Металл не любит грубой обработки. Холодный, неуступчивый на внешность… Вы чувствовали в гомоне работы стальную необузданную нежность? Он жалуется, сдавленный в тисках, он забивает взвизгиваньем уши. И пота накипь зреет на станках, и голубой слезою льется стружка. Металл не любит грубой обработки. И ты к нему идешь по-человечьи с отцовскою и строгою заботой: живое очень просто изувечить! А он, руке умельца благодарен, в деталь преобразится на глазах. Металл — он тоже, брат, хороший парень, когда взлелеян на твоих руках.

Веду трамвай. Едва по склону ночи он к проходной, замедля, проскользнет, увижу, как в вагон взойдет рабочий и полукружья рук своих внесет. Завидую, горжусь и удивляюсь: каких людей я бережно везу!.. А человек сидит, и рук усталость спокойно остывает на весу.

Чугун натужился. Вспотел. И закипел. Пробита летка. Он, заполняя ковш, хрипел во всю свою чугунью глотку. Дышала домна тяжело, бока тугие раздувая. Литейный двор ходил на сваях, швырялось пламенем жерло. А горновой, влюбленный в домну, ее младенца привечал и в колыбели многотонной новорожденного качал.

В детстве, светлокудрый и босой, по утрам я бегал за росой. А пырей по пяткам больно щелкал, но катались росы по иголкам мягкой хвои, зябкой, шелковистой, да по жилкам маслянистых листьев. Капли собирал зачем-то в кружку — может, это было и ненужно? Колотил ногою в дверь упрямо: — Синие утрянки! Глянь-ка, мама! Пахла мама хлебом и росою. — Мама! Я лицо твое умою! …На асфальте звезд рассветных сыпь. Я хочу опять собрать росы, принести утрянок светло-синих, чтобы маме стать еще красивей.