – От того, как вы ими распорядитесь, возможно, будут зависеть ваши взаимоотношения с финансами. А их наличие, поверьте многодетному отцу, вещь не последней важности в этой жизни. И помните, что они ваши, и вы имеете полное право поступать с ними, как считаете нужным. Вот вам еще один экзамен. Прошу!

Лиза и Нина взяли со стола по конверту, и присели в книксене. Заглянув в них, они увидели, что там было по десяти рублей в каждом. Это была довольно приличная сумма. Чтобы получить столько, хороший рабочий должен был трудиться с неделю, а домашняя прислуга, возможно, и с месяц.

– И ещё, барышни. У меня сегодня трое солидных людей спрашивали ваш номер на свои домашние события. Я, конечно, вам ни в коем разе не антрепренер, и ваших планов знать не могу, о чем им и сообщил. Об этом им надо говорить с вами и вашими родителями, как они к тому отнесутся. Но сумму данную не скрывал, когда спросили, сколько я сам вам гонорару положил. Костюмы остаются у вас, мне они без надобности и свою службу уже сослужили. Дальше – воля ваша. А я вас сердечно благодарю за участие и выступление, вы были украшением моего праздника. Спасибо!

***

Несмотря на то, что до вечера было еще далеко, новенький ресторан был полон. Как и везде, основные завсегдатаи в нем собиралась после семи вечера, но и днем залы не пустовали. Провинциалы, гости города, студенты и прочая публика могли отобедать здесь за полтора-два рубля, приобщившись к ресторанной жизни Выставки. А многие ходили по ресторациям вообще не ради кухни, а чтобы время провести, как говорится, «людей посмотреть и себя показать». Появлялись и солидные посетители, например, такие как Савва – семейные и с детьми.

Сегодня в общей зале, через которую следовали в отдельное помещение гости Мимозова, гуляли несколько разношерстных компаний. Большинство из них состояло из представителей так называемой богемы. Юноши, мнившие себя маститыми художниками и поэтами, молодые актеры и несколько девушек и дам постарше пили дешевое вино, занимая столы в угловом полумраке и иногда перемещаясь между ними. Узнав в проходящих мимо парочку своих сослуживцев, некий худосочный служитель Талии и Мельпомены сидя помахал им рукой, но в ответ ему лишь небрежным кивком дали понять, что заметили внимание, но, увы, сегодня они совсем в другом обществе и подойти никак не могут – званы-с! Этот немой диалог привлек внимание остальной компании за столиками.

– Татьяна, это что за Лесная Царевна? – спросил у кудрявой соседки уже немного знакомый нам владелец длинной челки и куритель вишневого табака. – Я, кажется, видел ее на твоем выпускном балу?

– А, это? Лиза Полетаева, – ответила Танюша Горбатова, потому что это была именно она.

– В приглашенных у самого Мимозова?! А кто ее родители?

– Не помню точно. Папаша, кажется, каким-то кустарным производством владеет рядом со своим загородным поместьем, – скучающе цедила слова Таня.

– Ну, давай, сестренка, вспоминай! Что слышала о ней, что она любит, чем интересуется?

– На фортепиано играет, – отмахнулась Таня. – Да мы близко не сходились, откуда я знаю?

– Давай, давай!

– Ну, Луговое своё всё поминает: «Ах, лето! Ах, белый рояль!». Сереженька, ты что, влюбился что ли? А-ха-ха! – Таня откинулась на спинку стула и глядела на брата почти презрительно.

– Не глупи! Познакомь нас, – велел ей брат.

Брат и сестра были совершенно не похожи друг на друга. Крепенькой и румяной Танюше очень льстило сопровождение Сергея – высокого, бледного, с длинными прямыми волосами и, главное, гораздо старше нее. Она никогда не представляла его никому как своего брата, пока их не спрашивали, кем они друг другу доводятся. Наличие такого кавалера прибавляло ей веса и значимости в глазах подружек, так она считала. А весь секрет был в том, что у них были разные матери.

Некогда, в семье Горбатовых росли двое детей – сын Осип и дочка Гликерия. Сын с молодых ногтей пошел по военной части, оказался к ней сильно приспособлен и карьеру делал быстро и как-то легко. Женился он по сговору родителей, долго жил в браке без детей, особой любви между супругами не случилось, но мир и порядок в доме были. А дочь, как считали родители, у них не удалась. Выросла она с откровенно некрасивым лицом, крупной и почти мужской широкоплечей фигурой и со склонностью к дотошной аккуратности. «Эх, была бы парнем – тоже в армии пригодилась бы. А так – куда нам два солдата!» – шутили родители и на ее возможном замужестве поставили крест. Отец, Иван Горбатов, пережил свою супругу и, умирая, отписал все не сильно большое, но вполне приличное наследство целиком сыну. Если бы он хоть часть оставил дочери, то возможно, кто-то польстился бы на приданое, и она еще могла бы устроить свою личную жизнь. Но решение родителя – его воля. Тем более, что в этот момент у ротмистра Осипа Горбатова жена ходила уже беременная долгожданным наследником. Гликерия жила на милости брата, и часто занимала себя помощью монашкам в полковом лазарете.

Тут ее и приметил, будучи со смотром частей, генерал от инфантерии Удальцов, вдовец, и, говорили, обладатель огромного состояния, размеров которого точно назвать никто не мог, но судя по его особнякам и выездам, было оно ого-го. Он понаблюдал за тщательностью, с какой разглаживала складки на белье Гликерия, а особенно умилило его то, как она точно, до мельчайших крупинок разделила пайковой сахар на всех, кто в этот день числился в лазарете. Лет ему было уже под семьдесят, и он как раз собирался уходить на покой с царской службы. Двое взрослых сыновей его давно жили своими семьями, да и в других городах, и он сделал Гликерии Горбатовой неожиданное предложение. Вряд ли поводом к нему послужила надежда на любовные утехи, скорей он приглядел себе надежную хозяйку и сиделку на старость лет. Так и вышло.

Получив разрешение архиерея, «молодые» обвенчались и уехали на постоянное место жительства мужа в Нижний Новгород. Первые два года брака муж учил свою жену хозяйствовать в новых масштабах, и она была прилежной его послушницей. Увидев результаты, превосходящие его ожидания, генерал все движимое и недвижимое имущество перевел на свою благодарную ученицу: «Чтобы не намудрить туманящимся на старости рассудком чего-нибудь, а все в твоем светлом разумении чтобы было». После силы его стали слабнуть и последние пять лет жизни он провел в нежнейших заботах своей молодой жены и почил счастливый и умиротворенный, оставив ей все свое состояние.

После поминок вдова Гликерия Удальцова рассудила, что вступив во владение, она уже выполнила волю покойного мужа, и теперь может принимать любые решения – по велению своей души. Она предложила приехавшим на похороны его сыновьям на выбор – или пожизненное вспомоществование по двенадцати тысяч в год, либо единовременно по триста тысяч серебром. Кто сколько проживет – то только Господь ведает, и оба согласились на единовременные выплаты, занесли ее имя в семейные синодики и по гроб жизни молились об ее здравии.

Как иногда бывает, судьбы близких родственников следуют схожими маршрутами. Через месяц внезапно померла жена брата Осипа. Похоронив ее, он в кои веки вырвался из полка, и приехал к сестре с двумя предложениями: он, так и быть, возьмет на себя непосильную для женских плеч заботу об оставленном ей наследстве, а ее только просит исполнить чисто женское предназначение и взять на себя воспитание племянника. На второе она сразу согласилась, а от первого твердо отказалась. Наследство только ее и хозяйство вести она умеет сама. Точка. Осип Горбатов, на тот момент уже подполковник, был рад и этому, потому что ребенок на шее был немыслим при его «казарменной» жизни, а отказываться от этой, единственно милой его сердцу среды обитания, ему и в голову не приходило. Так к Удальцовой попал избалованный и не шибко сильный здоровьем шестилетний племянник Сергей.

Осип Горбатов, будучи до смерти жены примерным семьянином, в полковых увеселениях пикантного характера участия никогда не принимал, и представление о них имел почти детское. Овдовев, он начал приобщаться к ним, но как-то вовсе не охотно и не решительно. Получив очередное звание, праздновал он это событие широко, и, подвыпившие приятели как-то затащили его «к актёркам». На старости лет полковник взял и впервые влюбился как мальчишка в кудрявую певичку Ядвигу. Характер у той был легкий, но очень уж любвеобильный. Не желая делить свою пассию ни с кем другим, Осип решил на ней жениться. Все в полку отговаривали его и называли сумасшедшим. Но он уперся и настаивал на своем, считая, что поселив Ядвигу в своем доме, он вернет времена привычной семейной жизни, просто с другой женщиной.

Певичка осады не выдержала, сдалась, они поженились, но через два месяца молодая жена устала от домашней пасторали и заскучала. Вернувшись как-то в неурочный час, счастливый супруг застал у себя дома своего штабс-ротмистра, который аккомпанировал Ядвиге на фисгармонии, а та напевала какую-то арию. Всё бы ничего, и мужа можно было бы заболтать как всегда, но вот незадача – гость был без сапог. Ядвига подверглась домашнему аресту, что сталось со штабс-ротмистром нам неведомо, но все ключи от дома полковник Горбатов теперь держал постоянно при себе. Он делал вид, что в семье царят лад да любовь, супружница его страдала, но вынужденно играла отведенную ей роль.

Такое хрупкое равновесие продолжалось с полгода. Истерики и капризы изнемогающей в одиночестве Ядвиги сменялись бурными сценами примирения, и закономерно, что их результатом стала ее беременность. Надеясь, что таковое состояние остепенит супругу, Осип Иванович снял блокадное положение. Через неделю он застал свою жену в виде чересчур веселом, правда совершенно одну, но с початой бутылкой вина на прикроватном столике и почему-то двумя рюмками рядом с ней. Надо было что-то делать, чтобы обезопасить если уж не свое доброе имя, то хотя бы новую зародившуюся жизнь. Осип снова вспомнил про сестру и слезно умолял ее забрать от соблазнов подальше его непутевую супругу, хотя бы до срока родов. Гликерия, скрепя сердце, согласилась.

В самом начале года, в январе, родилась девочка – здоровенькая и голосистая. Молодая мать радовалась ей, как подарку, или как неожиданности, каждый раз удивляясь, что вот это существо у нее на руках имеет к ней непосредственное отношение, что это ее дочь и что она будет теперь всегда. Она каждый раз, видя Таню, силилась понять, как так происходит, что этот – другой человечек – ее плоть? Разглядывала ее, но так все равно до конца и не понимала. Интереса к новинке хватило ненадолго. Гликерия взяла из деревни хорошую кормилицу, а брату отписала, что грех на душу брать не желает, и что следить за его женушкой сил ее не хватит, пусть забирает к себе. А с детьми все будет хорошо. Генерал обещал, но просил обождать то окончания маневров, то смены квартир, то наступления зимы и все оттягивал свой приезд.

Ядвига стала все чаще уходить невесть куда из дому, а возвращалась лишь под утро, и от нее сильно пахло вином. Когда Танечке исполнился годик, видимо на радостях, мамаша ее загуляла так, что не являлась к дочери аж с неделю. По возвращении, в момент, когда разум ее был в наиболее ясном состоянии, Гликерия попыталась усовестить ее, даже пригрозила… Ядвига плакала, клялась, кинулась обнимать спящую дочь… Но через пару дней у той случились именины, и не отметить их любящая мамаша позволить себе просто не могла. Ее нашли на третье утро после ухода, совсем рядом с домом, замерзшую в сугробе. Забирать генералу из Нижнего стало некого.

Дети росли. Сережа после гимназии так ничем определенным и не занимался, по слабости здоровья к военной службе был не годен, но вроде бы в нем проснулись способности к поэзии – он ходил на поэтические чтения, был одним из постоянных членов некоего литературного кружка и его даже пару раз напечатали тоненькими изданиями. Тетка своих воспитанников не баловала. Кормить кормила, одевать одевала, но в руки денег давала мало, все время пыталась их приструнить, приладить к какому-нибудь делу, и как казалось брату и сестре, главной ее жизненной задачей было ограничение их личной свободы. Смерти ее они не ждали и не желали, потому, как с наследством не поймешь – открыто она никогда ничего не обещала, ни племянникам, ни брату своему. А вдруг, возьмет и отпишет все какому-нибудь приюту? А у папаши ясно, какое состояние – что и было, то поиздержалось, а прибавлением его никто и не озадачивался. Когда уж тут, все служба, да служба. Так что пусть пока уж так идет. Но мысли о самостоятельной жизни ни одного из них не покидали.

***

– Я говорю, познакомь меня с этой Лизой! – Сергей умел быть настойчивым, когда это было нужно ему лично.

– Ну, пошли. – Таня даже приподнялась на стуле, но тут же плюхнулась обратно, передвинув графин так, чтобы он загораживал ее лицо. – Ой, нет, не сейчас. Не пойду туда, там княжна Чиатурия с ней.

– А это что за растение?

– Ну её! Зануда.

– А родители зануды кто?

– Грузинские князья. Но тебе там делать нечего, братец. Княжна Нина до того правильная, что если ей только покажется, что с ней ведут себя не честно, или не почтительно, то ее папаша тут же обидчика зарежет. О! Кого я вижу! – Таня горделиво ухмыльнулась – А это уже мой поклонник. Архитектор Борцов собственной персоной.

– Он же старый! – скривил рот Сергей. – Ему уже лет сорок, наверно.

– Не может быть, чтобы сорок! – Таня изумленно посмотрела на братца. – Да он тебя не так, чтобы намного старше-то! А впрочем, какая разница, если он талантливый?

– Ты имеешь в виду «богатый», сестрёнка? – хохотнул Сергей. – И где же ты его подцепила?

– Фи, что за выражения! – скривилась Танюша. – Он был в Институте гостем maman и половину экзамена по рисованию простоял около моего мольберта.

– А что ж тогда на балу он все с твоими занудами танцевал, а не с тобой? – дразнил Сергей сестру.

– А может это ты его спугнул! Вдруг он подумал, что ты – мой жених? – Таня не собиралась сдаваться. – А скорей всего, он перед Мимозовым выслуживается, тому Лизин отец компаньоном приходится.

– Тогда точно, знакомь меня с ней. Как хочешь! Если там Мимозов рядом, то это неспроста, его деньги за три версты чуют, – и Сергей, переключившись вниманием, позвал: – Официант! Смени салфетку.

– У тебя что, платка нет? – брезгливо спросила Танюша, видя, что тот утирает салфеткой лоб.

– Платок уже давно мокрый.

– Но тут совсем не жарко. Может быть, ты плохо себя чувствуешь? – обеспокоилась она, только сейчас замечая испарину на его лице.

– Нет, сестренка! Сегодня я чувствую себя прекрасно. Но в аптеку на обратном пути заехать надо. Но это после. Я сегодня не уйду отсюда, пока ты нас не познакомишь. А пока пойду на воздух. Покурю.

Не только брат и сестра Горбатовы занимались наблюдением за посетителями ресторации. Они и не заметили, что и сами стали объектом пристального внимания одной персоны. За столиком у окна, спиной к нему, так чтобы свет падал на лица собеседников, а не на ее собственное, скучала в окружении нескольких поклонников дама, на вид лет двадцати пяти, в черном кружевном наряде, видимо траурном. Молодые люди в ее окружении, а женщин среди них больше не было ни одной, наперебой пытались угодить Черной Даме, то доливая вина в бокал, то поднося спичку к длинному мундштуку. А некий молодой, но уже лысоватый, человечек, коим при ближайшем рассмотрении оказался непризнанный даже в своем окружении поэт Клим Неволин, исполнял сегодня при ней должность порученца.

– Клим Валерианович, не будете ли Вы так любезны, рассказать мне о том молодом человеке, ведь он, кажется, из вашего литературного сообщества? – лишь глазами указывая на свой интерес, вопрошала Черная Дама. – Кажется, я вижу его уже не первый раз?

– Чудеснейшая наша, то мой ближайший друг, величайший поэт эпохи, талант, умница!

– Прекрати, Клим! – перебил его другой паладин Черной Дамы, – Какой ты ему друг! У него вообще друзей быть не может. Он же у нас «одинокий странник», – и окружение разразилось ехидным смехом.

– Я, между тем, жду ответа на свой вопрос! – дама начинала гневаться, – Вы, господа, конечно, все и всех знаете, везде бываете. Грешно же вам глумиться над бедной вдовой! Я в своем незнании обращаюсь к вам за разъяснениями, а вы превращаете все в фарс. Вам смешно! Я никуда не выезжаю, я не имею возможностей получать сведения хотя бы про отголоски жизни. Только от друзей. А вас я и почитала за своих друзей, но, видимо, всё в этом мире обман! А я так тоскую о жизни, так хочу жить… Но я в трауре, господа! Первый раз поддалась я вашим уговорам выйти в такое людное место. И вот! Вы смеетесь надо мной.

– Помилуйте, прекраснейшая наша муза! – лебезил Неволин. – Да как вы подумать могли, что над Вами! Это они над ним, от зависти.

– Чему там завидовать, Климушка? Ты, как всегда, всё преувеличиваешь.

– Вы так и не ответили мне! – дама теряла терпение.

– О! Пардон, великолепнейшая наша Богиня строгости, – Неволин сложил губы гузкой – Это генеральский сынок, поэт Сергей Осипович Горбатов.

– Действительно талантлив?

– Издавался, – кратко ответил тот молодой человек, который, по мнению Неволина, завидовал Сергею.

– А что это с ним за спутница? – поинтересовалась вдова, сначала разглядывая соседний столик в лорнет, а после обведя взглядом все свое окружение. Никто не ответил. – Господа, я теперь спрашиваю про его даму, мне снова устраивать дознание, или вы не станете в другой раз мучить меня ожиданием?

– Несравненная жрица Храма настойчивости! Помилуйте! – оправдывался за всех Клим Неволин. – Просто никто ее раньше среди нас не видел.

– Клим, голубчик, пойдите, разузнайте.

Неволин перебрался за столик, где сидели Горбатовы, покрутился там минут десять для приличия, выпил винца и ретировался обратно.

– Докладываю, бесподобная наша! Это его сестра!

– Сестра? – изумленно переспросила вдова. – Но между ними нет ничего общего. Вы точно узнали?

– Абсолютно достоверно, драгоценная наша дознавательница! Сестра, сводная, по отцу. Только как пару дней из Института благородных девиц.

– Эх! И я же была когда-то благородной девицей, – вздохнула Черная Дама, а обедающие с ней снова захихикали, теперь уж двусмысленности произнесенной фразы, но на этот раз хозяйка компании вовсе не обиделась. – А почему, господа, мы с этим вашим «странником» до сих пор не представлены? Неволин, я же просила собрать всех интересных людей творческого направления у меня. Я хочу, господа, чтобы мой салон был лучшим в городе. Я собираюсь устраивать вечера. Я мечтаю, чтобы все источники фантазии и созидания концентрировались у меня в доме. Что бы все вокруг говорили – вот где живительный родник искусств. Я хочу находить и поддерживать таланты. Я, господа, поняла, что это – моя миссия на земле.

В это время Сергей как раз выходил из-за стола. Вдова кивнула Неволину, и тот бросился наперерез:

– Серж! Позволь познакомить тебя. Покровительница искусств и несравненных достоинств женщина, Варвара Михайловна, прошу любить и жаловать. А это Серж Горбатов.

Сергей вынужденно остановился и поклонился в сторону Черной Дамы, остальных гостей за столом не замечая, и хотел так же молча продолжить свой путь, но тут она заговорила:

– Куда же Вы, новый знакомый, прошу Вас, присядьте.

– Благодарю Вас, мадам, но я направляюсь на веранду. Не желаю мешать аромат табака с запахами кухни. Простите.

– О! Тогда, может быть, угостите огнем и меня? – и губы вопрошающей приникли к мундштуку.

Тут же после этих слов, сдуру, полез за спичками господин, сидящий рядом с ней, но на него за столом шикнули, и он смешался. Серж перегнулся через стол, и вдова прикурила свою длинную пахитоску, глядя все время ему в глаза.

– Оставайтесь. У нас тут запах табака приветствуется.

– Еще раз простите, мадам, но я курю трубку, а она требует уединения. Разрешите откланяться. – И Сергей Горбатов продолжил свой путь. Когда его спина скрылась за стеклянными дверями, давешний его «завистник» прошипел вслед:

– Ну, не наглец ли?!

– Нахален, этого не отнять, – задумчиво сказала Варвара Михайловна. – Но, с такими бывает и интересно – не знаешь чего ожидать. – Она обернулась и глянула через окно на улицу. – Здесь уже стало скучно, господа. Поедемте кататься! А кто не сможет, тех жду сегодня вечером на ужин. А завтра, не забудьте, у меня чтения. Жду всех! – Она открыла расшитую черным стеклярусом сумочку-кошелек и, достав из него бумажку, сунула ее подошедшему официанту. – Это тебе, голубчик. А всё это запиши на мой счет. Пойдемте, господа. А Вы, Неволин, выполните мою просьбу. Привезите мне к вечеру все издания этого «странника». Десяти рублей Вам достаточно будет? А завтра, будьте любезны, доставьте автора лично. Старайтесь, голубчик, старайтесь!

– О, да, постараюсь уложиться в сумму, добрейшая Царица щедрости!

– Постарается он, – себе под нос бубнил «завистник». – За семь рублей полное собрание Лермонтова с золотым тиснением приобрести можно. А на этого и сорока копеек жалко будет. Тьфу!

Шумная компания высыпала на улицу, загрузилась в две коляски и покинула Выставку. Неприкаянный Неволин остался в одиночестве, достал из кармана платочек и вытер намечающуюся лысину от капелек пота. Он огляделся и заметил в полумраке веранды Сергея. Неволин вернулся, подошел к нему и искренне поделился:

– Простофиля ты, братец! Такую рыбу упускаешь. Вон вокруг нее, сколько мошкары вьется, а тобой она собственноручно интересуется.

– Да повидал я, Клим, и рыб таких и акул, – нехотя, не выпуская трубки изо рта, отвечал Сергей. – У меня сейчас другой интерес есть.

– Это ты зря. Интерес интересом, а Варвара Михайловна женщина щедрая. Мне вот денюшку дала, чтоб я твои вирши ей в печатном виде приволок, то-то.

Сергею польстило такое внимание, и скрыть этого не получилось. Но он сразу же принял прежний скучающий вид и как бы между делом спросил:

– И много дала?

– Достаточно.

– И откуда ж она такая?

– «Пароходы Товарищества Мамочкина. Отправляются ежедневно до портов Каспийского моря и попутных пристаней», – Неволин простер руку куда-то вдаль. – Слыхал? Еще пару пассажирских до Твери ходили. Мамочкин для пробы запустил да преставился вскоре. Вот она Мамочкина вдова и есть. Уж год как миновал. Теперь оне оживают и всяческим искусствам покровительство оказывать изволят. А я временно Гермесом при богине состою.

– Ну, так беги, служи, доставай.

– Побегу, Сереженька, побегу. Гордыня – грех смертный. А я милости с благодарностью принимаю. Она и тебя, многим чем, могла бы одарить.

– Вот-вот. Как бы лишнего не заполучить, – саркастически ухмыльнулся Сергей.

– Ты это зря, Серж. Она – женщина чистая в своем роде, а что молодым людям помогать склонность имеет, так кто из нас без слабостей, да без греха? А пользы от нее больше. Вот Казакевич. Сочинял вальсики да полечки для своих племянниц, и кто про них знал и слышал? А с ней связался, так зайди в любой нотный магазин – на первой витрине красуется.

– И где ж сам твой Казакевич? – цедил слова Сергей. – Что-то я его при ней не заметил.

– Ну, так он дурак оказался. Болтал лишнего.

– И чего ж он сболтнул?

– Да глупость, Сереженька, – развел руками Клим. – Ерундистика просто! Что обои в ее спальне без вкуса подобраны. Всего-то.

– И что мадам?

– Погнала. Поганой метлой. Теперь в поисках и в тоске. А ты ей дерзишь. Глупо, Серж. Она добрая. Велела тебя всё равно завтра звать на вечер.

– Сводня ты, Клим! Тебе-то какой интерес?

– А мой интерес маленький, Сережа. Крошечки с барского стола. Так что ты подумай еще. Ну, побегу твои тиражи выискивать, не все ж еще, наверно, раскупили?

– Беги, беги, – Серж откинулся на спинку кресла и замер в глубокомысленной задумчивости.

***

– Что Вам налить, Лиза? – спрашивал ухаживающий за ней сегодня Лев Александрович.

– Воды, пожалуйста.

– Может быть шампанского? Или легкого вина?

– Ой, нет, что вы! Я его ни разу в жизни и не пробовала, – искренне ответила Лиза.

За столом ее посадили между отцом и Борцовым. Напротив оказалась Нина с родителями. Разговор между девушками шел про то, как они собираются тратить свои первые деньги. Нина считала, что их надо приберечь до момента, пока не соберется солидная сумма, а потом думать о чем-то действительно нужном и стоящем. А Лиза хотела потратить все прямо сейчас.

– Папа, я теперь сама могу заняться и клумбой, и наверно даже садом. Я бы хотела купить цветов, чтобы она не зияла как голое пятно. Давай поедем на базар или на ярмарку. Где можно купить рассады? Или лучше отпусти меня с Кузьмой, чтобы я совсем сама всё сделала?

– Лиза, да, пожалуйста, хоть завтра отправляйтесь, а я извозчика возьму. Надо только узнать есть ли на ярмарке то, что тебе надо, официального-то открытия там пока не было.

– Меня как раз завтра вызывают на службу, – поддержал Лев Александрович разговор. – Я думаю, что управлюсь за полдня, так что, если позволите, то я могу Лизу привезти обратно домой.

– Вот было бы хорошо, папа! Тогда не надо Кузьму, а я, наконец-то, покатаюсь на трамвае. А обратно, с грузом, меня Лев Александрович подвезет.

– А можно и до завтра не ждать, – Лева посмотрел на часы. – И хотя уже скоро смеркаться будет, но можем успеть.

– На ярмарку? – Полетаев покачал головой. – Не успеете, далековато.

– Да зачем на ярмарку, здесь на Выставке можно посмотреть, на образцовых полевых участках.

– Да разве на Выставке что-то продается, Лева? – удивился сам Савва.

– Экспонаты нет, только после подведения итогов. Ну, а те, что до закрытия завянут, думаю, продают, – улыбнулся Борцов. – Елизавета Андреевна, давайте посмотрим скоренько, хотите? Мы можем по обводной железной дороге подъехать.

С ними захотели пойти Арина и Аглая, которые только утром приехали в город, и самой Выставки еще толком не видели. Анфиса с Настей тоже начали было канючить, но их не взяли. Проходя через общий зал, Лева не мог не заметить в этот раз ни за что не прячущуюся Татьяну, которая призывно улыбалась им из-за столика. Он посмотрел на Лизу, та тоже увидела одноклассницу и уже раскланивалась с ней. Пришлось подойти. Саввины дочки прошли к выходу одни.

– Добрый день, Полетаева. Здравствуйте, Лев Александрович. Очень рада вас встретить, – Танюша с радостью распростилась бы с Лизой и осталась наедине с кавалером, но вовремя вспомнила про указания братца. – А вы уже уходите?

– Нет, мы ненадолго отлучимся, – вежливо отвечал ей Лев Александрович. – У Елизаветы Андреевны тут небольшое дельце неподалеку, я должен сопроводить ее с подругами. Вы как поживаете?

– Наслаждаюсь, как в каникулы, – закатила глаза Татьяна. – Выставку сегодня посмотрели, но, конечно далеко не всю. Хотелось бы еще и старую, добрую Ярмарку посетить, я там сто лет не была.

– Ой, Таня, а я как раз завтра туда собиралась, – искренне обрадовалась Лиза. – Мне сказали, что в этом году она одновременно с Выставкой торговлю начинает, еще до сезона.

– Одна, Лиза?

– Ну, у папы дела в городе, поэтому наверно одна. А Лев Александрович потом меня домой отвезет, у него на ярмарке – основная служба.

– Как интересно! – Таня чуть не хлопала в ладоши. – Лев Александрович, а можно посмотреть хоть глазком как Вы работаете?

– Простите, барышня, я думаю, это будет не совсем удобно, – опешил Борцов от такого напора. – Там деловые люди только, да еще схемы, чертежи, планы. Не думаю, что Вам интересно будет. Ну, мы, наверно, пойдем, а то у нас время поджимает. Извините.

– Я вас до выхода провожу. – Татьяна поднялась из-за столика. – Так как, Лиза Полетаева? Может быть, завтра вместе на ярмарку? Мы тогда там гадалку еще разыщем, давно хотели, жуть как любопытно!

– «Мы»? – переспросила Лиза. – Так ты, Таня, там будешь не одна?

В это время они вышли на воздух, где их уже поджидали Арина и Аглая. И тут Лиза увидела его! Он сидел в самом дальнем конце веранды, откинувшись на спинку кресла и небрежно опершись о подлокотник одной рукой, к которой дымилась причудливой формы трубка. Вторая рука безвольно свисала вниз. Это был тот таинственный незнакомец, что поднял ее веер на выпускном вечере.

– Да, не одна. – Как сквозь сон услышала Лиза Танин голос. – Позвольте представить вам моего брата Сергея. – Таня в этот раз произнесла данные слова отчетливо и обдуманно, потому что Борцов был рядом, и тут двусмысленностей ей было совсем не нужно.

Сергей поднялся и подошел к ним. Он поклонился всем троим барышням, ничем на этот раз Лизу не выделяя, а Борцову коротко пожал руку. Они с Таней вроде бы еще раз подтвердили завтрашнюю встречу, но Лиза делала сейчас все чисто механически. Борцов увлек девушек к проходящему вагончику, и на ходу простившись с Горбатовыми, они вскочили в него и скоро уже ехали по территории Выставки. «Куда мы едем? Ах, да. Мне за цветами!» – думала Лиза, но потом ей стало совестно, что она совсем не слушает, что говорит ей Аглая, и взяла себя в руки.

***

– Егоровна! Посмотри, каких цветов мы накупили во двор! – Лиза влетела в дом, держа в руках две корзиночки, из которых торчали разноцветные головки, и просыпалась на пол земля. – Там еще много, мы вчетвером, сколько могли, донесли до повозки. Надо только их перенести теперь оттуда.

– Красота-то красотой, но куда ты их в дом тащишь! Пойдем, покажу, где мы под навесом пока их пристроим.

– Няня, а они не завянут? Может быть, их сразу надо посадить?

– Так полей, они так еще с неделю простоят. Куда сейчас сажать-то – ночь на дворе, – Егоровна с Лизой дошли до коляски, сплошь уставленной разнокалиберной цветочной рассадой. – Как доехали-то, благодетель?

– Сам не знаю, Егоровна, – смеясь, отвечал радостный от радости дочери Андрей Григорьевич. – Ютились! Места совсем не осталось для нас. Ну, вы тут сами дальше разберетесь? Я – в дом.

– И сколько ж он на это баловство потратил? – ворчала няня.

– Нисколько, Егоровна! – гордо ответила Лиза. – И почему баловство-то? Это для красоты. Я, няня, сама всё купила. Мне сегодня первый мой гонорар заплатили.

– Птица моя райская! Да как же это! Ну, выросла отцу помощница, дал Бог, – Егоровна, сложив замком руки у подбородка, любовалась на свою подопечную, – И что ж, весь гонорар – сюда?

– Сначала так и хотела, няня. – Лиза аккуратно расставляла цветы, чтобы они не задевали бутоны друг друга. – А после решила поделить на части. Так что тут, конечно, на всю клумбу не хватит. Но завтра я еще на ярмарке буду, может, там чего докуплю, а часть денег я отложила, – Она выпрямилась и обращалась теперь к няне с поручением. – А ты узнай, есть ли поблизости хороший настройщик. Да поспрашивай, сколько они берут. А я еще у папы в газетах объявления посмотрю. Надо привести инструменты в порядок. Это я тоже сама могу сделать.

Утром за завтраком Андрей Григорьевич сказал Лизе:

– Ну, не везет тебе, дочка, с поездкой на трамвае! Оказалось, я всё-таки сам могу тебя подвезти, но только в одну сторону. Мне в губернаторскую канцелярию заехать надо, думал, они пришлют с курьером документы, да мне срочно надо, уж сам спрошу. Так что я только на минутку в Главный дом, а потом в город поеду.

Лиза долго не могла решить, во что одеться и перебрала все. Когда они с Егоровной разбирали мамин гардероб, ей приглянулась изящная шляпка с лиловыми лентами и цветами фиалок, вполне подходящая под моду нынешнего сезона. Юбка тоже нашлась – однотонная, цвета увядшей сирени, узкая в талии и бедрах, широкая к низу. Красивая вышивка в тон материалу шла тонкими стрелами узора от широкого пояса до середины длины. Лиза только спорола с подола нижний черный кант, который был там совсем не к месту, а сегодня пожалела об этом. Дело в том, что у нее нашлась единственная блуза, которая подходила к этому наряду. Белая, батистовая, с пышными вверху и узкими от локтей рукавами. На груди вдоль застежки были заложены вертикальные складки, а ворот завязывался на классически строгий черный бархатный бант. Вот этот бант и не давал возможности собрать все в единый ансамбль. Если бы еще он поддерживался старомодным черным кантом на юбке, но того уже не было. Папа вышел во двор к Кузьме, пора было уже ехать. Лиза метнулась к Егоровне:

– Няня! А где коробка с лентами?

– На своем месте!

– Егоровна! Ну, я не знаю пока ее место. Я вообще в этом доме еще не привыкла, не мучай, покажи.

Поджав губы, Егоровна принесла откуда-то круглую шляпную коробку, куда складывали все вновь купленные ленты и обрезки, оставшиеся от былых переделок. Лиза тут же сбросила с нее крышку и стала рыться, роняя лишнее на пол. Егоровна, не желая видеть этого бесчинства, развернулась и пошла на кухню, бурча себе под нос:

– Поспешишь – людей насмешишь!

Но Лиза уже отыскала обрезок фиолетовой ленты в тон юбке, убрала черный и повязала новый бант. Довольная, она поспешила к выходу, но что-то вспомнив, вернулась, зашла на кухню, молча чмокнула Егоровну и выбежала из дома.

Перед самым въездом на Ярмарку повозка остановилась, потому что впереди случился какой-то затор. Лиза невольно засмотрелась на беседующую невдалеке пару. Верней кавалер ее мало заинтересовал, а вот дама была очень изысканна, и, как ни странно, ее наряд был чем-то неуловимо схож с ее сегодняшним собственным простым одеянием. Юбка у дамы была светло-лилового тона и сзади заложена крупными складками, блуза из тончайшего шелка, а кушак украшен переплетением темно-лилового атласного шнура. Но главным было то, что опиралась дама на элегантный зонтик с обтяжкой точно в тон юбке, и схожего оттенка рукояткой из розового дерева. «Ах, как с картинки!» – подумала Лиза и глубоко вздохнула. Видимо, это заметил старик Полетаев, потому что он сначала хотел что-то уточнить у дочери, но потом проследил за ее взглядом и, передумав, спросил явно о другом.

– Ну, где твои приятели, Лизок? – задорно воскликнул он.

– Пока не вижу, да мы и раньше назначенного времени приехали, – они оба сошли с коляски. – Но ты иди, папа, я тут подожду, посмотрю. Далеко пока отходить не буду.

Лиза прождала с полчаса, но Горбатовых всё не было. Солнце уже стало припекать не по-весеннему, и она порадовалась, что оделась так легко, потом подумала спрятаться от жары и зашла вслед за отцом в Главный дом, решив, что походит по пассажу, пока того нет, но почти сразу увидела его выходящим из торговых рядов.

– Лизонька! – обрадованный чем-то родитель кинулся ей навстречу. – Вот, это тебе! Парасоль в подарок. Я сам выбрал. Нравится? – И Андрей Григорьевич протянул дочери летний зонтик.

Где и сколько дожидался тот своего покупателя? У основания украшенный пышными кружевами, с длиннющей сиреневой бахромой по краю и резной ручкой из слоновой кости с шишкой на конце, сам он был сплошь усыпан мелкими лиловыми цветочками на белом поле. В общем, что тут скажешь, зонт был ужасен. Нежданные слезы подступили к самому носу, но показать их отцу нельзя было ни в коем случае. Лиза держалась, но не могла выдавить из себя даже «Спасибо», чтобы они не прорвались наружу. Отец тем временем, ничего не замечая, стал негромко напевать:

– Мой Лизочек так уж мал, так уж мал,

Что из листика сирени

Сделал зонтик он для тени,

И гулял, и гулял!

Помнишь, Лизонька? Помнишь, как мама тебя учила?

Всё. Это стало последней каплей. Больше сдерживаться было уже невозможно, и, забыв, что благородная барышня должна скрывать свои эмоции и не выражать открыто чувств на людях, Лиза расплакалась. Но одна минута, одно слово перевернуло всё. Теперь она не рассталась бы с этим зонтиком за все сокровища мира. Вся любовь, вся нежность, вся родительская забота, переданная одним через другого, сосредоточилась и перелилась теперь в эту тросточку с парусиновым куполом. Лиза прижалась к отцу, злосчастный зонт оказался зажат между ними, а Полетаев только гладил плачущую дочь по спине и приговаривал:

– Ну, довольно, Лизонька. Совестно, люди смотрят. Ах, ты ж, я дурак старый!

– Папа, папа, ты не старый вовсе! Спасибо тебе. Я люблю тебя, папа.

– Пойдем на воздух, дочь? – у Полетаева самого защипало в глазах.

***

Лиза проводила отца до повозки, и он уехал. Она, конечно, переживала, что на лице остались, быть может, следы недавних слез, но на душе стало отчего-то очень светло и спокойно. И она уже без утреннего трепета думала о том, что скорей всего Таня придет одна, без него. Ну, и ладно. Действительно, что ему, такому взрослому, такому необыкновенному, возиться целый день с ними, барышнями, вчера еще сидевшими за партой? Ну, и пусть… И тут она увидела их обоих, идущих к ней через площадь.

– Здравствуйте, Лиза! – Подойдя, Сергей легко коснулся ее пальцев.

– Здравствуйте, – Лиза смотрела на лицо Сергея и не находила в нем сегодня никакой загадочности. Лицо было простым и открытым.

– Полетаева, здравствуй. А что это у тебя такое? Боже мой! А в Институте все считали, что у тебя есть вкус, – Татьяна заметила пресловутый зонт.

– Это папин подарок, – ответила Лиза, немного смущаясь.

– Ну, тогда понятно. Мой тебе совет – забудь его где-нибудь в извозчике или в трамвае. Это лучшее ему применение. Ох, уж эти папы! – она переглянулась с братом и они оба чему-то усмехнулись. – Чем, абы что, самому покупать, мог бы просто дать денег.

Смущение куда-то исчезло, а на его месте в душе у Лизы стало нарастать непонятное ей чувство, и под его напором она, не думая, довольно насмешливо отрезала:

– Мог бы дать денег, а дал любви!

Татьяна, не любившая моменты, когда она чего-то не понимает, вопросительно обернулась к брату. Но тот, видимо, поставив себе целью быть сегодня душкой, подхватил обеих девушек под руки и, не дав ходу недоразумению, направился с ними прямо к торговым рядам, приговаривая:

– Я сегодня самый счастливый человек на ярмарке, меня сопровождают две самые красивые барышни этого города!

– Мы что, будем что-то покупать? Торговый же сезон еще не открыт, раз флаги на башнях еще не подняли?! – всё ещё обиженным голосом капризно спросила у брата Танюша. – Пойдем сразу к увеселениям!

– Ну, во-первых, сестренка, надо спросить и у твоей подруги, ей, наверно, тоже что-то нужно, она же сюда не просто с нами погулять пришла. А во-вторых, тётка, узнав, что мы на ярмарку собрались, велела настоящего хорошего чаю купить. Нам же не зерно пудами для фуража закупать требуется, сестра! А китайские-то ряды наверняка торгуют. Ты же знаешь, что по средам у нашей тётушки журфиксы. А сегодня первый после твоего выпуска, так что тебе она его и посвящает. Будешь вечером пить «Царский букет» в обществе тетушкиных товарок. Она же тебе говорила об этом?

– О, боже! Говорила что-то, но я не слушала. Не желаю старых клуш развлекать, я лучше с тобой. Ты сегодня где?

– Не твое дело, тебя туда не звали, – начинал выходить из себя брат, потому что Таня лезла не на свою территорию, да еще в присутствии интересующей его особы.

Совсем распустилась, вырвавшись на волю, ничего не соображает. Надо будет, как следует, втемяшить в ее кудрявую головку – где что можно говорить, а где нужно молчать. Потом, наедине. И, вспомнив, что сегодня он должен, во что бы то ни стало, понравиться Лизе, которую уже начинало коробить от таких семейных разговоров, к которым она совсем не была готова, он срочно переменил тон:

– Танюша! Она это делает исключительно в твоих интересах. Я же удаляюсь из дома, чтобы не мешать тебе, в чисто дамском обществе, завоевать их симпатии. Ты же хочешь, – он специально сделал упор на этом слове, – чтобы тебя принимали в лучших домах города? А тетушкино окружение – это те дамы, которые могут создать то, что называется мнением. Постарайся сегодня, сестренка.

Им отвесили отборного чая и расплатившись с торговцем, Сергей готов был продолжать путь.

– Ну, придется помучиться, – вздохнула себе под нос переубежденная Таня и, вспомнив о вежливости, церемонно поинтересовалась: – Ну, Лиза Полетаева, говори, в какие ряды мы еще должны проследовать?

– Нет, нет! – Лиза с ужасом подумала, что эта перепалка будет продолжаться и дальше.

В ее семье ни о ком и никогда в таком тоне не говорили, ни в лицо, ни за глаза. И еще она себе и представить не могла, как будет что-то выбирать под ожидающим «увеселений» взглядом Татьяны. А потом с этими покупками, куда ей деваться?

– Спасибо, я уже вчера все нужное купила.

И Таня с радостью повлекла всю компанию в ту часть ярмарки, где скопились цирк, театр, зверинец и различные балаганы. Улучив момент, когда они пробирались сквозь толпу каких-то зевак, Сергей цепко взял под руку свою сестрицу и, отстав от Лизы на пару шагов, четко прошипел Тане в ухо:

– Если ты, еще хоть раз позволишь себе обсуждать мои дела или визиты при посторонних, то этот раз станет последним, когда я тебя взял с собой куда-либо. Ясно тебе, сестренка?

– Отпусти, мне больно руку! – попыталась отвязаться от него Таня.

– Ты, видимо, не совсем понимаешь мои слова, – сквозь зубы продолжал Сергей. – Я тебе – не твои институтские дуры! Ты мной вертеть даже не затевайся! Тебе руку больно? Я могу сделать и больнее. Отвечай коротко – ты меня поняла?

– Да, – Таня кротко улыбнулась оглянувшейся в этот момент Лизе.

– Вот и славно, – поставил точку в разговоре Сергей.

Они посмотрели кукольное представление, пожалели, что не попали в большой цирк, куда надо было приходить вечером, но застали уличное выступление акробатов, гимнастов и фокусников. Видели различные механические диковины в одном из балаганчиков, волшебный фонарь из Парижа и решили не заходить в зверинец из-за запаха. Катались на горках, качелях и каруселях и, сойдя с них, пошли, наконец, искать гадалку.

– Я к ней с вами не пойду, – сказала Лиза.

– Ты что, боишься? – все еще запыхавшись после катания, смеялась Таня. – Да глупости все это! Ты же ей деньги платишь. Велишь говорить только хорошее, она и не посмеет ослушаться. Уф, как жарко!

– И пить сильно хочется, – присоединилась Лиза.

Они спрашивали у прохожих про гадалку, и те несколько раз отсылали их в разных направлениях. Наконец, они нашли заветную дверь с вывеской, поверх которой висело от руки написанное объявление: «Переезжаю на Выставку. Здесь буду только по понедельникам».

– Вот незадача! Всё. Больше не могу, – застонала Таня. – Пить хочется.

– Зайдем в чайную? – спросил Сергей.

Чайные и трактиры во множестве располагались на площади, с которой они недавно ушли, но возвращаться было уже лень. Заметив еще одно такое, затерявшееся на отшибе, питейное заведение по дороге, Сергей увлек, было, девушек прямиком к нему, но именно в этот момент из дверей вывалилась компания загулявших мужиков. Они, может, были и не совсем пьяные, но вызвали такой ужас на лице у Лизы, что о посещении данной забегаловки больше не могло быть и речи.

– Ну, что все-таки придется возвращаться на площадь, там и водопровод есть? – оглядывался Сергей. – Правда, далековато уже ушли.

– Или как тем летом? – заговорщицки спросила Таня брата о чем-то известном только им двоим.

Он коснулся указательным пальцем плеча сестры, словно говоря: «Точно!», как будто она вспомнила что-то стоящее. Они пошли куда-то, свернули всего два раза и снова оказались в торговых рядах. Таня показала на большой металлический бак, такие уже не раз попадались им сегодня на глаза, но тогда никто не обращал на них внимания.

– Мне никогда не разрешали пить из таких, – испугалась Лиза.

Сергей и Таня переглянулись.

– И правильно, – тут же нашелся Сергей. – Потому что принцессы не должны пить из общей кружки на цепочке. Лесные Царевны должны пить из чашечек цветов. Подождите секунду!

Он огляделся и увидел невдалеке торговок, продававших семечки. Идя вдоль ряда и не обращая внимания на их призывы наперебой, он что-то искал глазами. Большинство из них фасовало свой товар в кулечки из обрывков газет, но вот ему попалось то, что он хотел. Выхватив у торговки несколько листочков крафтовой бумаги, Сергей бросил ей какую-то мелочь, и та осталась вполне довольной. Вернувшись к девушкам, он скрутил из них три конуса и провозгласил:

– Сии бокалы нарекаю цветками лилии!

– Но ведь лилии, кажется, ядовиты? – улыбалась Лиза, смутно вспоминая какой-то разговор.

– Ах, Лиза, Лиза! Как же нам быть? Может, Вы прикоснетесь к ним, прошепчете волшебное слово и снимите с них чары, о, Лесная Царевна?

– Он тебя все время Лесной Царевной зовет, – съябедничала Таня, но тут же испугалась и замолчала, вспомнив предупреждение

Но на этот раз Сергей не рассердился, а Лиза смутилась:

– Почему?

– Наполним сначала чаши.

Сергей налил Лизе первой, и та выпила залпом, не разбирая вкуса напитка, уверенная, что пьет воду. Татьяна тоже выпила все до дна и попросила налить еще:

– Пока бокалы не размокли.

Теперь, утолив первую жажду, Лиза пила медленней и заметила:

– Какой странный вкус, немного с кислинкой.

– Так там же подмешано вино! – засмеялась Таня. – Ты что, не знала?

Лиза тоже засмеялась. Все вокруг показалось вдруг смешным. И то, что она Лесная Царевна, и что они не нашли гадалку, и весь этот ряд торговок.

– Я – Лесная Царевна! – объявила она им всем. – Я сама, кому хочешь, погадаю. Мы сейчас свой балаган тут откроем! – Лиза снова громко рассмеялась и совсем по-свойски обратилась к Сергею: – А налейте-ка мне еще!

– У-ууу! Елизавета Андреевна, а, наверное, Вам достаточно. Давайте, девочки, двигаться к выходу.

– Полетаева! Ты что, запьянела что ли? – удивленно приподняла брови Таня. – Да с чего? Там того вина-то с гулькин нос!

– Я? Я запьянела? – Лиза тоже попыталась изобразить что-то бровями. – Фи, Горбатова, что Вы говорите такое! Я вина отродясь не пила и пьянеть просто не умею.

Тут она споткнулась, и Сергею пришлось подхватить ее за талию.

***

Лев Александрович соскучился по работе, по сослуживцам, по своему кабинету. Он сразу окунулся в знакомую атмосферу, быстро принял меры к решению той проблемы, которая и явилась поводом к его вызову, и за несколько часов вник почти во все изменения, произошедшие в его отсутствие. А после возвращения с обеда, сидя степенно за столом и разбирая бумаги, ощутил, что все-таки ему чего-то стало здесь не хватать. Что ему здесь, как бы это точнее выразиться? Тесновато стало. Выставочный павильон, в сравнении с городскими и ярмарочными масштабами, был, в общем-то, объектом не очень крупным. Но на его строительстве Лева получил нечто, чего прежде никогда не испытывал, и теперь скучал, да, скучал! По окрикам на рабочих, по их метким ответам ему, по внезапно закончившимся материалам, которые надо было на ходу чем-то заменять, по тщательным расчетам впрок во избежание повтора подобных ситуаций, по суете, по радости побед, по восторгу вдохновения. А больше всего по тому, что, хотя все это весомой ответственностью лежало только на нем, но и решения он принимал тоже только сам. И в очередной раз к нему вернулась мысль о создании проекта своего собственного дома.

– Лев Александрович, – обратился к нему инженер, чья часть реставрационных разработок сейчас обсуждалась на стадии чертежей, – завтра мы продолжим здесь, или у Вас иные планы?

– Павел Афанасьевич, думаю, что недельку мы с вами еще просидим за бумагами. А уж потом на объект. Так что завтра я, конечно, буду.

В дверь постучали. Неловко просунувшись всего на половину своей длинной фигуры, секретарь конторы удивленно доложил:

– Извиняюсь, господа, за вторжение. Но там барышня пришли-с. Вас спрашивают, Лев Александрович. Что ответить-то? Отказать неудобно, да и барышня из благородных. Вы бы нас заранее предупредили, так мы б сюда сопроводили-с. А так не смеем-с.

– Да, да, я сейчас сам выйду. Благодарю Вас, – Лева слегка встревожился.

Барышня? Лиза? Так она не знала, где именно находится архитектурное бюро. Конечно, могла спросить, узнать и найти, но тогда наверняка произошло что-то экстренное? До оговоренного времени оставалось еще больше часа. Он вышел в приемную.

– Татьяна? Как Вы меня нашли? – Лева в душе начал злиться, решив, что Таня Горбатова все-таки устроила себе экскурсию, вопреки его вчерашнему отказу, и решил с ней особо не церемониться. – У Вас до меня какое-то дело? Извините, временем не располагаю.

– Лев Александрович, а я ведь к Вам за помощью, – она увидела его нахмуренные брови и решила разыграть беспроигрышную карту. – Ах, мне дурно!

Танюша как бы в изнеможении сползла на стулья, стоящие длинным рядом вдоль стены, и уже сидя продолжала:

– Мы были, видимо, неосторожны, и съели что-то не то. Я еще держусь, а Лизе совсем плохо. Вы вчера говорили, что будете сопровождать ее до дома, вот я набралась смелости к Вам прийти. Мы не знаем, что делать. Брат остался с ней.

Лева кинулся к ней:

– Вам плохо? Может быть врача? А Лиза, где Лиза? На улице? – он махнул рукой обомлевшему секретарю и тот догадался принести стакан воды. Таня пила маленькими глотками:

– Ей совсем нехорошо, она не смогла бы сюда подняться. Вы можете ее проводить?

– Да, да, конечно. Одну секунду! – Лева вернулся в кабинет, собрал свои вещи, извинился и простился до завтра.

Поддерживая Татьяну, он спустился вниз. Перед Главным Домом был разбит небольшой круглый скверик с торговым павильоном посередине, вокруг которого росли деревья, и было расставлено несколько лавочек. На одной из них вчерашний курильщик трубки поддерживал то ли засыпающую, то ли почти теряющую сознание Лизу.

– Подождите! Я сейчас подгоню пролетку, – Лева сам сел за возницу и через минуту был уже снова на месте. Они вдвоем помогли Лизе аккуратно переместиться на сидение.

– Лиза, вы меня слышите? Таня, а Вы как? Совсем плохо? – переживал Лева. – Давайте подвезу, как-нибудь все уместимся.

– Благодарим Вас, Лев Александрович! – отвечал Горбатов. – Я о сестре сам позабочусь, Вы быстрее Лизу доставьте. Я вечером пришлю справиться о ее здоровье.

Лева кивнул им и погнал что было мочи. Оставшись вдвоем, брат и сестра переглянулись:

– Да! Надо быть поосторожней с такими тепличными растениями, – Сергей достал свою трубку. – Ну, что, сестренка, тебе уже «лучше»?

– Кажется, удачно спихнули! Я прямо перепугалась, – Татьяна расправила плечи. – А мы с тобой еще в синематограф успеем! Это что-то совсем новенькое, все говорят обязательно надо посмотреть. Побежали?

– Нет уж, давай в другой раз, – Сергей махнул рукой, подзывая извозчика. – На сегодня приключений достаточно. И впереди еще целый вечер, надо бы почиститься, переодеться. Да и поесть хорошенько не помешало бы. Так что двигаемся к тетушке. Голубчик! – обратился он к вознице. – Притормози у любой аптеки по дороге. Трогай!

***

Лева гнал лошадь, но, проезжая по мосту, услышал, как Лиза тихо постанывает и сбавил ход. Он помнил адрес, по которому присылал Лизе Ростана, но дороги точно не знал, и на самых подступах, слегка запутался в переулках. В одном из них он остановил пролетку и пересел к Лизе:

– Лиза, как Вы?

– Ах, давайте так постоим? Когда не трясет мне как будто легче.

– Я болван! – Лева стал искать по карманам чистый платок. – Так спешил, что даже не подумал намочить платок. И вообще, взять воды. Вам сейчас хорошо бы попить!

При этих словах тело Лизы напряглось и по нему пошли мелкие судороги. Вдруг сообразив, что именно происходит, Лева быстро повернул ее лицом от себя, перехватил одной рукой под грудью, а другой наклонил голову за поручни повозки. Лизу стошнило. Он вытирал ей лицо платком, как маленькому ребенку, а она плакала, потому что ей было ужасно стыдно всего происходящего.

– Лиза, Лиза, ничего страшного не случилось. Наоборот, Вам сейчас станет легче. Ну, не плачьте, пожалуйста.

– Не-не-не… не-смо-три-те-на-меня, – всхлипывала она, и размазывала слезы по лицу Левиным платком. – Где-мо-мо-моя-шля-па? – Лиза рукой провела по волосам.

– Да вот она, господи! – Лева поднял соскользнувшую под ноги шляпу.

– А зо-о-о-нтик?

– И зонтик цел. Вы-то в порядке? Вам лучше? – Лиза молча кивнула. – Тогда, может быть, поможете мне сориентироваться? Мы где-то рядом с Вашим домом, но, кажется, я заблудился.

Лиза огляделась. Издалека, но довольно отчетливо доносились резкие команды: «Ра-аааавня-йсь! Сми-ии-рна! Шагом-а-ааа-арш!».

– С Рождественской надо было раньше свернуть, а так мы почти до кадетского корпуса доехали, нам надо назад. А можно отсюда поехать прямо, а возле Вознесенской церкви свернуть направо. Лев Александрович, а как я с Вами очутилась? – спросила она у спины Борцова, когда тот снова вернулся на место кучера.

– Лиза, Вы, что же, ничего не помните? Что ж такое вы съели там?

– Я со вчерашнего вечера ничего не ела, утром только чай, а почему Вы спрашиваете? – растеряно вспоминала Лиза.

– Так Ваша подруга сказала. Она и привела к Вам.

– Да нет, я все помню. Мы ничего не ели. Мы только это противное вино пили. То есть воду, – И Лизу опять замутило.

– Как это? Так вино или воду? Не надо, не надо, не вспоминайте сейчас! Лиза. Лиза?! Вы меня слышите? Думайте о чем-нибудь другом. Мы правильно едем?

– Да, сейчас туда сверните, и будут наши ворота.

Дворник оказался при исполнении и, узнав дочь хозяина, открыл им ворота. Лева подъехал к самому флигелю.

– Вы позволите войти с Вами? – спросил он, подавая Лизе руку. – Я просто хочу убедиться, что о Вас есть, кому позаботиться.

– Да, конечно, и спасибо Вам большое, – Лиза снова вспомнила недавние события, раскраснелась и закрыла лицо ладонями. Так ее и застала, вышедшая на крыльцо Егоровна.

– Батюшки! Да это что ж делается! – Егоровна увидела мятую блузку Лизы, бледно-зеленоватый цвет ее кожи, закрытое ладонями лицо, и, вопросительно посмотрела на незнакомого ей, но, с первого взгляда, вроде бы приличного, мужчину. Потом взгляд ее опустился ниже и она увидела, что весь его пиджак заляпан какими-то подозрительными пятнами. – Ирод! Ты что ж с дитёнком-то нашим сотворил! Да я сей же час велю городового сюда свистнуть! – И она замахнулась на Льва Александровича тряпкой, которую держала в руках.

Лиза уже отняла от щек ладони и попыталась остановить няню.

– Егоровна! Ты что! Это Лев Александрович, мне стало плохо, а он помог. Он меня домой привез.

– Плохо? Что с тобой? Идем, идем, там мне всё расскажешь, не при этом, – приговаривала, уводя Лизу Егоровна, все еще подозревая Борцова во всех смертных грехах.

– Егоровна, он наш гость.

– Гость! – бубнила Егоровна на весь коридор. – Я б ентому гостю! – И она увела Лизу в ее комнату.

Лев Александрович остался в длинном коридоре один. Он подергал пару дверей – они были заперты. Наконец, ему повезло, и он наткнулся на открытую комнату, посреди которой стоял круглый стол, по центру которого громоздился самовар, но и графин с простой водой присутствовал тоже. Борцов устало опустился на один из стульев и хотел намочить пресловутый платок, чтобы хоть немного привести себя в порядок, но увидел, что тот безнадежно испорчен. Тогда он просто сложил руки на коленях и стал ждать. Минут через десять послышалось, как где-то напротив хлопнула дверь, и на пороге столовой возникла Егоровна. Она сложила на груди руки и молча смотрела на Леву.

– Что там Лиза? – под таким взглядом Лев Александрович действительно как будто начал ощущать за собой какую-то вину. – Егоровна кажется? Может быть мне за врачом съездить?

– Какая я тебе Егоровна! – с прищуром процедила Егоровна. – А ну, рассказывай, как дело было?

– Егоровна… Простите! Няня. Я же Лизу только привез, за мной ее подруга прибежала. Вроде они отравились чем. Но с Лизиных слов понял, что они что-то пили. То ли воду, то ли вино.

– Вино? Это ты ребенку-то вино наливал?!

– Почему я наливал? – растерялся Лева. – Я только предлагал. Вчера. Но Лиза отказалась.

– И вчера тоже? – Егоровна уперев руки в боки, стала наступать, и Лева испугался, что сейчас состоится самосуд Линча. – Сегодня, значит, подруга прибежала. А вчера кто прибегал? Ты где мою девочку вином напоить хотел, а, разбойник? И зачем, скажи на милость?!

– Что тут за шум? Егоровна, что у нас за военные маневры? – на пороге стоял хозяин дома, приезд которого они даже не услышали. – Лев Александрович, вы уже приехали? Не думал, что так рано!

– Андрей Григорьевич, милый! Спасите меня от вашей воительницы. Произошло какое-то роковое недоразумение. Ну, хоть Вы ей скажите, что я не тать!

– Тать, не тать, а Лизу привез полуживую! – потрясала тряпкой Егоровна, все еще пребывая в раже.

– Что с Лизой? – воскликнул Полетаев и пулей метнулся в комнату дочери.

Оставшись вдвоем, Борцов и Егоровна сохраняли нейтралитет. Первой не выдержала она:

– Благодетеля моего откель знаешь?

– Нас познакомил Савва Борисович Мимозов, – послушно доложил Лева.

– Савва Борисович? – в голосе Егоровны послышались нотки непререкаемого уважения. Она всмотрелась в гостя внимательней. – А ты ему кем доводишься?

– Я? Я ему близкий друг.

– Ну, садитесь, садитесь, господин хороший! – Тут же перешла на «вы» Егоровна. – Я сейчас чайку принесу свеженького. Сейчас, самоварчик поставлю. Вы пиджачок-то скиньте, я почищу.

– Да неудобно, няня. Я уж так до дома доберусь.

– Да зовите уж как все – Егоровной. Разрешаю.

– А я, Егоровна, разрешаю звать меня на «ты». Я уж и привык как-то, – и они вместе рассмеялись.

Егоровна унесла самовар на кухню и вернулась за пиджаком.

– Да ты не стесняйся, скидавай!

– Как же так, Егоровна? – уже совсем доверительно жаловался ей Лева, снимая пиджак. – Вчера за столом у Саввы от хорошего вина отказалась, а сегодня какой-то дряни, прости-господи, не побоялась на жаре выпить?

– Ну, если и траванулась чем, то я это легко выведу. У меня такие травки есть, как рукой снимет.

В столовую вернулся Полетаев.

– Ну, вы меня, братцы, напугали! – он сел за стол рядом с Левой. – Они просто очень хотели пить, и напились из общих баков. А там, знаете ли, из опасения перед холерой, воду красным вином разводят. А Лиза не знала, ей и хватило пары глотков.

– Холера? – Лев Александрович, услышав это слово, сам на глазах побелел. – Так к этим бакам человек по сто в день прикладывается. Вот вам где и холера! – Он выхватил у оторопевшей Егоровны свой пиджак, и, натягивая его обратно на себя, предупредил Полетаева: – Я за врачом! Срочно!

***

Днём всё казалось решенным, а теперь, к вечеру, когда Сергей намылся-начистился, и уже собрался было выходить из дому, сомнения снова обуяли его разум. Ну, вольется он в толпу обожателей Черной Дамы. Не станет, конечно, петь дифирамбов, а будет покуривать в углу, презрительно поглядывая на этот паноптикум, и что толку? Не ходить совсем? Но, отдать должное Мамочкиной, ее салон уже набирал вес и известность в городе. Отколоться от пишущей братии – так через пару месяцев вообще никто не вспомнит. Ходить в старый клуб? Так он и так ходит, но там скука и все такое. Сама мадам не вызвала у него никаких амурных порывов, хотя, если честно, то давно уже никто не вызывал. У него случилась в юности пара-тройка интрижек с теми девицами, что вьются в литературных салонах, иногда и сами что-то там рифмуя. Но это оказалось очень утомительным, да и требовало постоянных трат.

На загадочности и легком пренебрежении к дамочке можно было продержаться первую часть отношений, заинтересовать и привлечь. «Только бы быть с тобой!» – вот всё, что в этот период было их стремлениями. Но все как одна, они почему-то резко менялись в желаниях, считая, что уже заполучили его в собственность. Начинались капризы, «чувствам» требовались подтверждения, которые со временем обретали очертания конкретных и не всегда дешевых знаков внимания. Отказать – значило стать предметом пересудов и обвинений в прижимистости, что доброй славы вовсе не несло, но зато разлеталось по городу как семена одуванчика. А уж расставания! Нет, слишком много мороки.

О финансовой независимости он думал, наверное, более, чем о каком-то ином предмете. И не за ради дамочек, а для себя самого. Думал, думал. Жаждал. Вот сегодня он смог купить лекарство на сдачу, оставшуюся от покупки чая. Его хватит дня на два-три. А потом? Снова ждать случая? Экономить, как гимназист, на завтраках? Унизительно-то как! Но лекарство нужно ему постоянно! Примерно с полгода назад у него состоялся разговор с тетушкой по результатам подобных раздумий, но успехом он не увенчался.

– Скажи мне, что у тебя за хворь, и я сама буду покупать все необходимое, – резонно отвечала Удальцова на его невнятные требования.

– Тетушка, ну зачем Вам лишняя волокита, я сам способен позаботиться хотя бы о себе. Выделите мне некую сумму, которой я смогу свободно распоряжаться, вот все, о чем я Вас прошу.

– Для этого у вас есть отец, – твердо отрезала Удальцова. – Обращайся к нему. Я для вас делаю и так немало, давая вам кров, еду, одежду, положение в городском обществе и возможность учиться. От последнего ты сам отказался.

– Тетушка, ну Вы же знаете о моем ослабленном организме! – снова сворачивал Сергей на тему, близкую его потребностям. – Какая учеба! И что именно предлагаете Вы сделать предметом моего изучения? Я не вижу других призваний в себе, кроме поэтического. Но для него нужны вдохновение и божественный дар. При чем тут университеты?

– При том, что они дают общую культуру, представление об истории и той же литературе, воспитывают в человеке личность.

– То есть меня личностью Вы не считаете?

– Я не могу считать сформировавшейся личностью человека, который ничего не делает! – нравоучительствовала тетка. – В чем твоя состоятельность? В чем твоя ценность – для себя, для семьи, для государства?

– Ну, Вы хватили! Сразу уж для государства! А мои издания?!

– Это было сто лет назад. А что ты приносишь в этот мир ежедневно? Чем занята твоя душа, твои руки?

– Я мыслю! – выспренно воскликнул Сергей.

– Браво! – генеральша сделала несколько хлопков ладонями. – Продолжай в том же духе. Для этого финансового обеспечения не требуется.

– Но как же мое лекарство? – уже теряя надежду, продолжал выпрашивать Сергей.

– Доктор не находит у тебя никаких явных болезней. Да, были детские недуги, но все они выправились с возрастом. Общая слабость? Так ты сидишь целыми днями в доме, хоть бы окна отворял, проветривал! Займись трудом. Или хоть гимнастикой. Развивай себя физически. А лекарств тебе никаких не требуется. – После небольшой паузы, Удальцова продолжила уже мягче: – Я не изверг – будет указание врача, будут все необходимые лекарства. А так, от хандры и собственной беспечности или даже по привычке – не дам тебе травиться ерундой!

Вот такой разговор. Конечно, все женщины так глупы и эгоцентричны! Все! Все? А Лиза, спросите вы? Лиза действительно была светлым пятном во всей этой тьме женского коварства. Но ведь это же так временно. Пока она еще только вылетела из-за парты и не почуяла своей скрытой силы. Вот сейчас бы ее и поймать, не дать распуститься. Сделать женой, посадить где-нибудь в ее любимой усадьбе за белым роялем, а самому вести жизнь городскую, светскую. Такую спутницу не стыдно и показать в обществе – прилично образована, играет на фортепиано, вхожа в лучшие семьи. Пусть и два, да даже три раза в год ее придется вывозить в люди. Зато, какая свобода все остальное время, финансовая прежде всего. Правда там имеется бдительный родитель. Ну, так увезти ее за границу после венчания! Поселить на съемной квартирке, а самому вообще не знать там никаких ограничений. Глупа? При всей своей образованности, конечно да.

Сергей вообще считал ученость и ум понятиями не обязательно совместимыми. Вот он – не учился после гимназии ни дня, но ведь не отнять ни дарования, ни явного превосходства над многими, хотя бы над теми, что топчутся вокруг той же Варвары… А она и рада! Да. Все бабы глупы. Его сестра глупа, хотя вдобавок хитра и беспардонна, Варвара глупа и похотлива, Лиза – глупа своей «чистой душой». Как она сегодня дергалась при каждом Татьянином выпаде. А уж окончание прогулки – вообще ни в какие ворота не лезет! Хоть бы с ней всё обошлось. А если с последствиями, то пусть с Татьяной связывают это ее «приключение», но не с ним. Ни в коем случае никого не посылать и о здоровье не справляться! А то запомнят. Это он днем сгоряча пообещал, не подумав. Лучше всего просто забыть эту мелкую неприятность, а после сделать вид, что ничего и не было. Тем более, что адреса-то они не знают, вспомнил он только сейчас. Отлично! Само так вышло.

***

Доктор уехал, успокоив домашних тем, что никаких признаков холеры он у Лизы не обнаружил. Рекомендовал теплое питье и денька два полежать, да понаблюдать – мало ли что проявится. Вдобавок к его словам, Лиза уверяла, что к самому баку они даже не прикасались. Ей стало уже значительно лучше, чему способствовали то ли капельки, прописанные доктором, то ли травки, заваренные Егоровной, то ли сознание того, какое всеобщее беспокойство было вызвано последствиями ее сегодняшней прогулки. Лизе было еще немного стыдно того, что взрослый посторонний мужчина видел ее в неподобающем виде, но ее сильно клонило в сон, и все произошедшее стало как будто отходить куда-то вдаль и затянулось сейчас полупрозрачной пеленой. Егоровна сушила в кухне почищенный пиджак, а Полетаев и Борцов, который после доктора ездил еще и к аптекарю, наконец-то спокойно пили чай.

– Ну, вроде всё обошлось, слава Богу, – Лева прислушивался к звукам в коридоре.

– Вы нас так сегодня выручили, Лев Александрович, мы так Вам благодарны, – старик Полетаев повторял это уже в сотый раз.

– Прекратите, Андрей Григорьевич, вы ж знаете, что я ничего особенного не делал, – Лева смущался от слов Полетаева. – Главное, чтобы с Лизой все было хорошо. А как Вы думаете, она еще не заснула, я смогу с ней попрощаться?

– Вы уже собираетесь уходить?

– Конечно. Пора. Надо всем вам дать отдохнуть. Да и мне завтра с утра на службу.

– Загляните к ней. Я, думаю, она не заснет, не попрощавшись с Вами.

Лева постучал и после тихого разрешения вошел в Лизину комнату.

– Вот, Лиза, – бегло осмотрелся Лева, чувствуя себя не в своей тарелке. – Теперь я буду иметь представление о том, как Вы живете. Вам лучше?

– Гораздо лучше, Лев Александрович.

– Я зашел попрощаться.

– До свидания, и еще раз спасибо. И, простите меня, пожалуйста.

– Да за что же, Лиза?

– Ну, за все. Видите, как оказалось, я не все и помню, – слабо улыбнулась она.

– Прошу Вас не беспокоиться по пустякам, все было очень пристойно.

– А там? – Лиза, видимо, долго собиралась с силами спросить что-то важное. – А он меня такую видел?

– Он? – не сразу понял Лева. – А! Брат подруги Вашей? Он Вас помогал пересадить ко мне в пролетку, до этого поддерживал Вас, переживал. Обещал к вечеру прислать кого-нибудь справиться о Вашем состоянии. Сестра его, как я понял, тоже пострадала.

– Переживал? Поддерживал? – Лиза снова покраснела.

– Да, уж. Мы сегодня все за Вас переживали. Так что выздоравливайте, Лиза. Я пойду.

Когда дверь за Борцовым закрылась, Лизе, видимо пришла какая-то мысль в голову. «Да как же он пришлет справиться? Он же не знает моего адреса!» – думала она, засыпая.

А утром от вчерашней болячки не осталось и следа. То ли волшебные снадобья подействовали, то ли молодой организм не желал долго пребывать в болезни, но Лиза чувствовала себя прекрасно. Егоровна и слышать не хотела о том, чтобы разрешить Лизе встать из кровати и держала ее там до обеда. За столом она силком заставила Лизу выпить чашку бульона, а потом сжалилась и позволила сидеть в кресле у окна. Лиза смотрела на пустующий двор, на голую клумбу посреди него, и к ней снова стал возвращаться стыд за вчерашние приключения. Во-первых, подняла на ноги весь дом, потом оторвала от работы занятого человека, и все это, когда у самой полно важных дел – и цветы, вон, не посажены, и папино выступление не отпечатано. А ведь сегодня четверг! Ох, как совестно! Да еще эти ужасные минуты в переулке и в результате – испачканный пиджак Льва Александровича. Позор!

Стыд укоренялся в душе, пускал длинные ветки молчаливых размышлений и делал душевное пространство Лизы непролазной чащей. Если бы можно было чем-то отвлечь себя, занять делом, чувствовать свою нужность или хотя бы полезность. Она хотела было прямо сейчас приступить к своим секретарским обязанностям, но Егоровна, заметив, что Лиза направляется в кабинет отца, пригрозила запереть его на ключ. Пришлось послушаться.

Следующий день стал просто невыносим Лизе от вынужденного безделья. Папа снова уехал на Выставку, а Лиза промаялась до обеда, а потом решительно пошла в свою комнату, переодеваться. Результатом вынужденной диеты стало то, что на Лизе застегнулось прошлогоднее летнее платьице. Очень нежное и милое, почти детское. К платью нужен был какой-то совсем простой головной убор, и Лиза надела соломенную шляпку, украшенную полевыми цветами – васильками, ромашками и одним ярким маком. Шляпу звали «Прогулочная». Егоровна, увидев одетую для гулянья Лизу, встала, раскинув руки в дверном проеме:

– Не пущу!

– Няня, ну прекрати! Я же не арестант. Я тебе обещаю, что ничего в городе есть и пить никогда больше не стану. Только если с папой.

– Куда собралась? Одна?! Мало тебе? – Егоровна стояла как стражник на воротах осажденного города.

– Егоровна, ну все равно же когда-то придется привыкать ездить и одной. Ну, а когда папа в Луговое уедет? Прикажешь мне под домашним арестом сидеть? Я уже взрослая теперь. Привыкай.

– Взрослая! – Егоровна продолжала оборону, но с прохода отошла. – Видела я намедни, какая ты взрослая.

– Ты мне теперь, сколько это поминать станешь? – Лиза покраснела, но упрямство взяло верх. Оно же заставило ее прихватить в прихожей давешний зонтик. А губы поджимать она умела не хуже Егоровны. – Всё, я так решила. Буду к ужину. Жди.

***

Павел Афанасьевич вопросительно глядел на Борцова, а тот, в свою очередь, приник взглядом к чертежам, разложенным на общем длинном столе при входе в кабинет.

– А шут его знает! Может и выдержит, – Лев Алексндрович наконец поднял глаза на собеседника. – Сидим тут гадаем на бумаге. Объект нам попался хрупкий и деликатный. Но хотелось бы сохранить как можно больше подлинного, Вы согласны?

– Полностью, Лев Александрович! Тогда, может, зря мы в кабинете сидим? Может на этой стадии уже надо съездить, своими глазами всё посмотреть? И на основании новых замеров сделать перерасчеты?

В этот момент дверь скрипнула, и в нее, как водится, протиснулась половина конторского секретаря:

– Лев Александрович! Можно Вас на минутку? Простите, господин инженер.

– Да Вы говорите прямо тут, что за тайны, право слово? – Борцов не хотел отрываться от только что пойманной идеи, и продолжал глядеть на схемы.

– Неужто, опять барышня? – позволил себе пошутить Павел Афанасьевич.

– Да вроде того-с, – секретарь вопросительно посмотрел на Борцова, не решаясь продолжать далее.

– Час от часу не легче! – Лева ожидал чего угодно, только не этого. Он поднял глаза на секретаря. – Та же самая, снова пришла?

– Никак нет-с. Никто не приходил, – мялся в дверях долговязый секретарь.

– Так в чем тогда дело-то? Вы говорите уж толком, а то ничего не понять! – Лева начинал нервничать.

– Да, понимаете ли, дело-то, получается, по сути деликатное. Это, как бы, и не по службе вовсе, а по велению моей души и совести.

– Голубчик, милый, – взмолился Борцов. – Если не по службе, может, это подождет? Нет? Ну, простите, конечно. Я готов выслушать веления Вашей души. Прямо сейчас. Павел Афанасьевич, думаю, позволит?

– Всенепременно! – Павел Афанасьевич был уже заинтригован и ждал развития событий. – Прошу вас, меня не стесняйтесь.

– Дело в том, господа, что был я послан нынче с поручением от нашего начальника, доставить некий конверт, – начал подробнейший доклад секретарь. – С деловыми бумагами в нем содержавшимися, которые, по всей видимости, требовали немедленного рассмотрения. С велением дождаться обязательного ответа и только с ним вернуться обратно в контору. Но дело-то вовсе не в нем, господа.

– Крестная сила! А в чем, милейший? – Лева нервно провел ладонью по лбу. – Может быть, как-то поближе к сути повествовать станете? Каким боком барышня-то к тому конверту касается?

– Никаким, слава Богу! Это все дела служебные, исполнены мной были в соответствии, – секретарь в этом месте выразил на своем лице такое заверение в своей благонадежности, что усомниться в нем не смог бы и сам Фома неверующий. – Я, господа, отсутствовал более часа, но выполнил все сообразно указаниям!

– Господи, твоя воля! – Лева швырнул карандаш на стол с чертежами.

– Вы, в связи с этим Вашим вояжем что-то Льву Александровичу сообщить имеете? – Павел Афанасьевич решил помочь секретарю вырулить на ясный свет.

– Так точно-с! Вот именно, что в связи.

– И что именно?

– Барышня. Стоит у нашего подъезда и вроде как ждет кого-то. Туда шел, стояла. Обратно иду – стоит.

– Почему ж Вы именно ко Льву Александровичу ее приписали, голубчик? Или это все-таки та барышня, что третьего дня приходила?

– Никак нет-с. Совершенно, что другая. Вторая-с!

– Какая вторая? – теперь Лева насторожился.

– Та, простите, что Вы тогда на коляске увезли-с.

– А Вы-то почем знаете, кого я на коляске увозил? Вы же тут, на службе оставались?

– Прошу покорно простить! – секретарь теперь принял вид покаянный. – Не сдержался, глядел на Ваш отъезд в окошечко, через занавесочку. Грешен.

Лева после этих слов бросился к окошку и, отдернув занавеску, сам убедился, что внизу стоит именно Лиза. Он обернулся и развел руками:

– Павел Афанасьевич, милый! Никак сейчас не смогу с Вами продолжить. Простите великодушно! – и, собрав со стола свои мелочи, он вылетел из кабинета.

Голова секретаря исчезла еще раньше. Павел Афанасьевич оставшись в одиночестве, медленно подошел к окну и пальцем отодвинул край занавески:

– Да! Объект действительно хрупкий и деликатный. В кабинете усидеть нет никакой возможности! – и он улыбнулся себе в усы.

***

Лиза стояла у служебного входа и ждала, сама толком не понимая, чего ждет от встречи. Еще по дороге она решила, что будет стоять, пока не начнут выходить служащие, и, если среди них окажется Лев Александрович, она подойдет к нему. Конечно, могло быть и так, что его сегодня вообще не было в конторе, а хуже этого могло случиться только то, что он просто кивнет ей и пройдет со своими сослуживцами мимо. Подниматься и отрывать его от дел ей даже не приходило в голову. Дверь изредка открывалась, пропуская какого-нибудь посыльного в город или посетителя внутрь. Лиза устала от дороги, от суеты города и долгого стояния на солнце. И вдруг дверь резко распахнулась, и из нее стремительно вышел Лев Александрович, направляясь именно к ней и на ходу застегивая пиджак.

– Лиза! Почему Вы здесь, одна?! – почти кричал он на нее. Лиза растерялась.

– А почему Вы на меня кричите? – близкие слезы опять были тут как тут.

– Ох, простите ради Бога, – Лева значительно убавил тон. – Я просто за Вас испугался. Но, Вы правы. Вылетел, как ненормальный, ругаю Вас. Вы кого-то ждете? Прошу прощения, я почему-то решил, что Вы ко мне.

– А я к Вам, – Лиза пыталась справиться с волнением. – Дело в том, что я все эти два дня думала…

– О чем Вы думали, Лиза? – спросил Лева совсем тихо и вдруг размечтался о том, чего не может быть. Вдруг она думала о нем? Но тут же погнал такие мысли прочь.

– Я думала, как мне стыдно будет посмотреть Вам в глаза после того, как Вы видели меня в том состоянии. И чем больше проходило времени, тем страшнее мне представлялась наша встреча. Потом это стало невыносимым, и я решила – лучше сразу. Вот. Спасибо Вам. Я повидалась с Вами и не провалилась сквозь землю. Простите меня. Теперь я пойду.

– Лиза, Вы удивительная девушка, – Лева взял ее ладошку и бережно спрятал между двумя своими. – И я Вас сейчас никуда не отпущу! Посмотрите на меня, не опускайте глаза. А то теперь я начну бояться следующей встречи с Вами, и мы так и будем бегать друг от друга по всему городу.

Лиза посмотрела на него и рассмеялась. Все сразу стало легко и просто. Как в начале.

– А мы теперь пойдем с Вами гулять, Лиза. И будем разговаривать о всяческих пустяках. Тем более, что я уже сбежал с работы! – совсем по-гимназистски выпалил Лева, все еще не выпуская ее руку из своих ладоней. – Куда Вы собирались дальше, Лиза?

– А я и не знаю. Я еле вырвалась от Егоровны. А папа снова на Выставке.

– Да уж! Повидал я у Вас дома ураган. Егоровна – это сила! – они дружно засмеялись. – А как же Вы добирались сюда?

– Я пешком дошла до Рождественской улицы и всё ждала трамвай, пока мимо не проехал извозчик и не сказал мне, что они еще не ходят. Не везет мне с ними, папа прав! Колея для них готова, а пока линию пустят еще ждать надо.

– Это все сведения от извозчика?

– Ну, да! Он меня сюда и довез.

– А знаете, Лиза, что мы сейчас с Вами сделаем? – Лев Александрович огляделся по сторонам. – Мы сейчас поедем к Вашему папе, на Выставку. На трамвае! Надо же, наконец, прервать Вашу цепь невезения. На этом-то берегу они уже ходят!

Они ехали в громыхающем на стыках вагоне, ловя порывы встречного ветра из открытых окон, и все время чему-то смеялись. То их рассмешила пара, идущая с вокзала – видимо супружеская. Рослая тетка несла на себе два больших тюка за спиной, котомку, перекинутую через плечо и огромный чемодан в одной руке, с привязанными к нему валенками. Свободной дланью она, как ребенка, вела за руку малюсенького мужичка с бородкой, видимо, чтобы не отстал. Сам же он нёс, прижимая к груди, клетку с канарейкой. Потом им встретилась собачья стая, и одна вислоухая псина долго преследовала и облаивала трамвайный вагон, оставив далеко позади своих спутников. А уже почти подъезжая ко входу Выставки, они увидели сцену вовсе не смешную.

По ходу трамвая, никак не нарушая движения, толкала перед собой нагруженную до верха ручную телегу очень красивая женщина. Лиза не поняла, была та одета в какой-то национальный костюм, или наряд на ней был театральным. Возможно, и так, ведь на Выставке все время происходили какие-то праздники, концерты и постановки. Во всяком случае, ее одежды сразу обращали на себя внимание сочными красками и ярчайшими их сочетаниями. Не заметить эту женщину, казалось невозможным. Но в это время, от самых ворот, выруливал на проезжую часть, тяжеловесный ломовик, груженный бочками. Он оглядывался, пытался заставить лошадь двинуться боком, что стоит огромных усилий, а его повозка сдала несколько назад. Из-за нагромождения тары он ту женщину не увидел. Она, в свою очередь, заметить его никак не могла, потому что вещей на тележке было выше ее роста.

– Стой! – закричал из вагона, заметивший это угрожающее положение Лева, но слишком поздно. Столкновение было неминуемо. На его крик среагировали сразу трое. Женщина с тележкой в последний миг остановилась и закрыла лицо рукой. Водитель трамвая дал по тормозам, а грузовой извозчик, поняв, что происходит что-то неладное, попытался сдержать лошадь, но воз уже наехал на тележку, вроде бы легко толкнул ее, и она сначала ударила рукояткой по своей хозяйке, уронила ее на мостовую, а после стала плавно не нее наезжать.

Лиза не помнила, как открылись двери вагона, и как сперва Лева, а потом и она сама очутились на проезжей части. Борцов одним движением повалил тележку на бок, и она сразу прекратила свое движение. Из нее прямо в пыль посыпались какие-то покрывала, платки, коробки, скатерти с бахромой, книги и журналы, а под ноги Лизе выкатился хрустальный шар размером с человеческую голову. Она машинально подняла его и удивилась, что он не разбился. Грузовой извозчик уже слез со своего облучка и спешил оглядеть нанесенный им урон. Он схватился за голову и застыл, увидев лежащую на земле женщину. Лева тут же подхватил ее на руки и, крикнув через плечо: «Оттащите все к ограде. Лиза, не уходите, я скоро вернусь!», поспешил к воротам Выставки. Ломовик поднял тележку и, не переставая объяснять Лизе, что он виноват, но ей-богу ничего не видел, подбирал и складывал обратно измазанные в земле пожитки. Тут к ним подошел квартальный, и все пришлось рассказывать с самого сначала. Вокруг Лизы и ломовика начинала собираться толпа зевак. Лиза уже готова была перепугаться, и все прижимала к себе прозрачный шар, как из толпы вдруг раздался громовой возглас:

– Я отвечаю за эту девушку! Что тут произошло, господин квартальный?

– Девушка как раз ни при чем, господин хороший. Она свидетель и, так сказать, помощь пострадавшей оказывает – вещи стережет. А виноватый вот он! – и полицейский указал на извозчика.

– Ну, раз тут все понятно, то и отпускай их. Жетон у него перепиши, да и вся недолга. А девушку не терзай, и зевак гони! – привычно распоряжался Савва, а это был именно он.

– Правда Ваша, барин! – квартальный велел толпе разойтись, а виновнику происшествия сообщил: – А ты, друг любезный, завтра как штык в участке будь. Я еще пострадавшую должен найти. Она хоть как, живая?

– Живая была, как Лев Александрович ее понес, – Лиза забеспокоилась. – Савва Борисович, может, мы их догоним? Они только-только ушли.

Савва махнул рукой и дорогу аккуратно перешли, оставленные им на той стороне Арина и Аглая. Они охали и ахали, по ходу подобрали с мостовой еще пару незамеченных раньше книг, а Савва взялся катить тележку. Он шел впереди, за ним следовал квартальный, а замыкали торжественное шествие Лиза с шаром в руках, сунув зонтик под мышку и, как два ее верные стража, дочки Мимозова по бокам. Пройдя шагов пятьдесят, они увидели на скамейке Леву и уже пришедшую в себя пострадавшую.

– Савва! Как удачно. Ты всегда вовремя! – Лева искренне обрадовался другу. – Вот уговариваю или в лазарет довести, или хоть в наш павильон пройти и врача туда вызвать. Не желает.

– Спасибо, барин! Спас меня, на руках от беды унес, – совершенно спокойным голосом благодарила пострадавшая, осматривая урон, нанесенный ее наряду. – А теперь всё, благодарю тебя. Я сама дальше знаю, что и как. Все цело у меня.

– Вы зря так, дамочка, – посоветовал Савва. – Я слышал про такое, в начале, кажется, что все обошлось, а после, не дай Бог, конечно, но бывает, что и нет. Шок называется. Лучше бы доктору показаться.

– Ай, барин! Хорошо говоришь, да не тот у меня случай. Мне сегодня на роду было написано – либо без головы остаться, либо спасет меня рыцарь, что примчится на железном коне. Всё сбылось, больше бояться нечего. Голова-то на месте! – и она улыбнулась, показав ряд белоснежных зубов.

– А вещи-то все целы? Посмотрите, – Савва пододвинул тележку к скамейке.

– Да Бог с ними, – ответила спасенная.

– Значит, претензий никаких к ломовику не имеете? – квартальный выполнял свои обязанности. – А протокол-то составить надо бы! Не желаете? Ну, на нет и суда нет. Разрешите идти?

– Ступайте, любезный! – Савва сел на лавочку рядом с Левой и утер платком пот. А, когда полицейский удалился на приличное расстояние, спросил у пострадавшей: – А вот это Вы серьезно, про то, что «на роду написано»? Вы что ж, во всю такую ерундистику верите? А вроде с виду разумная барышня!

– Да какая ж я «барышня»? Не надо, барин, не величай тем, чем не стоит. Я не из благородных, да и не молодка вовсе. Я вон – ему ровесница, – кивнула она в сторону своего спасителя. – А зови просто – Ирма. А на счет того, кто во что верит, так мне дар был даден, тут уж не увильнешь. Тем, кто не верит, он и без надобности. А кто спросит, то могу вперед посмотреть. Я про себя-то редко что вижу. А вот про других людей, то – чаще. Иногда всё. Иногда шаг один, иногда развилку путей. Бывает, знаю, с какой стороны свет человеку дорогу осветит. А бывает так темным-темно в самом человеке или вокруг него, что даже страшно становится. Гадалка я, слыхал? Такая моя ноша.

***

Гадалке Ирме один из благодарных клиентов на Выставке возвел шатер. К нему она и попросила себя проводить. Савва попытался было отослать дочек к матери, но у тех от любопытства глаза были больше зрелых слив, и они ни в какую не соглашались покинуть такую завидную компанию. Лиза несла злополучный шар, Савва катил тележку, а спаситель поддерживал Ирму. Так эта живописная вереница и добралась до места. Сгрузив поклажу, провожатые собирались откланяться.

– Барин, хочешь, в благодарность я вам погадаю? Только уж прости, бесплатно никак нельзя, не сбудется. Ты дай так, сколько пожелаешь. Только не в руки, а на стол положи.

– Да Вы знаете, Ирма, – Лева тоже был настроен скептически. – Нам вполне достаточно Вашей благодарности.

Но тут возопила Аглая:

– Папа! Что, мы так и уйдем?

– Дочь, ну, ты ж взрослая уже! Неужто, не наигралась? Вон перед Аришей хоть постыдись, – с усмешкой увещевал Савва, но, взглянув на высоченную Арину, понял, что объект для вразумления младшей, был выбран неверно. Та стояла, надувшись как бычок. – Да-ааааа, девы мои, – задумчиво протянул он, достал из бумажника четвертной билет и, выложив его на стол, грянул: – Эх, гулять, так гулять. Тогда всем!

Ирма спокойно наблюдала за ними, с легкой улыбкой на лице. Когда препирательства закончились, спросила:

– У всех спрашиваю, кто не один приходит – вместе говорить или каждому по отдельности?

– Да давай вместе, так больше запомним, – смеялся Савва.

– Папа, папа, нет! Я не хочу, чтобы вы слышали, о чем я спрашивать стану! – Аглая просто лопалась от возмущения.

– Да чего там слышать, про любовь, да про женихов, небось, – веселился отец.

– Папа, ты зачем так! – Аглая вся стала пунцовая.

– Я хоть и не про женихов, а тоже хочу одна! – твердо отрезала Арина.

– А я, Вы знаете, вовсе не хочу, – тихо сказала Лиза.

– Ну, так, так, – гадалка сохраняла полное спокойствие. О сегодняшнем происшествии никто бы уже и не вспомнил, и не догадался, если бы не продольная ссадина у нее на щеке. – Только уговор. Кому слово сказано, тот сразу за дверь выходит. Кто первый?

Комната разделена была ширмой, и она увела за нее Аглаю. Все остальные устроились на гостевом диване и двух полосатых стульях. Через резьбу ширмы слышались приглушенные голоса, но слов было не разобрать. Через несколько минут Аглая вышла, лицо ее продолжало пламенеть, но от былого возбуждения не осталось и следа. Она была в каком-то оцепенении, хотя, возможно, и приятном.

– Рот закрой, птичка влетит! – сказал ей отец. Та прикрыла рот ладошкой и покинула гостиную.

А за ширму проследовала Ариша. Той не было совсем мало, видимо вопрос был ясным и четким, а ответ кратким. Вышла она с видом победительницы и, не удержавшись, произнесла:

– Я так и знала! Так и должно быть! – и расплылась в горделивой улыбке.

Когда и за ней закрылась дверь, Ирма вышла к оставшейся троице.

– Ну, продолжим? С вами так. Для двоих у меня есть предостережения. И для всех по предсказанию. Вот ты, большой барин, позволяешь мне открыть тебе, что вижу?

– Только чего больше всего хочу знать, того мне не говори! – нахмурился Савва. – Грех это.

– Это не грех, барин, а твои страхи. И не тайна даже. Такой «секрет» в деревне любая бабка насквозь видит. А вы, городские, сами себе примет придумали, да еще меня стыдите. Но хозяин – барин. Не хочешь – не скажу.

– Ты вообще, если уж говоришь, говори только, что до меня лично касается. А про близких и семью – не смей!

– Тебе лично скажу. Опасайся железнодорожных воров.

Савва долго смотрел ей в лицо, а потом громко расхохотался.

– Это ты пальцем в небо ткнула! Тебе, видимо, кто-то сказал, что я часто езжу. Да в моем-то вагоне, да с моей-то охраной! Мне? Мне вокзальных воришек бояться?

– Что воришки! – согласилась гадалка, – Карманы почистят? Так то – не горе, а дань удаче, считай, заплатил. Чтоб это самая крупная потеря была. Я б о таком и поминать не стала. Я тебе говорю о тех, которые тебя самого погубить могут. Берегись, барин. Хороший ты. Добрый.

– Ну, довольно обо мне. Все будет, как Бог даст. Вон молодым пророчь.

– С тобой, мой спаситель, все просто. Ты – настоящий рыцарь. Можешь быть призван, и жить достойно и спокойно. Можешь в походах славу себе добывать. А можешь стать счастлив. По-настоящему счастлив! Но только после того, как победишь дракона.

Не улыбнуться этим словам было невозможно. Савва спросил:

– Ну, сказки сказками. А почему ты ему при мне пророчила, не подождала, пока выйду?

– А чтоб больше запомнил, барин! – подколола его гадалка. И тут все посмотрели на Лизу.

– Нет, нет. Я же сказала, не надо, – она поспешно поднялась с дивана. – Спасибо, мы уходим.

Церемония завершилась, и приключение подошло к концу.

Мужчины тоже встали, и, раскланявшись, они вышли из шатра к Арише и Аглае.

– Ну, что, все к нам, в павильон? – Савва вопросительно посмотрел на собрание. – А как вы тут вообще вдвоем-то очутились? – только сейчас сообразил спросить он у Левы с Лизой.

– Дело в том, что я с самого Института мечтала покататься на трамвае, а у меня все никак не выходило, – начала было Лиза. – А сегодня, я поехала на ярмарку…

– А там случайно встретила меня, – выручил ее Лева. – Ну, не мог же я отпустить Лизу одну! Мы прокатились на трамвае, а прямо у станции и случилось это происшествие с ломовиком. Тут и вы подоспели!

– Ну, будет что порассказать Григорьевичу. Давайте, прибавим ходу. Что такое, Лиза? Что случилось?

Лиза застыла как вкопанная. Только сейчас, когда они уже прошли полдороги, она заметила, что при ней нет папиного подарка.

– Я забыла у нее зонт! Я должна вернуться, – Лиза попятилась.

Оставить зонт там, после того, что наговорила ей Таня Горбатова, нет. Лиза вернет его, во что бы то ни стало. Она любит отца и ценит его подарок. Нельзя его там оставлять!

– Лиза, Вас проводить? – спросил Лева.

– Нет, нет. Я сама. Я быстро! Туда и обратно, – и развернувшись, Лиза бросилась обратно к шатру. За это короткое время никто из посетителей не успел еще опередить ее возвращение. Она распахнула портьеры за дверью на входе и увидела, что гадалка сидит за столом и ждет ее. Да, да! Ирма ждала, это было видно – она вовсе не удивилась, когда запыхавшаяся Лиза влетела в ее гостиную, а спокойно указала ей на диван. Лиза помотала головой:

– Я только забрать зонтик.

– Конечно, забирай. Это я отвела тебе глаза, чтобы ты его тут оставила.

– Как это – отвела глаза? – оторопела Лиза. – Я его просто забыла.

– Нигде не забывала, а здесь забыла? Мне очень хотелось, чтобы ты вернулась. Не бойся, ты ничего от меня не услышишь без разрешения. Большой добрый барин щедро заплатил, и мне хочется это отработать. Но еще важней, что я могу предупредить тебя и его. Он сам хороший, и вокруг него собираются хорошие люди. Ему успела сказать, а ты убежала. А я ведь специально оставляла тебя напоследок. Его дочки правы. Мужчинам совсем не нужно слушать про женские судьбы. Сами они могут сколько угодно сомневаться, не верить и посмеиваться. А для женщины судьба – это серьезно. Судьба, выбор, семья. Может быть, позволишь сказать тебе хотя бы предостережение?

Лиза снова вспомнила Таню и предупредила гадалку:

– Хорошо. Только не говорите ничего плохого, пожалуйста. Я не хочу знать того, чего нельзя изменить.

– Принимаю условие! Вот мое предостережение тебе. Это изменить можно, если знать. Чтобы не было худо, не иди из дома под венец первой, пропусти кого-нибудь вперед. Тогда всем будет хорошо. Не торопись.

– Да я и не собиралась вовсе, – Лиза задумалась что значит «из дома», если имеется в виду их семья, то их всего-то… Егоровну что ли замуж вперед себя выдать? – и она улыбнулась этим мыслям. Она уже открыла было рот, чтобы уточнить эту загадку, но гадалка ее опередила:

– А хочешь знать, до чего касается мое предсказание тебе? Вот этого уже изменить нельзя, это страничка судьбы, и она уже для тебя прописана. И будет это очень скоро!

– Чего оно касается? – как зачарованная велась на бархатный голос Ирмы Лиза.

– Того, как тебе узнать своего суженого. Сказать?

Есть ли на свете хоть одна девушка, которая откажется от такого предложения наедине с судьбой? Лиза кивнула.

– Ты девица разумная, поэтому я тебе голову хрустальным шаром дурить не стану, и вензелей золотых вокруг расписывать не буду, – прямо говорила ей гадалка. – Я тебе сейчас скажу то и так, как мне самой это приходит. Возьми свой зонтик прямо сейчас! Ты выслушаешь меня, повернешься и выйдешь из шатра. Ничего не переспрашивай! Когда придет время – вспомнишь и узнаешь. Не возвращайся и не оглядывайся. Поняла?

– Поняла! – кивнула совсем завороженная Лиза, беря с дивана забытый зонт.

– Царь на правую, а суженый на левую. Иди!

Когда Лиза вышла из шатра, выражение ее лица, наверно, было сильно похоже на Аглаино в сходной ситуации. Только ее сейчас никто не видел. Пока она дошла до павильона Мимозова, в головке ее всё совсем перемешалось – рыцари, цари и драконы. Она решила, что снова напугает папу, если он застанет ее за распутыванием этих загадок, и решила подумать об этом потом, наедине с собой. Все ждали ее на пороге, но она отмахнулась от расспросов, просто показав им спасенный зонт.

– Дочка! – вышел к ней навстречу отец. – Да как же ты решилась! Одна? На ярмарку?

Но и ее дневное решение ехать на ярмарку, и подвиг ухода от няни, и дорога через город – всё это было сейчас уже так далеко от Лизы, как будто случилось или давным-давно, или не с ней. Она не знала, что ответить отцу.

– Ты же видишь, папа, все хорошо, и я вместе со всеми, – сказала она, показывая на приветливые лица вокруг.

– А поедемте к нам ужинать! – пригласил всех Савва. – Мои то со дня на день в Москву возвращаться собираются. Пусть девочки лишний раз побудут вместе. А, Андрей Григорьевич?

– Да нет, Саввушка, сегодня наверно не получится. Спасибо тебе, но давай в другой раз, – Андрей Григорьевич посмотрел на свою повзрослевшую дочь и каким-то образом догадался о Лизином желании побыть одной. – Мы сегодня не готовы. Да и Егоровна там, наверно, с ума сходит, что дитё упустила. Мы уж домой сейчас.

– Ну, тогда предупреждаю заранее – готовьтесь к прощальному ужину! Я свое семейство просто так не отпущу, погуляем еще. И вы уж больше не отвертитесь, дорогие мои!

Дочь и отец ехали по темнеющим улицам и всю дорогу молчали, каждый о своем. Кузьма, уловив их настрой, тоже не нарушал безмолвия лишними фразами, а только изредка понукал Серко. Вечер был тихим и теплым. В общем молчании всем было хорошо и уютно, только въехав в последний переулок перед домом, Андрей Григорьевич нарушил его:

– Ничего, дочка! Всё образуется. Всё будет хорошо. Вот и весна закончилась, завтра – уже лето.

 

Лето 1896. Лиза.

***

Рано утром в воскресенье Лиза пошла в церковь – помянуть и помолиться. Там она постояла, послушала службу и тихое пение и вспомнила про Лиду, потом про Митю. Она вернулась домой к завтраку, а после осталась сидеть с отцом, пока тот просматривал накопившиеся газеты.

– Смотри, дочь, что пишут: «Наш корреспондент стал свидетелем небывалого происшествия, имевшего место быть вблизи недавно открывшейся Всероссийской Выставки. Добропорядочный гражданин нашего города, пожелавший остаться неизвестным, совершил благородный поступок! Он выхватил из-под колес нарушителя движения зазевавшуюся посетительницу, чем сохранил ей жизнь и имущество. Сограждане гордятся его решительностью!». Ты гордишься, дочь, решительностью неизвестного гражданина? – улыбался Полетаев.

– Конечно, горжусь, папа! – Лиза была довольна, что про нее в заметке упомянуто не было.

– А как у тебя с Егоровной? – оторвался от газет отец.

– Ну, зачем ты спрашиваешь? Ты же сам видишь, – понизила голос Лиза. – До сих пор дуется: «Что прикажете?» да «Как изволите». Два раза обратилась ко мне: «Хозяйка». Уж и не знаю, что делать. Если назовет «барыней», то, боюсь, это затянется надолго.

– А я тебе секрет скажу, дочь. Ты у нее помощи попроси, покажи, что без нее не обойтись, может и оттает.

– Да уж пробовала, молча берет и сама делает.

– Ну, уж как-нибудь наладь.

– Знаешь, папа, что я подумала, – размышляла вслух Лиза. – Вот что значит «судьба»? Если бы я тогда от Егоровны не ушла, то мы бы со Львом Александровичем не встретились, не сели бы в тот трамвай, и он вовремя не увидел бы опасности и не смог никого спасти.

– Так, это же каждый день так, Лизонька. Кто-то раньше выйдет, кто-то опоздает, а уж у кого как получится, то судьбой и считают.

– Ну, значит, действительно, что-то можно изменить? Если заранее знать что.

– И еще знать «когда», и знать «зачем», и знать «где», да кроме того – что из этого выйдет, да что потом станется, – Полетаев говорил слова легко и привычно, уже снова отвлекаясь на газетные строчки, – То есть владеть временем и пространством, так? Это, Лизонька, божья забота. Нам только к нему прислушиваться хорошо бы, да хоть иногда слышать.

Лиза задумалась. А если бы папа тогда не подарил ей этот глупый зонтик, а Таня про него плохо не сказала бы, а она не пошла бы его вызволять? К этому надо прислушиваться или как?

Она встала и побрела в кухню. Егоровна еще не затевалась с приготовлением обеда, и протирала столовые приборы, помытые после завтрака. Лиза решила еще раз попробовать восстановить отношения:

– Няня, а мои цветы совсем завяли. Может быть, поможешь мне их рассадить? Я плохо помню, как это правильно делать, а ты ж у нас знатная огородница, а?

– Грех это! В божий-то день, – сверкнула на нее глазами суровая Егоровна.

Лиза вздохнула, еще немного постояла в проеме двери, молча глядя на няню и теребя пальцами косяк, потом развернулась и ушла. Оставшаяся в одиночестве Егоровна, видно, сама себе была уже не рада, потому что в сердцах со звоном швырнула вилки в ящик буфета и тоже глубоко вздохнула.

А на следующий день душа Егоровны не выдержала пытки, устроенной ею самой. После завтрака она зашла в комнату, где Лиза с ногами сидела на кровати с книжкой, и приказным тоном велела:

– Вставай! Пошли что ли?

– Куда? – на всякий случай спросила Лиза, хотя ей было все равно от радости, и она уже ногой нашаривала туфельку.

– Я клумбу твою уже пролила. Пошли содить.

– Я бегу, няня! Я только тогда переоденусь.

Выйдя во двор, Лиза увидела, что Егоровна уже переносит из-под навеса корзиночки с цветочной рассадой поближе к клумбе. Присоединившись к ней, она, слегка схитрив, на ходу спросила:

– Няня, как думаешь, сажать по краю или на одной какой-то половине? На всю клумбу-то не хватит!

– Да я думаю, лучше от середины, в кружок, – попалась на удочку Егоровна. – Так потом и наши следы, что натопчем, легче убрать будет. Грабельками погребем, и ровненько все будет.

– А поливать когда? – продолжала Лиза маневры.

– А вот мы сейчас еще раз землицу-то прольем, видишь, вода вся ушла уже. Она ж от жажды измучилась, застоялась родная. А вот как напитается всласть, напьется досыта, так вскоре и сажать будем. И больше сегодня им пить уже не дадим, пусть постараются, пусть на самую глубину свои корешки тянут, чтобы до водицы достать. Так, глядишь, и зацепятся, и приживутся.

Закончив посадку, они обе встали поодаль, все перепачканные землей, но довольные, и любовались на дело рук своих.

– Эх, надо будет докупить, – вздыхала Лиза. – А то теперь это голое кольцо вокруг еще больше в глаза бросается. Хоть бы простая травка на нем была, и то нарядней.

– Травка? – Егоровна хитро посмотрела на Лизу. – Так этого добра у меня полным-полно. Давай засажу, а дней через десять она уж и взойдет, и зазеленеет. У меня и чабрец есть, и мята, и мелисса, и укропчик.

– Мелисса, мелисса! – обрадовалась Лиза как старой знакомой. – Это же, как хорошо ты, няня, придумала! А представляешь, какие ароматы у нас во дворе будут? Сажай.

Мир был восстановлен. Почистившись и переодевшись, они как в старые добрые времена, уселись пить чай у Егоровны на кухне.

***

Разомлев от горячего чаю и от воцарившейся, наконец, благодати, Егоровна, поставив обед, обмахивалась полотенцем и любовалась на свою ненаглядную Лизу. Та, тоже находясь сейчас под расслабляющим действием души, вставшей на свое место, смотрела задумчиво в окно кухни и спрашивала о том, о чем вряд ли посмела бы в другое время.

– Скажи, няня. А ты хотела бы выйти замуж?

Егоровна оторопела от неожиданной темы, но тут же успокоилась, подумав, что это Лиза спрашивает вовсе не про нее, а про себя, только обходным путем, а напрямую стесняется. Молодая ведь! Но и это спокойствие показалось зыбким – ведь если про такое спрашивает, значит, есть повод?

– Лизонька! Да у тебя, чай, кавалер завелся?

– Кавалер? У меня? – теперь пришел Лизин черед удивиться. Она повернулась от окна и посмотрела на няню.– Нет, с чего ты взяла?

– Ну, так, раз про замужество речь зашла, значит где-то рядом и кавалер ходит. Знаем мы!

– Нет-нет, няня. Я именно про тебя спрашивала, – Лиза на миг запнулась, но вертевшиеся последние пару дней в голове мысли оказались сильнее. – Ты прости, если не хочешь, то не будем и говорить об этом. Просто я подумала – вот ты живешь всю жизнь здесь, я просто привыкла, что это было как будто всегда. И будет всегда. Но ведь ты же была молодая, наверно засматривалась на различных парней, неужели ни разу не влюблялась, не хотела свою семью, мужа, детей? И сейчас ты еще могла бы встретить…

– Так я и так всю жизнь в семье, а ты – моё дитё! – перебила Егоровна, явно не понимая хода мыслей своей воспитанницы.

Лиза пересела поближе к няне и уткнулась ей носом в плечо.

– Я про любовь, няня. Может быть, – Лиза совсем перешла на шепот, – может, тебе нравился папа?

В кухне воцарилась полнейшая тишина. А через мгновение Лиза вскользь получила полотенцем по носу, а Егоровна расхохоталась так, что будь, кто еще, в доме, сбежались бы непременно.

– Няня! Ну, что смешного? – Лиза хотела обидеться за полотенце, но тут же сама расхохоталась за компанию.

– Ох, дитятко, насмешила всласть! – Егоровна чуть утихла и вытирала полотенцем уголки глаз. – Твой отец мне по гроб жизни – благодетель!

– Ну, и что? Будто в благодетеля нельзя влюбиться? – уже вовсю разошлась Лиза. – Или ты считаешь, что разница в происхождении – это непреодолимое препятствие? Но ведь чувства-то они ж не спрашивают, приходят и всё!

– Много ты знаешь, пигалица, что как приходит! – в тон ей продолжала опасный разговор няня, но вдруг посерьезнела и сменила тон на задушевный: – А я, дитятко, и взаправду так считаю. Муж и жена должны быть – ровня. А не то все одно, придет время – либо из гордости, либо со зла, либо по глупости, а ткнут носом. Не его родня, так твои друзья. Не другие, так он сам. Не тебя, так – его! Умная баба всегда это в душе держит. Вот Наташка, видать, потому и не пошла за него тогда.

– Наташка? Это Наталья Гавриловна? Так разве… Она же мужа своего любила!

– Любила. И женой ему была верной и преданной. И счастлив он с ней был по свой последний денечек.

– Так как же ты тогда говоришь про нее? Потому и не пошла, что другого любила. Не из-за богатства же ей было за отца идти!

Егоровна молча глядела то в окно, то на Лизу, словно решая, стоит ли продолжать эту тему. Но такие разговоры затеваются редко, а прерываются только от недоверия, либо от чужого вмешательства. В доме стояла полнейшая тишина, Егоровна встала помешать суп, да села обратно на свою скамеечку.

– Рано с тобой, цыпленком, про такое говорить. Глупая ты еще сердцем, жизнь тебя не трепала, да, и, слава Богу. Возьмешь да вдругорядь ненароком хорошего человека и обидишь словом. Или к отцу с расспросами полезешь, а ему, может, не тебе, а самому себе еще не на всё отвечено. Ну, что, птаха?

– Няня! Я клянусь! – Лиза прижала кулачки к груди.

– Не клянись, дурное это. Просто держи при себе. Конечно, не из-за богатства. Да Антон-то в пору жениховства уже тоже был при хорошей мошне. Сам крепкий, статный, надежный. Скажет – отрежет. Рубанет – навеки! Ручищи такие, обнимет – помнет, защитит – убьет! А папенька твой… Стихи, романы, музыка. Сам аки Лель – нежный да ласковый. Эх! Видела я, как она на него в ту пору смотрела. Это сейчас у вас всё проще стало, вон ты говоришь свободно про разницу происхождений. Тогда все не так было, и помыслить-то не всякий мог. Да ты подумай, ну, а кто она-то тогда была? Не для двух своих ухажеров, те ясно дело, окромя нее ничего вокруг не видели. А вот в нашем хоть доме – бабушка твоя, гиацинт бархатный. Кто против нее девка Наташка – полевая ромашка? Дочь пришлого Гаврилки? Это сейчас она дама. Такую жизнь прожила, и горя повидала, и сына одна выдюжила, и мужнее дело продолжила. А тогда она правильно выбрала. По себе.

– Как же так, няня? Так, а как же любовь? – Лиза непонимающе глядела на Егоровну.

– Так, а что такое любовь, дитятко? И то любовь, и это любовь. А вот жизнь – она либо вопреки и наперекор, либо в согласии. Истерзались бы, да измучились. А так и она жизнь хорошую с Антоном прожила. И бабка твоя на старости лет внучку дождалась. И у твоих папы с мамой – вот уж что за любовь-то была! Долгожданная. Не любовь – картина! Ты вон на пианине своей играешь! То вроде легко и светло, как шутка, или нечаянная радость на душе, а то за самое горло возьмет. То переливами, то – как дождик каплет. А то, как грозным порывом громыхнет. А ведь всё это – музыка. Так и любовь. И краски у любви есть, и возраст. Моя-то вот любовь почти в самом младенчестве померла. А больше и не приходила ни разу.

– Няня, няня! Расскажи, – Лиза затаила дыхание, Егоровна впервые что-то говорила о себе.

– Да то рассказ невеселый, может, хватит на сегодня откровений?

– Егоровна, милая! Ты ж сама понимаешь, что такого настроя больше век не случится. Ну, я прошу тебя. Все-таки была любовь-то? А я – никому!

– Да уж и некому, поди, наверно. Кто где теперь? А было нас четверо. Четыре девчонки влюбились в одного парня. Это уж в городе было, как увели меня мамка с папкой с Лугового-то. Там, конечно, тоже какие-то посиделки были и на круг вечером ходили, да несерьезно все это было. Никто меня не приглядел, и я никого из парней особо не выделяла, да и совсем соплюха еще была. А вот как на фабрику всей семьей мы записались, так нас в барак определили. А это, Лиза, такой длинный сарай, и все вперемешку живут, только в конце две клетушки-комнатушки. Так сказать – для семейных. Только нас-то в общую поселили, семьей тогда только молодожен считали. А как первого ребеночка родят – так ко всем и отселяли, втроем в той апартаменте и не развернешься, да еще с пеленками. А у нас, почитай, весь барак семейный и был. Холостые парни и женщины, кто одинокий, те в других бараках селились. А в нашем, или как мы вот – родители с детьми вместе, или взрослые мужья-жены, братья-сестры да дядьки-тетки тоже вповалку. Семья. Вместе-то и дешевле, и легче держаться. Тряпочкой отгородишься – вроде как не видать соседей. Готовили в общей, приходили с фабрики – поешь чего наскоро, да спать. Выходной только воскресенье. Мужики с вечера субботы пьют, на следующий день отходят. А мы в «холодной» постирушки за неделю устроим, да в церкву когда сходим. Папашка мой пил мало, он через год работы таскальщиком уже с чахоткой слёг, а после и суставы все у него болеть стали, так приползет и все лежит. Мужики ему выпить к койке принесут, а он больше двух рюмок проглотить не мог – начинал кашлять кровью, выпьет и заснет. Мы и горя не знали. А другие так своих баб колошматили, что те по очереди в «холодной» отлеживались. «Холодная» – это типа больших сеней при входе было – зимой там такой мороз был, что к утру вода корочкой льда покрывалась. Бочки с квашеной капустой да солеными огурцами там хранили, бак для питья стоял, да пара лавок. Вот идешь так домой и смотришь – то пьяный мужик отсыпается, то его битая жена отходит.

И вот было нас в том бараке четыре подружки – сестры-близняшки Суворины, я, да Милка Дронова. И как-то, по осени, из деревни к старикам Пахомовым прислали на заработки племянника Степку. Красавец! С густыми черными кудрями, с чубом, с темным, почти цыганским загаром. Это потом уж у него кожа паршой пошла – дядька-то его в красильный цех приладил. А по началу – так загляденье, а не парень был. Вот мы, все четыре дуры, в него и втюрились.

Иду я как-то одна, и вдруг он. А вокруг никого, темень уже, узкая тропинка, да забор справа. Он меня как к тому забору прижал и давай целовать, я хочу крикнуть, а он не дает. Хорошо бабы наши гурьбой позади шли, он их заслышал, меня выпустил, а вслед так сладко шепчет: «Эх, Наташка! Всё равно моя будешь, красавица!». Я дура дурой и обомлела. Все после вспоминала, какие у него руки сильные, да усы пышные. А месяца через два старший Дронов пошел его убивать. Милки в тот день нигде не было видно. Весь барак уже знал почему, и мы три кукушки, убежали за сараи, да стали, наконец, своими тайнами любовными друг с дружкой делиться. Оказалось, он нас у того забора всех подряд переловил, каждой «красавице» уши веревочкой заплел. А Милке до такой степени, что та брюхатая сделалась. Был у него выход – сбежать в барак к холостякам, потому как хозяин такого сильного работника совсем упускать резону не имел, и из-за девки не стал бы гнать. А с Милкой уж будь, как будет. Да ее отец от нее дознался кто, и пошел всерьез убивать. И убил бы. Но Степан согласился жениться. Свадьбу отгуляли, да дверь за ними в семейной клетушке захлопнули. Тут-то мою любовь и придушили, потому как, хоть табуном за одним парнем ходи, то дело гордости. А чужой муж – и думать не моги. Забудь!

– Так все и кончилось, няня? – Лиза слушала чужую жизнь как завороженная.

– Да, в общем-то, и да. Кончилось так, – Егоровна, словно что-то вспоминала еще под эти слова.

– Или что дальше было? – догадалась Лиза. – Как они дальше-то жили?

– А дальше, дитёнок, там всё тёмно. Стал он пить, да до беспамятства.

– Ой, я так боюсь пьяных, няня! – призналась Лиза.

– Ты? Да ты их видала? Да где?

– Один раз, помнишь, как я маленькая была и мы гуляли. А дядька какой-то вдоль реки шел и ко мне полез!

– Тю! Да это Степаныч, дурья его башка, на пасху с малой барышней христосоваться пожелал. Напугал тебя, помню.

– Потом еще раз в городе, когда нас в музейную выставку водили, так по дороге какие-то двое смеялись, на нас пальцами показывали и «белыми мамзельками» обзывали. А наша классная дама велела не обращать внимания и с достоинством следовать мимо. И вот, недавно, на Ярмарке – их целая толпа из кабака выходила.

– Это, дитятко, не так страшно, это ты веселых пьяниц видела. А в бараке пили до злости, до потери себя. Тех разумом не остановить, только если другой силой. Так вот. Зимой дело было. Вернулась я как-то с фабрики и вижу – в «холодной» баба какая-то отлеживается, да стонет. Я подошла, волосы с лица убрала ей, а это – Милка. «Дай водички», – шепчет еле слышно. Гляжу, а она вся в крови. Не лицо, а юбка. Я ей: «Милочка! У тебя ж ножки все в крови, дай вытру?» А она уцепилась за подол и вроде как ничего не соображает от боли. Потом воды попила, меня узнала. «Возьми его, на снег брось, да так, чтоб собаки не учуяли. Степка проспится – похороним». У меня аж волосы на голове зашевелились. Я ей юбку-то приподняла, а там младенчик. Уже холодный совсем. Вот с ним вместе все мои девичьи чувства и фантазии навсегда и сгинули. Родной муж смертным боем жену бил так, что выкинула она. Про собственное дитё не вспомнил! Стою в этих сенях и только одно думаю. Ведь и мне от подобной участи не уйти, раньше-позже, тут – одна дорога. И все вспоминала, как мы в Луговом жили, какой домик у нас был. Маленький, бедненький, но как мамка его весь намоет-начистит, как мы с ней картошки наварим и отца с поля ждем. Думаю, только бы до лета дождаться. Умолю. Упрошу вернуться. И как накликала. Через месяц папаня преставился, а летом я и вовсе одна осталась. Дальше ты мою судьбу знаешь. У меня всегда был теплый дом, полный стол и ни одного грубого слова. Лучшей доли и представить себе не могу. Бабушке твоей за упокой свечку всегда ставить буду, маму твою, светлого ангела, поминать, а за вас с отцом – о здравии молить!

***

После того задушевного разговора с Егоровной Лизе показалось, что связь между ними стала еще крепче, хотя никто впредь к темам былого и возможного более не возвращался. В доме установился привычный мир, старик Полетаев наслаждался воцарившимся спокойствием, и к Лизиным отлучкам из дома все стали относиться теперь гораздо спокойнее. Она побывала на двух выступлениях, которые в свое время «сватал» им Савва Борисович, от третьего они отказались по причине слишком дальнего расположения приглашавших. Один раз девочек сопровождал Андрей Григорьевич, другой – родители Нины. Денежный конверт Лизы снова приобрел солидную пухлость, и, бывая в городе, она не только могла позволить себе, благодаря этому, приобрести необходимые мелочи, но и заметила, что чаще стала раскланиваться в местах покупок, встречая знакомых. Поездки на дачные вечера расширили круг общения и княжны, и Лизы. Когда дочь поделилась с отцом этим наблюдением, Полетаев подумал даже про себя, что, вполне возможно, дальновидный Савва предвидел и этот аспект, такой немаловажный для только вступающих в жизнь общества молодых людей.

Подтверждением этой догадке стало появившееся пару дней спустя объявление в местной газете: «Жителей и гостей города оповещаем о том, что городская территория, именуемая «Черный пруд» и известная также как «Сад откупщика Медовикова» будет закрыта для свободного доступа с утра субботы 8 июня до утра воскресенья 9 июня по причине частного съема. Для заинтересованных лиц сообщаем, что известный заводчик Савва Мимозов арендовал поименованную территорию для проведения благотворительного мероприятия по благому пожеланию своих дочерей: Арины, Аглаи, Анфисы, Анастасии и Александры. Вход по билетам благотворительного взноса, стоимостью: 25 руб. взрослого и 10 руб. детского возраста с 5-ти до 12-ти лет; или по личным пригласительным билетам. Каждый владелец любого из этих билетов является участником розыгрыша лотереи, который состоится в разгар праздненства. Также гостей ожидают многие сюрпризы и развлечения для всех возрастов. В программе – представления, игры, катание на лодках и велосипедах, закуски и напитки, танцы и многое другое. Весь день играет духовой оркестр пожарной службы. Все собранные средства поступят в распоряжение Второго детского городского приюта, расположенного на Тихоновской улице».

Среди недели Савва приехал к Полетаевым с личным визитом и собственноручно вручил им два именных приглашения.

– Ты, Савва, это все затеял, чтобы дочек до их отъезда в нижегородское общество ввести, так ведь я догадался? – спросил его Полетаев.

– Да, Андрей Григорьевич, надо быть дальновидными, и пользоваться моментами. Москва, Петербург, Нижний, Кострома… Мальчики, девочки… Кто бы, где со временем ни оказался, а и через двадцать лет вспомнит, что вот с Шурочкой Мимозовой вместе на лошадках катались, а с Настей в одном домашнем спектакле роли изображали. Так то. А уж для старших вообще сам Бог велел знакомства устраивать. Не каменный же век на дворе, не домострой, чтобы женихов за руки в дом приводить. Пусть присматриваются. Я при случае не первый раз стараюсь, но зимой, да по праздникам мои-то всё чаще дома гостей принимают. А всё, что по линии благотворительности – это Ариша у нас соображает. Она в Москве уже тематические вечера и придумывала, и устраивала. Но, конечно, вот так, чтобы на весь день, да от мала до велика, такого не было пока. В этот раз и остальные девчонки за ней потянулись: «Я тоже хочу участвовать, я тоже хочу сироткам помочь!». Они на прогулке встретили вереницу приютских девочек, так те так одеты, что прости-господи. Чистенько конечно, но все ж – заплатка на заплатке. А зима придет? Морозы? Так хоть на пальтишки, да на ботиночки им наберем.

– Не дороговато ли за билет запросили, Савва Борисович? – сомневался Полетаев.

– Так и что ж, что дорого! Мне шушеры всякой там и не надобно! Пусть меньше народу будет, да такого, что с дочками не стыдно знакомить – и с твоей, и с моими. Я еще пригласительных билетов раздам знакомым – кадетам да молодым офицерам, тем, кто на казенном жаловании. А так, увидишь – целыми семьями приходить станут!

– Простите, можно я спрошу? Не лучше ли было, Савва Борисович, этот сбор в пользу детей рабочих Вашего собственного завода сделать? – поминая недавний разговор из жизни в бараках, вступила в их разговор Лиза.

Мимозов хотел было сразу вспылить, но потом остановил себя, вспомнив разумом, что говорит с неопытной девочкой. Он резко выдохнул набранный в легкие воздух, ноздри его прекратили свое лихорадочное движение и, уже слегка успокоившись, Савва начал выдержанные объяснения:

– Да, ну, что ты, Лизонька! Да чтоб я, с горожан, на своих подопечных деньги собирал? У меня все налажено! А дети – что дети? У станков не стоят, школа для них есть, для тех, кто постарше – профессиональные наставники уроки дают. Ко всем праздникам – гостинцы. Рабочие плату хорошую получают, и на их здоровье я не экономлю! И с техникой безопасности все у меня как надо. Для всех рабочих и членов их семей доктор два раза в неделю принимает, а если, не дай Бог что, то в городской больнице за мной палата зарезервирована всегда. Нет, это уж я всё сам. Я – хозяин!

– Но ведь разные хозяева бывают, Савва Борисович. Вы простите меня, я не подумав сказала, – Лиза поняла, что клокочет у Саввы внутри. – Вы, наверно, просто хороший хозяин. А бывают же и… другие? У тех все рабочие вперемешку в бараках живут. По выходным пьют и бьют друг друга. Отчего так?

– Не знаю, Лиза. Честно тебе отвечаю – не знаю. Что такое «хороший», что такое «плохой» хозяин? Любой хозяин так ведет свои дела, как считает выгодным. Или он не хозяин. У меня тоже бараки для рабочих построены. Не дворцы! Я тебе вот что скажу. Жить так, как я сам живу, рабочий мой никогда не будет, потому что это он работает на меня, а не я на него. Это не он мне устроил рабочее место, привез материалы, набрал специалистов и разработал технологии. Я ему. Это раз. Второе, о чем мы уже как-то начинали с тобой говорить – я считаю, что каждый ответственен за то, как он распоряжается честно заработанным. Свой мозг в голову каждому не вложишь. Кто-то пропьет, кто-то себе лишний пиджак купит, а кто-то отложит, да после сына в учебу пошлет.

– Но ведь не все имеют возможность учиться! Вот Вы, и я, и те, кто родились в семьях, где такая возможность есть у каждого, нас же не сравнишь с деревенской семьей, где семеро по лавкам. Где уж им всех выучить! А это же несправедливо! Все люди одинаковы.

– Не то, не то ты говоришь, девочка! – снова стал выходить из себя Мимозов.

– Савва, ты бы уж потише громы пускал! – вступился в защиту дочери Полетаев.

– Погоди, папа! – остановила отца дочь. – Ну, разве я не права?

– И права и не права! – продолжал греметь Савва. – Не одинаковы люди! Равны, ты хочешь сказать? Да, в идеале должны быть. Но что это значит? Не всем все одинаковое раздать, право слово? Возможности… Возможности в равной степени должны быть у каждого для счастливой жизни! Так они ж и есть! Не друг перед другом люди равны, а перед Богом, каждый своё отработать должен, и через то радость иметь. А Он про каждого лучше знает – кто для чего назначен. Вот кого чем Он наделил, какие способности роздал, то и надо по самой высшей мерке использовать, если во благо, и всеми силами сдерживать, если во зло. Такая работа душевная, всю жизнь. Сверяться, выправлять. Не пропить, а что-то хорошее после себя оставить. Что можешь именно ты, а не твой сосед, хозяин или балерина на театре!

– То есть ты хочешь сказать, Савва, что есть люди, которым Бог судил достаток, и есть такие, которых Он до него просто никогда не допустит, а сами они ничего сделать не могут? Точка? – спросил Полетаев, глядя на притихшую и задумавшуюся дочь.

– Опять вы про достаток, – устало вздохнул Савва. – Кому и для чего он нужен, кто, что с ним делать станет? Я не для голых денег все делаю. Я через деньги думаю, я ими как инструментом пользуюсь, чтобы завтра было не хуже, чем сегодня. А Бог даст – и лучше! А для этого нельзя останавливаться ни на день. Вот кто как считает, ты права в этом, Лиза. Э-эээ… Кто думает, что выгодней ему копейки своим рабочим платить, на которые только напиться и остается. А помрет – другого возьму. Я тоже буду делать только то, что считаю для себя выгодным! Я того, кто больше копейки и не наработает – того пинком под зад. Не нянька! Я просчитал в своем уме, что мне выгодней держать рабочего сытого, здорового, под мои нужды уже обученного. Я золотых пряников им раздавать не собираюсь. И на всяческие излишества пусть сами потрудятся. Но необходимым обеспечу. А сам я в необходимое включаю и спокойствие за родных, и самоуважение, и радость на душе хоть изредка. Так то. А одинаковых людей нет. Вот у меня инженер главный – загляденье, умница! А поменяй нас с ним местами – всё рухнет. Или дочки мои. Возьмем, к примеру, Аришу. Вот дадена ей организаторская жилка, она в этом купается. Все продумает, все успеет, хотя, конечно, по дороге и причитать станет. А что не успеет – найдет, кому поручить. И Аглая. В одной семье росли, год всего разницы, да разве ж с ней можно хотя бы младших сестер на прогулку пустить? Она в мечты свои уйдет, да и не заметит, как все разбредутся. Плохо это? Нет! У нее те фантазии потом в чем другом скажутся и воплотятся. Просто они с сестрой разные.

– Какая всё-таки Ваша Арина молодец! – восхищенно воскликнула Лиза, вспомнив какую грандиозную затею замышляет ее ровесница.

– А ты хочешь ей помочь? – хитро прищурился успокоившийся Савва, меняя тему разговора.

– Конечно, Савва Борисович! Что нужно делать?

– Аришка-то для малышей программу придумала всю. А вот для себя, то есть для вас, у нее кроме музыкальных выступлений, да танцев мысль дальше что-то не движется. Может, ты чего подскажешь?

– Ой! Так можно же постановку какую-нибудь на сцене представить. Нет! Не получится, – Лиза задумалась. – Заранее-то даже не все знакомы будут, где уж тут срепетировать. А, вот! Шарады можно отгадывать. Или живые картины по жребию изображать, но тогда всё равно костюмы надо.

– Этого добра я вам сколь угодно привезу – и шляп, и туник, и драпировок. Всё, молодец, спасла! – Савва поднялся уходить.

– Ещё в игры можно! – не унималась распалившаяся Лиза. – И в «Охоту», и в «Фанты»!

– Всё, всё! Подвижная часть – за тобой! Доверяю полностью, там всё и расскажешь. Андрей Григорьевич, откланиваюсь, – уже собираясь, он подытожил: – Это ведь будет заодно и прощальный вечер для моих домочадцев, в понедельник отправляю их всех с няньками Москву, а там сразу и в Успенское, на дачу, а то – так всё лето пройдет. Февроньюшка одна пока со мной здесь останется, что-то ослабела она последние дни. Ее местный доктор наблюдает, велел сейчас не отпускать в дорогу, а дождаться, пока окрепнет. Эх, как бы ей в этот праздник не переутомиться… Сам весь день рядом буду, ничего делать не дам! Арина пусть сама уж всё.

***

В тот раз Сергей из дома ушел на весь вечер, не сидеть же ему со старухами… Но к Варваре Мамочкиной так и не дошел. Быть приведенным, почти, что за руку, каким-то Неволиным, чтобы все ее паладины рассматривали нового соперника, глумились и перешептывались за спиной? Стыдоба! Как баран на заклание. Нет! Не так должен появиться в этом сформировавшемся уже мирке Сергей Горбатов. Ярче. Отчетливей. Уж если под покровительством, так самым высшим в нем. Пусть уж она сама введет его в свой дом. Сама Черная Дама! Надо только выждать случай. Вот, например, такой, как в газете описан: «Добропорядочный гражданин нашего города, пожелавший остаться неизвестным, совершил благородный поступок! Он выхватил из-под колес нарушителя движения зазевавшуюся посетительницу, чем сохранил ей жизнь и имущество». Сергей представил, как он сохраняет жизнь и имущество Варваре Михайловне, и та считает его в последствие не иначе как своим спасителем. Красиво. Эх, жаль не подгадаешь, где она может оступиться.

Но случай не заставил себя ждать. Днями позже тетка прочитала в той же газете про благотворительную затею девиц Мимозовых и настоятельно рекомендовала племянникам там объявиться. Танюша морщила носик:

– Скукота-то какая! Сюсюкать над приютскими, да терпеть целый день, как малышня под ногами бегает?

– Татьяна! – Гликерия Ивановна хоть племянницу мечтала видеть полноценным членом общества. – Ты понимаешь, что вся перспективная молодежь города там будет? Да и не только города. Мимозовы – это Москва. Это элита. Ты, вроде, девочка думающая. Где барышням твоего круга еще знакомиться со своими сверстниками? Да и в свете припомнят – кто там был, а кого не было. На это денег не пожалею!

– Денег? – глаза у Тани загорелись.

– В руки не дам. Не мечтай, – отрезала тетка, но на ус намотала и полезла в свою заветную шкатулку. – Сергей! Поезжай в Пароходство и купи три билета. И не вздумай на них кутнуть! Не прощу.

– А кто третий-то, тетушка?

– Я сама с вами поеду. Прослежу, чтобы дров не наломали.

Таня с Сергеем переглянулись и закатили глаза.

– Если вечер пройдет без сучка и задоринки, на следующее утро дам каждому по стоимости того билета. Но не ранее! – пошла на шантаж Удальцова.

Племянник тут же кликнул кучера и отправился в Пароходство, где дважды в неделю принимал Мимозов. В тот же день по своим наследственным делам явилась в контору и мадам Мамочкина. Сергей первым заметил ее выходящей из дверей и, наскоро засунув купленные благотворительные билеты в карман, отправился вслед, сам не зная, чего ожидает от этого. Она сегодня была без провожатых. Выйдя на улицу, Сергей увидел, что Черная Дама усаживается в экипаж. «У нее кучер, у меня кучер. Перебор!», – подумал Сергей. Желая иметь больший простор во время слежки, свободу в передвижении и гарантию недонесения тетушке о его маневрах, он потряс за плечо дремлющего на облучке лохматого парня:

– Давай вожжи мне, Филька. Дальше я сам поведу. Ступай домой, возьми извозчика, тетушка оплатит. Слезай!

– Да Бог с Вами, Сергей Осипович! Где ж это видано – возница на извозчике?! И хозяйка ругать станет, что бричку бросил.

– Не спорь, Автомедон! Доложишь, что барин билеты купил – не заругает. А у меня, скажешь, срочные дела образовались, так что сразу завезти не сумею, да оно и не горит. Езжай! Но! – и он оставил Фильку в одиночестве и недоумении.

Преследование по городу продолжалось уже почти с час. Куда ехала мадам, понять было сложно. Пару раз ее экипаж сворачивал, потом останавливался, но сама она из него не выходила. То ли раздумывала, то ли впервые ехала незнакомой дорогой и что-то высматривала. Солидные районы города давно остались позади, а две следующие друг за другом на небольшом отдалении коляски всё дальше углублялись в какие-то трущобы. И вот дорога под колесами совсем испортилась – все чаще стали встречаться застарелые лужи, видимо никогда не просыхающие, колеса вязли в липкой глине, то и дело попадались ямы и выбоины. Сергей уже подумывал о прекращении этой бессмысленной гонки и смотрел по сторонам в поисках путей отступления, потому что развернуться в этом узком месте не представлялось возможным. Налево, крутым подъемом уходил последний более-менее приличный переулок, в котором кое-где еще проглядывали двухэтажные дома, а впереди чернело сплошное нагромождение деревянных лачуг.

Экипаж Мамочкиной впереди притормозил. Путь ему перегораживала неглубокая канава, вся заполненная глиняной рыжей жижей, а поверху было перекинуто что-то типа мостков. Слышна была неразборчивая перепалка между возницей и хозяйкой. И вот кучер понукнул лошадь, двинул вперед, и тут же правое колесо намертво защемило между двух досок, а вся коляска накренилась и увязла в грязи. «Вот она, удача!», – подумал Сергей, резко свернул в чистый высмотренный им переулок, проехал чуть вперед, остановил коня и привязал его к чьей-то изгороди, соскочив наземь. Пробираясь между плетнями и заборами, он быстренько обогнул небольшой квартал, остановился ненадолго, чтобы успокоить дыхание, и размеренным степенным шагом вышел из-за угла навстречу увязшей вдове.

– Требуется ли помощь? – ненавязчиво спросил он у кучера, тщетно пытающегося приподнять вручную коляску вместе с пассажиркой.

– Да что Вы, барин! – ответствовал тот. – Измажетесь. Грязюка-то какая!

– Ну, как знаете, – не стал настаивать Сергей, и не прогадал.

Как только он сделал вид, что предложение было всего лишь долгом вежливости, и он продолжает свой путь, из недр коляски раздался призыв:

– Конечно, нам нужна помощь!

– О, извините, мадам, я Вас сразу не заметил. Но что это? Ведь мы, кажется, были представлены?

– Сергей Осипович? – Варвара Михайловна в удивлении приподняла брови. – Ну, Вас сами ангелы ко мне привели. Помогите мне сойти, будьте любезны.

Сергей подал ей руку, она привстала на краю, выбирая на земле место, куда можно было бы ступить. Сергей не спрашивая разрешения, схватил ее за талию и переставил на сухое место.

– Благодарю! – раскраснелась она. – Но, какими судьбами вы тут?

«Вот это же я у тебя хочу узнать», – ехидно подумал Сергей, и стал судорожно соображать, что бы такое ответить. Эх, надо было заранее продумать легенду своего пребывания в нищенской слободе. Что? Что же? Ну. Так, что там вертится в голове: «билеты», «пароходство», «благотворительный вечер». Вот!

– Я, знаете ли, посещал одно проживающее тут беднейшее семейство. Временами я им оказываю посильную помощь. Из благотворительных, так сказать, побуждений. Но не будем об этом. А что Вас занесло в этот край жизненных тягот и беспросветной юдоли?

– Сразу понимаешь, что имеешь дело с поэтом. Какой слог! – Варвара опиралась на предложенную ей руку. – Но надо же, какое совпадение! Именно, что дела благотворительности привели сюда и меня! Я разыскиваю… тут… одну женщину, про чье плачевное положение недавно узнала. Ну, да, видимо, сегодня не судьба.

– Давайте продолжим поиски вместе. Позволите Вас сопровождать? – продолжал Сергей движение по линии галантности.

– Вы знаете, в таком виде я вряд ли смогу наносить визиты. Возьмите мне лучше извозчика. Мой кучер провозится здесь еще долго, как я вижу.

– Помилуйте, Варвара Михайловна! Да откуда же в этом захолустье взяться извозчику? Позвольте предложить Вам собственные услуги – у меня тут за углом лошадь.

***

Когда Сергей довез вдову до ее дома, она, конечно же, никуда его не отпустила, а настояла на том, что он должен войти и привести себя в порядок. Немного поломавшись, Сергей снисходительно согласился. Мадам проследовала в свои апартаменты, оставив его заботам двух горничных. Брюки снимать Сергей наотрез отказался, и деревенского вида полноватая девушка вынуждена была чистить их прямо на нем, стоя на ковре на коленях. А обувь была сплошь заляпана таким толстым слоем глины, что он отдал ее второй девушке, которая унесла из гостиной в одной вытянутой руке ботинки, в другой – полотняные гамаши. Предложение переобуться в чьи-то мужские мягкие домашние туфли он тоже отверг и теперь сидел в одних носках, впервые в жизни чувствуя себя так глупо.

Спустя примерно с четверть часа, Варвара Михайловна, переодетая в вечерний наряд и со вновь уложенной прической, вышла к нему в гостиную. Скорость, с которой произошли эти в ней перемены, говорили о нетерпении и неподдельном интересе. Женщину редко что может заставить ускорить процесс наведения красоты.

– Сергей Осипович, я Ваша должница! Искренне прошу остаться к ужину. Вы – герой нынешнего дня! Без Вас я пропала бы там, в глуши. Молю Вас задержаться, если Вы располагаете временем. У меня сегодня будет всего несколько близких знакомых, почти семейный вечер. По вторникам у меня журфиксы «для своих».

Суетиться или прятать ноги под стол было верхом глупости. Сергей терпеть не мог попадать в такие ситуации, где он вынужденно оказывался в смешном положении, это сразу убивало весь его загадочный образ разочарованного одиночки. Он разозлился, и это заставило его выбрать единственно правильную в данных условиях манеру поведения. Он закинул ногу на ногу, как будто был в туфлях и вальяжно расположился в кресле:

– Как видите, я не мог бы уйти, если бы даже хотел. Я – Ваш пленник, дорогая хозяйка заколдованного замка.

Это было сказано свысока и с такой интонацией, что создавалось впечатление, что «хозяин замка» тут именно Сергей, и он милостиво прощает нерасторопную прислугу, по глупости подавшую принцу не то вино. Варвара покраснела. Она была легко подвержена этому эмоциональному проявлению. Хозяйка очень неудобно почувствовала себя в роли нерасторопной прислуги, с ней так уже давно никто не позволял себе обращаться, и она срочно искала на кого бы сбросить это неприятное клеймо:

– Крыся! Геля! Вы что, с ума посходили? – она повысила голос, направляясь в сторону кухни. Оттуда молниеносно выбежали обе горничные. – Где туфли гостя?

– Барыня! – ответила та, что была постройнее. – Так не высохли же еще!

– Мне самой пойти просушить? – шипела на них Варвара, когда в прихожей раздался звон колокольчика. – Что стали столбом?! Идите, откройте.

Она поняла, что из-за этих глупых куриц в двусмысленное положение попадает и она сама. И кого принесло в такую рань? Не терпится им!

А Сергей теперь полностью овладел собой и наслаждался ситуацией. Скомпрометировать себя он абсолютно не боялся, потому что две его жизни, светская и, так называемая, «литературная», практически никак не пересекались. Тетушке доложить было некому, его нынешний интерес – Лиза, так та вообще далека от такого рода публики, а в высшее общество из окружения Мамочкиной вряд ли кто вхож. За нее он вообще не волновался, а ее гостей в грош не ставил. Так перед кем метаться-то? Развалившись в кресле, он прислушивался к развитию действия.

Тем временем пухленькая Крыся отворила дверь, и на пороге образовался первый гость. Если кто помнит события в ресторане, то это был тот самый угодливый господин, который так не ко времени пытался дать огня Варваре Михайловне, когда она ждала этой услуги от другого. Раз уж мы снова встретились с гостями Черной Дамы, то придется с ними постепенно знакомиться. Этого господина фамилия была Леврецкий. В руках он держал пошлейший букет из розоватых бутонов, который к месту разве что в светелке гимназистки. Крыся приняла у гостя шляпу и трость, а с букетиком он потащился к хозяйке. Тут мимо него метнулась в гостиную Геля, держа в руках пару начищенных мужских туфель. Леврецкий застыл в немом оцепенении, и Мамочкина так и осталась стоять перед ним в коридоре с протянутой рукой. Гость опомнился, руку поцеловал, а букетик вручил. Варвара тут же сунула его Геле, идущей обратно.

Положение становилось все более щекотливым, потому что в прихожей больше делать было совершенно нечего и надо было вести гостя в комнаты. Но в столовой было еще не накрыто, а в гостиную Варвара Михайловна приглашать Леврецкого не спешила, предоставляя Сергею Горбатову время обуться. Она уже пожалела, что так быстро избавилась от розочек, можно было бы про них поговорить и потянуть время.

– Благодарю еще раз за цветы, Леврецкий. Очень мило с Вашей стороны!

– Что Вы, Варвара Михайловна! Есть ли что-либо достойное Вашей красоты и щедрого сердца. Цветы лишь дань Вашей свежести, великолепно выглядите сегодня.

Мамочкина обрадовалась случаю, приложила усилия, чтобы затянуть комплименты и еще пару минут задержаться перед дверью.

– Вы мне льстите, Леврецкий! – жеманно улыбнулась она. – Этого не может быть. Я весь день провела в разъездах. Это так утомительно, и не могло не сказаться на лице. Вы по доброте своей говорите.

– Ничуть, ничуть! – Леврецкий поцеловал ей кончики пальцев поочередно на обеих руках. – Свежа как роза!

– Ох, прекратите! – Она поморщилась и отняла руки от губ Леврецкого. – Я совершенно разбита! Со мной сегодня вышло дорожное происшествие и ущерб. Кучер мой до сих пор не объявился.

– Что такое? Не пугайте меня, что случилось? – Леврецкий, кажется, абсолютно искренне забеспокоился и даже побледнел.

– О! Это целая история! – мадам загадочно улыбнулась и зажмурила глаза, как бы припоминая что-то приятное. Тут она подумала, что времени было дано предостаточно. – Не пугайтесь. Окончилось все благополучно. У меня объявился неожиданный избавитель, и он сейчас сидит в этой комнате. Как только соберутся все приглашенные, я поведаю про мои мытарства и чудесным образом посланную помощь. Проходите, знакомьтесь.

Войдя в гостиную, Леврецкий приготовился к встрече с таинственным незнакомцем, а увидел Сергея Горбатова, о котором невыносимо часто вспоминали в этом доме последние дни. Тот стоял теперь у окна и с небрежностью перелистывал забытый кем-то на столе журнал. Услыхав звук открывшейся двери, он поднял на вошедших спокойный и даже слегка скучающий взгляд и кивнул.

– Сергей Осипович? – оторопел Леврецкий. – Вы здесь?

– К Вашим услугам, – ответил Сергей.

В этот момент снова зазвонил дверной колокольчик.

– Так Вы знакомы, господа? Простите, я на минутку! – извинилась хозяйка и вышла.

– Какими судьбами? – Все еще стоя в дверях, допрашивал Леврецкий.

– Волей случая, Корней Степанович. Да Вы не стойте там, проходите, – Сергей открыто нахальничал, наблюдая как гость продолжает бледнеть. – Вам же, вероятно, тут по-свойски все знакомо?

– Ну, это уж… – начал, было, гость, но в гостиную вошли хозяйка и ещё двое. Одним из вновь явившихся был тот, кого в ресторане называли «завистником» Сергея, а по паспорту он значился как Офиногенов Сергей Герасимович. Тезка, однако. Вторым – уже небезызвестный нам Клим Неволин. Он тоже прибыл с букетиком, но эти цветы – ромашки, васильки да колокольчики – явно были собраны собственноручно, на каком-нибудь склоне холма или оврага, коими город был, к счастью, полон.

– Дорогая хозяюшка, многие Вам лета! – продолжал Неволин начатый еще в прихожей панегирик. – Пусть эти простые полевые цветы украсят мимолетно Ваше жилище, напоминая нам грешным о вашей простоте обращения к нам, недостойным, о Вашей милости и доброте. Серёженька! Ты здесь? Вот уж сюрприз, так сюрприз. Рад видеть тебя, друг мой прекрасный.

– Здравствуй, Клим. Приветствую Вас, Офиногенов, – Сергей не отрывался от журнала, новый гость лишь кивнул в ответ на приветствие.

– Я рада, что все вы старинные приятели, господа! – хозяйка была действительно довольна, потому что сегодня исполнялось давно задуманное и ее «кружок» пополнялся долгожданной персоной. – Ну, ждем еще двоих и садимся ужинать, господа. Я пойду, распоряжусь, чтобы уже накрывали на стол.

***

За ужином разговор все время возвращался к дневным событиям. Хозяйка пересказывала случившееся уже, наверно, по третьему кругу, каждый раз превознося заслуги ее избавителя все выше и выше. Тот молча кивал в те минуты, когда она обращалась к нему взглядом за подтверждением, но сам реплик не вставлял, от общего переживания, таким образом, отстраняясь. За столом реакция была не однозначна. Кое-кто охал, сочувствуя вдове, Неволин, к тому же, восхвалял заслуги Сергея, Офиногенов все больше молчал.

– И, представьте себе, господа, – припомнила рассказчица новую краску своему повествованию, – представьте, что свело нас в этом забытом Богом местечке не что иное, как одинаковые в своем роде стремления. Единомыслие, так сказать. Не правда ли, это чудно, господа?

– Что же это за стремления, несравненная наша Варвара Михайловна? – решил уточнить подобострастно внимающий каждому слову вдовы Неволин. – Все не решался спросить – как же завлекла Вас судьба в те захолустные места? А ведь не окажись подмоги, страшно же подумать!

– Спасибо Вам, Клим Валерианович, за Ваши душевные переживания обо мне. А стремления наши, господа, были благотворительной направленности. А где ж еще оказаться предметам таковых намерений, как не в беднейших районах родного города? Вот в глухомани и произошла наша случайная встреча.

Офиногенов издал звук, очень напоминающий фырканье. Мадам нахмурилась:

– А почему Вы таким скептицизмом встречаете мои речи, сударь? – обратилась к нему хозяйка.

– Да, помилуйте, Варвара Михайловна! – стал расшаркиваться гость. – Никакого сомнения в Ваших речах я не имею, упаси боже! Всем известна широта души Вашей, щедрость и добрый нрав. Самое что ни на есть совместное с Вами занятие – благотворительность. Я… Я просто допускаю мысль, что Вы сами, именно по доброте Вашей душевной, могли быть введены в заблуждение.

– Позвольте! Что за намеки? Вы не смеете… – начала было защищать своего нового протеже вдова.

– Простите, мадам, позвольте мне самому, – спокойно перебил ее Сергей. – Так ли я понял, милостивый государь, что Вы сомневаетесь в моей правдивости?

За столом наступила тишина. Соперничество всегда присутствовало в атмосфере этого странного по своему составу собрания, но до открытых стычек дело не доходило никогда. Именно полнейшая безопасность при наличии некой перчинки и привлекала большинство из присутствующих в это сообщество. Но стать участниками ссоры, или даже свидетелями стычки! Мало у кого из собравшихся было в мыслях загреметь в историю. Меньше всего это было нужно самому Сергею. Все смотрели теперь на Офиногенова, слово было за ним.

– Нет-нет! Вы не так меня поняли, Сергей Осипович, – под общим прицелом пошел на попятную борец за чистоту нравов. – Я имел в виду то, что Варвара Михайловна могла неверно истолковать… Принять за другое… Обстоятельства…

– А, так это другое дело, – Сергей играл теперь своим тезкой, как кошка с мышью. – Вы всего лишь меня не допускаете в своих воззрениях до высот благих намерений, не так ли?

– Серж, но согласись сам, что ты и благотворительность – соседство, по меньшей мере, удивительное! Я знаю тебя сто лет! Не смеши людей! – вышел из себя и совсем выплеснулся наружу Офиногенов.

– Извольте говорить мне «вы», – холодно продолжал игру Горбатов. – Даже столетнее знакомство не дает Вам прав на обратное! Да и длительность его, так превозносимая Вами, не является мерилом в моих глазах. Уж не думаете ли Вы, сударь, что изучили меня досконально? Что Вам, этакому знатоку душ человеческих, известны все потаенные стороны моей натуры и Вам – первому встречному-поперечному – открыты в моей жизни все ее многогранные проявления?

– Извольте просить у моего гостя прощения, – тут же велела хозяйка.

– Но, Варвара Михайловна! Это, по меньшей мере, странно! – обиженно возражал гость. – Почему Вы его слово принимаете слепо на веру, а за мое мнение я должен извиняться?

– Потому что среди людей благородных, доказательств благих намерений не требуют! – тоже начинала выходить из себя Варвара.

Кто останется победителем, всем было ясно и без дальнейшего продолжения. Офиногенову только и оставалось, что встать из-за стола и выйти вон самому, пока этот приказ не прозвучал из уст хозяйки. Но тут снова вступил Сергей Горбатов.

– Простите, милая Варвара Михайловна, за безобразную сцену, которую Вы были вынуждены наблюдать. Мы оба забылись. Сергей Герасимович, предлагаю Вам мир, мне действительно будет достаточно простого извинения, – Офиногенов задохнулся от возмущения, а Горбатов продолжал речь, уже доверительно обращаясь сразу ко всем присутствующим. – Наше знакомство хоть и действительно длительное, господа, но не особо плотным было последние годы. А ведь людям свойственно меняться. Я, право, в юности был более циничен, чем теперь. Таким меня и помнит, вероятно, Сергей Герасимович. Но теперь душа моя требует делиться с теми, к кому судьба менее благосклонна, и я стараюсь не упускать любой возможности для этого. И знаете, господа, путь этот преподносит иногда забавные сюрпризы и полон разительных контрастов. Вот, например, сегодня мы столкнулись с Варварой Михайловной на самой окраине городских трущоб, а через пару дней та же стезя благотворительности приведет меня, в самое что ни на есть, высочайшее общество. Извольте полюбопытствовать! – и он выложил на стол сразу три благотворительных билета по двадцати пяти рублей каждый.

Офиногенов был сражен наповал. Все уставились на него с укоризной, а Неволин рассматривал один из билетов как диковину, и даже гладил его пальцами, как бы проверяя на ощупь.

– Извините меня, – выдавил из себя Офиногенов.

– Вот и славно, господа! Мир! – вдова повеселела и облегченно выдохнула. – Офиногенов, пересядьте ко мне тоже. Мне недавно рассказали, что издавна среди простого народа на Руси существует поверие, заключающееся в том, как встретившись вместе, двое людей, названных в честь одного и того же святого, обретают, благодаря его покровительству, удесятеренную силу. Говорят, в былые времена тезки могли привлечь хороший урожай, вдвоем проложив первую борозду! А если на селения нападала повальная хворь, то их самих вместе запрягали в плуг, и они опахивали все село вокруг околицы, тем самым избавляя его от напасти. У нас все здоровы, слава Богу, ведь так, господа? Позвольте, я просто загадаю между вами желание!

Офиногенов переместился по левую руку от хозяйки, Горбатов и так с начала вечера сидел подле нее. Все сразу сделали вид, что забыли и про них, и про случившийся инцидент.

– Как я понимаю, это собрание посвящено детям, Сергей Осипович? – спросил Неволин, без возражений уступив свое место Сергею Герасимовичу и не выпуская из рук билета. – Не предусмотрены ли билеты другой стоимости, например для младших членов семей?

– Да, но почему это тебя интересует, Клим Валерианович? Или ты успел жениться?

– Нет-нет, я холост. Но…

– Но у Вас же тем более детей не наблюдается, Сергей Осипович! И, тем не менее, Вы-то там быть собираетесь? – довольно ехидно поинтересовался Леврецкий, даже позволив себе перебить реплику Неволина.

– У меня наблюдается сестра, Корней Степанович, – тоном европейского дипломата на переговорах с туземцами ответил Сергей. – И хотя ее возраст детским уже не назовешь, но сопровождать неокрепшую юную душу в любом скоплении народа почитаю своей братской обязанностью. Хотя общество там и обещает быть изысканнейшим.

– Господа, прошу вас наполнить бокалы, – напомнила гостям хозяйка. – Я хочу предложить тост за нового товарища в нашем дружном артистическом семействе. Ваше здоровье, дорогой Сергей Осипович.

Гости подняли рюмки, Сергей ответил легким наклоном головы и лишь пригубил после того, как все выпили. Офиногенов только обмакнул губы в бокале, поставил его на стол и поднялся.

– Дорогая Варвара Михайловна, позвольте откланяться.

– Вы уже уходите? – лишь для приличия переспросила вдова. – Очень жаль. Всего доброго.

– Не вставайте, не утруждайтесь! – обратился к хозяйке Офиногенов, он не желал продлевать свою пытку ни на секунду. Уже стоя он откланялся перед остальными гостями. – Пусть меня проводит Неволин.

– Клим Валерианович, будьте любезны, – попросила Варвара, и тот вышел в коридор за уходящим гостем.

– Клим! – прошипел в темноте прихожей Офиногенов, пока они были вдвоем. – Я прошу! Я умоляю тебя! Ты всегда все видишь и понимаешь. Ты здесь как свой, я прошу тебя. Смотри в оба за этим прохвостом! А как он ей надоест, а он надоест быстро, я надеюсь! То дай мне знать, как друга прошу. При нем мне сюда ходу больше нет.

– Сергей Герасимович, милый. Не преумножайте моих возможностей. Что я? Мелкая сошка. Сегодня вот был приглашен, а завтра и как звать не вспомнят. Что я могу?

– Носи еще цветочки! Конфет купи! Сделай милость, не исчезай с ее горизонта. Вот тебе пятерка, больше нет. Ну, я еще на неделе добуду.

Тут зажегся свет, это в коридор на голоса вышла одна из горничных. Пришлось уходить:

– И держи меня в курсе, Богом заклинаю! Прощай.

После ужина пили чай с ликерами. Разомлев от горячего все стали расслабленными и добродушными. Беседа больше на рифы опасных тем не нарывалась, и течение ее продолжало плавно журчать в допустимом для всех русле.

– Вы же курите, Сергей Осипович? – спросила хозяйка.

– Трубку! Если честно, то уже давно страдаю от этого желания, спасибо, что спросили, Варвара Михайловна.

– Я составлю Вам компанию, – она поднялась из-за стола. – Кто еще желает курить, прошу пройти в диванную, господа.

Поднялись и потянулись за хозяйкой все, кроме двоих.

– Клим! Что же это? – с дрожанием в голосе вели розы допрос васильков, оставшись вдвоем за столом. – Конец всем надеждам моим? Нашим? Ты ведь, брат, тоже завяз?

– Корней Степанович, да Бог с тобой! – Неволин замахал на собеседника обеими руками, как бы отгоняя мух. – Никаких сердечных планов я тут не мыслю и никогда не чаял. Только духовные интересы влекут меня к сему источнику – исключительно душевный комфорт и наслаждения интеллекта.

– Неужто так, взаправду? Тогда не понять тебе меня, – долгий вдох обозначил глубину чувств носильщика букетов. – А у меня ведь истинные намерения на ее счет. Я и про тебя так думал – ты ж все с поручениями летаешь, все для нее, все по ее делам. Остальные-то стервятники тут, Клим. Они ж ее саму не видят! Они или себя выпятить норовят, или в кошелек ее заглянуть надежду тешат. Да ты сам все видишь. А я хоть не так, чтобы богат, но средства-то имею! Я все к ее ногам сложить готов. А она все по сторонам глядит.

– Сущая правда, Корнеюшка. Варвара Михайловна – женщина добрая, всех без разбору крылом своим покрывает. Эх!

– Так что ж, Клим, нет мне больше просвету? Избрала она себе, да? Этого? – Леврецкий поднял на Клима глаза затравленной гончей.

– Да прекрати ты, друг любезный, слезы-то лить как девица! Почем знаешь, что там решено? Поглядеть еще надо.

– Климушка! А ты погляди, а? Ты, раз своего интереса, как оказалось, не имеешь, так ты мой соблюди, будь добр? Ты же чаще около нее бываешь, уж присмотрись!

– Да, оно не трудно, конечно… Но, сам пойми, Корней Степанович, часто, не часто, а я ж еще и обеспечением своего существования должен заниматься. В службе не состою, доходов как ты, не имею. Так, когда минутка свободная выпадает, так я сюда забегаю. А обещать ничего не могу.

– Да если лишь в этом вопрос, Клим Валерианович! Я могу Вас субсидировать, милый Вы мой, если в этом загвоздка. Пяти рублей Вам на первое время достанет? Вы только точно мне удостоверьте – действительно с ее стороны имеет место быть лишь благодарность, или меж ними, что уже другое состоялось? Я ведь сегодня его без туфель застал, так-то вот! Объяснили давешним происшествием.

– За вспомоществование большое гран-мерси! – Неволин спрятал пятирублевку во внутренний карман сюртука. – Правда, когда вернуть смогу, не скажу сразу. Стеснён нынче в средствах, уж простите, государь мой.

– Помилуйте, батенька! Да об этом пустяке мы и вспоминать не станем, ничего возвращать не надо. Считайте, что это расходные.

– Благодарю Вас, любезнейший! – уже шепотом проворковал Неволин. Курильщики возвращались в столовую.

***

На неделе Лиза, наконец-то, разобралась с отцовскими бумагами и в среду вечером торжественно читала окончательный вариант лекции на кухне Егоровне.

– Ты мне по седьмому разу про закалку металлов читаешь. Я скоро сама начну ножики калить! – смеялась няня.

– Погоди, Егоровна! Мне же надо по времени понять – сколько текста можно оставить? На бумаге же – это одно, а когда голосом, то получается медленней. Хочется всё важное сохранить. А папе надо в полчаса уложиться.

– В полчаса! А как уедет на свою Выставку, так на целый день пропадёт! – сетовала Егоровна.

– Ах, Егоровна! – отчитывала ее Лиза с гордостью за отца. – Как ты не понимаешь!? Это же полчаса чистого времени, а сама экскурсия длится гораздо дольше. Пока гости обойдут другие залы, папа же уже готовится их встречать! Потом сам водит от витрины к витрине – показывает, рассказывает. А в конце, мы это вместе придумали, проходит небольшой конкурс для желающих. Все всегда веселятся очень! Потому что редко у кого получается. Мы заперли в сундуках и шкатулках разные сюрпризы на экспонатные замки, и если кто секрет отгадает, то может приз с собой унести. Правда, здорово?

– Сама-то все секреты, наверно, уже знаешь?

– Нет, папа мне не говорит, – рассмеялась Лиза. – Наверно, боится, что разболтаю. Хотя, ты права, это неправильно! Останусь как-нибудь подольше и догадаюсь. Хотя бы про одну шкатулку! Сама, без подсказок.

– Давай, давай, дитёнок. Потом заберешь её домой, будешь свои богатства хранить, – «подкалывала» ее Егоровна.

– Какие же это богатства, Егоровна? – поддержала шутку Лиза.

– Ну, у каждой девицы есть богатства. Не золото-каменья, так письма-записки, или цветок какой засушенный. Есть у тебя такой?

Лиза замотала головой. А потом вдруг вспомнила про незабудку, заложенную в книгу.

– Есть! Егоровна, а ведь есть такой! Я и забыла совсем. Ура! У меня есть богатство! – продолжала веселиться Лиза.

– А, кстати, ты денюшкой-то сейчас богата? – няня вернула Лизу из облаков на землю, перейдя к делам насущным. – А то я тебе настройщика присмотрела. Но берет он, говорят, по-разному – от сложности работы. Наши-то пианины долгонько без дела стояли… Как бы не заломил!

– Зови его, няня! Есть у меня сейчас средства. А то я без упражнений все уже позабывала. Надо срочно наверстывать!

– Ну, так я на ту неделю и договорюсь?

В четверг не было ничего примечательного, а в пятницу днем принесли записку от Арины Мимозовой: «Лиза! Без тебя не справлюсь! Приезжайте завтра пораньше, часа за два до начала. Папа пришлет за вами карету, она ваша на весь день. Жду. Ничего не успеваю. Волнуюсь. Арина».

– Карета. Зачем нам карета? У нас самих пролетка есть, – недоумевала Лиза.

– А ты в чем на праздник ехать-то собираешься? – сложив руки на груди, допрашивала ее няня.

– Ну, в приглашении написано «как для пикника». В том платье, что на открытии Выставки была, в том и поеду.

– В белом? На весь день? – Егоровна поджала губы.

– Оно не белое, а всё в зеленых листьях! Как раз для слияния с природой.

– Природа – это и трава, и одуванчики! И пыль, и брызги. К вечеру будешь, как чушка немытая! А на ноги что наденешь?

– Фи, няня! Что за выражения. Что ты на меня напала? – защищалась Лиза. – Ботиночки конечно! Они с каблучком, а Арина вечером танцы обещает. В чем мне еще прикажешь идти?

– Прикажу в тапках удобных. Прикажу в юбке немаркой. А в карете все развесить можно, а после переодеться. К тому же она запирается, не то, что ваша пролетка – воруй, не хочу!

– Господи, няня, ты совсем уже с ума сошла. Кому там воровать-то! У Саввы Борисовича все гости – люди почтенные!

– Гости гостями, а каждую мышь в лесу не отловишь, – гнула свою линию Егоровна. – Знаю я тот Черный пруд! Всякая шваль по ночам так и шастает. Не мог Савва Борисович поприличней место выбрать?!

***

На следующее утро Полетаевы встали рано. К девяти часам прибыла карета от Саввы, в ней разместили сменную сорочку и вечернюю тройку для Андрея Григорьевича и платье для Лизы, а пока они поехали одетые просто, удобно и, как настаивала Егоровна, «не марко». Подъезжая к Черному пруду, они увидели вновь установленный переносной шлагбаум рядом с площадкой для карет. Ее охраняли трое полицейских. Полетаевы предъявили билеты и дальше по аллеям шли к месту пикника уже пешком. По дороге им встретилась еще парочка охранников – Савва подготовился к мероприятию по всем параметрам.

Отец и дочь вышли к квадратному окну водной глади, которая в это время суток совсем не казалась черной. Один из берегов занимало деревянное сооружение, часть которого была то ли буфетом, то ли рестораном, остальные его отделения, видимо, были отведены под технические службы. Туда они и направились. Прямо у воды было расставлено около десятка столиков, пока не накрытых, но уже застеленных белоснежными скатертями. На одном из них громоздилась целая армия фарфоровых молочников, над которыми уже вились мухи и пчелы. Лиза с отцом зашли внутрь, откуда раздавались голоса.

– А я говорю – рано разливать!

– Барышня! Так потом в суматохе не успеем-с! Позвольте сейчас докончить?

Арина ругалась с буфетчиком. Увидев Лизу и Полетаева, сильно обрадовалась.

– Андрей Григорьевич, здравствуйте, милый! Лиза, спасибо, что отозвались!

– Что у вас тут с самого начала за шум? – поинтересовался Полетаев.

– Да вот. Папа уехал в конюшни, а я тут одна бьюсь. Решили самым младшим на лакомство клубнику со сливками подать, у нас Шурка ее просто обожает. Так я говорю, что при такой жаре рано сливки с холода снимать, а Гордей Савельич настаивает, что надо заранее, а то не успеем. А общий съезд только через два часа начнется!

– Ариша, а можно малышам такие ягоды-то? – озадачено спросила Лиза.

– Да мы все их с детства едим, а Шурку так за уши не оттащишь! А что такое? – не понимала Арина.

– Ну, я просто вспоминаю, как в Институте родители Анюте Елагиной принесли клубники в гостинец, а она потом три дня в жару пролежала и вся красными пятнами пошла. Взрослые всполошились, нас всех осматривали – боялись, что зараза. Мы тогда маленькие были, только седьмой класс кончали, а до сих пор помню.

– Да, барышня, – вступил в разговор, забытый было всеми, буфетчик. – Истинный крест, слыхали и мы про такое. У родителев про каждое дитя надо спрашивать – можно-нельзя? Сенная лихорадка может случиться.

– Господи! – Арина опустилась на стоящий рядом стул и повесила руки между колен. – Чуть детишек не уморила, вот хозяйка-то!

– Да прекрати расстраиваться, еще ничего не произошло! – Лиза пыталась успокоить подругу, на которой сейчас держалось всё предстоящее мероприятие. – Хватит руки опускать, давай думать. Конфеты, вафельки, ситро?

– Да куплено всё. И пряники. Но то для тех, кто постарше, мы думали.

– Да зачем дитям шипучка Ваша! – буфетчик лез из кожи вон, чтобы молодая хозяйка не сердилась. – Я ж, барышня, сейчас мигом взвар из сухих фруктов поставлю. Лимонаду наделаю, через два часа все остынет, все свое – медок, мята. Только прикажите!

– А сливки куда? – потихоньку оживала Арина.

– А сливки, что Вы уже разлили, Гордей Савельич, я бы тоже детям не рискнула давать, – Лиза махнула рукой в сторону выхода. – Видать уже прокисли, сами гляньте.

Буфетчик выбежал на двор и через пару минут вернулся с молочником в руках и с таким огорчением на лице, что ругать его ни у кого уже не «поднялась рука».

– Клубнику на стол взрослым, те должны сами знать, что им можно. А из кислых сливок напеките оладьи. Всё об этом! – Лиза распоряжалась так, что отец смотрел не нее, совсем не узнавая. – Что нам еще надо успеть обсудить, пошли Арина. Папа, ты посидишь здесь?

– Да, дочка, я тут, если что зовите, – Полетаев переглянулся с Гордеем Савельичем, тот понимающе развел руками.

– Ещё хорошо бы за белёвской пастилой послать! Есть кого?

– Лизок! Распоряжайся наравне со мной, бери любого, и отправляй, куда посчитаешь нужным, – услышали они удаляющиеся голоса.

Девушки вышли на воздух, и Лиза с любопытством оглядывала территорию гуляния. На одном берегу были расставлены длинные лавки, а пред ними высилась, обитая бархатом, рама с занавесом и двумя ширмами по бокам, задником обращенная к воде – явно это были зрительные ряды с импровизированной сценой, где декорацией был сам пруд. Пространство за местами для зрителей зеленой поляной углублялась в парк. У дальнего края четырехугольника воды сгрудились все лодки, пока что прикованные, а рядом с ними колыхался плавучий деревянный настил. Вдоль незадействованной стороны периметра проходила аллея, которая терялась в зарослях темных кустарников и деревьев.

– Еще вот что у меня не сходится, – жаловалась Арина. – Чтобы каждому на память о сегодняшнем дне осталось, да и, чтобы полицейским легче было чужаков отличать, я заказала такие розеточки на грудь каждому гостю: на картонке надпись «Благотворительное мероприятие сестер Мимозовых» и все на банте из атласных ленточек. Да вот, тоже видимо, промахнулась. – В этот момент они дошли до места, где стояла большая коробка с этими самыми розетками. – Мне по пятидесяти штук сделали на красном и на синем. А если народу больше прибудет? А если девочек и дам будет больше, чем мальчиков и господ? Что-то у меня всё не ладится!

– Сто человек! – изумилась Лиза, но тут же взяла себя в руки, чтобы поддержать подругу.

– Семьдесят три билета продано, – Вздохнула Арина. – Тридцать два детских и сорок один взрослый. Да гости приглашенные ещё.

– Всё у тебя сладится, не хнычь!– Лиза рассматривала содержимое коробки. – А это что?

– А это мы еще вначале пробовали с белыми лентами и с голубыми. Их совсем немного, штук по двадцать.

– Ну, вот и дели, не как ты думала, а по билетам. Детям – красные, взрослым синие и голубые.

– А белые?

– А белые мы себе приколем! И обслуге раздай – не все ж в униформе, чтобы полиции их легче узнавать было – они ж чаще всего туда-сюда будут перемещаться.

– Лиза! – Арина согнулась вопросительным знаком, повисла у нее на шее и застыла на какое-то время. – Как всё просто, когда кто-то помогает.

– «Человек не должен быть один!» – как говаривал наш батюшка в Институте, – басом прогудела Лиза, и девушки беззаботно рассмеялись.

– А мороженое будет? – совсем по-детски спросила Лиза.

– Ой! – опять начала впадать в уныние организаторша праздника.

***

В таких заботах время пролетело незаметно. Прибыл Савва Борисович, и сразу все закрутилось еще быстрей, лакеи и служители так и летали, выполняя последние распоряжения. Савва привел с собой двух маленьких пони и одного конька чуть побольше размером. Сгрузили три огромных сундука и занесли пока в подсобку: «Потом разберетесь, старый реквизит из театра прислали», – это Савва доставил обещанные наряды. Когда миновало одиннадцать часов, то стали съезжаться первые гости. Хозяева праздника, к которым теперь полностью приравняли и Лизу, вышли к шлагбауму встречать их. В основном прибывали или родители с самыми младшими благотворителями, или целые семьи, где таковые малыши наличествовали. Приехала повозка кукольного балагана, Лиза проводила петрушечников в свободное помещение для переодевания и подготовки, по дороге показав импровизированный зал, перед которым им предстояло выступать.

Когда она вернулась к месту сбора гостей, то заметила в отдалении довольно странную парочку. Небольшого роста, с редкими волосиками, человечек неопределенного возраста и сословия сопровождал пухлого мальчика лет двенадцати, но подойти к пропускающей охране они никаких попыток не делали, а как будто ждали кого-то, потому что лысеющий человечек вглядывался в каждую прибывающую карету и повозку. Спустя полчаса картина не изменилась, и любопытство обуяло Лизу до такой степени, что выждав момент, когда поток прибывающих на время иссяк, она указала на парочку Арине. Пригласив с собой одного из полицейских, девушки сами решили подойти к этому загадочному дуэту.

– Здравствуйте, я хозяйка сегодняшнего мероприятия, – представилась первой Арина. – Простите, господа. Вы, быть может, не знаете, что в парке прогулки сегодня нежелательны, здесь проходит частная благотворительная встреча по билетам.

– Как же, как же, Арина Саввишна! – лысеющий человечек теребил в руках свою шляпу. – Не только наслышаны, но и содействие принять желали бы. По мере возможности. Вот мальчик мой, он по билету! Думал, знакомых встречу, чтоб согласились сопроводить. Да видно передумали они.

– Так у вас билеты? Что же вы тогда не проходите? Милости прошу, господа! – Арина приглашающе указала рукой на аллеи парка, но маленький человечек, выхватив из кармана платок, протер лоб молниеносным рефлекторным жестом.

– Не совсем так, барышня, – мялся он. – Не то, чтобы билеты, а билет. Детский.

– Детский? – Арина ничего не понимала, и в голосе ее сквозило не удивление, а, скорей недоумение.

– Мне двенадцать только будущей осенью будет, я имею право по детскому, – пробасил вдруг одетый в парадный костюм толстячок. – Мне б только на лутырею попасть, а потом дядечка меня заберет!

– У вас только один билет, на мальчика? – догадалась, наконец, Лиза.

– Так точно, милая барышня! – человечек весь теперь устремился к Лизе. – Вы можете проверить, эх, жалко метрики с собой не взяли. Мальчик у нас действительно просто крупный!

– Да что Вы, право! – Арина засмеялась, разобравшись в ситуации. – Какие метрики! Мы Вам верим и так. Как тебя зовут, мальчик?

– Глеб Глебович Неволин, – четко отрапортовал тот.

– Ух! Ну, так не желаешь ли ты пройти с нами, Глеб Глебович? – Арина честно выполняла обязанности радушной хозяйки. – Не только лотерея, а все что пожелаешь. Ты на настоящей лошадке хочешь поездить?

Глеб Глебович вопросительно заглянул в глаза дядечке, одновременно доставая платок из кармана и протирая лоб фамильным образом, а после с надеждой кивнул фее, которая обещала ему сказочные кущи.

– А Вы, простите? – поинтересовалась Лиза.

– Неволин, – представился сопровождающий мальчика господин. – Клим Валерианович. Это мой племянник, сын покойного брата. Иди, Глебушка, с барышнями, веди себя достойно, я тут тебя подожду.

– Вы что же, собираетесь несколько часов тут ждать? – Арина всплеснула руками. – Этого мы никак допустить не можем. Пойдемте с нами так, без билета.

– Нет-нет. Это ничего! Я тут как-нибудь. Это неудобно, милейшие мои барышни. Что я там буду со всеми? Мне бы вот мальчику показать, как это в обществе, чтобы понимал, чтобы учился хорошо, чтобы стремился.

Подруги переглянулись.

– Вы очень хороший опекун, господин Неволин, – Арина поняла, что в семье просто нет денег на взрослый билет, но вот они как-то выкроили эту сумму, чтобы отправить мальчика «в общество»… Возможно, эти десять рублей перевешивали все остальные взносы, не особенно обременительные для семей состоятельных. Это тронуло ее до глубины души. – А что за знакомые, которые передумали, если не секрет?

– Домовладелица Удальцова. Вдова. Не слыхали?

– Гликерия Ивановна? Папа ее хорошо знает, – Арина жестом отпустила полицейского, потому что в этот момент прибыли сразу две кареты. – Да разве у нее есть дети? У нас все-таки мероприятие определенной направленности.

– А у нее тоже племянники. Вашего примерно возраста. Таня и Сережа. Только фамилия у них другая – Горбатовы.

Сердце Лизы забилось часто-часто.

– Они что же, собирались быть, да раздумали? – спросила она. – Мы же знакомы с ними, Арина. На Выставке, помнишь? Таня – моя одноклассница.

– Да увидитесь еще! Просто, что им тут утром с малышами-то делать? После обеда и будут. Ну, пойдемте, а то мы уже и так долго отсутствуем, как бы там, что-нибудь не напутали без нас, Лиза! – И Арина направилась к аллеям парка, приобнимая Глеба за плечи.

Лиза задержалась.

– Скажите, Клим Валерианович, я так понимаю, Вы располагаете свободным временем сегодня?

– Так точно, – и он вопросительно посмотрел на девушку.

– Я – Лиза Полетаева, подруга Арины, – объяснила Лиза свое положение тут. – Могу ли я тогда к Вам с просьбой обратиться? Не хотите ли помочь нам в некоторых организационных делах, но, только это будет связано с разъездами и поручениями? Вам же можно доверить коммерческое дело, закупки? Я сама с Вашими приятелями знаюсь, видимо Вы человек достойный и надежный. Несомненно, все Ваши услуги будут отдельно вознаграждены.

– Что Вы, барышня! Лиза! Как по батюшке Вас?

– Андреевна.

– Елизавета Андреевна, дорогая! Закупки, поручения, разъезды. Это что ни на есть моё предназначение, – вступил на знакомую почву Неволин. – Всенепременнейше располагайте мной всецело и безраздельно. Птичьего молока достану, если велите!

Лиза засмеялась. Они прошли к шлагбауму, Лиза взяла у Арины денег на расходы и приколола к пиджаку Неволина белую розетку распорядителя.

– Где настоящая Прохоровская пастила в городе продается, сообразите?

– Как же, как же! Наисвежайшую привезу! Сколько прикажете? Деткам? Может еще и тянучек прихватить, они любят?

– Вот Вы умница, Неволин! Обязательно прихватите. Это в первую очередь. А потом. Где лучшие мороженщики, знаете? Привозите сюда, прямо с бочками, да смотрите, чтобы залежалый товар не подсунули. Арина Саввишна сама проверять станет.

– Как себе выбирать стану! Позвольте отбыть?

– Позволяем! И, если на обратном пути еще и торговца свистульками там разными привезете, тоже никто не обидится!

Неволин уехал вместе с кучером и выделенной ему коляской, а две подруги смотрели ему вслед.

– Полетаева! Переезжай в Москву! – Арина приложила руку козырьком к бровям и глядела на клубящуюся пыль. – Вдвоём с тобой мы горы свернем.

***

И вот все утренние гости собрались и встреченные радушными хозяевами расположились по желанию в разных частях парка. Кто-то из родителей сразу переместился поближе к буфету, оставив своих чад на гувернанток, а для тех, кто желал оставаться всей семьей вместе, служители расстилали плотные ковры на лужайке. Наконец прибыли и главные герои сегодняшнего дня – дюжина приютских девочек представляла на благотворительном собрании своё заведение. Их привезли в парк две воспитательницы, и девочки долго еще так и держались белой стайкой, одетые в светлое платье по случаю праздника.

Но потом возраст взял свое, первая неловкость исчезла, и они постепенно растворились в бегающей и гомонящей детворе. Маленьких детишек собралось больше ожидаемого, и кукольное представление пришлось повторить два раза, разделив их на группы – пока одна угощалась, другая смотрела «Репку». Детишки постарше чинно прогуливались по аллеям, или, забыв на воздухе про правила и степенность, начинали бегать по траве между расстеленных ковров – от своих родителей к родителям новых знакомых. Иные по очереди катались на пони, презрительно глядя на малышню и считая ниже своего взрослого достоинства смотреть такую ерунду в вертепе. Один только Глеб Глебович, сидя среди нянек на дальних рядах, чтобы не загораживать маленьким деткам обзор, дисциплинированно отсмотрел постановку дважды.

Заметив, что уже довольно большая группа детишек не занята ничем, а скопилась в опасной близости от воды и бездумно бросает в пруд камешки, Лиза позвала к себе Настю, и вместе они придумали отвлекающий маневр.

– Настя, ты знаешь игру «Почта»? – спросила Лиза.

– Нет, Лизонька, в Москве мы в такую не играли. А что надо делать?

– Смотри, я буду почтальон, а ты хозяйка дома. Все остальные – твои гости, и вы должны изображать то действие, которое я назову в конце. Поняла? Потом можем поменяться.

– Девочки, хотите играть в «Почту»? – спросила Анастасия у проходящих мимо гостей, она уже сильно хотела попробовать новую забаву.

– Да! Знаю-знаю, ах, как хорошо! А как это? Что за игра? Мы не умеем, – вразнобой заинтересовались те.

– Сейчас научу! Играем? – стоящие вокруг кивнули, Лиза отошла от них на пару шагов и начала игру: – Динь-динь-динь!

– Кто там? – вступила Настя.

– Почта.

– Откуда?

– Из города на букву…

– На букву «Ч», – подсказала «хозяйка дома». – А что там делают?

– Чихают! – придумала задание Лиза и девочки вокруг стали громко изображать чихание.

Было очень смешно. Со всех сторон к ним спешили любопытные. Через несколько конов играли уже больше десяти человек, а на берегу пруда никого не осталось.

– Вам почта из города на букву «О»!

– А что там делают?

– Обнимаются!

– Лиза, ты обещала поменяться! – взмолилась Настя. – Давай теперь я – почтальон, а ты – хозяйка. Динь-динь-динь!

– Кто там?

– Почта!

– Откуда?

– Из города на букву «П».

– А что там делают?

– Падают! – вдруг загадала Настя, и, повалившись вместе с детьми на траву, чтобы не заработать фант, Лиза добрым словом вспомнила Егоровну.

В Институте девочки играли в такие подвижные игры крайне редко, в обычные дни все подобное было под запретом. Лишь иногда на Рождество, в каникулы, или когда взрослых не оказывалось рядом. Но даже тогда верхом отваги и смелости было загаданное действие «топают». Все движения в играх были пристойными и легко выполнялись стоя. Отыграв для приличия еще два раза, Лизаа шепнула Насте:

– Всё, молодец, научилась! Теперь ты сама можешь, а я пойду твоей сестре помогать. Можете потом еще в «Жмурки» поиграть – это-то все знают!

За это время детские столы уже прибрали, и на них появились оладьи с медом и различными вареньями, пряники, чай, яблоки и привезенная Неволиным-старшим пастила. По дорожкам ходили мороженщики и раздавали всем желающим порции пломбира или крема-брюле. После окончания сказки, «сцена» тоже долго не пустовала, и свое мастерство там показывали теперь балаганные артисты. На них сбежались смотреть уже разновозрастные зрители. Акробаты – двое взрослых мужчин в трико и одна девочка, ровесница некоторым гостям, в пышной юбочке и с огромным бантом в прическе, строили различные фигуры и крутили сальто. А в конце выступления девочка ходила над землей по тонкому шесту, лежавшему двумя концами на плечах у ее партнеров. После она же, но уже в одиночестве, демонстрировала забавный номер с дрессированными собачками, а рыжий клоун показывал фокусы, жонглировал разноцветными кольцами и все время падал, пытаясь повторить за своими товарищами их кульбиты. Зрители хохотали. Но Арина заметила, что самые маленькие гости начали уставать, а некоторые капризничать.

– Папа, может пора начинать детскую лотерею, да и развозить их по домам? – посоветовалась Арина с отцом.

– А ты как планировала, дочка?

– Да я думала, что лотерея будет после второго спектакля, с актерами, для старших детей. И розыгрышем закончить детскую часть для всех разом. Но вижу, что маленькие больше не выдержат. Та постановка больше часа идет.

– Давай, дочка, делай как лучше. А пока малышей развозить станут, мы старших на лодках покатаем.

Арина пошла распорядиться, встретила на пути Лизу, и та без слов указала ей на все еще сидящего в зрительных рядах младшего Неволина. Арина кивнула. Лиза подошла к нему:

– Глеб Глебович! Ваша долгожданная часть праздника наступает. Не хотите ли помочь в организации? – Мальчик тут же вскочил с лавки, кивнул и пошел за Лизой. – Вы счет до скольких знаете?

– До скольких хотите! – на ходу заглядывая ей в глаза, отвечал Глеб Глебович. – Я хорошо учусь, дядечка хвалит.

– Ну, вот и славно! Вы будете громко объявлять выпавшие номера. Хорошо?

– Хорошо.

– Жаль, что по билету Вы участвуете в этой части розыгрыша, тут подарки, в основном, совсем детские, да по большей части девчоночьи. Во втором отделении будут книги.

Тут они как раз подошли к месту проведения лотереи – к Арине, остальным хозяевам и собирающимся гостям.

– Это ничего! Если даже куклу выиграю, ничего! Я ее Стаське подарю, – мечтательно произнес Глеб в ответ Лизе.

– А Стаська это кто? – заинтересовано спросила Шура Мимозова, которую старшая сестра держала за руку.

– Сестра. Младшая, – с какой-то затаенной и почти взрослой гордостью ответил Глеб, а у девушек в очередной раз перехватило в горле.

***

Арина звонила в большой колокольчик с деревянной ручкой. Его звук разносился по всем аллеям парка. Слуги вынесли на поляну большой круглый аквариум, но пустой, без воды и рыбок, и установили его на треножник. Когда вокруг собрались все созванные распорядителями и услыхавшие звон приглашенные, Арина торжественно высыпала в него из мешочка номерные бочонки от лото по числу всех розданных детских билетов – и благотворительных, и пригласительных.

– Шура! – обратилась она к младшей сестре. – Раньше мы хотели, чтобы ты доставала номера для розыгрыша. Но я подумала, что наверно правильней будет, если ты уступишь это право девочке из приюта. Ведь и ты, и я, и все мы сегодня собрались здесь ради них. Так? Как ты думаешь?

У Александры Мимозовой задрожала губа. Но характер не позволил ей пустить слезу на людях. Папин был характер. Она нашла в толпе папины глаза, потом посмотрела на мать и поняла, что подсказки не будет. Все последние дни она часто представляла себе, как станет главной в этот момент праздника! Как будет выполнять ответственное дело, так же, как и ее старшая сестра, которая все это придумала, и как все будут смотреть только на нее, а она будет вытаскивать выигравший номер, и высоко поднимать его над головой, а все вокруг будут радоваться и улыбаться. И вот теперь все на нее смотрели, а улыбаться ей совершенно не хотелось. Главная! Если она действительно главная, то ведь можно же, наверно, сейчас сказать: «Не хочу!» Нет, нельзя. Потому что все равно уже не будет того, что представлялось в мечтах. Какие уж тут улыбки… Папа точно улыбаться не станет.

– Я думаю, – еле слышно начала Шура, – Я думаю, что раз ради них, то да. Пусть. Я уступаю. А я в следующий раз, ладно?

– Ладно! – ответила Арина и обняла прижавшуюся к ее ноге сестру.

Савва и Феврония переглянулись. Он поднял брови в безмолвном послании жене: «Так-то вот!», и она понимающе улыбнулась в ответ. Они были довольны своими дочками.

Лиза подвела к стеклянному шару самую младшую девочку из приюта:

– Как тебя зовут, малышка? – спросила она.

– Галинка, – ответила девочка.

– Галинка, тебе сейчас выпала возможность побыть в роли богини судьбы. Ты будешь вытаскивать по одному бочонку, и отдавать этому мальчику. Каждый вытащенный тобой номер – это приз. Александра Саввишна уступает тебе эту почетную обязанность.

Шура пыталась через силу улыбнуться. Галинка посмотрела на нее, потом на бочонки с цифрами:

– Барынька! Давай пополам, тут их много! – предложила она Шуре.

Та засветилась вся, и улыбка вновь поселилась на ее симпатичном личике. Они договорились доставать номерки по очереди.

– Не забывайте и свои билеты проверять! – напомнил им Савва, нежно проведя ладонью по плечу дорогой супруги, и вышел на середину поляны.

Он сам выбирал из огромного мешка очередной предмет, показывал его зрителям, после кто-то из девочек доставал номер, а Глеб его торжественно оглашал. Все тут же начинали шуршать билетиками, сличая выпавшие числа, и счастливый обладатель приза выходил из толпы к Савве. Тот как заправский летний дед Мороз вручал подарок и лез в мешок за следующим, получая от этого несказанное удовольствие. Галинке и Шуре достались почти одинаковые фарфоровые куклы, только в разных нарядах, Насте Мимозовой – губная гармошка, а Анфиса в детском розыгрыше уже не участвовала. Раздача подходила к концу, на несколько номеров никто не отозвался, видимо их обладатели не смогли приехать. Арина тут же писала и прикрепляла к призам бумажки с выпавшими номерами, обещая после отослать их по адресам, сличив со списком приобретателей билетов.

– Внимание! Разыгрываются три главных приза! – провозгласил Савва Борисович. – Первый – деревянная лошадка-качалка!

Из-за ширмы вынесли ярко-красную расписную лошадь, которую невозможно было спрятать в мешок.

– Ух ты! – вырвался возглас восхищения у одной из приютских девочек, чуть постарше Галинки.

– Номер тридцать три! – огласил Глеб, и Лиза, вспомнив подсчеты Арины, поняла, что выигрыш пал на один из пригласительных, а не купленных билетов.

Глаза у девочки, только что так непосредственно выразившей свой восторг, округлились еще больше, когда она поняла, что заветные две цифры красуются на ее сильно замятом и уже заляпанном за день билете, давно зажатом во влажном кулачке. От избытка чувств из огромных глаз тут же хлынул поток, и, получив свой приз, она обняла лошадку за шею и плакала счастливыми слезами. Глеб, несмотря на солидный возраст, шмыгал носом и, видимо, тоже вот-вот готов был зарыдать.

– Ты чего? – шепотом спросила его стоявшая рядом Лиза уже совсем по-свойски.

– Мой номерок наверно закатился куда-то. Потеряли! Ничего не выпало. Не может же быть, чтобы – главный?

– Дай сюда билет. И не смей реветь.

– Второй главный приз – механическая кукла, играющая на пианино! – Савва достал из мешка невообразимую красавицу с золотыми волосами, застывшую над клавишами. Глеб затаил дыхание, а Галинка вытащила один из двух оставшихся бочонков.

– Номер… – прохрипел Глеб, прокашлялся и уже громко возвестил: – Номер семь!

Лиза развернула его билет. Там стоял номер двадцать четыре. Она сама начала сомневаться и заволновалась.

Из толпы вышел кудрявый рыжий мальчик в кружевном жабо и бархатном костюмчике.

– Кукла? Мне? – и его лицо тоже подозрительно перекосилось.

– Ну, вот! Напоследок – всемирный потоп! – всплеснул руками Савва Борисович. – Поменяйся с кем-нибудь.

Но мальчик отрицательно замотал головой, прижал к себе куклу и убежал к маме. Некоторые представители взрослого мужского состава зрителей хохотали.

– Приз третий! – Савва посмотрел на опустевший аквариум. – Игрушечный колесный пароход «Меркурий». Уменьшенная модель.

В руках у летнего деда Мороза оказалась точная копия настоящего пассажирского судна – с колесом, лопастями, спасательными кругами по бортам, с деревянным настилом палубы и даже маленькими сидениями на ней. Это было невозможное богатство для любого мальчишки. Девчонкам такое просто нельзя было давать в руки. Глеб зажмурился. Шура достала последний номер и отдала его не Глебу, а почему-то стоявшей рядом сестре.

– Двадцать четыре, – прочитала Арина и вопросительно посмотрела на Лизу.

Та молча развернула выигрышный билет, показала его всем издалека, а Арине сунула прямо в лицо и совершенно неприлично завизжала от восторга. Девушки обнялись, как будто это выиграли они сами и кружились, подпрыгивая, как маленькие. А серьезная Шура подошла, подтолкнула в бок ничего не понимающего победителя по направлению к своему отцу, и только потом улыбнулась ему в спину.

***

Прибывала новая партия гостей. Приехала Нина с родителями. Малышей развозили по домам, а к пруду съезжались взрослые. Приютские девочки напоследок исполнили несколько приготовленных заранее песен и церковных гимнов. Выступление вышло трогательным, в руках многих дам появились платочки. Прощались с приютскими очень тепло, насовав им в карманы кучу сладостей, и загрузив повозки дарами для остальных детишек. Но вот они отбыли, и праздник перешел в свою следующую стадию. Лошадок увезли обратно в конюшню, а на их месте, на ровной аллее, для желающих было организовано теперь катание на велосипедах. Один консервативный пенни-фартинг о трех колесах для дам и два новейших двухколесных ровера. Лиза попробовала прокатиться, после чего на юбке остались мелкие, но заметные пятна от смазки и керосина. Но удовольствие того стоило. «Хорошо бы катание производить в брюках, как мужчины», – крамольно помечтала Лиза и огляделась – не догадался ли кто о таких ее мыслях.

Оставшихся детей и подростков усадили смотреть постановку «Кота в сапогах», автор которой сам писал пьесы под псевдонимом Кот-мурлыка, а для родителей был устроен легкий фуршет. Глядя издалека на актеров, вспомнили хозяйки праздника и про свои театральные прожекты. Арина с Аглаей и Лиза со своей неразлучной подругой, все вместе добрались, наконец, до присланных утром сундуков. Надо было разобрать их и хоть слегка проветрить. Тут же возле девушек образовалась компания добровольных помощников из числа гостей и приглашенных офицеров и кадетов. Молодые люди с легкостью перетащили реквизит из сарая на поляну и теперь веселились, примеряя на себя добытые из недр сундуков наряды. Верней нарядами – кафтанами, сюртуками, туниками и мантиями – был полон только один из них. Во втором оказались отрезы различных тканей – от тяжелых портьерных, до невесомых газовых и кружевных. А в последнем, самом солидном по объему обнаружились парики, бороды и различные головные уборы – гусарские кивера, кокошники, шляпы мужские и женские, старушечьи капоры и даже две короны.

– Хорошо, что сегодня нет дождя! – порадовалась Аглая.

– Их надо развесить, хотя бы на крышках самих сундуков, – распоряжалась Арина. – И принесите кто-нибудь пару стульев. А вот отрезы наверно даже и вынимать все не стоит, да?

– Нет. Если уж делать, то до конца, – вступила Нина Чиатурия. – Мне не трудно, я сама их разберу. Надо же хоть посмотреть, что там есть, чтобы знать и потом быстро найти, если понадобиться. У нас сегодня шарады или живые картины?

– Мы подумали, что народу слишком много для шарад или аллегорических шествий, – ответила ей Арина. – Скорей всего живые картины, а темы какие-нибудь простые – сами зрители загадывать станут.

Прибыл в полном составе духовой пожарный оркестр и расположился на том берегу, где были приготовлены для него ряды сидений. Как только закончился детский спектакль, зазвучали слышные по парку отовсюду звуки вальсов и маршей. Чем больше прибывало гостей, тем сильнее Лиза волновалась. Она ничего не могла с собой поделать. Она ждала его.

Развесив костюмы из сундуков, военные молодые люди сопроводили выказавших желание барышень к буфету перекусить, некоторые остались на поляне, а остальные разбрелись по аллеям. От пруда доносился детский визг, там катались на лодках. Лиза решила, что сейчас самое время переодеться. Она сказала об этом Нине и отправилась искать отца с ключом от кареты. Та кивнула и продолжала разбирать ткани. Под ворохом рулонов, на самом дне, Нине попались несколько старых журналов, и она стала перелистывать их в одиночестве. Видимо, в эти сундуки никто не заглядывал уже много лет, потому что попавшийся ей в руки журнал датирован был номером три за тысяча восемьсот шестьдесят третий год.

– Лиза, Лиза, что это?! – почти восторженно, что для нее было абсолютно не свойственно, потрясала находкой Нина, когда вернулась ее подруга. – На первой страничке подумала, что детективная повесть и хотела бросить, на второй – что мелодраматический роман. А потом как оплеуха по щеке: «У мужчин мыслительные способности лучше, а читателя нарочно провоцирую, потому что в грош не ставлю!». Кто так пишет? Никто до этого так не писал! Какой-то Чернышевский. Лиза, ты читала? Это что-то необыкновенное!

– Нет, не слышала даже. Так о чем там, Нина?

– Про барышню столичную. Нам ровесницу. Мать у нее жуткая женщина, а сама она словно в капкан попала, нехороший человек около нее вьется. Но, Лиза! Как она ему ответила! Какая сила в ней. Я еще совсем немного прочла, возьму себе, наверно разрешат?

– Если понравится, потом и мне дашь почитать?

– Обязательно. Мне уже нравится. Только тут окончания нет, я все перерыла – за этот год больше номеров не сохранилось, жалость-то какая.

Они пошли к Савве Борисовичу спрашивать разрешение забрать роман домой. Он сначала кивнул, даже не вникая:

– Да забирайте, эти сундуки мне в театре совсем отдали, без возврата, они у них не востребованы, только место занимали. Хотя, дайте-ка глянуть? – чуть нахмурился он, заметив год издания. Полистав журнал, он внимательно посмотрел на девушек: – А ну-ка, отойдемте. Уже много прочли?

– Это я нашла и только начала, – ответила Нина. – Но обязательно хочу дочитать, найти продолжение – тут только первая часть. Очень интересно! А потом Лизе дам.

– Девочка, забудь ты про эту книжку. Ну, не было ее – и нет. Как дочку прошу. Тем более, что чего и начинать-то чтение – конца все равно не найдете. Брось. Давай сразу выкинем?

– Савва Борисович, простите мне мою, видимо, неуместную просьбу. Вы, конечно, можете журнал и силой забрать, и даже выкинуть – вещь Ваша, – Нина опешила от такого неожиданного сопротивления и сама невольно вышла за границы дозволенного – Но я теперь не остановлюсь. Название и автора я помню, у всех подряд спрашивать буду, а найду!

– Силой! – начинал злиться Савва. – Когда и для чего я силу к вам применял? Не хочу я ничего силой. А только вот этого самого и опасаюсь, что каждого встречного-поперечного спрашивать начнете. За вас беспокоюсь! Роман-то этот – запрещенный!

– Как это «запрещенный»? – обомлела Лиза. – А почему ж он тогда в журнале вышел?

– Да вот вышел, – развел руками Мимозов. – А потом спохватились! Так что удивительно, как и этот-то номер уцелел!

– А Вы его целиком читали? – Нина широко распахнула свои темные глаза. – Что там дальше с Верой будет? Не так, как ее мать хочет?

– У-ууууу. Что будет? – приподнял брови Савва Борисович.– Про то вся книга, что с ней будет. Новые люди… Э-эээ… Не так будет! Не как мать хочет, это точно.

– Савва Борисович, миленький! Не отбирайте! – взмолилась Нина. – Неужели нигде-нигде нельзя продолжение сыскать?

– Да ты понимаешь, что будет, если этот роман найдут у тебя?! – заговорщицки понизил голос Савва. – Я как перед твоими родителями оправдываться стану, что запрещенную литературу их дочке подсунул, а?

– Не найдут. Я его из дома никуда выносить не стану. Лиза ко мне приедет – мы вместе прочтем и никому больше не скажем. Честно!

– Ох, хитрюги вы! Вьете из меня верёвки…

Савва припоминал читанный в ранней юности роман, который тогда показался ему достаточно нудным, возможно это было повествование именно для барышень: «Она подумала и решила, он подумал и сказал…». Но ничего предосудительного в нем сам вспомнить не мог, разве что замужество поперек воли родителей. «Ну, уж какие родители – такая и воля», – мысленно констатировал он, а вслух спросил:

– А сейчас куда его деть? Вон сколько народу – вдруг кто увидит?

– Мы его в газеты завернем, а я в карете запру! – тут же сообразила Лиза.

Нина кивнула.

– Ну, добро! Его автор в тюрьме сочинял, знаете? – теперь, когда у них появилась общая тайна, Савва делился с ними, как с сообщницами. – В Алексеевском равелине.

– Нет, мы вообще про него ничего не слышали.

– Говорят, где-то за границей роман издавали после целиком, всю книгу. Да разве ж сейчас найдешь! И не смейте ни у кого спрашивать! И себя, и меня подведете!

– Мы – никому! – и девушки пошли к каретам, благо Лиза еще не успела отдать ключ отцу.

– Шура! – сердце у Саввы было все-таки не на месте после такого разговора, и он, увидев младшую дочь у самой кромки воды, нашел выход эмоциям: – Шурка, отойди от воды! Утопнешь.

Александра Саввишна и Глеб Глебович степенно запускали корабль «Меркурий» в акваторию Черного пруда. Также неспешно, удостоверившись вначале, что ветром не снесет пароход на недосягаемую даль, и, не отпуская руки Шурочки, Глеб выпрямился и поднял глаза на Мимозова:

– Не утопнет, барин. Я же слежу, – спокойно возразил он.

Савва застыл на месте, не ведая, что на это отвечать. Растерялся, прямо скажем. Дети же благополучно вернулись к своему занятию, внимания на него более не обращая. Савва обомлел еще больше. Тут от соседних кустов послышался тихий шепот:

– Барин! Барин, они хорошо вместе гуляют, не гоните их.

– Аннушка, это Вы что ли? – Савва приблизился к зарослям и признал свою домашнюю гувернантку. – А что это Вы тут партизаните, милая, как Денис Давыдов в дозоре?

– Так барышня велели мне за ними не ходить! – пожаловалась нянька. – А как же я могу? Я вот приглядываю издалека. А мальчик этот серьезный, с ним надежно. Да и Шура наша аккуратная. Пусть уж их играют.

– Пусть уж играют, – Савва готов был соглашаться с чем угодно, он отчего-то стоял сейчас спокойный и присмиревший. – А чей мальчик, случаем, не приметили?

– Нет. Я никого взрослых с ним рядом не видела, кроме Арины Саввишны да Елизаветы Андреевны. У них узнайте.

***

Опасный журнал был благополучно заперт в карете и заговорщицы условились, что не важно, кто из них будет его хранителем. Если не получится сегодня его незаметно передать Нине, то пусть Лиза его увозит к себе, а после они встретятся и прочтут вместе. Только успело завершиться это тайное дело, как на площадку въехала карета Удальцовой. Полиция проверила билеты, на землю спрыгнул Сергей, и подал руку сначала своей тетушке, а после и сестре. Оказавшись в эту минуту рядом, обе подруги присели в реверансе перед генеральшей. Таня, увидев Нину, поморщилась, но тут же стала здороваться и представлять одноклассниц тетке. Оказалось, что та прекрасно помнит обеих обладательниц шифров. Сергей, успев лишь поклониться девушкам, вынужден был предложить руку Удальцовой для сопровождения, и все вновь прибывшие направились к остальным гостям. Первый момент неловкости после предыдущей встречи, таким образом, миновал, а после никто прогулку на ярмарке и вовсе не поминал.

Савва Борисович бурно приветствовал генеральшу, Горбатовы раскланялись с Полетаевым и Ниниными родителями, и молодые люди, наконец, получили свободу, оставив «стариков» беседовать между собой.

– Не слышали ли Вы, дорогой Савва Борисович, про цены на арендную недвижимость нынче? – поинтересовалась Удальцова. – С этой Выставкой все так взлетело, боюсь, не прогадала ли я!

– Милая Гликерия Осиповна! – Савва явно испытывал симпатию к генеральской вдове. – Вопрос не совсем по адресу, боюсь, я такими знаниями не обладаю. В своей недвижимости проживаю я сам, да мои домочадцы. Вот лучше у Андрея Григорьевича поинтересуйтесь, он явно лучше этой материей владеет.

Переадресованная Полетаеву, генеральша поинтересовалась и ценами, и районом, и площадью сдаваемых апартаментов. Андрей Григорьевич сначала смущался и отвечал кратко, но видя искренний интерес, сам увлекся знакомой ему темой.

– Успокоили Вы меня, милостивый государь. Вроде не прогадала. Цены-то у нас примерно равные, а расположение у моих особняков явно хуже, так что вот она и выгода!

– И что, хорошо сдается? – спросил Савва.

– Не то слово, голубчик мой, – Удальцова села на своего конька. – Уж все свое в это лето пристроила. Даже не поверишь, в собственном доме первый этаж гостям уступила.

– Как же так? Вы были стеснены в средствах? – спросил Андрей Григорьевич, имея в мыслях свою собственную ситуацию.

– Да не в этом дело вовсе. Я, видите ли, господа, имею в нашем городе шесть особняков под сдачу, и только один из них соседствует с моим собственным жилищем. Почти везде живут постоянные арендаторы, но есть помещения, специально освобождаемые под летнюю ярмарку. Так вот такой самый особняк я нынче целиком сдала иноверцам. Хорошо платят, вперед, но король условие поставил, чтобы все его советники и сановники жили в ближайшей доступности. А в одном с ним доме им жить никак нельзя, только его семейству да домашним слугам. Вот я его свиту у себя и разместила, хоть ночью за ними прибегай!

– Король, Вы говорите? – рассказ генеральши вызвал неподдельный интерес у слушателей.

– Вице-король, если быть точной. Китайский. Так что сейчас о своем стеснении думать не время, а надо пользоваться моментом – копеечка она рубль бережет! Вот Андрей Григорьевич меня понимает, я думаю, – завершила свое повествование удачливая домовладелица и обратилась теперь к хозяевам вечера: – Ох, смотрю много воли молодежи вы тут дали, только что не кувыркаются! Ну, которые ваши дочки-то? Хвалитесь!

Савва с Февронией подозвали девочек и с гордостью стали поочередно знакомить их с новой гостьей. Представив и самых младших, родители переговорили между собой, и Савва Борисович велел Шуре и Насте прощаться с гостями:

– Собирайтесь, мои драгоценные! Сейчас уж танцы скоро начнутся, нечего вам тут более делать, Аннушка вас домой заберет. И не спорить. Договаривались заранее «до обеда», и так позволил дольше.

– Я только попрощаюсь, папа, можно? – спросила Шура.

– Конечно, а с кем, с тем мальчиком? – отец спрашивал не просто так, а с искренней заинтересованностью, Шура кивнула. – Вы подружились?

– Не знаю, папа. Ты же сам говорил, что ни с кем так быстро подружиться нельзя. Но мне с ним интересно. Интересней, чем с бонной или с Аннушкой. Он много знает.

– Твои сестры тоже многое знают, – попытался возразить Савва.

– Нет, папа, они не так знают. И я с ними не так знаю! А он говорит: «Ты же сама видишь, что лист летит, когда на него ветром дует, так что станется, если его ниткой к лодочке привязать?», и я откуда-то сама знаю, что будет парус. Вот.

– Ну, беги, прощайся, – не нашелся, что еще сказать притихший отец.

– Папа. А та кукла, что я сегодня выиграла в destinée, она же моя? Я могу, что хочу с ней делать? Подарить мне ее можно?

– Дари. Твоя она, конечно, – Савва был чуть удивлен. – Кому, если не секрет?

– Спасибо, папа, – чмокнула его Шура в щеку, не ответив на последний вопрос, и развернулась, собираясь бежать прочь.

– Только ты же давно хотела именно с фарфоровым личиком? – напомнил Савва. – Знай, что папа завтра не пойдет, и не купит такую же точно. Учти!

– Знаю, папа! Только на День Ангела или на Рождество! – и Шура убежала.

Савва услышал легкий всхлип рядом, он обернулся и увидел слышавшую весь разговор Лизу Полетаеву.

– Лизонька, что ты? Из-за чего расстроилась?

– Ой, простите, Савва Борисович. Я Шуру слушала, и себя такую же вспоминала, – Лиза промокала непрошенные слезы. – И Митю вспомнила! Вот так же точно я с ним всякие открытия в детстве делала. Где-то он теперь?

– Это сын Натальи Гавриловны? Слыхал… Авось обойдется, Лизонька, – и Савва обнял Лизу за плечо, как собственную дочку.

Они стояли и смотрели, как в отдалении прощались Глеб и Шура. Вот она протянула ему куклу, а он отступил назад и отрицательно замотал головой. А Шура что-то спокойно говорила, но не ему, а в лицо самой кукле. Потом она замолчала и улыбнулась ей. И снова протянула мальчику. Тот взял, прижал к груди, щелкнул каблуками, как заправский офицер и по-взрослому поклонился. Шура развернулась и пошла от него к каретам, а он стоял на месте и смотрел ей вслед.

– Чей это мальчик, Лизонька, не знаешь? Говорят, вы вместе были?

– Этот мальчик – племянник господина Неволина. У них, видимо, денег только на детский билет и хватило, они не богатые, Савва Борисович. А дядю его мы порученцем на сегодня наняли, он вот-вот вернуться из города должен. Мы с Ариной ему вознаграждение обещали, это же правильно? Вы же сами говорили, что каждый труд должен быть оплачен.

– Да все верно вы делаете. Я Арине выделил сумму на расходы, она сама знает кому что, – Савва пошел было в сторону скопления взрослых, но что-то припомнил и остановился. – Нет, Лизонька! Скажи ей, что я сам желаю с этим господином расчет вести, пусть его ко мне подведет, как объявится, хорошо?

– Передам, – и Лиза направилась к Нине и другим гостям.

Арина по-прежнему хлопотала где-то в другом конце парка, а за Таней и Сережей тетка прислала, чтобы лично представить их хозяевам вечера. Подружки вновь оказались ненадолго вдвоем.

– Лиза, ты плакала? – заволновалась Нина, заметив следы недавних слез на лице Лизы.

– Ой, а что, заметно? – Лиза стала платком тереть лицо.

– Не трогай, так быстрее пройдет. Так что случилось? Это приезд «разочарованного принца» так тебя тронул? – догадливо подметила подруга.

– Нина. Если даже ты будешь подшучивать надо мной, то кому я вообще смогу доверять? – посмотрела на нее Лиза.

– Прости, дружочек мой милый. Я просто волнуюсь за тебя. Я не стану больше, я не подумала, что тебе больно. Прости! – Нина забрала у Лизы платок и убрала его ей обратно в карман.

– Я заплакала, когда вспомнила Митю. Один услышанный разговор вернул меня в детство, и я подумала о нем. Помнишь, я рассказывала, что они с другом пропали уже как два месяца назад?

– Господи, Лиза, прости меня еще раз! – лицо Нины исказила гримаса боли. – Ты знаешь, я становлюсь какая-то совсем бездушная. Слуг отчитываю постоянно! Вижу, как можно сделать лучше, и мне кажется, что они просто ленятся. Это так стыдно! У меня как будто что-то заледенело внутри. После выпуска, я все время сижу дома, одна. То есть я, конечно, выезжаю, ты сама знаешь. Но те два-три раза, что мы делали визиты – это и все! Я постоянно среди взрослых, я так не привыкла к этому. Мама, папа. С ними надо все время держать лицо, манеры, сдерживать чувства. У мамы всегда гости, и она точно знает, как я должна себя при них вести, что делать, как разговаривать. Разве возможно поделиться с ней хоть какими-то сомнениями? Она просто не понимает, откуда они берутся. Папа… Папе вообще нельзя ничего сказать, ни о какой проблеме – он тут же схватит со стены саблю и побежит решать ее сам! Я так скучаю по нашему простому обращению в Институте, когда мы все знали про каждую из нас, делились друг с другом, все решали сообща.

– Ниночка! Бедная ты моя, – Лиза недоуменно покачала головой. – Я даже не знала, что может быть так одиноко среди своих. У меня же все по-другому – папа, Егоровна. Ты себе даже не представляешь, какие задушевные разговоры мы с ней иногда ведем. Если бы мне не с кем было просто поделиться тем, что со мной происходит, я бы с ума сошла, наверно. Ты такая сильная!

– Проку от моей силы сейчас? – вздохнула Нина. – Вот Лида. Я даже подругу поддержать не могу.

– Лидочка наша, да… Я спрашивала перед этим вечером про нее, думала ей пригласительный попросить, – кивала Лиза. – Но у них траур еще – до глубокой осени. Так что мы ее ни на каких увеселительных собраниях долго увидеть не сможем. Нина, а ты ко мне домой приезжай. Просто так приезжай! Когда поговорить захочется, или просто вот – книжку почитать. И давай найдем способ, чтобы с Лидой повидаться. А то и вправду, нехорошо!

– Спасибо, подружка милая. Приеду, обязательно приеду! – Нина запнулась, как бы думая – говорить или нет то, что сейчас пришло ей в голову.

– Что-то еще, Нина? Плохое? – Лиза вглядывалась в лицо подруги.

– Наверно да, плохое. Хотя нет, что плохого? – тут же, вскинув голову, улыбнулась Нина. – Просто перемены. Мы, Лиза, наверно скоро в Грузию уедем. У папы же там земли. И, кажется, он нашел мне мужа. Там, дома.

– Как это «он нашел…»? А ты? Ты сама-то хочешь за этого человека замуж?

– Ох, Лизонька, давай поговорим об этом позже. Ничего еще не ясно, не о чем пока говорить. Это я так, от тоски поделилась. Не подгоняй меня. Все тебе первой скажу! Да мне и некому больше.

***

– Ну что, заскучали мои гости? – к ним приближалась Арина.

– Что ты! Всё хорошо, Аринушка! – заверила ее Нина.

– Не уходите далеко, сейчас взрослую лотерею разыгрывать будем. Решила пустить ее в самом начале вечера, а то вдруг гости разъезжаться начнут? Ведь некоторые тут с самого утра сидят. Только закончу список на дивертисмент составлять. Вы будете участвовать?

– А что ж мы можем? Ленты наши тут не пойдут, не готовы мы, – растерялась Лиза. – Может быть стихи прочесть?

– Ох, нет! – Арина закатила глаза. – У меня уже трое чтецов записались, зритель заснет со скуки. Надо чем-то разнообразить.

– А ты ту песню помнишь, мы ее года три назад разучили? – Нина смотрела на Лизу, а рукой указывала куда-то себе за спину, наверно, в прошлое. – Ты вторым голосом пела?

– На грузинском языке, без сопровождения? Ой, а может, и вспомню, мне ж там пару слов всего подпевать надо.

К ним приближались сестра и брат Горбатовы. Они только что отошли от своей тетушки, видимо, получив некие наставления. Танюша оглянулась и увидела грозно поднятый указательный палец Удальцовой, как некое напоминание. Она глубоко вздохнула.

– Арина Саввишна, мы с братом тоже хотели бы поучаствовать в Вашем концерте, если еще есть возможность.

– Да, конечно! Какой номер желаете исполнить? – Арина снова достала карандашик. – Я запишу, чтобы потом составить некую программу.

– Я бы мог прочитать пару стихотворений, – произнес Сергей, но тут же лицо его окаменело то ли от удивления, то ли от ужаса, словно он увидел привидение.

Через поляну к ним спешил Неволин. Арина переглянулась с Ниной после слов гостя.

– Вы знаете, а у нас уже записаны те, кто стихи читать станет. Может быть что-то другое? – гость молчал, находясь в немом оцепенении.

– Вообще-то он их не только читает, но и сам пишет, – как бы вскользь упомянула Татьяна.

– Арина! Так это же и есть другое! – неожиданно вступилась Лиза. – Оказывается, Сергей Осипович читает свои собственные стихи. Он – автор!

– Вот как! Вы – поэт? – обрадовалась Арина.

– Поэт, поэт! Известнейший. Публикации и переиздания все расхватали, на днях сам столкнулся с поисками, – с разбегу вступил Неволин в разговор. – Три магазина облетел тогда, пока отыскал! Здравствуй, Сереженька! Здравствуйте, милая Танечка, нас представляли как-то на Выставке, может, помните? – Татьяна лишь кивнула. – Дорогая хозяюшка, все поручения выполнил, извольте проверить!

– Спасибо, господин Неволин. Сейчас я тут закончу, и мы с вами отойдем и произведем все расчеты.

– Благодарю, милая Арина Саввишна. Полный отчет дам! А потом мальчика домой заберу, поздно для него уже. Премного Вами благодарен! Замечательный праздник устроили!

– Расчеты? Отчет? Неволин, ты как тут? – вышел из своего анабиоза Сергей.

– Случаем, Сереженька. Случаем!

– Так, господа! – вмешалась Арина. – Я пишу «Авторское исполнение поэзии». А Вы, Таня?

– Я на вечерах обычно романсы пою, но тут же нет рояля? Наверно, тогда ничего.

– Как ничего, милая Вы наша? – Неволин заломил руки. – Не лишайте блаженства! Да я бы собственноручно Вам аккомпанемент изобразил, с превеликим удовольствием! Под гитарку споете?

– Да, под гитару можно, если Вы мелодию подберете.

– Милый Неволин! – Арина даже расстроилась. – А гитарки-то у нас тоже нет, не предусмотрели.

– Милые барышни! А скоро ли выступление? А то я метнулся бы домой, мальчика отвез, да и вернулся с инструментом! Если пожелаете?

– За час обернетесь? Желаем, конечно! Да, Татьяна, Вы согласны? – вопросительно посмотрела на гостью хозяйка вечера. – Пока розыгрыш, пока игры. Метнитесь, Неволин. Успеете!

– Арина, твой папа просил представить ему господина Неволина, как тот появится, – вспомнила Лиза.

Неволин и Арина удалились. Сергей один остался с тремя девушками и поглядывал вслед уходящим.

– Ну, что милые барышни? Не желаете ли покататься на лодке? – спросил он.

Нина собралась было презрительно ухмыльнуться, но вспомнила сегодняшнюю реакцию Лизы, остановила себя и просто вежливо отказала антипатичному ей семейству:

– Благодарю, нет. Мне надо подойти к родителям, простите.

– Ниночка, как же? Ты куда? – Лиза растерялась между двух стремлений – пойти с подругой, или побыть так близко от него, так много долгих минут в лодке.

– Лизонька, катайся на здоровье! – Нина уже уходила. – Я просто не хочу.

Пока они шли к берегу, Сергей, улучая моменты, когда Лиза не видит его лица, строил сестре «страшные глаза». Та или на самом деле ничего не понимала, или решила его помучить и упрямо шла за ними. По-прежнему не замечая гневных знаков, она перешагнула через борт и уселась на скамейке. Лиза устроилась у нее за спиной. Отвязав лодку, Сергей все оттягивал момент отплытия, то проверяя уключины, то испепеляя взглядом Татьяну. С берега раздался звон колокольчика, и тут сестра сжалилась над братом.

– Ах, нет! Там же начинают лотерею! – как будто только сейчас вспомнив об этом, вскочила она на ноги. – Как же можно отлучиться, пропустив розыгрыш? Давайте покатаемся позже?

– Да нет, зачем же позже? – Сергей взмахнул веслом и опробовал его на воде. – Ты как ребенок, Таня! Ну, хочешь – иди. Как Вы, Лиза, решаете?

– Нет, нет. Я прекрасно могу потом посмотреть, что мне выпало. Поедемте кататься!

– Давайте ваши билеты, я за вас сыграю! – Таня ничьих чувств не щадила, и открыто усмехалась.

Лиза покраснела.

Но вот всего несколько взмахов веслами вынесли их на самую середину небольшого паркового пруда. Слышны были лишь всплески воды, голоса на берегу становились все тише, все дальше и, казалось, что они остались одни на всей земле. Всем их было видно, но никто не мог слышать, о чем говорят двое в лодке. А Лиза и Сергей вовсе и не разговаривали. Молчание становилось плотным, напряженным, Лиза опустила глаза и рассматривала дно лодки. Гребец рассматривал ее саму.

– В тот раз, помните, Лиза… – начал было Сергей.

– Нет-нет, не вспоминайте! – еще гуще покраснела Лиза.

– Ах, Вы про то? – Сергей почувствовал себя тоже неловко, а Лиза, удивившись этому, впервые подняла на него взгляд. – Я даже не спросил Вас сегодня о здоровье, простите. Но, Лиза, у Вас такой цветущий вид, что мне кажется, это было бы кощунством! Не будем вспоминать плохое.

– Не будем.

– Я хотел рассказать Вам то, что просто не успел в тот раз. Про Лесную царевну. Помните?

– Помню.

– Вы таким чудесным образом возникли передо мной в первый раз, с теми голубыми цветами, что я невольно как будто бы услышал шум лесного ручья, увидел путника, изнемогающего от жажды. И представил Вас, как повелительницу непроходимых для обычного человека зарослей, легко скользящую между стволов, спешащую, чтобы посмотреть какую добычу выбросило на берег Ваших владений. Но это было столь мимолетно, что можно было приписать все это мороку вечера, волшебству случая и колдовству полумрака. Но потом я вновь увидел Вас. Ясным днем, среди толпы людей. Вот в этом самом платье! И тогда я уже точно знал, что Вы – Лесная царевна, случайно оказавшаяся в суете города. «Не уходи! Останься!» – молил Вас лес, пытаясь удержать своими зелеными руками, но усилия его были тщетны, и, вся опутанная листвой, Вы все-таки вырвались и покинули свои зачарованные чертоги.

– Сергей! – Лиза впервые назвала его по имени наедине. – Не говорите так, Вы меня смущаете.

– Лиза! – Сергей бросил весла, закрепленные в уключинах, и порывисто нагнулся к Лизе, хотя их разделяла целая скамья. – Лиза, я постоянно сгораю от желания видеть Вас! Мне необходимо видеть Вас! Хоть иногда. Позвольте мне встречаться с Вами, говорить с Вами.

– Но, как же это! Что Вы говорите! – Лиза совсем растерялась. – Не надо, Сергей, на нас могут смотреть.

– Пусть все видят! – воскликнул Сергей, но откинулся обратно к веслам.

– Я не понимаю. Я же не избегаю встреч с Вами. А, если Вы желаете наносить нам визиты в дом, то это надо спрашивать не у меня, а у папы.

– Ах, Лиза! – Сергей на миг скривил губы в усмешке. – Папы, тетушки… Степенные беседы, очерченные определенным кругом тем, все под надзором… Скука, пыль! Не о таких встречах я Вас прошу, мне интересны Вы. Вы сами! Ваши мысли, Ваши мечты. Давайте договоримся видеться в городе! Ведь сталкиваемся же мы случайно с какими-то своими знакомыми среди прохожих, такое происходит постоянно. Вот мы как бы случайно и встретимся. Все благопристойно, все на глазах у публики, но мы будем свободны в своих разговорах. Как сейчас. Вы нравитесь мне, Лиза. Я хочу знать о Вас как можно больше.

– Боже мой, боже мой! Я не знаю, что ответить Вам, – Лиза почему-то не смела поднять на него взгляд. – Мне надо подумать! И, можно я спрошу у папы разрешения?

Сергей не ответил и еще некоторое время молчал. Он снова взялся за весла, и греб, медленно продвигаясь к берегу.

– Лиза, простите, я ошибся. Вы, как и моя сестра – совсем еще дети. Я забылся. Забудьте и Вы все, что я говорил Вам сейчас. Вы ведь даже не поняли сейчас, что спрашиваете разрешение на получение разрешения, – он печально улыбнулся. – Не надо тревожить папу. Я просто подожду, пока Вы повзрослеете.

– Зачем Вы так? – Лиза собралась заплакать от досады. – Я могу сама решать о себе все. Я просто не люблю, чтобы за меня волновались дома.

– Не обижайтесь. Все хорошо. Позволите ли Вы хотя бы писать Вам?

– Да конечно. Я дам Вам наш адрес.

– Если получите записку с подписью «Вечный странник», знайте, Лиза, что это от меня. Это будет наша с Вами тайна. Девочки ведь любят тайны.

– Ну вот, Вы снова! – Лиза даже топнула каблучком по дну. – Не надо со мной говорить, как с ребенком, мы же договорились.

– Мы договорились, Лиза? – Сергей смотрел долгим взглядом прямо ей в глаза. – Записка. «Странник».

Лиза зачаровано кивнула.

***

– Тасечка! А где наша гитарка? – прямо от входа заголосил на весь дом Неволин.

Тасечка обнаружилась на кухне, а гитарка на своем месте – в гостиной.

– Ну, наконец-то! Я вся изволновалась, – Таисия отряхнула руки, испачканные мукой. – И что это была за затея?

Невестка, живущая в доме Клима уже второй год, была сегодня свежа, спокойна и очень напоминала ему сейчас ту себя прежнюю, какой он уже и не чаял ее когда-нибудь видеть. Как бы Клим ни спешил обратно, и как бы он сам ни был перевозбужден событиями этого удивительного дня, но это в ней он заметить сумел, как и легкое, непривычное волнение. Вряд ли она переживала по поводу долгого отсутствия сына и деверя. Нет, она как будто прислушивалась к чему-то внутри себя, а вернувшихся домой мужичков отчитывала так, по привычке. Целы, невредимы, дома – и ладно.

– Мама, а где Стаська? Мама, посмотри, что мне дали! – Глеб водрузил на засыпанный мукой стол свой мореходный трофей.

– Батюшки! – всплеснула руками мать, и Глеб расплылся в улыбке, довольный произведенным впечатлением. – Богатство-то какое. Красота! Ну, видать не зря съездили… Прости, Климушка, что денежку тогда пожалела. Ты у нас умница, все верно делаешь!

– Я, мама, сам лутырею-то вел, – возвестил Глеб. – Да-ааа. Так-то вот! А ты говорила! И это не все еще. Мне одна девочка и для Стаськи тоже подарок подарила. Где Стаська-то?

– Да спит еще с обеда, а уж сумерки… Пойди, разбуди, а то вечером не уложишь.

Клим вынул из-за пазухи хрупкую куклу, Глеб осторожно взял ее и стал подниматься вверх по лестнице.

– А к тебе знакомый приходил, – доложила невестка.

Клим опешил. Никакие знакомые к нему в дом досель не заходили.

– Какой это? Откудова?

– Так обходительный такой… Сидел тут. Можно подожду, говорит. А я ж не знала, когда вы явитесь. Не надо было? А я чаем его поила…

– Да нет, почему же, – успокоил ее Клим. – Поила так и ладно. Что мы людей принять не умеем? Да кто такой-то?

– Да Корней Степанович, так он представился, – Тася замерла, видимо вспоминая подробности визита, и улыбнулась чему-то своему. – Новостей все каких-то ждал, спрашивал. Я так поняла, ты в каком-то деле его интересы представляешь? Но мне ж ничего говорено не было, так что я ему могла? Посидел, ушел…

– Ах, этот! Да, я и впрямь позабросил его насущности, вот он и не вытерпел. Как только нашел меня? Ну, да Бог с ним.

– А что за человек? Хороший? – чуть погодя спросила невестка, видя, что Клим снова собирается уходить.

– Не очень счастливый, я бы так сказал. Да что он тебе, Тасенька. Не придет больше, не будет тебя тревожить.

– Да он и не потревожил. Я хоть поговорила с кем, – задумчиво отвечала Тася, кусая уголок полотенца.

***

Клим Неволин вырос в доме, из которого все время кто-то уходил. Строил его еще прадед перед самой своей женитьбой. По рассказам бабки, строил он его в расчете на будущее, на большую семью – в два этажа, с хозяйством, со двором и дворовыми постройками, впрок. Но судьба распорядилась так, что до взрослости дожили лишь двое сыновей. Одним из них и был дед Клима, другие родственники из дома постепенно разошлись, кто сначала по другим домам, а кого и сразу Бог призвал. Бабушка с дедом остались полновластными владельцами семейных хором. Да и дед, по молодости, часто уходил из дому – он промышлял тем, что нынче назвали бы коммерцией. Сначала ходил, потом, разжившись, ездил на подводе – торговал ходовым и сезонным товаром по окрестным селам и деревням. Возвращался скоро, далеко не уезжал, рожал и хоронил детей, кормил семью, жертвовал церкви. В общем, жил размеренной, но не всегда домашней жизнью.

Из детишек, так получилось, снова уцелели только двое мальчиков, как рок какой был в роду. Когда старший, Валериан, подрос в статного хлопца, отец естественным путем захотел видеть в нем своего помощника, а в последствие и преемника. Но не тут-то было. Валериан взял, да из дома-то и ушел. Без скандала, без предупреждения, казалось и без причин. Характер. Много лет считали его сгинувшим, бабка у батюшки все спрашивала – как ей поминать сына, «за здравие» или «за упокой»? А батюшка каждый раз отвечал – как сердце чует, но пока возможный срок жизни не вышел, а точных известий о кончине не имеется, то «за здравие» – не грех, можно. Она и молилась. Младший, Вениамин, помогать стал отцу еще в отрочестве и хозяйством не тяготился. Уже старея, дед остепенился, осел и открыл на соседней от дома улице скобяную лавку. Эх, еще б и керосиновую лавочку открыть, да вдвоем не потянут они с сыном. Разжиться не разжились, но дела вели крепко.

И как-то на Пасху Бог послал подарочек – возвернулся старшенький. Живой, невредимый. Заматеревший. Бабка взялась было рыдать, да дед цыкнул – не сметь, праздник же! А уж в ночь, захмелев с дороги и от домашней благодати, сын рассказывал всякие небылицы. Про край Сибирь, про реку Енисей, про золото, которое аж паровой машиной намывают, столь его там немеряно. Про самородки по два пуда, что даются в руки только везунчикам. Про терем среди тайги со стеклянными стенами, галереями и оранжереями, в которых растут апельсины да ананасы. В общем, шутки-прибаутки, сказки пьяного мишутки.

Утром, хлебнув рассольчику, отец припомнил сыну ночные байки, да хохотнул, почесывая живот. Радость всё-таки какая! Сын объявился. Но радость-то радости рознь. Валериан полез за сброшенными вчера в сенях сапогами, и, отломав от них каблуки, стал сыпать на стол золотые чешуйки, да редкий самородковый горох. А из-под стелек достал пачки ассигнаций. Дед прекратил чесать пузо, так и сел с открытым ртом на лавку, да и стал чесать затылок. А сын разложил всю добычу на четыре примерно равных кучки, и отдал часть отцу, часть брату, четвертину снес в церкву, да и себя не обидел. Бог велел делиться.

Ну, вот тут бы и сбыться всем мечтам и чаяниям деда – хоть керосиновую лавку открывай, а хоть и свечной заводик ставь! Но снова не вышло. Получив братов дар, пришел на поклон к отцу младший, Веничка: «Отпусти, батя! Хочу свое дело начинать, не резон трем хозяевам в одном улье плечами толкаться». Дед отпустил. Но, слава Царице небесной, в этот раз недалеко ушел сын. В соседнем городишке и лавку открыл, и дом поставил, и семью завел. Ездил к родителям по праздникам, внуков возил. Да и в родном дому детские ножки по лесенке вскоре затопали.

***

Тут начинались уже собственные воспоминания Клима. Помнил он весеннее утро, когда приехал его дядечка, но почему-то один, без тетечки и без двоюродных братиков. Один одинешенек. Потом Клим впервые слышал, как бабушка кричала громко, на весь двор, как не принято было у них в семье. Так что и соседи слышали: «Проклясть не прокляну, но, если возвернется, видеть ее, окаянную, ни в жисть не желаю!» Бабушка кричала, а мамка увела Клима наверх, в спальню, но слышно было и оттуда.

С тех пор удача отвернулась от дядечки, как поговаривали взрослые за столом. То ли не надо было вовсе покидать вотчину, то ли новый дом поставил он на нехорошем месте, то ли просто невестка сучкой оказалась. Сбежала с полюбовником, и детей прихватила. Внуков, как бабка с того дня считала, у нее осталось двое – младший Клим и старший Глеб. Всё.

Деловые успехи дядечки тоже пошли на убыль. Отец с братом все помогали ему, все вкладывали, все латали, пока и латать-то стало нечем и нечего. Шальное богатство как пришло, так и ушло. Дядя Веня запил. Отец продал скобяную лавку здесь, и уехал к нему, чтобы снова помочь, вытащить. Но получилось все не так, а наоборот – сам увяз. Мамка Клима и Глеба сохла у свекров от тоски одна, да так и завяла. Похоронили ее, а через год и деда. Когда из соседнего городка пришло известие, что братья по пьянке оба угорели в бане, а дом остался пустовать заколоченный – бабка слегла. К тому времени Глеб вырос уже, и пришел к ней, лежачей, но пребывающей в твердом уме и памяти, просить пустующий дом в наследство. Бабка уже знала, что такое отпускать родную душу без благословения, все одно – уйдет, а сама измаешься, и она, перекрестив внука, дала добро. Так гимназист Клим Неволин остался один из большой семьи с немощной бабушкой на руках.

Он окончил учебу на «хорошо» и «отлично», но дальше, куда уж было идти за знаниями – бабушка слабела год от года. И уходить из дому надолго он уже побаивался, мало ли что ей понадобится. И ухода ей все больше требовалось, сама уже далеко не все могла. Но память и ум сохраняла ясные. Клим пристроился по случаю в одну конторку, на полдня работы, писал и переписывал разные бумажки, выполнял порученья, получал какое-никакое жалование. Дом был свой, платить за жилье не требовалось. У бабушки были некоторые сбережения, но Клим старался в них не залезать и просил у нее редко. Им хватало. В день выплаты, он накупал сладостей, раз от раза все «помягче», и они с бабушкой пили у нее в комнате чай, много разговаривали, смеялись, она вспоминала и рассказывала былое. Клим очень любил такие вечера.

Однажды он шел домой. Шел прогуливаясь, не торопясь, никуда заходить не собираясь – а куда, все равно денежек оставалось ровно до получки, только на хлебушек. Была теплая осень, ветер шуршал золотистыми листьями, от них пахло пьяно и пряно. Клим наслаждался. Тут на пути он увидел полную даму с похожими на нее двумя девочками-подростками и кучей чемоданов и коробок. Никаких средств передвижения по близости не наблюдалось. Дама взопрела, обмахивалась платком и глубоко вздыхала, оглядываясь.

– Мадам! – в нынешнем Климовом настроении не было места никаким страданиям, ни своим, ни чужим, ни даже дорожным. – Изволите извозчика ждать? Желаете, с большой улицы пригоню, а то Вы аж измаялись вся.

– Ох, добрый человек! – мадам заломила руки. – Помогите. У нашей-то кареты подпруга отломилась, так черт-наш-кучер, уже час как уехал, нас бросил. Не вернулся, и не прислал никого. Я не могу ни девочек, ни вещи оставить. Один извозчик мимо проезжал, а как я адрес назвала, так плюнул и умчался. Что это у вас за город-то такой! С первого дня все плохо.

– Не ругайте, дамочка, город у нас хороший! Вы, видимо, приезжие?

– У меня мужа сюда перевели, да он сам сейчас в отъезде по делам казенной надобности. А за нами к пароходу кучера прислали. Да вот…

– А что за адресок-то?

Мадам назвала. Клим засмеялся. Потом извинился.

– Прошу глубокого пардону, что так невежлив с исстрадавшимися путницами. Простите. Но и извозчика понять можно. А кучеру Вашему голову оторвать! Адресок этот – вон в конце аллейки изволите зеленый заборчик видеть? А от него третий двор вправо – ваше новое жилище и есть. А Вы тут час маетесь! Уж вся дворня тут как тут должна была быть. Гоните его, как придём.

– Придём? Вы что же, нас сопроводите?

– А как же! Не посмею же я бросить на дороге моих дорогих сожительниц по городу! Девочки! По шляпной коробочке унесете? – те закивали, уже застоявшись как молодые кобылки.

Дама взяла радикюль, девочки – по коробочке. Подхватив всю остальную поклажу, мелкий Клим совсем исчез под ней, но нес, ничего не роняя, до самых ворот. Дама на радостях прибытия и от высшего наслаждения – душевного участия в ней – дала ему рубль. Столько в конторке ему платили за несколько дней, а тут – за полчаса удовольствия. Да-да, удовольствия! Потому что хоть Клим и взмок, пока тащил чемоданы, но сам факт того, что его слова, действия, присутствие в этом месте – все его существование – приносит кому-то облегчение, самому ему давали чувство несравненное ни с какими иными, как в детстве только, когда что-то получалось, склеивалось.

Клим стал отлучаться из дому в свободные часы. Он то толкался у вокзала, то прогуливался у пристаней. Ждал подобных случаев. Потом сам научился высматривать страждущих, потом предлагать свои услуги. Не отказывался ни от чего, хоть чемоданчик до извозчика донести за гривенник, хоть до дома сопроводить на другой конец города, за что и до трех рублей перепадало. И еще положил он себе за правило, что никогда не будет ни себя ругать, ни того, кто, попользовавшись им, схитрить норовил и с оплатой обманывал. Даже в мыслях. Спасибо так спасибо. Это миссия у него такая – помогать людям, так он для себя решил. В этом радость. А что сверху – то от Бога. Особенно нравилось ему сидеть на пристани. Смотришь на воду, гадаешь, куда люди плывут, откуда прибыли, кем друг другу доводятся. Придумываешь им судьбы, наблюдаешь встречи. Так и без дела не грех полдня просидеть. Интересно. На вокзале – не то! Там суета.

На страстной неделе пришла весточка от брата. Просил у бабушки благословения, а после Красной горки звал Клима на свадьбу. Бабушка велела ехать, самый же близкий родственник остался. Клим поехал, на свадьбе сидел тихий, вина пил мало, не любил он его. На невесту смотрел как завороженный – неужели такие бывают? Неужели его родному брату такая досталась? Резвая, звонкая, вся какая-то светящаяся, но в то же время мягкая, послушная и податливая Таисия понравилась ему сразу, именно как родная, как своя. Как женщину он ее и не видел вовсе, куда там – жена брата, нельзя и помыслить. Вернувшись домой, на все расспросы бабушкины отвечал подробно, завершая повествование утверждением, что брату повезло.

Тася забеременела и в срок родила мальчика. Но тот не прожил и недели, даже окрестить не успели. Таисия горевала, но оказалась отходчивой, снова засветилась, со временем воспрянула, зазвенела и говорила мужу, что как снова родит, то годить они не станут, прямо на третий день дитё окрестят. Родила. Снова мальчика. Спросила мужа, как назвать, тот велел как себя, Глебом. Ох, нехорошая примета, попыталась было возразить Тася. Нехорошо называть именем живого родственника, заметит боженька, да захочет кого-нибудь забрать. Муж хохотнул – вот мы, мол, его и запутаем, кого именно. Нехороший смех, говорила Тася, но ослушаться мужа не посмела. Глеб Глебович рос. Другие детки, всё девочки, не приживались. Бабушка говорила – всё впустую, как сглазили нас, только два парня останутся, пусть ждет. Но вышло по-другому.

Родилась девочка. Прожила и неделю, и вторую. Через сорок дней Тася, все еще боявшаяся к ней привыкать, чтобы потом было не так больно, снова спрашивала мужа как крестить-то? Тот отвечал – ты Тася, пусть и она Тася будет, мне не путаться, а ей все равно. Не надолго, в смысле. Тася проплакала ночь от жалости к себе и своей маленькой девочке, а батюшке велела крестить Анастасией. Нечего Бога искушать дважды. Дома стали называть дочку не Настей, а Стасей. Тася, Стася – получается, почти и не ослушалась мужа.

А бабушке становилось все хуже. Что поделаешь, старость. Клим понимал, что за те лучшие утренние часы, что он тратит на контору, на пристани можно получить в три раза больше. Да и ходить туда можно, выбирая дни самому, а все остальное время проводить с бабушкой. И он, скрепя сердце, но работу бросил. Дела у него шли неплохо, он получал огромное удовольствие от часов, проведенных со случайными людьми, да и денежка шла хорошая. Но ничто не вечно под луной, на Покрова он похоронил бабушку, и зиму жил уже один. Ходил по привычке на вокзал. Но все стало не так.

Кураж что ли ушел. Или просто было не для кого стараться. Он приносил домой все меньше и меньше выручки. С паперти и то больше бывает. Или вообще приходил пустым, просидев весь день на какой-нибудь тумбе, заглядывая в окна уходящих поездов. Чай дома есть. Сухарики есть. Печку, правда, топил исправно. Но горячее себе готовить ленился. Так дожил до весны, но хандра не уходила. Приближался светлый праздник Пасхи. Впервые он красил яички без бабушки. По ее способу, как она, положил всего, сколько надобно, луковую шелуху копил еще с Рождества. Потом сел над двумя дюжинами крашенок и чуть не заплакал как маленький. Куда столько? Но у боженьки свои счеты. В калитку стучали. Может гости к столу?

***

Стаське шел уже третий год, когда в доме случился пожар. Все-таки судьба, видимо, есть. Или, действительно, дом на нехорошем месте стоял. Тася проснулась случайно, от непонятного треска. Выглянула из пустой спальни, мужа нигде не было видно, а по всему дому сильно пахло дымом. Ей бы кинуться к детям, но тут внизу истошно завизжала кошка. Это люди со двора окатили ее холодной водой, заливая огонь через разбитые окна. Тася, спросонья ничего не понимая, спустилась вниз на голос, взяла мокрую и трясущуюся кошку на руки, что ее и спасло. Оглянувшись, она увидела всю лестницу в огне, и, уже почти в безумии, выбежала вон. Она, застыв, стояла и смотрела, как горит ее дом, смотрела на детские окна на втором этаже, и медленно теряла разум. Стали сыпаться тлеющие куски пакли из-под крыши, а потом и горящие балки чердака. Левая часть занималась быстрее, вторая пока была почти нетронутая, но впритык к стене стоял воз с сеном – одна искра и полыхнет все сразу.

Тут окно второго этажа кто-то вышиб, и ей под ноги свалилась пустая рама. Она увидела мужа, держащего в руках какой-то кружевной кулек, тот швырнул его в сено и снова исчез в дыму. Бросив, наконец, кошку, Тася подлетела к возу и прижала к груди спящую дочь. Тут в проеме окна снова показался муж, он выталкивал цепляющегося за него, упирающегося и орущего сына наружу. На мгновение глаза супругов встретились, в них промелькнуло что-то осознанное у обоих, и муж ей улыбнулся. Тут одновременно руки ребенка не выдержали, и он полетел вниз, на сено, а сверху рухнули горящие перекрытия.

С месяц Тася с детьми прожила при церкви, где отпевали мужа. Люди собрали им какую-никакую одежку, ведь сама Тася выскочила тогда в одной рубахе. Но вот стали приближаться пасхальные торжества, батюшка ждал паломников и гостей, и, видя состояние Таси, ни на чем не настаивал, но все же чаще стал говорить с ней про родственников и про перемену места. Как только сознание ее чуть прояснилось, она собрала в узелок Стаськины вещички, что в то утро сушились во дворе и даже не запачкались сажей, саму дочку взяла на руки, поклонилась приютившему их батюшке и помогавшим соседям и дала сыну в руки корзину с кошкой. Так они и предстали перед Климом спустя два дня пешего пути, когда он отворил им калитку.

***

Началась у Клима новая жизнь. Тася, зажав в руке листочек с адресом, привела детей в дом деверя, но на этом силы ее и кончились. Видимо, посчитав, главную на данном этапе задачу исполненной, сознание молодой вдовы снова ушло в область безболезненного тумана. На Клима свалилась сразу такая куча невиданных ранее забот, что на горе времени уже не оставалось. Тяжелее всего было, конечно, со Стасенькой. Чем кормить, во что одевать, как укладывать? Но с укладыванием все оказалось просто. Девочка засыпала сразу, где ее положишь, и спала крепко, хоть из пушки стреляй.

На счастье, очень смышленым оказался мальчик, племянник. Он подробно и степенно рассказывал о том, что помнил из маминых забот о сестре. Что из мяса сестренке можно пока только курочку, да и ту мама щипала мелко в супчик. Супчик? Супчик из овощей, на водичке. Стася Климов супчик ела неохотно, капризничала. Мама ее, по началу, или лежала целыми днями, как спящая царевна, лишь изредка глядя в потолок, или, уже начав выходить на день, сидела и смотрела в окошко, дочери своей, как бы, и не слыша.

Тогда впервые у Клима и сложились стишки. За обедом Стася, заляпанная тем самым супчиком, плотно сжала ротик, не давая просунуть в него ложку. И не то, что бы нарочно, а приговаривая, что в голову придет, лишь бы девочка покушала, у Клима само собой вышло:

Кабачок с морковкой пели

Песенку капустную.

Что у мамы мы ни ели —

Всё у мамы вкусное!

В другой раз, уже одетая для гуляния, Стася ждала, пока Глеб ходил за какой-то ее необходимой во дворе игрушкой. В красных сапожках и зеленой шапочке, похожей на колпачок, она монотонно стучала мыском в запертую дверь.

– Стасенька, так только ножку отобьешь, – пожурил ее Клим. – Подожди братика спокойно.

Стася прекратила пинать дверь, но стала ритмично стучать по ней, упираясь в деревяшку обеими ладонями. И у Клима снова сочинилось:

Скучно маленькому гному,

Он сейчас уйдет из дому

На прогулку, а потом —

Он опять вернется в дом!

Ну, и еще по разным случаям возникали вдруг такие стишки-наблюдения. Клим не считал их чем-то стоящим, поэтому, конечно, не записывал и, со временем, многие забывались.

Высоко ползет паук

По стене с окошками.

У него совсем нет рук —

Добирался ножками!

А вот у мальчика проблем с кормежкой не было вовсе. Он мог доесть за сестрой не подсоленные супчик или кашку, наравне кушал и то, что для взрослых наготовит Клим, а по вечерам пил с ними чай, заедая сладостями, снова появившимися в доме. За лето Глеб сильно поправился, раздобрел, но при его степенности рассуждений и общего поведения, это было даже в плюс, придавало возрасту и солидности. Клим сбегал в бывшую свою гимназию, договориться, чтобы с осени племянник начал там обучение. Мальчика проэкзаменовали и приняли. Надо было приодеть и его, и всех новых членов семьи, и Клим стал думать про лавку брата, оставленную в городе с пепелищем. Он сам бы съездил туда, но оставить детей с Тасей одних не решался. Нашли человечка. Тот за услуги попросил по-божески, все дела за пару месяцев уладил, документы восстановил, лавку продал, но вырученная сумма, конечно, получилась не то, чтобы «Ах!». Но на учение Глеба на первых порах достанет, и одеть-обуть всех, оставшихся даже без исподнего, хватит. Да и на черный день отложить.

А с Тасей происходили перемены. Началось все с того, что Клим решил во дворе устроить огородик, чтобы девочке все было свеженькое, с грядки. Тася неожиданно стала помогать, увлеклась чисто механическими действиями – разрыхлить, прополоть, проредить – и огородик стал ее детищем. Как-то постепенно она стала разговаривать с Климом, сначала по нуждам «что прикупить», потом и вообще на разные темы. Больше года потребовалось, чтобы она вернулась в нормальную жизнь. Она вспомнила, что может сердиться, снова стала шутить, детям теперь много читала и рассказывала. Но, всё равно, это была не прежняя, «свадебная», Тася, какой ее запомнил Клим. Лампадка без масла, колокольчик, у которого подвязали язык – вот то, чем нынешняя невестка отличалась от себя прошлой.

На повседневные расходы Клим стал добывать довольствие прежним образом. Удача вернулась к нему вместе с веселым азартом, а из дома уходить теперь можно было надолго. Ему как-то посчастливилось, и довольные его услугами клиент с супругой, прибывшие в Нижний на сезон, попросили прийти и назавтра. Почти два месяца, пока длилась ярмарочная торговля, Клим исполнял поручения одного только этого семейства, и понял, как это удобно. Денег получалось не меньше, чем в лучшие времена на пристани, да еще и удавалось еды закупать чуть больше, чем велено и домой вечером Клим шел со сверточками и кулечками.

Так оно все и шло, месяц за месяцем, год за годом. Как-то Клим попал в дом, где собрались молодые поэты и художники, у него тут было поручение к сестре хозяина, но его оставили на ужин, спутав, видимо, с малознакомым гостем. Было шумно и весело весь вечер, читали вслух новый роман из журнала и стихи собственного сочинения на память. Завязались знакомства с ровесниками, что случилось с ним впервые со времен гимназических компаний.

Дома Клим попросил у племянника чистую тетрадку и сам попытался соорудить что-то «взрослое» в рифмах. Получилось витиевато, с наядами, сильфидами и прочими загогулинами, но пару раз он рискнул зачитать сии творения новым знакомым – те смеялись, но в круг свой допустили. Клим дорожил этим сообществом, потому что как ни хороши были его года «добровольного затворничества» – сначала с бабушкой, после с семьей брата, но там он мог только отдавать. А тут он узнавал много нового, впитывал, стал легче входить в дома, а стало быть, расширился и круг его дел, возможностей и различных проявлений. Он стал сведущ в разных областях городской жизни, и с высоты уже накопившегося опыта, сравнивая себя сегодняшнего и вчерашнего, всеми силами душевными хотел племянникам в будущем не только богатых знаний и любимого дела, но и достойного окружения.

***

Услышав о благотворительном сборе дочерей Саввы Мимозова, Клим сразу понял всю ценность возможного там появления для мальчика. С Таисией он делился всеми своими мыслями, намерениями, тратами. Не все рассказывал он ей только о способах добычи финансового обеспечения. Про поручения Тася знала, а уж подробности – что, кому и как, то ей не надобно ведать. Но так как хозяйство вели общее, то и решения по нему принимали вместе. Хотя, конечно, Тася понимала кто в доме добытчик, и ни возражать, ни препятствовать решениям Клима ни за что не стала бы, захоти он хоть девиц из кабака позвать в дом. Просто до этого случая у них особых расхождений вовсе не случалось. Но тут она заартачилась – затея эта для барских детей, зачем Глебу такие знакомства? Все равно возможностей вести жизнь светскую у него нет, и не будет. Зачем тогда показывать мальчику, как это бывает, когда есть большие деньги? А для них – это трата. И эти десять рублей сейчас деньги немалые! Дети растут, вырастают изо всего… Вот осень придет, надо всю обувку им менять. А там и зима. И Стаська из детской шубки выросла уже.

Но Клим настоял. Он несколько вечеров подряд уговаривал, сидя за самоваром, то ли Тасю, то ли себя самого, что вот именно, что сейчас и надо показывать, как может быть по-другому. Говорил сумбурно, непонятно… Увидит мальчик, как наполняется, изменяется жизнь, когда есть средства. Как интересно быть с людьми образованными, разносторонними. Если захочет так же, то будет стремиться. Кому-то достаток по наследству дается, кому-то «с неба падает», а кто-то скажет «нет, и не надо!» и от обиды всю жизнь на печке пролежит… Пусть мальчик осознает, что для него только два пути улучшить свою судьбу – или знакомства, или образование. Пусть понимает, что знания приобретаются не только для сиюминутного удовлетворения любопытства, не только из интереса или для удовольствия, а что от них зависит и будущее. Пусть помнит, что есть огромный выбор различных занятий, что можно присматриваться, выбирать, пока еще есть время… А после идти туда, где интересней, лучше… Пусть поймет – если выбранное дело тебе по душе, значит, делать ты его станешь хорошо, на совесть… А тогда и вознаграждение к тебе придет… Хотя, заниматься делом по сердцу – уже награда… Вот по-иному ведь деньги тоже приходят… Были уж в их семье такие – шальные – ненадолго задержались. И достаток хорошо. И то, как он тебе дается – важно.

Тася говорила – вот и ладно, пусть учится! Эти деньги на гимназию и отложим, зачем на ветер-то выбрасывать? А играет пускай с детьми с их улицы, такими же, как он. Клим горячился, не мог подобрать слов, чтобы донести то, что внутри себя было ему так ясно. Не на ветер, и не зря! Этот день даст мальчику возможность участия в чем-то общем, важном и хорошем. В чем-то большем, по сравнению со вчерашним днем. Он сможет посмотреть вблизи на людей, для которых это привычно и обычно, и с которыми он сегодня оказался вместе. Вместе – потому что одно дело делают. Быть с ними для него сейчас возможно только благодаря этим десяти рублям? Да, деньги – это возможность. Но и люди, которые рядом, это тоже – возможности.

Тут все люди с достатком. А достаток – это вот, смотри, еще и способ помогать другим, кому хуже. А хуже тем, у кого нет никаких близких и родственников. Только милостью живут они… У них возможность только там учится, где их государство приютило. А все, что больше – только от добрых людей и их милосердия… И только тем они от тебя отличаются, что тебе повезло, а им меньше. Да-да, повезло! Отца боженька взял, но семью-то оставил, спасибо ему. И все эти богатенькие мальчики-девочки от тебя сейчас тоже отличаются только тем, что у них с пеленок учительница французского над колыбелькой стоит, да папенька научил на лошади скакать, а маменька играть на фортепьянах. Учись! Сам. К чему душа лежит. А дядечка и мамка тебе помогут, пока силы есть. А денежек на шубку еще боженька пошлет…

Уговорил.

И вот задумка осуществилась.

– Вы-то как там целый день? – невестка уже отвлеклась от своих мыслей и спрашивала теперь с искренним интересом. – Глеб, вижу, доволен. А ты? Не устал его ждать?

– А вот и новая шубка! – Клим, как фокусник из шляпы, достал из нагрудного кармана четвертную бумажку.

– Как же это! Откуда столько сразу? – Тася опустилась на лавку, скомкав полотенце в руке, ее головка не в силах была вмещать все новые и новые дары этого дня.

– Девица, что благотворительное мероприятие организовала, вместе со своей подружкой, попросили меня кое в чем им помочь, – рассказывал Клим. – Увидали, что без дела болтаюсь… Да обещали отблагодарить. А мне ж и не надо ничего, я, говорю, и так с радостью сбегаю. Ерундистика всякая – проследить, чтобы шампанское доставили в целости, не побили, конфет детям докупить, подарки по адресам развезти. Мне ж и так – в радость. Ну, думал, может, гостинцев каких со стола перепадет… А меня сам ее папаша знакомиться позвал. Вот. Расспрашивал. Говорит потом: «Вы нам весь день помогали, так я не только хочу возместить стоимость того, что Вы вложили, но и преумножить, чтобы Вы в прибыли остались». И выдал мне аж номинал взрослого билета. А девицы – те еще и на концертное выступление позвали. На гитарке подыграть. Побегу!

Тася только и успела, что перекрестить закрывшуюся за ним дверь.

***

На берегу розыгрыш завершился. Еще из лодки Сергей наблюдал уход Неволина вместе с каким-то плотным мальчишкой. Можно было свободно сходить на берег и перемещаться среди гостей, без опаски натолкнуться на него и на скользкие темы двойной жизни. Они причалили и нашли Татьяну. Та сидела на скамейке около сцены, а рядом были разложены все выигранные призы.

– Ну что, уже выбрала себе самое лакомое? – ехидно спросил брат, зная ее натуру.

– Очень надо! – вспылила Танюша. – Было бы из чего выбирать. Вот наша тетка, та – да! Отхватила один из главных призов, серебряный сервиз. А у нас только книжки, да вот, – и она вроде бы небрежно кивнула в сторону лавки, выпятив подбородок.

Тут к ним подошла Арина.

– Лиза, у тебя такое же! Я все смотрела, кому второе запястье достанется? Ну, почти такое же, абсолютно одинаковых призов нет вовсе, я сама проверяла, – и она покрутила надетым на руку браслетом.

Лиза взяла со стопки книг золотенький браслетик, весь усыпанный жемчугом и с цветными камушками.

– Так это он мне выпал? – спросила она у Тани, рассматривая украшение вблизи.

У Арины браслет был с опалами, у Лизы – с бирюзой.

– Да, – ответила Татьяна и поджала губы, очень похоже на то, как делала Егоровна, когда что-то было не по ней.

Сергей понял, что только случай помешал сестренке подменить никчемную книжку на такую желанную побрякушку.

– Арина, не хочешь поменяться? – спросила вдруг Лиза. – По мне – этот слишком бросается в глаза…

– Нет, Лизок, прости, – ответила та. – Мне опалы очень подходят к одному платью, раз уж досталось так, то не буду менять.

Сергей улыбнулся девичьим проблемам и спросил:

– Ну, а что тут мое?

– Двухтомник, – сказала абсолютную правду при Арине сестренка.

– Танюша, а что тебе выпало? – поинтересовалась Лиза.

– Какая-то пьеска. Сама взгляни.

– «Романтики». Интригующе! А кто автор? О! Ростан. Этого я у него еще не читала.

– Нравится? Ну, вот хочешь, и поменяемся? – ехидно отшутилась Танюша.

– Правда? И тебе не жалко?

Таня посмотрела на нее, проверяя, не издевается ли над ней одноклассница, но увидев искренние и чистые глаза Лизы, взглянула на ту уже как на дурочку.

– Для тебя, Полетаева, мне ничего не жалко, – и она удивленно подняла брови и посмотрела на брата, когда Лиза в порыве чувств обняла ее.

– А мне даже и нечего предложить для обмена, – решил вмешаться в эту идиллию Сергей. – «Краткая история Русского флота», и у автора жизнеутверждающая фамилия – Веселаго! Оставлю себе.

– Вам не нравится? – озаботилась Арина.

– Да что Вы, милая хозяюшка! Я шучу! – успокоил Арину гость.

– Разрешите полистать? Челюскин, Лаптевы, Крузенштерн, Беринг, – Арина хитро взглянула на Лизу. – А нам с тобой, пожалуй, знаком один субъект, который оценил бы это произведение по достоинству и сразу. Не так ли?

– Кто ж таков? – продолжал легкую пикировку Сергей.

– О! Это замечательная личность, – Лиза переглядывалась с Ариной. – Господин Неволин-младший. Я не ошибаюсь, ведь так?

– Так, так. Именно так! – улыбнулась Арина и махнула рукой в сторону поляны у пруда. – А что, Лиза, пойдем, подурачимся? Как дети давеча? У тебя есть на примете какая-нибудь игра, чтобы и нам не совсем скучно было. А хотя, можешь предложить и вовсе детскую забаву, я хочу повеселиться сейчас.

– «Золотые ворота». Надо двух ведущих выбрать, можно жребий кинуть, но лучше, чтобы они были повыше ростом.

– Вряд ли тут есть кто-то из барышень выше меня, – продолжала шутить уже и над собой Арина.

– Позвольте составить Вам пару? – вызвался сам Сергей.

– Вот и отлично! – обрадовалась Лиза. Только вам нужно договориться, кто из вас будет «Солнце», а кто – «Луна».

– Уступаю нашей лучезарной хозяйке солнечный свет, а сам выбираю прохладный сумрак ночи, – Сергей галантно поклонился, предлагая Арине руку. Они двинулись на поляну.

– Играем в «Золотые ворота»! – громко объявила Арина. – Кто желает, извольте в хвост пристраиваться.

Оркестр заиграл полечку. Подняв сцепленные руки, Арина и Сергей образовали арку, через которую начали проскальзывать выстроившиеся в вереницу гости, держа друг друга за руки. Запрещалось убыстрять или замедлять движение, а также останавливаться или препятствовать другому игроку, за это наказывали фантом. Водящие громко декламировали считалку:

– Золотые ворота

Пропускают не всегда!

Первый раз прощается.

Второй – запрещается.

А на третий навсегда

Закрываем ворота!

Ап! Руки опустились и ловушка захлопнулась. Первым в нее попался молодой поручик, ранее помогавший девушкам разбирать сундуки.

– Луна или Солнце? – спросила его Арина.

– Солнце! – ответил тот, и встал у нее за спиной.

Удачно миновавшие «Золотые ворота» игроки со смехом возвращались в конец людской цепочки и пристраивались снова.

– А на третий навсегда

Закрываем ворота!

Хлоп! В ловушке оказалась Нина.

– Луна или Солнце?

– Солнце!

– А на третий навсегда

Закрываем ворота!

Руки водящих поймали и Лизу…

– Луна или Солнце?

– Луна!

Лиза пристроилась за спиной «Луны».

– А на третий навсегда…

Татьяна, перед которой было еще двое игроков до «Золотых ворот» рассчитала, что под последнее слово считалки именно она попадает в ловушку. Ей гораздо больше нравилось под общий смех и гомон бежать раз за разом в конец колонны, чем стоя на одном месте за «Луной» или «Солнцем» степенно ждать окончания игры. И она решила схитрить. Но просчиталась. Эх, надо было ускориться, и прилепиться к пареньку, бегущему перед ней, и тогда, возможно, она проскочила бы опасный момент, но выбрав иную тактику, она ошиблась. Замедлив движение, она оказалась одна перед «Золотыми воротами», рука выскользнула, череда людей перед ней прервалась, образовав пустое место, а считалка закончилась.

– Штраф!

– Фант с нее! – кричали со всех сторон гости.

Таня топнула ножкой от досады, но игра есть игра. Она рассмеялась тому, что ее поймали на хитрости, и послушно отошла в сторонку. Со временем к ней присоединились еще двое нарушителей. Постепенно игра утомляла, многие, запыхавшись, отходили вовсе прочь, а оставшиеся, наконец, разделились на две примерно равные команды за спинами у своих избранников, и живой ручеек иссяк. Тогда наступила завершающая стадия игры. «Луна» и «Солнце» взялись за руки, которые и так порядком натрудились уже, а стоящие позади, обнимая друг друга за пояс, стали перетягивать их на себя.

– Эх, поддай!

– Тяни-ииии!

– Навались!

Победило «Солнце». Явное преимущество Арининой команды измерялось уже несколькими шагами, когда у кого-то нога завязла в траве, где-то соскользнула ладонь, и большая часть порвавшейся цепи со смехом и визгом завалилась на землю. Кавалеры вскакивали первыми, подавая руки барышням, все отряхивались и приводили себя в порядок. Потом вспомнили и о штрафниках.

– «Зеркало» или «Оракул»? – выкрикнул кто-то из толпы.

Таня молчала, решив отсидеться. Также провинившаяся девушка, с тонюсенькими косичками, подвязанными как крендельки, вопросительно смотрела на нее и тоже молчала. А третий штрафник – статный молодой человек, по виду которого никак не догадаешься, что он вообще может лукавить, вдруг вызвался сам, поднял ладонь и сказал:

– «Оракул»!

Его усадили на торчащий среди травы пень, кто-то из девушек водрузил ему на голову наспех сплетенный венок из кленовых листьев, и забава началась. Желающие по очереди подходили к «Оракулу» и тот должен был предсказывать им судьбу. Когда и это надоело, все посмотрели на девушек.

– Теперь «Зеркало». Кто первый?

– Я не хочу! – капризно произнесла Таня, а ее напарница по несчастью вздохнула и пошла как на заклание.

К ней подходили играющие, и она просто должна была точно повторять те движения, которые они производили, стоя с ней лицом к лицу. Девушка сначала путалась, сбивалась, но от этого становилось только веселей. А вскоре у нее стало получаться довольно ловко. «Фи! Какая неуклюжая. Я б лучше смогла!» – подумала Танюша и подошла к играющим.

– Давайте теперь я! – вслух сказала она.

– Нет уж, хитренькая! – возразил ей «Оракул». – Теперь другой фант.

– Другой, другой! – загалдела молодежь.

– Я право, не знаю. Что же еще? – растерялась Таня.

– А Вам, барышня, фант – поздравить нас всех. Согласны?

– Согласны, согласны! – раздалось со всех сторон.

– Поздравить? С чем же?

– Так в этом и есть задание!

– Хорошо! – собралась Таня. – Поздравляю вас всех с этим летним днем!

– У-уууууууу! – неодобрительно загудела толпа.

Таня вспомнила приветственные речи, которые заучивала в Институте, вспомнила, что недаром же она сестра поэта, и вообще – что она не желает позориться.

– Поздравляю вас всех, друзья мои, с этим долгим и счастливым днем, который подарил нам встречу друг с другом, наполнил радостью наши сердца и ликованием наши души, и, уходя, награждает нас красотой такого незабываемого заката! – Она подняла руки к небу, на котором действительно пламенели разноцветные полосы, отражаясь в глади воды.

– Браво! – раздалось из гущи гостей.

– Спасибо!

– Волшебница!

***

На аллеях зажигались электрические фонари. Когда Савва тщательно выбирал место для увеселения, он думал и о том, как можно было бы продолжать гуляния и в сумерках. Периметр же пруда осветили открытыми факелами и керосиновыми светильниками. Пространство сцены тоже было подсвечено. Все с нетерпением ожидали «Живые картины». Гости собирались и рассаживались на зрительных скамьях.

– Господа! – обратилась к собравшимся Арина. – У нас пространство не особо располагает к многолюдному действию, поэтому я прошу у вас разрешения сама отобрать несколько человек, которые будут представлять. Остальных прошу покорно исполнять обязанности публики. По мере возникновения надобности позвольте привлекать дополнительных исполнителей из ее рядов. А сейчас я порошу написать несколько тем и сложить записки в эту шляпу. Господа, загадывайте, пожалуйста, что-нибудь знакомое всем. Заранее благодарю.

За боковыми крыльями кулис устроили краткое совещание отобранные Ариной «артисты»: Лиза, Горбатовы, Нина, давешний поручик и отчего-то молодой человек, отработавший фант «Оракулом». Тут же крутилась Анфиса, которую никак не получалось отправить в зал.

– Арина! Я тоже хочу! А когда будут танцы? Я тоже хочу.

– Анфис, тебя оставили со старшими, потому что посчитали взрослой. А ты ведешь себя как ребенок. Как избалованный, капризный ребенок, – отчитывала ее сестра, у которой сил к вечеру становилось все меньше и меньше.

– Я хочу помогать! – настаивала сестра. – И участвовать. Я взрослая. Я имею право.

– Помогать? А не мешать ты умеешь, если взрослая? Ты сейчас время отнимаешь у всех. Ты же должна понимать, что детских ролей скорей всего не будет. Кого ты собираешься изображать? Царицу Савскую?

– А когда будут танцы? – вроде бы сдалась Анфиса.

– После всех выступлений, – Арина заботливо всмотрелась в личико сестренки. – Ты что, устала? Пойди к маме.

– Нет-нет, я совсем не устала. А «после всех выступлений» – это скоро?

– О, Господи! – взмолилась Арина.

– Всё-всё! Я больше слова не скажу. Аринушка, я тут молча посижу, можно?

– А где наша фантазерка? – оглядывалась Арина. – Странно, что её тут ещё нет…

Она выглянула из-за кулис и увидела Аглаю невдалеке, на парковой аллее. Ее сопровождали сразу два кавалера, видимо наперебой объясняя устройство велосипедов.

– Аглая, ты идешь? – крикнула она ей.

Та обернулась, молитвенно сложила ладошки и, сдвинув брови домиком, просительно затянула:

– Душечка, Аринушка! Можно сегодня без меня? Вы уж там сами, хорошо?

– Да уж! – округлила глаза Арина, вовсе такого поворота событий не ожидавшая. – Ну, что там нам накидали, господа? Вы уже развернули записки?

– Вот. Пять Пушкиных, три Лермонтова и повторы, – доложил «Оракул».

– Мишенька, Вы все посмотрели? Как считаете, подлежит изображению?

– Вполне! Только Оршу кто-то постарше должен изобразить. Или бороду клеить? Ну, и графиню, конечно

– Нина будет показывать Нину, и Лиза – Лизаньку. Вот как точно под них роли.

– Лиза, а царевну еще возьмешь себе?

– Ой, нет. Это же надо, что? Лежать передо всеми? – Лиза покрылась румянцем и отрицательно покачала головой. – Я не смогу.

– Я бы взялась, – сказала Таня. – Я умею дыхание задерживать.

В этот момент за кулисы вошел кадет, примерно ровесник Анфисы.

– Господа! – командным голосом начал докладывать он собранию. – Предлагаю свои услуги в представлении картин.

Старшие переглянулись.

– Представьтесь сперва, молодой человек, – предложил ему «Оракул».

– Прошу прощения! Воспитанник Кадетского корпуса Юсуфов Юрий Константинович.

– Юрочка, – Арина не в силах была снова объяснять проблематичность участия по возрасту. – Мы с радостью воспользуемся, как только образуется вакансия. Может быть пока, Вы согласились бы… э-ээээ… побыть работником сцены? Вот и Анфиса Саввишна Вам компанию составит.

– Рад стараться!

– Сбегайте тогда сразу к буфетчику и спросите, есть ли у него кувшин и пустая бочка?

– И яблоко. Яблоко! Крупное, красивое яблоко прихватите.

Кадет и Анфиса наконец-то удалились.

– Так, значит, Танюша будет царевной. А вот это, смотри, кроме тебя точно некому изобразить – улыбаясь, передала Нине записку Арина. – А в пару тебе Сергей Осипович в самый раз станется, у него фактура такая. Сейчас, господа, я набросаю очередность, чтобы было время на переодевание. Напоминаю, при показах за сценой должна быть гробовая тишина. Я, пожалуй, пойду первой, а потом буду смотреть, чтобы все шло как надо. Мишенька, Сергей, вам сложней всего будет, надо все точно рассчитать! А где же наш кадет? Вот и для него роль нашлась, да не одна!

Юрочка с одним из официантов катили деревянную бочку из-под огурцов. За ними Анфиса несла большой глиняный кувшин с тонкой изящной ручкой.

– Господа, пока мы наряжаемся к первой картине, вы позаботьтесь доставить за сцену козетку, стол и один ковер. И кресло! Господин кадет, изволите ли изобразить моего сына? Прошу переодеваться! Анфиса, позови сюда папу.

На поляну перед закрытым занавесом вышел Мишенька «Оракул» в цилиндре и накинутой на плечи крылатке, и торжественно объявил начало представления «Живых картин» по мотивам произведений двух великих русских писателей-поэтов. Получив из-за кулис неслышимый публике знак о готовности, он махнул рукой оркестру, дирижер взмахнул палочкой, полилась тихая мелодия и бархат портьер раздвинулся.

Первая картина представляла собой расстеленный на траве ковер вместо подмостков, на нем, лежа на боку, зияла пустым нутром бочка, и, опершись рукой, на ней сидела Арина, одетая в русский сарафан и с короной на голове. Вторую руку она положила на плечо кадета, стоящего подле, тоже коронованного и в косоворотке. За сценой кто-то ритмично греб лопастью весла по воде, изображая шум прибоя.

– Сказка о царе Салтане! – крикнули в зале.

– Гвидон и царица после путешествия по морю. Пушкин!

Раздались аплодисменты. Занавес закрылся.

Вторая картина последовала после небольшой перестановки. Перед глазами публики предстали – сам Савва Борисович, с приклеенной бородой, в боярской шапке и кафтане. Он, состроив грозное лицо, потрясал ключами, на пальце его сиял огромный перстень – «дар царя». На заднем плане стоял диванчик-козетка, изображавший смятую постель, перед ним на ковре ниц лежала барышня с косичками-кренделями, приглашенная на роль в последний момент. Напротив Саввы стоял смотрящий на хозяина верный страж, опоясанный саблей, изображаемый официантом, давеча прикатившим бочку. Он держал за загривок, поставленного на колени, но не сдавшегося, с гордо поднятой головой, опутанного канатом расхристанного поручика. Савва потряс ключами, зашвырнул их на середину пруда и застыл с указующим на девицу перстом.

– Орша! Арсений!

– Сокол!

– Лермонтов, «Боярин Орша», – угадала публика.

Третья сцена открыла публике «бальную залу» – по краям стояли канделябры, на заднем плане Танюша передавала из рук в руки выменянный нынче браслет человеку в черном плаще и широкополой шляпе, в котором угадывался ее брат, оба были в масках-домино. На авансцене нахмуренный «Оракул» во фраке протягивал сидящей на стуле Нине вазочку с мороженым. Нина была необыкновенно хороша в наброшенном на плечи газовом шарфе и заколотом в волосы аграфе с пером.

– Арбенин! – аплодировал зал.

– Лермонтов, «Маскерад».

В следующей картине была задействована Лиза. Придумщики пошли на некоторое отклонение от канонического сюжета, чтобы в одном действии объединить героев. В ярком луче света помещалась домашняя идиллия – в кресле сидела за карточным столиком вдова Удальцова в черном старушечьем капоре и раскладывала карты. Сам Савва ходил к ней на поклон, и она таки дала согласие на участие в забаве. В пол-оборота к зрителям сидела Лиза в кружевном чепце и наброшенной на плечи пелерине. Она делала вид, что вышивает на пяльцах. А из полумрака на краю сцены за ними наблюдал поручик, как есть, в собственной офицерской форме, но сжимая в руках огромный бутафорский пистолет.

– Пушкин! Графиня! – раздалось из зрительного зала.

– Лиза! Германн!

– «Пиковая дама»!

У Лизы этот выход был единственным, поэтому скинув с себя реквизит, она поспешила занять место в зрительном зале. Занавес снова распахнулся, «артисты» успели перевоплотиться. На сцене стоял стол, застеленный парчой, свисающей до самого пола. Горели свечи. На столе лежала Танюша в кокошнике и русском сарафане, и правда что только не дышала. Все изгибы ее фигуры рельефно вырисовывались в мерцающем пламени огней, а тонкая рука безжизненно свисала и отчетливо читалась на фоне ткани. В ладони у нее было зажато огромное красное яблоко. По бокам от стола стояли в скорбном поклоне «Оракул» и Савва в кафтанах и богатырских шлемах. Всего мужчин на сцене было семеро. Все они издавали негромкое, но непрерывное «мычание» нутром, что усугубляло напряжение. На остальных участников сценки богатырских головных уборов не хватило, поэтому кадет, поручик и еще трое приглашенных их товарищей стояли в ряд за столом, держа фуражки на руке, что тоже производило траурное впечатление. Вообще из представленного сегодня, эта картина оказала на публику наибольшее впечатление. Образовалась минутная тишина. Лиза заметила сидящего через несколько человек от себя Неволина. Он успел уже вернуться из города и утирал слезу, так его проняло.

– «Мертвая царевна»? – раздался чей-то робкий голос. И тут публика взорвалась аплодисментами и криками «Браво!»

Зрители успокаивались долго, что дало «актерам» больше времени на подготовку, но вот снова воцарилась относительная тишина. Пришло время последнего показа. Занавес бесшумно отворился, и взорам публики предстали трое сидящих на ковре девушек, головы которых были покрыты белыми воздушными тканями. Это было придумано на ходу, если бы Лиза знала, то была бы сейчас среди них. Арина, барышня с «крендельками» и Анфиса, держащая в руках бубен, представляли подруг главной героини. И вот появилась она!

Вновь вдали раздались всплески воды, а из полумрака на свет, от пруда шествовала Нина. Ее сегодняшнее платье и так было с элементами национальных мотивов и напоминало о них и вышивкой, и покроем. Но сейчас у нее на поясе висел еще и настоящий кинжал в узорчатых ножнах, который она выпросила у отца, а голову ее покрывал отрез белоснежного кружева, сдавленный на лбу чеканным серебряным обручем с большим самоцветом в медальоне. На плече она несла кувшин. Дойдя до освещенного ковра, Нина грациозно поставила сосуд на землю, протянула руку и взяла, отданный ей «подругой» бубен. Лишь раз, ударив в него, она замерла в танцевальной позе. Это и была задуманная «Живая картина».

Зрители стали робко хлопать, посчитав, что это завершенная сцена. Но тут кто-то стоящий за кулисой, стал направлять светильник так, что из пространства за сценой начала выступать часть поляны, ранее скрытая в полнейшей темноте. Бочка, задрапированная серой тканью, теперь изображала огромный валун, сидя на котором весь укутанный в небесно-синюю материю смотрел на танцующую княжну Сергей. Видны были его оголенные руки и лодыжки и, казалось, что под тканью одежды нет вовсе. Волосы его были небрежно взбиты и растрепаны и, как бы желая усилить этот образ, ночной ветер колыхал их пряди. За сценой зазвучала флейта. Хлопки стали отчетливей, а после снова переросли в овации. Князь Чиатурия аплодировал стоя.

«Демон» стал великолепным завершением артистической затеи. Лиза бросилась к друзьям за кулисы, а Арина счастливая и воодушевленная, сказала ей:

– Если б я могла предвидеть такой успех, то посчитала бы, что концерт – это лишнее. Лиза, мы просто молодцы!

Но концерт все-таки состоялся. На время его проведения оркестрантов отпустили в буфетную на перерыв, а после были еще и долгожданные танцы. На плавучей платформе устроили фейерверк – со взлетающими в темную вышину огнями, с крутящимися шутихами, с отражением, с искрами, гирляндами осыпающимися прямо в пруд. Разъезжались все далеко за полночь. Сам Савва остался приглядывать за нанятыми уборщиками, чтобы к утру привести городское хозяйство в полный порядок. Лиза и не знала, что бывают настолько долгие дни.

***

На следующий день, несмотря на ещё не прошедшую утомленность, Лиза пошла в церковь, выбрала ближайшую к дому – «новую», как называла ее Егоровна, Сергиевскую. На душе после вчерашних внезапных слез было нехорошо. Митя… Как долго нет известий. Не может быть, чтобы хоть записочку матери не послал, если свободен и здоров, зная, как она о нем печется. А уж та нашла бы способ сообщить Полетаевым. Да… А ведь и папа что-то давно не ездил в Луговое! Почему? Господи, смилуйся! Пошли хоть весточку…

Лида. Подружка наша. Как можно привыкнуть к тому, что вчерашнее шумное веселье до нее касательства не имеет вовсе? Что теперь они не вместе, и так будет и впредь – все больше разных событий, все дальше друг от друга? Нехорошо, ах, ну почему так нехорошо на душе? Как будто что-то недодала Лиде, или утаила. Вот в этом дело… Надо поделиться. Рассказать. Надо обязательно увидеться!

И еще – разговор в лодке. «Лиза, Вы мне нравитесь». Ой, нет, тут всё так непонятно. Так зыбко. Лиза сама ещё не разобралась, о чём молить, за что просить прощения. Потом, всё потом… Но тянет же, ох, как тянет душу! Папе нельзя говорить… Впервые что-то нельзя говорить папе… Верней, можно, конечно, никто не запрещал. Но тогда она, действительно – маленькая девочка ещё. И сама ни с чем не может ни справиться, ни разобраться. Потом. Всё потом.

В понедельник Лиза проснулась уже более отдохнувшая, но все еще с каким-то налетом тоски на душе. Может это теперь всегда так будет после больших праздников? В Институте ее бы уже затянула каждодневная рутина, со своим распорядком, дисциплиной и предписанным поведением. Новые уроки, новые события у девочек, новые задумки и подготовка к чему-либо обязательно затерла бы позавчерашний день. Но дома не так…

Как там Нина? Неужели и вправду возможно, что князья Чиатурия уедут далеко-далеко? Насовсем. Хотя, что сейчас от того, что они живут пока в одном городе? Нет, неправильно все-таки устроена жизнь после Института! Верней, она не устроена, а течет сама собой… Надо взяться самой, и устраивать. Вот, например, сколько уже она, Лиза, живет дома, а даже не поинтересовалась, что за люди снимают у папы помещения. Если не в одном доме, то, в одном дворе живут же! Вместе. Сколько их, какие они? Только иногда в окошко видела, как отъезжает коляска или карета. Нехорошо. Не правильно!

Во вторник пришел приглашенный Егоровной настройщик. Его провели в гостиную и он стал осматривать инструмент как заправский домашний доктор знакомого с детства пациента. Вставал на колени, выстукивал, даже не открыв еще крышку клавиатуры. Охал. Вздыхал. Приговаривал «М-да!» Лиза заволновалась, вслед за ним стала приседать и вглядываться в нижнюю деку. Но потом обратила внимание на Егоровну, которая наблюдала весь этот цирк, сложив на груди руки, поджав губы, стоя в дверях и ожидая вердикта. Лиза успокоилась, выпрямилась и тоже сложила руки кренделем. При двух зрителях-скептиках запал настройщика быстро угас.

– Ну, что, хозяюшка! – он обращался исключительно к Лизе, Егоровну игнорируя совершенно, хотя предварительные переговоры вел именно с ней. – Дел тут надолго. Запустили инструментик-то! Нехорошо.

– Так что именно Вы диагностировали в нем? – спросила успокоившаяся Лиза. – Да, инструментом долго не пользовались. Поэтому-то Ваше присутствие и понадобилось.

– Вот-вот. Долгонько! – настройщик задумчиво вглядывался в закрытый инструмент, потирая подбородок. – Пылищи еще внутри, небось, накопилось!

– Любезный! – Лиза намеренно сейчас вела себя как взрослая дама. – Насколько я помню, чистка входит в перечень услуг лиц Вашего профессионального профиля. Во всяком случае, раньше происходило именно так. Вы, видимо, заметили, что эта комната находится напротив входа в дом? Так могу заверить Вас, что все здесь проживающие знают правила обращения с инструментом, и сквозняков здесь не бывает. Когда Вы начнете свою работу, то вероятней всего убедитесь, что и воду внутри инструмента постоянно меняли, поддерживая необходимую влажность. Наталья Егоровна, в мое отсутствие воду меняли? – обратилась она к няне строго и официально.

– Так точно, барыня! – Егоровна глаз не спускала с мастера.

– Каждые полгода инструмент исправно настраивался. Возможно, мы пропустили один раз, но не более. Еще прошлым летом пианино было в отличной форме! Давайте проверим звучание при Вас, я на днях пробовала играть и могу с уверенностью сказать, что хоры струн не двоят, звук, по-моему, в камертоне, инструмент строй держит, и корректировка его даже на полтона не требуется. Но сначала я хотела бы узнать о Ваших рекомендациях, простите. После такого вступления, я не уверена, что Вам можно доверить наш фамильный инструмент. Это память о моей маме.

– Барышня! Барыня! – весь пунцовый от своего «артистического» выхода сгорал со стыда настройщик. – Вы ж вон как всё знаете. Разбираетесь! А я ж грешным делом, подумал – барынька, так – балуется.

– И решил с барыньки содрать?! – Егоровна вступила в бой.

– Простите! Бес попутал! – каялся незадачливый настройщик.

– А ну, иди отседова! – Егоровна указывала на дверь. – А то сейчас сквозняком сдует!

– Да не казните, милые государыни мои! Это ж позор какой мне на седую голову. Раз в жизни, никогда больше! Не губите! Рекомендации мои до сей поры все как есть замечательные. Да Вы ж, дама! – он в почти молитвенном порыве метнулся к Егоровне. – Вы ж сами у моих прежних клиентов своими ушами слыхали, как они меня Вам советовали. Ох!

– Простим, Егоровна? – Лиза села на крутящийся стул, подняла крышку пианино и нажала клавишу «ля» первой октавы.

***

Мастер свое дело знал хорошо. С подлинным вниманием и бережностью прикасался он к «раздетому», и от того кажущемуся беззащитным, инструменту. Слушал, подправлял, снова прислушивался. Колдовал. Егоровна не уходила и наблюдала за процессом строгим и пытливым взглядом. Но как только настройщик бросил свое неудачное «актерство», весь вид его переменился, он слился в единое целое со звуком и, казалось, растворился в своем труде. Никакие посторонние взгляды не могли теперь сбить его с пути истинного или отвлечь внимание на себя. Наблюдать за такой тонкой работой было любо-дорого и Лиза, подумала, что, возможно, они теперь смогут подружиться надолго. Ведь любое существо ценит нежность… Фортепиано, наверно, тоже? Любит «свои руки», привыкает к ним.

Кто до этого приходил к ним в дом и «лечил» инструменты Лизе с Егоровной узнать не удалось. Раньше такими делами занимался управляющий, а папе, конечно, было не до этого. А теперь все музыкальное хозяйство Лиза возьмет на себя…

Но вот настройщик удовлетворился результатом, сам сел за инструмент и зазвучала музыка. Звук инструмента стал чище, сильнее и как будто ярче. Лиза действительно была довольна. Егоровна посмотрела на нее и, наконец, расплылась в улыбке – все-таки не шарлатана привела в дом, а мастера. Слава Богу!

– Ну, как, хозяюшка? Принимаете работу?

– Да! – ответила Лиза. – Вы волшебник! Но это не единственный инструмент в доме. Егоровна, неси ключи от залы. Пройдемте в большой дом, там еще рояль. Вы же располагаете временем, Вас предупреждали?

– Конечно, конечно! Полностью в Вашем распоряжении, барыня!

– Ох, не зовите меня, пожалуйста, «барыней». Зовите Елизаветой Андреевной.

– Как скажете, барыня! – настройщик, переполненный теперь уважением к Лизе, поднялся и закрыл инструмент, трогательно погладив его по обгорелому шраму.

Они втроем шли по двору, и Лиза порадовалась цветущему виду клумбы. Зеленое благоухающее кольцо трав, кое-где разбавленное фиолетовыми брызгами чабреца, обрамляло разноцветье сердцевины. Хлопали краешками своих воронок на легком ветерке лиловые и белоснежные петуньи, словно бабочки крыльями. Анютины глазки поглядывали из листвы сине-желтым взглядом, белела россыпь маргариток, кое-где синели редкие орлики. А по краям уже стали распускаться рыжие и бордовые африканские бархотки.

На секунду Лиза остановилась на ступенях между колонн. Ах, как давно не входила она сюда. Ну, с Богом! Полумрак вестибюля растворял в глубине две симметричные лестницы на балкон второго этажа, а между ними темнела дверь в запертую ото всех залу. Направо двери из холла вели в ту часть дома, где раньше жили бабушка и маленькая Лиза. Налево – были бывшие владения родителей. Наверху – гостевые комнаты. Лиза пропустила Егоровну с ключами вперед.

– Не вздыхай, Лизонька, – по-своему поняла волнение молодой хозяйки няня. – Вас как не было, так я тут еще в субботу прибралась, все пристойно там.

Они вошли, и Лизе показалось, что здесь до сих пор пахнет рождественской хвоей. Мебель застыла под чехлами, а окна были все закрыты плотными портьерами. Только несколько лучей солнца пробивались сквозь стеклянную дверь в сад. Егоровна расшторила два центральных окна, и при свете стал виден главный здесь предмет, который и был виновником сегодняшнего визита – черный рояль. Настройщик приступил к священнодействию, а Лиза с опаской подошла к окну. Нет, сад еще не успел зарасти до состояния дикости. Были видны тропинки, полускрытые лохмами травы, брошенный кем-то давным-давно букет уже неразличимых увядших цветов на белоснежных мраморных ступеньках и пустующий стол под яблоней.

То ли со вторым инструментом настройщик справился гораздо быстрей, то ли Лиза, засмотревшаяся в окно, потеряла счет времени, но только она захотела погрузиться в воспоминания, как мечты ее были прерваны:

– Ну вот, милая барыня! Елизавета Андреевна, прошу Вас, – мастер как будто оробел перед парадностью залы и огромностью её пустоты и не осмеливался опробовать инструмент на каком-либо музыкальном произведении, он уступал это право молодой хозяйке.

Лиза села и замерла на мгновение. Что бы такое вспомнить? Легкое, чуть грустное, невесомое как свет из заброшенного сада? Зазвучал до-минорный вальс Шопена. Боже, как давно она не играла! Звуки наполняли пространство вокруг, убегали из-под пальцев, поднимались к потолку. Лиза звучала вместе с мелодией, напитывалась забытым наслаждением. Снова, снова…

Но вот музыка кончилась, а вставать из-за рояля не хотелось. Невозможно сейчас было оторваться от этих клавиш, отвернуться, занять руки чем-то другим. Лиза погладила беззвучную крышку рояля, лишь бы прикасаться к нему, лишь бы не уходить.

– Божественно! Усладили душу, Елизавета Андреевна! – настройщик был горд и своим трудом, и тем, что передает его в надежные, знающие руки. – Просим, еще.

Лиза умоляюще посмотрела на няню.

– Пойдем, друг любезный. Отработал – и молодцом! Я теперь чаем тебя напою, – всё понимающая няня уводила настройщика прочь из залы.

– А как же? – встрепенулась им вслед Лиза.

– Играй, играй, дитятко! – Егоровна подталкивала настройщика в спину к выходу. – Я ключики тебе оставила. Играй. Пока мы чаю напьемся, пока то, да сё. А то я ему из хозяйственных заплачу, а с тобой после сочтемся.

– Спасибо Вам за работу! – сказала Лиза вслед и осталась наедине с инструментом.

Теперь можно было быть совершенно свободной, полностью погрузиться в музыку, окунуться в мир фантазий. Она играла Сентиментальный вальс Чайковского и вспоминала рассказы отца о первой его встрече с мамой. Мама… Где ты теперь? Помнишь ли оттуда свою Лизу? Папу? Что именно звучало тогда из-под маминых пальцев, папа точно не помнил, поэтому можно было эту сцену проигрывать в воображении вновь и вновь под любую мелодию. Вот он стоит за закрытой дверью зала и слушает музыку, не решаясь войти… Вот приоткрывает дверь, и звуки становятся отчетливей и громче, он заворожен… Он всматривается в полумрак и видит белеющую фигуру за роялем. Он околдован. Он видит Лизу, а думает, что видит ангела. Стоп! Почему Лизу? Елену! Он видит Елену, а думает, что это – Лесная царевна. Он открывает дверь шире, заглядывает в нее, длинная челка падает вниз и закрывает его лицо, он отбрасывает ее тонкими горячими пальцами и…

Дверь скрипнула и приоткрылась, Лиза вздрогнула и оборвала музыку. Сквозь образовавшуюся щель просунулось светловолосое чудо.

– Вы кто? – спросила Лиза. – Заходите.

Белокурые кудряшки отрицательно затряслись не отвечая.

– Как я могу с Вами разговаривать, когда я даже не понимаю – мальчик Вы или девочка? – спросила Лиза у кудряшек.

– Девочка! – ответили кудряшки, и, открыв дверь, полностью ступили за порог. – А Вы – фея?

– Почему – «фея»? – удивилась Лиза.

– Мама говорит, что здесь всегда закрыто, потому что тут живет фея, которая выходит к деткам только на Рождество, но они все равно ее саму не видят, а только подарки, которые она им приносит. Вы принесли мне подарок?

– Нет, милая. Ведь сейчас не Рождество. Да и я не фея. Я живу тут, во дворе, слева.

– Ты неправду говоришь! – чудо выпятило нижнюю губу и, посчитав знакомство состоявшимся, перешло на «ты». – Мама говорит, что во дворе слева живет хозяин этого дома.

– Ну, правильно! А я его дочь, и зовут меня Лиза. А как твое имя, малышка?

Чудо снова замотало головой.

– Не хочешь сказать? Ты меня боишься?

– Нет. Но я тебя раньше никогда не видела!

– Я тоже раньше тебя не видела. Но раз уж мы встретились, то давай знакомиться? – Лиза видела нерешительность новой знакомой и решила не настаивать. – Ну, ладно. Раз у меня нет для тебя подарка, давай я еще что-нибудь сыграю. Специально для тебя.

Лиза заиграла Бетховена, девочка слушала внимательно и даже сделала несколько шажков к роялю.

– А что ты играла? – спросила она, когда вновь наступила тишина.

– Это известная пьеска-багатель, разве ты раньше ее не слышала?

– Может и слышала, – девочка подошла еще ближе. – Bagatelle. Безделица?

– О! У тебя хорошая учительница французского, – похвалила Лиза.

– Нет у меня никакой учительницы, – вздохнуло кудрявое чудо. – Была раньше… А потом я заболела… А потом мы сюда приехали…

– Так как все-таки тебя зовут? Безделица, что я тебе сыграла, называется «К Элизе». Та, кому ее посвятили, звалась Элизой, – разъясняла Лиза. – А вот если бы тебе кто-нибудь захотел посвятить мелодию или песенку, то, как бы она называлась?

– Она называлась бы «К Леночке»!

Леночка. Это ли не весточка от мамы! Лиза сглотнула и, не желая напугать Леночку непонятными ей слезами, взяла себя в руки.

– Ну, вот и познакомились, Леночка. У меня уже есть одна знакомая девочка с таким именем. Можно я буду называть тебя Алёнка, чтобы не путаться?

Девочка кивнула:

– Меня и папа Алёной зовет.

***

Лиза вспомнила про пьющего чай настройщика. Ну, ничего, Егоровна разберется. Уж раз она в кои веки попала в этот дом, надо хоть осмотреться.

– Ну, что, Алёна? Говоришь, я – фея? Пойдем я тебе мои владения тогда покажу. Тебе ругать не будут, что ушла надолго?

Кудряшки снова замотались из стороны в сторону. Лиза взяла с подоконника связку ключей и стала подбирать тот, что подойдет к дверям в сад. Распахнув их, она впустила в залу целую охапку звуков и запахов. Давным-давно, когда строился этот дом, некто – архитектор, или кто-то иной из устроителей – оторвал, отыграл, отвоевал… Как сказать иначе? Выгадал небольшое пространство ровной поверхности у города и устроил здесь маленький райский уголок. В садике было всего несколько плодовых деревьев, кусты крыжовника и смородины, да пара тропинок, ведущих к глухому и высокому забору, а сразу за ним начинались овраги, ямы, холмы и обрывы – кусок земли, непригодный ни к чему человеческому. Из дома выходили в сад три двери – главная, из залы, ведущая на мраморное крыльцо, которую сейчас отворила Лиза, и еще две по бокам, ведущие через торцевые коридоры дома в оба флигеля напрямую, но ими не пользовались с незапамятных времен, они были заперты.

– А у меня тут заяц живет, – вдруг заявила Алёна.

– Какой заяц? – опешила Лиза.

– Мы, когда приехали – в самый первый день – то окна были открыты для проветривания, – поделилась воспоминаниями Аленка. – И мой деревянный заяц прыгнул вниз.

– Прямо сам прыгнул? – хитро прищурилась Лиза.

– Сам.

– Ну, иди, ищи своего зайца!

Алена убежала под окна, а Лиза достала из кармана платок, протерла один из стульев, стоящих подле садового столика и, присев на него, стала осматриваться. Да, запущено, конечно, тут всё. Садовника-то сейчас не нанять… Но надо бы хоть траву покосить вдоль дорожек.

– Лена! Леночка! Где ты пропала? – глухо раздался из дома женский голос.

– Мама, мама, мы тут! – крикнула Алёнка внутрь залы, приоткрыв наружную дверь.

Через минуту на пороге появилась светловолосая женщина в платье зеленоватого отлива, что сразу подчеркивало цвет ее глаз. В ушах подрагивали небольшие изумруды.

– Лена, как ты тут? Сюда же нельзя! – отчитывала она дочь, в то же время, оглядывая сад.

– Мама, смотри, мой заяц нашелся! Только у него один глаз стерся совсем.

Лиза встала из-за столика и присела в неглубоком реверансе.

– Здравствуйте, мадам!

– Добрый день, милая барышня! Простите мою дочь, она, вероятно, была слишком навязчива, раз оказалась здесь.

– Что Вы, мадам. Алена великолепно воспитана, мы просто мило поболтали с ней.

– Поболтали с ней? – дама снимала с рук перчатки. – Невероятно.

– Мама, мамочка, смотри – цветочки! Эти-то можно рвать?

– Спроси у хозяйки, хорошо воспитанная девочка! – улыбнулась ей мать.

– Можно? – Аленка перевела взгляд на Лизу.

– Можно, только, надеюсь, не все? – тоже с улыбкой разрешила Лиза.

В заросшей траве сада проглядывали дикие ромашки, клевер и еще какие-то синие цветы, которые ошибочно называют дикими васильками… Лиза по своему детству помнила, что оторвать стебель этого цветка стоит неимоверных усилий.

– Пока Алёна играет, могу я предложить Вам присесть? – Лиза протерла платком и второй стул.

– Ох, с удовольствием посижу с Вами, – дама грациозно опустилась на предложенное место. – Я только приехала из города. А Вы, вероятно…

– Полетаева Лиза, дочка Андрея Григорьевича.

– Так Вы наша молодая хозяйка! Я так и подумала. А я – жена Александра Александровича Вересаева. Зовут меня Вера Дмитриевна. Лена – наша дочь. Она всё пытается во дворе цветов нарвать, так я ее ругаю за это. Там так всё нарядно стало! А тут у Вас, оказывается, ещё вот какие владения… Из окон это выглядит несколько иначе…

– Сад заброшен, сейчас просто некому следить за ним. А Вы здесь на время Выставки?

– Да. Мой муж – горный инженер. Вы бывали на Выставке? Заходите в горный отдел, там есть представительство чугунолитейного завода, Александр Александрович – его совладелец. Хотя, что это я говорю? – засмеялась она. – Руда, флюс, крица – разве это может быть интересно молодой барышне!

– Может! Очень интересно. Рассказывайте, милая Вера Дмитриевна! Папино товарищество тоже выставляется, а я служу у него секретарем. И мне очень интересно про Выставку!

– Вот Вы какая! – Вера Дмитриевна восхищенно оглядывала новую знакомую. – А я и не знала, что Андрей Григорьевич не только домовладелец, он никогда не упоминал.

– Мастерские все находятся за городом. В общем, ничего особенного, кустарное производство. Но наши замки и ножи по всей России расходятся.

– Как интересно! Я скажу мужу, мы обязательно зайдем посмотреть. С Вами так легко, Елизавета Андреевна, я понимаю теперь, почему Леночка с Вами разговорилась. Вы – какая-то «своя», как будто сто лет друг друга знаем.

– Ох, не смущайте меня! И зовите просто «Лиза».

– Лиза, Вы не представляете, что значит для меня это Ваше «просто поболтали». Раз уж мы так сразу сошлись, то я Вас в наши семейные невзгоды посвящать сейчас стану. Мы с мужем познакомились еще в Тобольске, я там выросла. После он увез меня на Алтай – с ним все время мы куда-то переезжаем! Там и родилась Леночка. А два года назад объявился этот завод, поехали мы в Пермский край. И по дороге где-то Леночка заразилась тифом. Лиза, Вы знаете – это была ужасная зима! Привезли на новое необжитое место совсем больного ребенка. Еле выходили, как сразу за тем – скарлатина. Ее тогда пришлось постричь почти наголо, она стеснялась страшно. С детишками не знакомится, гулять выйти не уговоришь… В Барнауле няньки-гувернантки все были местные, приходящие, никто с нами не поехал. Мы тогда думали, пустяки, приедем – сразу новых наймем. А тут получилось, что сначала одни только врачи вокруг дочки колдовали, а потом, кроме нас двоих, все чужие люди рядом оказались. Лена замкнулась. Молчит. Только головой качает – «да» или «нет». Думали, уж – насовсем так. А сюда приехали, вроде получше стало. А Вы меня сегодня, просто обнадежили – сама! Сама пришла и вы болтали!

– Так вот почему у нее учителей нету…, – задумчиво протянула Лиза.

– И это рассказала? Чудо просто! Учителей, действительно, нет. Французский она начинала учить. Немецким папа наш в совершенстве владеет. Языками мы пробовали с ней сами заниматься, но нас она не слушает, не воспринимает как преподавателей. Да и времени, если честно, не хватает, чтобы хорошо, системно заниматься, а не раз от раза. А надо бы уже девочку к гимназии готовить. Да кто ж возьмется – мы у Вас в городе всего на пару-тройку месяцев. Теперь уж, наверно, до дома придется обождать, – и тут Вересаева вскинулась в надежде: – А может быть, Вы сами, Лиза? Это было бы чудесно, и девочка Вам уже доверяет. И рояль. Я видела открытый рояль. Может пора уже Лену и музыке учить?

– Давно пора! Меня мама с трех лет за инструмент посадила, а в пять я уже бегло играла. Сколько Леночке?

– Шесть. Зимой семь будет.

– Конечно, надо начинать. Вы знаете, я наверно взялась бы, – размышляла вслух Лиза. – Но только за музыку, если раза два в неделю? Я у себя посмотрю мои детские ноты, и мы попробуем. А про остальное, я поговорю с одной своей подружкой, может она приходить сюда станет, если ее отпустят.

– А вы откуда с ней знакомы?

– Вместе Институт благородных девиц окончили. Она – с медалью!

– Лизонька! Поговорите, – Вера Дмитриевна положила свою ладонь поверх Лизиной. – Мы платить хорошо станем. Счет, письмо, чтение. Французский, чтобы не забыла. Может быть, еще немного по природе что-то. Поговорите…

***

Лиза закрыла крышку рояля, затем заперла залу. Алёна Вересаева ушла на свою половину, горделиво неся пред собой добычу – спасенного одноглазого зайца и охапку полевых цветов. Ее мама еще задержалась с Лизой в вестибюле большого дома.

– Я очень рада нашему знакомству, Лизонька! – говорила она. – В доме одни мужчины, так мне и перемолвиться по женским пустякам бывает не с кем.

– Одни мужчины говорите? – Лиза посмотрела на лестницу, ведущую наверх. – Вы знаете всех своих соседей? Кто они?

– Не близко. На втором этаже – всё люди приличные. Вадим Сергеевич, мы раскланиваемся. Тоже инженер, но по военной части. Кажется, сразу три комнаты снимает некий коллежский асессор. Очень достойный господин. Тоже каким-то образом связан с Выставкой, мы там часто сталкиваемся. Все с представительствами выставляться приехали, – она запнулась, ее взгляд опустился на двери апартаментов напротив собственных.

– На втором, Вы сказали, все приличные. А на первом, простите? – спросила Лиза, проследив направление и выражение взгляда Вересаевой. – Вас кто-то тревожит? Давайте скажем папе?

– Нет-нет. Ничего конкретного. Там проживает некий господин из Баку. Один, только со слугами. Мы, слава Богу, пересекаемся редко, у нас абсолютно разные распорядки. Вот сейчас он, скорей всего, спит.

– Так скоро же обед! – изумилась Лиза.

– Вот-вот. А приезжает под утро иногда.

– Нефтедобытчик? – поинтересовалась Лиза, вспоминая уроки географии.

– Ах, Лизонька, я не знаю, – Вера Дмитриевна коротко вздохнула. – Но уж если что он и добывает исправно, то это коньячную жидкость из графина. Да не по одному в день, как мне думается! Только папе своему ничего не говорите, пожалуйста! А то получится, что я…

– «Ябедничаю»? – подсказал Лиза.

– Ябедничаю, точно, – Вересаева засмеялась. – Лизонька, Вы давно из Института?

– Уже две недели как.

– Как это мило! – Вера Дмитриевна продолжала улыбаться. – Вот потому мы и не виделись раньше! Передавайте папе привет от меня. И ничего более, – она подняла в напоминании указательный палец, прижав его к губам, и, простившись кивком головы, удалилась вслед за дочерью.

Лиза вернулась во флигель, настройщик давно ушел. Егоровна назвала сумму, которую надо было возместить для хозяйственных нужд, и Лиза всполошилась:

– Няня! Его надо догнать! Это совсем по-грабительски!

– Никак больше не выторговывалось, доню! – Егоровна облизывала ложку с вареньем.

– Куда «больше», Егоровна?! Я говорю, что ты обобрала его в конец! Надо догнать и заплатить нормально.

– Никого догонять не надо, ушел довольный, всё восторгался, что редко когда такие понимающие хозяева находятся. Что таким вообще забесплатно можно, – спокойно прихлебывала чай няня. – Не шебурши! Я ему по прейскуранту тютелька в тютельку заплатила. Не обидела. Мы еще на зиму договорились, придет.

– Дай мне чернил и бумаги, – Лиза все еще стояла с пунцовым от возмущения лицом.

– Заявление околоточному на меня писать станешь? – хохотнула довольная няня.

– А надо бы! – Лиза не выдержала и рассмеялась. – Две записочки, пошлешь кого-нибудь отнести? Одну – Нине, вторую в Институт.

Из Института ответ пришел скорее. Вершинина писала, что рада видеть Полетаеву и Чиатурия в любой будний день, в «мертвый час» – с двух до пяти часов пополудни, когда младшие воспитанницы отдыхают, и Лида точно будет свободна. Нина прислала записку к вечеру, видимо ждала родителей, чтобы отпроситься. Назавтра она была занята, про четверг помнила, что у Лизы «выставочный день», а в пятницу могла приехать к полудню и хоть до вечера.

Череда записочек продолжилась и на следующий день. Днем какой-то мальчишка доставил послание для Елизаветы Андреевны. Егоровна долго крутила переданный дворником конвертик, смотрела на просвет, даже нюхала, но вскрыть, конечно, и не подумала.

– Чай, вроде уж все тебе вчера отписали! – то ли с вопросом, то ли с утверждением принесла няня письмо Лизе. – Чай, от него табаком тянет?

– Так от кого прислано? – Лиза протянула руку.

– Не указано. И никакого адреса на нем нет, – няня не отдавала конверт, а осматривала его теперь со всех сторон.

– Ты, никак, читать стала? А то всё: «Не вижу, неразборчиво писано, прочти сама, доню!».

– Что надо разгляжу! – отвечала не шибко грамотная няня. – Пустой конверт-то! Ни строчечки на нем нет.

– Давай сюда! – Лиза наконец-то заполучила предмет такого пристального внимания домашнего цензора, вскрыла его, прочла и покрылась предательским румянцем.

– Ну, что там? – Егоровна заглядывалась через руки Лизы на три строчки текста.

– Кому велели передать-то? – строго спросила Лиза, складывая бумажку как было.

– Дык! – опешила Егоровна. – Дык – тебе. То бишь – Елизавете Андреевне.

– Точно мне? Не Наталье Егоровне часом?

Егоровна поджала губы, развернулась и ее обиженная спина удалилась в сторону кухни. Когда дверь за ней захлопнулась вдалеке, Лиза снова развернула письмо и перечитала: «Завтра в три часа пополудни путь одинокого странника проследует около ангара воздухоплавания на известной всем Выставке. Счастьем для него стало бы хоть мельком узреть известную особу, родом из лесных краев». Лиза сунула письмо под подушку, лучшего «тайника» у нее все равно не было. Думать о назначенном свидании она себе сейчас запретила, поняв, что впопыхах теряет разум. Вот известия застали ее врасплох, а она зачем-то обидела няню. Та в чем виновата? Правильно Нина говорила, как стыдно-то! Сама не можешь справиться с тем, что внутри, а вываливаешь на тех, кто рядом. Она прошла в кухню.

– Егоровна. Прости. Это записка про то, как и где встретиться. Уточняющая, – почти не соврала Лиза.

– Да встречайся с кем хошь! – няня плюхнула в кастрюлю целую курицу и та, как толстая купальщица, нырнула с целым фонтаном брызг.

– А что у нас на обе-ееед? – заискивающе протянула Лиза.

– Всё? Терпежу нет? Уточнила уже всё? Прямо сейчас сорвешься и побежишь, не пообедавши? Видишь же, что только начала готовить, – Егоровна прихлопнула утонувшую курицу крышкой.

– Да что ты, просто любопытно, – спокойно отвечала Лиза. – Я сегодня никуда не собираюсь. Да и папа еще не приехал. Я его ждать стану.

И няня успокоилась.

***

Андрей Григорьевич явился рано в этот день и был чем-то радостно возбужден.

– Папа, а вот Нина считает, что я по четвергам вместе с тобой на Выставке служу, а я там и была-то всего раза три только. Может быть, завтра мне с тобой съездить? – издалека начала Лиза.

– Дочка! А я ведь только тебя хотел просить об этом! – Полетаев обрадовался предложению. – Надо бы, чтобы ты присмотрелась. Давай-ка вникай поглубже. Я понимаю, что, наверно, лучше найти мне какого-нибудь сведущего в наших делах дублера, но пока хотя бы ты должна суметь меня подменять, хоть на день.

– Я? Экскурсии в павильоне? На публике? – Лиза испуганно обхватила ладонями горло.

– Лизонька, мне кажется, что ты справишься, – отец виновато смотрел на дочь как провинившийся школьник. – Ну, да ладно. Что-то я нахрапом на тебя навалился. Пока не горит, а я буду искать замену.

– Нет-нет! Ты мне первой предложил, просто я так сразу не готова была ответить. Я присмотрюсь, – Лиза, прогнав от себя первый испуг, подумала и об отце. – А что-то произошло? Ты собираешься отлучиться? Надолго? Для чего замена-то?

– Лизонька! Я сегодня был в одном обществе, так знаешь, оказывается, моими исследованиями сплавов заинтересовались в профессиональных кругах. Предложили прочесть несколько лекций, а если будет отклик, то возможно последует приглашение и на Съезд, который пройдет в августе. С докладом. Я волнуюсь неимоверно – честь огромная! Но и ответственно как! Придется заняться только этим сейчас, все перепроверить, записать. И, ты же понимаешь, таким солидным собраниям не объяснишь – у меня четверг, обождите до завтра. Как выйдет сбор, так надо быть там. А на Выставке кто-то подстраховывать должен.

– Ах, как хорошо, папа! – Лиза улыбнулась отцу. – А я, было, подумала, что ты в Луговое собрался. Надолго. Ведь ты там давно не был. Почему?

– Да понимаешь, дочка, – замялся Андрей Григорьевич. – Там вроде все чередом пока идет, слава Богу. Я думал, вдруг ты будешь против моих отлучек? Я не выезжаю, чтобы с тобой подольше бывать. А то, что ж получится? Ты из Института вернулась, а я уеду? Ты в дом, я из дома? Хотя, конечно, если постараться, то и за день обернуться можно…

– Какие глупости, папа! – Лиза даже опешила. – Ты бы хоть со мной об этом поговорил. Я спокойно без тебя переживу и два дня, ты же не на год туда отправишься. Может у Натальи Гавриловны от Мити что-то есть? Я тут вспоминала про него, прямо сердце не на месте. Тебе ведь есть там, где остановиться?

Полетаев снова вроде как ненадолго растерялся. Но после стал обстоятельно отвечать:

– Как где? Ах, ты ж не знаешь, Лизонька. В Луговом, давно уж, гостиничный дом выстроили – сейчас много приезжих бывает: смотрят, опыт перенимают, массовые закупки делают. Так у меня в нем что-то типа собственных апартаментов, – он улыбнулся. – Наталья Гавриловна настояла, чтобы никто в тех комнатах больше не селился, без меня всё запертое стоит. Вещи там кое-какие. Книги.

– Ну, вот и съездил бы, как свободней станет. Я б сама с тобой съездила! А то получается, что мы отошли от Кузяевых как раз, когда у них… неприятности.

– Доченька, ты у меня умница! Меня самого все это мучает бесконечно! – Полетаев прижал ладонь к груди. – Вот в выходные и поеду! Как раз посмотрю, чтобы и тебе какое-нибудь жилище присмотрели, потом вместе съездим. Наташа сильно переживает. Ее поддержать сейчас надо бы, как ты права! Заодно на месте уточню, как движется производство с новыми материалами. Должны были уже образцов наделать.

Следующим днем отец и дочь после обеда выехали на Выставку. До начала экскурсионных чтений оставалось еще больше часа, и Лиза, не дойдя до своего павильона, отпросилась у отца:

– Папа, я тебе говорила? Я на днях познакомилась с нашими жильцами – дочерью и женой горного инженера Вересаева, они тебе передают приветствие. Вера Дмитриевна так заразительно рассказывала о занятиях своего супруга, что мне стало любопытно. Ты не против, если я сейчас прогуляюсь до горного отдела? Он в каком павильоне, ты не знаешь?

– Да горный-то вон он, видишь? С башенкой, на пещеру в скале похож? Только, если чугунолитейное, то это и не там может быть вовсе. Ты бы точней у нее узнала.

– Ну, пойду, поищу. А не найду, так в следующий раз спрошу. Так хоть посмотрю что-то новое. К началу буду! – и Лиза махнула папе рукой.

Она помнила, где находятся воздушный шар с аэростатом, и прямиком направилась к ангару, или, как при них называли его господа офицеры, к «эллингу». Вокруг толпился народ, ожидающий зрелища отлета. Заметно выделялась своей необычностью – лицами, одеждами, говором – живописная группа в длиннополых золотистых халатах, переливающихся на солнце, с заостренными плечами и в необычных шляпах. Среди них Лиза с удивлением разглядела и Сергея. Он один был не в шелковом одеянии, а в обычной визитке. Она подошла и остановилась позади. Рядом с Сергеем стоял мальчик лет двенадцати и что-то говорил на своем непонятном языке, а невозмутимый господин солидного возраста с узенькими прорезями глаз, тут же переводил это на сносный русский язык. Мальчик смотрел в пустое еще небо, пытаясь прикрыть глаза от слепящего солнца, но все равно их застилало слезами, а он упорно что-то спрашивал и ждал разъяснений в ответ. Лиза подошла вплотную и прислушалась.

– Да, высоко, мой господин, – подтвердил переводчик. – Страшно ли, может ответить только испытавший. У каждого – своя сила.

Мальчик снова посмотрел вверх и вытер глаза ладошкой. Лиза пожалела его и приподняла над ним свой зонтик. Мальчик заметил упавшую на лицо тень и обернулся. Лиза улыбнулась ему. Обернулись вслед за мальчиком Сергей и переводящий господин.

– Елизавета Андреевна! – радостно приветствовал ее Горбатов. – Вы тут? Пришли? – он что-то сказал пожилому китайцу, и сделал Лизе приглашающий жест отойти на пару шагов. Зонтик Лиза протянула мальчику, через переводчика разрешив воспользоваться им, пока молодому господину необходимо всматриваться в просторы неба. Они отошли.

– Я… Я сегодня сопровождаю папу на лекции, а пока выдалось свободное время, решила поискать где выставляются проживающие в нашем доме гости. Я получила вашу записку, но… Но у меня мало времени. Вот, проходила мимо, – Лиза опустила глаза.

– А это – как раз наши жильцы, – представил ей иностранцев Сергей. – Верней, конечно, тетушкины.

– Как она поживает?

– Спасибо, все хорошо.

– Передавайте ей мои приветствия при случае. Очень современно мыслящая у Вас тетушка, Сергей Осипович. Ведь она согласилась тогда участвовать в наших картинах!

– Обязательно. Благодарю.

– Ну, вот мы и повидались, Сергей Осипович. Ступайте к Вашим гостям, видимо Вы сегодня исполняете обязанности сопровождения? – они снова подошли к группе китайцев и мальчик протянул ей обратно зонтик и что-то сказал.

– Господин говорит, что благодарит мадемуазель. И ругает меня. Говорит, что это непростительное упущение, что мы вышли из дома без таких удобств. Ведь зонт – это именно китайское изобретение, – улыбался ей пожилой китаец.

– Скажите молодому господину, что подниматься на шаре совсем не страшно. А красота вида сверху несравнима ни с чем, прежде виданным, – попросила Лиза переводчика, улыбаясь его юному хозяину. – Конечно, еще большее впечатление произвело бы на него зрелище краснеющих крыш пагод, но и отблеск золотых куполов и мерцающих речных вод тоже стоит того, чтобы взлететь в небо!

– Как, Вы уже совершали полет? – удивился Сергей, пока наставник переводил Лизино послание мальчику. – А я надеялся, Вы составите нам компанию.

– Скорее не полет, а подъем. Никак не могу, Сергей Осипович, в другой раз. Это займет у Вас не менее двух часов. Желаю приятных впечатлений!

– Но Лиза! Неужели мы так быстро расстанемся? Этого так мало. Давайте договоримся сразу. Вы сможете быть где-нибудь в городе? Например, в эти выходные дни? В субботу? В полдень.

– Не знаю! Где же?

– В магазине. В каком-нибудь магазине! Вам что-нибудь нужно? Какие-нибудь запланированные покупки? Мне все равно, я просто подъеду туда.

– Мне? Может быть… ноты? Мне нужны детские ноты. Да!

– Вот и договорились. Нотный магазин Урусова. Я буду ждать Вас.

– Я ничего не обещаю сейчас. Но… я постараюсь.

– Господин говорит, что раз мадемуазель такая смелая, то ему просто ничего не остается, как полететь, – дождался окончания их разговора и переводил теперь китаец. – Ведь он – мужчина!

Переводчик явно проникся симпатией к русской «мадемуазель».

– У меня еще есть в запасе пол часика, – улыбнулась она. – Вы взлетайте, я помашу вам снизу.

И простившись, Лиза сразу отошла в сторонку от толпы, чтобы не затеряться в ней.

***

– Прекрати чесать руки, это невыносимо! – Таня поморщилась, делая брату замечание.

– Ничего не могу поделать! – Сергей откинулся в кресле. – Это все комары.

– Какие комары? Нет ни одного! – Таня рассматривала журнал с моделями из Парижа.

– Ну, наверно еще тогда покусали, у пруда, на пикнике, – раздраженно возражал Сергей, продолжая раздирать кожу на предплечьях.

– И там их не было, видишь у меня все руки чистые, ни пятнышка. Что же это – они только тебя одного кусают? – Таня не желала прекращать перепалку. – Ты всё выдумываешь!

– Ты сама невыносима! – Сергей на время прекратил свое занятие, но оставить последнее слово за сестрой не смог. – Значит, сегодня покусали. Пусть не комары. На высоте, небось, и другие мошки есть, а тебя там как раз и не было!

– Ты стал очень раздражительным последние дни, братец, – Таня листала страницы, не глядя на него и сохраняя спокойствие, что только подливало масла в огонь. – И настроение у тебя меняется постоянно. Что происходит?

– Не лезь ко мне. Лучше скажи, у тебя еще остались деньги из теткиных? Дай взаймы ненадолго?

Танюша фыркнула:

– И не подумаю! Твои-то где?

– Раз прошу, значит кончились. Так дашь? Я в один дом иду, так надо хоть конфет купить.

– Ты, братец, про мои деньги забудь, – Таня выпятила нижнюю губу и в упор посмотрела на брата. – Есть ли, нету… Тебе это отныне всё равно! Ни от тетки, ни от папашки век ничего не дождешься, а я – барышня, если ты еще помнишь. Я в одном платье второй раз никуда не выйду. На, посмотри, сколько стоит одна ткань! Думай о себе сам.

– Ну, только попроси у меня что-нибудь! – в бессилии пригрозил ей Сергей.

– Что именно? – усмехнулась Таня и, наконец, отложила журнал. – Да и какая разница, результат был бы такой же. Мы с тобой – два сапога пара, братец. Расскажи лучше, что там наверху? Красиво было?

– Долго было! – раздраженно отвечал Сергей. – Красиво первые пять минут, а потом два часа все поля, лес да речка. Скукота!

– А королевскому сынку понравилось! Его папаша тетке в благодарность чего только не наприсылал – и чаю, и зонтиков кучу. Уж и не знает, чем бы еще отблагодарить, в воскресенье обещался лично быть с визитом, наша-то готовится. И вся свита в восторге. Так что будь дома, не пропадай, а то скажешь после, что не знал. Еще он прислал какую-то спиртовую бутылку с настоящей змеей внутри. Бр-ррр! То ли тетушке теперь надо кунсткамеру открывать, то ли внутрь сей напиток употребить. Ха-ха! Ей-то вреда не будет!

– Ехидствуешь, сестренка? – Сергей снова закатал рукав, но посмотрев на Татьяну, опустил его. – Да, от этого посещения не увильнуть! Тетушка не спустит. А суббота у меня уже занята. Все, остается на мои визиты только сегодняшний вечер. Скажи ей, что ухожу и буду поздно.

Проходя через гостиную, Сергей увидел на столе ворох неразобранных свертков. Он вытащил из них три тонких и длинных, развернул и выбрал один китайский зонтик в золотых тонах. Пригодится вместо конфет. Но что же делать с лекарством? Без него он действительно становился раздраженным, это сестра точно подметила. Ладно, ничего. Может же он прожить какое-то время и так. Нельзя же признать, что думающий, сильный, самодостаточный человек может впасть в зависимость от какого-то белого порошка! «Вот нарочно не буду о нем думать», – решил он и, уйдя на свою половину, небрежно бросил камердинеру:

– Переодеваться к визиту!

***

У Варвары этот вечер был салонным. Народу набилось много, все курили прямо в комнатах и по очереди много читали. Люди сегодня собрались все больше случайные, не было видно нигде ни Леврецкого, ни Неволина. Последнее, в общем, было на руку Сергею, дабы не впасть в общие недавние воспоминания. Но он внезапно ощутил, что без Клима ему даже как-то одиноко. Все остальные здесь были если не враждебными элементами, то чуждыми уж точно. «Что это я переживаю как гимназистка? Да тьфу на них всех скопом!» – подумал про себя Сергей. К нему направлялась хозяйка, которой тоже сегодня было как-то не по себе. Офиногенов с той поры не объявлялся вовсе, да и остальные ее приближенные паладины сегодня не явились. Но зато можно было предъявить Сергея широкому обществу. Она, зная уже немного его нрав, решила не нарываться на прямой отказ, а подвести его к тому, чтобы он сам захотел почитать.

– Еще раз благодарю Вас, Сергей Осипович, за столь экзотичный презент. Вы подтверждаете негласно данное Вам прозвище, – она улыбнулась.

– Какое же это? Я не слышал.

– Вас называют «вечный странник». Но это я сообщаю Вам по секрету, – она заговорщицки оглянулась по сторонам. – Вот Вы и на деле доказываете Вашу приверженность к путешествиям. Вы сейчас интересуетесь Азией?

– Если только лишь в воображении, милейшая Варвара Михайловна, – Сергей заметил нескольких гостей, которые задержались подле них, прислушиваясь и надеясь на развлечение. – Но путешествие, хоть и недалекое, действительно состоялось. Я вчера, господа, предпринял полет на воздушном шаре. Сопровождал сына нашего китайского гостя, оттуда и сувенир.

– Ах, как Вы смелы! – всплеснула руками хозяйка.

– Да ну что Вы, Варвара Михайловна, – Сергей наслаждался всеобщим вниманием, и уже совсем не сожалел, что поддался на угрозы и уговоры тётки с этим полетом. – Это абсолютно безопасно, летают, как видите, даже дети. Рекомендую всем, господа и дамы.

– Так вот откуда это прозвище? От Вашей склонности испытывать судьбу и совершать рискованные вояжи?

– Не думаю, милая хозяюшка, – Сергей достал любимую трубку. – Всё же путешествия подразумевают под собой иной образ жизни, наполненный не только впечатлениями, но и… Как бы это помягче? Неудобствами. Это несколько далеко от меня. «Странник» – понятие больше философское, образное, не такое прямолинейное как «путешественник».

– Да, да. Согласна с Вами. Опасности и их оправданность. Я недавно прочла, господа, как год назад, весной, в полярной норвежской экспедиции произошел небывалый случай. Вмерзнув во льды, люди на судне двигались вместе с ними, что, в общем-то, соответствовало задачам экспедиции, главной целью которой было изучение полярных течений, их скорости и направления, а не покорение самого полюса. Но, вдруг поняв, что дрейфующий корабль начинает относить уже прочь от него, Нансен в эмоциональном порыве предпринимает вылазку на лыжах. С одним только своим товарищем, с небольшим запасом продовольствия. День за днем они упорно идут вперед, на север, теряя силы и собак. И вот, в какой-то миг разум берет верх. Понимая, что если с этого момента продолжать движение к цели, то, даже достигнув полюса, никаких ресурсов, а значит и возможностей вернуться обратно, у них не останется. И они поворачивают на юг. Это называется – «точка возврата».

– Они так и не побывали на северном полюсе? – спросил кто-то из гостей в полнейшей тишине.

– Нет, – задумчиво ответила Варвара. – Но я увлеклась, господа. Так откуда, все-таки, Ваше прозвище, дорогой Сергей Осипович? Я вначале думала, что это из каких-то Ваших стихов, но не нашла.

– Из стихов, Варвара Михайловна, – Сергей смотрел сейчас на нее впервые заинтересованным взглядом, она поразила его своим воодушевленным рассказом. – Они вряд ли где-то печатались, если только в альманахах. Такие, знаете ли, случаются иногда. В ранней юности. Максималистские и амбициозные, – он самокритично улыбнулся. – Не стоят внимания.

– Может быть сейчас? – Варвара забыла про то, что вокруг люди, под его взглядами не замечая никого больше. – Может, вспомните их для меня?

– Может, ты хочешь меня приручить, как дворовый шарманщик свою обезьянку? – Сергей поднял глаза прямо не нее.

– Что, простите? – задохнулась Варвара.

Лицо ее запылало жаром и покрылось пунцовым румянцем, а в груди все, напротив, мгновенно заледенело и превратилось в снежную пустыню, которую уже никому не перейти, потому что нет сил. Вокруг них воцарилась полнейшая тишина, все замерли. Сергей стал набивать потухшую трубку, потом положил ее на костяную пепельницу, стоявшую перед ним, и встал из-за стола. Он задвинул стул, оперся обеими руками на его спинку, образовав, таким образом, некий барьер между ним и Варварой. Или трибуну. Потом улыбнулся одним уголком рта и снова посмотрел на нее.

– Может, ты хочешь меня приручить,

Как дворовый шарманщик свою обезьянку?

Протянуть на ладони простую приманку,

И судьбу на квадрате картонки всучить?

Мне неведома радость надежности сытой.

Я помню тот миг,

Я знаю тот вкус,

Когда дичь неостывшая свежедобыта.

Я это постиг,

И я не вернусь.

Не вернусь. Не приду. Не явлюсь. Не приеду.

Хоть полвека минует. Хоть вечность пройдет.

Не заманит меня ни карминовый рот,

Ни уютные сети ворсистого пледа.

Мне немыслим покой бессловесной поживы.

Спалю все мосты.

Развеется дым.

Пилигримом уйду от идиллии лживой.

Срывая жгуты,

Стану иным.

Может, ты принимаешь меня за другого,

И швыряя мне кость как голодному псу,

Ожидаешь, что я тебе сам принесу

Уцелевший парфорс из обрывка цепного?

Незнакома мне преданность рабских служений —

За годами года,

За делами дела.

Вечный странник свое продолжает движенье.

Дорог череда,

Хляби и мгла.

Может ты возомнила себя Прометеем,

Что слепому дарует живительный свет?

Только я не нарушу светилу обет,

И победу не дам искусителю-змею.

Союз одиночества и желанья.

Туда, где я не был!

Стремление. Путь.

Освещает предвестницу ожиданий —

Дорогу под небом

Звездная ртуть.

Варвара прикусила губу и из глаз у нее покатились слезы облегчения. Она еще не совсем понимала, как выпутаться из неловкости, но уже начинала дышать. Обращение все равно было слишком бьющим в цель. Выручил сам Сергей:

– Да полно Вам, Варвара Михайловна, – он снова отодвинул стул, сел и занялся трубкой. – Это действительно мальчишеские стихи, не стоят они таких переживаний. Господа! Прошу не судить строго, это написано не менее пяти лет назад.

Раздались аплодисменты.

***

Утром Лиза все выглядывала во двор – не едет ли Нина. Оказывается, она очень по ней скучала. Это было не совсем ясно до Мимозовского пикника, но после того разговора Лиза хорошо поняла насколько ей не хватает подруг. Особенно Нины. То, что можно было принять за тоску по привычному укладу жизни, за обычную тяжесть любых перемен, на поверку оказывалось нехваткой чего-то важного и значимого. Лиза чувствовала, как после нескольких сказанных тогда наедине фраз, она получила неимоверное облегчение и какую-то уверенную опору. Поддержку. Хотя, вспоминая подробности, она понимала, что поддержка тогда нужна была больше самой Нине, но как-то так само собой получалось. Ее голос, ее слова, ее уверенность, характер, сила.

Зацокали копыта, послышался звук открываемых ворот, и колеса заскрипели по песку. Приехала подружка!

– Ну, здравствуйте, здравствуйте! Показывай, Лиза, как ты живешь. Здравствуйте, милая Егоровна! Сколько я про Вас слышала! Как изволите величать?

– Здравствуйте, барышня! Какая черненькая! – Егоровна, конечно же, не могла пропустить приход гостьи и стояла в проеме двери кухни. – А худющая! Моя-то как тростинка, а Вы уж, прямо совсем, сейчас переломитесь. Егоровной так и зовите, как Лиза. Я вам сейчас пирогов да чаю! Проходите.

Девушки попили чаю в столовой, потом Лиза показала Нине папин кабинет и книги, гостиную с инструментом, и они собрались в ее комнату.

– А как же Вы хорошо по-нашему говорите, – Егоровна все не уходила, сопровождая их из комнаты в комнату. – А вроде не русская.

– Егоровна, так меня увезли из Грузии, когда мне было пять лет. Я боюсь, мне сейчас родной язык вспоминать с учителем пришлось бы, – засмеялась княжна, а Лиза насторожилась.

– Ну, ступайте, шепчитесь, а я на кухню пойду. Обедать-то у нас станете, Ниночка?

– Да нам, наверно, скоро и ехать уже, – ответила Нина и Лиза увела ее, наконец, в свои владения.

– Может быть, к обеду папа подъедет, – Лизе нравилось, что подруга у них в доме, и она удивлялась, почему они раньше не ездили друг к другу. – Я бы хотела, чтобы вы поближе с ним сошлись. Или еще успеется? – Нина ничего не ответила. – Ну, давай тогда, я тот журнал принесу. Почитаем, как собирались?

– Да нет, Лизонька.

– Ну, конечно, сейчас времени нет. Мне уже переодеваться пора к выходу, – Лиза всматривалась в лицо подруги. – В следующий раз?

– Лиза, прости меня, я все не решаюсь тебе сказать… – Нина присела на стул у окна.

– Ты передумала, не хочешь читать? – Лиза оттягивала момент откровения, давно понимая, что дело не в книжке.

– Прости. Я уже прочла. Без тебя, не удержалась.

– Но как? Откуда?

– Мне подарили женевское издание.

– Кто? Неужели ты сказала родителям?

– Ох, Лиза! – Нина вздохнула, посмотрела в окно и, сменив тему, спросила: – А что это за милая дама приехала? Какая элегантная!

– Это наши жильцы, – Лиза тоже посмотрела через плечо подружки. – А девочка с ней – моя ученица по музыке теперь. О ней и едем с Лидой говорить.

– Какое кудрявое чудо! – Нина улыбалась.

– Нина! Что-то произошло за ту неделю, что мы не виделись?

– Так много, Лиза, что я не знаю с чего и начать, – Нина, наконец-то повернулась лицом к подруге. – Я не скрываю ничего от тебя, просто, действительно, не знаю, как сказать. Мы уезжаем. Это уже решено, куплены билеты, распродается имущество, выставлен на торги дом.

– Но как же так? Так быстро? Ты тогда сказала ничего не ясно еще.

– Тогда у папы была только переписка. А в прошлое воскресенье в город приехал князь Кинулидзе. Они с отцом старинные приятели и много встречались и говорили в эти дни. О, Лизонька! Чего только я не услышала про свою родину за эту неделю. «Никто, кроме дворянства не может защитить интересы и целостность всей нации» – говорит папа. «Дворянство – вчерашний день, только буржуазия способна вывести нацию из невежества и бедности, она – прогрессивное будущее Грузии!» – возражает князь. «Посмотри на свою буржуазию – сплошь одни иностранцы, а я говорю именно про грузин и их будущее!» – парирует папа. «В этом и есть наша цель – практически взять хозяйственную деятельность в свои руки», – настаивает на своем князь. Но не это главное. Его старший брат умер два года назад, он теперь отвечает за судьбу своего племянника. Состоялся сговор, теперь я невеста. Подожди, не перебивай. Еще во времена, когда мой папа был совсем малышом, на дедовых землях происходили изыскания, потом все забросили, но документы остались. Была найдена какая-то руда, князь Кинулидзе-старший хочет теперь вести там разработки. Эти земли пойдут мне в приданое, это особо оговаривалось.

– Нина, как не перебивать! – Лиза в ужасе слушала подругу. – Земли тебе в приданое, или ты в придачу к ним? Ты послушай сама, что ты говоришь! Разве к этому мы столько лет себя готовили?

– А к чему мы себя готовили, Лизонька? – Нина была убийственно спокойна. – Нас и готовили к тому, чтобы стать достойными женами своим мужчинам, вести дом, быть им опорой.

– Ты видела этого племянника хоть раз?

– Князь Амирани привез фотографию, – ответила Нина и надолго замолчала.

– Как хоть зовут твоего жениха? – Лиза начинала понимать, что все это всерьез.

– Князь Серго Кинулидзе.

– По-нашему «Сергей»? Серёжа?

– О! Вижу оживление на твоем лице. Ну, а что у тебя, подружка? Есть новости? Рассказывай.

***

Нине все-таки удалось в этот день увидеться с отцом Лизы, хотя от обеда девушки отказались.

– Простите, милая, дорогая Егоровна! – Нина благодарила искренне и очень просто и открыто. – За пироги, за чай, за заботу. У вас дома очень душевно и тепло. Но обедать мы все же не станем, а то к вечеру нам будет тяжело передвигаться. Мы сейчас уже поедем. Думаю, что в Институте нам не избежать еще одного чаепития! Вряд ли maman отпустит нас так, если, конечно, у нее не будет собственных неотложных дел.

Во дворе они столкнулись с приехавшим из города Полетаевым, тот поприветствовал княжну и узнал новости об ее скором отъезде.

– Поздравляю Вас, милая княжна, с такими изменениями в жизни!

Полетаев смотрел на эту хрупкую девочку и чувствовал не радость, а страх, потому что ближе к Лизе никого не было, а значит, нельзя было не думать о том моменте, о том дне, который когда-нибудь настанет и в их доме. Но не так же рано!

– Жаль, что сегодня Вы уходите так поспешно.

– Перед отъездом возникло столько дел! – Делилась с Полетаевыми заботами княжна. – Папа просил отпустить на день экипаж, мне нужно точно рассчитать время. Лиза, во сколько за нами приехать к Институту?

– Иваныч, не распрягай! – крикнул Андрей Григорьевич Кузьме. – Покатаешься еще? Без обеда? Без отдыха?

Егоровна, наблюдающая отъезд девочек с крыльца, тут же метнулась обратно в дом.

– Эх, барин! – через двор отвечал кучер, так как подъехали они в этот день на дальнюю дорожку, потому что перед самим флигелем стояла повозка Нины. – На том свете наотдыхаемся! Барышень покатать прикажете? С превеликим нашим удовольствием!

– Не только покатать, но и подождать сколь им надо будет, потом развезти по домам.

– Будет сделано в наилучшем виде!

Из дома выбежала няня и сунула Кузьме сверток с пирогами. Нина отпустила своего кучера совсем, и девушки поехали в город на Лизиной пролетке.

Как не похожа была эта поездка на ту ночную, майскую. Город преобразился, стал совершенно летним, пышным, кое-где – пыльным. Кремлевский холм зеленел теперь по левую руку, его бархатную поверхность прорезал зев фуникулера, Дмитровская башня упиралась в серое небо своим островерхим колпаком, трамваи грохотали по рельсам, было шумно и суетно. Миновав центр, пролетка свернула, и тут, в переулках, стало наконец тише и, казалось, прохладней. И вот показался Институт.

Поздоровавшись с привратником, предупрежденным об их визите, девушки прошли в холодный полумрак вестибюля. Тут же к ним кинулась, видимо, давно поджидавшая гостей фигурка и обняла Лизу за пояс, уткнувшись пушистой головой ей в подбородок.

– Леночка! Здравствуй, милый дружок! – Нина протянула ей ладошку для приветствия.

– Как я рада, что ты теперь совсем здорова! – Лиза рассматривала Леночку Оленину, которую они оставили в день выпускного бала в еще очень плачевном состоянии, и улыбалась ей. – А как ты догадалась, что мы сегодня приедем?

– А я тут п-ппосле обеда д-дддежурю! П-пп-ппр-ройдемте, я пп-ппп-ровожу вас к maman в к-ккк-аб-инет, – отвечала та, – она все эти дни ж-жж-ждет вас. А п-пп-потом п-пп-поищу сестру.

Лиза с Ниной переглянулись, но ничего не стали говорить вслух.

– Ну, рассказывай, как тут дела, как вы живете? – Нина решила вести себя как ни в чем не бывало, до тех пор хотя бы, пока они не переговорят со взрослыми – раз Леночку отпустили их встречать, то ничего худого от разговора ей не будет.

– С-ссс-скучно! – улыбнулась Лена. – П-ппп-очти все разъехались. Гулять нас водят р-р-едко. Но я зато много к-кккн-нижек п-ппп-рочитала уже!

– Про любовь, наверно, романы? – подколола ее Нина

– П-ппро п-пприроду больше, – ответила Леночка.

– Ну, понятно – вся в своих братьев! – воскликнула Лиза и тут же прикусила губу.

Но Лена совсем не напугалась, а, если и вспомнила о трагедии, то уже как о пережитом. Она только вздохнула и с печальной улыбкой подтвердила:

– А я ведь у Сени давно к-кк-ниги т-тт-таскала, если с к-кккартинками. Он ругал.

Тут они подошли к дверям кабинета начальницы и Лена постучалась. Она пропустила гостей внутрь в ответ на разрешение и спросила у Вершининой:

– Мне Лиду п-пппоискать, мадам?

– Да, Оленина, будьте любезны! И после скажите на кухне, чтобы чай сюда подавали, они предупреждены. Здравствуйте, милые мои выпускницы! – встала начальница из-за стола навстречу девушкам.

Лена убежала.

– Здравствуйте, мадам!

– Здравствуйте, Аделаида Аркадьевна! – девушки присели в привычном реверансе.

– Ну, полно, медам, давайте без церемоний. Хотя, не скрою, меня как наставника радует, что вложенные в вас усилия не пропали даром, и вы не позабыли все, едва только прикрыв дверь Института, – улыбаясь, лукавила Вершинина, явно ожидая возражений, они и последовали.

– Ну, что Вы, мадам! Забыть ни Вас, ни любого из наших преподавателей, невозможно!

Нина говорила дежурные, вроде бы, слова, а получалось искренне и от души. Она всегда отличалась не просто честностью, а иногда нарочитой правдивостью, и сейчас, в дни перед отъездом, прощаясь со всем привычным надолго, если не навсегда, глубокое душевное переживание придавало всем ее словам пронзительный отголосок. Вершинина почувствовала это, обрадовалась и растрогалась.

– А как забыть то, чему вы нас так долго учили? – вступила и Лиза. – Только выйдя отсюда, становятся понятными какие-то предметы, которые во время учебы казались лишними или не обязательными. Зачем, например, надо было каждой из нас читать отрывок перед всем классом? А теперь, готовясь говорить на людях, думаешь – как хорошо, что у меня уже есть опыт и я не трушу и не запинаюсь. – Лиза говорила, думая про предстоящие ей публичные лекции.

– Спасибо, Полетаева! Это как бальзам на душу учителя, то, что Вы сказали. Присаживайтесь, медам.

– Кстати, про запинки в речи, – Нина была озабочена состоянием сестры подруги, – с Леночкой это серьезно?

– Да, что говорит доктор? – поинтересовалась и Лиза.

– Наш доктор говорит, что это последствия душевной травмы. Сам он сделал, все что мог. А сейчас к Олениной приходит специалист. Ведь первые дни, понять ее разговор вообще было невозможно. Лена, когда пыталась что-либо произнести, не могла слова составить без этих судорог, оттого начинала плакать, становилось еще хуже. Конечно, многое сделала ее сестра! Такого терпения я еще ни у одной своей ученицы не наблюдала. Она приходила и терпеливо, день за днем, час за часом «разговаривала» сестру. Нарочно посылала ее с поручениями. И потихоньку разговорила. Это еще хорошо, что у девочки такой общительный характер, она сама старается, а ведь могла бы замкнуться.

– Да, я видела такой случай, – Лиза вспомнила своих квартирантов. – Девочка перестала говорить после болезни, но там нет никаких физических причин. А что доктора говорят о будущем?

В дверь постучали. Мадам громко произнесла: «Да-да, входите, не заперто!» и на пороге возникла Лида. Из-за ее спины выглядывала Леночка.

– Оленина-старшая, проходите! Оленина-младшая, Вы на кухне распорядились, как я просила?

– Да, да! Уже н-ннн-несут.

– Благодарю Вас, Вы пока свободны, – отпустила начальница младшую из сестер. – Я думаю, у Вас еще будет время пообщаться с гостьями чуть позже.

Тут же две пепиньерки принесли подносы с чайными принадлежностями и институтскими сладостями. Вершинина вышла из-за своего рабочего стола и все четверо расположились за чайным столиком у окна. Перед этим девушки без слов обнялись по очереди с Лидой.

– Мы говорили про Вашу сестру, Оленина, – сообщила мадам, разливая чай. – Прогнозы противоречивы.

– Вы уже заметили? – спросила у подруг Лида. – Ну, да, не заметить этого нельзя.

– Мы всем сердцем хотим, насколько возможно, улучшить ситуацию к началу занятий, – продолжала Вершинина, – к тому моменту, когда съедутся все девочки, начнутся уроки, устные в том числе. Но…

– Но на всё требуется время, так говорят все доктора, – судя по тону сказанной фразы, Лида сейчас продолжала какой-то давно начатый спор, то ли с самой собой, то ли с позицией начальницы, не верящей в успех. – Всё наладится!

– Конечно! – Вершинина примирительно улыбнулась. – Всё наладится со временем. Какие новости у вас, мои дорогие? Или просто наслаждаетесь свободой?

– Наслаждаемся, Аделаида Аркадьевна! Но Лиза уже нашла себе службу, она помогает отцу – и на Выставке, и с бумагами. Секретарствует.

– Замечательно, Полетаева, горжусь Вами. Ах, эта Выставка! Столько сил на нее нужно! – Тут начальница что-то вспомнила. – Вы простите меня, милые, что я не была на открытии, когда вы должны были показывать наш номер. Всё прошло гладко, как я слышала?

– Да, спасибо!

– А я не смогла быть, потому что… – она загадочно замолкла и, создав интригу, продолжила: – Потому что Зиночка Басина в этот день… Венчалась!

– Как? – обрадовались однокашницы новобрачной. – Зина? Вот бы никогда не подумали, что она первая будет!

– Да еще сразу после выпускного бала! А ничего же и не говорила, скрывала жениха-то! Вот какая!

– Свадьба была достойная, – рассказывала Вершинина. – В главном соборе, на Ярмарке. Я была приглашена.

– А Нина у нас тоже невеста, – невесело сообщила Лиза.

– Поздравляю Вас, Чиатурия! – Вершинина поняла, что что-то здесь не то. – А почему так мрачно, Полетаева?

– Потому что нам придется расставаться, – пресекла все возможные разночтения сама невеста. – Мы уезжаем всей семьей на родину, там и будет теперь протекать моя замужняя жизнь. Так что сегодня – прощание…

Лида прижала ладони к губам, потом опустила их, как бы желая что-то спросить, но промолчала, посмотрев на начальницу.

– Расставание – это всегда печально, даже по такому благоприятному поводу. – Вершинина видимо вспомнила что-то своё. – Понимаю ваше расстройство, Полетаева. Но постарайтесь облегчить подруге отъезд, пусть уедет с легким сердцем, не везет с собой грузом еще и Ваши страдания. Вас будет нам всем очень не хватать, Нина. Всё. Без слёз, медам. Ну, я думаю, вам хочется наговориться наедине. Отпускаю вас, идите.

– Можно пройти в наш дортуар, мадам? – спросила соскучившаяся по Институту Лиза. – Кажется, что мы не были там уже целую вечность!

– Понимаете ли, Полетаева, – замялась начальница Института. – Нет, я вижу, конечно, что вы обе абсолютно здоровы! Но я отвечаю за моих подопечных, а нынче еще и за приезжих гостей, а вы обе прибыли из города. Я попросила бы вас не посещать спальни.

– Я думаю, нам лучше будет погулять в саду, – вмешалась Лида. – Вы позволите, мадам? А под приезжих переделали как раз наши дортуары, Лиза, так что там все равно не осталось ничего привычного, все переставили по-другому. Пойдемте, душечки?

***

– Душечки! Душечки! – Нина расшалилась на дорожках пустующего институтского сада, где кроме них в этот час не было ни одной живой души. – Как я соскучилась по этому слову «душечки»! По ученической беззаботности. Да-да, а тогда мы этого совсем не понимали! Лиза! Ну, не хмурься. Сними груз страданий с моих плеч! Слушайся maman! Давайте резвиться, как тогда на пикнике! Набегаемся всласть!

«Набегаться» – это было сказано образно, для красного словца. Даже кружась на пустой тропинке, Нина сохраняла поразительную грациозность. Плавность ее движений совершенно ничем не напоминала сейчас тех девочек-учениц, которые всего несколько недель назад резвой стайкой вырывались из чопорных аудиторий на свежий воздух институтского сада. Она и Лиза, одетые по городской моде и уже приобретшие опыт поведения взрослых дам, так сильно отличались сейчас от своей подружки в институтском платьице, что, казалось, они не могут быть, никогда не были – одногодками, одноклассницами. Лида осталась прежней, а Нина с Лизой стали похожи на дам из первого ряда, что инспектировали все их выпускные экзамены. Разница между ними и Лидой стала сейчас, здесь в саду, особенно заметна, конечно, если бы их кто-то мог видеть со стороны. Но девочки были одни и, видимо, совершенно не обращали внимания или просто не замечали пока этих различий.

– Что за пикник? – спросила Лида.

– О! Это была незабываемая затея Мимозовских дочек! Благотворительный сбор.

И Нина с Лизой наперебой стали рассказывать Лиде о том дне. Запыхавшись и прейдя к темам более приземленным, девочки стали искать местечко, где бы остановиться.

– Присядем на «Занудную» лавку? – спросила Нина про стоящую в конце аллеи, спиной к густому кустарнику скамью, на которой чаще всего в одиночестве проводили время зубрилки с книжкой.

– Лучше пройдем в «Беседку секретов» – ответила Лида про круглую ротонду, приютившуюся среди деревьев, к которой нельзя было никак подойти незамеченным, если в ней сидели хотя бы двое, глядя в противоположные стороны.

Усевшись там, как в былые времена, девочки отчего-то замолчали. Наконец-то они были вместе и одни. Они просто всматривались в лица друг друга, как будто ища там каких-то изменений, произошедших за время их, недолгого, в общем-то, расставания. И изменения эти, к удивлению, обнаруживались. Ни на одном из девичьих лиц не осталось той легкомысленной беспечности, о которой только что вспоминала Нина, и которая, что уж лукавить, была присуща всем без исключения воспитанницам Института, пока жизнь скрывалась от них за его высоким забором. Да и теперь, она, эта взрослая жизнь, еще только притрагивалась к ним самыми кончиками своих пальцев, даже не пробуя на прочность, а просто предлагая задачки чуть посложнее ученических, а к Лиде просочившись снаружи вынужденным взрослением – заботой о младшей сестре.

– Ну, кто начнет? – спросила Лиза, прерывая затянувшееся молчание.

– А давай ты, Лизонька, – Лида посмотрела на Нину, та кивнула. – Ты написала, что у тебя есть для меня какое-то предложение. Давай начнем с дел, а потом уж все остальное.

– Прямо с дел? Ты, прямо, как Савва Борисович, тот с порога начинает о главном! – засмеялась Лиза.

– Потому, видимо, у него все так и спорится, что не теряет времени на пустяки. Будем брать с него пример, – Лида тоже улыбнулась. – Кстати, он заходил ко мне. И тоже сделал одно предложение.

– Какое же?

– Предложил остаться в Институте в пепиньерском классе еще на год обучения. Попечительский совет одобрит, сказал он. Слово за мной, maman просит ответить хотя бы за неделю до начала занятий, чтобы место не пропало, коли что. У меня еще месяц на раздумья.

– А что ты сейчас об этом думаешь? – вступила Нина. – Ну, вообще? Хочешь или нет?

– Я хочу посоветоваться с мамой. И с братом, – Лида вздохнула, привыкая к новому слову, раньше употребляемому только во множественном числе. – Не в письме, а так, по-настоящему.

– Ну, а сама-то ты что думаешь? – Лиза считала предложение более чем заманчивым, оно давало Лиде обеспечение, жилье, снимало груз финансовой заботы о ней с ее матери и сулило неплохую профессию. – Сама?

– Это очень щедро, Лиза. Но я умом понимаю, что если соглашусь – то это уже на всю жизнь. Я останусь здесь навсегда, понимаешь? – смотрела на нее подруга неожиданно взрослым взглядом. – Сначала пепиньерство, после преподавание, потом я – старая дева и всё.

Девочки снова замолчали. С этой стороны им раньше не приходило в голову посмотреть на проблему, но теперь, перебирая в уме судьбы их учительниц, они понимали, насколько Лида права. Мадам была бездетной вдовой, рано потерявшей мужа, а практически все остальные представительницы женской части преподавательского состава не были замужем вообще никогда.

– А что мама и брат? Они пишут тебе? – спросила Лиза.

– Теперь да! Теперь мы переписываемся регулярно, два раза в неделю.

– А раньше так все плохо было, да? Что она и писать не могла тебе? – Лиза боялась напрямую спросить о состоянии Лидиного брата, который чудом остался жив.

– Да нет, мама-то написала мне почти сразу,– Лида запнулась. – Сразу как похоронила Семена. Написала, что присмотрела квартирку, куда можно будет потом забрать Петрушу, как пойдет на поправку. Написала, что студент Семиглазов, который отдал свою кровь брату, совсем окреп, и вроде его оставляют санитаром при больнице. Что просит прощения за такой внезапный отъезд. Что поздравляет меня с окончанием учебы.

– А ты? – допытывалась подробностей Лиза. – Ты боялась ей сообщить про Леночку?

– Да я первое время и не могла, – как-то нехотя отвечала Лида. – И адреса еще не было в Москве, да и… А потом Лене стало лучше, мадам дала мне конверт с маркой и я всё написала честно. А потом Савва Борисович подарил мне целых две дюжины, можно писать хоть каждый день!

– Лида, – строго спросила Нина. – У тебя совсем нет денег?

– Да откуда же, душечки? Да мне и незачем здесь.

– Возьми у меня, – и Нина полезла в элегантный расшитый бисером мешочек, что все время висел у нее на руке.

– У нас! – и Лиза стала копаться в похожем, только из бархата.

– Душечки мои! – Лида вскочила со скамейки и обняла обеих подруг сразу. – Нет-нет-нет! Благодарю вас, но нет. Мне и отдавать нечем будет, да и когда?

– А вот послушай. Погоди, я знаю, что насовсем ты не возьмешь! – Лиза прекратила копание. – Послушай теперь и моё предложение. Тогда и отдашь скоро.

Все снова уселись. Лиза рассказала про дочь горного инженера и просьбу ее матери.

– Девочка тоже не совсем обычная, хочу предупредить тебя сразу. Она почти не разговаривала какое-то время после болезни, но сейчас вроде исправляется. И зовут ее Леночка, или Алёнка. Ну, как тебе?

– Лиза! Лиза! Это моё спасение! – как-то слишком бурно обрадовалась Лида. —Вторая Леночка, и тоже проблемы с речью. Это, видимо, судьба! Я сейчас же иду к мадам и говорю, что ухожу из Института. Ох, девочки! Как я хочу домой.

– Подожди, не руби так сразу, – остановила ее Нина.

– Посоветуйся, действительно, с мамой, – поддержала подругу Лиза. – Вересаевы конечно сказали, что не обидят, но точно мы о сумме не договаривались. Надо все обсудить, взвесить. Я сегодня хотела узнать только – интересно тебе это или нет.

– Да, Лиза, мне это интересно! – в глазах Лиды была почти одержимость. – Мама! Да я, если смогу хоть что-то маме отдавать, чтобы не быть ей обузой, так я хлеб с чаем буду пить, и мне больше и не надо ничего. Только бы дома, только бы с ними!

– Ну, по-моему, всё ясно! – Нина как всегда, подводила итоги. – Мадам Вершининой скажешь, как только все окончательно решится. Жить-то тебе все равно пока где-то надо? Маме напишешь сегодня же. А деньги возьми. Вот ты собралась уходить. Ты выйдешь за ворота, на что ты извозчика возьмешь? Хлеба себе купишь?

– Ну, если только по рублику?

– По рублику! – обрадовались подружки.

– А я завтра иду Алёнке ноты в городе покупать, подумай, может вам для занятий тоже что-то нужно? – предложила Лиза. – Думала отыскать свои, детские, но папа даже не помнит где, что хранится… Скорей всего в коробах где-нибудь на чердаке. Из дома перенесли только самую малую часть библиотеки, в основном энциклопедии и то, что папе по работе необходимо.

– Ох, Лиза, жаль все наши преподавательницы младших классов сейчас в разъездах, – вздохнула Лида. – Мне бы с ними посоветоваться, хоть какой-то план занятий прикинуть. Что я сама могу?

– Всё ты можешь. Всё ты знаешь и помнишь, – Лиза строго посмотрела на подружку. – Тем более, что ты и с сестрой повторяла пройденное гораздо позже, чем мы все. Ну, тогда, если что нужно будет – тетради, книги – ты сразу записку присылай, сама про это не думай. Все будет готово, я позабочусь.

– И по чтению я соскучилась, тут-то все только «дидактическое», а дома-то у нас книг, ой, как много! – задумчиво вспоминала Лида. – И от папы еще остались, и Сеня покупал. Мама писала, что на днях забирает из больницы Петю, сейчас уже забрала, наверно. Что он достаточно окреп, и как только сорок дней минет, то она хочет его сюда везти. Домой. Всё одно – каникулы. Да и не известно пока, сможет он дальше учение продолжать или как. Что-то мама в письмах недоговаривает, как мне кажется.

– Да пусть бы оказалось, что только кажется! – успокаивала подругу Лиза.

– Ну, вот и хорошо! – Нина хлопнула себе по коленям привычным жестом. —Дождись их приезда и тогда уходи. Не жить же тебе в доме одной!

– Да надо бы прибраться к их приезду, – вслух размышляла Лида Оленина.

– Напиши мне записочку, как точно знать день будешь, – Лиза вспомнила про женщину, что приходит к няне по субботам. – Я Егоровну попрошу, она всё устроит.

– Подружка ты моя милая! Помощница. Спасибо тебе! – и они обе посмотрели на Нину.

– А я… – княжна вздохнула, но тут же выпрямила шею и спину. – А я вам буду писать. И ждать писем от вас.

***

– Ну, вот всё и устраивается, – Нина с Лизой только что простились с сестрами Олениными, с мадам и с Институтом. – Теперь ни ты, ни Лида не будете подолгу одни, когда я уеду. Хорошо.

– Нина, а ты почему ничего не рассказала Лиде о своем женихе? – спросила Лиза, пока они шли к пролетке.

– Лизонька, – Нина помолчала. – Так вроде и не о чем.

– Мне тоже нельзя с ней об этом говорить?

– О чём, Лиза? Я тебя ни о каких тайнах не предупреждала, о секретах не просила. Ты можешь говорить с кем и о чём желаешь.

– Когда ты такая, я просто боюсь тебя! – Лиза снова нахмурилась.

– Какая, Лизонька? – Нина улыбнулась. – Строгая? Собранная? Резонная?

– Холодная. Как Снежная Королева.

– Это же я, мой дружочек! Ты же знаешь свою Нину. Я просто у вас дома совсем расслабилась сегодня, и душой, и характером. Теперь мне надо собраться. У вас так всё располагает, вы вон, чуть с кучером своим не целуетесь! Это так ново для меня, непривычно. У нас совсем всё не так! Слуги – это слуги, семья – это мы. И не перейдёшь… А уж твоя Егоровна! – Нина просияла, вспомнив заботы няни, а после снова потухла как задутая свечечка. – Ты прости меня – это была слабость, но не надо никому кроме тебя её видеть и о ней знать.

Они подошли к пролётке, сели в неё, Нина назвала Кузьме свой адрес и они тихонечко тронулись.

– Что ж, мы так с тобой и расстанемся? – первая нарушила молчание Лиза. —Можно мне хотя бы прийти тебя провожать? Вы когда и откуда уезжаете?

– Вещи, что с собой берем, мебель, книги и те слуги, что с нами перебираются – отправляются на пароходе, водным путем. В понедельник. Только не в этот, а в следующий. А мы сами, втроём – на день раньше, в воскресенье. Поездом, – Нина снова замолкла ненадолго, а потом посмотрела на Лизу твердым взглядом. – Но ты меня не провожай. Давай сейчас простимся, мне так легче.

Они попрощались у ворот особняка Нины и обнялись. Заходить Лиза не стала. Хотя во дворе не было заметно никаких следов поспешных сборов, но, зайдя в дом, вряд ли можно было бы избежать этого, а девочки не хотели лишних напоминаний об и так мучительном для них расставании. Сев обратно в пролетку, Лиза, наконец, позволила себе заплакать. Кузьма обернулся, но ничего не сказал, успокаивать не стал, а лишь изредка обращался к Серко, время от времени сообщая тому, сколько ещё пути осталось до дому.

Дома отец ждал Лизу к ужину.

– Как странно, дочка! – он сложил недочитанную газету, улыбаясь ей навстречу. – Обычно это ты ждешь меня у окна. Только сегодня я понял как это мучительно – ожидание. Даже читать невозможно – выглядываешь каждую проехавшую повозку. Когда крутишься в городе по делам, об этом совсем не думаешь. А ты ведь каждый день так, милая.

– Да что ты, папа, я привыкла. – Дочь обняла отца и побежала умываться с дороги. – Я скоренько!

Она переоделась в домашнее и, пока Егоровна подавала на стол, уже присоединилась к отцу.

– Ну, как, повидались с подружкой? – спросил он.

– Да, папа. Она согласилась с Аленкой заниматься общеобразовательными предметами. Ой! А мне ведь завтра снова надо в город, я ноты Аленке обещала купить, во вторник первое занятие по музыке у нас.

– Ну, так и хорошо! И поезжай, – но Полетаев тут же спохватился: – А как же это «поезжай»? Я ж с утра хотел в Луговое с Кузьмой ехать! А как же ты?

– А я извозчика возьму. Даже не думай об этом, папа.

– Я, дочка, денька на два, на три уеду, вы тут с Егоровной справитесь? – из коридора раздалось фырканье, и в столовую вплыла Егоровна с самоваром.

– Уж как-нибудь, Вашими молитвами, благодетель! – ехидно отвечала она на услышанное, а Лизе защебетала ласково: – А мы с тобой в церкву послезавтра сходим, доню. А средь недели и Оранскую матушку провожать будут. Ты пойдешь?

– Папа, мы пойдем? – посмотрела Лиза на отца.

– Дочка, если вы хотите, конечно, идите, – Андрей Григорьевич занялся салфеткой. – А лучше подъезжайте поближе, чтобы в толпе поменьше быть. А я уж как-нибудь в следующий раз.

– Папа! Что значит «толпа», это люди всем миром, с верой, как всегда! – у Лизы не хватало слов от возмущения.

– Да, да, дочка, прости. Это я не так сказал, – Андрей Григорьевич отложил ненужную салфетку и теперь теребил вилку, хотя на тарелке у него было пусто. – Просто, чтоб не задавили вас, опасаюсь. Слышала, что в Москве-то было? Боязно мне. Зачем лишний раз судьбу искушать, вы уж где-нибудь, с краешку, ладно? А Кузьме скажу, чтобы крестный ход объехал, да у заставы вас и ждал, за город-то не ходите.

– Так ты к среде вернешься, точно? – Лиза не хотела показать, что расстроена, ей хотелось на празднике быть вместе с отцом.

– К среде точно! – отец посмотрел на дочь. – А в четверг – готовься! Твоя первая экскурсия будет. Никаких делегаций вроде не заявлено, так что только те будут, кто в павильоне окажется. Не тушуйся! И я рядом пока буду, если что подскажу. Все выучила, шифроносица моя?

– Ой, папа! Неужто, так скоро? – и Лиза отставила недопитую чашку чая.

***

Лиза хорошо знала все нотные магазины города. В каникулы она вместе с отцом объезжала их, накупая новинки впрок или давая наказы папе, что из еще не вышедшего нельзя будет пропустить. Сегодня она приехала немного раньше назначенного времени, боясь опоздать, но остановила извозчика в квартале от места назначения, и теперь чувствовала себя неловко, потому что прийти первой – это было еще хуже. Она как можно медленней шла по улице, опасаясь услышать сзади: «Ах, Елизавета Андреевна! Вы уже здесь! Мне так лестно, что Вы спешили ко мне!». Позор. Ужас. Отгоняя неприятные мысли, вызывающие на щеках совершенно недопустимый сейчас румянец, Лиза стала рассматривать витрины магазинов, мимо которых она шла – чтобы отвлечься. За стеклом игрушечной лавки она увидела замечательного зайца, правда не деревянного, но зато с обоими глазами. Лиза решила прицениться.

Зайдя внутрь, она потеряла счет времени, рассматривая сокровища, которые не утрачивают ценность, даже, если ты уже выросла и окончила Институт благородных девиц. Лиза узнавала многие игрушки, очень напоминающие ее собственные, и удивлялась тем новым, которых еще не делали в ее детстве. Высматривая среди них того самого зайца, она все ближе продвигалась к прилавку продавца, который обслуживал немногочисленных покупателей, как вдруг услышала:

– Здравствуйте, Елизавета Андреевна! Какими судьбами Вы здесь?

Она порывисто обернулась, облегченно выдохнула, и у нее даже вырвался короткий нервный смешок:

– О, господи! Лев Александрович, это Вы. Здравствуйте.

– Простите, я, кажется, напугал Вас? – Лева, а это был именно он, приподнял шляпу в приветствии.

– Нет-нет, просто неожиданно! Я увидела в витрине одну вещицу, думала купить ее для своей ученицы. Но надо спросить у продавца насколько это соответствует моим финансовым возможностям, – она улыбнулась. – Я теперь, Лев Александрович, буду преподавать музыку дочери инженера Вересаева, что проживает у нас в доме.

– Сан Саныча? – приподнял брови Лева. – Мы недавно познакомились в каком-то собрании! Не знал, что они у вас остановились.

– У вас так много знакомых, Лев Александрович!

– Да, должность обязывает, Елизавета Андреевна. По службе часто с инженерной братией пересекаться приходится. А уж Выставка круг профессионального общения еще больше расширила. Хотя у Вересаева и профиль совсем иной, да все одно все в общем котле варимся.

– А Вы, простите, в детском магазине тоже за подарком? – Лиза оглядывалась, оценивая сколько посетителей осталось возле продавца.

– Скорее – за компанию. Вот и еще один мой знакомец, но очень старинный, позвольте представить, – к ним подходил Шульц с яркой коробкой в руках. – Антон Николаевич, мебельный фабрикант, мой друг и отец прелестной дочурки. Елизавета Андреевна Полетаева.

Шульц поклонился новой знакомой.

– Рад познакомиться, мадемуазель.

– У Вашей дочки праздник? – спросила Лиза.

– Годик исполнился. Первый юбилей, так сказать, – лицо счастливого папаши расплылось в горделивой улыбке.

– А от меня ты что-нибудь выбрал, Антуан? – Лева смотрел на одинокую упаковку в руках у приятеля. – Я же просил! Ты же знаешь – я ничего не понимаю в этих штучках.

– Да все я выбрал, – успокоил его приятель.– И от тебя, и от деда. Все здесь уместилось. Один Савва Борисович твой всегда сам всё – и выбирает, и делает, и дарит!

– Я думал, какого-нибудь медведя тащить придется, ростом чуть не с меня самого! – шутил Лева.

– С медведем пару лет обождать придется, – в тон ему продолжал Антон Николаевич. – Пока сама что-нибудь понимать начнет. Всему свое время.

– А Вас не было у Саввы Борисовича на Аринином благотворительном пикнике, раз вы с ним знакомы? – спросила Лиза. – Я могла Вас там не заметить?

– Нет, милая барышня, моя девочка еще слишком мала для таких сборищ, а меня самого не было в городе. Но я рад, что упустив тот случай познакомиться с Вами, сегодня я наверстал упущенное.

– Ну, не смею вас задерживать, – Лиза вспомнила о назначенном времени. – Вы тут уже все дела свои окончили, а я еще спросить у продавца хотела.

– Да мы можем вас подождать, Елизавета Андреевна, – предложил Шульц.

– Да-да, и подвезти куда скажете, у нас тут коляска за углом, – поддержал его Лев Александрович.

– Нет-нет, спасибо, господа. – Лиза уже начинала опаздывать. – Я только приехала, мне еще в нотный магазин надо зайти, а после может быть и в канцелярский. Простите, как-нибудь в другой раз.

И они раскланялись. Лиза спросила у продавца про зайца, оказалось, что сейчас такого товара нет, только на уличной витрине. Снимать с нее запыленный образец, хозяин, а в этот день он сам стоял за прилавком, посчитал невозможным для подарка ребенку, но обещал мадемуазель, что ровно через неделю ее будет ждать точно такой же заяц, а за неудобства он делает ей скидку. Лиза поблагодарила, попросила прислать игрушку на домашний адрес, оставила залог и ушла.

Войдя в нотный магазин Урусова, она огляделась и сразу заметила Сергея, вместе с продавцом отбирающего тоненькие нотные тетрадки. Она подошла к одной из выставленных в салоне этажерок и стала перебирать ноты. К ней подлетел один из младших продавцов и предложил помощь.

– Спасибо, я сама посмотрю, я знаю, что я ищу, надо только самой отобрать, – довольно громко поблагодарила его Лиза и на ее голос Сергей обернулся.

– Милая Елизавета Андреевна! Приветствую Вас! Вы как нельзя кстати! Не поможете ли мне в выборе? – и он сделал приглашающий к прилавку жест.

– Добрый день, Сергей Осипович, не знала, что Вы тоже музицируете. Здравствуйте, – она приветственно кивнула продавцу.

– Да вот все, что ни наесть новейшее, что уж тут выбирать! – недовольно пробурчал тот, перед этим отвесив поклон новой посетительнице. – Под Ваши предпочтения все, что есть выложил. Берите все, господин хороший, а Ваша дама сама уж дома отберет, – он видимо замучился с привередливым покупателем, который все перебирал, но ничего до сих пор не купил.

– Это, любезный, не просто для дамы. Это – для моей сестры! Вы ее характер не знаете. Если ей не угодить, то… Ох! – Сергей продолжал перебирать разложенные перед ним ноты.

– Для Танюши? Романсы? – спросила Лиза.

– Именно так, Елизавета Андреевна. Вот на Вас теперь уповаю, может, Вы что подскажете?

– Вот это, пожалуй, возьмите. И это, – Лиза внимательно вглядывалась в надписи на обложках. – А этот романс она еще зимой разучила. Эти вот вообще не для ее диапазона. И этот тоже можно, я думаю.

– Зимой! А Вы говорите – «новейшее», – устыдил продавца Сергей и стал оплачивать отобранное Лизой.

– А что желает барышня? – расплылся в подобострастной улыбке продавец, приветствуя ту, что так сразу прекратила его страдания с нерадивым покупателем.

– Мне все для начинающих обучение на фортепиано. Возможно, вышло что-то новое, чего я не знаю. Песенки, пьески. Обязательно несколько ансамблей.

– Вот, пожалуйста, извольте.

– Еще, всенепременно, Петра Ильича. «Детский альбом» обязательно! Черни. Еще какие-нибудь этюды. Шуман, конечно. Кого еще посоветуете?

– Вот, барышня, рекомендую – композитор Гречанинов, сам преподает в училище сестер Гнесиных. Хвалят.

– Разрешите подождать и потом проводить Вас, Елизавета Андреевна? – прервал их Сергей.

– Да, да, Сергей Осипович, если Вы не спешите. Я недолго.

– Тогда подожду Вас на улице, – и Горбатов, прощально кивнув продавцу, вышел.

– Какой странный молодой человек, – позволил себе замечание в адрес клиента измученный торговец и отер пот со лба платком. – Пардон, барышня. Умаялся я с ним. Битых полчаса он меня мурыжил. А толком-то ничего не говорит!

Лиза понимала, что этим длительным мучением продавец отчасти обязан и ей, ее опозданию, и решила хоть чуть-чуть защитить Сергея от нападок.

– Вы несправедливы, сударь! – она смягчила замечание улыбкой. – По-моему забота о сестре – это так трогательно. Будьте любезны, дайте еще нотную тетрадь и, если есть, отдельно нотные листы.

– Забота! – продавец отвернулся, отбирая запрошенное. – Так он ни ее вкусов, ни уже изученных вещей не помнит. Это разве забота? Вы вот лучше него все сразу разобрали, а не скажешь, что близкая родственница.

– И снова Вы ошибаетесь, – Лиза приготовила кошелек, чтобы расплатиться. – Мы с его сестрой последние несколько лет жили и учились бок о бок в пансионе, а брат с ней воссоединился только с месяц как.

– Простите великодушно! – продавец, успокоившись и остыв, явно раскаивался. – Как неловко вышло. Вот это все моя порывистость – судить о людях поверхностно. И Басечка меня за это ругает всегда. Бася – это моя супруга, – доверительно сообщил он Лизе, пока та отсчитывала монеты для расчета. – Заходите, дорогая барышня, к нам еще! И товарку свою приводите. И вот! – он сбегал в подсобное помещение, и принес Лизе тоненькую нотную партитуру. – Из еще нераспечатанного тиража, на прилавок пока не давали. Передайте ей через брата. Новый романс! Только из Петербурга. В нашем городе еще ни у кого нет. Нет-нет, не надо платы, не стоит, это в качестве презента. Мне так на душе спокойней станет, а то зря человека осудил. Прощайте. Заходите.

***

– Куда изволите дальше? – Сергей предложил Лизе руку, и она, замявшись на мгновение и оглянувшись вокруг, взяла его под локоть. – Еще магазины?

– Да я, право, не знаю, – совсем растерялась Лиза. – Пожалуй, нет. Мне для занятий на первое время хватит, а моя подруга ничего толком не заказала, так что пока достаточно.

– Тогда прокатимся? Я кучера сегодня не брал. По Большой Покровской?

– Не знаю, удобно ли это? Сергей Осипович… Сергей! Я вообще не понимаю, как мне себя вести, – открыто призналась Лиза, которую двусмысленное положение «случайной встречи» начинало сильно тяготить. – Я уже повстречала сегодня знакомых, они хотели провожать меня, я кое-как смогла отказаться… Что мне отвечать на вопросы, если мы встретим еще кого-нибудь?

– А что бы Вы ответили, если бы продолжили сегодняшнюю прогулку не со мной, а с теми самыми знакомыми? – Сергею надоедало играть в галантность. – Лиза, Вы же согласились, Вы пришли в назначенное место, мы уже встретились. Зачем Вы усложняете простые вещи? Кому какое дело – случайно мы встретились или нет?

– Вы правы, Сергей, я просто сама придумываю лишнее, – после его слов Лиза почти совсем успокоилась.

– Не хотите быть в людных местах, поедемте в какой-нибудь парк? – все время этого разговора они не стояли на месте, Сергей вел Лизу, сворачивая из переулка в переулок, и сейчас они остановились перед его коляской, оставленной в тихом месте.

– Поедемте! – Лиза приняла решение и даже рассмеялась своей смелости.

Сергей подсадил ее на пассажирское место, а сам сел за возницу. Они оба были теперь расслаблены и веселы, и, может быть, от этого совсем не обратили внимания на стеклянную витрину кофейни, из-за которой за ними внимательно наблюдали зашедшие сюда выпить чаю после окончания покупок, Шульц и Борцов.

– А у девушки-то, оказывается, свидание, – улыбнулся Антон.

– Да не говори ерунды! – отчего-то раздраженно оборвал его Лева. – Просто встретила случайного знакомого, и все. Я его уже где-то прежде видел… А! Это всего лишь брат ее одноклассницы.

– «Всего лишь»? – Антон с улыбкой всматривался в лицо друга, но, зная его характер, углубляться в тему не пожелал, опасаясь вспышки, но и совсем промолчать не смог: – С нами-то не больно согласилась ехать. Ну, все-все, молчу.

Коляска уехала, приятели снова вернулись к прерванному разговору и о виденном больше не поминали. Но у Льва Александровича осталась какая-то заноза на душе.

А тем временем Сергей привез Лизу к Александровскому саду. Они оставили лошадь внизу, и пошли бродить по дорожкам.

– Сегодня Вы не слишком спешите домой, Лиза. Вас не хватятся? Мы можем погулять?

– Сегодня можем. Папа на все выходные уехал в Луговое.

– Я после отвезу Вас до самых ворот. А что за закупки Вы совершали, если не секрет? Почему детские? – Спросил Сергей, скорее для того, чтобы завязать разговор, нежели из искреннего интереса.

– А я разве не сказала Вам тогда, у эллинга? – Лиза быстро посмотрела Сергею в лицо, но тут же снова опустила глаза, глядя себе под ноги. – Наши жильцы попросили заняться с их девочкой музыкой. Вот, чтобы начать уроки, мне и нужны были эти покупки.

– Вы собираетесь давать уроки?

– Да, а что в этом удивительного? Вы знаете, Сергей, после выхода из Института, времени оказалось так много, что я смогу, мне кажется, все совместить. Успею и давать уроки, и папе помогать секретарем. Я уже полностью выучила лекцию по…

– Вы продолжаете учить наизусть? – смеясь, прервал ее Горбатов. – Лиза, Лиза, Институт окончен, бросайте эти ученические привычки. Взрослейте, пожалуйста, быстрей, милая барышня!

Лиза покраснела.

– Так Вы еще и секретарствуете?! – сменил тему Сергей.

– Да, я помогаю отцу.

– Ну, это хоть понятно, Вам любопытно, а кто кроме родного отца даст поиграться во взрослую «службу». Но преподавание! Лиза, ведь Вы – дворянка! Зачем Вам это?

– А какое отношение имеет одно к другому? – Не поняла Лиза. – Моя мама тоже была дворянкой, но она же сама учила меня с детства. А теперь у меня есть возможность помочь кому-то и передать мои знания дальше. Разве это зазорно?

– Лиза! – Сергей продолжал нравоучения. – Как Вы можете сравнивать. Вы были ей родным ребенком, а тут – чужой. Это не просто передача знаний, это – работа.

– Ну да, работа, – Лиза искренне не понимала в чем разница. – Я считаю, что вне зависимости от своего положения или звания, любой человек должен по мере своих достоинств и способностей работать. То есть – не сидеть без дела. Так меня еще моя бабушка учила.

– Бабушка? Лиза, Вы неподражаемы! – и Горбатов закатил глаза к небу.

– И потом, я очень прониклась к этой семье, – доверительным тоном продолжала рассказ Лиза. – Девочка много болела, тяжело восстанавливается теперь, и многое упустила в плане учебы. И имя! Представляете, ее зовут так же, как…

Лиза хотела сказать «как и мою маму», найти подтверждение у собеседника, что это – знак. И знак добрый. Но взглянув на снисходительную улыбку Сергея, почему-то не решилась, и продолжила так:

– …так же, как сестренку моей подруги по Институту. Леночка.

– Это называется «тезки» – кивнул Сергей. – Знаете, Лиза, их раньше запрягали в плуг!

– Кого запрягали? – снова не поняла Лиза. – Девочек?

– Ах, какая Вы смешная, Лиза! Девочки в упряжи! – Сергей снова развеселился. – У вас забавное воображение. Нет, я имел в виду тезок. В старину, при угрозе чумы или иной болезни, людей с одинаковыми именами запрягали вместе, и считалось, что проложенная ими борозда вокруг селения не пропустит напасть внутрь, потому что у них есть некая сила, заключенная именно в совпадении имен.

– Как интересно! Вы так много знаете, Сергей. Вы такой…

– Какой? – Сергей остановился посреди пустующей аллеи и смотрел теперь прямо в глаза Лизе. Его лицо приближалось к ней всё ближе, и Лизино сердечко заметалось в панике.

– Ой! А я узнаю это место! – она фамильярно схватила его за руку и потащила по аллее дальше, к уходящей вверх многоярусной лестнице. – Наш класс водили сюда перед экзаменами на прогулку. Там наверху – замечательная смотровая площадка. Давайте поднимемся, там видно и Волгу, и далеко за ней. Очень красиво!

И она не отпуская его руки, стала резво взбираться. Преодолев первый пролет, их руки разомкнулись, и Сергей отстал, а на середине второго он начал задыхаться и на лбу его выступила испарина. Лиза заметила, что что-то неладно и остановилась. Сергей достал из кармана белоснежный платок и хотел отереть пот со лба, но тут почувствовал, что что-то еще течет и по его губам. Он рефлекторно провел тканью по этому месту и на платке остался ярко-красный след. Лиза испугалась.

– О, господи, господи! Что это? Сергей, Вам же плохо! Надо срочно вернуться к коляске, пойдемте. Или нет! Давайте сядем, пусть пройдет. Ах, как жаль, что не видно ни одной скамейки, наверху есть, я точно помню, но туда Вам не дойти.

– Лиза, ничего страшного, сейчас само пройдет, только не волнуйтесь так, – прижимая к ноздре платок, невнятно пробормотал Сергей, и сел прямо на ступеньки.

Они медленно шли обратно, и Лиза, теперь на правах помощи пострадавшему, поддерживала его под локоть. Деревья шелестели своими листьями, совершенно не мешая их безмолвному шествию. В какой-то момент Лизе захотелось, чтобы эта аллея никогда не кончалась…

– Я напугал Вас, простите, – сказал Сергей, когда они все-таки дошли до оставленной лошади. – Все уже прошло, у меня бывает так иногда, просто сосуды слабые. Ничего страшного. Садитесь, Лиза, и не будем больше вспоминать об этом.

– Как не будем? Вам же надо как-то помочь… Может быть, Вы сейчас поедете прямо к доктору, он лекарство какое-нибудь пропишет? – все еще переживала Лиза.

– Ни к каким докторам мы не поедем! Ну, а, чтобы только Вас успокоить, мы остановимся у первой же аптеки и лекарство я действительно куплю, – Сергей понукнул лошадь. – Но успокойте и Вы меня, Лиза. Скажите, что, несмотря на это досадное происшествие, Вам понравилась сегодняшняя прогулка?

– Так бы ехала и ехала! – Лиза откинулась на спинку коляски и мечтательно смотрела на проплывающие мимо стволы деревьев.

– А Вы, Лиза, мечтали когда-нибудь о путешествиях? О настоящем, дальнем вояже? Например, в Париж?

– В Париж? – удавилась Лиза. – Почему в Париж? Сразу так далеко? Это что-то из области грёз, Сергей Осипович. Нет, я не думала об этом.

– Все так возможно в этом мире, Лиза, если только захотеть, – Сергей уже выезжал на шумную улицу. – Всего через какой-то месяц, или два, Вы могли бы уже вечерами гулять по бульвару Батиньоль… А проводить выходные ездили бы… ну-ууу… в Булонский…

– Нет, в Венсенский! – Лиза включилась в игру.

– Проводили ли бы досуг с молодым мужем в Венсенском лесу.

– С молодым мужем? Ого! – Лиза смеялась.

– Представьте, вы оба на лошадях. Под ним гнедой ганноверец, под Вами…

– Белая маленькая камаргу? – фантазировала Лиза Полетаева.

– Фи! – не одобрил Сергей Горбатов. – В них совсем нет изящества! Нет, Лиза, нужно что-то более красивое и благородное. Назовите масть, а я скажу породу.

– Изабелловая? – Лиза то ли старалась угадать, то ли припоминала что-то, – Нет, пусть лучше будет серая в яблоках!

– Арабская чистокровная! Йо-хо! Понеслись! – и Сергей, привстав на козлах, стегнул степенного рыжего французика, и от неожиданности тот вспомнил и Париж, и молодость, и прибавил ходу.

***

– А почему я не был на том благотворительном пикнике? – Лев Александрович и на другой день оставался в довольно раздраженном состоянии после случайной встречи с Лизой и сейчас допрашивал Савву.

– Лёвушка, окстись! – не придавая значения Левиным капризам, привычно отбивался от него Савва. – Ты же сам отказался и уехал в Балахну за изразцами! Деток-то у тебя нет, на что тебе тот пикник сдался? Ты ж в сборе поучаствовал, сироты твою долю получат. Что стряслось-то?

– Ты говорил, что собрание детским будет! – Лева смотрел на друга осуждающе.

– Детское и было, – согласно кивнул Мимозов.

– А Лиза Полетаева?

– Что – Лиза Полетаева? – не понимал Савва.

– Она – ребенок?

– Не понимаю. Она дочь Андрея Григорьевича. Да, она его ребенок. К чему ты клонишь, Лева?

– Она взрослая барышня! – злился непонятно на что Лев Александрович.

– Арина Мимозова тоже не дитя! – распалился и Савва. – Но мой ребенок! Она все устроила, Лиза – ее подруга. В чем ты нас винишь-то, друг любезный?

– Да не виню я, что ты, – остывал постепенно Лева, поняв, что его напор на пустом месте совсем не годится для выяснения того, что мучило его второй день. – Ты просто скажи, а этот Гоголь с трубкой там тоже был?

– Лева, что за шарады? Не пойму, о ком ты?

– И танцы, небось, были? – невпопад продолжал Борцов.

– Господи! Были и танцы, – Савва не понимал такой навязчивой настойчивости приятеля. – Вечером, как деток по домам развезли, так для молодежи и фейерверк, и игрища и шампанское даже было. Все честь по чести. Кто таков «Гоголь»?

– И она с ним танцевала? – не замечая вопросов, гнул своё Лев Александрович.

Савва замолчал, а после расплылся в улыбке и погрозил другу пальцем:

– А ведь ты, никак, ревнуешь, господин архитектор? – и раскатисто загоготал в полный голос, так что на шум вышла его супруга.

– Саввушка, что тут у вас? – она тревожно оглядела положение дел в гостиной. – Я уж испугалась, что вы ссоритесь. Все нормально, Лева?

Тот кивнул.

– Иди ко мне, вороненок, – потянул руки супруг к чуть располневшей Февронии и усадил по-домашнему к себе на колени, Лева был «своим», при нем было можно.

– Да тяжело тебе будет, Савва, отпусти!

– Ничего! Своя ноша не тянет, – и он обхватил расширившуюся талию жены железным кольцом рук. – Посмотри, Вронюшка, а наш Лева-то, кажется, увлекся Лизой Полетаевой. Гляди, как расспрашивает! Со мной она танцевала. Со мной! Арина с попечителем благотворительных заведений танцевальный вечер открывала, а Лиза – со мной. Такой расклад тебя устроит, Лев-Саныч? А потом и не уследишь – там полгорода молодых людей да офицеров было! Уж, прости, милый мой.

– Да ну тебя, Савва, ты все перевернешь вечно с ног на голову, – отмахнулся Лева. – Я за нее просто волнуюсь. В тот раз после их прогулки с ней черт знает что случилось, еле до дома довез, Андрея Григорьевича напугали, и Егоровну эту их замечательную. Вот и думаю теперь – обошлось ли все вчера?

– А вчера-то что было? – спросила Феврония.

– А вчера я их двоих снова в городе видел, он ее увозил куда-то.

– Слышишь, вороненок? – теперь Савва поднял палец к небу. – Опять этот таинственный «он». Да тут не просто ревность, тут соперник объявился нешуточный!

– Совенок, дорогой мой, милый, – Феврония загнула палец мужа обратно. – Ты иногда теряешь чувство меры, остановись. Тут замешаны чувства, и не обязательно те, которые тебе грезятся. Остынь. Ты же сам переживаешь за Лизу.

– Простите. Всё. Молчу-молчу! – Савва прикрыл рот ладонью.

– А ты бы съездил к Полетаевым, Лева, да сам бы и удостоверился, что все нормально. Ты же вхож к ним в дом? – Феврония давала дельный совет.

– Да и съездил бы, конечно! – Леве явно эта мысль доселе не приходила в голову. – Но, милая Феврония Киприяновна, я не так близок этой семье, что бы вот так – без причины, без повода, без приглашения.

– Повод тебе? – Савва устал быть «немым». – А вот на что человеку друзья, скажи, Февроньюшка? Вот тебе повод! Вчера прислали из Москвы результаты исследования сплавов, без них Андрей Григорьевич свой доклад для купцов и промышленников никак не подготовит, в них – основной смысл. Скажешь, я замотался, просил тебя подвезти.

– Совенок! – Феврония потерлась носом о висок мужа. – Ты у меня самая умная и добрая птица на свете!

– Глянь, вороненок! Полетел, полетел, голубь сизокрылый! – рокотал не унимающийся Савва, хохоча над Левой, который засуетился и стал быстро собираться к отходу. Жена в шутку хлопнула его ладошкой по затылку. Туда же потом и поцеловала.

***

Лизе в эту ночь снилась верховая прогулка. Она ехала медленным аллюром вместе с каким-то спутником, но почему-то во сне не могла поднять глаз на него. Спутник молчал, так что и по голосу узнать она его не могла. Тогда Лиза решила определить хотя бы их местонахождение, и по этому догадаться, кто же с ней может быть рядом. Но опущенного взгляда хватало только на то, что бы рассмотреть песок на ровной тропе, по которой они продвигались вперед, траву, растущую по бокам и берег какого-то пруда или озера по левую руку. Лиза поняла, что едет слева от спутника. То, что это не спутница, было видно по верховому сапогу в стремени справа. «Булонский или Венсенский?» – для чего-то важно было узнать Лизе как можно скорее. Как это понять, не поднимая взгляда, она во сне знала очень хорошо – для этого всего лишь надо было определить, какой масти лошади везут седоков. Она стала всматриваться, но тут же была ослеплена отблеском солнца со шпоры спутника. Лиза проснулась.

– Дитёнок, встаёшь? – спросила няня, только что отдернувшая занавеску. – В церкву-то так и не сговорились, пойдем? В какую? Времени вдосталь, так может, до Косьмы с Дамианом дойдем? Ты ж ее еще не видела отстроенную? А помнишь, мама-то тебя туда совсем маленькую еще вокруг стройки водила? Только одна колокольня с тех пор и осталась.

Лиза наблюдала, как Егоровна подбирает с пола, сползшую за ночь со спинки кресла шаль, неизвестно откуда оказавшуюся здесь летом. Как она привычными жестами складывает в ровные стопки, разбросанные Лизой листки и книги, и вставать даже не думала. На душе было хорошо, а все ее существо было переполнено сейчас какой-то тягучей истомой.

– Няня. Сходи одна. Я сегодня поленюсь, можно? – и Лиза так сладко потянулась в постели, что Егоровна залюбовалась.

– А и ленись, доню! Раз душа позволяет, то чего б и не пропустить разочек. Папаша твой, благодетель, так совсем редко себя утруждает. Ну, да Бог ему судья, как кому лучше, пусть так и будет. Я тогда завтрак тебе сейчас сварганю, остужу, оставлю. Ты лежи. А сама после куда-нибудь тут поблизости схожу. Ненадолго.

Лиза нежилась в постели еще часа с полтора, но заснуть снова так и не смогла, а только все думала, представляла себе что-то, да так толком ничего и не надумала. Она поднялась, заправила кровать, оделась и отправилась посмотреть, что за завтрак оставила ей няня. Но отчего-то не дошла, отвлеклась, вернулась, стала глядеть во двор… Ни читать, ни делать что-либо осознанное совершенно не было желания. За окном дворник проследовал степенно от ворот, только что, заперев их за отъехавшей каретой, потом взялся поливать ее клумбу. Закончив, он начал мести двор, и Лиза подумала, что сейчас снова уснет, если будет наблюдать за этим монотонным занятием, но тут дворник отставил метлу и опять неспешно пошел к воротам. «Интересно, кто приехал? Я совсем не слышала повозки», – подумала Лиза и приплюснула нос к стеклу, чтобы увидеть решетку ворот, но ничего не разглядела.

Поспешно покинув дом Мимозовых, с пухлой папкой в руках, Лева взгромоздился на свою пролетку и поехал в сторону жилища Полетаевых. Не доехав пары дворов до их дома, он остановился, и сидел минут десять, никуда не трогаясь. Нет! Конечно, это не было робостью или нерешительностью. Но, не умея, или не смея самому себе объяснить такую поспешность этого внезапного визита, Лева выжидал время, когда его разум вернется в свое обычное состояние. «Здравствуйте! Я к Андрею Григорьевичу. По делу», – мысленно репетировал Лева свой внезапный приход. Тьфу ты! «Здра-ааа-авствуйте, милая Егоровна. А что, хозяин-то дома?» Еще хуже! Просто оперетка какая-то. Или, может быть, войти совсем просто: «Добрый день, я с посланием!» Нет, ну это, ни в какие ворота! Это уж какая-то греческая трагедия. Что вообще происходит-то?!

Лева наконец собрался с духом, привязал коня и перешел дорогу. Подойдя к решетке ворот, он, подергав, определил, что заперты и они, и калитка. Борцов кликнул дворника, тот подошел.

– Любезный, открой! Я к Полетаевым. К Андрею Григорьевичу.

– Не велено, – ответил подметальщик, коего краткость, видимо, была одним из достоинств.

– Что значит «Не велено»? Доложи! – Лева понимал, что скатывается к положению простого посыльного и не знал, что делать с этим.

– Кому? – резонно спросил привратник, зная, что хозяин в отъезде.

– Как кому? Полетаеву! Андрею Григорьевичу, – возмутился Лев Александрович, а дворник рассматривал посетителя, опершись на метлу, и молчал. – Да дома ли он?

– На что тебе, барин? – дворник почесал бороду. – Так я и стану докладывать про хозяев кому ни стало!

– Господи! – Лева подумал, что его преследует какая-то напасть при входе в этот дом, все время на него кто-то накидывается, в первый раз Егоровна, приняв неизвестно за кого, теперь вот этот несговорчивый страж. – Не докладывай мне. Доложи им! Егоровне скажи, что Борцов пришел к хозяину.

– Никак не могу, барин! – дворник знал, что Егоровна еще не возвращалась.

– Тогда доложи Вересаевым! – пришла ко Льву Александровичу спасительная мысль.

– Токмо отбыли, барин, – вздохнул дворник, сам закрывавший ворота за каретой горного инженера.

– Елизавету Андреевну позови, – безнадежно попросил Лева.

– Не велено! – дворник помнил просьбу не шуметь и не беспокоить молодую хозяйку – уходя, Егоровна предупредила, что барышня отдыхают.

– Ну, хоть скажи – дома она? Здорова? Все хорошо у них?

– Не велено!

Вот и весь разговор. Лева отошел на пару шагов и прислонился спиной к тумбе забора. Уехать? Ничего не узнав, выпрошенное у Саввы поручение не выполнив, цели визита не достигнув? Уйти, не солоно хлебавши, как докучливый проситель? Да он сам изведет себя после за такой позор! И он решил ждать. Если, конечно, бдительный страж не свистнет околоточного, с него станется! Солнце стремилось к полудню и начинало припекать со всей своей летней силой. «Эх, сейчас бы под деревце, в тенечек!» – размечтался Лева, страдающий от собственного упрямства. Ну, встань – и иди в тенечек, никто ж не неволит. Тут из-за угла выплыла солидная женская фигура и степенно стала приближаться к страждущему. Лева с облегчением узнал Егоровну и бросился ей навстречу.

– Лизонька! Ты уже встала? – из прихожей взывала няня. – У нас гости!

Вид Лизы, вышедшей на голос, так поразил Льва Александровича, что он не мог сказать ни слова – ни шутку, ни приветствие, тем более не мог поинтересоваться ее здоровьем. В легком домашнем капоте цвета топленого молока, с распущенной поутру косой – волнистой копной волос, лишь прихваченной атласной лентой, – Лиза была настолько свежа и хороша, что казалось, что ее кожа светится изнутри. К тому же какое-то внутреннее сияние лилось сегодня и из ее глаз, чего совершенно не было заметно при вчерашней встрече в полумраке игрушечной лавки. Лева остолбенел.

– Лев Александрович! Милый! – Лиза была переполнена сейчас любовью ко всему живому, ко всему миру. – Какой день нынче замечательный! Как хорошо, что Вы пришли. Няня! Хочу холодного молока. Ох, как хочу, все жду тебя!

– Так я ж тебе оставляла. Неужто все выпила уже? – Егоровна переобувалась в домашнее и еще не дошла до кухни.

– Да? – засмеялась Лиза. – А я не нашла. Да где же?

– Да где всегда, доню. Да что с тобой? Ты вроде как не в себе нынче? Да на столе же! – няня проследовала в столовую и увидела нетронутый завтрак, так и прикрытый салфеткой. Она покачала головой, собрала и понесла все обратно в кухню.

– Сейчас свежего налью, – Егоровна еще раз с недоумением посмотрела на замечтавшуюся воспитанницу. – Лиза, очнись, зови гостя в комнаты. Лев Александрович, может чаю? Или тоже молочка, за компанию?

– Да ну, какого чаю, жара такая! – Лева все смотрел на Лизу и впервые видел в ней не девочку, не ребенка, а вполне взрослую барышню.

Да, он сам говорил об этом сегодня утром Савве, да, он знал об этом умом, но впервые сейчас почувствовал и осознал эту данность всем своим существом. Увидел. Ощутил.

– Благодарю. Да я и на минутку. Я, собственно, к Вашему батюшке, Елизавета Андреевна.

– Ох, жаль! А он уехал в Луговое, и будет не ранее как дня через два, наверно.

– Действительно, жаль, – Лева протянул ей папку с документами. – Собственно, я с поручением от Саввы Борисовича, он просил передать результаты московских исследований. Могу ли я быть чем-то полезен Вам, может быть, нужна какая-то помощь в отсутствие Андрея Григорьевича?

– Да что, Вы! Спасибо. Мы замечательно справляемся вдвоем! – ответила Лиза, а Егоровна молча подтвердила.

– Значит, у вас все хорошо? – желая выполнить основную цель своего мудреного визита, удостоверился Лева.

– А ведь и хорошо! – развела Лиза руки широко в стороны, как будто хотела обнять весь мир.

– Ну, и, слава Богу! – Лева не мог почему-то остановиться на этом и уйти. – Но пообещайте, Лиза. Если вдруг что-то произойдет… Не сейчас! А когда-нибудь… Потом. Если вдруг станет не так хорошо… Обещайте, что Вы тогда вспомните о том, что у Вас есть друг и обратитесь ко мне. По любому поводу. В любое время. Хорошо?

– Хорошо! Хо-ро-шо! – нараспев ответила Лиза, то ли отвечая на Левино предложение, то ли не заметив его вовсе. – И у нас хорошо, и на дворе хорошо, и на улице хорошо, и везде хорошо!

– Вот-вот! – бурчала себе под нос няня. – Хорошо, а сидишь дома, со мной выйти не захотела. А там, действительно, благодать!

– Лиза! Так поедемте гулять! – неожиданно для себя самого выпалил Лева. – Раз такая погода замечательная?

– А и поезжай, дитятко! А к обеду и возвращайтесь, – Егоровна теперь полностью доверяла архитектору.

– Правда, няня? – Лиза по-детски захлопала в ладоши. – Как Вы это хорошо придумали, Лев Александрович! Подождите в столовой, я только переоденусь. Да ну его, не буду сейчас! – отмахнулась она от очередного бокала с молоком, только что налитого Егоровной и убежала к себе.

 

Борцов

***

По какой-то иронии происходящих событий, в немаленьком городе, полном садов и парков, Лев Борцов выбрал Александровский и привез Лизу именно туда. Поняв это обстоятельство, она издала несколько сдавленный и нервный смешок, но объясняться не стала, подумав, что Лев Александрович такой мелочи не заметит.

– Вам здесь не нравится, Елизавета Андреевна? Можем поехать в любое другое место, куда скажете, – несколько недоумевающе наблюдал такую ее реакцию Лева, все заметив.

– Нет-нет, что Вы! Все хорошо, Лев Александрович, – Лиза взяла себя в руки. – Просто я не первый раз здесь за последнее время. Мы еще с девочками до экзаменов гуляли по этим аллеям. Я просто вспомнила.

– Так может Вам тут скучно, раз вы недавно были тут? – спросил Лева.

– Нет. Не скучно. Во-первых, я нынче с Вами, а потом тогда было все совсем по-другому, только распускалась зелень, а теперь посмотрите! – и они, оставив пролетку, пошли бродить пешком.

– Да! Самый разгар лета, – Лева наоборот, впервые в этом году вырвался на природу из тесных кабинетов. – Так быстро все меняется. Как Ваши дела, Лиза?

– Ох, мне на этой неделе предстоит первая лекция на публике, папа хочет, чтобы я его могла подменять.

– Боитесь? – спросил Лева.

– Немного, – Лиза помолчала несколько шагов, потом призналась: – Неправда! Сильно волнуюсь! Хотя выучила все наизусть.

– А вот это не очень хорошо, – заметил Борцов.

– Что нехорошо?

– Наизусть заучить – не очень хорошо. Лучше твердо знать схему, каркас, так сказать, всей лекции, а слова подбирать каждый раз в зависимости от ситуации. Иногда меняя очередность, если так лучше.

– Каркас? – Лиза призадумалась. – А Вы? Вы откуда это знаете?

– Простите, за профессиональную лексику, Лиза. Но этому я именно оттуда научился. Я, знаете ли, в начале своего самостоятельного промысла, много дров наломал и потерял немало заказов именно из-за того, что не умел убеждать, договариваться.

– Но, договариваться – это же другое? – Лиза с интересом смотрела на Борцова.

– Да как сказать! – Лева видимо припомнил что-то конкретное. – Бывает, что договориться нужно не с одним человеком, а с целым обществом подрядчиков или меценатов. Да еще следом твои конкуренты выступают. Тут уж – кто кого. В принципе это та же лекция – надо привлечь и удержать внимание, да еще и убедить. Если б я не научился подавать свои проекты не только на чертежах, но и на словах, я бы и половины того, что отстроил, не видал бы как своих ушей. Так-то вот!

И они вместе засмеялись.

– А почему не хорошо, если выучено все? – Лиза действительно волновалась и хотела выступить как можно лучше, чтобы папа ею был доволен. – Мы же в классе так всегда учили?

– Лиза, класс – это одно. Там все сидят смирно, тихо, все знакомы, обстановка привычна, да и ученица отвечает, стоя на одном месте. Вот Вы пробовали, например, повторять свою экскурсию на ходу?

– Да неужто это тоже имеет значение? – удивилась Лиза.

– А Вы попробуйте сейчас.

– Ой, ну, как это сейчас? Я не готовилась! – смеялась Лиза.

– А что изменится за несколько дней? Если Вы готовы, то уже готовы. Давайте! Представьте, что уже четверг, полдень, и начинайте.

– Ой!

– Не «Ой!», а «Здравствуйте, дорогие гости выставки!» – подсказал Борцов.

– Здравствуйте, уважаемые посетители! Нам очень приятно, что вас заинтересовала продукция нашего Товарищества и сейчас я расскажу вам о его лучших изделиях и последних достижениях. Опыт производства режущих предметов как бытового, так и медицинского назначения насчитывает в нашей стране уже много десятков лет, хотя продукция этой направленности постоянно конкурирует со своими немецкими и английскими аналогами. Да и в нашей губернии вам, наверно, известны такие промыслы как Павлово, Ворсма и… Да Вы не слушаете меня совсем! – прервалась на полуслове Лиза, заметив, что Борцов уже некоторое время не смотрит на нее, а отирает подошву башмака и разглядывает на ней оставшиеся следы того, на что он, видимо, случайно наступил.

Лева выпрямился, посмотрел на нее и улыбнулся.

– Продолжайте, Лиза. Все чисто, я пошутил, – и он продемонстрировал ей блестящий на солнце ботинок.

– Пошутили? – Лиза задохнулась от возмущения и ее глаза подозрительно заблестели. – Вы пошутили? Да я сбилась из-за Вас! Если Вам это шуточки, то зачем Вы меня выбрали их мишенью? Для меня это все очень серьезно!

– И для меня серьезно, – улыбка сползла с лица Льва Александровича. – Продолжаем работать, Лиза! Все чувства отбросьте сейчас. С того места, где прервались, давайте! Ну!

– Как это – отбросьте? Это мои…

– Лиза! Продолжайте лекцию, – спокойно настаивал Борцов, преграждая ей путь. – На Вас смотрят посетители! Не я!

– Производства нашей губернии… Ворсма… Павлово… Нет, я, лучше, с начала начну! – все-таки совсем сбилась Лиза.

– Вот! – Лева теперь повернулся по ходу движения и Лизу заставил идти рядом, сделав приглашающий жест. – Это то, о чем я и хотел Вам сказать – заученный текст, трудно начинать с середины, если его прервали непредвиденные обстоятельства. Представьте – у кого-то из посетителей заплакал ребенок.

– Господи, да откуда там ребенку-то взяться? – Лиза даже всплеснула руками.

– Найдется откуда! – спокойно продолжал Лев. – Или разобьется что-нибудь. Или порвется и рассыплется. Или того пуще, вам приведут целый класс гимназистов. Они сами еще дети. Кто Вам сказал, Лиза, что Вас будут внимательно и с интересом слушать? Нет! Это Вы должны, как лошадь за удила, притянуть внимание слушателей, и держать, не отпуская, до последнего своего слова! А у них свои задачи – ткнуть одноклассника в спину, чтобы он не догадался кто, засунуть ему жука за шиворот или просто стянуть ключик от замка, что висит в витрине, то-то будет смеху, когда барышня-экскурсовод станет метаться и искать его по всему залу!

– Какие ужасы Вы рассказываете, Лев Александрович! Я теперь ни за что не решусь выйти на публику, – и Лиза глубоко вздохнула.

– Решитесь. И выйдете. В четверг на той неделе. Давайте продолжим. На какое время рассчитано Ваше выступление?

– На полчаса.

– Это с переходами от витрины к витрине или чистого времени?

– Чистого. Я же только дома репетировала.

– Плохо. Надо прямо на месте пробовать. А вот время рассчитано хорошо. Внимание и удерживается не более сорока – сорока пяти минут. Но Лиза! У Вас не совсем грамотно составлена речь.

– Как же так? – Лиза отчего-то принимала все слова Льва Александровича близко к сердцу. – А папа вполне успешно уже читает эту лекцию.

– Да дай Бог! – кивнул Борцов. – Но дело в том, Лиза, что даже сорокаминутное внимание распределяется неравномерно. Самый сильный интерес публика проявляет первые десять минут, потом начинает уставать. А на что они у вас потрачены? На описание конкурентов? Так они пусть сами о себе рассказывают. Вас, именно ваше производство должны узнать и запомнить посетители и не путать по прошествии времени ни с кем! А у вас немцы, да Ворсма. Начинайте с главного. Полетаевское производство возникло тогда-то и тогда-то. Основал тот-то и тот-то. Начинали с того-то и того-то. А про англичан можете ввернуть именно что в середине пути, когда внимание ослаблено, но исключительно на тех экспонатах, где вы их превзошли. И еще, Лиза! Внимание снова концентрируется в последних минутах речи, когда публика начинает понимать, что завершение близко. Так что самое главное надо говорить в самом начале и в самом конце. Предваряйте публику фразой: «Ну, вот и подходит к завершению мой рассказ…» и тут же сыпьте им факты. Разработки. Новшества. Исследования. Чем отличаетесь и в чем преимущества ваши. Давайте пробовать еще!

Лиза рассказывала про стальные сплавы и закалку металлов безмолвному дереву в два обхвата. Обойдя его – Льву Александровичу, спрятавшемуся за этим деревом. После спине Льва Александровича – то просто отвернувшейся, то удаляющейся вперед. И, кажется, у нее стало получаться лучше, чем вчера. Во всяком случае, если она теперь и сбивалась, то нить не теряла и уверенно шла вперед до слов: «А теперь вы можете попробовать открыть их самостоятельно!»

– На сегодня работу закончим! Теперь – только вверх! – приказал вдруг Лева, потому что они оказались у подножия длинной лестницы. – Вперед!

Лиза на секунду замешкалась, вспомнив вчерашнее неудачное восхождение, но тут же побежала по ступенькам догонять Льва Александровича, который почти уже преодолел первый пролет. Они отставали и догоняли друг друга, Лева машинально тянулся поддержать девушку пару раз, но в последний миг останавливал себя, и только подавал ей руку. Все эти случайные прикосновения, поддержки и касания, на которые раньше и внимания-то никто не обращал, после сегодняшнего утра приобрели вдруг такую значимость, что Лев Александрович старался теперь их всячески избегать.

Лиза нарядилась для прогулки в одно из бывших маминых платьев, слегка переделанное, о чем Лев Александрович совершенно не догадывался, хотя и был довольно искушенным знатоком в женской моде. Платье было фисташкового оттенка, а низ подола и почти строго квадратный отложной воротник на нем были отделаны кантом из белого шнура, наложенного крест-на-крест. Лева ничего не мог с собой поделать и откровенно любовался своей спутницей.

– И все-таки я буду бояться детских групп после таких Ваших предостережений, Лев Александрович, – запыхавшись, упрекала его Лиза.

– Ха! Дети – не самые опасные соперники для Вас, – продолжал на ходу Лева. – А что Вы скажете, о группе молодых людей отличного от Вашего сословия, которые будут не только оценивать Вас, как барыньку, но и разглядывать, как весьма привлекательную девушку?

Так, наперегонки, они и поднялись на самый верх.

– Привлекательную девушку? – Лиза замерла на верхней ступеньке, не зная как реагировать на такое прямое замечание.

– Да, Лиза! Вы очень привлекательная девушка, – Лева изо всех сил старался сохранить тон наставника и ни в коем случае не свести все к банальному комплименту, хотя это стоило ему сейчас достаточных усилий и актерского мастерства. – Надо, чтобы Вы были готовы и к этому. Когда, сплевывая на пол шелуху от семечек, Вас бесцеремонно будут разглядывать рабочие парни, возможно, отпускать фривольные шуточки и замечания в Ваш адрес, а Вы вынуждены будете продолжать говорить. Ведь они – такие же посетители, как и степенная публика.

– Нет, это невыносимо! – Лиза раскраснелась и закрыла лицо ладонями. – Вы только-только успокаиваете меня по одному поводу, как тут же окунаете с головой в новый! Как в ледяную воду. Что еще Вы приготовили мне для острастки?

– Критическая температура с последующим охлаждением. Это не Вы мне сейчас рассказывали, Лиза? – улыбался ей Лева.

– Закалка! Это Вы меня так закаляете? – Лиза открыла лицо, посмотрела на Леву и тоже улыбнулась.

– Ну, действительно, достаточно на сегодня. Обернитесь, Лиза! Смотрите, какая красота!

Они сделали еще один шаг, и перед ними открылась величественная панорама – река внизу катила свои воды мимо холма, на самом верху которого стояли они. За Волгой город продолжался и терялся, растворяясь в голубой дымке. Простор был глубок, необъятен и свеж.

***

Лев Александрович, кажется, влюбился. Такое с ним уже происходило в жизни. Дважды. То есть, конечно, порывистая и творческая натура Льва Александровича поддавалась очарованию женских чар гораздо чаще, но то все были эпизоды, не столь достойные упоминания. Лев Александрович сам не сказал бы – можно ли было отнести те два происшествия в его жизни к обсуждаемой всеми, но никак точно не определимой области, так называемой, любви. Но то, что они, эти две истории, не в пример остальным, сильно прошлись по всем его чувствам и отразились на душевном укладе, этого уже не отнять. Но давайте по порядку.

У нее было необыкновенное имя – Элеонора. Да и, кроме имени, все, что ее окружало, все, что касалось ее – казалось Леве необыкновенным. Воздушным. Эфирным. Неземным. Кроме ее мужа. Да, да, дама была замужем, и, именно по велению ее супруга Лев Александрович возводил для четы молодоженов загородный особняк и службы. Это было его второе крупное строительство после ухода из академии.

Хотя его архитектурная практика и считалась уже самостоятельной, на деле это было далеко не так. В то время в фирме наличествовал компаньон с академическим дипломом, а также инженеры, кровельщики, декораторы и бог знает кто еще. И, хотя основной проект был авторства Льва Александровича, по началу, целая армия специалистов совместно доводила его до ума. Но Левиной прерогативой были выезды на местность, переговоры с заказчиком и возможность корректировки общих решений даже в процессе уже самого возведения, хотя и с общего же согласия.

Так вот, о муже. Более несуразного спутника для этой Женщины (именно так, с заглавной буквы, выделял ее Лев Александрович среди других) и вообразить было невозможно. Весь какой-то квадратный, грубо вылепленный и неаккуратно собранный субъект был к тому же далеко не молод, а разговаривал отрывистыми фразами, не всегда вразумительными, создавая подобие того, как будто на Вас лаял огромный косматый пес. Элеонора слушала его с терпеливой улыбкой, а после передавала собеседникам все сказанное им ранее, но уже со всеми пропущенными им глаголами, проглоченными словами, определениями и в удобоваримой форме.

Для обоих супругов этот брак был повторным. И, если муж был значительно старше своей новой жены, то и сама Элеонора была гораздо старше Льва Александровича, хотя тот не только не задумывался над этим, но и вряд ли замечал. От первого брака у нее было двое детей – совсем маленькая, лет четырех, не более, девочка, и девятилетний сын-гимназист. Но у предмета любви не бывает возраста! Верней, в начале их знакомства ни о какой любви Лева не смел и помыслить. Она была недосягаема, он ею любовался, но с каждой встречей, а Элеонора всегда сопровождала своего супруга на собраниях по поводу строительства, или даже заменяла его во время отъездов, Лева все больше от созерцания углублялся в восторженность, и, постепенно, все остальные женщины вокруг перестали для него существовать. Неизвестно, замечал ли это ее муж, во всяком случае, он никак этого не выражал, а Лева старался ничем не компрометировать предмет своего поклонения, но вот от нее самой укрыться это, конечно же, могло вряд ли.

Лева долго не признавался в своих переменившихся чувствах даже себе самому, тщательно скрывал их от Саввы, что в тот период было не мудрено – друг его как раз наслаждался ролью отца новорожденной дочери, и тоже, мало что замечал вокруг. Стояла поздняя весна, переговоры и планы остались позади, кое-какие подсобные помещения уже подводились под крышу, был сооружен фундамент со всеми подвальными и цокольными помещениями, и начиналось возведение стен и перегородок основного дома. И тут хозяин пожелал, чтобы в уже сформированный и утвержденный комплекс усадьбы, архитекторы вписали пространство выезда и манежа.

Лева «рвал и метал», отказывался рушить созданное полугодовым трудом гармоничное творение и привычным жестом швырял карандаш на чертежи. Но делать нечего, финансовая составляющая и соображения престижа молодой фирмы взяли верх над эгоцентризмом ее архитектурного ведущего. Компаньоны, как могли, успокоили, а после и убедили Леву в необходимости внесения корректировок.

Он выехал на местность, посмотреть, что можно сделать, особо не нарушая уже существующего ансамбля. Элеонора с детьми поехала вместе с архитектором как представитель заказчика. Ехали тремя экипажами, с нянькой и гувернанткой, везли с собой корзины с едой и питьем, часто останавливались в пути, давая детям порезвиться на живописных полянах, после стоянок пересаживались, меняясь местами в колясках, много смеялись в дороге и обрели за время поездки некую легкость обращения, как бывалые путешественники. А после обеда, который в этих походных условиях был ничем иным, как пикником, состоялось неожиданное объяснение. Вернее, объяснением это вряд ли можно было назвать, потому что ничего не прояснилось, а только запуталось еще больше.

Мальчик и прислуга устроились, как могли на отдых под открытым небом, девочку уложили в отстроенном уже домике садовника, а Элеонора Дмитриевна и Лев Александрович отправились в обход владений, что собственно и являлось основной целью поездки. Водонапорная башня и конюшни тоже были уже возведены, в одном ряду с ними должны были занять свои места сенной сарай, амбар и скотный двор. Все это нежилое хозяйство было отделено и вынесено за дальний пруд, туда они и направились.

– Вот видите сами, Элеонора Дмитриевна, – говорил он хозяйке,

– Здесь все уже подлежит застройке, по всей ширине. Не могу же я манеж отнести, черт знает куда, и…

– Лев Александрович! Вы злитесь? – спросила она его тем тоном, что иногда разговаривала с дочерью, когда не могла ее угомонить.

– Простите! – Лева сбавил тон. – Не могу же я манеж, бог знает куда, от конюшен отнести и прилепить где-нибудь сбоку, у леса, где место осталось?! Там предполагалась объездная дорога. Это удобно. Она стихийно возникла во время строительства, мы решили так и оставить, позднее приведя ее в божеский вид. Хозяйство-то у Вас и так получается не маленькое. Какие-то грузы будет не совсем сподручно возить через всю усадьбу… Так что вот такая картина…

– А вместо хозяйственного двора? Я вижу, строительство здесь не ведется сейчас. Может быть, переиграть эту часть? Только, ради бога, не злитесь, голубчик! – Элеонора заметила, как вспыльчивый архитектор стал отбивать нервный такт по сапогам сорванной по дороге хворостиной. – Я ничего не понимаю в Вашем деле, полностью Вам доверяю, но понять объяснения в состоянии. И Вы, поймите. Здесь теперь будет протекать большая часть жизни – моя и детей. Мне необходимо…

Она замолчала на полуслове, Лева заметил ее повлажневшие глаза, и вся его раздраженность мигом улетучилась, оставив в душе только огромное желание защитить эту хрупкую женщину, уничтожить все поводы для ее слез, да еще какую-то щемящую тоску. Он задохнулся, и дал себе слово, что построит он этот, чертов, манеж, даже если ему придется своими руками вырывать траву и ворочать камни для этого.

– Господи! Прикажите, я вообще снесу здесь все отстроенное и переделаю наново! Только не расстраивайтесь так, прошу Вас.

– Да, что Вы! Зачем наново? Давайте сделаем, что можно и как лучше.

– Вместо хозяйственного двора, а это – загоны для скота и амбар – никак нельзя, – стал уже спокойным тоном объяснять архитектор. – Во-первых, они зеркально отражают левую часть с конюшнями и сенным сараем, создавая симметрию, а во-вторых уже произведена разметка. Да и места этого все равно не хватило бы и на манеж, и на выезд сразу. Кстати, хотел спросить – а зачем Вам и то, и другое?

– Выезд, чтобы мальчик больше бывал на воздухе, – Элеонора Дмитриевна смотрела не на Льва Александровича, а куда-то вдаль, – а крытый манеж для холодов и плохой погоды.

– Ну, а что ж вы с супругом раньше-то, с самого начала этого не предусмотрели? – Лева снова стал похлопывать прутиком по голенищу. – Ведь гармония создается из определенного заранее количества построек, это и есть моя задача. Зачем потом-то прилеплять, простите?

– Прилепите, голубчик! – Элеонора смотрела на него своими фиалковыми глазами, и он таял под этим взглядом, как ледяной наст вокруг подснежников. – Ну, вот так вышло. Не было возможности, а теперь будет. Выручите?

– Ну, тогда надо еще одну линию планировать, – вздохнул Лева. – И снова по всей ширине. Как с землями-то, там поля дальше, они ваши?

– Наши, наши! Располагайте ими в полной мере, с мужем это я решу сама.

***

В это время по песку стали шлепать огромные капли дождя. Еще не выйдя из порыва рыцарского служения, Лева тут же, не думая о приличиях, сорвал с себя пиджак и поднял над головой спутницы. Его рубашка мгновенно промокла, а стоять приходилось почти вплотную, чтобы в этой его защите был хоть какой-то толк. Он огляделся.

– Давайте в конюшни! Там часть навеса уже готова, укрыться места хватит.

Так, вместе – она, придерживая длинный подол юбки, а он, не опуская рук – преодолели они пространство до недостроенной конюшни и вбежали в пустой проем дверей.

– На половине бросили, – объяснял Лева, опустив, наконец, свой импровизированный навес. – Рабочих, узнав о Вашем визите с детьми, всех отправили хоть одно здание до ума довести.

– Дети! – тут же спохватилась Элеонора Дмитриевна, опомнившись от первого естественного порыва укрыться. – Пойдемте скорей! Надо туда вернуться.

– Да куда! Смотрите, как льет, – Лева выглянул за недостроенную стену. – Так не бывает надолго. Минут через десять все кончится, вон, уже солнце из-за туч просвечивает. Я ж говорю, там есть теперь, где укрыться, а мы все равно уже не успеем. Давайте переждем здесь?

Лева снова подал ей руку, на ходу отряхивая промокший пиджак – деревянный настил тоже не был закончен, повсюду валялись длинные доски, и Лева хотел отвести Элеонору Дмитриевну на ровный пол, поближе к стене. Она поскользнулась на мокрой половице, замерла, а он инстинктивно придержал ее за талию. И тут ее рука опустилась ему на голову и стала стряхивать крупные бусины воды, все еще держащиеся на упругой жесткости волос. Что происходило в следующие минуты, Лева соображал плохо. Он отбросил пиджак прямо на пол, крепче сжал ее в своих объятиях и, целуя на ходу, в пару шагов преодолел расстояние до стены, прижав ее всем своим телом к грубым доскам. Он только успел подставить ладонь, куда легли ее шея и затылок, запутался в ее волосах, сорвал мешавшую ему шляпку, видимо причинив боль, но продолжал целовать ее с жадностью и так долго сдерживаемой страстью, пока разум не стал возвращаться к нему. Он почувствовал, что она уже не отвечает ему, хотя и не отталкивает, а ее пальцы аккуратно гладят его по шее, щекам и закрытым глазам. Он чуть отстранился и посмотрел ей в лицо.

– Значит, не показалось, – с каким-то сладостным сожалением произнесла она, а Лева опустился перед ней на колени и застыл, обнимая, прижавшись щекой к ее бедру, а она все гладила его по волосам.

Они привели себя в порядок и вернулись, не чувствуя никакого смущения, но ничего не обсуждая, и ни о чем таком больше не напоминая друг другу даже взглядом. Какое-то время Лев Александрович, которому это давалось с большим трудом, думал, что вот что значит выдержка и воспитание. Завтра он просто получит конверт, в котором будет написано, что в его услугах отныне не нуждаются. И он больше ее не увидит. Никогда. «Да и катись оно все!» – говорил он себе уже в следующий миг, зная точно, что не отдал бы эти минуты счастья назад, чем бы это ему ни грозило.

Во время обратной дороги всех охватила умиротворенность уставших путников, Лева ехал в коляске с мальчиком, тот всю дорогу молчал, что соответствовало настроению Борцова и его желанию предаваться мечтам и воспоминаньям. В городе он попросил остановить, вышел и подошел прощаться к экипажу Элеоноры с дочкой, которая спала на руках у матери.

– Прощайте, я тут пешком дойду, мне близко, – сказал он шепотом, чтобы не разбудить девочку.

– Лев Александрович, – мягко отвечала Элеонора. – Мужа не будет до конца недели. Я думаю, до его приезда у Вас уже появятся какие-то мысли или наброски? Прошу Вас, послезавтра? Нет, давайте в среду! Приходите к нам домой, где-нибудь после обеда, я посмотрю заранее, и, может быть, мы что-нибудь уже подкорректируем. Я буду ждать Вас. Трогай!

Лева остался один на мостовой и, идя пешком до дома, все время отгонял назойливую надежду, высовывающуюся из-за каждого угла. Он пытался что-то набросать на плане за эти дни, но в голову ничего путного не шло, и в среду он явился в особняк ее мужа с просто перерисованным в другом масштабе чертежом, где на бумаге было запасено чистое пространство. В ее комнату, через пустой и молчаливый дом, Леву провела низкорослая пухленькая горничная, напоминавшая колобок.

– Катюша, мы займемся делами, а через час подай кофе в фарфоровой гостиной. Ступай, – отпустила ее Элеонора, а Леве указала на кресло, когда за той закрылась дверь.

Он опустился в него, чувствуя себя довольно неловко. Огляделся, рядом был только маленький журнальный столик с открытой книгой на нем, но места пристроить чертежи, все еще бывшие у него в руках, там вовсе не хватило бы. Он порывисто встал, отнес бумажные листы и рулоны на большой стол, вернулся, сел. После снова вскочил, вспомнив, что не поприветствовал хозяйку, подошел к ней, поцеловал руку.

– Ты волнуешься? – спросила она. – Я очень. Можно мне говорить тебе «ты»?

У Левы опять стало мутиться в голове, и он попытался обнять ее, но она единым только жестом остановила его, и он рухнул обратно в свое кресло, одной рукой прикрыв лоб и глаза, а другую безвольно опустив себе на колени. Она присела за стол, лицом к нему и продолжала:

– Не надо здесь. Я боюсь, если ты до меня дотронешься, то я не смогу. Не захочу тебя остановить. А это – дом. Его дом, понимаешь? Здесь… Здесь должно быть… чисто. Понимаешь? Ты понимаешь меня!

Лева молча кивнул, ничего не понимая. Он не хотел, он отказывался понимать, потому что понять – это значило допустить, что все это возможно. Он сидел и слушал ее, не поднимая глаз.

– Скажи мне, как ты живешь? Один? – порывисто спрашивала Элеонора. – Вот и славно. Где? А прислуга есть у тебя? Можно ее отослать куда-нибудь? Я приеду к тебе. Завтра.

Лева почувствовал, как под его ладонью завибрировала кожа, как дрожь, зародившаяся в ногах, поднялась выше и, застряв где-то, то ли в животе, то ли в груди, наперегонки состязалась теперь с бешенным сердцебиением. Она же, видя, что он не отвечает, встала и отвернулась к окну. Лева стал нервно перебирать какие-то мелкие предметы на столике рядом ним, закрыл зачем-то книжку, невольно прочитав название «Le Rouge et le Noir», уронил на пол и разбил чей-то недопитый стакан с водой, и тут же успокоился.

– Элеонора. Дмитриевна. Ты с ума сошла? – выдохнул он таким радостным шепотом, что она обернулась к нему, сияя вся и, рассмеявшись, ответила:

– Да! И не будем больше об этом. Давай, показывай, что ты там напридумал?

***

В те времена постоянная квартира у Льва Александровича была только в Москве. В тех местах, где он находился по долгу службы, ему, как правило, предоставляли казенное жилье, а частные заказчики решали этот вопрос по-разному. Кто-то отдавал архитекторам и строителям свободные помещения из своих собственных, при отсутствии такой возможности либо нанимали им жилье, либо включали сей расход в гонорар. В том городе, рядом с которым шло загородное строительство упоминаемой усадьбы, Лева снял небольшую квартирку во втором этаже и жил отдельно от своих компаньонов и товарищей. Дважды в неделю к нему приходила прислуга, убиралась и приносила уже чистое белье. Обедал он, как правило, в городе, так что хозяйства как такового не вел.

Когда на следующий день, в оговоренное время, раздался стук, он открыл входную дверь и обомлел. Дело в том, что Лева высоко ставил вкус своей избранницы, и даже считал ее единственной в этом городе, кто имеет свой стиль. Она никогда не надевала бриллиантов. Все ее украшения были всегда еле-заметны, не бросались в глаза и сочетались с тоном наряда. Одежду она носила исключительно черного цвета, с отделкой лиловых тонов. Иногда этот цвет приближался к темно-синему, реже доходил до почти пурпурных оттенков, но всегда оставался в определенной гамме. Леве, с его художественным взглядом на мир, доставляло это неимоверное эстетическое наслаждение.

Он ожидал Элеонору, а перед ним стояла барышня в сетчатой вуалетке с мушками, сквозь которую не разглядеть лица, и в платье жемчужного отлива из чередующихся темных и светлых широких полос. Он, было, уже решил, что Элеонора передумала в последний момент и послала кого-то из прислуги с запиской, но тут узнал ее по нетерпеливому жесту руки. Он притворно прикрыл ладонью глаза, делая вид, что ослеплен, и пропустил ее внутрь комнаты. Она медленно закружилась перед ним, показывая наряд со всех сторон:

– Ну, как я тебе?

– Ты ограбила продавщицу галантерейной лавки! – Лева приблизился к ней, придерживая за талию, стал целовать мелкими, легкими поцелуями сначала ладони, потом запястья, потом шею, и обнимал все крепче. – Нет! Кондитерской! От тебя пахнет ванилью.

– Только не рви на мне волосы в этот раз, – шутливо велела Элеонора, – шляпка приколота булавкой.

Лева покаянно уткнулся лбом ей между ключиц.

– Это платье моей горничной. Да не той, что ты видел, – ответила она, заметив округлившиеся глаза Левы. – Она не служит у меня уже года два. Выскочила молниеносно замуж, не успела забрать. А после замужества она стремительно растолстела, вот я и вожу ее наряды вместе со своими, из дома в дом, все не соберусь отдать какому-нибудь благотворительному обществу.

Пока Элеонора рассказывала эту историю, Лева успел найти ту самую булавку, отколоть и снять шляпку и распустить ей волосы. Он взял в ладони ее, такое близкое теперь, лицо и стал целовать уже по-настоящему. Сначала все то пространство внутри него, где вчера пульсировала дрожь, потом воздух вокруг них, а затем и все Левина комната заполнились нежностью.

Чуть позже, когда они уже умиротворенные молча лежали рядом, рука Левы привычно потянулась к блокноту.

– Ты с ним никогда не расстаешься? – Элеонора вглядывалась в Леву, словно все еще желая в чем-то удостовериться, но тут же улыбнулась. – Да, недолго я выдержала конкуренцию с ним!

– Прекрати. Я только хотел зарисовать тебя в этот момент? Можно?

– Не смей. Лучше покажи – ты тогда говорил, что тебе там чего-то не хватает, я не поняла на словах. Набросай мне. Я про строительство.

– Да я понял, – вздохнул Лева. – Ты можешь хотя бы на день забыть о делах? Это, право, не прилично!

– Прилично, прилично! – Элеонора перевернулась на живот и похлопала ладошкой по простыне. – Ты – за блокнот, я – за дела. Зачем нам-то лукавить? Если бы ты был как все, я бы никогда не позволила тебе… Не позволила бы себе… Не решилась бы… О! – и она, запутавшись в объяснениях, рассмеялась, закрыла лицо руками и снова перевернулась на спину.

– Чего бы ты там не позволила? – Лева уткнулся ей куда-то в ухо лицом и так, не смотря на нее спросил: – А почему, собственно, ты все-таки решилась?

– Лучше спроси «когда».

– Когда? – послушно переспросил он.

– Вечером, после той поездки. Ты был абсолютно таким же после дождя. Таким как всегда. Я наблюдала. Если бы ты обиделся, или сошел, тогда, не попрощавшись, или стал бы чего-то требовать. Объяснений. Но я совершенно в тебе не ошиблась! Я давно знала, какой ты.

– Какой?

– В тебе есть что-то мальчишеское, но, несмотря на это…

– Прекрати! – Лева сел и потянулся за рубашкой.

– Не обижайся, я не про возраст, – примирительно коснулась его рукой Элеонора. – Просто бывают мужчины, в которых до самых седин как бы проглядывает мальчик. И, знаешь, это довольно привлекательно для женщин. Но у многих это проявляется не только в характере, но и в поведении, и граничит с инфантильностью. А в тебе есть нечто совершенно мужское, настоящее! – она помолчала мгновенье и продолжила. – Я даже не сомневалась, что никто, ни единая душа не узнает никогда о нас, это само собой разумеется. Но я знаю про тебя также, что ты не станешь мне делать сцен, или портить жизнь какими-то глупыми условиями или условностями. Сейчас есть время поговорить о делах, и с тобой можно говорить о делах, а не делать вид, что мы молодожены.

– Ты удивительная женщина! – Лева посмотрел на нее долгим взглядом, потом снова лег на живот и стал грубо набрасывать схему усадьбы. – Гляди, если мы отрезали полосу от целины, она становится задником, смещая все остальное зрительно вглубь. Это узкая и длинная полоса. Сами предполагаемые объекты – тоже длинные и узкие, хотя для выезда это не обязательное условие. Если мы делим это пространство на две равные, или не совсем равные части, то это все равно – слишком много для любого из объектов. Такими вытянутыми они быть не могут, это не пропорционально. Ты понимаешь?

– Да, я вижу, – Элеонора внимательно следила за его карандашом. – И что ты предлагаешь?

– Я предлагаю это пространство поделить не на две, а на три части. Это гармонично. И смещать выезд в край – не целесообразно, получится, что ваша усадьба похожа на пирог, у которого кто-то откусил угол, прежде, чем подать на стол.

– Тогда его в центр?

– Ну, вот видишь, как ты все схватываешь! Конечно! – Лева увлекся, и уже в азарте переворачивал чистый лист. – Центр! Он зрительно сохраняет пространство открытой панорамы. А по бокам – два симметричных строения. Или тут – манеж, а там – ряд строений, одноэтажных, вместе создающих визуально равную ему единицу. Но вот что это может быть? Ума не приложу!

– Дома для гостей? – размышляла Элеонора вслух.

– Ну, что ты! Какие дома за коровником? Там может быть только что-то нежилое.

– Да у нас и не будет столько приезжих, чтобы для них строить отдельные дома, да еще и несколько. Предусмотрены гостевые комнаты в самом доме, этого достаточно. Мы собираемся жить уединенно.

– Ты что? – Лева нахмурился. – Ты действительно собираешься похоронить себя в деревне?

– Давай поговорим об этом не сейчас, хорошо?

– Ты его так любишь? – упрямствовал Лева.

– Не сейчас.

– Ты любишь его?

– Мужа? – Элеонора надолго замолчала, и Лева испугался своего вопроса, поняв, что именно сцену он ей сейчас и устраивает. Но после паузы она отчетливо произнесла: – Я. Люблю. Тебя.

***

Несколькими днями позже они сидели в саду Элеоноры, а дети играли с няньками вдалеке. Элеонора принесла с собой какое-то рукоделие, но почти не притрагивалась к нему. А Леве абсолютно нечего было делать у нее в доме, потому что он так и не смог представить окончательный проект, но упрямо таскался сюда под предлогом ожидания хозяина для демонстрации ему промежуточного варианта. А тот все не возвращался. А Леве уже было мало тех встреч с ней урывками, в его каморке, и ему хотелось видеть ее постоянно. В ее доме, по их негласной договоренности, они даже наедине общались на «вы», а многие темы были под запретом, поэтому беседы велись вокруг предметов общедоступных. Как-то разговор зашел о вкусах и Лева стал высказывать ей вслух восторги по поводу ее «стиля».

– А Вы не замечали, Лев Александрович, что, если всматриваться чуть внимательнее, то под вещами нас удивляющими, могут оказаться причины довольно прозаические и простые?

– Что прозаического в том, чтобы сочетать черное с лиловым? Это удивительно! В разных культурах оба этих цвета в свои времена заняли позицию траурных, но в сочетании дали такой поразительный эффект. Королевский!

– А я с детства любила сирень, – мечтательно улыбнулась Элеонора Дмитриевна. – У нас во дворе были просто заросли ее. Мы лазили по чужим садам во время цветения и наламывали охапки, другие дети таскали ее у нас, а все родители делали вид, что возмущены этим, хотя после расставляли наши наворованные букеты по вазам, приговаривая, что сирени полезно, когда ее прореживают, чтобы на следующий год она снова обильно цвела.

– Сирень? Какой-то неизысканный цветок. Даже не цветок – куст! – смеялся Лева.

– Вот-вот! Это к вопросу о вкусах, – Элеонора погрозила ему пальчиком и продолжила детские воспоминания. – Причем, белую сирень я не признавала, как и пышную персидскую. Мне нравилась простая, городская, лиловая – в которой можно искать счастливые соцветия с пятью лепестками. И я всегда жалела, что она отцветает так быстро, и никогда не доживает до моего дня рождения.

– У Вас день рождения летом? Скоро? – заинтересовался Лева.

– Через десять дней, – ответила она.

– А ирисы Вам нравятся, они тоже бывают лиловыми?

– Очень! Великолепный цветок. Но только не в букете. Мне почему-то кажется, что срезать ирисы – это кощунство.

– Ну, Элеонора Дмитриевна, – развел руками Лев Александрович, – это уж таков удел цветов – быть срезанными и радовать Вас.

– Нет-нет. Как раз радости-то и не получится, – покачала головой она. – Вот, например розы – те наоборот, просто просятся в вазу! Роза на стебле подобна девушке, которую не берут замуж. А срезанный ирис похож на воина, павшего в бою. Вы не согласны?

– Да, вкусы – вещь сугубо индивидуальная! – философски ушел от прямого ответа Лев Александрович. – Но разрешите мне на сегодня откланяться, я снова не дождался Вашего супруга.

А, уединившись у Левы в холостяцком жилище, они вели разговоры более откровенные, хотя Элеонора и там, снова, очерчивала круг тем, куда даже Леве доступа не было. Он, по началу, злился. Так, например, он довольно ехидно ответил на ее замечание, что уж к празднику-то муж точно должен вернуться:

– Ты рада?

– Да, рада, – снова после длинной паузы ответила она, и Лева по этому молчанию понял, что причиняет ей боль, но сделать с собой уже ничего не мог, или не хотел. – Я понимаю, что ты плохо думаешь о нем. И, просить тебя думать о нем хорошо, наверно бессмысленно, и выше любых сил. Но постарайся хотя бы не думать о нем никак. Вообще. Я не буду ничего говорить тебе о наших отношениях, это недопустимо, как и немыслимо, если бы мы с ним говорили о тебе. Давая слово перед алтарем, по моему внутреннему пониманию, ты даешь обещание в том, прежде всего, человеку, избравшему тебя, что отныне у него есть защищенная территория, куда нет входа ни взгляду постороннему, ни мысли, ни слову. Да, я дурная женщина, я знаю это. Но верность физическая для меня меньше значит, чем это. Я скажу тебе про него один только раз. Сейчас. И больше мы никогда не будем поминать его, даже в мыслях, потому что, что бы ни было поводом для такого упоминания, это может затронуть его чувства. Ничего не обещай, мне этого не надо – ты просто или поймешь меня, или нет.

– Не надо, милая, – Лева стал целовать ей ладони. – Прости, я злился. Не надо никаких объяснений.

– Нет-нет, послушай. Мне уже надо выговориться, раз начала.

– Я с самого начала понимал, что наши отношения с тобой немыслимы. Чудесны. Случайны! – со страстью говорил Лева. – И – временны. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что мне нечего предложить тебе с детьми, я никогда не смогу обеспечить вам такую жизнь, как твой муж. Иначе бы я уже давно просил тебя уйти от него.

– И я еще раз прощаю тебя, мой горделивый спутник, хотя сейчас ты и назвал меня меркантильной дрянью, – Элеонора остановила дернувшегося навстречу ей Льва. – Ты, наверно, имеешь на это право, потому что так оно и выглядит со стороны. Но это не все. Далеко не все. Послушай меня, и не перебивай, пожалуйста. И не смотри на меня, пока я буду говорить, хорошо?

Она снова помолчала, теперь, как будто набираясь сил.

– Я сильно любила своего первого мужа. Вышла за него совсем девочкой, восторженной и влюбленной. Я и не заметила этих десяти лет с ним, они промелькнули, как один большой праздник. Я знала свет, но не знала жизни. Я стала матерью, но не знала забот – он оградил меня от всего, что люди называют проблемами. И вдруг это кончилось разом. В один день. Первое, с чем я столкнулась после горя – были именно деньги. Мои собственные средства кончились за несколько месяцев. Я продала все драгоценности, что были в доме, потом самые дорогие платья, потом дело дошло до посуды. Агенты просили оплатить расходы, прислуга требовала жалование, надо было содержать дом, оплачивать обучение, срочно менять гардероб. Да-да, последнее, что я сделала «на широкую ногу», это пошила себе траурные наряды. Вот, кстати, тебе и разгадка второй составляющей «моего стиля» – просто потом пришлось их как-то переделывать под обыденную жизнь. Одно дело – шить все заново, другое – купить дюжину лиловых шарфов и горжеток. Да, от первого мужа должны были остаться какие-то средства, он был далеко не бедным человеком. Но что я понимала в этом тогда? Компаньоны объяснили, что не могут вынуть капитал из оборота. Ценные бумаги? Проценты? Рента? У мужа не было поверенного, он все финансовые дела вел сам. И не оказалось рядом со мной человека, который смог бы мне объяснить мое положение, или взять на себя финансовые дела семьи. Так вышло. Зато, ты не представляешь, сколько сразу вокруг меня оказалось «друзей мужа». Они приходили, делали двусмысленные намеки, предлагали помощь, но, как понимаешь, не бескорыстно. Нет, откровенных скабрезностей не позволял себе никто, все-таки слишком прочное положение было у мужа в свете, но эти их масляные глазки, у всех, как у одного, толстенькие, вечно что-то перебирающие пальчики! Ты себе не представляешь, что приходится иногда терпеть одинокой женщине!

– Особенно – красивой женщине, – Лева не вытерпел и прервал свое молчание. – Прости меня. Бедная ты моя!

– Я под разными предлогами отказала от дома почти всем знакомым, чтобы избавиться от этой назойливости. Просто перестала принимать. Петербург стал мне ненавистен. И вдруг появился он.

– Муж?

– Друг. Мужем он стал потом. А когда он первый раз возник, я его даже не вспомнила. У них когда-то давно были общие дела с первым мужем, и я узнала Михаила только по его странной манере речи. Он пришел только раз, сказал, что и сам вдовеет уже пятый год, выразил соболезнование, а потом просто стал помогать. Переехал в столицу. Делал что-то, присылал отчеты и посыльных с бумагами, устраивал мои дела. И ничего не требовал взамен. Даже не наносил визитов. У меня появились свободные деньги, после – свободное время, у детей снова были не только приходящие учителя, но и гувернантки, и няньки. Домом занимался вновь нанятый управляющий. Во мне созрело естественное чувство благодарности, и захотелось ближе узнать этого угрюмого человека. Я написала ему, он пришел. Мы стали часто встречаться и разговаривать. Постепенно, я стала хорошо понимать его, несмотря на странную манеру выражаться. Он рассказал мне, как страдают его дела от этой его особенности, здесь, в столице. Попросил меня сопровождать его пару раз на важных встречах, как помощника. А потом он стал ухаживать. Стал дарить мне аметисты, а я позволила – вот тебе и законченность лилового образа. Потом я согласилась выйти за него, если он увезет меня из города, где все напоминало об этом ужасном годе моей жизни. Он только обрадовался. И, хотя я все делала осознанно, события были так стремительны, что мне казалось, я что-то упустила. Слишком мало времени прошло после смерти первого мужа, слишком много благодарности было во мне теперь вместо любви. Наверно, мне было нужно остановиться, осмотреться, остаться наедине с собой и разобраться. Но он. Дети. Меня закрутило как водоворотом. Мы начали строиться, он все, что мог безболезненно изъять из оборота, до копейки вложил в этот проект. Дальше ты знаешь. Дальше – появился ты. Как искушение. Как подарок. Или как глоток воды. Я дурная женщина, но я не смогла отказать себе. Хотя я очень долго боролась – старалась ничем не спровоцировать, сомневалась, считала за свои фантазии. Но раз уж, оказалось, что с обеих сторон! Знаешь, мне кажется, нам иногда посылаются чувства такой силы, такой наполненности, что не взять этот дар – грех худший, чем нарушение долга или обета. Ты ничего не отвечай мне. Не надо. Просто мне было нужно сказать.

– А теперь что-то изменилось, раз появляются манеж и выезд? – спросил, только, чтобы что-нибудь сказать, Лева.

– Аметисты, – улыбнулась она. – Прииски его стали приносить доходы, а то все разработки шли.

– Он сейчас там?

– Да.

– А как же он изъясняется без тебя? – уже совсем мягко пошутил Лев Александрович. – Он не звал тебя с собой?

– О! Там, в Сибири, его понимают прекрасно! – Элеонора была сейчас спокойна и тиха после своего рассказа. – Звал, конечно. Но там климат не для детского здоровья, поэтому решили обосноваться здесь, а он будет уезжать и возвращаться.

***

Леву осенило среди ночи. Он проснулся, вскочил в постели, зная точно, что это может – что это должно – быть! Стараясь не упустить ночную мысль, он, как всегда, схватился за блокнот и стал зарисовывать. Утром идея не показалась, как иногда бывает, несбыточной, все очень хорошо складывалось в единую картину и, как казалось Леве, должно было прийтись по душе Элеоноре. Но вот как раз с ней он советоваться в этот раз не спешил. Он решил сделать ей сюрприз к празднику. Ему, правда, как выяснилось сейчас, не хватало знаний по этому, непривычному для строительства, материалу, но он уже прикидывал в уме, кому напишет и обратится за помощью и за расчетами. Леву охватил творческий азарт.

В День ее рождения, он чуть ли не насвистывая себе что-то под нос от распиравшей его радости и профессиональной гордости, нес в подарок имениннице чертежи стеклянной оранжереи и общие планы, на которых та уже заняла свое место. В вестибюле к нему, как всегда, кинулась навстречу дочка Элеоноры и он, по их уже сложившемуся обычаю, взгромоздил ее себе на плечи и так они поднялись по парадной лестнице. В доме было шумно и суетливо, не в пример будням, но по каким-то мелочам, по окрикам прислуги и ее мельтешению, Лева понял также, что этот ажиотаж вызван не только приготовлениями к гостям, но и приездом хозяина. Вернулся муж.

Девочка убежала обратно, встречать других гостей, а Лева направился по длинному коридору прямо к апартаментам Элеоноры. Внезапно одна из боковых дверей распахнулась, и на пороге возник сам хозяин, видимо его поджидавший. Он сделал приглашающий в свой кабинет жест. Лева ухмыльнулся и приготовился к сражению. Хозяин опустился в кресло за массивным дубовым столом, архитектор занял позицию на стуле с высокой спинкой перед ним, бумаги продолжая держать в руках, показывая всем видом, что он спешит, и лишь отдает сейчас дань вежливости.

– Рад приветствовать Вас, Михаил Львович, с возвращением.

– Приветствую. Показывайте, – кратко ответствовал хозяин кабинета.

– Может быть, не сегодня? Я собирался к Вам с общим отчетом, приходил, но не застал. Все готово, но сегодня у Вашей супруги событие, я спешу ей вручить подарок. Это бумаги для нее.

– Покажите подарок.

– Простите? – не сразу понял Лева.

– Сначала мне, – спокойно настаивал муж.

– Но это – сюрприз! – Левин характер начинал показывать зубы. – Это только для нее, иначе, в чем смысл подарка? Смысл – в ее праве узнать первой и самой показать остальным. Я же не брошку ей дарю, а идею!

– Что там?

– Там идея одной постройки. Если ей понравится, то я ей ее презентую.

– А платить? А строить? Я? Власть, знаете что такое? Могу порвать! Отобрать. Могу не пустить. Что там? Просто скажите, – все это было сказано без аффектации, как монотонное перечисление пунктов некоего списка.

Если бы этот разговор состоялся хотя бы месяц назад, то Лева в такой момент непременно вспылил бы, полез на рожон и всячески оградил себя от любых угроз применения к нему силы, совершенно невзирая на последствия. И сейчас он был близок к такому развитию этой странной с самого начала беседы. Но их долгие разговоры с Элеонорой, ее умение развернуть и рассмотреть любое положение такой стороной, которая и оборачивалась самой, что ни на есть, человеческой, заставила его сейчас посмотреть на ситуацию, если не ее глазами, то, во всяком случае, с совершенно иным качеством внимания, нежели прежде. Он не то, чтобы поставил себя на место Михаила Львовича, но посмотрел на все происходящее бесстрастно и со стороны, как если бы он был один из сегодняшних гостей. И увидел картину, в которой амбициозный архитектор, за спиной заключившего с ним договор владельца, делает некие разработки и дарит их хозяйке дома, уже вдвоем с ней решая, обнародовать их или нет. При этом супруг безропотно ждет решения, а после берет на себя молчаливую роль финансиста, и снова отходит в тень. Если это не компрометация самой Элеоноры, то что?

– Михаил Львович, простите мне мою порывистость. Долго не приходило решение, чертежи свежие, только из-под пера. Мне показалось, что строение несет в себе женское начало и придется как раз к сегодняшней дате. Простите, если это неуместно. Но другого подарка я не подготовил. Тут чертежи оранжереи.

– Чудесно! – Михаил Львович лишь скользнул взглядом по развернутому листу. – Норе по вкусу может! Придется. Берите, голубчик. Сворачивайте. Вы не сердитесь. Припугнул, припугнул. Возьмите денег!

– Каких денег! – вновь взбеленился Лева.

– Ночами сидели. Сверхурочное задание. Лишнее. Надо-надо. Я оплачиваю!

– Вы оплатите, когда придет очередь возведения. А проект – это мой подарок! Вы меня не понимаете, что ли?

– Меня понимаете? Поймите. Возьмите, голубчик. Не представляете Вы! Когда так, то как ужасно это. Когда власть, а воспользоваться нет сил. Нельзя! – хозяин опустил взгляд на столешницу и застыл.

И Лева увидел вдруг перед собой не лающего, а старого седого пса, который из последних сил охраняет свое добро. Он увидел как-то сразу всю картину их общей, без него протекающей, совместной семейной жизни. Которая была! Имела место быть. Он вспомнил, как девочка только что бросилась к нему при входе, как всегда виснет на нем, и как, по рассказам матери, на которые он раньше почему-то не обращал внимания, проделывает она это со всеми мужчинами определенного возраста, видимо ища в каждом утраченного родителя. А нынешний муж матери под эту категорию для ребенка не подходит, он слишком стар для ее образа отца, его она сторонится. И как мальчик, наоборот, ни с кем из мужчин общего языка со времени смерти отца не находит вовсе, затаив на того обиду, что бросил, предал, исчез, наказывая за это весь мужской род. А общается легко только с прислугой, сестрой, собаками да лошадьми. Что вот откуда при первой возможности взялся манеж! Что этот седой человек так любит эту женщину, что согласился даже на дружбу. Даже на благодарность. Что он делает, и будет делать, для нее и детей все возможное, потакая, охраняя, предугадывая. И что он всегда, всю свою жизнь будет ждать большего. Надеяться! И еще, каким-то совершенно дальним, глубинным чувством, Лева понял сейчас, что все это хрупкое семейное благополучие, состоящее из уважения, вины, жертвенности, служения и еще целого вороха чувств, держится исключительно на достоинстве двух равных партнеров. И только дрогни, только покачнись эта основа, этот стержень, как рухнет и рассыплется все остальное.

– Михаил Львович, я не могу взять за это денег, простите. Я прошу у Вас разрешения преподнести этот дар Вашей жене в День ее рождения. Позвольте мне эту вольность,– через силу, но произнес вслух Лев Александрович.

– Милый! Благодарю Вас, – старый пес заулыбался, видимо услышав единственно возможную для него фразу. – Позволяю. Попросил! Давайте вместе. Пройдемте к ней. Нынче уж можно! Ах, как Норе придется. Вы большой умница!

Оранжерея была отстроена, и вскоре стала одной из достопримечательностей, постепенно распространившей славу о себе по всей России. Элеонора, поблагодарив мужа прилюдно, а Леву наедине, высказала ему искреннюю благодарность не только за сам подарок, но и за то, что: «Ты мне жизнь на многие годы определил, у меня теперь будет мое, только мое – и дело, и занятие, и убежище. Как ты угадал, милый!»

Их знакомство продолжалось немногим более двух лет, а сами отношения были на полгода короче. Летом Лева снимал небольшой домик невдалеке от отстроенной уже усадьбы, искал работы в городе и окрестностях, как-то жил. Кончилось все очень просто. Льву Александровичу и его товарищам предложили новый большой заказ в другой губернии.

– Давай простимся сразу, – сказала ему Элеонора, когда он решился ей об этом рассказать. – Вот прямо сейчас. Ведь мы оба знали, что когда-то это закончится. Правда?

– Я не могу, – шептал Лева ей в шею. – Это невыносимо! Я откажусь!

– Не кокетничай, милый. И не делай еще больнее. Не заставляй меня думать, что ты хочешь переложить тяжесть решения о разлуке на меня. Ты же уже все решил, иначе бы не пришел с этим ко мне.

– Я могу приезжать! Скажи, ты будешь писать мне? – он вглядывался в ее глаза, которые сейчас сменили цвет фиалки на цвет предгрозового неба.

– Нет. Ни приездов, ни писем не будет. Просто будет другая жизнь, – тучи в глазах темнели, но дождем все не проливались. – Не будем унижать друг друга ожиданиями, ни ложными, ни напрасными. Никакими. Ты же не хочешь видеть меня в воображении, выходящей как солдатка на дорогу каждый вечер? Вот и я не хочу. Кончилось. Все.

Лева был не настолько силен духом, и все-таки приехал однажды. Тайно. Летом. Он прискакал верхом, бросив вещи в номере, и, только подъезжая к усадьбе, стал думать под каким предлогом он войдет в дом. Что скажет ей? Что нужно здесь ему самому? Он постоял у ограды, увидел ее издалека, понаблюдал за играми подросших детей и уже вечером сидел в купе поезда, так и не измяв казенных простыней местной гостиницы, и не объявив себя. В прошлое нет возврата, и это не так плохо.

Он научился не думать о ней, он полностью погрузился в творчество и работу, он устраивал эту свою «другую жизнь». Как-то раз ему попалась на глаза газетная заметка о том, что известный селекционер посвятил свой новый гибрид хризантем редкого лилового оттенка хозяйке оранжереи «Элеонора» в благодарность за предоставленные ею для исследования сорта и многолетнее сотрудничество. Он улыбнулся про себя и заказал в этот день бокал дорогого вина, выпив за ее успех. А однажды, в какой-то общей компании оказался знакомый с их четой господин. Лева сам в разговоре участия не принимал, но по кое-каким подробностям понял, что речь идет именно о семье Элеоноры. Вскользь была упомянута смелость главы семейства, который в таком возрасте решился родить еще одну дочь. Лева ушел из гостей рано и единственный раз в жизни надрался до умопомрачения. Он очнулся утром, в доме у Саввы, ничего о своих вчерашних перемещениях не помня, с мокрым полотенцем на лбу. Более он о ней ничего не слышал.

***

Другая история произошла с уже повзрослевшим Львом Александровичем, и во всем была иной. Более стремительной, более острой и яркой. Но не менее ранящей. Артельные дела попадались все реже, и компаньоны, в периоды вынужденного простоя, накопив за время общей работы неплохой опыт, находили себе индивидуальные заказы. Со временем фирма осталась существовать только на бумаге. Иногда к Леве залетали случайные мысли об оседлой жизни и какой-нибудь стабильной должности. По совету Саввы он съездил в родное имение, управлявшееся недурно, но без хозяев все равно постепенно завядающее. Оценил на месте свое к нему отношение, понял, что вернуться именно сюда и жить здесь он никогда более не сможет, и выставил его на торги. Вырученную сумму, опять-таки по совету старшего друга он в равных частях положил под процент и обратил в бумаги.

– Забудь пока об этих деньгах, Левушка. Как и не было! А придет время – вскроешь папенькину кубышку. Вот, например, жениться надумаешь? Во всяком случае, у тебя будет подспорье для любого начинания, которое помыслишь затеять в будущем. Хоть семейное, хоть деловое.

Лева посчитал предложение мудрым и последовал ему, благо доходы от текущих проектов холостяцкую жизнь и творческие фантазии Льва Александровича обеспечивали сполна. Но, накопившиеся в нем сила и опыт, вызвали сейчас к жизни чувства, сродни профессиональной отваге или даже браваде. Мыслил Лева произвести реконструкцию, или даже возвести с нуля что-либо особо значимое. А, главное, где-нибудь не между Бобылевым и Молотиным, о чем после только в письмах, да в пересказах делятся обладатели его построек с родственниками и партнерами, а в губернском густонаселенном и многоглазом городе. Или даже, прости Господи за дерзость, в Москве! «Вот, полюбуйтесь, это и есть подлинный Борцов!» – говаривали бы, указуя на его творение, многочисленные жители и гости, проходя мимо. Кто с почитанием, кто с ехидцей – не суть важно! Гордыня, скажете? Да, не без этого. Хотя, мыслил Лева, для художника, плод деятельности которого есть публичность – норма искать собственного роста и свойственно желание иметь зрителя, иначе просто застой получается и никакого развития, господа.

Как ответом на эти творческие порывы и терзания стало письмо от того человека, к которому Лев Александрович, в свое время, обращался за помощью и советом по поводу возведения теплицы. Бывший его преподаватель, из числа немногих, с кем Лева сохранил добрые отношения, профессор Ульрих Францевич Минх, жил нынче, преподавал и возглавлял Академию в столице. Он много раз предлагал Леве возобновить учебный процесс под его руководством и получить, наконец, заслуженное звание, но ученический статус был немыслим для гордости практикующего Борцова. Профессор писал ему, что можно удачно сочетать оба процесса – образования и творчества, как сам он успешно совмещает деловую активность с преподавательской, но со временем настаивать перестал. Последние пару лет он полностью отдался своим избранным любимцам – стеклу и чугунным конструкциям, и обстраивал пригороды Петербурга оранжереями, получая от этого несказанное наслаждение. И вот возникло обстоятельство, грозящее оторвать его от этой деятельности, к коей он был так душевно расположен.

Дело в том, что к нему как к ректору, часто обращались именитые домовладельцы с просьбой рекомендовать кого-нибудь из подопечных его учеников, дабы заполучить себе исполнителей перспективных, но и с некоей гарантией качества. Выпускники и учащиеся, естественным образом, обходились заказчикам дешевле именитых мастеров, а результаты часто оказывались не слабее, так как молодые люди, только вступающие в конкурентную профессиональную среду, выкладывались полностью, заменяя отсутствующий опыт энтузиазмом и неиссякаемой энергией. Да и оценить по достоинству созданное на их средства сооружение или убранство, нынешние заказчики не всегда имели полную, так сказать, возможность.

В последнее время огромные деньги пришли к людям без вкуса, без основ даже художественных знаний, без понимания связи эпох и стилей, к так называемым nouveau riche . Большинство именитых зодчих коробило от требований подобных заказчиков, выражающихся чаще всего понятиями: «Сделайте нам красиво и богато!» У студентов же права голоса пока не было, а опыт нарабатывать где-то было нужно. Не последним аргументом в пользу начинающих, многие этого плана клиенты почитали и такой аспект, как их сговорчивость.

И вот очередным соискателем рабочей и творческой силы к профессору Минху обратился некто Свиридов Никанор Несторович. Держатель акций. Коллежский советник. Миллионщик. Самодур. Такую славу создали ему в Академии все те пять человек, рекомендованных Минхом, что сменились на стадии разработки проекта всего за год. Первым был преподаватель Академии (по его просьбе мы не станем афишировать его звание и фамилию), который случайно присутствовал в кабинете Минха при первом визите Свиридова и, поняв объем работ и их финансирования, убедил профессора, что отдавать такой заказ ученикам непрактично. Он взялся сам и выдержал два с половиной месяца, а после клял себя за жадность и недальновидность, уступив право общения с «денежным мешком без воспитания и разума» кому угодно!

Далее последовали три недавних выпускника Академии, продержавшиеся от месяца до четырех, и даже приступившие к практической перестройке. И еще один преподаватель, которого уговаривали уже всем педагогическим составом, зная его ровность и невозмутимость характера и взывая к гражданским чувствам, так как Академия Свиридову была многим обязана. Их общение с выгодным заказчиком оказалось рекордным – две недели, то есть три личных встречи, после последней из которых преподаватель положил ректору на стол заявление об изменении семейных обстоятельств, в связи с переездом в другой город.

Всю эту ситуацию, ничуть ее не смягчая и не приукрашивая, профессор описал своему бывшему ученику. Заканчивалось письмо так: «Зная меня, дорогой Лев Александрович, Вы поймете, почему я не смог отказать тирану на его прямое заверение, что отныне он доверяет только Вашему покорному слуге и никому более, и взялся за разработку сам. Не умея ссориться с людьми, я испытываю муки неимоверные. Ни академическими вопросами, ни моими милыми оранжереями заниматься не имею теперь никакой возможности! Отказов он не понимает, объяснений не слушает, внимания и времени требует прорву, задачи ставит взаимоисключающие, а, после своих собственных разносов и истерик, является ко мне, больному старику, как ни в чем не бывало, да с новыми требованиями. Не привлекать же мне полицию, право слово!

Деспот выкупил старинный особняк и место рядом с ним, и мучения наши должны привести к тому, чтобы все это пространство приспособить к пышному проживанию трех отдельных семей, но условно связанных воедино «под его родовой эгидой». Дело в том, что сам он, будучи заядлым холостяком, что при таком характере объяснимо вполне, имеет на попечении двух племянниц, коих намерен по достижении возраста выдать замуж, но оставить на поселении подле себя.

Я не прошу Вас, голубчик, взяться за это всерьез. Хотя Вы, да еще, пожалуй, Петухов, только и владеете даром эклектики в полном ее современном понимании, без коего навыка за этот заказ и браться нечего. Но ему повезло! Привлечь его не представляется возможным – он сейчас исполняет государев заказ. Я это к тому, под каким соусом мог бы я предложить Вас сатрапу. Если Вы сейчас располагаете собой, приезжайте, голубчик! Снимите с меня жуткую обузу, век буду Вам благодарен! Хоть неделю, хоть сколько-нибудь продержитесь, пока я сочиню себе отходной маневр. Хоть тоже из города беги! Хоть государю кланяйся, вымаливай любой проект! Я что-нибудь придумаю, голубчик. Пока, каким-то чудом, уговорил его на зимний сад, а как достроим, то и не знаю, как проснусь наутро. Спасите старика».

Забегая вперед и опуская некоторые подробности, скажем сразу, что предложение Лев Александрович принял. Что было той гирькой, перевесившей логичные, в данном случае, сомнения, сказать трудно – может быть творческий азарт, может искреннее желание помочь профессору, может быть слова Саввы, с которым Лева, конечно же, посоветовался: «У тебя самого характерец упаси боже! Найдет коса на камень. Но, уж если продержишься хоть до какого-то вразумительного завершения, которое зрительно предъявлять можно будет, то это, Лева, перевесит все твои прошлые заслуги, поверь. Про Свиридовскую дурь многие наслышаны, того, кто с ним сработаться сможет, высоко ценить станут. Но учти, что дурь та не простая, а хитрая! Иначе б не вознесся он на такие высоты. Еще лет десять назад про такого и не слыхать было, а теперь его состояние чуть не в первом десятке на Руси. Неспроста то. А тебя самого чем-либо после этого напугать сложно будет! Попробуй! Это хорошая школа».

А, может статься, повлияло и вскользь, но, возможно, не без умысла, упомянутое Минхом имя архитектора Петухова. Однажды заказ, которым Петухов просто грезил наяву, ушел в честной борьбе Борцову, но после обратная ситуация складывалась не раз и в его пользу. Манеры их подхода к творческим задачам, действительно, во многом были схожи, и уже многие годы между ними царило негласное соперничество. Уж кто-кто, а профессор не знать об этом не мог. Как бы то ни было, а морозным, но совершенно бесснежным зимним утром Лева прибыл в Санкт-Петербург.

***

Приступить к работе оказалось не так просто. Одной рекомендации профессора оказалось мало, Свиридов пожелал личного предварительного знакомства. Минх вынужден был устроить званый обед, но использовал его для того, чтобы собрать знающих Леву профессионалов, и те весь вечер возносили его заслуги, а сам он чувствовал себя невестой-перестарком, но терпел. Свиридову обед понравился необычайно, он принял рекомендации нового архитектора, но деловых разговоров с ним не вел, и, отпустив Ульриха Францевича на все четыре стороны, о замороженном строительстве вовсе, казалось, не жалел и не вспоминал. Зато устроил в честь Борцова званый ужин, в лучшем столичном ресторане, с сотней гостей и пятью сменами блюд. После стал возить его по салонам и балам своих партнеров и приятелей, представляя как личного, почти собственного архитектора, как если бы он сам был император. Лева терпел. Уж вторая неделя проходила в праздниках и визитах, что перед Минхом, хотя бы, все Левины обязательства покрывало. Даже если его и вовсе не допустят до чертежей и подрядчиков, то работа «петрушкой» свою роль сыграла, и профессор обрел свободу.

Так прошли святки, наступил мясоед, замаячила впереди Масленица. Лева, со дня сговора на званом обеде, уже получавший назначенное жалование и проживающий в шикарных апартаментах, снятых для него Свиридовым, самовольно пришел к тому на прием с прямой просьбой дать ему, наконец, ознакомиться с документацией и проделанной до него работой. К тому времени, Лева уже был коротко знаком с обеими племянницами заказчика, вхож в дом в любое время, а домовые слуги почитали его за «своего», и беспрепятственно пропустили в кабинет барина. Тот выслушал просьбу, мягко похлопал Леву по плечу и, ничем не подтвердив за время их знакомства страшные о себе слухи, так же мягко ответствовал: «А ведь и пора, батенька! Правда Ваша!», развернулся, полез за бумагами в ящик стола, но застыл над ним и продолжил: «Может, отложим еще на пару деньков, голубчик? У Оленьки праздник все-таки! Все мысли мои о ней нынче». «Праздник? – переспросил Лева. – Простите, я не знал». «Как же! День рождения моей голубки. И бал. Большой бал даем, все-таки уже семнадцать исполняется, не ребенок. Вы, конечно же, приглашены!».

День рождения прошел, как и остальные увеселения, в праздности и беспечности. Хозяин произнес тост в честь племянницы, закончив его словами: «Все для тебя, голубка моя! Следующий День рождения в новой зале танцевать будешь. Обещаю!». Лева ужаснулся, понимая, насколько смело такое заявление при только-только заложенном фундаменте, и решил возобновить деловой разговор чуть ли не завтра! Но назавтра он услышал от Свиридова: «Давайте вернемся к этому разговору в понедельник? Именинница нынче Оленька! В воскресенье, день ангела ее светлого – все в Гатчину едем! Кататься! Благо, снегу наконец навалило. Вы с нами, голубчик». На балу Борцов танцевал с обеими племянницами, и с Ольгой, и с Сонечкой, которую все величали «младшенькой», хотя кузины и были одногодками. А в санях улучил момент и спросил у Сонечки когда ее дни грядут – рождения и ангела, и хоть тут понадеялся получить перерыв до осени.

А историю невеселого прошлого двоюродных сестер Лева уже знал.

У Никанора Свиридова, не в пример старшему брату Ефрему, тщеславия в характере было через край. Принадлежность к сословию, доставшемуся по наследству, его не удовлетворяла. А было оно высоким – потомственные почетные граждане Империи. Оба брата закончили военные училища, но учась позже, Никанор пошел по стезе с юридическим уклоном. С расчетом. Была у него мечта. Не так, чтобы и тайная, а вполне проговариваемая вслух – дворянство. Если не наследное, то хотя бы личное. И хоть братец с малолетства подшучивал над такими его стремлениями, младший брат к мечте шел как по ступенькам. Из губернских секретарей он за семь лет, через отрыв от семьи, отъезд из родного города, через службу в Главном военно-судебном управлении и Канцелярии статс-секретаря, через преодоление аж трех чинов Табели о рангах, он приблизился к исполнению заветного. Не без умысла, но со всей христианской искренностью занимался он и благотворительностью, так как, вдобавок ко всему, стал стремительно богатеть.

Брат его, оставшись дома, женился, родил дочь и жил мирным провинциальным укладом со своими маленькими радостями и развлечениями. У жены его была родная сестра, вышедшая замуж в один год с нею, и они семьями очень плотно дружили, вместе выезжали на праздники и богомолья, тем более, что там тоже росла девочка, всего на полгода младше их дочери. Один из таких выездов закончился трагически. Устроив пикник на берегу озера, взрослые дамы пожелали кататься в лодке, хотя день все никак не разгуливался, было прохладно и дул довольно сильный ветерок. Но раз уж выбрались на природу, то надо было брать от нее все предлагаемые удовольствия, пока дождь не собрался. Девочки с восторгом присоединились бы к ним, но опасаясь брызг и простуды, их оставили на берегу под присмотром бабушки. Ефрем кататься не захотел, поэтому сестры и муж одной из них втроем уместились в одну лодку.

Все произошло очень просто и очень быстро. Доплыв почти до середины озера, лодка просто исчезла на мгновенье из поля зрения смотрящих с берега, а потом показалась, но уже вверх дном. Порыв ли ветра был тому причиной или неудачное стечение обстоятельств, того уже не узнать. Ефрем на мгновение замер, но поняв, что редкие лодки на озере находятся гораздо дальше от происходящего, чем он сам – не раздумывая бросился в воду. Никто из четверых не выплыл. Девочки, на глазах которых все и происходило, истошно завизжали и бросились, было, тоже к воде. Но сидящая на расстеленном покрывале бабушка, каким-то чудом успела ухватить их за одежду и держала из последних сил, скользя по траве, пока к ним не подоспели люди. Удержать двух двенадцатилетних подростков стоит сил немалых, и бабушка то ли надорвалась физически, то ли ее хватил удар от пережитой потери сразу обеих дочерей, но с того дня она потеряла дар речи и передвижения.

Злая ирония жизненных совпадений именно в эти дни привела на малую родину уже, к тому времени, коллежского советника – Никанора Свиридова. При всех издержках и постоянных вложениях, на его имя в этом году осела на банковских счетах чистая сумма в миллион рублей, что он посчитал неким рубежом и поводом для свидания с братом. Всю дорогу, глядя на пробегающие мимо железной дороги поля и перелески, представлял он себе лицо Ефрема, удивленно-восхищенное: «Да, не ожидал, брат! Прости, недооценил!», ухмылялся в усы, предвкушал. Но, увы. Он приехал к четырем гробам, разбитой параличом незнакомой старушке и двум малолетним девицам, одна из которых находилась с ним в кровном родстве.

При всех своих благоприобретенных цинизме и непробиваемости, в этот вечер Никанор страдал. Страдания его были не тихими и скорбными, а разрывающими душу и источником имели не только горе, но и гордыню. Он снял полностью какой-то трактир, прогнал всех, кроме одного полового, запретив и тому попадаться на глаза, пока гость в сознании, и стал напиваться по-черному, разговаривая со стенами, посудой и все еще воображаемым братом. Но вот с тем все обстояло – хуже некуда. Восторженного его лица он никогда уже вовсе не увидит, это Никанор понимал теперь отчетливо. Но сейчас ему нужен был понимающий собеседник, и он был согласен хоть на всегдашний и привычный снисходительный взгляд брата, хоть на одно слово одобрения, но и того не приходило. Все мученические попытки представить Ефрема, привели к тому, что его образ совершенно стерся из памяти, а голос молчал – ни прощения, ни осуждения. Тишина.

К середине ночи мысль о том, что он, грешный, грубый и бесстыдный, в общем-то, человек, сидит тут за накрытым столом, а брат его, добрейшей души человек, семьянин, тишайшая умница – лежит где-то на столе холодном, стала невыносимой. За что такая судьба, даже не отпоют, за оградой как собаку кинут? И внезапность этих событий мучала Никанора. Конечно, его все равно вызвали бы телеграммой как единственного родственника. Но то, что вот ехал он сам, ехал с радостью, ехал поделиться, а получил такую оплеуху от судьбы, не давали умиротвориться его душе. Злые духи выли и терзали измученного Свиридова изнутри, и все отчетливей вырисовывалась одна мысль. Единственная. «Это кто-то мне жизнь испоганить желает. Мне! Так не дам же!» И бросив на стол несколько кредитных билетов, Свиридов вместе со своими бесами ушел в ночную темень.

***

Чья рука вела Никанора Свиридова в ту ночь по улицам родного городишки? Да некому более, как ангелу-хранителю, во всяком случае, сущность та была принадлежностью местная, исконно российская и, понимая все происходящее с подопечной душой, направила ее из кабака – да прямиком к храму. Разглядев в кромешной тьме белоснежные стены небольшой церквушки, встретившейся по пути, Никанор свернул к ней и стал колотить со всей дури в закрытую дверь. Хмель и бесы веселились, прибавляя ему сил, зная, что за запорами нет ни единой души, даже сторожа. В соседних домах уже стали зажигаться редкие огни – это хозяева пробудились от производимого шума, когда за спиной Никанора раздался тонкий голос:

– Незачем, сын мой, с излишней силой к Господу ломиться, он и так всегда ждет тебя. Позволь пройти и отпереть двери.

– Какой я тебе сын! – возопил глубоко нетрезвый страдалец, но на голос обернулся. – Иди своей дорогой, вьюнош, а то пришибу ненароком, не вводи в грех!

– Не шуми, сын мой, дай отдохнуть тем, кому завтра предстоит трудовой день. И позволь все-таки пройти мне с ключиками, – спокойно отвечал молодой человек, легко отодвигая плечом громаду Свиридова.

– Простите, батюшка! – уже шепотом отвечал Никанор, разглядев облачение.

Батюшка был, действительно, молоденький, видимо, только из семинарии, старательный. Еще до свету явился он готовиться к заутрене, чем и занялся, сказав Никанору:

– Ко мне, коли будет надобность, подойдешь сам. Вижу, что Господь тебе сейчас сильно нужен, побудь с ним, – и удалился в ризницу.

Бесы, оставшиеся за порогом, отпустили Никанора, и тот молча стоял теперь перед иконами, то ли молясь про себя, то ли вопрошая беззвучно о чем-то. В скрипнувшую дверь просочился из предрассветного тумана сначала пономарь, за ним какая-то совсем тихая тень. Постепенно в церкви собрались три старушки, да одна бабочка помоложе. В голове у Никанора к тому времени страсти угомонились, а все наболевшее сформировалось в конкретные вопросы, требующие уже человеческих ответов. Он направился, было, к вышедшему к алтарю батюшке, но тот упредил его:

– Вижу, сын мой, что не все ясно на душе твоей. Прости, ты всю ночь не спал, но погоди еще малость, дай мне перед моими постоянными прихожанами долг исполнить. После переговорим, постой с нами службу.

Из окон косо падал на пол розовый рассветный луч, батюшка произносил знакомые слова молитвы и, когда пономарь и бабульки запели, то Никанор заплакал. Он не помнил у себя слез со времен детства и разбитых коленок! А сейчас он стоял тут и плакал тихой слезой, которая смывала все лишнее, и будущность становилась ему ясной и чистой без всяких подсказок. «Не дам никому мою жизнь испоганить, во всем радость найду», – совершенно спокойно знал он про себя.

– Ну, рассказывай, сын мой. Горе у тебя какое? Или нужда? – допрашивал батюшка после того, как прихожане разошлись, остались они втроем в церкви, а пономарь гасил свечки.

– Горе, батюшка, – бодро рапортовал Свиридов. – Господь брата родного забрал, единственного. Да взамен двух дочек подарил.

– Как так? – искренне удивился молодой священник, не услышав ожидаемых жалоб.

Никанор рассказывал о случившемся кратко и спокойно. О том, что девочек и их бабку увозит к себе, упомянул вскользь, как о давно решенном. И только в конце повествования тяжко вздохнул и умолк на полуслове.

– Хорошее дело затеял, – поддержал его батюшка. – Только в том теперь твоя работа душевная происходить будет, чтобы после не пожалеть. А пуще – девочку не попрекнуть, ту, что не родная.

– Соньку-то? – спросил Свиридов. – Нет! Я один раз для себя решаю. Она-то, может, меня на то решение и сподвигла более, чем все остальное. Олюшку-то сам Бог велел призреть, она кровинушка одна осталась у меня. А про Соньку вот сейчас стоял здесь и думал – а ее-то кто пожалеет? Кому она сдалась? Бабка у нее одна и осталась, да и та без памяти. А бабка-то им обеим родня. Обеих сберегла. Мне на радость. Выходит, никак разделять нельзя. Всех надо, это ясно.

– Тогда что же гложет тебя, добрый человек?

– Да какой я добрый! Я злой. Да злой сейчас еще пуще, потому как брату моему, светлой душе, за оградой как татю лежать. Стыдно и больно.

– Да кто тебе сказал, что за оградой?

– Да с детства все знают, все бабки говорят – утопшим не место на кладбище!

– А ты не у бабок, ты у знающего человека спросил бы. Ты с батюшкой их прихода разговаривал?

– С водкой я сегодня все больше разговаривал, – потупился Никанор.

– То-то! – батюшка кивком отпустил пономаря и тот ушел прочь. – «Утопленники» и «удавленники» – вот про кого так говорится. Кто сам решил. А про твоего брата, если как есть рассказал, то вопрос ясен, с благородной целью спасения он в воды бросился, тому и свидетели есть. Так ведь? А про троих остальных, сам не скажу – внезапная смерть без покаяния всегда вызывает вопросы, но в епархии все разъяснится. Не пьяные они были?

– Да что Вы! Они ж с детьми пришли.

– Ну, так и не волнуйся зазря, а решай, как положено.

Все разъяснилось по-хорошему, отпели, похоронили. А раз отпели, то и поминать по чину станут. Уезжал Никанор с душой спокойной, предвидя впереди хлопоты семейного порядка и планы на жизнь уже не одинокую. Его миллионы обретали смысл вложения. Он решил использовать свои новые возможности по высшему разряду, образование девицам дать не как себе, а полной мерой, а ближе к их совершеннолетию перебираться в столицу, где и жизнь ярче, да и женихи гуще. И вот Ольге уже исполнялось семнадцать!

***

Ольга в свои семнадцать лет была барышней начитанной, эрудированной и очень энергичной, вся в дядю. Сложением она пока более походила на подростка, чем сильно отличалась от своей кузины, уже успевшей приобрести формы плавные, мягкие и вполне женственные. Но, когда они стояли рядом, то никто бы не спутал, какая из сестер является старшей, таким не детским, пронзительным, а иногда и упрямым был взгляд Ольги. Сонечка же имела вид настолько простодушный, что казалась младше кузины не на несколько месяцев, а, пожалуй, что и на пару лет. Они обе получили неплохое домашнее образование, а последний год провели вместе с дядюшкой в Италии. Когда они были на людях вместе, то Соня все больше молчала, предоставляя сестре блистать знаниями, острить и всячески выдвигаться на первый план. «Прямо, классическая «бедная родственница», – думал про нее в самом начале знакомства Лев Александрович. – «Тихий омут. Да, пожалуй, что и безо всяких чертей в нем». Но со временем он разглядел в ней ум, не меньший, чем у сестры, степенность суждений при внешней наивности, легкость общения, и они сделались хорошими друзьями.

А вот Ольга, с ее порывистыми манерами и непредсказуемым характером, воображение Льва Александровича поразила не по-детски. Он замечал, что увлекается ею все больше и больше, что все эти бесконечные праздники дают ему столько возможностей прямого общения с ней, что он абсолютно распустился душевно, расслабился. Догадывался, что это обволакивание бездельем является частью коварного плана его нынешнего хозяина, чтобы потом у него совсем не осталось возможностей для возражений, для отстаивания своего мнения, а в худшем случае и вообще для лишения его права голоса. Понимал, что вернуть себя после в рабочее состояние станет даже для него, человека собранного и где нужно дисциплинированного, тяжелым занятием, но поделать с собой ничего не мог. Он погружался в сладкое искушение все глубже, наслаждаясь атмосферой состязательности в фантазии и остроумии, принимая участие в домашних забавах, Ольгиных затеях и общих прогулках.

Но Свиридов слово сдержал, и праздники в понедельник резко окончились. Придя поутру в особняк, Лева застал его наполненным тишиной и от слуг узнал об отъезде сестер в Москву. Он проследовал в кабинет хозяина и там состоялся приблизительно такой диалог.

– Ну-с, приступим, батенька! Никаких чертежей и планов я решил Вам не показывать, дабы не сбивать творческую мысль, ибо они все вздор и мне уже разонравились. Фундамент Вы сами видели, а новый фасад, будьте любезны мне в бумажном виде как раз и сочинить. В карандаше и с основными деталями. В ваших академиях, говорят, на это сутки дают – тем, кто на медаль рассчитывает? Ну, так медалей у меня не предусмотрено, поэтому даю два дня. Дерзайте, голубчик! В среду к десяти жду с воплощениями.

– То есть, как это, «дерзайте»? – опешил архитектор. – Мы с Вами вообще никаких вопросов не обсуждали – что будет идейным центром, пойдет ли этот особняк в перестройку с ансамблем или останется обособленным? Насколько существенны будут переделки в нем? С выездом жильцов или по частям? Кто где жить будет впоследствии, каковы целевые помещения, что надо планировать… Размеры? Материалы? Смета, наконец!

– Про деньги не думайте. Их будет, сколь потребуется. Главное, чтобы проект понравился мне.

– Но, побойтесь Бога! – Лева впервые сталкивался с этаким мракобесием в делах. – Чтобы «понравилось» я должен быть ознакомлен хотя бы с Вашими вкусами и предпочтениями! Стиль? Этажность? Назначение?

– А это все решим в процессе, голубчик. Не затягивайте. Я уже вызвал из отпусков рабочих и подрядчиков, через недельку можно приступать к работам.

– Дайте чертежи хотя бы плана на местности, если не хотите, чтобы я с рулеткой ползал, перемерял – это может затянуться! – вспылил Лев Александрович, но в ответ получил рулон чертежей под задорный смех хозяина и поехал к Минху.

«Сочинив» совместно с профессором нечто хоть сколько-то удобоваримое к среде, учитывая сохранившиеся эскизы и отброшенные ранее варианты, о которых Минх хоть краем уха был наслышан, Лев Александрович вступил в период мученичества. Помимо все ярче и чаще проявлявшихся черт самодурства в заказчике, другим его мучителем, но совершенно невольно, стала Ольга. Вернее – ее отсутствие. Оказалось, что он не просто скучает по ней, а ждет истово, голодает по встречам, разговорам и ее способности постоянно удивлять его. Что эта маленькая, в сущности, девочка, заняла в его душе такое место, что он постоянно думает о ней, о том, как она такая получилась, о том, какой она может стать, взрослея, о том, какой ее можно сделать, если быть рядом.

– Ну, что ж! Из этих трех вариантов фасада, мне нравятся все три. Приступайте! – отвергнув до этого двенадцать предыдущих эскизов, выносил неожиданный вердикт Свиридов.

– Может быть, Вы все-таки выберете за основу один из них? – настойчиво и с трудом сохраняя спокойствие, как больного ребенка, уговаривал Борцов. – Барокко? Или классицизм?

– Я ангелочков люблю, – задумчиво глядя в потолок, вещал заказчик. – Можно еще по уровню второго этажа этаких пухленьких амурчиков пустить? Но только, никаких венков им в руки не давать! Венки не терплю – кладбищем от них веет. А лепнину побогаче прорисуйте! И может еще грифончиков каких не хватает? А? Так что, готика!

– Ампир, хотите Вы сказать?

– Да хоть бы и так! Вот эти колонны, без всякой вычурности, легкого рисунка мне очень приятны. Их берем за основу. Только давайте все это еще облегчим и весь ордер перенесем во второй ярус? А при входе мне вот сейчас захотелось чего-то более выразительного. Человечного. Может быть фигуры? Атланты?

– Классицизм с цитатами античности? – терпеливо суммировал сказанное Лев Александрович.

– Я вот на углу Фонтанки видел, там бородатые старики по всем фасадам. Красиво. Но нам стариков не нужно. Может быть – мавры? Мускулатура, рельеф, сила! Из сердобольского гранита их закажем, как в Новом Эрмитаже? Нет! Лучше, пусть будут молодые девицы – белоснежные, с формами, но пристойно драпированные. У меня молодые люди здесь будут жизнь начинать, так, чтобы никаких вольностей!

– Если фигуры женские, то это уже не атланты, а кариатиды! – швырял карандаш на стол Лев Александрович.

– А Вы, голубчик, сделайте как лучше. Вы же профессионал – вам и карты в руки!

– Тогда уточним, – Лева брал в руки и себя, и карандаш с блокнотом. – Какого пола должны быть поддерживающие опоры? И какой внешности? Мавританской или европейской?

– Ангельской, голубчик. Ангельской! – мечтательно закатывал глаза невозмутимый Никанор Несторович.

Как только Борцов натыкался на подобный виток хозяйского иезуитства, то в очередной раз хотел в сердцах послать его ко всем чертям! Вместе с заказом. Но в последний момент останавливал себя, чтобы сохранить возможность увидеться с ней, и с ужасом думал – неужели и эта влюбленность была коварно просчитана любящим ангелов миллионщиком? «Нет. Не может быть. А как же чувства живых людей? Ну, плевать ему на меня, но любимейшая племянница? Ее же тоже можно поранить, ей тоже можно сделать больно, – думалось Льву Александровичу, но тут же сомнения вплетались в его душевные переживания: – А с чего я взял, что там есть чему причинить боль? Возможно, я для нее – всего лишь один из многочисленных дядюшкиных гостей, проходящих через дом, и ранить там вовсе нечего, а дядюшка добрый, раз все это видит и знает. И потом, вообще все это – фантазии и химера. У него наверняка свои планы на их будущность, и партии им готовятся не из числа пусть успешных, но с дядюшкиной мошной ни в какое сравнение не идущих, архитекторов». И он ждал возвращения Ольги все нетерпеливей.

***

И вот, недели через три сестры вернулись. То, что он увидел при встрече в ее глазах, и обрадовало, и одновременно напугало Льва Александровича. Разлука обострила чувства, и он увидел и с той стороны страсть неподдельную, но по-девичьи сильную, первую, неуправляемую. И понял, что должен теперь быть осторожен за двоих, грузом упала на его плечи взрослая ответственность, а отсутствие душевного спокойствия из-за строительных дел грозило сорваться в любой момент в делах сердечных, и он постоянно боялся наделать или наговорить глупостей.

Вдобавок ко всему, подгадили и рабочие. Привыкнув за частой сменой руководителей строительства к постоянным переделкам, возвращениям на несколько шагов назад, уничтожению их собственноручных усилий, теперь они выполняли задания спустя рукава и качеством никак не достигали требуемых архитектором параметров. Борцов настаивал, срывал голос, с трудом добивался каждого шага – на бумаге с заказчиком, а на строительстве с исполнителями – буквально выгрызая каждый из них. Он терял нервы и силы, строительство затягивалось, радости впереди не предвиделось никакой.

– Помните поездку в Гатчину, Лев Александрович? – вроде как между делом спрашивал вдруг Свиридов. – Так вот там навес на балконе поддерживается чугунными колоннами. Прошу предусмотреть в нашем проекте такие же!

– Но, простите, к чему они?!

– К тому, что зимний сад выполнен в чугуне, они должны сочетаться. А сад станет переходом между зданиями. Думайте!

Так миновали весна и лето. Борцов серьезно задумывался о создании семьи с Ольгой, при планировании и обустройстве предполагал удобства как истинно женские, так и возможную их приспособленность под детские нужды, продумывал каждую мелочь. Опыт у него в этом деле был свежий – он только перед отъездом сюда переделывал Савве детскую для Шурочки. Для объяснения с Ольгой он решил подождать окончания дел с ее дядюшкой, чтобы просить руки не из подневольного положения. Но вот что настораживало его все больше, так это то, что, когда облик нового особняка поэтапно стал вырисовываться, то от первоначального задания про три, или хотя бы две независимые жилые части – не осталось и следа. Жилище получалось богатое, роскошное, почти дворцовое, но все помещения в нем были различного предназначения и каждое в единственном воплощении.

С Ольгой отношения обострялись. Через рекомендованные ему книги, через поэтические сравнения, через зачитываемые вслух цитаты, она практически объяснялась ему в любви во всеуслышание, он, как мог, сдерживал ее темперамент, но долго скрывать это от дяди не представлялось возможным. А тот ничего не замечал, или только делал вид, а так долго продержавшимся архитектором был в целом доволен, хотя и позволял себе временами орать на него, выгонять вон или позволять себе оценки, граничащие с хамством.

– Вы принесли эскизы парадной залы? – спрашивал он архитектора.

– Да, и постарался учесть все Ваши указания, какие были возможны. Вот, посмотрите.

– Да это не зала, голубчик, а говно! Ничего из того, о чем мы говорили, я тут не наблюдаю. Раз вы отличаетесь такой бестолковостью, то чтобы Вам было проще и понятней, то объясню так. Вы же ездили со мной к Григоровским? Помните как у них? Из красного гранита с окнами у потолка?

– Да, мы еще обсуждали, что планировка настолько неудачна, что естественного света там не бывает никогда. Что в зале мрачно и холодно.

– Зачем бальной зале дневное освещение? Слава богу, у нас есть электричество! – фыркал Свиридов. – Хочу точь-в-точь такой же! Не отступайте ни на йоту, а то все опять испоганите. Только из розового мрамора, в два яруса и с венецианскими проемами. И золота побольше!

Вспомнив первое письмо профессора, где упоминалась особенность Свиридова, как ни в чем не бывало, возникать после любых ссор, Лева взял эту манеру на вооружение и, как ни странно, Свиридов ее принял. Поэтому им и удалось так долго продержаться вместе – если Лев Александрович был сильно и незаслуженно оскорблен, то он просто не являлся несколько дней и за ним с поклоном присылали. Если же заказчик впадал в истерику от якобы непроходимой тупости Борцова и выгонял того навсегда, то Лева нагло являлся с новыми эскизами через пару дней, зеркально воспроизводя беспардонное поведение Свиридова перед Минхом. Борцов брал измором, хитростью и терпением, ловил настроение, но старался никак не потакать развращенному в художественном отношении вкусу хозяина, настаивая в окончательных вариантах плана на тех пропорциях, стилях и их соотношениях, за которые ему самому потом не было бы стыдно. Это давалось таким напряжением всех сил и чувств, что нервный срыв с Левой все-таки однажды произошел.

Пришла осень и с ней – День рождения и именины Сонечки. Очередной тост любящего дядюшки и стал той каплей, что переполнила хрупкий сосуд терпения и душевного равновесия Льва Александровича.

– Дорогая моя! Вера и надежда пусть сопутствуют тебе на всем пути, девочка моя! А любви уже сейчас позволь проявиться через дядюшкины дары. Я обещал вам, девы мои, что скоро танцевать вы будете в новой зале, и слово свое сдержу. Но вот чья это будет зала, зависит теперь только от вас самих. Тот особняк, который будет завершен, надеюсь, в будущем году, я предназначаю той из вас, кто первая выйдет замуж. А теперь о подарке. На этой неделе я приобрел весь участок земли и по другую сторону от этого дома, где мы с вами проживаем сейчас. Достроив первый особняк, наш добрейший Лев Александрович возьмется за второй – мы снесем все старые строения и расчистим площадку. Но точное повторение мне не нужно, я думаю, мы начнем все с нуля, чтобы у моих пташек было по роскошному дому, каждому со своим лицом. А уж после этого я перееду к одной из вас на время, а Лев Александрович закончит переделку этого здания. Мне нужно меньше всего, голубки мои, все лучшее – для вас, а уж я обожду.

Это была кабала. Ни о какой свободной воле говорить не приходилось. Даже если он прямо завтра пойдет просить Ольгиной руки, то хоть случись чудо – согласие ее и дяди – радости семейной жизни Лев Александрович себе в этих условиях не представлял. Он вообще плохо представлял себе такую якорную жизнь! Ему мечталось увезти Ольгу отсюда, поездить с ней по Европе, посмотреть мир.

И, конечно, у него уже зрели планы профессионального роста. Пройдя этап городского жилища, ему грезилось нечто более масштабное, возможно уже государственного значения. А тут он завяз бы на много лет вперед. Всю ночь Лева вертел ситуацию и так и сяк, измучился, не выспался и ранним ясным утром, заметив на стройке очередной прекос в кладке, сорвался на рабочих. Он кричал, не замечая их застывших отчего-то лиц, а по белоснежной рубашке и жилету у него из носа струился кровавый поток. Потом перед глазами почему-то стало стремительно темнеть: «Наверно туча. Откуда? Все было так чисто… », – успел подумать Лев Александрович, прежде чем упасть на руки подоспевшим каменщикам.

***

Он очнулся от запаха прелой листвы и чего-то холодного на щеках и шее. Открыв глаза, он понял, что лежит на широченной кровати в своих отельных апартаментах, а Ольга, полулежа на нем, обнимет его ледяными руками, не скинув пальто, видимо только с улицы. Он попытался оторвать ее ладони от своего лица и отстранить ее саму, но силы еще не вернулись к нему, и он, застонав, не смог ничего сделать, но, оглядевшись, увидел рядом только Сонечку.

– Ольга Ефремовна, не надо, что Вы! – слабым голосом пытался он вразумить потерявшую осторожность девушку.

– Оля! Оля! Вставай! Дядюшка примчался, – глядя в окно вторила ему Соня, видимо посвященная в сердечные тайны кузины.

Пока дядя поднимался по лестнице и шел по коридору, им вдвоем с трудом, но удалось образумить Ольгу, и дядя застал картину уже вполне пристойную. Сам Свиридов тоже перепугался не на шутку, и выздоравливающий Лева понял, что вот сейчас он может выторговать себе некие льготы и послабления.

– Не покидайте нас, голубчик! Выздоравливайте скорее и возвращайтесь. Если кого из этих дураков гнать надо, то не стесняйтесь, говорите! Все, что желаете, для удобства работы сделаю. Ну, и напугали Вы нас, дорогой Вы наш! – причитал над ним Свиридов.

– Не кого-нибудь, а всех, Никанор Несторович. И вообще, если хотите, чтобы я сохранил здоровье и приступил вновь к работам, у меня к Вам будет несколько условий.

– Все, что в моих силах, голубчик!

– Я последние несколько лет работал с одним и тем же подрядчиком. Прошу выписать его вместе с артелью, мы друг друга понимаем, а за качество я ручаюсь.

– Считайте, уже сделано! – Свиридов, с перепугу, был на удивление уступчив.

– Не торопите меня с решением по второму строительству. Мы подписывали иной договор, по нему я все выполню, но на будущее никаких решений я еще не принял. Прошу отнестись с пониманием. Я также пойму, если Вы начнете искать другого зодчего, без обид.

– Побойтесь Бога, голубчик! Ни о ком другом я и думать не желаю. Но время терпит, это я все вперед забежать норовлю. Подождем.

– Все материалы для строительства с этого дня отбираю и заказываю я сам. Согласны?

– Согласен, друг мой. Все в Вашу власть передаю.

– И, будьте любезны, переселите Вы меня из этих хором! Я даже не во все комнаты тут заходил. Все равно выполняю обязанности как распорядитель работ, вся моя жизнь у Вас на виду проходит, никаких приемов и личной жизни я не веду. Приезжаю сюда только ночевать, а добираться через полгорода. Зачем такие траты? Снимите мне лучше квартирку поближе к строительству. Мне и нужно-то – пару комнат да стол для работы.

– Да Вы с ума сошли, голубчик! Невозможно. Никак невозможно! Вы что ж, хотите, чтобы весь Петербург говорил, что я на своем архитекторе экономлю? Что он ютится у меня в каморке, как какой-то студентишка? Не-еееет! Это лучшая гостиница города. Есть все-таки некий статус! Никак нельзя, апартаменты эти остаются за Вами.

«Ну, и черт с тобой!» – подумал Лева и сделал это после выздоровления сам из вполне приличного довольствия, никак свой новый адрес не афишируя. Если за ним присылали, то из гостиницы, по его просьбе, тут же отправляли посыльного, а так как новое жилище было в пешей доступности от особняка Свиридова и стройки, то незначительные опоздания архитектора были малозаметны и никто внимания на них не обращал.

Получив некоторую свободу, и имея теперь возможность уединения, Лева приводил постепенно расшатанные нервы в порядок. Прибыл его верный соратник, с которым они вместе прошли уже несколько недавних строительств, привез знакомых рабочих. Они встретились как уже родные люди, теперь Лева мог не перепроверять каждый шаг, а полностью доверяя им, рассчитывать на тот именно результат, которого он ожидал. Дело пошло легче и быстрее. Освободившееся время Борцов использовал для пеших прогулок по городу и для восстановления связей в архитектурном сообществе, коих у него прежде было немало. Он объезжал или обходил большие и малые стройки, идущие в городе, смотрел завезенные на них материалы. Там, где они приобретались с запасом, он выкупал остатки, которых вполне доставало для таких небольших объемов, как жилой особняк. Там, где поставки ожидались в ближайшее время, он приписывал к общему количеству свои нужды, чем экономил Свиридову немало времени и денег, потому что такие малые партии материалов, заказанные в розницу, обошлись бы тому на порядок дороже.

Не обошел он своим вниманием и ту реконструкцию, которая нынче уже подходила к своему завершению, и коей руководил архитектор Петухов. Не желая личной встречи с ним, Лев Александрович обходил за оградой флигель, в котором заканчивались работы, сворачивал за угол и подолгу рассматривал уже завершенные фасады, изучая детали, угадывая мысль художника и всячески восхищаясь увиденным. Была ли в этом зависть? Да, пожалуй, что и была. Хорошая, жадная зависть к стоящему делу. Петухову государь доверил переделку одного из дворцовых ансамблей под музейные площади. Чего-то подобного хотелось теперь и Борцову. Музей, собор, торговые ряды – любое здание общественной значимости подошло бы для воплощения его мечтаний. Пройдут годы, сменятся поколения, а имя и творение создателя переживет его самого, все еще принося пользу народу родного государства. Это ли не великая цель? «Зависть» Льва Александровича была светлой, если таковая возможна. Черная, дурная зависть выражает себя через злобу: «Хочу, чтобы у него такого не было! А было только у меня!», – гложет она обладателя. А то, что возникало в душе Борцова, звучало иначе: «Великолепное дело! Хочу подобного».

Он поймал себя на том, что ему хочется возвращаться сюда снова и снова. Он не отказывал себе в этом, и уже готов был встретиться с автором проекта лично, потому что влюбился в его детище и слова восхищения рвались с его губ, а отдавать должное Лев Александрович умел. Однажды, переходя проезжую часть, он боковым зрением заметил женскую фигуру, которая показалась ему чем-то неуловимо знакомой. Но, обернувшись с противоположного тротуара, он никого знакомых не увидел и решил, что ему показалось. В следующее его посещение строящегося музея, приключение повторилось, но уже без двусмысленностей. Мелькнувшая фигура вновь показалась Леве знакомой по походке и жестам, и снова он не разглядел, кто именно это мог быть. Постояв в этот раз на своем наблюдательном пункте совсем немного времени, он поспешил обратно, потому что пошел мокрый снег пополам с дождем. Резко завернув за угол ограды, он лицом к лицу столкнулся с Соней, приникшей к прутьям решетки.

– София Андреевна? Вы тут! Одна! Вы следите за мной, что ли? – почему-то раздраженно вырвалось у Борцова первое, пришедшее в голову.

Соня покраснела так густо, что Лев Александрович испугался за нее. Она отлепилась от решетки, как будто ее застали за чем-то абсолютно неприличным, и закрыла лицо ладонями.

– Ну, будет, будет, – дал отступного Лева, а Соня задохнулась, покачнулась на каблуках, и ему пришлось подхватить ее за локоть. – София Андреевна! Милая. Да не слушайте меня, я черт знает что, от неожиданности ляпнул. Вы тут с кем? Вы ждете кого-то?

Оказалось еще хуже. Соня молчала, а из уголков глаз ее уже катились две крупные слезины. Этого еще не хватало!

– Соня, ну, скажите хоть что-нибудь. И давайте пойдем куда-нибудь отсюда, а то нас припорошило уже?

– Только не говорите Оле! – наконец выдавила из себя испуганная Соня. – И дяде не говорите. Никому!

Вот тебе раз! Ну, дяде-то как раз понятно. Но Ольге?

– Как Вы здесь оказались? Вы что, совсем одна тут? – спросил Лева, и она кивнула. Он принял решение: – Ну, раз уж я раскрыл Ваше инкогнито, то позвольте мне проводить Вас домой? У меня тут рядом коляска.

Она дала увести себя и больше не плакала.

– Как же Вас выпустили одну из дома? – аккуратно расспрашивал ее Лева в дороге.

– Не одну. Я вышла с Бекешкой, – оправдывалась на ходу Соня. – У меня сегодня урок танцев, только я на него не пошла.

Слово-за-слово, выяснилось, что учительница танцев болеет уже вторую неделю. Бекешка – Полина Бекетова, женщина лет тридцати пяти, проживающая в доме на правах компаньонки при девицах, так как бабушка их не выходит вовсе – крутит сейчас роман с полицейским приставом и рада любой возможности улизнуть из дома. Они обе доходили до дома учительницы танцев, заходили навестить больную на пару минут, а после, по обоюдной договоренности проводили два часа по личному усмотрению, встречаясь в условленное время в квартале от дома.

Ольга уроков давно уже не брала, потому что двигалась прекрасно и танцевала все известные танцы блистательно. Никто, кроме Сони и ее дуэньи об этой ситуации не подозревал. Расспросы о цели такого рода прогулок в одиночестве натыкались на глухую стену молчания и слезы в углу глаз. Лева отступил. Но так как Сонин променад был прерван нынче в самом начале, то до встречи с Бекешкой оставалось еще более часа. Не держать же девицу в холодной коляске или под хлопьями снега? Эх, была-не-была.

– София Андреевна, позвольте сделать Вам непристойное предложение! – неудачно пошутил Лева, чуть снова не введя девицу в плач. – Соня, Соня! Я шучу! Я предлагаю Вам обмен – тайну на тайну. Не побоитесь подняться в холостяцкую квартиру одинокого мужчины? Там мы обсохнем и переждем этот час. Но с Вас слово – тоже ни-ко-му! Это мое убежище. Видите, как я доверяю Вам.

– Я тоже доверяю Вам, Лев Александрович, – как-то слишком серьезно отвечала Соня, и они поднялись наверх.

***

Происшествие удалось сохранить в доме никем не замеченным. Во всяком случае – со стороны Льва Александровича, хотя после раздумий наедине с собой, оно вызывало в нем все больше досады, чем даже опасения разоблачений. Ну, покрыл девицу, ну, что с него взять. Но зачем его черт дернул показать ей свою квартиру! Да нет… Не воспользуется же она оказией и не вынудит его к браку с собой, оказавшись случайно его гостьей? Вздор. Смешно!

Но смешно не было, потому что иного объяснения побегам Софьи Андреевны из дома и нахождения в непосредственной близости от его маршрута (да-да, и в прошлый раз не показалось, она это была, не может быть таких совпадений!), как влюбленность, Лев Александрович придумать не мог. Всем известно, что девочки в этом возрасте норовят выбрать себе один и тот же предмет грез, сколько бы их ни было, всем гуртом. И тот визит к нему, болезному, когда она сопровождала Ольгу. А? Посвящение в тайну сестры. Перешептывания. Секреты на ночь. И эта краска на лице при внезапном его появлении сегодня! Этакая любовь вприглядку, любовь вдогонку? Такая догадка никак не льстила Левиному самолюбию, а только раздражала как еще одна помеха. Соню было слегка жаль, потому что ответить ей он, конечно же, ничем не мог.

Следующее утро показало, что опасения его, если и вздорны, то все равно нити взаимных интересов переплелись сейчас настолько плотно, что каждое движение любого из действующих лиц этой пьесы, лишь усиливает их натяжение. Придя с очередным докладом к Свиридову, он увидел заплаканную Соню, выходящую из кабинета. Дядюшка обнимал ее за плечи и при расставании погладил по голове как котенка. Она лишь кивнула Льву Александровичу издалека и ушла к себе, даже не улыбнувшись. «Не выдержала? Проговорилась?» – подумал Лева и шагнул в кабинет вслед за хозяином. Но тот был задумчив, и Левы как будто не замечал из-за своих мыслей.

– Да-да, голубчик, присаживайтесь, – рассеянно указал Свиридов на кресло. – На чем мы там остановились?

– Облицовка бальной залы, – напомнил Борцов. – Розовый оттенок для мрамора очень редок, и есть мысль сделать зал белым, а элементами декора и панелями добавить розового оттенка и получить общее впечатление «цвета утренней зари».

– Утренней зари… – в той же задумчивости повторил Свиридов. – А знаете что, голубчик! Вам надо отдыхать. Отдохните сегодня, я что-то не расположен к делам. Завтра. Давайте перенесем на завтра?

Лева вынужденно откланялся.

А назавтра все закрутилось так, что, видимо, звезды легли единственно возможным образом для разрешения всей этой напряженности. Бывают, случаются такие дни, когда событие следует за событием и влечет тебя судьба сама собой, и нет возможности остановиться.

Войдя назавтра в кабинет Свиридова, Лева увидел его – привычного, уверенного в себе, знающего, как и что правильно и не терпящего возражений.

– Ну, что, голубчик, собирайтесь в дорогу! – с порога огорошил он Льва Александровича. – Вы сами вызвались заботиться о материалах. Так вот, получите. Это проездные, – он сунул Леве пухлый конверт с деньгами. – Это билеты – тут до Варшавы и от границы до Вены, а там сами уж сообразите – Венеция, Рим, Флоренция… Заодно и отдохнете, Вам надо! Не спешите обратно, как отыщете розовый мрамор, так займитесь своим здоровьем, прошу Вас. Ну, ступайте, с Богом!

– Но, позвольте, – в принципе, наемному Леве возразить по существу было нечего, – а отчего такая спешка?

– Почему же спешка? Все по нашему плану, Вы сами вчера говорили. Проект полностью завершен, строительство благополучно идет, дело за отделкой. День на сборы, а завтра под вечер и отправление. Конечно, не сезон сейчас для отдыха, да уж как-нибудь совместите. Говорят, простая перемена мест очень благотворно влияет на здоровье.

Уехать не объяснившись, было немыслимо, и Лев Александрович направился к Ольге. Он был почти уверен, что здесь не обошлось без Сони. Услать с глаз долой! Это ли не выход?! Ах, она, паршивка! Он попытался перед дверью успокоиться и ничем сестре своей злости на ее кузину не показать. Тем более, что он понимал, что никаких доказательств у него нету. По дороге он не встретил ни души, но знал дорогу и бывал в комнатах Ольги – правда дальше той, где она рисовала и занималась чтением, его не пускали.

Ольга отослала всех со своей половины и теперь сидела в первой из комнат, исполнявшей роль гостиной, и ждала – зайдет или не зайдет – крепко вцепившись в завитки подлокотников. На его стук в дверь молниеносно ответила: «Да!». Лева зашел и по ее глазам понял, что его отъезд ни для кого в доме тайной не является.

– Вы уже знаете? – на всякий случай спросил он.

– Ты! Ты уезжаешь?! – она вскочила из кресла и бросилась к нему на шею.

– Ольга Ефремовна. Я не смел раньше. Оля! Оленька! – она тыкалась ему в лицо мокрыми губами, мешая говорить. – Ольга! Ты моя девочка! Я, как только вернусь, тут же буду говорить с твоим дядюшкой. Я не могу сейчас сказать всего, что я должен тебе сказать. Я только хотел спросить. Я могу надеяться?

– Надеяться?! – она отстранилась и с каким-то даже возмущением смотрела теперь на него. – Ты можешь надеяться?! Но я! Я не могу! Я не могу больше ждать, неужели ты не понимаешь! Я не могу без тебя больше. Ни дня! Ни минуточки!

Они стали целоваться, как целуются впервые – жадно, до потери памяти, до сухости на губах. Задохнувшись, она с коротким смешком запрокинула голову, а он, все еще обнимая ее за талию, вгляделся в ее глаза, и оба они улыбнулись. Она высвободилась из его рук, подошла к окну, где на столике стоял графин, налила воды и стала жадно пить, обернувшись лицом к Леве. Он несколько мгновений наблюдал за ней, потом бросился и снова схватил ее в объятия. Она шутливо увернулась и напоила его водой из своего бокала. Он забрал его у нее из рук и снова стал целовать.

– Ты никуда не поедешь! Иди сейчас к нему и все скажи! – велела Ольга, когда они смогли оторваться друг от друга.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас. А завтра повенчаемся!

– Оленька, ты как ребенок. Так сразу не делается. Надо подождать, – он улыбался ей прямо лицом в лицо, заправив ей за ухо выбившийся локон.

– Чего нам ждать? – настойчиво спросила она.

– А и действительно! Чего нам ждать? – Леве сейчас казалось все простым и понятным, он сам недоумевал, почему так долго тянул с объяснением.

Во дворе раздался цокот копыт. Ольга выглянула в окно и помрачнела. Взяв со стола серебряный колокольчик, она позвонила. Видимо она отослала всех так далеко от места предполагаемого объяснения, что теперь ждать им пришлось несколько минут, пока не прибежала запыхавшаяся горничная.

– Узнай, куда уехал барин и когда вернется, – велела ей Ольга.

Они теперь не подходили близко друг к другу, но Лева постоянно ловил ее взгляд, а она молча кусала губу. Горничная вернулась моментально:

– Кучеру велено было за город везти. Верно, кутить до утра. К обеду завтра и будут, барышня.

– Иди, – упавшим голосом отпустила ее Ольга.

Если Никанор Несторович собирался с радости или с горя напиваться, или широко гулять с товарищами по какому-либо деловому поводу, или устроить себе суаре-интим с барышнями известного толка, то домой в неподобающем виде старался не возвращаться. Утром он отпивался рассолом, если гульба шла по-крупному, или просто растирался снегом зимой и обливался водой летом, а после заезжал в цирюльню. Домой он всегда возвращался свежим и бодрым. На общих праздниках девочки иногда видели своего опекуна хмельным, но пьяным – никогда.

– Оля! – когда они снова остались наедине увещевал ее Лева. – Ну, ничего же страшного не случилось! Теперь нам вообще ничего не страшно, ведь мы вместе, да?

– Вместе, да.

– Надо просто немного подождать.

– Надо. Ждать, – как эхо вторила она, и такая покорность очень Льва Александровича настораживала, настолько это было не в характере Ольги.

– Оленька! Ну, улыбнись мне, чтобы я ушел со спокойной душой, – она послушно улыбнулась. – Ты отпускаешь меня? Мы же выдержим все это, мы же сильные вдвоем, так? Ну, что нам месяц?

– Так! – улыбка ее стала осознанной, голос твердым, а в глазах мелькнула какая-то мысль. – Иди, милый!

Выйдя от нее Лева только что не слышал, как хлопают крылья у него за спиной. Он шел к выходу успокоенный и счастливый, а войдя в галерею, увидел Соню, и радость всю как рукой сняло. Она явно поджидала его и грызла кончик носового платка.

– Вы уезжаете, Лев Александрович? – сделала она шаг к нему навстречу.

– Вашими молитвами! – не удержался от ехидного высказывания Лева и прошел мимо, не останавливаясь, хотя она вовсе этого не заслуживала.

– Моими? – услышал он вслед еле слышно. – Но я вовсе этого не хотела…

– Счастливо оставаться! – он на секунду остановился, развернулся на каблуках, щелкнул ими и приложил два пальца к несуществующему киверу. «Мышь тихая!» – подумал он про себя и ушел из их дома собираться в дорогу.

***

Вечером Борцов допоздна засиделся с бумагами, которых перед отъездом оказалось откуда-то полно срочных и неотложных. Было уже так поздно, что он подумывал лечь, а доделать все завтра, ведь еще почти целый день был впереди. И тут в дверь постучали. Он глянул на часы – шел второй час ночи. Не может быть, чтобы из гостиницы, они бы подождали до утра! Только если что-то совсем уж неотложное… Лева встал, накинул пиджак и пошел открывать. На пороге, вся в снегу стояла улыбающаяся Ольга. Он охнул от неожиданности, она повисла на нем, и он снова почувствовал ее холодные руки у себя на шее. На лестнице больше никого не было, как Лева ни вглядывался в темень, поэтому он развернулся, не отпуская девушку, и захлопнул входную дверь изнутри.

– Ты вся замерзла! – говорил он, отогревая ее ладони в своих. – Ты что, пешком прибежала? Одна? Сумасшедшая!

Она улыбалась и кивала на каждое его слово. Потом начала любопытно рассматривать его жилище.

– Как же ты меня нашла? – задал он глупый вопрос, и тут же улыбка сползла с его лица, не дождавшись ответа. – А-ааа! Понятно.

– Понятно? Что тебе понятно? Ах, какие вы секретчики! – Оля все разглядывала скромное убранство Левиного кабинета. – Значит, она была здесь? А что там? Покажи!

– Там она не была. Там спальня.

– Покажи сию секунду! – Ольга нахмурилась и топнула ножкой.

– Оля, прекрати, – Лева попытался свести все в шутку. – Этого нельзя.

Она упрямо смотрела на него и молчала.

– О, господи! Ну, смотри. Что ты там ожидала увидеть? – он распахнул дверь в спальню, встав в проеме и не пуская ее пройти.

Но Ольга изловчилась и, просочившись у него под рукой, тут же растянулась на спине, раскинув руки на не разобранной постели.

– Оленька! Ну, это уже просто неприлично! – Лева не знал что делать.

– А Соньку сюда пускать прилично? – безо всякой ревности, но с прищуром вопрошала Ольга.

– Что она тебе наговорила? – начал злиться Лева.

– Что поднималась к тебе на минуточку, когда шла с танцев. А что, это не так?

– Так, так.

– Она мне все-все описала подробно. И дом, и лестницу, и дверь. Она спасла меня в последний момент! Иди сюда.

Лева сделал несколько шагов, Оля протянула руку, он попытался поднять ее, но она только хихикала и баловалась, и ему пришлось сесть рядом с ней.

– От чего спасла? – нехотя спросил он.

– Ты знаешь – я упрямая! Как сказала, так и будет. Сказала – завтра повенчаемся, значит… – В это время часы прозвонили два раза. – Уже сегодня! – засмеялась она, подняв указательный пальчик. – Я бы все равно тебя нашла. И пришла к тебе. Я еще днем решила. Я уже запрягать хотела приказывать и к тебе в отель ехать. Сонька меня все отговаривала, нудела, а тут не выдержала и говорит: «Не буди никого, не устраивай спектакль, его там все равно нету!». Ну, тут я из нее все и выудила!

– Что ты хочешь сказать? – у Льва Александровича от волнения ладони стали влажными, и он стал тереть одной из них по колену, боясь посмотреть на Ольгу.

– Я пришла к тебе. Я твоя жена. Возьми меня! – она, видимо, все-таки тоже волновалась, потому что облизала влажные губы, а потом, перевернувшись, положила голову к нему на свободное колено и смотрела теперь снизу вверх вопрошающе.

Лев Александрович в ужасе вскочил. Ольга лежала теперь поперек кровати, голова и плечи свесились с нее, волосы рассыпались, а руки она протягивала к Борцову. Она лежала перед ним – такая свежая, такая молодая, такая доступная. И желанная. А он не мог пошевелить даже пальцем. Он закрыл лицо ладонью:

– Ольга. Оленька. Вы не понимаете, что Вы говорите! – он перешел на «Вы» не для того, чтобы увеличить дистанцию, а чтобы сохранить в себе остатки разума.

– Я все понимаю. Вот я! Иди ко мне.

– Нет-нет! Ольга! Зачем же так?!

– Как «так»? – она резко села на кровати и стала похожа на маленького злобного зверька. – Ты любишь меня?

– Да, конечно! – Лева бросился перед ней на колени, обнял за талию, и говорил, говорил, говорил, изредка поднимая на нее глаза. – Девочка моя! Ты самое мое сокровище, но пойми! Я же не только люблю тебя, я тебя уважаю. Давай сделаем все по-хорошему. Зачем такие жертвы? Разве он отказал нам? Разве нет иного выхода? Ты достойна самого лучшего. Я не хочу начинать нашу жизнь так! Я не хочу украдкой!

– Ты не любишь меня! – Ольга отпихнула его и встала. – Иначе бы ты не раздумывал!

– Оля! Оля! Подумай, что ты говоришь! Именно, что о тебе я и думаю! – он подошел и обнял ее сзади. – И я понимаю, какой подарок ты мне принесла сегодня. Но я не могу взять. Прости. Давай я сейчас провожу тебя домой, а утром все станет совсем другим. Хочешь – я не поеду ни в какую Италию? Я завтра дождусь его и буду говорить сразу?

– Завтра? – она резко повела плечами, показывая, что хочет освободиться, Лева опустил руки. – Все уже стало по-другому! Я целый час у тебя, а ты даже ни разу не поцеловал меня!

– Но я не могу тут. Так! – снова попытался объяснить ей свое отношение Лева. – Это же… пошло в конце концов.

– Ты отверг меня. Я этого не забуду. Выпусти меня отсюда немедленно!

– Оленька, зачем ты так? – Лева снова не знал, что говорить и что делать.

Ольга нервно похватала перчатки, кое-как напялила капор, и запуталась в скомканном пальто. Лева подошел, отобрал его и помог надеть.

– Отопри сейчас же! – она встала перед входной дверью и нервно топнула ножкой.

– Неужели ты думаешь, что я отпущу тебя одну? – сказал он и тоже стал одеваться. – Я доведу тебя до дома.

Всю обратную дорогу они молчали. Подойдя к особняку Свиридова с черного крыльца, Лева ждал, что она сейчас достанет какой-нибудь ключ и тогда, в последний момент перед расставанием, он придумает и скажет ей что-то самое важное, что снова сделает их счастливыми. Но видимо, кто-то ждал, посматривая в потайное окно. Дверь отворилась изнутри, он только успел взять Олю за руку, но она вырвала ладонь и стала подниматься по ступенькам. В проеме ее ожидала тень, в которой Лев Александрович узнал Соню. Сейчас он ее просто ненавидел.

***

Вся постель пропахла ее свежим запахом, и заснуть было невозможно! Лев Александрович весь извертелся на мятых простынях и все думал, за что же это он сейчас наказан? За то, что поступил единственно мыслимым для себя образом? За то, что не смог переступить невидимую никому черту? А может он ошибся? И его излишняя щепетильность поломала все его возможное счастье? Нет! Разве можно поломать что-то настоящее благородством души? Можно?

Сейчас она уже была бы его женой, все утром разрешилось бы с дядей тем или иным образом, они бы забыли об этой ночи через месяц. Нет! Как же можно забыть о таком? Об этой ночи они помнили бы всегда, всю свою жизнь. И цеплялось бы за это воспоминание что-то лишнее, нехорошее. Что ж нехорошего? Если двое любят друг друга. Кому какое дело до них! Это все не так важно – гости, белое платье. Это все равно все было бы потом. Какая разница когда, если это неважно для обоих? Но для него-то это, оказывается, важно. Ему важно ввести ее в храм такой чистой, какой ее создал Бог. Из одной только любви! А долг и обязанность чтобы были в их жизни из осознанности и доброй воли, а не от принужденности. Только тогда он знал бы, что все в жизни сложится хорошо. Вернее, все что сложится, то и правильно, то и принять не сложно. А так, получается, кувыркайтесь сами по себе, раз вам все неважно, что важно другим! «Нет. Я все сделал правильно!» – думал Лев Александрович сквозь подступающий утренний сон, который сломил его уже на рассвете.

Он проспал! Вскочил, когда уже пробил полдень, умылся, наскоро привел себя в порядок и бросился к ее дому. Узнав от слуг, что барин еще не возвращался, Борцов отказался ждать его в доме и снова вышел на улицу. Сейчас он никого не мог видеть из домашних. Даже Ольгу. И он должен был поговорить со Свиридовым первым. Потому что там еще и Соня эта! Мало ли что они смогут наговорить друг другу… Нет, он подождет здесь.

Когда подъехала карета, он бросился наперерез, не дав той въехать в ворота. Никанор Несторович свежий и благоухающий дорогим одеколоном вышел из нее, махнув рукой, отпустил кучера и подошел к Леве.

– Голубчик! Да на Вас лица нет. Что стряслось-то? – спросил он, смахивая тростью нападавший на плечи Левы снег. – Рабочие снова напортачили?

– Никанор Несторович! Я обращаюсь к Вам как к опекуну Вашей племянницы, – Лев Александрович задыхался морозным воздухом. – Я люблю Ольгу и прошу у Вас ее руки.

– Ба! – удивления в глазах Свиридова не было вовсе, но в уголках зажглись озорные искорки. – Ну что? Италия отменяется? Пойдем, голубчик в дом. Уж, думал, ты так никогда и не решишься!

– Я не понял! – вслед ему выкрикнул Лев Александрович. – Это значит – Вы согласны?

– Пойдем, пойдем! Ну, не враг же я своим девочкам. Но, давай хоть для проформы спросим и у невесты?

Они сбросили одежду на руки камердинеру и, никуда не заходя, вдвоем отправились на половину Ольги. Она все еще дулась, а глаза были красными – либо плакала, либо тоже не выспалась. Ольга подошла, чмокнула дядю, а на Льва Александровича вовсе не посмотрела, не кивнула, не поздоровалась.

– Вот, Оленька. Добрый молодец просит у меня руки красной девицы. – Поглаживая ус, и хитро улыбаясь, вещал опекун. – Твоей руки, голубка моя! Как ты сама на это смотришь?

– У меня с этим человеком нет ничего общего, – отрезала Ольга.

– Таа-ааак, – опешил Свиридов. – Поругались, что ли? Да, помиритесь, господи-боже-мой! А ну-ка миритесь сей же час! При мне!

– Это Ваш работник, дядя! И мне все равно будет он в доме или нет. Я с ним не ссорилась.

Слова про «работника» сильно задели Леву, и он смотрел теперь на Ольгу прямо и открыто, но с такой укоризной, будто говоря: «Подумай, что ты говоришь! Самой же потом будет стыдно». Но она уже закусила удила, и упрямство рвалось наружу вместе с той обидой, которую она лелеяла всю ночь и все утро:

– Это он меня унизил! – выкрикнула она в лицо дяде, уже не владея собой.

– Та-аааак! – снова повторил Свиридов. – А вот об этом попрошу подробнее.

– Оля! – Борцов стоял, не опуская глаз. – Опомнись.

Но ее было уже не остановить. Захлебываясь слезами и брызгая слюной, она в истерике выдавала всю свою ночную эскападу в подробностях. Смотреть на нее сейчас было крайне неприятно.

– Я сама к нему пришла, а он мной побрезговал! Пренебрег! Я чувствую себя всю грязной и униженной. Не прощу никогда! Он от меня отказался! Он…

– А ну замолчи, – чуть слышно, сквозь зубы процедил Свиридов, но такой металл звучал в его голосе, что племянница тут же затихла. – Дрянь! Девчонка! Моду взяла – по мужикам бегать! Не понимаете доброго отношения, что ж! Получайте домострой!

Лева испугался, что Свиридов сейчас ударит Ольгу и тогда будет совсем уже ничего не поправить. Он встал между ними лицом к Никанору Несторовичу и положил руку ему на плечо, как бы удерживая. Тот стряхнул руку и мягко отодвинул Леву.

– Ко мне всех! – крикнул он закрытым дверям и по одному стали прибегать слуги и горничные, толком не поняв, кого он хочет. Они вбегали и первым делом видели зареванную Ольгу. Она не выдержала этих взглядов, убежала к себе и хлопнула дверью. Свиридов осмотрел собравшееся общество и снова заорал: – Бекешку сюда!

Пошли искать Полину. Она явилась через пару минут – испуганная, с виноватыми глазами. Все расступились вокруг нее, и она оказалась одна в центре внимания, как на заклании.

– Значит, хлеб мой жрешь! – как вокруг елки нарезал вокруг нее круги Свиридов. – А барышня у тебя по ночам одна по Петербургу бегает?!

– Как это, ночью!? – вырвалось у той.

– Ага! Это вот, значит, тебе удивительно? А днем, значит, было бы в порядке вещей? Ты за что деньги получаешь, коза драная, а?!

– Я не то сказать хотела! – вовсю уже ревела Полина. – Я хотела сказать, как же так – ночью! Да одна! Что ж мне на коврике у дверей как собаке спать что ли?! Так не разорваться же! Или их цепью приковывать?

– Вот! Замечательная мысль! – Свиридов метнулся к секретеру и стал, один за другим, выдвигать ящички.

Некоторые из них вырывались из своих гнезд и со звоном рассыпали содержимое по паркету, но барин во гневе не обращал на это внимания и топтался на раздавленных безделушках. Наконец, ему попалось на глаза то, что он искал. Свиридов выгреб несколько разнокалиберных ключей и стал подбирать, пробуя их к той двери, что захлопнулась за Ольгой. Подошедший ключ он дважды провернул в замке, подергал для надежности дверь и, зажав его в руке, швырнул остальные на пол.

– Все находятся под домашним арестом. Из дома – ни ногой! Переписку вести только через меня! Если узнаю, что хоть строчка мимо моих глаз прошла – разорю, выкину, изничтожу! – И тут же совсем спокойно предложил архитектору: – Лев Александрович, прошу Вас проследовать ко мне в кабинет.

По дороге, все в той же галерее, им снова встретилась Соня. Видимо, она все слышала и знала. А у Льва Александровича в этот момент что-то щелкнуло в голове и все окружающее стало ему абсолютно все равно. А Соня шагнула к дяде и спросила:

– Можно мне сейчас к ней?

– Нет. Нечего тебе там делать, – все еще не остыл Свиридов. – Пусть посидит одна, подумает. Она наказана.

– Но ей же сейчас… больно, – Соня смотрела в глаза дяде и переглядела его.

– Головой отвечаешь! – протянул он ей ключ. – Вернешь мне в руки.

В своем кабинете Свиридов указал Леве на кресло, но тот не стал присаживаться, да и сам хозяин отошел к занавескам и застыл лицом к окну.

– Я должен выразить Вам мою благодарность за Ваше благородство, – начал он после длительного молчания.

– Прекратите сию секунду, Никанор Несторович! – из своего безразличия все-таки возразил Лева. – Неужели Вы не понимаете, что оскорбляете меня, допуская, что могло быть как-то иначе!

– Нет-нет! Я как раз хочу сказать Вам, как я Вас уважаю! Как ценю Вас, – Свиридов продолжал что-то рассматривать в окне. – И просить Вас, чтобы эта история осталась между нами, тоже, наверно, лишнее…

– Все! Я не желаю больше ничего слушать. Позвольте мне уйти!

– Лев Александрович, милый! – Свиридов, наконец, повернулся к нему лицом и Лева понял, что ему безумно стыдно за племянницу, а как быть в таком положении, он просто не знает. – Простите нас. Поезжайте, действительно, в Италию. Вот характерец-то! Давайте дадим ей время. Если она просто фордыбачит, то Вы же простите ее, дурочку? А уж, если всерьез ополчилась и не отойдет за месяц, то тогда и думать будем. Мне очень жаль, что так вышло. Давайте вернемся к этому разговору после Вашего возвращения? Но знайте! Что при любом развитии событий Вы можете рассчитывать на мое уважение и полнейшее к Вам расположение.

В своем состоянии безразличия Лев Александрович пребывал долго. Пока он отправлял написанные вчера письма, собирал вещи, ехал в купе, пересаживался, пересекал границу, никакие эмоции не сопровождали его. Они ехали впритирку к горам, потом те вроде расступались, снова смыкались, затягивали их в свои туннели, выпускали наружу. В Вене он не стал останавливаться вовсе. И лишь когда поезд, уже подъезжая к Венеции въехал на дамбу, то с обеих сторон открылось море и что-то стало просыпаться в душе у Льва Александровича от этого простора. Италия вернула ему ощущение внутренней свободы и самодостаточности. Он вспомнил, как можно быть счастливым только от того, что вот сейчас ты можешь свернуть в этот переулок, а можешь выйти вон на ту площадь. Что можно испытывать радость просто потому, что воздух свежий, а небо голубое. Он вернулся в Россию совершенно здоровым.

***

Войдя в особняк Свиридова, первой на кого он натолкнулся в коридоре, была Ольга. Она искренне обрадовалась ему, но ничего из прошлого он в ее лице не видел – ни злости, ни любви, одну только приветливость молодой девочки.

– Ах, как хорошо, что Вы вернулись, Лев Александрович! У нас как раз сегодня званый ужин. Пойдемте к дядюшке, Вы обязательно должны быть вечером у нас.

– Оля. Ольга Ефремовна. Вы прекрасно выглядите!

– О! Это мы вчера на катке все вместе катались. После него такой румянец держится!

– Ольга. А как же наши с Вами дела?

– Ах, я надеюсь, Вы уже простили меня за ту безобразную сцену? Мне, право, очень стыдно было потом. Простили? – он кивнул. – А я простила Вас. За все. И не будем больше об этом. Дядя! Дядя! Посмотри, кто вернулся! – она схватила Льва Александровича за кисть руки и бесцеремонно потащила к дядюшкиному кабинету. Тот вышел навстречу, заслышав голоса, и картинно распахнул объятия ему навстречу. Ольга убежала, а Лева, устроившись в знакомом кресле, выслушивал новости, произошедшие в его отсутствие.

– Лев Александрович! Я хотел бы узнать каковы Ваши намерения. Честно скажу, что воспользовался вашим давнишним разрешением и вел переговоры с другим архитектором в Ваше отсутствие. Но решений никаких не принято. Все только с Вашего согласия.

– Я так понимаю, что Ольга Ефремовна замуж за меня не собирается? – прямо спросил Борцов.

– Нет, голубчик, – Свиридов вздохнул. – Она еще совсем ребенок. У нее все переменилось за это время.

– Тогда мои планы таковы. Закончить обещанное Вам по договору в кратчайшие сроки и уехать из города.

– Я так и думал. Так и думал, голубчик. Жаль. Очень жаль! – Свиридов полез в свои записи. – Значит, могу вот что Вам сообщить. Новому претенденту я предложил такие варианты. Если Вы остаетесь, то полностью доводите строительство первого особняка по своему плану. А мы с ним параллельно начинаем работу над вторым проектом. Если же Вы, по каким-то причинам не захотите оставаться до окончания строительства, то он будет вести его сам, но имеет полное право на переработку проекта под свой вкус. Он как раз забрал Ваши чертежи для ознакомления. Сегодня ужин в его честь, там я вас и познакомлю. Но помните – приоритетное право выбора за Вами! И это еще не все, – Свиридов встал и подошел к окну, что, как Лева уже знал теперь, означало в речи Свиридова лирическое, или просто человеческое отступление, когда он, видимо, смущался смотреть собеседнику в глаза. – Мне очень жаль, что нам не пришлось породниться. Вы один из тех немногих людей, встреченных мной на пути, кто вызывает у меня искреннюю симпатию. Вы из тех, кто никому не даст испохабить свою жизнь, прежде всего самому себе. Это редкость! Я, голубчик, при всем моем характере, умею быть благодарным. Уже некоторое время я веду переписку с одним из моих хороших приятелей. Да-да! Есть у меня и такие! Это нижегородский губернатор. Вот уже несколько месяцев его главный ярмарочный архитектор не может подобрать себе толкового помощника. Речь зашла и про Вас. Я всячески рекомендовал Ваши заслуги. Это очень широкое поле деятельности, и если Вам это хоть как-то интересно…

– Господи! – Лева аж привстал. – Да я и мечтать не мог о таком месте! Но… Вы же знаете, что вряд ли я могу претендовать на государственную должность. Я не имею звания Академии.

– Голубчик! – Свиридов отвернулся от окна и заговорщицки прищурил один глаз. – Поверьте! После моих рекомендаций на такую мелочь никто и внимания не обратит. Так-то вот!

Лева остался до ужина и вот в гостиную провели нового гостя, хозяин встал ему навстречу.

– Позвольте представить Вам, Лев Александрович, Вашего последователя. Архитектор Александр Владимирович Петухов. Рекомендую!

– Мы знакомы, Никанор Несторович, – Лева приветствовал давнего приятеля и соперника крепким рукопожатием. – Что, Саша, уже закончил музейные дела? Я ездил, смотрел. Грандиозно! Там одно решение меня поразило! Да потом обсудим, это не всем интересно.

– Так если был, что же не подошел? – Петухов видимо искренне был рад встрече. – Возвращаю чертежи, Никанор Несторович. Ознакомился. Под впечатлением!

– Так и каков будет Ваш вердикт? – поинтересовался Свиридов.

– А вердикт мой таков. Даже если строительство придется вести мне, то я не изменю в этом проекте ни одного штриха! Потому что лучше сделать просто невозможно. Да, Лева. Давай встретимся как-нибудь вдвоем. У меня к тебе тысяча вопросов! Я восхищен. Такое смешение стилей и такая гармония! Ты сильно вырос за последние годы. Давай завтра в «Аквариуме»?

– Рекомендую вам «Медведя», – встрял Свиридов. – У них морс отменного вкуса!

– Ну, я думаю, одним морсом мы завтра не обойдемся, – рассмеялся Петухов.

За ужином Лева осматривал все это семейство, причинившее ему столько душевных переживаний, и думал, что вот как все неплохо сложилось, и он может уехать теперь в любой день. Он смотрел на Ольгу, кокетничающую с Петуховым, и в нем не было больше никакой обиды на нее, действительно – ребенок. Натыкался взглядом на Соню, как на досадную занозу. Оборачивался на громкий смех хозяина. И уже мысленно прощаясь с ними, думал о том, как же он хочет в Москву! К Мимозовым. Мечталось, что эти святки он проведет с их семейством, и что со старшей дочкой уже можно ходить на каток. Представлял, как кто-то из младших будет карабкаться к нему на колени, и проливать на брюки чернила или кисель. А те, что постарше хвалиться своими рисунками. Как вечерами они все вместе будут пить чай – с сыром и брусничным вареньем. Как он будет наблюдать за плавными, степенными движениями Февронии, и перехватывать до сих пор влюбленные в нее взгляды Саввы. И как все это позволит ему не сделаться женоненавистником.

– Вы сегодня в Вашу коморку или в гостиницу? – спросил Леву Свиридов, когда вечер уже подходил к концу.

– Да думаю, что надо начинать собираться основательно, – решил Лева. – Основной гардероб у меня в отеле, так что сегодня – туда.

– Тогда позвольте мне предоставить Вам карету и кучера? – Свиридов кивнул воспитаннице: – Сонечка, распорядись, детка!

***

Лева поблагодарил и стал прощаться со всеми, с Петуховым – до завтра. Он оделся и вышел на мороз. Карета стояла готовая у ворот, а вот кучера что-то нигде не было видно. Ветер был неслабым, мела поземка, начиналась вьюга. Он решил не мерзнуть и, садясь в карету, наткнулся на что-то мягкое. Раздалось «Ой!», он понял, что здесь кто-то уже есть и пересел на сидение напротив.

– Вы?! – хоть в карете и было темно, он отчетливо узнал голос.

– Я жду Вас, Лев Александрович, – голос Сони дрожал, но слез в нем не было. – Я не знаю, увидимся ли мы еще, Вы же вероятно, скоро уедете? Мне не хотелось бы расставаться так нехорошо. Я чувствую, что Вы за что-то на меня сердитесь. Что я Вам сделала?

– О, Боже! – простонал Лев Александрович. – Ну, к чему ворошить все снова?

– Что ворошить? Вы скажите мне, Лев Александрович. А то это, право, бессердечно! Я за собой никакой вины не помню. Какое зло я Вам причинила?

– Хорошо, Соня. Никакого зла, никакой вины, – Борцов вздохнул и продолжил: – Я просто считаю, что Вы начитались романов и стали путать поступки героев и чувства живых людей. Зачем Вы тогда прислали сестру на мой адрес? Хотели чего? Ее падения? Князя Анатоля из меня решили соорудить? В романах и то побуждения бывают… более зрелыми!

– «Он лучше вас всех, и если бы вы не мешали… О, Боже! За что, Соня, за что?» – по памяти процитировала Соня. – Граф Лев Николаевич, том второй, часть пятая. Вы это имели в виду, сударь? Так вот я уже говорила, что безмерно доверяю Вам, Лев Александрович. И сейчас снова докажу это, рассказав то, что и в доме-то не все знают. Я эти слова не только читала, а потому наизусть помню, что и сама слышала. Вы думаете, Оля первый раз из дома бежать собиралась? Пусть она меня простит, это ее жизнь, да теперь уж что… Все равно меж вами ничего не соберешь, не поправишь. А Вы, я знаю, никогда не попрекнете! В Италии подобная история уже была. Мы ведь сюда вернуться собирались, только когда новый особняк уже отстроен будет. А дядя нас оттуда в один день увез, как я ее не пустила к тому, кому она обещалась. Там такой хлыщ был, что как узнал про дядюшкины миллионы, вцепился в нее как клоп. Потом норовил ославить, если не дадут отступного, и во сколько дядюшке стало, чтобы это все уладить, я не знаю. Она вначале кричала, рыдала, ругалась. Со мной все лето не разговаривала, потом забыла – как не было. Раз у нее такая навязчивая мысль, то я подумала – уж лучше с Вами. Я знала. Верила, что Вы ее… пощадите. Пожалеете. Так и вышло. Вы же видели ее в ту ночь, она была как одержимая, не остановить ее было! Она разбудила бы весь дом, полгорода подняла бы. Но я и помыслить не могла, что она так поведет себя после.

– Господи, Соня! А я себе столько придумал. Злился на Вас. Простите меня.

– Я видела, что злитесь, только не понимала за что. Ну, да, тайну Вашей квартиры я выдала. Виновата.

– Да я другое думал.

– Что же?

– Де нет, не стоит. Совестно.

– Ну, уж скажите, я же Вам все рассказала.

– Да? Ладно. Только после этого Вы меня видеть не захотите, и правильно! – Лева собрался с духом и сдался: – Я думал, Вы за мной бегаете, а нам с Ольгой все назло делаете. Вот.

– О, Господи! – Соня закрыла лицо ладонями.

– Соня! Ну, простите меня. Я – индюк. Напыщенный, самовлюбленный индюк. И не стою я ни доверия Вашего, ни дружбы.

– Стоите, Лев Александрович, стоите. Я рада, что мы все выяснили, так гораздо легче. И вот Вам еще одно мое доверенное, как другу, слово. Я люблю. Давно люблю одного человека. Но это не Вы. Мы познакомились еще в Италии, он тоже русский, из Петербурга. Его вызвали сюда дела гораздо раньше нашего отъезда, и он ту историю с Ольгой уже не застал. Вы знаете, в Италии все проще – гулять, встречаться. А здесь? Здесь это возможно только летом, да и то, если дачи вдруг рядом. А так, Вы же знаете, барышень вывозят только туда, куда старшие решат. У нас не было возможности видеться. А как дядюшка установил в доме цензуру, так еще и переписываться стало невозможно.

– Зачем Вы мне все это рассказываете, Соня? – смутился Лева таким откровением. – Это Ваша тайна.

– Моя. Но Вам я доверяю. И Вы можете нам помочь.

– Все, что смогу, – аккуратно ответил Борцов. – Если это не ставит под угрозу Вашу честь. Но лучше расскажите все дяде, не тяните, не берите пример с нас, видите, как все плачевно окончилось.

– А я уже рассказала! – воскликнула Соня. – Вот еще тогда, до Вашего отъезда и рассказала. Так что у нас есть теперь возможность встречаться… Но, конечно, не наедине. А вы же знаете, как это бывает! Как много мне нужно сказать только ему одному! Вот. Передадите? – и она достала откуда-то из складок платья приготовленный конверт.

– Что это? – настороженно спросил Лев Александрович.

– Письмо. Ему.

– Вы же сказали, что теперь видитесь. Вот и отдали бы сами, при встрече.

– Я пыталась, но когда он у нас бывает, дядюшка не отходит от него ни на секунду. Невозможно!

– Но тут нет адреса, – удивился Борцов, осмотрев весь конверт.

– Это только верхний конверт пустой и запечатанный. На тот случай, чтобы успеть бросить в камин, если бы заметил кто-то в доме. Вы его вскройте, а внутренний не заклеен и на нем имя. Я знаю, что Вы читать не станете. Видите, я по-прежнему доверяю Вам безгранично, Лев Александрович.

Борцов наклонился и поцеловал ей поочередно обе ладошки. Соня выскользнула из кареты и побежала к парадному крыльцу. Тут же от сторожки отделилась массивная фигура в тулупе и, усевшись на козлах, зычно крикнула:

– Куда изволите, барин?

Барин прибыл в апартаменты отеля и быстро уснул после насыщенного вечера. На следующий день, собираясь в ресторан, он вспомнил про письмо и достал его из кармана шубы. Он разорвал верхний конверт и прочел на внутреннем: «В собственные руки архитектору Петухову Александру Владимировичу от его topolino ».

Так вот к кому бегала Сонечка от Бекешки! Всё стало на свои места.

Лева уехал в Москву, оттуда – устраиваться в Нижний. Через три месяца он снова, ненадолго, посетил столицу, чтобы быть приглашенным шафером на свадьбе Петухова и Сони. От его Петербуржской влюбленности у него остался шлейф недоумения от несоразмерности собственного поступка и его последствий и легкий шрам на душе от незавершенности действий. А особняк, который достроил Петухов, впоследствии называли все равно «борцовским».

***

И вот, возможно, это повторяется снова. Прошло время, душа набралась сил и снова переполнена какого-то восторга. Что с этим будет потом, пока неясно. Но сейчас, все вокруг – это Лиза! Ее голос, ее смех, ее наряды – утренний домашний и тот, на прогулке… Он помнит их до каждой складочки, до рисунка отделки. И ее испуг, когда он расписывал трудности публичных выступлений, и ее послушность его урокам, и ее настойчивость в достижении результата! И ее глаза.

Войдя в дом, Лев Александрович, прямо с порога кинулся к рабочему столу, начал копаться в бумагах, разбросал попадавшиеся под руку листы и записи, искал что-то конкретное. Еще зимой, когда впервые к нему пришли мысли о собственном доме, он сделал ряд набросков. Но потом рутина захватила его, и он забросил ту папку неизвестно куда, а вот сейчас отчего-то вспомнил. Отыскав эскизы трехэтажного особняка, он стал делать новые зарисовки. На уровне второго этажа уже был им, еще тогда, запланирован балкон – изящный, черным металлом на светлой стене четко являющим свой ажурный рисунок, такой наверняка бы понравился Минху. Теперь же Борцов прорисовывал балкон массивным, каменным – тот плавно переходил в опоры, изломом сливался со стеной, делаясь продолжением ее бордюра. По краю его крест-на-крест шла белая окантовка. Лева встал, налил стакан воды, снова стал рыться в недрах стола и, достав акварель, тут же сделал фон стен на рисунке бледно-фисташковым. Удовлетворившись результатом, оставил его сушиться на столе. Только после этого он успокоился и пошел переодеваться и мыть руки.

***

Андрей Григорьевич вернулся вечером в понедельник, воодушевленный, полный сил и какой-то молодой активности, коей у него уже давненько Лиза не замечала. Узнав, что пришли результаты исследований, он обрадовался тому, что теперь у него собрано все для подготовки доклада. Полетаев был переполнен новыми планами, хотел нынче же переделать всё, чуть ли и не выставочные стенды под новые образцы, был ими неимоверно доволен. Всегда внимательный к дочери, тут он пропустил мимо ушей ее попытку донести до него мысль о перекройке лекционного материала, дабы лучше воздействовать на умы гостей. Он кивал, приговаривал «Конечно, конечно!» и тут же продолжал свои восторженные речи про то, какие молодцы луговские ребята-работники, и какие у них золотые руки. Лиза смеялась, радуясь такому всплеску энтузиазма в отце, и решила, что ее новшества можно и отложить или попробовать переделать самой.

А во вторник состоялся первый урок с Аленкой. Лиза открыла большой зал, мама привела ученицу и спросила как лучше – остаться с ними или не мешать их знакомству в новом качестве? Лиза честно ответила, что, по началу, считает присутствие домашних отвлекающим внимание моментом, и Вересаева удалилась. Их новые отношения с девочкой Лиза подчеркнула сразу, в самом начале, определив всю серьезность будущих занятий:

– Теперь Вы, Алена, ученица, а я – Ваша преподавательница. Во время уроков прошу говорить мне «Вы».

Конечно, этот первый урок был пока только введением, рассказом о том, какой путь им предстоит совершить вместе в прекрасный, но очень требовательный мир музыки. Это было пока еще не музицирование в его чистом виде, а скорее азы сольфеджио и музыкальной грамоты. Лиза показывала звучание отдельных клавиш и аккордов, называла октавы и другие интервалы, а Аленка послушно хлопала в ладоши, согласно показанному ритму и искала на клавиатуре заданные звуки.

– А ты… А Вы сыграете мне? – спросила она вдруг у своей учительницы. – Как тогда?

– Алена, давайте договоримся, – Лиза была не строга, но очень конкретна сейчас. – Если Вы устали, скажите, и мы сделаем перерыв. Но заниматься на уроках мы будем только тем, что я запланировала. Так как?

– Нет, нет. Я не устала. Просто мне нравится, как звучит настоящая музыка, и не эти скучные ноты.

– Я обязательно сыграю. Но только после занятий, – Лиза решила, что это тоже может быть полезным – пусть девочка напитается музыкой, привыкает к звучанию инструмента, пусть это станет неотъемлемой частью ее мира. – Скажите, Алена, а Вы уже умеете читать?

– Да, но только вслух! И не очень быстро.

– А Вы помните то время, когда лишь начинали понимать, что вот эти значки на бумаге когда-нибудь смогут превратиться в звуки и слова, а те в свою очередь – в целую историю?

– Когда я учила буквы?

– Да! Вот теперь практически то же самое Вам предстоит пройти и с нотной грамотой. Так что то, чем мы занимаемся сегодня – это тоже музыка. Настоящая, как Вы говорите, музыка. Только самое ее начало.

Ученица прилежно досидела до окончания занятия и выполняла все Лизины задания с толком. Обе были довольны первым успехом, хотя Лиза и представила себе, что мог бы ей сказать на это Лев Александрович с его скептицизмом: «Девочка засиделась в четырех стенах и ей радостно все новое и необычное. Не обольщайтесь, Лиза! Что-то Вы скажете, когда от нее потребуются первые усилия и усидчивость?» Лиза произнесла:

– Урок окончен! – и, выполнив обещанное, сыграла для своей ученицы несколько бравурных пьесок.

«Ничего! Я готова. Мы справимся!» – ответствовала она своему воображаемому оппоненту.

Уже вечером, перед тем как ложиться спать, Лиза решилась спросить у отца о том, что так мучило ее постоянно, но раньше она не хотела портить его радостный настрой, в душе надеясь, что это состояние вызвано не только производственными успехами. Но он молчал, и она все-таки спросила про Митю.

– Что пишут в газетах? – начала Лиза издалека, чтобы отвлечь сияющего отца от его любимого занятия.

– Китайский вице-король в благодарность за оказанные услуги наградил гражданина нашего города Орденом Желтого Дракона.

– Китайский? – переспросила Лиза.

– Да, помнишь, на пикнике, та деловитая дама тоже что-то говорила о китайских гостях? – Лиза помнила и слегка покраснела, но отец смотрел на газетную полосу и этого не заметил. – Уступить часть своего дома! Вот уж заслуга, так заслуга. Но дамам, видимо, ордена не положены.

– Папа, а есть ли новости от Мити? – ушла от опасного направления Лиза, решив пойти напрямую.

– Нет, девочка. Ничего, – Андрей Григорьевич перестал улыбаться, сложил газету и посмотрел на дочь виноватыми глазами. – Ты осуждаешь мою такую неуместную радость?

– Что ты папа! Я просто надеялась. А как Наталья Гавриловна, она что?

– Ты, знаешь, Лизонька! – Полетаев снова воспрянул. – Мы с ней много говорили первый день. И про тебя, и про Митю, и про вас обоих. Это она внушила мне оптимизм. Если весной, когда времени прошло сравнительно мало, она очень переживала, все скрывала в себе, я видел, то нынче она абсолютно спокойна отчего-то. И мне говорит: «Не думай про то плохо, все скоро разрешиться». А спросишь что и как – молчит. Она мать. Она что-то там такое чувствует. Чует. Я уж не стал бередить глубже.

– Ну, и дай Бог. Значит, надо ждать. Она ждет, и мы будем тоже. А что вы там говорили про меня, папа?

– Ну как, я рассказывал как ты и что. Как мне помогаешь, как к лекциям готовишься. Вообще. Какая ты стала.

– Какая, папа? – смеялась Лиза.

– Взрослая, – вздохнул отец.

– Ну, это про меня, ладно. А что ты говорил «про нас»? Про меня и Митю? Что?

– Да, ну, дочь, забудь. Это я так. Сболтнул. Шутили мы.

– А что шутили? Про меня? Папа! Ну, скажи, скажи! – Лиза теребила его за рукав.

– Да, ну, дочка. Это все наши стариковские фантазии, не бери в голову.

– Да что брать-то? Ты ж ничего не сказал, папа? – Лиза уже не на шутку заинтересовалась.

– Да так, – задумчиво глядя куда-то в стену, начал что-то вспоминать Андрей Григорьевич. – Это мы с Наташей про судьбу говорили, как оно бывает в жизни. Хотели ж тогда духовно породниться, да, если б я с твоей мамой не уехал, так и сталось бы. А так я Дмитрию крестным не стал, и теперь можно…

– Что можно, папа?

– Ну, можно, если что, вам между собой пожениться, препятствий к этому нет, – выдал секретные переговоры Полетаев.

Лиза хотела возмутиться тем, что ее будущность, ее саму обсуждают, пусть и близкие люди, но у нее за спиной. Сказать, бросить отцу резкий ответ, от досады, от раздражения – что это в них с Натальей Гавриловной бродят недоконченные между самими собой в юности отношения, вот они и перекладывают свои несбывшиеся мечты на детей. Не спросив их, не думая об их чувствах. Но тут же вспомнила Егоровну, как та говорила про обиду хороших людей, да про нерешенные сердечные дела, да язычок-то и прикусила. И после долгой паузы, когда все клокотавшее внутри улеглось, улыбнулась.

– И хозяйство всё в одних руках сосредоточить! – «окая» как некий старый дед нараспев произнесла она, сведя все к шутке, но довольно ехидно продолжила: – Я и Митя? Папа, это мысль! Теперь буду звать его не иначе как «женихом».

– Не сердись, дочка. Вот, ты смеешься, значит, не сердишься. Да?

– Да, папа. Главное, чтобы он нашелся побыстрее.

***

Сегодня был один из важных дней в жизни города – торговля до обеда была остановлена, а многие учреждения не работали вовсе. Утром Егоровна рано разбудила Лизу. Они поднялись, собрались и слились по дороге с теми несколькими тысячами горожан, которые ежегодно провожали чудотворную Оранскую икону крестным ходом. Почти полтора столетия назад спасла она нижегородцев от моровой язвы, о чем из уст в уста передавали очевидцы предание, как отступала напасть и не могла перешагнуть тех улиц, по которым пронесли лик Богородицы. В память об этом спасении ежегодно после Пасхи, из года в год, из рода род, из поколения в поколение приносили икону Оранской Владимирской Богоматери в Нижний Новгород для всеобщего поклонения, а летом она совершала обратный путь в Оранский Богородицкий монастырь. Более пятидесяти верст сопровождали ее горожане и жители губернии. Последней остановкой на территории города был Крестовоздвиженский монастырь, дальше шествие направлялось к Арзамасскому тракту и перемещалось уже за околицу.

Памятуя опасения отца, так и не пожелавшего сопровождать их, Лиза с няней, приближаясь к окраине, стали вглядываться в боковые улицы и переулки, заполненные повозками, ожидающими окончания процессии. Единицы из них пытались вклиниться в поток пеших людей.

– Да не дошли еще, доню. Будет ждать, где и в прошлом годе.

– А если там уже было не встать, если все заполонено и пришлось искать другое место? – волновалась Лиза, потому что народу сегодня было что-то очень уж много и шли все довольно плотно.

– Да ни свет, ни заря, как отправился. Да найдем! – няня была невозмутима и уверена в Кузьме, который должен был подхватить их и отвезти обратно домой.

– Хорошо, что я взяла зонтик, а то бы солнцем напекло, – зачем-то сказала Лиза и тут же пожалела.

– Напекло? – взволновалась Егоровна. – Да, уж какой час на солнцепеке! Ну, все, давай выбираться отсюда поближе к краешку. Действительно пора!

Как ни отнекивалась Лиза, няня оттащила ее в первый попавшийся переулок, нашла тенечек и велела не сходить с этого места, а сама отправилась искать их коляску. Лиза стояла и наблюдала, как все дальше удаляются сверкающие на солнце хоругви, поднятые на высоких древках, как затихает вдали колокольный перезвон. Она смотрела вслед пыльному облаку, поднятому сотнями ног и думала, что по этой самой дороге можно добраться и до Лугового. За этими мыслями ее и застал Сергей Горбатов, тоже высматривающий кого-то в толпе.

– Здравствуйте, Лиза! У Вас такая тоска сейчас была во взгляде! А я и не думал, что Вы настолько набожны.

– Здравствуйте, Сергей Осипович. Я никогда не понимаю – серьезно Вы говорите или подшучиваете надо мной? – смутилась Лиза от того, что ее застали врасплох.

– Да разве б я посмел смеяться над таким! Что Вы! Я же тоже сегодня здесь, да, наверно тут половина города, если не больше!

– Это же общая радость! – Лиза всматривалась в лицо Сергея и так до конца не понимала – сарказм там или искренность. – Вы тут с Таней?

– Нет, она осталась дома. Я сопровождал тетушку, но нас разделил людской поток и мы потеряли друг друга из вида. Надеялся встретиться с ней у экипажа, но и его не вижу.

– У меня та же история! – Лиза огляделась по сторонам. – Няня пошла искать нашего кучера, я жду ее.

– Так отчего, все-таки, у Вас такие грустные глаза в такой радостный день? – настаивал Сергей.

– Я смотрела на дорогу. Если ехать по ней, то можно добраться до усадьбы, где я выросла. Не обращайте внимания, это так. Воспоминания.

– Вы же не были там в этом году, я прав? – внимательно вглядывался в ее лицо Сергей, как бы пытаясь понять насколько это для нее важно, и Лиза заметила это, растрогалась и ответила от души, видя такое участие в себе.

– Не была. Вы не представляете себе, Сергей, как я скучаю по Луговому. Как я хочу хоть на секундочку оказаться там, посидеть на маминой скамейке, пройтись по берегу Оки, где я столько бегала в детстве.

– Лиза. Сегодня такой день! Вот Вы произнесли свое заветное желание вслух, и значит, оно обязательно сбудется.

– Вы думаете?

– Обязательно. У Вас все всегда должно получаться. Кстати, я хотел извиниться за прерванную тогда прогулку. Давайте повторим ее? В этот раз, надеюсь, все будет благополучно.

– Я, право, не знаю, Сергей Осипович, – Лиза растерялась, но и отказать не имела ни желания, ни повода. – Приезжайте лучше к нам в дом, спросите у папеньки.

– Ваш папенька, наверно, в выходные дни снова уедет за город, а Вас снова оставит здесь? Давайте в субботу покатаемся? Я теперь знаю, какая масть Вам нравится, и постараюсь сделать сюрприз!

– Верхом? Но это точно без папиного разрешения не обойдется! Он же поймет, что я оделась для верховой прогулки и обязательно спросит – где и с кем. Он остается дома в этот раз.

– Ну, значит как тогда, я покатаю вас в запряжке. Не отказывайте мне, Лиза. Пожалуйста. Давайте встретимся там же, где в прошлый раз садились в экипаж. Я буду ждать Вас там с десяти утра до полудня, хорошо?

– Лиза! Лизонька, ты где? – раздался где-то за сомкнутыми в ряд повозками голос няни. – Я не вижу тебя!

– Спасибо Вам, Сергей Осипович, за приглашение, я подумаю. Давайте прощаться, за мной уже пришли.

– До свидания, Лиза, до субботы! – он дотронулся до кончиков ее пальцев, и, когда Лиза обернулась на голос няни, растворился в проходящей толпе.

Сергей сделал всего несколько шагов в сторону и наблюдал теперь за Лизой из-за лакового борта чьего-то экипажа. Он видел, как к ней подошла полная женщина простоватого вида и увела куда-то вверх по переулку. И тут он сам почувствовал на себе пристальный взгляд. Огляделся. Никого не заметил. Но ощущение не проходило и, осматриваясь уже внимательнее, он увидел сидящую в своей повозке Варвару, взгляды их встретились и не подойти было уже неудобно. Приблизившись, он понял, что глаза ее наполнены влагой, а губы крепко сжаты, чтобы не заплакать.

– Приветствую Вас, Варвара Михайловна! Какой замечательный, солнечный день, не правда ли? – он решил не обращать внимания на ее настроение.

– Да. Такой солнечный, что слепит глаза, – как будто бы с обидой ответила она, и утерла, все-таки пролившуюся слезинку. – Это была Ваша… пассия?

– Кто? – с удивлением спросил Горбатов и понял, что она наблюдала весь их разговор с Лизой. С досады он прикусил губу, но понадеялся, что слов она на таком расстоянии разобрать не могла. Сергей решил тему не развивать и, если получится, сменить. – Да Вы, я смотрю, чем-то расстроены? Ах, как мне не везет! В такой день встречаю уже вторую печальную знакомую по пути. Вы что ли сговорились? – он попытался свести все к шутке.

– Что, ваша дама чем-то была расстроена? – Варвара все еще не могла успокоиться, увидев Сергея с какой-то очень молодой и необычайно привлекательной особой. «А вдруг, у него есть невеста?» – впервые пришло ей в голову, и она ничего не смогла поделать с подступившими слезами.

– Эта девочка? – недоуменно округлил глаза Сергей. – А я даже сразу и не понял, о ком Вы меня спрашиваете. Да, это она была расстроена, только какая же она «дама»? Это Танина товарка по пансиону. Я видел ее на выпускном балу, сегодня подошел поприветствовать.

– И что же было причиной ее расстройства? – уже почти успокоившись, спросила Варвара, чтобы как-то завершить этот разговор.

– Я не очень понял. Она говорила что-то про тоску, про дорогу, на которую она смотрит. Кажется, по этой дороге ушел и не вернулся ее жених! – сымпровизировал Сергей, чтобы закрыть тему.

– Ах, какая печальная история, – Варвара уже почти потеряла интерес к случайной знакомой Сергея. – А Вы кого-то ждете, Сергей Осипович?

– Да уж, видно, не дождусь. Мы разминулись в толпе с тетушкой и она, скорей всего, воспользовалась нашим экипажем. Придется мне искать извозчика и встретиться с ней уже дома.

– Позвольте мне отплатить Вам за тот случай такой же монетой. Разрешите подвезти Вас? Думаю, с извозчиками здесь сегодня будут затруднения.

Сергей кивнул, сел к ней в экипаж и тот стал медленно выбираться из запруженного повозками переулка.

***

По дороге Мамочкина уговорила Сергея заехать к ней обедать. Он довольно быстро согласился, потому что домой не хотелось, а потеряв в толпе тетку из вида, он также понимал, что потерял и надежду выклянчить у нее по дороге хоть какое-то денежное пособие. Но у него оставалось лекарства еще на пару дней, и он мог подождать. Войдя в дом Варвары, Сергей был приятно удивлен тем, что никого из ее окружения сегодня приглашено вовсе не было. Хотя намеренная интимность обстановки его немного напрягала. Он вышел в уборную и там принял порошок. Вскоре все стало гораздо проще и приятнее, тем более Варвара затронула такую тему, которая Сергею очень импонировала.

– Вы не были у меня в воскресенье, Сергей Осипович, – с обидой в голосе укорила его Варвара. – Я же при Вас говорила про большой прием литераторов у меня в доме.

– Да разве я обещал, милая Варвара Михайловна? Я же был у Вас за день до того приема! – искренне недоумевал Горбатов.

– А я ждала. Я думала, что Вы понимаете, что это все устраивалось ради… – она запнулась. – Прием был устроен мной для того, чтобы свести талантливых людей с теми, кто может способствовать продвижению их творчества. У меня были издатели, причем двое столичных, проездом. Ну, да что о них теперь говорить, все равно этот момент уже упущен.

– Варвара Михайловна! Я очень ценю Ваши труды в литературном сообществе, но в воскресенье мой визит был невозможен. Моя тетушка принимала у себя китайских гостей во главе с самим вице-королем. Это было определено заранее. Вы понимаете, что такие визиты не переносятся?

– Боже мой! – всплеснула руками Варвара, для которой, конечно же, все ее ухищрения по сбору в одном месте влиятельных в литературном мире предпринимателей и меценатов, были гораздо весомее каких угодно заморских визитеров. – Ну, пусть бы тетушка их и принимала, Вы-то могли пропустить тот вечер ради меня?

– Дело в том, – Сергей потупился, как будто она вытащила из него признание насильно, хотя сам был рад представившейся возможности огласить свой новый статус. – Не хотелось афишировать, но на тетушкином приеме я был, простите, фигурой не последней. Вице-король именно мне вручал национальную награду. Хорошо бы было торжество без главного фигуранта! Это, простите, неуважение к наместнику коронованной особы, пусть и иного государства.

– Государственную награду? Вам?! – глаза Варвары непроизвольно округлились.

– Вы считаете – не достоин? – улыбнулся Сергей.

– Ой, что Вы, что Вы! Я просто опешила. Это замечательно, что Ваши достоинства видны всем, а не только мне. Я поздравляю Вас. А что за награда?

– Орден Желтого Дракона.

– Ах, как экзотично. Я думаю, именно поэту очень к лицу такие причудливые знаки отличия. Прошу, наденьте его в следующий раз, как будете у меня, – Варвара кокетливо посмотрела на Сергея. – Вы, надеюсь, собираетесь бывать у меня еще? Вы ведь и вчера не приходили, хотя был вторник.

Сергей подошел к ней и, взяв ее ладонь, поднес к губам, продлив поцелуй гораздо дольше всех временных приличий, Варвара, как всегда, зарделась.

– Прошу понять меня правильно, Варвара Михайловна. Если буду свободен, то с радостью.

– Дело в том, – чуть погодя Варвара и Сергей перешли в другую комнату, и она теперь наблюдала, как он неспешно набивает свою трубку. – Сергей Осипович, простите меня, я позволила себе говорить о Вас с одним из моих воскресных гостей, и вчера мы вместе ждали Вас – для делового, предметного разговора. Я была под таким впечатлением от Ваших стихов, что предложила ему издать Ваш сборник, куда вошли бы произведения разных лет. И, обязательно, те, что Вы читали у меня тогда! Это упущение, что их нельзя найти изданными. Ну, и может что-то из нового? Вы же пишете сейчас?

– Не хочу кокетничать, но, скажем так, у меня был период, когда вдохновение обходило меня стороной, – Сергей именно что кокетничал сейчас с Варварой.

А что! Она хорошо потрудилась, старалась для него, надо бы поощрить, чтобы не потеряла интерес. Он посмотрел на нее так, что она снова покраснела.

– Но в последнее время, кажется, – загадочно интриговал Сергей, – у меня снова появилась муза.

– Я понимаю. Это такой образ? – Варвара боялась ошибиться, приняв за намек шутку, но внутри у нее все трепетало от надежды.

Он не ответил и так пристально посмотрел на нее в упор, что она совсем смутилась, встала, подошла к оконным занавескам, принялась их зачем-то теребить и, уже вполоборота, стала быстро-быстро говорить, словно только что решившись на что-то.

– Я не всегда понимаю, что происходит вокруг. Я, наверно, не очень умная женщина… Мне так нужен друг. Человек, которому я могла бы доверять. Вы знаете, Сергей, мне кажется, Вам я могла бы доверять… У меня сейчас возникли сложности с делами пароходства, но это все абсолютнейшая ерунда! Я вовсе не об этом хотела говорить с Вами…

– Вам нужна какая-то помощь с моей стороны? Но что я могу, может Вам лучше обратиться к грамотному юристу? – спросил Сергей.

– Нет-нет! Это совсем не то! – Варвара обернулась к нему с таким отчаянным выражением на лице, что Сергей испугался, что она сейчас объясниться ему в любви. И он почти не ошибся. – Тот издатель. Тот человек, что я сейчас говорила Вам… Он и еще несколько моих деловых партнеров обедаем в субботу на одном из пароходов товарищества. Приходите обязательно! Знаете, где Сибирская пристань? Я Вас познакомлю, наконец. Вряд ли он соизволит прийти по этому поводу еще раз… Но опять, дело не только в этом! В пять вечера пароход по расписанию отходит. Я должна, я вынуждена отплыть на нем, это по делам… Я прошу, я заклинаю Вас, если Вы только располагаете временем – составьте мне компанию в этом путешествии! От Вас ничего не требуется, только быть рядом. Каюта первого класса уже зарезервирована за Вами.

– В эту субботу? Но это невозможно! – Сергей вспомнил о назначенном Лизе свидании, от которого он ждал так много. – Если бы знать заранее…

– Снова дипломатические дела? – с печальной усмешкой спросила обессиленная Варвара.

– Я не могу Вам ничего обещать сейчас, – с досадой отвечал Горбатов. – Простите, мне уже пора.

Варвара встала и сама вышла провожать гостя, махнув рукой высунувшейся в прихожую Геле. Уже, когда дверь была отперта, и Сергей наклонился в прощальном поцелуе к ее руке, она чуть слышно произнесла ему на ухо:

– Если Вы не придете, я буду считать, что неправильно поняла Вас.

***

И вот наступил четверг. Лиза весь вечер накануне решала, во что лучше одеться для проведения экскурсии. Перебрав весь свой гардероб, она поняла, что у нее совсем нет строгих нарядов, таких например, как форменные платья синявок в Институте или чего-то на них похожего. Она остановилась на самом скромном однотонном летнем костюме, но так как все вещи у нее были довольно нарядными, то он в понятие «делового» все равно вписывался плохо. Она решила подумать об этом при случае.

Как прошла лекция, она знала только со слов отца, потому что сама помнила только несколько моментов в павильоне. Холодный ужас, когда собравшиеся экскурсанты все смотрели на нее и ждали первого слова – тогда она по совету Льва Александровича «выбрала» из них барышню, примерно ее возраста и весь материал рассказывала ей, ища глазами знакомое уже лицо при переходе к следующей витрине. Еще ярко помнился момент, когда отчего-то включилась паровая машина Мимозова в соседнем зале, и все внимание ее слушателей тут же обратилось к проему двери, откуда раздавался шум. И в самом конце, когда она все уже рассказала и посетители со смехом пробовали открывать замки с секретом – дотошный мальчик. Он был в очках, которые постоянно сползали у него с носа, и, поправляя их пальцем, он задавал ей очередной вопрос. Лиза экзамен выдержала блестяще! Так, по крайней мере, говорил ей Андрей Григорьевич.

Лиза сама чувствовала, как что-то в ней поменялось после этого испытания. Нельзя сказать, что она приобрела какую-то неимоверную уверенность в себе, да и смотрящих не нее глаз она по-прежнему не могла не замечать, как это происходит со временем, например, с артистами, преподавателями или представителями иных публичных профессий. Не было это и гордыней преодоления рубежа «Я теперь все могу!», нет. Но внутренне сегодняшняя Лиза отличалась от себя вчерашней, может быть всего на чуть-чуть, но это было так.

Пятничный урок с Аленкой прошел легко. Девочка пока не получала заданий, и все интересное происходило с ней именно на занятии. По уже складывающейся между ними традиции, после выполнения всего запланированного Лизой, она играла девочке несколько вещей. Потом они вместе запирали зал, и Лиза отводила Алену на ее половину к маме или к няне, если Вересаевых не было дома.

– Ну, вот и все на сегодня! – сказала Лиза, закрывая крышку рояля – она только что играла для Аленки марши. – В следующий раз я покажу Вам вальс и мазурку, потом дойдем и до песен, и Вы запомните все три музыкальных жанра.

Лиза уже запирала зал, а Аленка стояла посреди входного вестибюля, когда двери апартаментов напротив Вересаевских распахнулись, ударив изо всех сил створками о стену. Оттуда вывалился разъяренный господин средних лет, со смуглым лицом, наполовину заросшим чернейшей бородой и усами, и, если бы в руках у него оказалась кривая абордажная сабля, Лиза бы совсем не удивилась, так он был похож на пирата, готового к нападению. Но вместо красной косынки, повязанной на голове, там красовался ночной колпак с кисточкой, а широких шаровар не было вовсе – оголенные волосатые ноги выглядывали из распахивающегося от резких движений яркого шелкового халата.

Лиза непроизвольно сделала несколько шагов к Аленке, чтобы заслонить ее от возникшего чудища, та зажала складки Лизиной юбки в своем маленьком кулачке и лишь выглядывала у нее из-за спины.

– Нет, ты погляди! Опять долбают! Это надо же! Я сейчас прикручу это «блямц-блямц»! Трень-брень! Навек отобью охоту меня будить! – Пират резко остановился, секунду вглядывался в двух девочек перед собой, потом сделал еще несколько крадущихся шагов к ним. – Это что за мухи-комары?

Он дыхнул прямо в лицо Лизе застарелым перегаром. Никакой разницы между понятиями похмельный, нетрезвый и выпивший она не знала, не понимала, а видела только одно – перед ней пьяный человек. Природный страх охватывал все ее существо в таких случаях, как Лиза однажды признавалась няне. Но сейчас за ней стояла Аленка – ребенок, только выбирающийся из последствий болезни. Лиза как-то мгновенно поняла, что нельзя допустить, чтобы пошли насмарку совместные труды целительного времени, терпеливых родителей и самой девочки, чтобы она снова замкнулась в себе из-за этого внезапного испуга. Убежать было невозможно! А тогда не оставалось ничего, как собрать всю волю и не показать страх собственный. «И никакой силой их не остановишь, кроме другой силы!» – вспомнила она тот разговор с Егоровной. Какая ж сила была у Лизы? Да никакой. Единственное, что она сейчас видела возможным развитием событий – это сохранение спокойствия и собственного достоинства. Она одной рукой прикрывала Аленку, а во второй зажала ноты, прижав их к груди как щит.

– Это вы что ли тут по клавишам бряцаете, а, насекомые? – продолжал орать загорелый корсар в неглиже. – Я сплю! А у вас тут трали-вали, шурум-бурум! А, ну-ка, сбрызните отсюда мигом!

– Потрудитесь сменить тон, сударь, – как можно спокойнее, чтобы не дрожал голос, произнесла Лиза. – Здесь ребенок, Вы можете напугать девочку. Не говоря уже о том, что являться в таком виде перед дамой – верх неприличия.

– Это что тут прожужжало? А? Это кто тут «дама»? – продолжал куражиться нетрезвый господин. – Давайте-ка ноги в руки и что б духу вашего через минуту не осталось! Беги, учителка, пока я тебе скорости не придал!

– Вы не смеете со мной так разговаривать! Кто дал Вам право? – Лиза готова была заплакать.

– Ах ты, ёксель-моксель! Да я на всё здесь имею право! Я тут живу! – уже успокоившись, откровенно издевался пират, сложив теперь руки на груди и картинно отставив одну волосатую ногу вбок.

– Вы здесь живете не один, – продолжала сражение Лиза, когда у нее за спиной спасительно скрипнула дверь.

– Елизавета Андреевна! – раздался испуганный голос Аленкиной няни, которая, видимо, услышала громкие голоса. – Сбегать за Андреем Григорьевичем?

– Сбегай, сбегай! – поддакнул ей господин, не меняя позы. – Позови хозяина, посмотрим, кого он вышибет отсюда первой!

– Нет, спасибо, я сама разберусь, – ответила Лиза, не оборачиваясь. – Только заберите Аленку. Ты не испугалась, малышка?

– Нет,– девочка затрясла кудряшками, а потом расплылась в неожиданной улыбке: – Он только сначала страшный, а потом – смешной.

Девочка отпустила Лизину одежду и пошла к своим дверям, но на пороге обернулась и, убегая внутрь комнат, смеясь, прокричала напоследок:

– Никогда не видела такого мохнатого дядю!

– Вот ведь муха! – вслед ей погрозил бородатый господин, понимая, что последнее высказывание девочки превратило ситуацию в комичную. – Ну, что, стрекоза? Первый раз прощаю, но, чтоб больше мне по мозгам не бренчать, поняла?

– Хорошо, давайте договариваться! – не уходила Лиза и, развернувшийся было господин, снова посмотрел на нее как на неведомую зверушку.

– О чем? Насекомое? – пират видимо жалел, что при его странном наряде нет лорнета, чтобы подробнее рассмотреть это диво.

– Прекратите беседу в подобных выражениях, – Лиза решила не отступать ни на шаг. – Вы наш гость, и поэтому я согласна пойти Вам навстречу, даже, если ваш режим не совпадает с… – она запнулась, подбирая слово, – с общепринятым. Назначьте удобный для Вас промежуток, и я перенесу занятия, хотя для девочки два часа до обеда – самое благоприятное время.

– Ах, смотрите, какой политес! Прямо Версаль, право слово! – жилец продолжал придерживаться надменно-издевательского тона. – Ну, так вот что я Вам посоветую, милое насекомое! Жужжите здесь сколь Вам угодно, когда меня не бывает дома. Адью! – И он снова развернулся, чтобы уйти к себе.

– Это не разговор! – в спину ему продолжала настаивать на своем Лиза. – Насколько я осведомлена, чаще всего Вас не бывает дома по ночам. Вы сами должны понимать, что это время неприемлемо для детей!

– Да ты откуда тут такая! – снова повысил голос, уставший от долгого препирательства сонный жилец. – Жили-не-тужили, явилась!

– Я – дочь хозяина дома. Вы не сочли нужным представиться, поэтому для меня Вы – просто наш гость. Но Вересаевы также наши гости, и я буду продолжать занятия с их дочкой, нравится Вам это или нет. Раз ничего вразумительного по переносу времени занятий Вы сейчас сказать мне не можете, значит все остается, как было, и мы будем использовать зальный инструмент с десяти утра до полудня, по вторникам и пятницам. Но мы можем вернуться к этому разговору в любой момент, когда Вы будете к нему готовы. Au revoir!

И Лиза, стараясь не убыстрять шаг, вышла за двери на улицу, оставив пирата в недоумении.

Полетаев все-таки узнал об этом инциденте, потому что вечером, оторвавшись от чтения очередной газеты спросил:

– Лизонька! Почему ты не сказала, что наш жилец повел себя так некрасиво по отношению к тебе? Помни, что рядом всегда есть тот, кто может защитить тебя и твою честь. По крайней мере, пока я жив.

– Я знаю, папа, – она подошла и обняла сидящего отца за шею. – Я вышла из положения сама. Там не было речи об оскорблении, просто невоспитанный субъект. А откуда ты узнал?

– Ко мне заходил Сан Саныч, ты разве не слышала? У них состоялся нелицеприятный разговор с Гаджимхановым из-за дочери. Занимайтесь спокойно, он Вас больше не посмеет потревожить.

– Гаджимханов? Это он и есть? Этот пират?

– Ха-ха! Да, есть в нем что-то картинное. Он не пират, Лизонька, а какой-то торговый представитель. На выставке я его часто вижу при выходе, когда они рассаживаются по пролеткам – по вечерам он перемещается с большими компаниями по ресторанам. И на ярмарке встречал.

– Ну, и Бог с ним! Хорошо, что завтра такой день, что тебе не надо никуда идти. А я выберусь погулять, если будет хорошая погода, хорошо?

– Конечно, дочка. Только ведь я не смогу тебя сопровождать. Я не говорил тебе?

– Да и не надо папа, – Лиза и не подумала, что отец может понять ее слова как приглашение. – Я пройдусь по магазинам, тебе это не интересно, я сама. А чего ты мне не говорил?

– Того, что вот оно! Начинается, Лизонька! – Полетаев отложил газету вовсе в сторону. – И у меня ведь завтра первый экзамен. Собрание промышленников. Через недельку-две – купцов. Потом высшее руководство города и Выставки. Если пройду отбор, то мой доклад будут рекомендовать устроительной комиссии съезда, я тебе рассказывал. Так что буду ждать своей очереди, на целый день завтра туда отправляюсь – таких соискателей как я много, Лиза. Может за один день всех и не успеют выслушать.

– Ох! Ну, я желаю тебе удачи, папа! Ни пуха, ни пера!

– К черту! Прости-господи.

***

День обещал быть жарким, и Лиза решила надеть белое. Она спешила, хотя знала, что в запасе у нее целых два часа – он обещал, он будет ждать ее. Но решившись на прогулку, она сама уже теряла терпение и хотела быстрее его увидеть. На кровати были разложены панталончики, «юбка приличия», нижняя юбка с красивым шитьем понизу и чулки. Она уже надела сорочку и батистовый корсет – все белоснежное, чтобы не просвечивало. И вот в последний момент приключилась неприятность. Пристегивая чулочки, она так торопилась, что одна из четырех резинок оторвалась и «выстрелила» куда-то в потолок. Лиза кинулась искать ее, чтобы поскорее пришить, но перерыв всю постель, заглянув под кровать и отодвинув столик у окна, она «беглянку» так и не нашла.

Папа уже уехал из дома, поэтому она, как была, в одном белье побежала за «рабочей коробкой». Няню не звала, она сама теперь знала, что где лежит. Перерыв все до дна, ни одной белой резинки для подвязок она не отыскала. «Это примета! Не надо никуда ходить, ангелы меня останавливают» – подумала Лиза, но после тряхнула головой: «Что за суеверия, право! Глупости!». Но не надевать же в такую жару зимний корсет, это невыносимо! Лиза взяла из коробки розовую резинку и наскоро пришила ее на место оторванной: «Ничего! Завтра куплю белую и перешью. Никто не заметит, один-то день!»

Зеркала в рост в этом флигеле у Полетаевых не было. Лиза попыталась, подпрыгивая в умывальне, рассмотреть, не видно ли ее ухищрения сквозь ткань самого платья, но так ничего и не разглядела. Ее прыжки из кухни услыхала Егоровна, пришлось выйти в прихожую, пока она ничего не заподозрила.

– Что это ты резвишься с утра, доню?

– Я гулять, няня, – обуваясь, повторила ей Лиза то, что уже обсуждалось за завтраком. – Когда вернусь, не знаю, не волнуйся и не жди меня к определенному часу.

– Что значит «не жди», к обеду, чтоб была!

Лиза надела «прогулочную» шляпу и чмокнула няню в щеку.

Сергей Горбатов тоже в этот день опаздывал к назначенному часу. Он имел задумку, которую выполнить без доброй воли тетушки было невозможно, и теперь стоял перед ней в положении просителя.

– Чего тебе? Снова денег? – тетка была недовольна жизнью племянника, его постоянными отлучками из дому, за которыми она больше не могла проследить. – Если ты взрослый и самостоятельный человек, то будь любезен сам подумать о своем обеспечении. Найди себе службу.

– Тетушка! Уже идут переговоры о моем переиздании. Я прошу только временно поддержать меня, – произнес он вслух, а про себя подумал: «Катитесь вы все к чертовой матери! Через неделю я буду уже в Женеве или в Париже. И упейтесь здесь своими запретами и благотворительностью, своими скакунами и издателями, опостылевшие тетки!».

– Денег не дам.

– Да я, право, и не надеялся, – искренне признался Сергей.

– А чего ж тебе тогда? – тетку на мякине было не провести, она все время ждала какого-нибудь подвоха от своих племянников.

– У меня к Вам просьба. Дайте мне на сегодня Верного.

– Зачем тебе выставочный рысак? Ты собираешься участвовать в гонках? Или просто загубить мне коня?

– Умоляю, тетушка! Я так редко что-то прошу у Вас. Мне нужен именно он. И только до завтра.

– А что произойдет завтра? – скептически поинтересовалась Удальцова.

«Эх! Рискнуть и рассказать ей задуманное? Тогда точно даст. Или нет! Женщинам ничего нельзя сообщать заранее. Сглазят. Или помешают», – Сергей понимал, что в его плане есть сомнительные моменты, и тетушка может начать взывать к чести или другой подобной ерунде! Завтра. Он обо всем ей расскажет завтра, когда все уже свершится. Он видел, как она разговаривала на пикнике с Полетаевым, он «из ее круга», никуда она не денется и союз с Лизой одобрит. А папаша – это вообще дело второе!

Растерянная улыбка на лице племянника и молчаливое раздумье, которые Гликерия Осиповна приняла за стеснение, угадав присутствие в этом деле барышни, сыграли Сергею на руку.

– Хорошо, бери, – смилостивилась она. – Но только не вздумай поставить его под седло!

– Только в упряжи, тетушка. Обещаю.

– И возьми Фильку, он знает, как с ним управляться!

– Я и сам знаю, тетушка.

– Возьми Филимона, говорю! Еще загонишь Верного…

– Буду ехать только шагом или рысью. Клянусь! – и Сергей поспешил переодеваться.

Перед уходом он заглянул в потайной ящик – у него оставалось три порошка. Подумав, что вдруг придется заночевать вне дома, он сгреб все и рассовал по карманам сюртука. На место встречи он прибыл на полчаса позже назначенного времени и на четверть часа раньше Лизы.

***

Улицы города незаметно промелькнули мимо, и Лиза поняла, что они находятся там, где случайно столкнулись в среду – недалеко от городской заставы.

– А куда мы сегодня едем кататься, Сергей? – спросила она, наконец.

– Вы, Лиза, так опасаетесь встретить кого-то из знакомых, что я подумал о загородной прогулке, – он чуть понукнул коня и тот резво прибавил шагу. – Да и Верный может показать себя во всей красе на длинном участке, а не в переулках.

– Какой красавец! – воскликнула Лиза.

– Орловский рысак! – с гордостью хозяина похвалил коня и Сергей.

Верный поочередно демонстрировал ездокам все свои аллюры, Сергей забыл данное тетушке обещание, и часто они переходили на галоп. Когда же они проезжали знакомое Лизе с детства разветвление дорог, то Сергей как бы невзначай свернул с главной дороги на ту, что вела к берегу Оки.

– Но мы же недалеко, да? – забеспокоилась Лиза. – Вы же привезете меня домой к обеду?

– Девочке велено быть дома к обеду? Папа рассердится? – шутки Сергея больно ранили Лизу, но вызывали у нее лишь досаду, рассердиться на своего спутника не приходило ей и в голову.

– Нет, причем тут папа? Его вообще не будет дома до вечера. Просто я обещала.

– Лиза, ну, я прошу Вас. Какой обед? – Сергей еще раз хлыстнул коня и тот недоуменно мотнул головой, не понимая, зачем его настолько часто бить, если он и так все понимает, но прибавил ходу. – Мы только с Вами встретились, прошло чуть больше часа. Вы знаете эту дорогу?

– Да, конечно! Мы по ней всегда ездили в Луговое, – Лиза мечтательно осматривала окрестности, узнавая их и замечая редкие перемены. – Сейчас будет поворот к мосту. А чуть дальше – заливные луга.

– Знаете, Лиза, – теперь Сергей чуть сбавил темп, – я недавно слышал про точку невозврата. Это когда пройдена та часть пути, где надо принимать решение.

– Решение о чем? – не поняла Лиза.

– Ну, вот, например, идут люди по снежной пустыне и понимают, что еды и сил им хватит только на обратный путь, тогда они принимают решение прервать путешествие к цели и разворачиваются обратно. Это и есть та точка, с которой еще можно вернуться.

– Вы предлагаете сейчас развернуться? Мы уже, действительно далеко от города!

– Я предлагаю принять решение, – Сергей, сидя на козлах, не видел ее лица и теперь часто оборачивался. – Вы же хотели в свою усадьбу? Как Вы думаете, мы проехали половину дороги до нее? Может быть, возвращаться уже дольше, чем доехать до Вашего Лугового?

– Ах! Прямо сегодня я смогу увидеть Луговое? – у Лизы загорелись глаза. – Да, конечно полпути мы уже проехали. Вон за тем лесочком будет берег, а вдоль него тропинка, на которой стоит мамина скамейка. А ведь мы до нее пешком могли доходить на прогулках из имения. Так что уже недалеко, Вы правы.

– Сколько обычно занимает дорога туда из города? – спросил Сергей.

– По хорошей дороге – чуть меньше трех часов. Но мы никогда так не гнали, как сегодня! – смеялась, предвкушая радость Лиза.

– Ну, что, Лиза? Решайте! – Сергей не останавливал Верного, и приближался к намеченной цели. – Мы успеем вернуться в город засветло, я Вам обещаю.

– Едем, едем! Одним глазком гляну и вернемся.

Теперь, когда она согласилась, Сергей вовсе успокоился – времени впереди было достаточно. Надо было начинать приводить свой план в действие.

– Лиза, мы едем уже довольно долго, не хотите ли ненадолго остановиться? Если честно, то я бы не отказался, да и коню надо передохнуть. Может быть, сделаем привал у той самой скамейки?

– Нет, скамейка на открытом месте, на высоком берегу, – смущаясь, ответила Лиза, поняв о какой причине для остановки намекал Сергей. – Чуть дальше будет поляна, окруженная лесом. И там заросли вдоль дороги, и есть где распрячь Верного.

– Вы действительно, знаток этих мест! Так и решим, – и Сергей снова понукнул коня.

Пролетая по высокому берегу Оки, они неслись все быстрее, и, проезжая мамину скамью, Лиза привстала в повозке, чтобы хоть посмотреть на нее. Место действительно было высокое и открытое, и порывом ветра с нее сорвало шляпу. Сергей попытался затормозить на всем скаку повозку, но оба они тут же поняли, что надобности в этом нет. С высокого берега было видно, как шляпа спланировала к реке и плюхнулась в ее воды. Спуска вниз здесь не было – слишком крутым был берег.

– Я подарю Вам новую, Лиза! – закричал на весь простор Сергей, а Лиза счастливо рассмеялась в ответ.

***

Они остановились на выбранной Лизой поляне.

– Лиза, Вы можете погулять с четверть часа, я пока займусь Верным, – сказал ей Сергей и она, послушно кивнув, побрела к опушке.

Сергей осмотрел место и решил не распрягать коня – спуск с дороги был пологим, и, хотя поляна заросла травой почти в человеческий рост, съехать с нее обратно на сухую от жары дорогу не представляло никакого труда. Он привязал поводья к березке у обочины, и сел боком на ступеньки повозки. «Надо бы принять лекарство, с утра прошло уже много времени. Но как тут неудобно – может просыпаться!» – подумал он.

Лиза возвращалась неспешно, по дороге срывая траву и полевые цветы. Она заметила пустую повозку и стала осматриваться.

– Я здесь, Лиза! – раздался голос Сергея.

Лиза заметила его – он раскинулся на спине и смотрел в небо. Она подошла, села рядом со всей своей охапкой и начала плести венок. Увидеть их с дороги теперь стало невозможно – высокая трава скрывала их полностью.

– Лиза, это вместо шляпы? На ней были похожие цветы, – спросил ее Сергей, указывая на результат ее творчества.

– Нет! Это корона Лесной царевны! – и Лиза, смеясь, водрузила пышный венок себе на голову.

Сергей приподнялся на локте и, как он умел, пристально поглядел ей прямо в глаза.

– Сплетите мне такой же, Лиза! Сделайте меня Лесным принцем. Сделайте меня своим принцем, – и он снова лег в траву, а Лиза смутилась и молча стала делать второй венок.

– Вот. Надо приложить и тогда я закончу, – сказала она Сергею, держа двумя руками незакрепленный пока венок.

Сергей лежал, ничем ей не помогая, и только пристально смотрел ей в лицо. Лиза совсем смешалась под этим взглядом. Для того, чтобы примерить венок, ей пришлось бы перегнутся через Сергея и наклониться к нему. Подумав, она стала на колени и начала склоняться к его лбу. Тут он снова приподнялся на локте и их лица почти соприкоснулись. Он без слов обхватил ее шею и, положив на себя, стал целовать прямо в рот, упрямо разжимая языком ее губы. Лиза была настолько ошарашена, что даже не подумала как-то противиться этому. Она чувствовала его влажные губы на своих губах, и практически теряла сознание.

Тело предательски повело себя в этот момент, желая полностью подчиняться его рукам и ласкам. А руки тоже делали свое дело. Лиза и не заметила, как теперь это она оказалась лежащей на спине, но ей неба было совсем не видно, потому что ее глаза постоянно закатывались от непривычной неги, а когда усилием воли она их все-таки раскрывала, то видела только челку нависшего над ней Сергея. Она не успела испугаться, когда его ладони скользнули по ее груди, настолько это было быстро. Не успев перехватить его ладони, она уже чувствовала их сначала на своей талии, потом на бедрах, потом скользящими вверх по ногам. И лишь, когда они оказались слишком высоко, смяв все нижние юбки и касаясь ее кожи в том месте, где она была почти без прикрытия, Лиза с ужасом вспомнила о розовой резинке, которую он сможет сейчас увидеть и начала отчаянно сопротивляться.

Сделав еще пару попыток усмирить ее, но поняв, что защищается Лиза не в шутку, Сергей не посмел более применять силу и неохотно выпустил ее из своих объятий.

– Лиза! Лиза! – шептал он ей в ухо, пока она сидя пыталась привести одежду в порядок. – Ты создана для любви. Ты уже полностью готова к любви! Только так и не иначе должно все произойти с моей Лесной царевной. Лиза, будьте моей женой. Сейчас, здесь! И ты сегодня в белом, как невеста! Лес уже соединил нас, мы только что были в его венцах. Лиза! – и он снова обхватив ее, положил себе на колени и стал целовать – грубо, сильно, всерьез.

В это время где-то за поворотом дороги, по которой они и приехали, раздались шаги нескольких человек, бряцанье кос и заливистый девичий смех. Две крестьяночки и трое мужиков возвращались с покоса.

– Глянь, баре какие-то к нам приехали, – сказала одна из девиц, увидев запряженную повозку.

– Может наш снова? – спросил детина с косой на плече.

– Не-ееее, – протянула девица. – И коляска не та, и конь другой.

– Хватит глазеть! – прикрикнул на них дядька постарше. – То богомольцы какие в пути привалок сделали. Иди своей дорогой, не зырь на чужое!

Голоса звучали все дальше, пока совсем не растворились в жарком мареве. Лишь только заслышав их, Сергей тут же отпустил Лизу и сейчас они тихо лежали рядом, глядя на проплывающие в вышине облака. Лиза первой села и стала нащупывать в траве свою сумочку, что всегда висела у нее на руке, а сейчас выскользнула и куда-то пропала.

– Лиза, – попытался сказать ей что-то Сергей, но она прервала его.

– Не надо, Сергей Осипович! – она нашла пропажу и доставала из нее зеркальце, гребешок, кошелечек и другие мелочи, раскладывая их у себя на коленях или рядом на траве. – Не смотрите на меня, пожалуйста. Я хочу привести себя в порядок.

– Лиза, я подожду Вас у повозки, – Сергей встал и, зачем-то стащив у Лизы зеркальце, отправился к обочине, сел на ступеньки повозки и подумал: «Надо бы принять лекарство. А то с утра прошло уже столько времени! Не просыпалось бы, хотя с зеркальцем будет легче». Поднеся зеркало к лицу, он увидел, что отвороты сюртука все-таки присыпаны чем-то белым. «Лиза вряд ли пользуется пудрой» – подумал он, но решил не обращать внимания на ерунду.

Когда готовая к продолжению пути Лиза подошла к упряжке, она увидела спокойного и улыбающегося ей Сергея, который протягивал руку, чтобы подсадить ее в повозку. Снова все стало хорошо и Лиза, доверившись ему вновь, протянула свою ладошку. Но Сергей схватил ее за талию, развернул и прижал спиной к борту коляски и снова зашептал в самое ухо:

– Лиза! Я не шучу! Я не мыслю без Вас более жизни своей. Выходите за меня замуж! Есть ли здесь где-нибудь поблизости церковь? Едем сейчас же! Пусть нас обвенчают. Есть тут, где повенчаться?

– В Луговом есть храм, – растеряно сообщила Лиза.

– Прямо в Вашей усадьбе?

– Нет, усадьба – это «Полетаево», просто мы ее так называем, по названию ближайшего села. А само Луговое версты на три дальше отсюда.

– Значит, усадьбу мы все равно будем проезжать мимо? – спросил Сергей.

– Да, конечно. Ворота подъездной дороги выходят прямо к проезжей.

– Ну, что, Лиза? Едем? Скажи, ты хочешь быть со мной? Я нравлюсь тебе хоть сколько-нибудь?

– Сергей, зачем Вы спрашиваете? Вы же знаете, что, да, – только и успела произнести Лиза, как он снова стал ее страстно целовать

Потом, как будто бы через силу оторвавшись от ее губ, он подсадил ее в коляску, сел сам на облучок и они, выехав на дорогу, погнали снова. Лиза стала приходить в себя, нашла на сидении свое зеркальце, видимо выпавшее раньше, сложила его к другим мелочам и спросила:

– Но это как-то неправильно, Сергей. Зачем нам так спешить? Давайте скажем папе и вашей семье? Это все так внезапно! – она прижала ладони к горящим щекам и засмеялась. – Я ничего не понимаю сейчас.

– Внезапно. Да, внезапно! – Сергей хлестал Верного, как ленивую клячу. – Я не могу ждать, Лиза! – Тут он увидел арку сбоку от дороги, уходящую от нее вглубь колею и колонны особняка вдалеке. Он резко затормозил, вышел, бросил поводья на ветки придорожного куста и одним движением снял Лизу на землю. – Я ждать больше не могу, Лиза. Я хочу тебя прямо сейчас. К дьяволу все условности!

Он увлекал ее все дальше по дороге, ведущей к дому, не давая сказать ни слова, тут же зажимая ей рот очередным поцелуем и как заклинания все время бормоча ей что-то одуряющее.

– Лиза! Лиза! Пойдем в твою комнату. Отец твой в городе. Ты же можешь отослать всех слуг? Они тебя послушаются. Лиза! Будь моей женой прямо сейчас! У тебя же есть своя комната? Там нам никто не помешает.

– Сергей! Остановитесь! – Лиза пыталась выскользнуть из его рук. – Это невозможно!

– Нет ничего невозможного. Пойдем, Лиза! Ну!

– Вы не понимаете! – почти кричала она. – Отпустите меня!

Он отпустил.

– Ну, что еще не так, Лиза? – Сергей теперь отошел от нее на два шага и смотрел насмешливо.

– Всё не так! – Лиза пыталась не разрыдаться. – Особняк заколочен. Там нет никаких слуг. И ключей у меня нет. Но дело вовсе не в этом! Это невозможно! То, что Вы говорите – это невозможно! Вы обижаете меня. Неужели Вы этого не понимаете?

– Заколочен? Почему? А куда же ездит Ваш отец? – Сергей слышал из ее слов только то, что говорило ему о том, что план его скорей всего сорван.

– Папа ездит в мастерские, в Луговое. А дом отдан за долги еще тем летом.

– За долги? – Сергей теперь смотрел на нее почти с ужасом.

– Папа все наше состояние вложил в разработки, но и этих денег не хватило. Городской особняк заложен, а этот пришлось уступить банку.

– Так Вы, Лиза, бесприданница? – хлопнув себя по коленям, расхохотался Горбатов.

– Что Вы хотите этим сказать? – Лиза смотрела как он, не останавливаясь, хохочет и ей постепенно становилось страшно.

– Ах, погодите, мне надо успокоиться! – Сергей, вытирая выступившие от смеха слезы с глаз, развернулся и медленно пошел к повозке. Уже издалека Лиза разобрала его слова себе под нос: – Хорош бы я был завтра!

Сергей снова захохотал, потом поискал что-то на сидении, потом сел на ступеньки, спиной к ней, потом запрокинул голову. Лиза стояла, не двигаясь, в том месте, где он ее оставил и ждала, что же будет дальше. А дальше… Сергей молча сидел несколько минут, потом огляделся по сторонам, как бы, не узнавая, где он находится, потом пересел на место кучера и стал разворачивать в сторону города. Лиза ждала, что развернувшись, он позовет ее, но вот мимо проема арки проплыл Верный, потом возница, потом пустое пассажирское место и звук копыт стал удаляться. Лиза пошла к дороге, но, когда она вышла из ворот, та была уже абсолютно пуста.

***

Сергей выехал на ровный участок дороги и остановился. Надо принять лекарство. Он рылся во всех карманах, но так и не нашел ни одной коробочки. «Вывалились что ли, когда мы возились в траве? Ах, как много времени и сил потрачено впустую! Бесприданница! А ведь никогда не подумаешь. Наряды, выходы, Мимозовы в друзьях!» Он тронул Верного и тут понял, что солнце палит так, что обеденное время вероятно уже наступило. «Обед! Варвара, обед, издатель! Ах, ты, черт! Все же псу под хвост, если не явлюсь! Надо успеть!» Кажется, по дороге у него снова шла носом кровь. «Это от жары», – подумал Сергей. «Но какова Лиза! Молчала! И где она, кстати? А, осталась в своем любимом Луговом у белого рояля. Ну, и черт с ней! Забыть. Не думать о ней вовсе! Теперь у него есть только одна выигрышная карта – Варвара. Все ставки не нее. Главное успеть до отплытия!».

Через час и три четверти он въехал в свои городские ворота. Бросил поводья Фильке и не стал слушать его причитаний.

– Ах, барин! Что это Вы с конем сотворили? Аж, розовая пена из-под сбруи. Хозяйка убьет меня!

– Поди прочь, дурак! – отодвинул его с дороги Сергей и пошел сразу на половину к Татьяне.

Она, увидев обезумевший взгляд брата, вскочила и спиной прислонилась к столу. Но так как она была барышня разумная, то перечить ему в таком состоянии, посчитала излишним.

– Таня! Только ты можешь меня спасти!

– Что случилось? Что ты натворил?

– Таня! Меня ждут. Мне необходимо уехать сегодня из города. Но вначале мне нужно мое лекарство. Хоть одна порция! Умоляю. Дай мне денег. Я женюсь и сразу тебе все отдам! Завтра же!

– Ты сдурел, братец? Мы это уже обсуждали. И на ком это ты завтра собрался жениться?

– Ах, да, завтра уже не получится, – что-то вдруг вспомнив, Сергей болезненно захохотал. – А Лиза-то твоя! А? Какова?

– Полетаева? – напряглась Татьяна. – А она-то тут причем?

– Обманула! Всех обманула! А у самой за душой ни гроша! – и Сергей снова рассмеялся. – Сестренка, дай денег?

– Причем тут Лиза? – отчетливо повторила Таня, заподозрив неладное.

– Думал, сделаю женой, потом обвенчаемся, куда ее папаша денется! Хорошо, вовремя узнал!

– Что узнал?

– Что бесприданница твоя Лиза! Они все в долгах! Особняк заколочен. Нет никакой усадьбы! Ха-ха!

– Ты что, виделся с ней?

– Два часа назад.

– И где она сейчас? – Таня вела беспристрастный допрос.

– Да там и осталась! Ну, будет о ней. Все кончено! Танечка! Дай денег. Дай хоть рубль! Хочешь, я на колени встану? – и Сергей сильно брякнулся об паркет коленями, но в этом положении не остался, а упал на пол и стал дергаться в конвульсиях.

– Этого мне только не хватало! – прошептала Таня и позвонила в колокольчик. На звук явилась ее горничная и, увидев молодого хозяина на полу, взвизгнула и хотела заголосить. – Заткнись! Сходи за Савелием, да чтоб кроме него ни с кем и словом не смела перемолвиться! Поняла? Сделаешь все тихо, дам рубль.

Пока та ходила, Таня достала из тайника в пресс-папье на столе несколько купюр, положила их под бумаги и потом только опустилась перед братом на колени.

– Сережа, ты слышишь меня?

– Ах, как голова болит, – застонал он. – И душно! Как мне душно.

Все лицо его было в испарине, и Таня стала вытирать его своим платком. А когда она хотела расстегнуть ему ворот, то прикоснувшись к груди, услышала, как бешено колотиться его сердце.

– Сейчас тебе станет легче, подожди, – она стала обмахивать ему лицо платком. – Скажи мне, где ты оставил Лизу? Ты что? Соблазнил ее?

– Хотел, сестренка, хотел. Но ничего не было.

– А где она сейчас? Что с ней? – терпеливо расспрашивала Татьяна.

– Ха-ха! Как ты о ней заботишься! Переживаешь! Раньше я за тобой не замечал такого, – Сергей сел на полу, а Татьяна встала и выпрямилась.

– Забочусь? Идиот! Я о себе забочусь! Если тебя завтра за нее засудят, что я тогда такое буду? Сестра каторжника? Ты хоть бы думал, когда что-то затеваешь! Где она?

– Что ты так орешь? Она в своей усадьбе. Жива и здорова.

– Жива и здорова она была два часа назад. Ты все-таки сбрендил окончательно! Если ты ее не трогал пальцем, то не значит, что не найдется других охотников! Сам сказал – нет усадьбы, дом заколочен. С кем она? Где?

– Я не знаю, – до Сергея начинало доходить, насколько права сестра. – Я оставил ее там. Одну.

– Увез за город и бросил? – Таня заломила руки. – Это слишком, даже для тебя, братец! Ты понимаешь, что погубил нас всех? Докажи потом, что не виноват в том, что с ней будет!

– Не мучай меня, Таня! И не кричи! Мне срочно нужно ехать, пароход отходит! – стал вставать Сергей и рухнул теперь уже в настоящий обморок.

Пришли горничная и Савелий – камердинер Сергея.

– Приведите мне его в порядок, – велела Таня. – В долгу не останусь. И так, чтобы тетка не знала.

Савелий присел на корточки перед лежащим телом, приподнял веки глаз, пощупал пульс – не шее и на запястье.

– Ему бы отоспаться, барышня. Если сердце выдержит, то к утру будет как огурчик.

– Никакого утра! – Таня достала из-под бумаг трешку и протянула Савелию. – Он мне нужен во вменяемом состоянии не позже, чем через полчаса.

– Тогда его надо в холодную ванну, – задумчиво потирал подбородок Савелий. – Еще мужиков бы позвать, барышня? Один не дотащу.

– Никого более! Сами справимся! – отрезала Таня.

– Как же его такого в ванну, еще соскользнет, утонет? – снова запричитала горничная.

– Вот и будешь его держать! – велел Савелий. – А пока я воду готовлю, возьми полотенце, намочи холодным, и протирай все время. Да не лицо, а шею сзади и затылок. Сейчас прислоним его куда-нибудь.

– Да у тебя, я гляжу, опыт, – усмехнулась Татьяна.

– Не без того, барышня. Так и Вы ж неспроста за мной послали. Все сделаем в лучшем виде! И прикажите чаю поставить.

Когда более-менее приведенный в себя Сергей отпивался сладким чаем, Татьяна выложила перед ним чистый лист бумаги.

– Что это? – спросил брат.

– Это ты сейчас сядешь и напишешь ей письмо.

– Нет.

– Да!

– Таня, но это глупо! Что я могу ей написать?

– Напиши, что был не в себе. Что страсть помутила твой рассудок, и ты не мог находиться рядом. Что ускакал, чтобы не наделать непоправимого. Что хочешь! Проси прощения, клянись в святости ее чистоты, пиши хоть какую чушь, но чтобы она никому даже слова не подумала про тебя сказать, если жива.

– Что значит, если…

– Пиши! Да со стишками! Как ты это умеешь.

– Таня! Какими стишками, у меня голова сейчас ничего не соображает! И вообще я катастрофически опаздываю! А стихи – это долго. Это вдохновенье, время.

– Ничего! А ты возьми да из своей же книжечки и выпиши! Только, чтоб к делу подошли. Да конверт не надписывай! А адрес ее мне отдельно дай.

– Таня. Давай все письма потом? Мне надо ехать! А то вообще все рухнет, ты не понимаешь!

– Куда уж мне понять! – Таня села на стол лицом к нему. – Отсюда не выйдешь, пока в руках у меня не будет письма к ней. Надеюсь, мы обойдемся без тетки? – насмешливо спросила она, зная, чем можно припугнуть брата. – Сама повезу, а отдам, только если увижу, что жива и в разуме. Пиши! Сначала разгреби, что уже понаделал, потом поедешь другое городить.

Спустя какое-то время брат и сестра вместе вышли во двор.

– Запрягай мне повозку, Филимон, со мной поедешь, – велела Таня, – а барину седлай…

– Никого не велено! Уж как тетушка ваша разорялась из-за орловца нашего. Больше сказано Сергея Осиповича близко к лошадям не подпускать, а то шкуру сдерет. С меня.

– Я б тебя подвезла, да тебе в другую сторону от стрелки. Езжай на извозчике, и так сколь времени упустили! – Таня протянула брату несколько мелких купюр и уселась с коляску.

Она нашла особняк Полетаевых и послала Фильку бродить мимо решетки забора и подслушивать разговоры. Они видели, как во двор несколько раз выбегала толстая тетка из бокового флигеля, которая явно кого-то ждала, расспрашивала дворника, выглядывала за ворота. Из обрывков фраз Филька, который спрятался за столбом ограды, вынес соображение о том, что барышня еще не вернулись, и хозяин еще не вернулись, и кучер их не вернулся, а тетка очень волнуется за отсутствием их всех, не знает куда кинуться, а в полицию без указания барина пойти не решается. Тогда Татьяна велела отъехать чуть назад, чтобы видеть ворота и улицу впереди и приказала смотреть в оба.

***

Лиза простояла на дороге не меньше часа. Она боялась уходить с того места, где ее оставил Сергей, и все ждала, что вот-вот он за ней вернется. Солнце пекло, шляпы у нее давно не было и со временем все сильнее ее охватывало чувство безнадежности и обиды. Он не приедет! Он бросил ее. Она ему больше не нужна. «Лиза – Вы бесприданница!» Боже! Какой стыд. Что скажет папа! А она-то, она! Час назад она валялась в поле, а руки мужчины шарили у нее под юбкой! Грязь какая! И это он! Он! Не может такого быть.

Чувство обиды сменилось чувством омерзения и заставило Лизу двигаться. Ей захотелось срочно смыть с себя весь этот ужас. Ну, хотя бы просто умыться холодной водой. Она повернулась и пошла в противоположную от города сторону. Тут-то она знала каждый куст, была как у себя дома и пошла по направлению к Луговому. Где-то посередине пути между усадьбой и селом был пологий спуск к реке – туда они ходили купаться еще малышами. Пока Лиза дошла до него, она совсем измаялась от жары, но зато это заглушило самоуничижительные мысли. Осталось только одно желание – вода.

В этот час у реки не оказалось ни одного человека. После утренних работ все уже давно прошли с поля, а теперь сидели по домам и ждали, пока спадет жара. Не было даже ребятишек. Лиза приподняла юбки и стала заходить глубже, где вода была чище, чтобы умыть лицо. Ботиночки у нее были высокие, закрывали всю щиколотку, на шнуровке – снимать долго. Ничего, не успеют намокнуть. Тут со стороны дороги раздались шаги и мужские голоса. Лиза обернулась лицом к берегу. Двое мужиков – один сильно пожилой, а другой – молодой парень, шли куда-то по делам, но остановились, заметив Лизу в воде. Младший присвистнул.

– Погодь! – шикнул на него старшой и стал спускаться к песчаной кромке.

Лиза страшно испугалась и сделала еще несколько шагов к середине реки. Потом поняла, как высоко уже задраны ее юбки и отпустила их вовсе. Они тут же намокли и отяжелели. Течение тут было хоть и не очень стремительным у берега, но усиливалось с глубиной. Лизу стало затягивать и сносить.

– Барышня! А чего ты там? Иди к нам? – как-то очень ласково позвал ее старик и сделал шаг в воду прямо в сапогах.

Лиза молчала, стараясь удержаться на ногах.

– Иди на бережок, чего удумала? – продолжал уговоры дядька, и еще на шаг продвинулся к Лизе. – Ну, иди сюда, милая. А то тебя сом утащит! Тут большо-оооой сом живет. Столетний! Во-ооон там, на стремнине. Иди сюда.

– Вы неправду говорите, – голос Лизы дрожал, но байка про сома, вместо того, чтобы напугать ее еще больше, почему-то разрядила обстановку. – Нет там никакого сома. Сом жил под корягой, но это версты две вверх по течению, да и того уж сколь лет назад выловили.

– А ты почем знаешь? – изумился дедок.

– Так все ж тогда бегали смотреть, как его телеги объезжают – он всю дорогу лежа перегородил. Так и валялся несколько дней, пока тухнуть не стал. Его потом закопать велели.

– Да ты, никак, здешняя? – вглядывался в нее мужик.

– Да не барина ли то дочка? – вдруг догадался молодой парень на берегу. – А чего ж одна-то?

– Ты ли? – спросил дядька и Лиза кивнула. – А меня помнишь?

– Степаныч? – прошептала Лиза, улыбнулась сквозь слезы и без чувств упала к нему на руки.

– Ах, ты ж, птаха какая! – причитал Степаныч, поняв, что за улов ему достался. – Надо ж срочно! Надо ж что-то… Дохтур-то дома?

– Дык, еще с вечера в Мокрое уехал, там баба рожает.

Степаныч ни на секунду не желал выпускать из рук драгоценную ношу, но ему пришлось передать Лизу парню, пока он сам смог подняться по скользкому теперь бережку на дорогу. С них текла вода, и с Лизой на руках это оказалось сложным. Но как только он стал крепко на ровную землю, то тут же отобрал добычу.

– Куда! А ну, не прижимай барышню! Дай сюда, сам понесу, – свирепствовал Степаныч. – Узнала. Узнала ведь меня! Вот птаха.

– Дядечка, дай я понесу? Тебе ж тяжело, ты старый, – просился у него парень.

– Я те дам старый! Я ее, голубку, хоть десять верст, хоть сколь надо пронесу. А тебе нечего, ручищами своими! А я ее еще крохой помню. Мне только и можно.

– Куда ж мы ее, дядечка? – забегая впереди идущего дядьки, заглядывал ему в лицо парень и рассматривал Лизу.

– К Наталье Гавриловне! Она все знает, как надо.

***

Наталья Гавриловна жила своим домом, тем, что остался после мужа и откуда ушли оба сына. Один насовсем, вечная ему память. А второго она ждала. Ждала, не как с войны ждут – со страхом и отчаяньем последнего упования, а приняв после первых недель метаний его пропажу за испытание и урок. Вот не отпускала никого из мужчин от своей бабьей юбки, все на расстоянии вытянутой руки держала. Себя тешила. А оставшегося младшего, так просто обрекла, именно, что словами его место обозначила, как приговорила. А вот Бог по-другому о нем распорядился. Поэтому ее задача – долгое отсутствие сына принять, если не за радость, то за должное и слезами и своим страхом ему не портить божье предназначенье, потому как не о нем, а о себе эти слезы. А вот, если сможет она выдержать все в спокойствии и светлой молитве, да помочь своему ребенку, где бы он сейчас ни был, тем, что себя сохранить живой, здоровой и дело его отца продолжающей, то, глядишь, и смилостивится Господь. И вернется Митя, живой и невредимый.

Оставшись в доме одна из хозяев, звала она к себе жить старика отца, Гаврилу Стогова, но тот отказался: «Никогда в господских хоромах не жил, нечего и начинать на старости лет!». В доме было полно работящего люда, так что хозяйство в нем спорилось, а сама она осуществляла общий надзор. Деловую часть по мужниному наследству она полностью доверила Андрею Полетаеву, а вот накормить, напоить работников, за приезжими гостями проследить, чтоб все как надо было, по дому и хозяйству распорядиться – это и был ее труд. «Барыней» она себя так и не научилась считать, но то, что все нити сходились на ней, и за советом или указанием все в селе шли к ней, того было не отнять. Одним словом – «Хозяйка».

– Хозяйка! Гляди, кажись к нам идут, – ключница Харита из сеней смотрела из-под руки в проем открытой при жаре двери. – Мирон и Пашка чего-то тащат. Ох, опять с ними греха не оберешься, вечно куда-то вляпаются!

– Да не каркай! – ответила Наталья Кузяева.

– Да тут каркай, не каркай – Харита была невозмутима, – вон полсела ребятишек за ними увязались, значит точно какая-то хрень.

– И не выражайся в доме, я тебя просила!

– Так я и не выражаюсь, для Вас стараюсь. Это ж разве я выражаюсь? – последнее слово Харита всегда оставляла за собой.

Тут подошли мужики, и стало не до препирательств. На шум выбежала Фимка, бросила, паршивка, что поручили и тут как тут. Наталья мигом поняла, что дело касаемо живого человека и тут же стала давать распоряжения:

– Ефимия, не стой столбом! Иди, постелю разбери в светелке. Где нашли?

– Вот, Наталья Гавриловна, в речке у Комариного спуска стояла.

– Что значит «стояла»? Почему сейчас без памяти? Кто рядом был? Вещи, повозка? Ну?

– Так, ничего ж, хозяйка, чес-с-слово! – Пашка мог поклясться. – Идем, а она как есть по пояс в воде.

– Так-таки и по пояс? – Наталья рассматривала девицу в обмороке и все еще ее не узнавала. – Чего ж тогда только подол замочила? Вы, что ль, дураки, напугали?

– Это, видать, дочка Андрея Григорьевича, – вступил Степаныч. – Меня признала!

– Боже мой! Лиза! Так вы что ж, и разговаривали? Что еще она сказала? Где отец ее? Давай неси в комнату! – Кузяева указала рукой, в какую.

– Так течет с меня, хозяйка, как же?

– Ничего, тут есть, кому подтереть. Неси!

Степаныч бережно уложил Лизу, вышел обратно в сени, где топтался Пашка, они переглянулись – миссия была выполнена, делать в хозяйском доме им было более нечего.

– Дык. Ничего не сказала. Бряк мне на руки, еле успел подхватить. Ну, мы это, – переминался с ноги на ногу Степаныч. – Пойдем, хозяйка?

Фимка подтерев в комнате, теперь вытирала мокрый след до порога. В открытую дверь просунулась голова ее ровесницы и зашептала:

– Фимка, че, правда, что мужики утопленницу выловили да к вам принесли? Это ж страсть какая в доме! Она синяя вся? Да? Ты сама-то видала?

– Ефимия! Прикрой-ка дверь, мухи налетят! – громко приказала ей Наталья. Фимка, только набравшая в грудь воздуха, чтобы в кои веки поделиться «интересным», вынуждена была подчиниться. – Мирон Степанович, Павел, прошу по чарке за такое ваше участие. Будьте гостями, прошу в горницу. Харита Авдеевна, уважь мужиков, а я тут пока. Да ставни прикрой! Жарко.

Наталья заперла за собой дверь комнаты, где разместили Лизу, и быстро осмотрела ее не раздевая, пока та не пришла в себя. Лиза стала что-то бормотать, переходя из полусна в полубред. Разобрать можно было только отдельные слова.

– Лиза, Лиза! – попыталась пробиться сквозь эту пелену Наталья Гавриловна. – Где твой папа? Ему плохо? Вас кто-то напугал? Что произошло? Где он, почему ты одна?

– Нет, нет, – еле слышно шептала Лиза. – Это не папина повозка. Это богомольцы… Шляпа! Шляпа моя уплыла.

Наталья стала аккуратно раздевать ее. Прежде всего, сняла ботиночки, потом расстегнула платье. Когда очередь дошла до нижних юбок, Лиза очнулась.

– Не надо! – схватилась она за подол. – Я сама.

– Хорошо, хорошо, Лиза. Ты меня узнаешь?

– Конечно, Наталья Гавриловна. Митя не вернулся? – Лиза оглядывалась, не понимая, где она находится.

– Нет, деточка. А ты как тут? Где папа? Ему плохо стало, ты за помощью пошла?

– Папе плохо? О, Господи! – только и сказала Лиза и снова провалилась в беспамятство.

В это время раздался настойчивый стук во входную дверь. Наталья слышала, как Харита вышла отворять и бросилась в сени сама. На пороге стоял ее отец, а в открытую дверь уже заглядывала любопытная мордочка Фимкиной подружки. Наталья молча переглянулась с отцом, потом с Харитой, та кивнула.

– Добро пожаловать в дом, папа – приветствовала Наталья отца и увела, ничего больше не говоря, в комнату.

Харита попыталась закрыть дверь, но с ней не церемонились и подставили ногу. За углом пыхтели еще минимум две соискательницы новостей.

– Ну! Чё у вас? – спросила первая девица.

– Чё у тебя? – невозмутимо, доставая из кармана семечки, стала лузгать их в ладонь Харита. – Козы где?

– В загоне, где им быть.

– А чего не пасешь?

– Второй раз, что ли?

– В такую жару, конечно. Иди, давай! И смотри, чтоб опять клеверу не нажрались.

– Харитушка, ну, скажи, что у вас? Что за девица топилась?

– Понятия не имею. Узнаешь – расскажешь. Иди к козам! Чего дожидаешься, пока солнце зайдет и роса выпадет?

– Наврал что ли Федька? – раздались разочарованные голоса за порогом. – Вот я ему! Пойдем, вихры надерем паскуднику!

– Так все ж видели, как Степаныч к вам девицу принес. Ты, Харита, не крути! – продолжала свою линию козья пастушка. – Говори что там, а то все одно узнаем.

– Тоже мне тайна великая! Тьфу! – и шелуха от семечек вроде как случайно упала на босую ступню в проеме двери. Нога дернулась, дверь захлопнулась.

***

Гаврила Стогов от порога рассматривал бледную Лизу, лежащую среди белых же простыней, и ближе не подходил, как бы давая всем своим видом понять, что отношения к происходящему иметь не желает.

– Всякую дурь опять на себя вешаешь! – недовольным шепотом пенял он дочери. – А никак преставится? Что – урядника в доме не хватает? Совсем ты без мужика, Наташка, распустилась!

– Папа! – Наталья махнула рукой на его пророчества. – Это ж дочка Андрея, у тебя совесть есть?

– Вот оно как, – чуть сменил тон старик и сделал шаг к постели. – Вот они ваши новомодные обучения! Обучили? Где он сам-то?

– Причем тут обучение, папа?!

– При том. Вожжами по жопе – вот лучшее воспитание! И, чтоб всегда на глазах!

– Папа! Ну, что ты говоришь! Много ты меня бил? – Наталья покачала головой на старческие бредни. – Было-то один раз, а разговоров!

– Значит, с одного раза на всю жизнь – и поняла, и запомнила! – стоял на своем дед. – Где, говорю, сам-то? Хоть знает, что с ней? А что с ней, как думаешь?

– Не знаю, папа, – вздохнула Наталья. – Пришла в себя ненадолго, так ничего не сказала толком. Но вроде не плачет.

– Думаешь, напугал кто? Или чего хуже? – посмотрел на дочь совсем серьезно Гаврила.

– Ох, не знаю! Вроде смотрела – все чисто. Ни синяков, ничего такого не видать. Губы только обветрены, так, если долго шла по жаре, облизывала, хотела пить, то… А там – кто знает?

– По селу говорят, будто топиться собиралась, так что все может, – раздумывал вслух старик. – Вот твоему Андрею то мука!

– Папа! Почему «моему» то? – взмолилась Наталья.

– Да, ладно, ладно. Не шуми. Чего делать-то станем? Девке лишняя слава при любом раскладе ни к чему.

– Ну, так я этих, что нашли ее, в горнице держу, водкой пою, окна закрыты, чтоб никто на них не вис. От девок – вон Харита пока отбивается. А как с дому кто выйдет, так говорить что-то людям надо.

– Водкой? Средь бела дня? Тьфу, срам! – Стогов аж перекрестился. – А кто нашел-то?

– Мирон да Пашка.

– Ну, Степаныча я на себя беру, – размышляя, потер лоб Гаврила. – Раз ему в рот попало, то теперь не остановить. Так я его к себе заберу, он к вечеру мне любую поэму наизусть выучит. А вот с молодым – сама разбирайся. Эти с три короба наплетут, чего и не было, лишь бы перед девками выставиться.

– Папа, ты ж не пьешь совсем?

– Ради такого дела… А чего она там лепетала, говоришь?

– Ой. Ну, что-то про повозку, – вспоминала Наталья. – Еще про каких-то богомольцев. Вот! Что шляпа у нее в речку улетела!

– Ага, ага, – Стогов явно что-то соображал и прикидывал. – Ну, вот так, значит. Ехала с богомольцами. Ехала к тебе. Они довезли до места, поехали дальше. Пешком часть пути шла, потеряла шляпу. Голову солнцем напекло, хотела освежиться, потеряла сознание. А тут, на счастье – как раз наши. Все!

– Папа, а поверят?

– Мне? – с удивлением спросил он дочь. – Так я еще серебряную полтину пообещаю тому, кто ту шляпу отыщет. Они про то, что кто-то топиться хотел и знать забудут!

– Папа, какая шляпа! Та шляпа уж давно до города доплыла! – фыркнула Наталья.

– Значит, полтина целее будет, – хитро ухмыльнулся старик, но потом сразу вновь стал серьезным. – А ты давай одевайся по-городскому.

– Зачем это?

– Отлежится чуток, так вези ее к отцу, – он кивнул в сторону кровати. – Он же умом двинется, если и в правду не знает, где она.

Стогов ушел, забрав Мирона с собой. Их облепили со всех сторон девки, редкие мужики да малолетки.

– Здрассьте, дядь Гаврила! Дядь Мирон! – любопытная девица точно оставила коз голодными. – Правда, что городская топиться хотела, да вы ей помешали?

– Тьфу, дура! – остановился Стогов. – Слышала звон, да не знает, где он! Какой топиться? На Комарином спуске комару-то по колено. Как там топиться? Там умыться-то исхитриться! Наоборот, ей солнцем в голову ударило. С богомольцами добиралась, да им не досуг было сворачивать, пешком до своей усадьбы шла. Да шляпку-то свою городскую и потеряла! Не то, как хорошо – в платочке, да, Дуняша? – обратился он к молчащей до этого девушке.

– А мы видели! Мы видели! – вступила в разговор и Дуняша, довольная хоть какой-то своей причастностью к событиям. – Мы как с покоса шли, ту повозку богомольцев и видели! Правда, дядька Анисим?

Версия Гаврилы обрастала свидетельскими показаниями, а обещанная полтина придала ей весу и значения. Село опустело – пацанье, да и многие постарше ушли вниз по течению в надежде, что барская шляпка зацепилась где-нибудь, не потонув.

Лиза постепенно приходила в себя и слышала обрывки разговора Натальи с отцом. Когда тот вышел, она села на кровати. Было очень стыдно, она не понимала, что говорить этой гостеприимной женщине, которая знала ее с пеленок и так дружила с отцом. Язык не поворачивался. К тому же кружилась голова и ее подташнивало.

– Лиза, ну, ты как? – осторожно спросила ее Наталья Гавриловна.

– Спасибо, лучше, – вежливо ответила Лиза.

– Ты передо мной не хорохорься, девочка. Говори как есть.

– Меня тошнит и голова… – тогда честно призналась Лиза.

– Ты мне скажи, – Наталья присела на краешек ее кровати, – тебя кто-нибудь обидел? Мы найдем того человека. Был кто? Тебя трогали?

– Какого человека?! – испуганно спросила Лиза.

– Лизонька, как ты тут оказалась? Папа-то знает, где ты?

Лиза сначала опустила взгляд, потом отрицательно покачала головой, потом разревелась.

Наталья придвинулась ближе, обняла ее и стала качать как маленькую ляльку. Постепенно рыдания стали стихать. Наталья достала свой платок и утирала теперь лицо Лизы.

– Да ты горишь вся! Точно – напекло. Ну-ка, попей, давай, – она махнула рукой и, как будто ждавшая за дверью Харита тут же принесла кружку с мутной водой.

– Что это? – икая, спросила Лиза и начала жадно глотать.

– Это мы клюквы в водичку подавили. Пейте кисленькое, барышня.

– Значит, папа не знает? – прикусила губу Наталья, а Лиза снова разрыдалась.

– Я только… Я краем глаза… Только посмотреть и обратно! Мамина скамейка… До свету обернуться… Я только собиралась…

– Ну, будет, будет, – успокаивала ее Наталья. – Вот случай-то, наш доктор, как назло в отъезде. Тебя ж посмотреть надо.

– Не надо никакого доктора! Я сейчас встану! – вернула ей пустую кружку Лиза и стала судорожно осматривать, в чем она есть.

Чулки были все в грязных разводах, но уже подсохшие за это время. Нижние юбки оставались влажными. Харита принесла высушенные ботиночки и почищенное платье.

– Если и вправду можешь, то вставай, Лизонька. Поедем-ка в город, – стала собираться и Наталья. – Могу, конечно, я человечка послать, а тебя тут на ночь оставить, да знаю я твоего папеньку. Сорвется, полетит сюда, хоть ночь, хоть что. А у него сердце уже не то стало. Поедем-ка, чтобы не пугать?

Всю обратную дорогу Лиза молчала. Накатывали воспоминания, ее душили то стыд, то обида, то недоумение, и пару раз она снова принималась плакать. Потом проваливалась в горячечный бред, лежа на плече у Натальи и та только молила, чтобы довезти ее в памяти и сознании. «Эх, что-то здесь не так просто!» – подозревала она женским чутьем, но расспрашивать девочку в таком состоянии посчитала жестоким.

При самом въезде во двор городского особняка, к ним, перебежав через дорогу, подлетел рыжеволосый косматый парень. Он зыркнул глазами сначала на Наталью Гавриловну, потом на Лизу и, видимо, определившись, сунул конверт ей.

– Это Вам лично в руки велели передать, барышня! – он кивнул своей шевелюрой и растворился в сумерках.

Тут же раздался звук отъезжающей коляски. Лиза машинально зажала конверт в руке, но все мысли ее сейчас были о встрече с отцом и Егоровной. Ох, Господи, дай сил!

***

За эти несколько часов, за неполный всего день, Егоровна сдала неимоверно. Она посерела, осунулась, стала как-то меньше и потеряла свой кавалерийский задор полностью. Когда она услышала шум открывающихся ворот, уже ни во что хорошее не веря, она встала, перекрестилась на икону и побрела к дверям, понимая, что это вернулся благодетель и ей придется сейчас какими-то словами объяснять ему, что она не уберегла самое дорогое. Лизу. В дверь стучали, что было странно. Она отворила и, увидев живую Лизу, просто упала прямо в дверях на колени и обняла ее, даже не запричитав. Заплакала Лиза.

– Няня, ну, что ты! Я же здесь. Не надо! Я не могу так! О, Господи! Пустите меня! – и она убежала в свою комнату.

Егоровна подняла глаза, поняв, что в дверях стоит кто-то еще.

– Мне-то можно зайти, Наташа? – спросила Наталья Гавриловна.

– Наташа, ты? – Егоровна утирала углы глаз краем фартука. – Что с ней? Заходи, конечно.

– Пока могу сказать, что в общем – цела. Все потом. Где Андрей?

Лиза срывала с себя ненавистные вещи, которые он трогал руками, и после надела один только капот. Эта розовая резинка станет для нее теперь упреком на всю жизнь. Как она могла! Где была ее голова, ее совесть? Как она не подумала об отце. О себе! Позор! Ужас. А самое главное, что душа не желала принимать и понимать того, что произошло там, на аллее, у дома. Что это было? Как понять, что один и тот же человек говорил ей такие разные слова с промежутком в несколько минут? А как он целовал ее! Боже мой! Венчаться…

Лиза увидела брошенный на кровать конверт. Распечатала. Прочла. Отложила. Стала причесываться. Встала, нашла чистую рубашку. В дверь постучались.

– Лиза, няня тебе сделала теплую ванну, не хочешь искупаться? – сквозь дверь сказал голос Натальи Гавриловны.

– Да-да. Спасибо. Я сама хотела, – очень спокойно ответила ей Лиза.

Она взяла письмо, свежую сорочку и прошла по коридору мимо Натальи и стоящей на пороге кухни Егоровны. Та попыталась пойти за нею, но Лиза захлопнула дверь умывальной и заперла ее изнутри.

– Господи, что же это? – Егоровна смотрела на Наталью Гавриловну сквозь слезы. – Наташ, ты думаешь, что…

– Ничего не думай заранее плохого, Наташа! Пойдем, посмотрим юбки пока.

Они прокрались в комнату к Лизе и пересмотрели все ее белье, не найдя никаких подозрительных следов. Увидели и конверт. Он был абсолютно чист.

На обратном пути из ванной, Егоровна попыталась снова заговорить с Лизой:

– Кушать будешь с нами, Лизонька или папу подождешь? – заискивающим тоном вопрошала няня.

– Спасибо, я ничего не хочу.

– Ну, хоть чайку, доню?

– Я плохо себя чувствую, я пойду к себе, – отвечала Лиза.

– Лиза, что? – переполошилась няня. – Сейчас за врачом пошлю!

– Нет, – отрезала Лиза.

– Ну как же нет? – хлопотала няня. – Что я отцу твоему скажу?

– Я сказала «нет». Я просто устала. Я не хочу никого видеть! – и Лиза заперла изнутри теперь и свою дверь, чего раньше вообще никогда не делала.

Две Натальи сидели за самоваром.

– Я, наверно, останусь в городе, Наташа? Уж стемнело, – посмотрела в окно Наталья Гавриловна. – Андрей как приедет, может, отвезет меня в гостиницу?

– Да чего уж! Какие теперь приличия. Оставайся у нас, я сейчас твою комнату отопру. Не до того! Будь-ка ты рядом сейчас, – Егоровна пошла искать ключи.

– Тогда еще парня моего пристрой куда-нибудь, – вслед ей устало сказала Наталья Гавриловна. – Пашкой зовут, на козлах меня ждет.

– Так покормить же надо! А на ночь я его к Кузьме под крыло приткну. Не волнуйся.

Лиза лежала и слышала, как кто-то въехал во двор. Через пару минут к ней постучал отец.

– Лиза, открой.

– Я уже разделась папа. Я сплю.

– Лиза, открой, пожалуйста, – голос отца срывался и Лиза испугалась.

Она вскочила, отперла защелку и снова нырнула под одеяло. Отец зашел и молча смотрел на нее. Она не выдержала его взгляда, заревела и сквозь всхлипывания, тоже срывающимся голосом, прошептала:

– Прости, папа! У тебя дурная дочь! – и отвернулась к стене.

Она слышала, как закрылась за ним дверь. Как потом что-то упало, рассыпалось, зазвенев на кухне. Как Егоровна звала Кузьму в темноте через весь двор. Как скрипнули ворота. Заснуть не получалось. Потом постучали и заглянули к ней в дверь: «Лиза, доктор пришел. Пустишь?» – это была Егоровна. Лиза промолчала, дверь закрылась. Через пару минут запахло лекарствами. Лиза все лежала лицом к стене, и мыслей не было вообще никаких. Постепенно сон сморил ее.

***

Третий раз капитан отзывал хозяйку от стола в сторонку и напоминал, что на пароходе, кроме гуляющей компании находятся рейсовые пассажиры, что все они оплатили билеты и уже предъявили их на сходнях. И что время отплытия по расписанию никто не отменял. И что оно уже давным-давно миновало. Что уже сгущаются сумерки, и надо давать сигнал к отплытию.

– Ну, подождите еще четверть часа, голубчик. Я знаю Ваши умения, Вы нагоните эту малость в пути без труда! Вы же один из самых опытных капитанов на Волге, дорогой Константин Викторович!

– Нагнать, не затея, Варвара Михайловна. Пассажиров потерять можем – в другой раз не к нам пойдут, сами понимаете, какая сейчас конкуренция.

– Сейчас? А что происходит именно сейчас? Просветите меня, дорогой капитан.

– Происходит Выставка, дорогая хозяйка, – пытался сохранять спокойствие Константин Викторович.

– Ну, так пообещайте скидку на следующий рейс, тем, кто сейчас на борту! – Варвара нервничала, и все время поглядывала на пристань, все больше погружавшуюся в темноту. – Надеюсь, Товарищество не обеднеет?

– Скидки и так достигли пятидесяти процентов полной стоимости билета, и в ближайшие месяцы положение вряд ли изменится. Это, кстати, один из предметов обсуждения завтрашнего собрания. – Капитан рассчитывал на долю в компании, поэтому имел представление о происходящих в ней процессах не понаслышке. – Прикажите отходить, Варвара Михайловна!

– Ну, еще чуточку, голубчик! – взмолилась она. – И гости мои, из остающихся, не все еще сошли на берег. Повремените, – и, увидев недовольное выражение лица капитана, она обозлилась и сменила тон, с просящего на приказной. – Без моего прямого указания, я запрещаю Вам отплытие!

Тут, наконец, прибыл долгожданный гость. Она видела, что, встряхивая длинной челкой, именно Сергей сходит с извозчика, и тут же простила ему все долгие минуты опоздания. Горбатов спешил и в аптеку заехать не решился, и так уже, не надеясь застать пароход у причала. Увидев, что он все-таки стоит у пристани, двоякое чувство завладело Сергеем. С одной стороны, он успел, это было хорошо. Но с другой – он был так вымотан сейчас этим сложным днем, страхом наказания, своим срывом перед сестрой, злобой на нее за то, что она теперь имеет над ним некую власть, что лебезить еще и перед Варварой было свыше его сил. Тем более ему никуда не хотелось ехать, плыть, вообще перемещаться. Больше всего на свете ему сейчас мечталось достать где-нибудь коробочку со своим лекарством, принять его, а после, забившись в любую нору заснуть, и чтобы его никто не трогал вовеки!

Он как на эшафот поднялся на сходни. Варвара вышла навстречу.

– Мы заждались Вас, Сергей Осипович, – возбужденно начала она. – Пойдемте скорее, я представлю Вас своим гостям. Но что с Вашими глазами, они совершенно красные?

– Простите, Варвара Михайловна. Я, кажется, болен. Я явился только для того, чтобы извиниться перед Вами и Вашим гостем, и сообщить, что я вряд ли смогу быть к услугам Вашим, – и Сергей платком утер испарину со лба.

– Да Вам надо лечь! – Варвара искренне забеспокоилась, как любая женщина. – Пройдемте, я покажу Вам каюту.

– Нет-нет! О путешествии не может быть и речи! – воскликнул Сергей.

– Ну, примите, хотя бы лекарство, – почти умоляя, зазывала она его на вторую палубу.

– Лекарство? – презрительно скривил рот Сергей, зная, что женщины имеют в виду под этим названием глупые порошки от головной боли или мятные пастилки.

– Простите. Вы в тот раз забыли у меня упаковку, и, предвидя Ваш возможный вояж, я взяла на себя смелость сделать некий запас. Чтобы Вам было спокойно и комфортно. Я так поняла, что Ваше состояние требует постоянного его употребления? Назначенный врачом цикл вряд ли можно прерывать, ведь так?

– Если это уловка, чтобы убрать сходни и поставить меня перед фактом… – угрожающе начал Горбатов.

– Сергей, остановитесь! – Варвара уже была близка к слезам. – Я каждый раз боюсь, что Вы скажете что-нибудь такое, после чего наше общение станет невозможным. Прошу Вас! Не обижайте меня зря. Я не давала Вам ни малейшего повода. Я тоже сейчас в состоянии крайнего нервного напряжения. Вы даже не представляете, чего мне стоили последние два часа. Удерживать гостей, успокаивать капитана, грозить, приказывать… И все время смотреть на эти ужасные часы!

– Простите меня, – прошептал Сергей и поцеловал ей руку.

– Я приказала ждать моего распоряжения. Без этого пароход не тронется с места! – она опустила лицо, чтобы он не увидел ее слез.

Они вошли в каюту, Варвара выдвинула верхний ящик комода, на котором стояли пепельница, ваза с цветами и большое зеркало. Весь ящик был забит коробочками с его лекарством.

– Сейчас слова сорвутся с губ, и станешь точкой невозврата ты – опрометчив, злобен, груб и глуп, как стрелки циферблата… Вы удивительная женщина, Варвара Михайловна! Я еду с Вами, – сказал Сергей, глядя ей в лицо.

– Ох! – вздохнула она, промокая платочком глаза. – Располагайтесь. Я пойду, улажу все со своими гостями и дам капитану распоряжение отплыть.

Когда, примерно, спустя полчаса она, не услышав ответа на свой стук, приоткрыла дверь, то увидела, что Сергей спит под мерное раскачивание каюты. Он лежал одетый, почти поперек кровати, свесив ноги в лаковых туфлях. Она осторожно зашла, стараясь его не разбудить, подняла скатившуюся на пол ватермановскую чернильную ручку и, увидев на столе лист бумаги с некоторыми перечеркнутыми строками, не смогла побороть любопытства и прочла:

Венцы, покровы, зеркала,

Клинки, кинжалы, луки, стрелы

Немногим власть судьба дала

Речами заменять умело.

Сейчас слова сорвутся с губ,

И станешь точкой невозврата

Ты! Опрометчивейше груб,

И глуп, как стрелки циферблата,

Что вечно завершают круг

Своим движением бездушным,

Прервав соединенье рук,

Но продолжая бег послушный.

В словах умелого шута

Правитель узнает обличье,

Где отразилась пустота

Его притворного величья.

Один лишь клич в бою бойца

С колен внезапно поднимает.

И хлесткой фразой мудреца

Глупец наотмашь убивает.

Как слово может поразить!

И наградить, и оглоушить.

А ход часов остановить

Нельзя! Их бега не нарушить,

Из полдня не уйти в рассвет,

Годов прожитых не убавить,

И никакой тирадой вслед

Того, что было не исправить.

И можно только наблюдать

Еще не преступив порога,

Как время станет наступать

В молчанье бережном и строгом,

Когда еще не выпал снег,

Являлось утро светом новым,

Был рядом этот человек,

Не сказанным хранилось слово,

Трюмо стояло на комоде

И отражало, сквозь вуаль,

Толпу теней на пароходе,

Плывущем в адовую даль.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ