В моем краю магнитные ветра и тишина нестойкая, скупая… У каждого своя Глядень-гора, и у меня…                 которую скопали. Твое большое сердце растеклось по всей стране, от севера до юга, укрыв ее, продутую насквозь, стальной непробиваемой кольчугой. У каждого своя Глядень-гора, трибуна жизни,                         вещая вершина, откуда животворные ветра, взлетев под солнце, падают                                            в долины. Откуда взгляд,                        размашист и высок, сверкает, горизонты рассекая, где вражья пуля целится в висок и тишина врывается стихами. Магнит-гора… Отвернутым пластом ты падаешь в долину безымянно. Но за тобою прячется восток, и на ступенях дремлют ураганы.

Люблю тебя, мой город юный, ну что поделаешь —                                люблю твои зарницы ночью лунной, судьбу рабочую твою. Люблю тебя                   и в спорах длинных о городах земли моей на самый гордый, самый дивный не променяю — хоть убей! Не променяю, не оставлю, а поселю в заветный стих до камня каждого и ставня, до малых черточек твоих. Прославлю все,                         где жил и вырос, где испытал себя огнем, где из дорог солдатских вынес все то, что Родиной зовем. Где домны с золотистым кантом всегда видны издалека, стоят полночными атлантами, взвалив на плечи облака. Стоят высоко и послушно и разливают вечный жар в людские судьбы, жизни,                                        души, в глаза красивых горожан.

В копровом цехе вечный кавардак, железо всех времен, мастей, обличий… То паровоз подкатится сюда с утробной паровою перекличкой. То подвезут бескрылый самолет в горячке отзвеневшего дюраля, то на вагоне катер приплывет… Всех под резак — и словно не бывали! Порой Степану чудилось, что он палач вот этих горемык железных, не попусту коптивших небосклон, проживших век двужильно и полезно. Он опускал на землю бензорез, влезал наверх, откуда тишь стекала, и громыхал хозяйский интерес по мостикам ботинками Степана. В его обходе, ревностном и злом, рассерженно сминалось безразличье: — Труда-то сколько… И опять на слом! Но все же вскоре вспыхивала спичка. А бензорез врезался в кругляки, обшивку и натруженные скаты, и паровоз, напыщенный когда-то, валился от Степановой руки. Да мало ли таких со всей страны летят к нему, попыхивая рьяно? Им раньше явно не было цены, а нынче есть — и та не по карману. Дешевле вжать в тысячетонный пресс уютные, обжитые кабины и рычагов тридцатилетний блеск… — Ломай, Степан, работай — все едино! Так думал он размашисто, спроста, покуда к серым колоннадам цеха на памяти тревожной не приехал особенный, приземистый состав. Откуда только понабрать смогли, спустя года, кореженных, побитых, машин военных, ржавых,                                       позабытых в глубоких шрамах матушки-земли?.. Степан присел у танка, закурил. Пробоины, заклиненная башня… И словно лбом ударясь в день вчерашний, на башенке он цифры отличил: 602-й…             И дернулась рука, и налегла на воздух, как на тормоз. 602-й в разорванных боках привез войною срезанную скорость. 602-й…              И задохнулся он… Да! Там они… заклинены навечно… Он за бронею слышал каждый стон и жаркое дыханье человечье. Он рвал броню упругим резаком, как будто вдруг из танковой утробы они шагнут светло и шлемолобо, сомнут войны погибельный закон. Гудело пламя, взламывая танк, томилось небо без дождя и вздоха… В копровом цехе вечный кавардак, в пролетах тесных                              стиснута                                            эпоха!

В пролете цеха стоголосом, где ветры ходят напрямик, дымит за пультом папиросой щербатый Санька-листовик. И дыму вроде бы в достатке… Но знает он особый смак в минуты полного порядка садить медлительно табак. Ничем не выделен особо… По мненью пришлых работяг: куда как странная особа! Минуту — гений,                           две — дурак… Что мне до глупой точки зренья? Я мненье выскажу свое: наш Санька — постоянный гений, а все побочное —                             вранье! Они бы пригляделись малость — тогда бы поняли сполна, что величайшая лукавость в его серьезности видна. Не поведя единой бровью, храня убийственный покой, он может выкинуть такое — что клети прыснут меж собой! Казалось бы, не до работы… Но мастер вынырнет, сердит, — с какой-то новою охотой взлетают руки, глаз глядит. А он опять — хоть стой, хоть падай, аж сил убавится в ногах! И пляшет дьявольская радость в его торжественных губах. Законодатель грозный смеха, непобедимый на язык, стоит на гулком днище цеха наш гений —                     Санька-листовик. Стоит от важности высокий, крест-накрест руки,                               дым — венцом… И бьют горячие потоки в его щербатое лицо!

Громом затишье распорото, воздух упруго гудит, бьют многотонные молоты, алые льются дожди. Здесь коронуется искрами некоронованный царь… Сжата рука мускулистая, крепко ухвачена сталь. Видит он степи орлиные в жарком разбеге дождей, где великаны былинные красных куют лошадей. Всадники мечутся истово с яростным пеньем клинков, звезды проносятся искрами в белом дыму облаков. Ходят упругие мышцы под голубым полотном… В грохоте молота слышится вечного времени гром.

Грачи гнездо кладут на эстакаде, кладут всерьез — видать не первый год! Им волю дай — заполонят завод апрельской круговертью шумных свадеб Ну что за птица!                          Не идет в поля… К лобастой домне вездесущим чертом пробьется грач и малого грачонка столкнет в полет на зависть воробьям. А почему грачу не стать смелее? Завод не тот, что сорок лет назад… Здесь нынче вырос яблоневый сад, не говоря о клумбах и аллеях. И примостясь у порыжелых стен, у кирпичей, потресканных от зноя, справляет грач рождение второе и хитрым глазом смотрит на мартен.

На речке Сылве дожди косые, туманы грузные над серым руслом. А кто-то плачется: — Да где мой мальчик-то? В тепле ли, в сыте ли и мягком свитере? — На речке Сылве здоров твой сын ли?.. Ну что ты, мама… Тут все нормально! На сплаве весело, костры и песни. Придем со славой за ледоставом. На речке Сылве снега босые, метели жгучие, леса трескучие. И кто-то плачется: — Да где мой мальчик-то? Обут, одет ли в таком-то пекле? — На речке Сылве здоров твой сын ли?.. Ну что ты, мама… Тут все нормально!

Когда шуршит колючая шуга, топча и разрушая берега, у дна тревожа шуструю форель, бежим туда, где жгуча и туга, спадая с гор, клокочет Куштумга над жухлой остротой осокорей. Она летит, взрываясь и рыча, в ущельях тучных камни волоча, кусты смородины, вершинный снег… Башкирия — серебряный колчан, где речки — стрелы с горного плеча срываются в долины по весне. Бежим! Бежим!                         Я покажу тебе, какой хочу завидовать судьбе — речушке малой, позабытой богом, что с первым солнцем, подобрав снега, летит в объятья к заливным лугам, не выбирая ровную дорогу.

Большие Луки…                          Что вы для меня, и я для вас, проходчивый и новый? Сурова друга моего родня, явился — спи,                       ни слова, ни полслова. Взгремишь щеколдой и на первый взгляд старуху эту обзовешь старушкой… Но в чугуне картошины кипят. И молоко морозится лягушкой. Бессонница…                      А мне бы пятый сон, и петухов не слышать на заборе, а мне сегодня выспаться резон, и как-то нужно совладать с собою. Большие Луки у Неять-реки, кирпичная, добротная деревня, где большей частью нынче старики — и те врастают постепенно в землю. Над ними звезды и разливы рос, леса, песчаник, вечное круженье… Бессонница. И горечь папирос. Бессонница.                    Дороги продолженье…

Я лимоны, как солнце, рисую в золотистой крутой кожуре… Вот и стебли — зеленые струи, вот и ветер в застывшей игре. Распаляюсь в порыве высоком, набираю искусную злость. Словно брызгами едкого сока белый ватман пропитан насквозь. Наливаются зрелые тени, увлекают глаза глубиной… Как в окне, на бумаге растение оживает сейчас предо мной. Я рисую, как солнце, лимоны, наношу фантастический фон… Я устал притворяться влюбленным — я сегодня пропаще влюблен!

В дождях захлебывались рощи и так раскатывался гром, что травы взламывали площадь в асфальте полувековом. Они — в штыки на камень черствый, в упор, насквозь, наверняка… О сколько силы и упорства в живой упругости ростка! Трава… Сдави — и соком брызнет. Но нет же, смерти вопреки неистовым стремленьем к жизни полны вот эти стебельки. И душу схватывает зависть — вот так суметь бы в мир войти; в холодном камне бросить завязь, сломить его и расцвести!

Снова осень над заспанным садом… После сумрачных ливней и гроз я купаюсь в бездонности взгляда под дождем твоих синих волос. Как бы ни было трудно на свете, никогда я судьбу не кляну… Видишь — в листьях запутался ветер, в ненадежном кленовом плену. Ты сегодня темна спозаранку и в разлете упрямых бровей так похожа на злую цыганку… Только мне почему-то теплей. Ты темна — я до глупого светел, и виновным вина — не вина… Видишь — в степи уносится ветер, с блеклых кленов сорвав семена. Будет все, как должно было сбыться, будут ливни лететь под откос… Только будут сухими ресницы под дождем твоих синих волос!