…Когда же, наконец, подавят проклятый пулемет? Что они там, на броневике, уснули? Та-та-та-та-та… Невозможно оторвать голову от сугроба… Та-та-та… Хоть бы передышку дал бандит, ленту, что ли, сменил бы? Тогда Ягунин сделает рывок шагов эдак на пять… А потом еще… Неприятно шлепаться мордой в жестко подсушенный ветром снег. Но к пулемету он все равно подберется! Только прервись же ты, чертова такал ка, хоть на секунду! Та-та-та-та… Может, Серегин увел броневик на левый фланг? Что же делать? Отползти в сторону, а то пристрелялся, бандюга… Та-та-та…
Мишка дернулся и… проснулся. Солнце отчаянно лупило через плачущие стекла. Четыре койки аккуратно застланы все теми же мышиного цвета одеялами, на школьной доске мелом крупная надпись рукой Казиханова: «Мишка, с комприветом! К 12,5 часам тебе к Булису надо».
Та-та-та-та-та… Дробно стучали капли, падая с сырого потолка в тазик. Он был уже почти полон, от брызг образовалась лужа. Босиком, в нательном бельишке, Мишка выскочил с тазом на кухню, оттуда в прихожку и, пинком отворив дверь во двор, вылил воду.
Однако пол того, холодноват… Начало апреля, солнце припекает, а из щелей тянет могильным холодком. Возвращаясь бегом через кухню, Мишка успел взглянуть на ходики. Почти половина одиннадцатого, если не врут. Пахомыч, вахтер, клялся и божился, что не врут ни-ког-да! Если сам он, конечно, не врет.
Никого в общежитии, никогошеньки. Даже коменданта нелегкая унесла.
Тело Мишкино ломило, не хотелось ни сгибаться, ни плечами повести. Вчерашнее путешествие на телеге от Большой Глушицы до Самары далось нелегко. Дорогу развезло, чуть не через две версты приходилось спрыгивать с телеги в вязкую грязь и брести рядом. А порой и помогать лошади. И груза-то, считай, никакого, всего чемоданчик с новыми вещами да солома. А попробуй выдерни колесо из колеи, продавленной верблюжьими арбами. Но все равно хорошо возвращаться домой, даже в такую жуткую распутицу. Потому что зиме — конец, а уж как она надоела Мишке, ни словом сказать, ни, тем более, пером описать. Несколько месяцев рыскать по сугробам, ночевать в снегу, захлебываться буранными ветрами, часами петлять из-за кромешной пурги… И, главное, — брр! — почти все время холодно, холодно, холодно… Бой идет, огонь кругом сверкает, враг расплавленным свинцом плюется, а руки мерзнут, а за шиворот колючий снег лезет, а под пальтишко поддувает. Нет, на кой она вообще, эта зима? Если для того, чтоб природе отдохнуть, то в южных странах она, наверное, неплохо отдыхает и в тепле.
Шлепая по расползшемуся Пугачевскому тракту, Мишка с удовольствием поглядывал по сторонам. Шея заболела, вертясь. Хотя никаких удивительных природных явлений как будто и не наблюдалось. Ноздреватый, потерявший чистоту снег оседал. Из-под слоистых сугробов вдоль тракта слезилась водичка, разжижая дорожную грязь. В полях проглядывали черноземные прогалины, от них шел парок. Даже зелень озими заметил кое-где Мишка. И удивился: неужели кто-то сеял? Грачи деловито изучали землю твердыми клювами, но воронья было больше. У него и поживы больше, чем когда-либо: трупы словно бы выбирались из снежных обочин дороги. Мишка старался не смотреть на них. Потому что, хоть и множество убитых перевидел он за месяцы боев с Серовым, но то была война. А на дороге попадались и оттаявшие детские тельца. Не привыкнешь.
Людей за все сто верст вчерашнего пути он так почти что и не видел. Редко кто копошился во дворах: избы стояли мертвые. Необычно мало соломы осталось на крышах — за зиму чуть не вся пошла в дело. Парили, резали, смешивали черт те с чем и съедали. Сначала ел скот. Потом люди. Ну и год-годочек был!.. Однако же пережили. Скоро сеять выйдут. И не будет — вот что хорошо! — не будет бояться мужик появления на горизонте бандитских конниц.
Да, банду Серова чекисты и Красная армия крепко колошматили. Гоняли ее по Зауралью к Заволжью долго, а добили совсем недавно, всего неделю назад. Сначала ее потрепали 22 марта в боях под Ташлинской. В сабельных боях изрубили больше сотни бандитов и почти столько же взяли в плен. Еще более сокрушительным ударом, после которого Атаманская дивизия уже не оправилась, стало сражение у реки Таловки. Сотни убитых, сотни сдавшихся в плен… И у большинства, между прочим, чекистские листовки. Седьмого апреля близ хутора Буланы банда Серова была окончательно рассеяна. Атаманская дивизия прекратила свое существование.
В составе Самарского батальона ВЧК, особо отмеченного командованием, Мишка Ягунин гонялся за бандой Серова без малого три месяца. Было всякое: и бой в окружении, и ночные кавалерийские налеты. Даже на броневике удосужился повоевать. И надо же — ни одного ранения! Ни единой контузии! Не то что на польском фронте. «Бабка одна заговорила», — отшучивался Мишка. Не всерьез, конечно, а все же верил: коли Шурочка ждет, значит, выживет. По крайней мере, расставаясь, она сказала, что будет ждать. Сегодня он увидит Шуру. Когда он ночью во дворе Самгубчека… то бишь, теперь ГПУ, распряг коня и стал мыться, поливавший на руки дежурный ему подмигнул: «Твоя-то барышня у нас». — «Как у нас?!» — испугался Мишка. «Дубина! Она воспитатель в нашем детдоме, который самолучший в районе… А начальником в нем Женька Сурикова. Паек у нас получают, а работают там…»
Помнил, отчетливо помнил Ягунин, как тогда, в транспортном ЧК, фехтовали, словно саблями, эти остроязыкие девушки. А теперь работают вместе? Чудеса!
Есть Мишке не хотелось. От волнения, что ли? «От вчерашней усталости», — решил он. Погромыхал умывальником, причесался, оделся. Да еще как! Чемодан его содержал сокровища сказочные. Самым дорогим из них была новенькая куртка, скрипящая черной кожей. Получше той, что была у него в прошлом году. Куртку, синие галифе, хромовые сапоги с заколенниками и шпорами, а также кожаную фуражку со звездочкой, то есть весь комплект обмундирования чекистского командира ему вручил лично товарищ Уваров, комбриг 81-й. Это была награда за храбрость и умелую организацию кавалерийской атаки во время восьмичасового, очень сложного боя, когда банда Серова пыталась перейти железную дорогу на 333-й версте. Приняв на себя команду эскадроном, Ягунин рассек банду надвое, а уж потом ее с разных сторон принялись чихвостить красноармейские части.
«Погода вполне подходящая», — стесняясь своей красоты, подумал Мишка. Заглянул еще раз в умывальню, мокрой ладонью пригладил несговорчивый вихор и, еще раз строго посмотрев на себя в забрызганное зеркало, вышел из общежития.
От угла Симбирской и Соборной, где находилось общежитие неженатых чекистов, до здания ГПУ ходьбы, если идти самым черепашьим шагом, четверть часа. Сейчас стрелки ходиков доказывали без пяти одиннадцать. До совещания у Булиса — Мишка недоумевал, почему у Булиса, а не у Белова? — оставалось полтора часа и еще пять минут. Значит, свободного времени много. Это хорошо. Можно было пройтись не спеша, полюбопытствовать, что там в Самаре изменилось, а что нет. Разумеется, можно завернуть и в детский дом, который содержат чекисты и в котором… и в котором… Ясно, что в котором.
Да, понял он, когда переступил порог: в чистеньких сапожках показаться ему нынче не суждено. Рыжие ручьи бежали вдоль тротуаров и по тротуарам, их питал дотаивающий на крышах снег. Ручьи размывали кучи мусора в самарских дворах и, таща всякую дрянь, стекали на Соборную. По Симбирской, наклонившейся к Волге, неслись уже настоящие потоки. Мишка с удовольствием спустился бы сейчас по лестнице к Жигулевскому пивкомбинату фон Вакано. Его самого удивило, что он соскучился по его флюгерам и немецким башенкам. Наверное, решил он, потому, что вспомнил, как разоблачил шпиона — пивовара Гюнтера. Такое приятно было вспомнить. Однако по Симбирскому спуску сейчас не пройти. Мишка вздохнул и, стараясь держаться середины щербатого тротуара, направился к площади, где в обрамлении четырех зачахших садиков громоздилась самая величественная постройка Самары — собор.
Мишка чувствовал, что его хромовые красавцы отсырели. А что поделаешь? Но разозлиться он разозлился. И когда шел через площадь мимо собора, не без злорадства подумал: все-таки реквизировал народ твои камешки и золотишко, гражданин несуществующий бог! Будь теперь доволен, что спас тысячи детей, вот так! Иначе какого лешего зовут тебя бабки Спасителем?
В общем, обращать внимание на вешние воды не стоило. Обойдя грязищу одного из соборных садиков, Мишка направился к Белому дому. Заходить туда он, впрочем, не намеревался: ни в губисполкоме, ни в любом другом совучреждении делать ему было нечего. Но к стенду со свежей «Коммуной» подойти надо. Чего он знает о нынешней самарской жизни? Ничего.
Круглая афишная тумба попалась ему раньше — на углу Почтовой. Издалека он заметил: пестрей стали тумбы, чем раньше. Но когда пригляделся, убедился, что налепленные на ней яркие плакаты не стоят внимания. АРА во всю глотку рекламировала свою помощь голодающей России. «АРА спасет тебя, русский крестьянин! Христианское милосердие…» Дальше Мишка не прочитал: поверх плаката был наклеен более свежий, тоже американский, но с рисунком — козлобородый дядька и улыбчивая тетушка в пенсне протягивали каравай. Снизу, из темноты в углу плаката, к нему тянулись изможденные руки…
Он решил приглядеться к объявлениям, налепленным прямо на плакаты. Вчитался:
«Губсовнархоз сдает в аренду частным лицам кожзаводы, мехзаводы, литейные мастерские…»
Мотнул головой недовольно и дальше читать не стал. НЭП все наступает…
А это что?
«В четверг 11 апреля в синагоге состоится общее собрание евреев по вопросу приобретения муки для мацы».
«Тоже мне, нашли заботу, — сердито пробурчал Мишка. — Если кончать, так уж со всеми богами».
Третье объявление сообщало о карах, какие городские власти обещали за разрушение нежилых строений… Тоже неинтересно. А вот: «Общее собрание членов яхтклуба состоится 20 апреля…»
«Яхтклуб?» Что за штука такая?
Обидно, о чем ни прочтешь, сам ты, оказывается, ни к чему отношения не имеешь. Чужой в родном городе! «Кружок радикального пчеловодства» — тоже ерунда. Ага, наконец-то: «Самарский центр физической культуры открыл прием добровольцев в военно-командную школу в г. Тифлисе. Возраст от 17 до 24 лет, вполне грамотных и здоровых».
Нет, нет, конечно, ни в какой Тифлис Мишка не поедет. Но все-таки что-то родное, свое. От настоящей жизни.
Мишка подумал: а вот его самого посчитали бы годным? Здоровый — да. А вполне грамотный? Засомневался… Если б, конечно, не командировка в Уральск, они бы с Шурой сейчас изучили бы уже столько, что хоть в университет. Теперь забыл и то, что знал.
Грустновато стало. Но ничего. Поправимо. Если, конечно, Шура. Ладно, не стоит. Загад не бывает богат.
Весна весной, скоро сеять начнут, а голод не отпускает. Вот мимо тянется повозка, словно дом на колесах. Ящик, барахлишко, корыто, вместо лошади — корова. Как у нее ребра кожу-то не прорвали? Неужели молоко от нее есть? А может, дает все-таки хоть две-три кружки?
Еще воз со скарбом. Этот, правда, волочит лошадка… Оглобли только и держат бедолагу. Тени, ну, просто тени, а не люди бредут, держась за телегу. Ночевали, наверное, здесь рядом, в Пушкинском садике за театром. Когда-то там был первый физкультурный городок: кувыркались на турниках местные атлеты в полосатых трико, визжали ребятишки, сталкивая друг друга с бума… Теперь под каждым кустиком семейный табор. Снег сошел, и детишки ищут прошлогодние мослы, рыбьи скелеты, кости. А матери тут же варят на кострах. От чугунов пар.
На Красной площади небольшая толпа. Десяток беспризорников глазеют, как пожарники пробуют новый насос. Ух как дала вверх струя! Пацаны радостно вопят, пытаются попасть под брызги. Вот дураки, прохладно еще! Впрочем, если они за зиму не померли, ничего с ними теперь не будет.
За пожарными наблюдают два бородача. Это они на своих битюгах привезли сюда насос. Мишка краем уха слышит их густое бурчанье: считают, спорят про какие-то конедни… Гужевая повинность, куда денешься. Не все же вам на «дутиках» катать веселых господ. Эти сытые рожи надо бы куда-нибудь в Пугачев отрядить, пусть продукты для столовых возят. А то перебои страшные — нет лошадей, бездорожье.
Унылая очередь у колонки. Старики, женщины, дети. Другая очередь — в три-четыре раза длинней, змеей завернулась — у керосиновой лавки… У закрытых дверей распределителя застыла молчаливая толпа. Скоро откроют, начнут выкликать. Несладко приходится самарцу…
Вот и главный подъезд Белого дома. Красный флаг, белокаменные чаши над фасадом, колонны, крыльцо с балконом. С него и сейчас выступают ораторы. На 12 марта, на 1 мая, 7 ноября… Где же газетный стенд с «Коммуной»? Да рядом же!
Синеватая тучка — маленькая, грех один, а не тучка — наползла на солнце. А как сразу почувствовалось — брр! — что еще только начало апреля. Мишка сунул руки в карманы, втянул голову в плечи и уставился в газетную витрину. Мельком заметил цену: ого, девять тысяч рублей стоит номер! Казалось бы, не так давно, на Новый год, провели реформу дензнаков: вместо десяти тысяч — один рубль. И что? От нулей все равно в глазах рябит. Дороговизна все растет. Как стоил год назад билет в Струковский сад сто тысяч, так и сегодня он не дешевле. Новыми-то деньгами! Прошла реформа, но опять только и разговоры, что о «лимонах». Восемь тысяч рублей — отправить письмо, три тысячи — открытку… Тьфу!
Он углубился в газету. Пробежал глазом международные вести, порадовался, что не только в России, но и на Украине успешно идет кампания по изъятию церковных ценностей. Почитал критику в адрес постоялых дворов на набережной: всюду кучи навоза, нет ни нар, ни вентиляции, ни кипятка. «Навозный Монблан на углу Арцыбушевской и Рабочей» — гласил черный заголовок. Что за Монблан такой? Еще чего? Цены на рынке: пшеница — шесть миллионов пуд, ржаной хлеб — сто двадцать тысяч фунт… На последней странице интересное: списки исключенных из рядов РКП(б). Надо, надо прочитать, а вдруг кто из друзей-знакомых вычищен из партии? Так, так… Мишка легко проскакивал взглядом незнакомые фамилии, цепляясь лишь за причину исключения: за пьянство, за партпассивность, как балласт, как шкурника, как примазавшегося, как неустойчивого… Нет, к счастью, знакомых фамилий в списке не было.
Но до чего много стало в «Коммуне» торговой рекламы! Огромные объявления фруктово-бакалейного объединения «Марсель», магазина товарищества «Культура»… На полстраницы размахнул извещение о своих пиджаках, пальто, пыльниках «Мосторг»… Ну, этот пусть, госторговле давно пора дать бой нэпманам. Мишка наизусть помнит слова Ленина на недавнем XI съезде партии: «Научиться хозяйствовать, научиться торговать»… И еще слова, которые Ягунину особенно пришлись по сердцу: «Дальше назад мы не пойдем…» Правда, Ильич их не на съезде сказал, а когда выступал на фракции… Кажется, фракции металлистов.
Хорошо прочитать такое: отступление перед НЭПом кончилось!.. На душе становится бодрее. Однако же который час? Опоздать к Булису он, конечно, не опоздает, но успеть бы еще в детдом.
Мишка приглядел прилично одетого совслужащего, который вышел из подъезда губисполкома, и справился о времени. Тот с почтением оглядел шикарного командира, достал из кармана луковицу, щелкнул крышкой.
— На моих, товарищ, ровно одиннадцать сорок, — сказал он молодцевато, по-военному, видно, подделываясь под Мишку.
Сколько же осталось? Пятьдесят минут. Вполне! Стараясь не шлепать по лужам, позванивая шпорами, Ягунин пошел по Саратовской. Миновал костел. Паперть его была забита играющими в «орлянку» беспризорниками, к которым — Мишка видел, а они еще нет — через улицу решительно направлялся милиционер. Когда проходил мимо столовой АРА, невольно замедлил шаг. Толпа густо облепила железную решетку, которая оградила на расстоянии нескольких метров вход в столовую. Решетку, видно, сняли с чьего-то богатого палисадника, она была с калиткой и врыта крепко. У калитки стояли два дюжих дядьки. Они строго проверяли и отбирали талоны на питание. Пускали людей в столовую группами — человек по восемь.
Толпа тонко чувствовала приближение момента, когда запустят счастливцев. Стоило появившейся на пороге румяной подавальщице крикнуть «давай!», как начиналось невообразимое.
— Какие еще документы?! Какие документы! — надрывался кадыкастый дядька, напирая на одного из сторожей. — Ты на нас погляди, какие мы! Вот тебе документы!!
Второй сторож зорко следил, чтоб ни один из пацанов не перелез через решетку. Он все ходил вдоль нее, как сутулый медведь в клетке зоосада, и хмуро поглядывал на голодную публику.
— Дя-ядь! Хоть ложку щей пусть она вынесет, дя-я-ядь!
— Товарищ, я потеряла талон, товарищ, послушайте же!
— Воды им жалко, даже воды! — кричала растрепанная девица с синюшным лицом. — Я у них воду просила, которая после мойки котлов, а они… а они… — и во весь голос захлюпала.
Столовая осталась в полуквартале позади, а все еще доносились до Мишки крики, ругань, плач… «И ведь воруют у таких, подлецы, — на ходу шептал он, сам того не замечая. — На базарах колечки покупают, шубы… Эти столовки нам бы почистить… Так, чтоб вверх тормашками оттуда полетели…»
Он понимал, что не очень-то справедлив. В столовых работало немало честных и добросердечных людей. Но попробуй-ка сохрани спокойствие и объективность, когда видишь такое.
«Нет, — решил Мишка, — сначала надо бы показаться в губчека… Фу ты, опять забыл: в ГПУ!» Может, и правильно ликвидировали чрезвычайки, не Мишке судить. Феликс Эдмундович зря бы не поменял ВЧК на ГПУ. Но… жалко, звучит как-то не так, непривычно. Ге-пе-у… Ну, что это? Вот ЧК — это да! Это для всего народа было словом из слов.
…Его узнали не сразу. Чугров, подставив розовую плешинку солнцу, с интересом, но и только, смотрел на приближающегося к зданию ГПУ невысокого щеголя в крутых галифе, модных сапогах и шикарнейшей кожанке.
«Не наш. Определенно из Москвы. Проверяющий», — решил было Сергей, но незнакомец вдруг помахал ему рукой и…
— Братва! — гаркнул Чугров, вбегая в дежурку. — Мишка Ягунин собственной персоной!
Кто был на первом этаже, все высыпали навстречу. На Мишку набросились с улюлюканьем. Его тискали, над ним подшучивали, жали полы куртки, проверяя качество кожи, и спрашивали, спрашивали, спрашивали… Отвечать сразу на все вопросы не было, конечно, никакой возможности.
Чуть позже, в милой сердцу дежурке, сняв фуражку и кожанку, Мишка, дуя пустой чай стакан за стаканом, вдоволь нарассказывал, как гоняли они с войсками комбрига Уварова и конницей товарища Турушева Атаманскую дивизию и как в конце концов рассеяли ее. Так что теперь банды Серова в природе нет. С тем и вернулся в Самару чекист Ягунин.
Ему тоже кое-что порассказали. О блестящей операции Яковлева-Семенова, взявшего под Новый год банду Самсона. И о трагической гибели того же дорогого товарища Яковлева-Семенова, которого провокатор Семочкин навел грудью на бандитские пули. Произошло это совсем недавно, и месяца не прошло. От руки бандита Соломина погиб арестовывавший его Сологубов, начальник третьего отдела. За Куровым, который разбойничает на подводах в пригородах, по-прежнему гоняются, чуть за хвост его не цепляют, а уходит… К расстрелу приговорили инспектора губрозыска Константина Михальского: он взял взятку 2 миллиарда 600 миллионов рублей от администрации первого эпидемгоспиталя. Да, всякие новости были, и которыми гордились чекисты, и от которых болезненно сжималось Мишкино сердце. Ему рассказали о бандах, ликвидированных в городе, о разоблачении учителя Ефима Кузьминых — эсера, который расстреливал при чехах красноармейцев и был недавно пойман чекистами с поличным. У него нашли ротатор, антисоветские воззвания, а под полом в домике на Аржановских дачах — пулеметы, наганы, штыки… Обнаружили в Самаре фальшивомонетчиков и даже целую базу с поддельными документами. Нашлась в городе и своя «Сонька Золотая Ручка»…
Важно приглаживая смоляной чуб, Чурсинов начал было повествование о том, как ему удалось изъять сто три пуда эсеровской литературы, три пуда гравюр царей и великих князей, а также толстенные, все в золоте, фолианты «Милость божья над царем» и «Законы о священных правах и преимуществах самодержавной власти». Но звякнул телефон.
Дежурный взял трубку.
— Да, товарищ Булис! Пришел, пришел!
Он повернулся к чекистам.
— Ладно, Чурсинов, после про свои геройства расскажешь. Товарищ Булис просит к себе тех, кому было сказано. — Он подмигнул Мишке: — О тебе особо справился, во ведь!
Четверо уполномоченных ГПУ, переговариваясь, поднялись на второй этаж. «Не переводят ли меня от Белова в контрразведку? — соображал на ходу Мишка. — Не хотелось бы…»