В дальней дали от столицы, За три тысячи дорог, При какой-то там царице Жил уральский гончарок. Глина белая, бывало, Из его веселых рук Лебедицей выплывала, Очертя гончарный круг. И добротна, и красива, Колокольчата на звон: Что ни чашка — то спасибо, Что ни блюдо — то поклон. А в затейливых узорах — Горы, цветики, леса, Зори плещут на озерах, Птицы ладят голоса. Побрели по свету чашки И молву на хитрый лад Донесли об Олексашке До царицыных палат. В Петербург пригнали парня, Дали дом со всем добром И поставили гончарню В трех саженях от хором. — Сотвори, — велели, — чашу, Не к застолью — напоказ, Позатейливей, покраше Дорогих заморских ваз. А для росписи богатой Все, что надобно, проси, Ибо честь дороже злата Для престола и Руси! Он одет и сыт по горло, Пьет и нюхает табак: Дома шла работа споро — Тут не спорится никак. Вся окрестная натура, Коей парень окружен, Канделябры да амуры Так и лезут на рожон. Где не надо, нагородит Завитушек без числа, Самого с души воротит От того рукомесла. Прибежали фавориты Поглядеть на лепоту, Увидали фавориты Вместо чаши срамоту. Разглядели — застонали: — Ох, разбойник! Ох, упырь! С чашей царскою, каналья, Всех подвел под монастырь! Опосля изрядной порки Прочь от царского двора На торговые задворки Поселили гончара: Пусть купеческая дочка, Как царевна в терему, Понарошку из окошка Улыбается ему. Пусть гончар посуду лепит, На девицу мечет глаз: Мол, проймет сердечный трепет Выйдет чаша в самый раз! А когда пришли вельможи Да взглянули на верстак, Таково скрутили рожи, Что не выкрутят никак: По глазури пышет злато, А посудина точь-в-точь Крутобока да пузата, Как купеческая дочь. Тут уж парня тряханули, Что ни сесть ему, ни лечь, В баньку тесную впихнули: Вот те глина, вот те печь! Разогнав лучиной темень, В черной копоти, в дыму Олексашка чешет темя, Примеряет чо к чему. Был талан — и нету боле! Не заделье — маета. Дух не тот у глины, что ли, Аль вода в реке не та?.. А уже по царским залам Заблистал парижский шик, Гостем званым и незваным Весь дворец кишмя кишит. Все вальяжны, шибко важны, Смотрят сослепу в лорнет, Поглядеть желают чашу, А хваленой чаши нет. И покудова разводят Меж собой хухры-мухры, Фавориты хороводят Олексашку за вихры. Олексашка локти гложет: — Неповинен, вот те крест! Эта глина петь не может, Дайте глину с-наших мест И водицы родниковой, Что с-под камушка чурит, — Наверчу любых диковин! — Олексашка говорит. Подъезжают к бане сани, В прах сугробы распыля. Сам светлейший влазит в баню, Разодетый в соболя. Не шумит беспутным ором — На устах гречишный мед. Не битьем, а уговором Парня, думает, проймет: — Разве ж Питер — не Расея? Не твоя ль, мужик, земля От застругов Енисея До стоглавого Кремля? — Так-то так. Земля едина, И князьям, и нам родна, Да, по мне, с родного дыму Зачинается она. — По тебе?! Ты это что же Вольнодумствуешь, холоп? — Так и вскинулся вельможа, Зенки выкатя на лоб: — Ишь, смутьян! Родного дыму Захотел, чалдонья вошь! А под шелепы, на дыбу За продерзости не хошь?! Но гончар твердит упрямо, От угрозы не дрожа: — На заимке за горами Глина больно хороша, А еще за нашим кряжем Есть такой земной завет, Что по чашкам и по чашам Сам идет и звон, и свет! С вашей глиной нету сладу!.. И тогда, угомонясь, Все доставить супостату Приказал светлейший князь. Сорок раз коней сменяли, Волю царскую творя. Сорок ребер обломали Ямщикам фельдъегеря. Сквозь проселки, тракты, зимник, По крутогам вверх и вниз К Олексашкиной заимке Ураганом пронеслись. В кадках глину — неба краше, Родниковый лед литой В Петербург везли под стражей, Будто слиток золотой. Ямщики и кони — в мыле, Вожжи — в дым, кнуты — в ремки, Подкатили любо-мило К черной бане напрямки. Олексашка рад до смерти! Весь, как солнышко, горя, На кругу посуду вертит, Сверху лепит снегиря. Вот он, алый, чернохвостый, Так и рвется в перелет, То обронит тихий посвист, То рябинку поклюет. Будет ведать град-столица, Что гончар не лыком шит, Как на чаше чудо-птица Ясны перья распушит! Огонек в глазах занялся, Будто он в родном дому, Сноровисто глина в пальцах Так и ластится к нему. Через донце светит солнце, Как в оконце в ясный день, Колоколят колокольцы, Только пальчиком задень. Все готово. С жару, с пылу Чашу ставят на поднос. Что веселия-то было! Аж до визгу, аж до слез. И царица умилиться Соизволила сама: — Ах-ах-ах! Сия жар-птица Парижан сведет с ума! Высочайше повелела Милость мастеру принесть: Пять целковых дать за дело И полста кнутов — за спесь. И гостям своим учтивым Оказать желает честь: Ввечеру российским дивом В изумление привесть. Но… Смущение на лицах… Гнев… смятение… гроза… Чаша здесь… А где же птица Чародейная краса?!. Утром был снегирь — и нету. Тут замешан дьявол сам! Гончара скорей к ответу За такой державный срам! Свежевать его, как зверя, Коли совесть нечиста!.. В баньке высадили двери, Ну а банька-то — пуста. От лабазов до подвалов Все обрыскали дворы, Натравили волкодавов На окрестные боры. А гончар под вьюгой дикой, Всем ловцам наперекор, Как под шапкой-невидимкой, Угодил в дремучий бор. В лед обут на босу ногу, Снегом наглухо одет, Олексашка без дороги К белой смерти тянет след. То падет у темных елей, Не осиля бурелом, То пурге осатанелой На коленях бьет челом: — Хоть бы намертво укрыла, Не мытарила зазря!.. Ширк! Лицо задели крылья. Глянул — крылья снегиря. Эх! Поблазнилась пичуга Перед смертушкой, поди… А снегирь — посвищет в ухо, Поскребется на груди. И признал родную пташку Гончарок: — Да ты же свой! Сам лепил тебя на чашку, Сам поверил, что живой! Сам хотел с тобой на волю, Просто до смерти хотел! От того хотенья, что ли, Ожил ты и прилетел? Прилетел, в меня поверя, Из царицыных хором, Отыскал меня! Теперя Живы будем, не помрем!

И повел снегирь! По весям Против солнца, на восток, Чистым полем, темным лесом — За три тысячи дорог. Беглецу в убогой хате — Жмых сытнее калача, А заплата на заплате — Шубой с царского плеча. С добрых слов душой оттаял, С баньки силушкой окреп, Людям памятку оставил Ремеслом за кров, за хлеб. От деревни до деревни, Через долы да холмы За свои лесные гребни Он пришел к концу зимы. И припал к землице талой С первой вешней муравой Неприкаянной, усталой Горемычной головой. Снегирек под синим небом Проторил огнистый след, Просвистал — и словно не был, Как на чаше: был — и нет. Говорят, весь свет дивился, Как влетел он во дворец Да на чаше объявился. Тут бы сказу и конец, Но уже и сто, и двести, И, поди-ко, триста лет Снегирек, как дело чести, Гончара хранит завет: Работящими руками Мять, строгать, чеканить, вить Так, чтоб дерево и камень, Медь и глину оживить. И велит честному люду, Значит, каждому из нас, И свое живое чудо Смастерить. Про то и сказ.