Горько пожалела Шурочка, что не удалось ей встретиться с глазу на глаз со знаменитым Антоновым-Овсеенко! Но и разговор с Альбертом Генриховичем Вирном оказался для нее чрезвычайно важным. Председатель Самгубчека вернул бумаги и заверил, что Шафрот не заподозрит о помощи ЧК Ильинской-старшей. Шура успокоилась, а потом обрадовалась: Вирн сообщил, что открытие детского дома, где она будет работать вместе с Женей, намечено не на январь, а на конец декабря. Совсем скоро! Значит, они все-таки устроят детям новогоднюю елку. Шурочка начала мечтать о ней с первым снегом, хотя и плохо представляла себе, как можно устроить елку в переполненном коллекторе с постоянно меняющимися, лежачими, вечно плачущими детьми.

Зато в детдоме должна получиться чудо, а не елка!

Правда, пришлось-таки поволноваться им с Женей.

За неделю до Нового года вышло постановление горисполкома, не разрешающее учреждениям устраивать елки ввиду голода и тифа. Но огорчались они недолго. Вскоре в печати промелькнуло уточнение: елки, пожалуйста, устраивать можно, но непременно платные. Весь сбор должен идти в пользу голодающих детей.

Такой поворот их устраивал вполне. Всего шестнадцать воспитанников смогли взять на свое содержание чекисты. Куда меньше, чем, скажем, богатый и многолюдный губсоюз. Впрочем, в Самаре были учрежденческие детдома и поменьше — на десять-двенадцать детей. На них не выделялось нарсобесовских средств. Их и без того едва-едва хватало, а говоря откровенно, остро не хватало для содержания крупных государственных детских домов и деткоммун.

За три дня до Нового года Шуру постигло разочарование. Почти весь контингент детколлектора, в том числе и ее любимцев, погрузили в вагоны дополнительного эвакопоезда. Он пришел из Омска за детьми по специальному распоряжению ВЦИК. Мера правительства была правильная и очень своевременная: с каждой неделей Самарский коллектор все острее нуждался в разгрузке. Комсомолки-швейницы Лида и Катя, присланные Первым райкомом РКСМ на помощь тете Марусе и Шурочке, не могли сколько-нибудь серьезно изменить плачевное положение с обслуживанием двух переполненных детьми залов. Все чаще ребятишек приносили и приводили сами матери. «Не возьмете, сегодня-завтра помрет», — говорили, голосили, причитали они. Приходилось брать. А тут еще ударившие морозы выгнали изо всех щелей беспризорников…

Но вот в санитарный поезд погрузили сразу весь временный контингент, за сутки оба зала продезинфицировали и помыли. Обновили постели и… Первые полтора десятка детей, поступивших за эти два дня, тотчас были внесены в списки воспитанников нового детского дома Самгубчека. Шурочка втайне всплакнула, расставшись с ребятами, которых она не только успела полюбить, но и чье будущее мысленно уже определила: инженер, чекист, артистка, строитель… Дети уехали в Сибирь, пора было прощаться с коллектором и ей самой. Сурикова, проявившая за последние две недели поразительные пробивные способности, к 30 декабря подготовила помещение полностью. Стены столовой, столы и лавки блестели белой масляной краской, все кровати были отремонтированы и рассчитаны только на одного воспитанника, в учебной комнате пахли свежей щепой заново обструганные длинные столы и лавки. Женя добилась, чтобы во дворе повесили два турника для мальчиков и вкопали столб с гигантскими шагами, и сама слепила у входа огромную снежную бабу, украсив ее голову дырявым ведром.

Поступили к ним, однако, ребятишки, которым было пока что не до занятий, не до игр. Доктор, осмотревший их после санпропускника, десяти из шестнадцати прописал постельный режим. Крайне истощенные, дистрофичные, с обмороженными пальчиками, с которых сползала кожа, с острыми ключицами, которые, казалось, только чудом не прорывали истончившуюся кожу… Сердце сжималось, когда они ковыляли за Женей и Шурой к своим кроватям, когда их приходилось чуть не силой вести за руку в столовую и в класс.

От занятий решили пока отказаться: большинство ребят были ко всему безразличны. Только при виде еды — пшенного супчика из чекистской столовой или овсяной размазни — в глазах у воспитанников появлялось нечто похожее на живой интерес.

«Елка! Елка обязательно их расшевелит!» — убеждали друг друга девушки. В глубине же души и они сомневались. Глядя на Тасю Дубовиченко или Наташу Филиппову, у которых истощение перешло в отечность, не верилось, что есть сила, которая сможет вывести их из состояния полного безразличия к жизни.

Елка елкой, но, во-первых, не было даже самого деревца, а во-вторых, появись оно, елку надо будет чем-то украсить.

Первое удалось легче. Молодой сотрудник губчека Ефим Никулин, неравнодушный к Жене, привез из Большой Царевщины высоконькую и замечательно пушистую сосенку. Мастерить игрушки Сурикова заставила все общежитие. Чекисты обрезали белые поля газет, выкрасили синими и красными чернилами бумажные ленты и за вечер склеили гирлянды разноцветных цепей. Выпросили в санчасти пачку ваты, чтобы припушить елку снежком. Чугров, Казиханов, Чурсинов и еще трое чекистов вырезали из щепок лопаточки, звездочки, молоты и даже, что у них вышло гораздо хуже, маленькие серпы. Поделки покрасили теми же чернилами и приладили на елку, которая стояла пока что под замком в комнате для занятий. Но самым главным ее украшением был даже не острый наконечник, на время снятый с батальонного знамени, а подарки чекистов, развешанные на ветках. Какие подарки? Самые драгоценные: кусочки сахара и узкие ломтики ржаного хлеба из чекистских пайков. Их обернули в цветные бумажки так, чтобы торчали ушки, и стало похоже, что на нитках висят настоящие конфеты. Поспорив немного, завернули точно так же и две мелко нарезанные воблы. Короче, елку украсили на славу.

Тридцать первого числа, сразу после завтрака, девушки принесли из столовой все лавки и стулья, расставили их вдоль стен классной комнаты, и Шура побежала переодеваться. Костюм Деда Мороза она приготовила заранее: больничный халат, ватная борода и усы на нитках, белая заячья шапка Зайнутдинова и белые войлочные бурки, взятые на часок у Булиса. Вот и все. Нос и щеки Шуре натерли кусочком свеклы. Ну чем не Дед Мороз?

Зайдя в спальню, где воспитанники проводили большую часть дня, Женя захлопала в ладоши.

— Ребята! Вы знаете, что завтра у нас наступает новый, тысяча девятьсот двадцать второй год? — громко спросила она и обвела спальню ликующим взглядом.

— Не-е-ет… — послышалось с койки, на которой сидел, сгорбясь, Санька Бондарев, высокий мальчик лет девяти со сморщенным лицом старичка.

— Знаем… — тихонько пискнула Настя Воскобойникова, самая бойкая изо всех шестнадцати. Женя помнила ее по горючим слезам, которые Настя проливала, когда ребят стригли «под нуль». Очень уж ей жалко было белобрысых косичек.

Остальные дети молча смотрели на Сурикову. Наверняка большинство из них никогда и не видели праздничных елок. Почти все детдомовцы были из деревень. Самой старшей — Вере Колодиной стукнуло лишь одиннадцать, младшим был четырехлетний Венечка Шкворин, отечный до желтизны и такой слабый, что в столовую его приходилось носить на руках.

— Так вот, дети, — несколько упавшим голосом продолжала Женя, — завтра наступит Новый год, а сегодня в его честь у вас будет такой праздник — елка! И в гости к нам придет, чтоб повеселить вас, сам Дедушка Мороз. Слыхали про него сказку?

— Слыхали, — еле слышно отозвалась все та же Настя. «Что же получается? — в смятении думала Женя. — Неужели им все-все надо объяснять? Или им сейчас все равно?»

— Никто из вас не раздетый? — Женя обвела спальню взглядом. — Я же говорила, чтоб после завтрака под одеяла не ложились. Костя, вылезай-ка! Сейчас возьметесь за руки парами и — за мной! Венечку я отнесу на руках. Нас ждет красивая-красивая елка! Ну, живо, встали!

Зашевелились… Одинаково стриженые острые и круглые головенки, обтянутые лица. Слава богу, заметила Женя, кое у кого в глазах затеплился интерес.

«Ничего, разойдутся», — решила она и, взяв на руки Венечку, скомандовала:

— Коля Босый, ты у нас самый сильный. Помоги Шарафу. И подушку его захвати.

Семилетка Шараф Бареев был вторым «тяжелым» воспитанником — из-за сильной отечности ног его даже хотели было оставить в госпитале.

— Можно… не надо… — всхлипнул кто-то в углу.

— Нет, нет! — строго прикрикнула Женя. — Идем все!

Медленно и нестройно зашаркали тряпичные тапочки по коридору. Сшить одинаковую форму воспитанникам пока что было не из чего, и детский караван, шествовавший за Женей, представлял пестрое зрелище. Одеты были в то, что на первых порах отыскалось. На девочках — мамины кофты вместо платьев, подшитые сарафаны, старые юбки, прихваченные тесемкой у плеч и с прорезями для рук. На мальчиках были сильно ушитые красноармейские кальсоны и нательные рубахи, темными пятнами выделялись две-три рубашонки. Почти всю одежду, в какой они поступили, сожгли при санобработке. А казенные бязевые платья, штаны и рубахи остались в коллекторе. Детдом должен был обеспечивать воспитанников своей одеждой. Так уж полагалось.

Когда распахнулась дверь и глазам ребят открылась елка, одна из воспитанниц, и опять как будто Настя, тоненько воскликнула: «Ой! Красиво!»

Женя жадно следила за лицами: нет, не всем была безразлична изукрашенная мохнатая сосенка. Многие, правда, не понимали, зачем это в горницу притащили разряженное дерево. Однако смотрели с любопытством, и уже это было важно для Жени.

Рассадив воспитанников по местам, слабеньких в уголок, с подушкой, остальных как пришлось, Сурикова опять захлопала в ладоши:

— Поздравляю, ребята! Ужасный голод не победит нас! Здравствуй, Новый год! Дедушка Мороз, иди к нам!

Она обернулась к открытой двери. Глядя на заведующую детдомом, повернули головы к дверям и ребята. В коридоре послышались шаркающие шаги: как-никак, а Булисовы бурки были размеров на шесть больше Шуриной ноги.

— Здравствуйте, дети! — насколько могла густо, сказала Шурочка. — С Новым годом!

— Шу-у-рочка, — протянула Настенька. Остальные ребята — кто удивленно, раскрыв рот, а кто и безо всякого выражения — смотрели на появившуюся в дверях непонятную белую фигуру.

— Ну-ка, ребята, — сказала Шурочка уже своим голосом, — скажем все вместе: С Новым годом! Раз, два, три! С Но-вым го-дом!

Получилось! Из шепотков, их тихих застенчивых голосков, из выкрика Коли и Настиного писка получился нестройный, но, главное, многоголосый возглас: «С Но-овым го-одом!»

— А я — Дед Мороз, — сказала, приободрясь, Шурочка. — Я подарки вам принес. Но вы должны их заслужить. Вку-у-сные подарки! — Шура глядела на ребят, и ей так хотелось, чтоб они слушали, чтоб хотя бы заинтересовались подарками, что ли! — Давайте возьмемся за руки и потанцуем вокруг елочки. Кто не хочет, пусть сидит… — Шура кивнула Жене: скорей же!

Сурикова подбежала к лавке и взяла за руки двух ребятишек.

— Хватайся, хватайся за Дусю, — крикнула она маленькому татарчонку Ринату. — И ты, Маша, возьми за ручку Степку…

Не всех, и все же большинство втянули они в пока еще недвижный хоровод вокруг елки.

— К мамке хочу… — вдруг заплакал у стены обложенный подушками Венечка.

— Ты слушай, слушай! — крикнула Шура. — Ребята, я с Женей буду петь, а вы потом с нами вместе будете повторять, хорошо? Песенка про елочку, она детская!..

Волнение, нет, больше — какое-то жаркое раздражение трясло Шуру. Ей казалось, что от того, запоют ли сейчас дети, зависит много… так много…

Она тихонько потянула за руку Колю Босого и пошла по кругу.

— «В лесу родилась елочка, в лесу она росла…» — запела Шура сочным сопрано, и Женя, не очень мелодично, но все же сносно подхватила грудным голоском:

— «Зимой и летом стройная, зеленая была…»

И — так и застыло слово в воздухе… Не подпевают!

— «Зимой и летом стройная…» — Шура тряхнула за руку Колю Босого: — Пой же! Колька! «Зимой и летом стройная…»

Только два голоса — Шурочкин и Женин — громко и надрывно звучали в комнате.

— «Зимой и летом стройная…» — в третий раз, чуть не плача, начала Шурочка, и вдруг… Три или четыре тихих детских голосочка отозвались:

— «Зимой и летом стройная…»

У Жени на глаза навернулись слезы, а Шура… Сейчас она была гусаром в гуще сабельного боя. Глаза ее сияли, она пела так, как не пела никогда — звонко, звучно, наполненно.

— «…Зеленая была», — поддержали ее еще несколько веселеющих голосков. А те немногие, что не ходили вокруг елки, напряженно смотрели на медленный хоровод и оттаивали. Словно голодно-холодная смерть, поселившаяся в их нутре, вытекала из оживающих глаз и уносилась прочь.

«Метель ей пела песенку…»

Никогда еще ни Шурочка, ни Женя, как ни разнились их биографии и судьбы, не ощущали в своей жизни столь режущего сердце счастливого чувства. Им казалось: кончись на этом жизнь, и — не страшно. А дети уже привыкли, все охотнее подхватывали строчки и про волка, который трусцою пробегал, и про дровенки, и про то, как елочка пришла к нам на праздник…

Все же длинноватой, видать, оказалась песенка для ребят, которых всего лишь позавчера принесли и привели из коллектора. Женя усаживала ослабевших на скамейки, с остальными пела и танцевала Шурочка, и ни один Дед Мороз, наверное, не ощущал на румяных своих щеках таких влюбленных, восторженных взглядов.

— Ребята, миленькие, — взволнованно проговорила Шура. Ее ни капли не смущало, что правая бровь и правый ус свалились — лопнула нитка, и что руки ее, а значит, и лоб, и все лицо были в свекольных пятнах. — Мы встретили Новый год, спели песню елочке. Теперь у нас будет концерт. Кто из вас знает стишок или песенку? Или спляшет? Есть такие? Тот получит подарок. Хотите? Они у нас висят на елке. Это не просто бумажки, это — сахар, хлебушек, вобла… Ну, кто хочет первым заработать подарочек?

Шура мельком взглянула на Женю: та хлопотала возле побледневшей Настеньки — укладывала ее на лавку, подсовывала под голову подушку. Слишком увлеклась девчушка… Устала…

— Кто же хочет заработать сахарку? — улыбаясь, еще раз спросила Шура.

Дети смотрели на нее. Никто не стронулся с места.

— Ребята, кто знает хоть какой-то стишок? — упавшим голосом повторила Шура.

И опять — молчание. Все ждали. Но чего?

— Хорошо, дети… Не будет у нас концерта. Будут просто подарки. Кто первый? Ты, Анюта? Ну, бери, бери с елки, что хочешь.

Стриженая головка Анюты вжалась в плечи.

— Бери, что хочешь! Отрывай нитку! — уже приказала Шурочка.

Девочка, вращая тоненькой шеей, словно боялась, что кто-то из окружающих ей помешает, осторожно протянула пальцы к висящей на ветке бумажке. Шевельнула ее. Бум! Кусочек желтоватого сахара выпал из обертки к ее ногам.

И тотчас Ванек, черноголовый мальчик с пергаментно-желтым лицом, бросился животом на пол и, схватив сахар, сунул в рот.

— Ай! — пронзительно крикнула Анюта и кинулась к нему. Ванек сжался, с хрустом жуя сахар.

— Так нельзя! — крикнула с лавки Женя, все еще успокаивавшая Настеньку. Но что уже мог изменить ее возглас?

Цепная реакция, в одно мгновение охватившая ребят, была непреодолима. Кто молча, кто с визгом, кто с рычанием — все дети, до того смирно сидевшие у стены на лавках, ринулись к елке. Гирлянды и лопаточки посыпались с веток, сосенка рухнула. Набрасываясь на нее всем телом, воспитанники рвали пальцами, хватали ртами, прижимали обеими руками к груди ветки с чекистскими подарками.

— Ребята, не надо! Не надо!! Это все ваше! — кричала Шура. Она пыталась оторвать детей от колючей хвои, но для них не было сейчас ничего важнее, чем завернутые в бумажки с хвостиками кусочки сахара, хлеба и воблы. Голод, который сжимал их за горло столько недель, вдруг крикнул сейчас во весь голос. Ребята уже не могли думать ни о чем другом, кроме того, что сейчас они могут что-то схватить и съесть, и если не успеют, то съест кто-то другой — Нинка, Васька, Клавка…

В смятении оттаскивали Шурочка и Женя детей от елки. А те судорожно цеплялись за подарки, совали их вместе с бумажками в рот, вырывали из зубов, со злыми слезами били друг друга по лицу, по голове стиснутыми кулачками…

Чекисты, прибежавшие на зов Жени, растащили исцарапанных, с разбитыми носами, по-звериному ожесточившихся ребятишек. Хлюпали, подвывали оставшиеся на лавках среди подушек Венечка, Шараф и Настя, не сумевшие принять участие в жестоком дележе подарков. Плач, злые возгласы, истерические крики наполняли комнату, где лежала поверженная, раздавленная, растерзанная елка.

Через час-полтора, когда заведующая и воспитательница детдома Самгубчека успокоили и уложили в постели воспитанников, а чекисты ушли на дежурство, в особняке опять стало тихо. Время мертвого часа, ввиду исключительных обстоятельств, наступило сегодня раньше — не после обеда, а до него. Тишина не была абсолютной: порой кто-то из воспитанников нервно всхлипывал. Впечатлительная Настя шепотом приговаривала что-то в подушку, постанывал Веня.

Уложив детей, Шура и Женя молча стояли у открытой двери, от которой железная лестница сбегала на первый этаж к парадному.

— Дуры мы дуры, — глухо сказала Женя. — Нет нам прощения за такое… Искалечили детей… Не могу!..

Шурочка прижалась грудью к ее плотному плечу.

— Женечка, милая… Они чудные, они добрые. — Голос Шуры задрожал, готов был вот-вот сорваться на рыдание. — Это не они… Это смерть из них вырвалась наружу… Как у Метерлинка… Теперь им станет лучше, Женечка, вот увидишь.

Сурикова резко повернулась, взглянула ей в лицо. Сухие глаза глядели неподвижно.

— Умру! Сдохну! Но дети наши… — Она сглотнула застрявший в горле комок. — Они будут детьми… Спасибо тебе, Шура… — И она, по-бабьи громко всхлипнув, уткнулась в мокрую от слез щеку Ильинской.

Так и проплакали, пока не стали пробуждаться дети…