ГЛАВА ПЕРВАЯ

НЕОЖИДАННЫЙ АРЕСТ

Неясные, сумбурные сны внезапно отпрянули. Я почувствовал, что просыпаюсь и что голова моя раскалывается от тупой ноющей боли в висках. Задыхаясь, я привстал на локтях и сразу же ощутил, как побежали по лицу, по рукам, по спине тысячи быстрых струек горячего пота. Мне не хватало воздуха в этой тесной каменной коробке, накалившейся за день под немилосердными лучами солнца. Мне казалось, что еще немного, и я потеряю сознание, задохнусь, умру.

Поспешно, кое-как одевшись, я неверными шагами пересек комнату, нащупал дверь и вышел во двор.

Было далеко за полночь, и черное небо, унизанное звездами, чуть посерело и уже не казалось таким бархатным, каким оно по ночам бывает здесь, в Индиях. Живительной прохладой веяло с невидимых гор, и я полной грудью вдыхал свежий воздух, упоительный после духоты вонючей комнатки, в которой я задыхался всю эту долгую ночь. Я знал, что скоро, через несколько часов, солнце опять обрушит на землю свои палящие лучи, что недолго смогу наслаждаться предутренней прохладой, но мне не хотелось думать о знойном и тоскливо длинном дне, который наступит и, наверное, опять не принесет мне ничего, кроме напрасных ожиданий и бесплодной надежды.

Слава богу, теперь я здоров. Почти здоров, но скоро буду совсем крепок, и тогда, быть может, кончится мое заточение, и я снова смогу чувствовать себя способным совершить нечто большее, чем то, что успел сделать за свои семнадцать лет. Вот уже около двух недель, как я встал с постели, и каждый день щедро прибавляет мне сил, наполняет меня радостным ощущением возвращения к жизни.

Хвала святому Яго! Это его милосердие удержало костлявую руку смерти, уже занесшей было косу над моей головой. Проклятая индейская лихорадка, терзавшая меня два долгих месяца, не смогла пересилить мое страстное желание жить. Жить, чтобы хотя бы краем глаза увидеть то, о чем так жарко мечталось в пыльном Медина-дель-Кампо, родном моем городишке, оставшемся где-то там, далеко-далеко за морем, в благородной и бедной Кастилии.

Я стоял, прислонясь спиной к теплой стенке, и мои глаза мало-помалу привыкали к редеющей темноте уходящей ночи и уже стали различать знакомые силуэты коновязи, сараев, колодца… Постылый двор, как надоел ты мне, как опротивело все, что связано с тобой и твоим хозяином! Хотя, быть может, не проклинать, а молиться мне следовало бы на колченогого кабатчика, который милостиво приютил умирающего безвестного юнца.

Впрочем, Родриго Перес не остался в накладе, проявив заботу обо мне. Двести песо и шитый золотом камзол пополнили его имущество, об истинных размерах которого не догадывается даже его жена, донья Исабель. Только конь, шпага да жалкая горстка монет, каким-то чудом не украденных постояльцами, остались еще при мне. И кто знает, продержусь ли я на эти крохи до прибытия замечательного человека, о котором я столько слышал и которого так страстно жду? Что будет, если сеньор Орельяна задержится еще на несколько месяцев или — великий боже! — откажется от своего намерения найти и покорить таинственную страну Корицы? Неужели придется мне тогда, как жалкому и безродному оборванцу, взять в руки толстую плеть надсмотрщика и стать орудием корыстолюбивого Родриго, его смиренным слугой? Мечтая об Индиях, я видел себя отважным рыцарем-христианином, покорителем язычников, мечом добывающим славу Кастилии и Леону. Как же смириться мне теперь с мыслью, что не с раскрашенным жестоким дикарем, а с жалким индейцем рабом придется теперь иметь дело отважному идальго, что не мечом и боевым кличем, а плетью и понуканием вооружится он, попав в страну своих грез, в суровый и древний город Кито…

Я даже застонал, представив на миг, какая участь будет уготована мне, если Франсиско де Орельяна раздумает покинуть Сантьяго-де-Гуякиль и не прибудет в Кито. Мой стон, негромкий, но явственный в предутренней тишине, разбудил собак, спавших в глинобитном сарайчике в нескольких шагах от меня. Послышалось глухое ворчанье, затем тявканье щенят — и снова все смолкло. Огромные псы, которых растил Родриго, видимо, почуяли присутствие белого человека и потому не подняли тревоги: свирепых псов Перес держал для охоты на индейцев. О том, как тренирует Родриго своих собак, мне с ухмылкой рассказывал надсмотрщик Гутиерес, и, признаться, даже косноязычный его рассказ заставил меня содрогнуться. Я ненавижу людей, жестоких к беззащитным и слабым. Пусть даже к индейцам.

Мне не хотелось нарушать тишины, и потому, неслышно ступая, я отошел подальше от хозяйской псарни и остановился на середине двора. Вглядываясь в темноту, я тщетно старался увидеть размытые очертания горных куполов, со всех сторон охраняющих сонный Кито.

Горы Индий! Я так и не смог познакомиться с ними как следует: в лихорадочном полубреду, терзаемый болезнью, я не смотрел на них, когда караван тащился через хребты по дороге от Сантьяго до Кито. Только первые дни пути остались в моей памяти — о том, как очутился я на жесткой постели в доме Родриго, я узнал много дней спустя, после окончания перехода.

Родриго рассказал мне, как мало надежд на мое выздоровление питали все, кто видел меня в ту пору: тропическая лихорадка унесла здесь не одну сотню могучих и закаленных людей. Трудно было надеяться, что выживет отощавший и обессилевший молодой идальго, так недавно покинувший берега Испании и совсем не привыкший к жестокому индейскому климату.

А потом, когда болезнь уже, казалось, била отбой, когда я впервые смог пошевелить пересохшими губами и задать Родриго вопрос о своем дяде, новость, которую я узнал от него, чуть было снова не отправила меня в могилу. Пряча глаза, Родриго хмуро сообщил, что доблестный Кристобаль де Сеговия, мой двоюродный дядя, под знаменем губернатора сеньора Гонсало Писарро отправился в составе большого войска на поиски таинственной земли Корицы. Они вышли в поход за два дня до моего прибытия в Кито, и, не подкарауль меня болезнь, быть может, я и успел бы тогда догнать отряд благородного Гонсало.

Для меня эта весть была страшным ударом: дядя был единственным человеком, на которого можно было рассчитывать в этой чужой стране. Сотни лиг преодолел я морем и сушей, пробираясь из Гаваны в Кито, чтобы опереться на его крепкую руку и вместе покорять неведомые страны, полные тайн, сокровищ и чудес. И вот рухнули надежды, опрокинулись планы — с уходом войска сеньора Писарро Кито превратился в скучный городок, где теперь нечего было делать…

Несколько дней я не мог ничего есть, и добрая сеньора Перес насильно вливала мне в рот жирное целебное варево, которое готовила специально для меня. Я начал слабеть, упал духом, тоска лишила меня всех желаний и стремлений, сделав безразличным ко всему. И только известие о возможном приходе капитана Франсиско де Орельяны, который должен был идти на поиски страны Корицы вместе с Писарро, придало мне новые силы. Даже маленькая надежда иногда сильнее большого горя: так было и со мной.

Но дни проходят за днями, истачивая мою надежду, опустошая мой и без того уже тощий кошелек. Оттого-то все неспокойнее становятся мои сны, все мрачнее мысли о будущем. Да, видно, вскоре придется мне взять в руки плетку надсмотрщика на плантациях Родриго Переса…

Погруженный в невеселые раздумья, скрестив на груди руки, я стоял посередине пыльного двора, потеряв ощущение времени, не замечая, что чернота ночи сменилась предрассветной сероватой синевой и все вокруг приобрело четкость и объемность. Я подумал, что моя унылая фигура, наверное, выглядит со стороны довольно-таки смешно. Вот-вот должны были проснуться обитатели двора Родриго — надсмотрщики, слуги, и мне не хотелось давать им повод для наглого зубоскальства. Вздохнув, я опустил голову и побрел к своей каморке.

Но дойти до двери не успел: неясные звуки, раздавшиеся за спиной, заставили меня остановиться. Я обернулся и прислушался: неровный, прерывистый шум раздался теперь уже явственнее. Он доносился издалека, и определить его происхождение было трудно. И вдруг я отчетливо услышал далекое-далекое лошадиное ржание…

Франсиско де Орельяна! Не знаю почему, но в то же мгновение в моем мозгу родилась твердая уверенность. Это он, Орельяна, это его отряд приближается к городу, неся мне долгожданное спасение!..

Странное оцепенение овладело мной. Удивительно, но я не ощущал радости от сознания, что наконец дождался того, о чем мечтал столь долго. Я чувствовал себя усталым и опустошенным — видно, сказались волнения и тревоги, пережитые за последнее время, и теперь будто что-то сгорело в моей душе, оставив там лишь холодное пепелище. Вяло переступая внезапно ослабевшими ногами, я пересек двор, вышел на улицу и, пройдя шагов сто, прислонился спиной к гладко отесанному каменному столбу. Так я стоял и глядел в сторону гор, пока звуки приближающегося отряда не стали хорошо различимы. Теперь уже отчетливо был слышен цокот копыт о каменистую дорогу, отдельные громкие восклицания и смех. И когда сквозь сильно поредевшие сумерки я различил группу неспешно движущихся в мою сторону всадников, оцепенение мгновенно прошло. Я почувствовал, что еще секунда, и, как уличный мальчишка, с ликующим криком ринусь навстречу солдатам, что глаза мои наполняются слезами, что сердце готово выпрыгнуть из груди.

Но я все же нашел в себе силы сдержаться. Когда до головы колонны оставалось локтей тридцать, я оторвался от столба и шагнул к дороге.

В первые мгновения меня никто не заметил: ехавшие впереди смотрели прямо перед собой, в сторону дома Переса.

— Это здесь, сеньор, — раздался веселый хрипловатый голос одного из солдат. — Родриго я знаю, как своего брата. Родриго… Стой! Кто это?! Стой! — заорал он испуганно.

Немудрено было ему перетрусить: я появился неожиданно и бесшумно, как привидение.

Не обращая внимания на него, я спокойно сделал еще несколько шагов и лишь потом остановился.

Теперь меня уже заметил весь авангард колонны. Двое из солдат повернули коней и подъехали ко мне вплотную, остальные, переговариваясь, продолжали двигаться по дороге.

— Кто ты? — отрывисто спросил широкобородый могучий солдат, чуть не наезжая на меня. Его маленькие глаза смотрели из-под нависших бровей холодно и отчужденно.

Другой всадник, помоложе, перегнувшись с седла, внимательно вглядывался в меня. Его лицо тоже не выражало особой приветливости.

Только бог один знает, как трудно мне было сдержать себя, чтобы не броситься к ним и не расцеловать их угрюмые, недоверчивые и все же такие дорогие для меня лица. Но, во-первых, рядом с моей головой была лишь морда коня, а, во-вторых, я не мог уронить в их глазах достоинство испанского дворянина. Поэтому, чуть отведя рукой в сторону теплую конскую морду, но не отступив ни на шаг, я как можно более торжественно произнес:

— Идальго Блас де Медина из Кастилии желает говорить с доблестным сеньором Франсиско де Орельяной.

Но голос мой дрожал.

Они переглянулись и снова уставились на меня.

— Ишь ты, — насмешливо сказал широкобородый, — какой быстрый. С сеньором капитаном, значит, решил поболтать. И время выбрал подходящее. Ай да парень!..

Молодой солдат засмеялся. Но я заметил, что он смотрел на меня теперь более благожелательно, чем раньше.

— Мне нужен сеньор Орельяна, — твердо повторил я.

Только потом, много дней спустя, я понял, насколько глупым было мое поведение в то раннее утро. В самом деле, у меня не было никакой необходимости требовать немедленной встречи с капитаном: ведь отряд направлялся не куда-либо, а в Кито. Вполне естественным и понятным было желание солдат скорее прибыть на место и отдохнуть после трудного похода.

Но слишком долго я ждал, чтобы быть способным повременить даже несколько часов. К тому же меня уязвил пренебрежительный тон старого солдата. Упрямо сдвинув брови, я смотрел ему прямо в глаза и чувствовал, что радость в моей душе сменяется раздражением и обидой.

Видимо, моя настойчивость показалась им подозрительной. Они отъехали на несколько шагов и вполголоса посовещались. Я не мог слышать, о чем они говорили, но мне показалось, что я различил слова: «будет поздно», «кинжал» и еще «Гонсало»… Потом бородач пришпорил коня и поскакал вслед скрывшемуся в утренней дымке отряду.

— Пойдемте, сеньор, — негромко сказал молодой солдат, подъезжая ко мне. Я по акценту безошибочно узнал в нем бискайца. — Все будет хорошо, сеньор Медина. Не бойтесь…

Сочувствие, которое прозвучало в его голосе, больно задело мое самолюбие. Черт побери, разве я должен чего-то бояться? И разве может грозить опасность испанскому дворянину от таких же верных христиан, как и он? Пожав плечами, я ничего не осветил бискайцу и направился к дому Родриго Переса. Солдат тронул поводья и пустил коня шагом, чуть отставая от меня.

Так, не проронив больше ни слова, мы пошли вслед за отрядом. Если бы кто-нибудь видел нас в этот час, он непременно принял бы меня за арестованного, а моего спутника — за конвоира. Это бесило меня, но я решил сдерживаться: в конце концов, главным сейчас было увидеться с Орельяной, всем остальным можно было и пренебречь. Хотя… Признаться, совсем не такой представлял я свою первую встречу с отрядом славного капитана Франсиско де Орельяны…

Когда мы приблизились к дому моего хозяина, я понял, что во дворе Переса происходит что-то неладное. Сквозь широко распахнутые ворота было видно, как солдаты, даже не привязав коней, сгрудились посередине двора. Они оживленно галдели, слышалась крепкая брань, негодующие возгласы. На нас никто не взглянул. Сопровождавший меня молодой бискаец спешился и поискал глазами коновязь. К нему торопливо подбежал маленький кривоногий солдат с круглым лицом, изрытым оспой.

— Ты слышал, Хоанес, ты слышал? — выкрикнул он, зло кривя тонкогубый рот. — Проклятый Гонсало… Он ушел! Ты понял?! Ушел! Вместе с гарнизоном ушел, провались он в ад, порази его лихорадка!..

Услышав его слова, бискаец вздрогнул и выронил повод. Его обросшее маленькой курчавой бородкой лицо стало беспомощным и растерянным, и тут я увидел, что он, наверное, немногим старше меня.

— К-как же, — заикаясь, тихо вымолвил он, — как это… ушел?..

— Эх! — сердито махнул рукой кривоногий, — не стал нас ждать, и все тут. Да ну тебя!..

Он круто повернулся и опять побежал к толпе. Но в это время круг, который образовали солдаты, дал трещину, освобождая кому-то проход. Я увидел, что ко мне приближается высокий красивый человек, в богато расшитом камзоле. Его загорелое лицо пересекала наискось черная бархатная лента, закрывавшая глаз. Рядом с ним я увидел широкобородого солдата и Родриго Переса, торопливо ковылявшего на своей деревяшке. Впрочем, его сразу же оттеснили возбужденные, галдящие солдаты. Остановившись от нас в двух шагах, человек с повязкой на лице мельком взглянул на меня и повернулся к широкобородому.

— Это и есть твой шпион, не так ли, Муньос? — холодно спросил он.

Я шпион?! Кровь бросилась мне в голову. Не сознавая, что делаю, я сжал кулаки и двинулся на обидчика — и в ту же секунду был схвачен десятком сильных рук.

— Сейчас мне некогда. Присмотрите за ним, — равнодушно сказал одноглазый идальго. Он еще раз окинул меня цепким взглядом, и тонкая усмешка тронула его губы. Потом повернулся и в сопровождении нескольких солдат быстро направился к дому.

Таким я впервые увидел знаменитого конкистадора, покорителя Кулата, одного из завоевателей Куско, Трухильо, Кито и Лимы, славного капитана по имени Франсиско де Орельяна.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

ПОСЛЕДНЯЯ СТАВКА ХУАНА ДЕ АРЕВАЛО

Судьба ехидно посмеялась надо мной: солдаты Орельяны заперли меня в ту самую отвратительную комнату, где я томился долгие недели болезни. Сторожить меня, вероятно, никому не хотелось: я слышал, как переругивались солдаты, подпирая дверь снаружи колом, и как потом ушли, продолжая громко осуждать бесстыдный поступок Гонсало Писарро, который коварно нарушил договоренность с капитаном о совместном походе в страну Корицы. Теперь до меня доносились лишь приглушенные толстой дверью обрывки разговоров, ржание коней да злобный лай обалдевших от шума псов Родриго.

Первые полчаса своего неожиданного заключения я метался в ярости по комнате, не находя себе места, не в силах примириться с тем, что произошло. Я готов был броситься на дверь, вышибить ее и ринуться к капитану, чтобы доказать ему, что он не вправе держать под стражей дворянина, искренне готового вручить ему сердце и шпагу, что всему виной проклятое недоразумение. Я не сомневался, что широкобородый, которого я невзлюбил с первого взгляда, внушил Капитану дурные мысли обо мне. Но больше всего я негодовал на Родриго Переса — ведь он одним только словом мог развеять всяческие подозрения, ибо ему, как никому другому, было хорошо известно, что я собой представляю. Жалкий трус, как он был перепуган и бледен, когда пытался на своей деревяшке поспеть за капитаном! Уж ему-то нечего было бояться — в конце концов, не его вина, что Писарро ушел раньше времени. Решил промолчать, видя гнев Орельяны, а еще бывший конкистадор!.. Рассказывает о своих подвигах! Хвастун он, а не храбрец.

Наконец, мне надоело метаться от стены к стене. Я прилег на свою убогую постель и предался невеселым размышлениям. Никогда раньше не думал я, что окажусь таким неудачником. Невезение преследовало меня: заболел в дороге, опоздал прибыть в Кито, а сейчас вот, подозреваемый чуть ли не в шпионаже, подобно пленному, индейцу, заперт в четырех стенах и совсем не знаю, как повернется моя судьба.

Я лежал с закрытыми глазами, наверное, около часа, и сам не заметил, как уснул. Не знаю, сказалась ли моя слабость после болезни или, быть может, тревожная нынешняя ночь, но, так или иначе, я уснул и пробудился лишь от звуков громких голосов.

Открыв глаза, я увидел, что дверь в мою каморку распахнута настежь, что на дворе уже вовсю палит полуденное солнце и что возле моей постели стоят двое солдат — уже знакомый мне бискаец и другой, низенький и толстый, с седеющими усами на оплывшем лице пропойцы.

— Спит — и хоть бы что! — восторженно воскликнул толстяк. — С чистой совестью, значит, не боится, значит… Верно ведь, а?..

Бискаец засмеялся и подмигнул мне.

— Вставайте, сеньор. Капитан хочет говорить с вами. Торопитесь, пока не раздумал…

Слава богу, теперь-то все объяснится! Будто пружина подняла меня с постели.

— Я готов!..

Бискаец пропустил меня и толстяка, окинул внимательным взглядом каморку и вышел последним. Потом он тщательно припер дверь валявшимся возле входа колом, и только тогда мы втроем двинулись через двор — очевидно, сеньор Орельяна остановился в каком-то другом доме, не у Переса.

Когда мы вышли на улицу и направились по ней к центру Кито, я сразу же обратил внимание, что за время моего сна произошло немаловажное событие: в город вошел арьергард отряда Франсиско де Орельяны — пехотинцы и множество индейцев носильщиков, обремененных поклажей. Солдаты сейчас занимались квартирьерством: я видел, как группы по десять-пятнадцать индейцев, сопровождаемые вооруженными солдатами, одна за другой исчезали во дворах горожан Кито, у большинства которых были обширные помещения, где жили их рабы-индейцы, работающие на плантациях.

Я не сомневался, что солдаты принадлежали к отряду Орельяны: усатый толстяк, шагавший рядом со мной, весело заговаривал чуть ли не с каждым из конвоиров, мимо которых мы шли, окликал их по имени, подшучивал и сам громко смеялся над своими грубыми остротами. Как правило, ему никто не отвечал: солдатам, запыленным и усталым, было не до шуток.

Миновав две кривые улочки, мы вышли к площади Святых апостолов и направились к большому мрачноватому строению, расположенному между новой, недавно выстроенной церковью великомученицы Варвары и домом сеньора губернатора Гонсало Писарро. У входа нас остановил часовой, красивый, смуглолицый юноша в темно-зеленом щегольском камзоле из бархата, отделанном серебряным шитьем.

— Капитан занят, — сказал он, с насмешливой улыбкой оглядывая меня.

— Э-э, Агиляр, для кого угодно занят — только не для нас, — живо возразил мой веселый толстяк. — Сеньор Орельяна умирает от желания увидеть вот этого парня…

Он хитро подмигнул мне и, легонько отодвинув плечом Агиляра, прошел внутрь здания. Вслед за ним проследовали и мы с молодым бискайцем. Я успел заметить, как гневно сверкнули глаза Агиляра, задетого бесцеремонностью моего конвоира, и мне показалось странным, что он сдержался и ничем не проявил своего возмущения. Я бы не стерпел, будь на его месте.

Войдя в здание, мы оказались в просторной полутемной комнате с маленькими окнами. Вдоль стен стояли грубые скамьи, вытесанные из камня. В дальнем углу, за столом, сбитым из досок, сидели трое солдат. Они сосредоточенно играли в кости и даже не взглянули на нас. Толстяк сразу же присоединился к ним, а мы с бискайцем сели на скамью около массивной двери, из-за которой чуть слышно доносились голоса. Мне показалось, что я различил хрипловатый тенорок Игнасио Варела, одного из самых богатых жителей Кито, владельца по меньшей мере пятисот индейцев, жестокого и завистливого стяжателя. Но поручиться, что это был Варела, я бы не мог: толстая дверь хорошо поглощала звуки.

Но вот она протяжно скрипнула петлями: из внутренней комнаты вышел хмурый отец Себастьян, священник местной церкви. Невнятно бормоча, он проковылял мимо нас и вышел на улицу. Дверь он оставил полуоткрытой, и теперь я отчетливо различал голос Игнасио.

— Это верная гибель, досточтимый сеньор, — услышал я. — Да, верная гибель. Отец Себастьян дал волю гневу оттого лишь, что горько подумать ему, как бессмысленно сложат свои головы столь храбрые и благородные христианские воины. Ужасы и химеры помутят разум ваших солдат, сеньор, если они осмелятся сделать этот шаг. Нет ничего страшнее этого ада, этого царства смертельных болезней и хищных зверей. Ничто не сможет спасти вас…

— Кроме пресвятой девы Марии, — с заметной иронией перебил Варелу звучный голос. — Мы уповаем на нее, только на нее, сеньор Варела, да еще на собственные силы, да на мужество наших солдат… Не правда ли, мы заслужили себе покровительство свыше? Или вы, сеньоры, думаете иначе?..

Последние слова прозвучали почти угрожающе. Человек, произнесший их, видимо, был не на шутку раздражен.

Некоторое время ему никто не отвечал. Затем раздалось робкое покашливание.

— Осмелюсь ответить вам, благородный сеньор де Орельяна, — послышался шамкающий стариковский голос, — что ни один из нас не допускает ни малейшего сомнения в опытности и мужестве ваших солдат. Вполне вероятно, что вам удастся догнать сеньора губернатора. Но кто может поручиться, что свирепость дикарей, устрашенных многочисленностью войска сеньора Гонсало, не обрушится на ваш храбрый, но такой небольшой отряд? Скорее всего, так оно и будет. И если учесть, что трудности горных переходов…

В это мгновение солдаты, игравшие в кости, громко заспорили. В комнате, где Орельяна, как я догадался, совещался со знатными людьми Кито, послышалось шарканье шагов. Дверь захлопнулась.

Бискаец дремал, привалившись спиной к шероховатой прохладной стене, не обращая внимания ни на разговор за дверью, ни на перебранку игроков. А они, между тем, все больше входили в азарт. Особенно распалился мой толстый конвоир, партнеры звали его Педро. Сдвинув на затылок тяжелую блестящую каску, он то и дело утирал драным рукавом пот с лица, ежеминутно вскакивал, хлопал в ладоши, хохотал при удаче и жалобно бранился при проигрышах. Сидевший напротив него коренастый густобровый солдат, побагровев, молча сжимал корявыми пальцами край стола и всякий раз с тоской провожал взглядом кучки монет, которые кочевали от одного игрока к другому. Третий, еще совсем юноша, играл внешне спокойно, но нервно закушенная губа и учащенное дыхание выдавали его волнение. Юноше определенно не везло, как, впрочем, и толстому Педро и коренастому солдату: раз за разом выигрывал четвертый — его лица я не мог видеть, так как он сидел ко мне спиной. Было видно, что человек этот тощ, жилист и очень высок — по крайней мере на полголовы выше меня, хотя я всегда считал себя рослым. Глядя, как ловко его длинные пальцы подгребают деньги, а затем поспешно отправляют их в объемистый черный мешочек, я невольно ощутил сильную неприязнь к этому счастливцу. Быть может, оттого, что он как-то по-особенному противно похохатывал и слишком откровенно радовался чужим неудачам.

Но вот из игры выбыл Педро. Затем коренастый солдат, почесав голову, безнадежно махнул рукой и отказался от своей очереди бросать кости. И только юноша не хотел сдаваться, очевидно, надеясь на поворот судьбы. Расстегнув камзол, он вынул из-за пояса небольшой кошелек и высыпал на стол десяток золотых монет.

— На все, — чуть дрогнувшим голосом тихо сказал он и протянул руку к стаканчику с костями.

Воцарилось молчание. Педро испуганно смотрел на юношу, коренастый неодобрительно покачал головой.

— Хе-хе, — фальшиво засмеялся тощий солдат. — Узнаю кастильского дворянина… Ну-ну, молодой смельчак, на все — так на все…

Он протянул юноше кости. Тот быстро встряхнул стаканчик, метнул. Четыре головы дружно склонились над столом.

— Семь! — разом крикнули толстый Педро и коренастый солдат.

После того как у долговязого выпало девять и цепкая рука молниеносно отправила золото в разбухший мешочек, юноша встал из-за стола.

— Денег больше нет, — глухо произнес он. — Эти были чужие. Сегодня я их должен вернуть. Если ты, Гарсия, согласен играть на моего коня, будем продолжать.

— Опомнись, Хуан! На коня! — Толстяк с размаху хлопнул юношу по плечу. — А что скажет сеньор капитан, ты подумал?

Но Хуан легким движением плеча стряхнул его руку.

— Ты будешь играть, Гарсия де Сория?! — упрямо повторил он.

Гарсия, сутуля худую спину, торопливо завязывал свой мешочек.

Наконец он сунул его в карман, выпрямился во весь рост и положил ладонь на эфес огромной шпаги.

— Я вижу, ты ищешь дурачков, благородный сеньор Хуан де Аревало, — с холодной насмешкой ответил он. — Я не хочу лишать сеньора капитана такого лихого кавалериста, как ты. На деньги! — неожиданно громко выкрикнул он. — На золото — буду! Мне наплевать, твои они или чужие. Есть деньги — выкладывай, продолжим…

Я видел, с каким трудом сдержался Хуан. Он даже закрыл глаза — так ему было трудно в это мгновение. Но он взял себя в руки.

— Педро, — очень спокойно обратился он к толстяку. — Одолжи мне десять золотых песо. Я непременно отыграюсь, слышишь?..

Педро испуганно закрестился.

— Клянусь, нет… Совсем нет, ни песо, — забормотал он и даже отодвинулся подальше от Хуана.

Поймав молчаливый взгляд юноши, коренастый солдат тоже перекрестился и сокрушенно развел руками.

— Хоанес! — громко крикнул Хуан, взглянув в нашу сторону. — Хоанес, слышишь?!

Я тронул бискайца за локоть, и тот сразу очнулся, тараща заспанные глаза.

— У тебя есть десять золотых, Хоанес? — спросил Хуан де Аревало, и на этот раз волнение столь отчетливо слышалось в его голосе, что мне стало не по себе, а оглянувшийся на бискайца Гарсия саркастически осклабился.

— Будут, — сонно промычал Хоанес и, звякнув каской, опять приткнулся головой к стене.

Снова наступило тягостное молчание.

— Кто купит у меня коня? — решительно сказал Хуан. — Мой Науро стоит пятьсот песо. Я продам его за двести…

— Сто пятьдесят, — быстро проговорил Гарсия.

— Сто семьдесят, — не глядя на Хуана, тонко выкрикнул Педро и торопливо выбрался из-за стола.

И в ту же секунду я понял, как мне надлежит по ступить. Обида за ободранного как липку юношу руководила мной, когда я, вскочив с лавки, вызывающе громко произнес:

— Я могу предложить сеньору де Аревало двадцать золотых песо. Это единственное, что у меня есть. Сеньор отдаст мне их, когда найдет нужным.

Все в изумлении уставились на меня. Даже Хоанес проснулся и недоуменно огляделся вокруг. Молчание длилось недолго.

— Я не могу… одалживать деньги… у незнакомых мне лиц, — с трудом подбирая слова, сказал Хуан.

Надежда, на мгновение озарившая его лицо, погасла.

Я вынул из кармана кошелек, пересек комнату и положил его на стол.

— Мое имя Блас де Медина. Идальго из Кастилии, племянник отважного Кристобаля Мальдонадо.

Я с достоинством наклонил голову и, вернувшись на свое место у стены, снова сел на лавку.

Бледный от волнения Хуан с благодарностью посмотрел на меня.

— Спасибо, сеньор де Медина, — тихо, почти шепотом сказал он и взял кошелек.

В эту секунду дверь, ведущая в комнату де Орельяны, распахнулась.

— Давайте арестованного! — крикнул высунувшийся из-за двери старый солдат с изможденным, изукрашенным шрамами лицом.

Хоанес подтолкнул меня в спину, и мы вместе с ним переступили порог небольшой, богато обставленной комнаты.

За столом сидели четверо. Я сделал несколько шагов и очутился прямо перед моложавым красивым дворянином с черной повязкой на глазу. Не взглянув на остальных, я поклонился и без тени робости сказал:

— Идальго из Кастилии Блас де Медина счастлив приветствовать славного капитана Франсиско де Орельяну!

Я и в самом деле был тогда по-настоящему счастлив приветствовать героя моих грез…

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПРОЩАЙ, КИТО!

Вспоминая свой первый разговор с капитаном Франсиско де Орельяной, я до сих пор так и не могу понять, отчего сеньор капитан не только решился взять меня с собой, но и почтил своим покровительством.

В самом деле, у него было, немало оснований для категорического отказа. Я неопытен и молод, новичок в этих краях и к тому же только что перенес тяжелую болезнь, то есть, как солдат я представлял собою сомнительную ценность. Хуже того, я мог оказаться лазутчиком врагов капитана — их у него в Индиях было немало. Никто в Кито, в том числе и колченогий Родриго Перес, не мог поручиться, что я тот самый человек, за которого себя выдаю. А Игнасио Варела, хорошо знавший моего дядю, недвусмысленно заявил капитану, что он ни разу не слыхал от Кристобаля де Сеговии даже упоминания о родственнике по имени Блас, собирающемся приехать к нему из Испании. Так оно, конечно, и было: мой дядя не мог предполагать, что его племянник, которого он видел в последний раз семилетним, окажется вдруг в стране поверженных инков. Наконец, достаточно странным могло показаться и мое поведение: недаром же меня заподозрили в шпионаже. Кто знает, не подосланный ли убийца этот упрямый парень, рвущийся встретиться с глазу на глаз с известным завоевателем?

Тем не менее, Франсиско де Орельяна, поговорив со мной несколько минут, решился включить меня в состав своего отряда. Он сказал, что верит моему слову и что среди его солдат племянник доблестного Мальдонадо найдет верных товарищей, готовых разделить и хлеб, и горе с каждым рыцарем, вставшим на путь борца за торжество веры. Он велел позвать Хуана де Аревало и, когда тот вошел, поручил ему позаботиться, чтобы я был принят солдатами, как равный. Затем он отпустил нас обоих, пожелав стать друзьями.

Так уж получилось, что наша большая дружба с молодым кастильским дворянином Хуаном де Аревало началась с благословения славного воина сеньора Франсиско де Орельяны.

Когда мы с Хуаном вышли на площадь, он пылко обнял меня и вложил в руку увесистый мешочек с монетами. Оказалось, мои двадцать песо были роковыми для тощего Гарсии де Сория: Хуан не только отыграл чужие деньги, но и с лихвой вернул назад все свое состояние, проигранное им Гарсии ранее. Изменчивое счастье, наконец, улыбнулось ему, и если бы не Орельяна, позвавший Хуана к себе, долговязому пришлось бы совсем худо.

И все же не пожелания капитана и, тем более, не мой счастливые песо легли в основу глубокой и искренней привязанности, соединившей меня с Хуаном де Аревало. Мало того, что мы чувствовали взаимную симпатию друг к другу, — в нашей судьбе было много общего. Мы были сверстниками, оба происходили из знатных, но обедневших дворянских семей, оба страстно жаждали приключений и подвигов в таинственных дебрях Индий. Хотя Хуан уже больше года был под началом Орельяны, ему, как и мне, еще не пришлось по-настоящему изведать прелести сражений и радости воинской славы. Прошлой зимой, когда он приехал из Кастилии в Сантьяго-де-Гуякиль, сеньор Франсиско был занят главным образом улаживанием своих хозяйственных дел: за успешное участие в разгроме своего соперника Альмагро маркиз Франсиско Писарро пожаловал Орельяне большие поместья и множество «хороших» индейцев. Капитан оказался умелым и рачительным хозяином, однако не в его натуре было сидеть на месте и заниматься извлечением доходов из владений: стоило пронестись слуху о задуманном Гонсало Писарро походе в неведомую страну Корицы, как сеньор капитан стал деятельно готовиться к новым ратным приключениям. Он распродал большую часть рабов и земель и принялся снаряжать за свой счет отряд добровольцев. Так, в хлопотах и заботах, а вовсе не в боях и походах, провел свой год в Индиях Хуан де Аревало, ставший оруженосцем и любимцем капитана.

Впрочем, полюбить Хуана было нетрудно — он обладал редким и чудесным даром сразу же располагать к себе самых разных людей. Невысокий, но крепкий и стройный, с тонкими, почти девичьими чертами лица, звонкоголосый, общительный и веселый, он умел подбодрить в минуту уныния, расшевелить любого толстокожего лентяя, заставить добродушно рассмеяться самого привередливого ворчуна. Хотя ему еще не пришлось повоевать, он успел зарекомендовать себя храбрецом во время перехода через горы от Сантьяго до Кито: хладнокровно гарцуя на краю пропасти, Хуан вызывал одобрительную улыбку у ветеранов конкисты, не знающих, что такое страх.

Но о храбрости Хуана и других его достоинствах я узнал несколько позже. В первый же день нашего знакомства я увидел в нем лишь славного, неглупого и приветливого юношу, с искренней благожелательностью отнесшегося ко мне. Выйдя из дома, ставшего резиденцией Орельяны, мы отправились с Хуаном к моему хозяину, а потом, не застав его на постоялом дворе, стали бесцельно бродить по городу.

Наша прогулка не прошла без пользы — мы успели рассказать друг другу о себе, вспомнить о дорогой сердцу Испании, а Хуан, кроме того, сообщил мне интересные сведения о цели похода, предпринятого Гонсало Писарро и Орельяной. Он рассказал, что поиски корицы — это далеко не самое главное, из-за чего Гонсало снарядил свою экспедицию, которая насчитывает более двухсот конных солдат и четыре тысячи носильщиков-индейцев. Губернатор во что бы то ни стало намерен пробраться через индейские дебри и завоевать страну Золотого касика, столь обильную сокровищами, что перед ее богатством кажется ничтожным все золото покоренной страны Перу. Золотой касик — могущественный индейский государь, и зовут его золотым оттого, что ходит он всегда покрытый золотой пылью, которая заменяет ему одежду. Каждое утро слуги обмазывают его тело благовонной смолой и затем осыпают его толченым в порошок золотом. Как великолепная статуя из драгоценного металла, как языческое божество, сошедшее на землю, разгуливает по своим владениям Золотой касик, наслаждаясь безграничным своим могуществом и властью над тысячами тысяч индейцев. И хотя ни один испанец еще не видел этого властителя, слухи о богатейшей стране, называемой Эльдорадо, вполне достоверны: о ней под пытками рассказывали многие пленные индейцы.

Хуан добавил, что лично его мало волнуют несметные сокровища, ибо он не считает богатства достойными мечтаний дворянина. Его больше привлекает возможность прославиться, подобно Кортесу и Франсиско Писарро, завоеваниями во имя христианской веры и испанской короны. Он хотел бы своими руками пленить Золотого касика, посадить его в клетку и отправить в Испанию.

Время от времени на улицах Кито мы встречали то одного, то другого солдата из отряда Орельяны. Всякий раз Хуан знакомил их со мною и представлял меня как своего друга и их будущего соратника. Потом, когда мы шли дальше, Хуан метко характеризовал моих новых знакомых, не упуская случая сказать как о их доблестях, так и о недостатках. От него я узнал, что говорливый толстяк Педро Домингес, сопровождавший меня к Орельяне, был участником знаменитого похода Франсиско Писарро в Кахамарку. Там он проявил себя как отчаянный смельчак и… потрясающий жадюга, из-за чего он однажды чуть было не попал в плен к индейцам, но был отбит вовремя подоспевшими друзьями. О бискайце Хоанесе, втором моем конвоире, Хуан отозвался очень тепло, похвалил его за честность, отвагу и скромность, но тут же, с плохо скрытым презрением, обозвал его чувствительной бабой: оказывается, Хоанес не мог переносить вида пыток и не одобрял справедливой твердости, с которой обращались христианские воины с дикарями.

Я спросил Хуана, что представляет собой долговязый солдат Гарсия де Серия — тот самый, который чуть было не оставил его без коня. Услышав это имя, Хуан гневно нахмурился, но ответить не успел: из-за угла, пошатываясь, показался тощий Гарсия. Увидя нас, он растянул длинный рот, изобразив нечто похожее на улыбку:

— А-а, сеньоры… Как приятно мне видеть вас… Таких молодых красавцев, таких счастливчиков… А Гарсия пьян, с горя пьян, старый неудачник… Два часа назад он был почти богачом, но молодежь нынче хитрее стариков… — Он сильно качнулся, икнул и продолжал: — Так-то, друзья… Ну, да ничего, я свое возьму… Не беспокойтесь, сеньоры, придет время, когда имя Гарсии де Сория станут произносить с почтением, как имя самого богатого человека во всех Индиях… Да-да!..

Мне показалось, что долговязый Гарсия не так уж и пьян, больше притворяется. Когда он, раскачиваясь и бормоча, миновал нас, я сказал об этом своему новому другу.

— Запомни, Блас, — очень серьезно ответил мне Хуан, — никогда не верь и, упаси бог, не доверяйся этому человеку. Гарсия де Сория не остановится ни перед чем, если почует, что пахнет наживой. Золото для него — все, и он способен продать родного отца и лучшего друга, хотя я что-то не припомню, чтоб у него когда-либо были друзья.

Хуан сделал паузу и продолжал:

— Нет у него и врагов. От наших солдат я слышал, что враги тощего Гарсии долго не живут: он напускает на них хворь или лишает разума, или делает так, что копья индейцев изменяют свой полет и вонзаются в грудь человека, который дерзнул встать на пути Скелета — так потихоньку зовут у нас Гарсию. Его побаиваются даже наши начальники… Разумеется, кроме сеньора де Орельяны — тот не устрашится самого дьявола. Сеньор капитан — великий человек. Великий воин и настоящий святой…

Мне было приятно, что Хуан лестно отзывается о капитане, которого я считал своим кумиром. Я много слышал об Орельяне раньше — и на корабле по пути из Испании, и в Сантьяго-де-Гуякиле, где останавливался на два дня перед тем как отправиться к дяде в Сан-Франсиско-де-Кито. Но мне хотелось узнать о нем больше, и главным образом, как о человеке, ибо до того мне приходилось слышать лишь об Орельяне — полководце, который сумел разбить войска изменника Альмагро, усмирил взбунтовавшихся индейцев побережья и был участником завоеваний важнейших городов и провинций огромного царства инков. Я попросил Хуана рассказать об этом человеке все, что он знает, и Хуан стал с увлечением описывать мне поступки и деяния Орельяны. Он характеризовал мне капитана как заботливого отца для солдат, карающую божью десницу для индейских язычников и умнейшего собеседника для любого образованного дворянина. По мнению Хуана, Гонсало Писарро покинул Кито раньше срока только из боязни, как бы военный талант Орельяны не подорвал среди солдат его губернаторский авторитет: ведь яснее ясного, что в случае войны с Золотым касиком все воочию убедились бы, насколько чванливый родственник великого конкистадора Франсиско Писарро во всем уступает молодому полководцу Франсиско де Орельяне.

— Но от судьбы не уйдешь, — убежденно заключил Хуан, — не позже, чем завтра, мы двинемся по следам этого жалкого Гонсало и непременно догоним его, как бы это ему ни было неприятно. Увидишь, милый Блас, не Гонсало Писарро, а Франсиско де Орельяна покроет свое имя бессмертной славой покорителя Эльдорадо…

Со стороны площади послышались звуки рожка.

— Трубят сбор, надо поторапливаться, — озабоченно сказал Хуан.

Мы вышли на площадь Святых апостолов. Там, у дверей резиденции Орельяны, толпились галдя вооруженные солдаты.

— В чем дело, Муньос? — спросил Хуан у широкобородого солдата, того самого, что задержал меня на рассвете на окраине Кито.

Широкобородый подозрительно покосился на меня и нехотя ответил:

— Сеньор капитан будет говорить…

В это мгновение двери мрачного строения растворились и на каменное крыльцо вышел Франсиско де Орельяна. Тут же рядом с ним стали, опершись на шпаги, местоблюститель Кито, замещавший Гонсало Писарро, горделивый старик по имени Педро де Пуэблес и два незнакомых мне богато одетых военных, видимо, из городского начальства. Орельяна поднял руку, и гомон на площади стих.

— Солдаты, друзья мои, — начал Орельяна глубоким, проникновенным голосом, и я почувствовал, как волнение сладостно накатилось на мое сердце. — Солдаты, рыцари христианского мира! Я знаю, что, облеченный данной мне свыше властью, мог бы не звать вас на этот совет, но ограничиться лишь кратким приказом, который вы, солдаты короля, выполнили бы безропотно и честно. Но я говорю вам — «друзья мои», ибо сегодня нам предстоит вместе с вами держать совет — быть или не быть отряду участником похода сеньора Гонсало Писарро в невиданную страну Корицы. И я не хочу за вас принимать это трудное решение, хоть и мог бы это сделать.

Солдаты зашумели, однако не раздалось ни одного сколько-нибудь громкого и отчетливого возгласа или восклицания. Орельяна снова поднял руку и продолжал:

— Благородный сеньор де Пуэблес, оставленный нашим высокочтимым губернатором в качестве местоблюстителя Сан-Франсиско-де-Кито, — Орельяна сделал учтивый полупоклон в сторону Педро де Пуэблеса, тот ответил важным кивком, — имел честь сообщить мне о внезапных изменениях, происшедших в планах сеньора Гонсало Писарро, почему мы и не успели к началу похода…

— Мы-то успели! — выкрикнул кто-то из толпы. — Обманули нас!..

Орельяна гневно вскинул крутую бровь:

— Не нам судить о правоте сеньора губернатора, он лучше нас знал, когда следует ему выступать. Но поскольку мы опоздали, сейчас нам нужно решать самим, хватит ли у нас мужества и сил пуститься в длинную и опасную дорогу по следам доблестного губернатора.

Толпа опять загалдела, а я в недоумении тронул Хуана за локоть.

— Послушай, дружок, разве это не решенный вопрос? Ты же говорил…

Хуан прикрыл мне рот ладонью и, наклонившись к моему уху, тихо произнес:

— Тс-с! Ты разве не понял? — Для капитана это — представление… Гонсало не хотел, как видишь, идти вместе с Орельяной, но теперь солдаты потребуют — понимаешь, они потребуют, а не капитан прикажет — продолжения похода. Вон и свидетели налицо — прихвостням Гонсало придется при случае подтвердить, что капитан уговаривал солдат отказаться от экспедиции за корицей и золотом. Ловко, а?..

— Да, солдаты, — громко продолжал Орельяна, — опасности будут подстерегать нас на каждом шагу. Бесценна корица, ошеломляющи богатства страны Эльдорадо, но путь наш лежит через владения непокорных племен дикарей, пожираемых желанием мстить. Почтенные горожане Сан-Франсиско-де-Кито считают, что нашему малочисленному отряду не пробиться через горы, обиталище врагов, а потому, друзья мои, я не хочу рисковать вашими жизнями и склоняюсь к мысли, что осторожные люди во многом правы.

Капитан умолк и обвел скорбным взглядом притихших, насупившихся солдат. Затем он снял украшенную перьями шляпу и обратил лицо к востоку.

— Солдаты… — тихо и торжественно произнес Орельяна. — Там, за тысячами лиг, вижу я нашу Родину, которая послала нас на великие подвиги во имя святого Евангелия и для блага испанской короны… Быть может, многие из нас никогда больше не увидят ее опаленных солнцем равнин и суровых гор. Золото Эльдорадо, бесценные сокровища страны Корицы сделают нашу Родину еще могущественней и прекрасней. И пусть не мы, а другие наши соотечественники в боях добудут Испании эти невиданные богатства; — все равно я буду счастлив сознанием, что наша святая Родина…

Последние слова капитана я не расслышал — они утонули в возбужденных криках солдат. Неожиданно из толпы выскочил мой старый знакомый, длинноусый толстяк Педро Домингес. Его маленькие глазки растерянно шарили по сторонам.

— Прошу прощения, сеньор капитан, — сдавленным голосом начал он, — это все очень здорово, конечно, и красиво, что вы, значит, говорите про Родину. И другое… А мы-то, — он повысил голос почти до крика, — мы-то разве трусы какие, а? Может, нам золота не нужно? Пусть, значит, другим достается, да? Зря мы сюда шли, выходит? Не боюсь я этих индейцев, хоть их тучи будут на одного!.. Веди нас, капитан! Верно говорю, братцы?..

Дружный рев зычных глоток покрыл его голос.

— Веди нас, капитан!

— Не испугаешь, чего там!

— Молодец, Педро!

Хуан толкнул меня в бок. «Комедия подходит к концу, — шепнул он. — Слушай дальше».

Рослый солдат с огромным косым шрамом на лбу вышел вперед и остановился напротив стоящих на крыльце.

— Тихо! — крикнул он густым басом, обернувшись к толпе. И когда шум стих, заговорил медленно и веско: — Сеньор капитан и вы, сеньоры начальники, от имени всего отряда скажу: спасибо славному сеньору Орельяне за то, что заботится он о сохранности наших голов. Но не за тем мы приехали в Индии, чтобы уклоняться от битвы с язычниками. Пусть страшится их тот, у кого заячье сердце. Мы же говорим: веди нас, капитан Орельяна!.. Мы требуем этого от тебя, нашего предводителя и отца…

Пока он говорил, я не сводил внимательного взгляда с лица Франсиско де Орельяны. Скрестив на груди руки, капитан хмурил брови и, казалось, с неодобрением слушал рубаку-оратора, однако я заметил, каким торжеством и радостью сияет его единственный глаз. Но вот он заговорил, и опять передо мной стоял озабоченный, печальный человек, вынужденный поступать против своего желания.

— Солдаты, — торжественно сказал он, — я вижу, что вы упорствуете и в суждениях своих единодушны. Я мог бы расценить это как неповиновение и бунт, но я не сделаю этого, ибо знаю, что вами руководит святой долг христианского воина. Солдаты, друзья мои! Я горжусь вами, храбрейшие из храбрых. Я подчиняюсь вашей воле и призываю на ваши головы милость девы Марии и нашего покровителя святого Яго. Завтра утром мы выступаем в поход!

Трудно передать словами, что после этого началось. Вверх полетели каски, шляпы и даже шпаги; крики «ура» слились с веселыми ругательствами и забористыми клятвами… Старый Педро де Пуэблес с кислой миной некоторое время наблюдал за всеобщим восторгом, затем круто повернулся и вошел в дом. За ним проследовали оба его помощника и сам Орельяна…

А мы с Хуаном де Аревало весело, чуть не вприпрыжку, зашагали по площади. Мы держали путь на окраину Кито — к постоялому двору одноногого Родриго Переса: мне пора было собираться в дорогу. Пришли мы вовремя: Родриго собирался уходить. Вначале он попытался обмануть меня, неожиданно потребовав совершенно немыслимую сумму в сорок песо в качестве платы за жалкую каморку, в которой я прозябал. Но после того как Хуан решительно нажал на него и даже пригрозил пожаловаться сеньору Орельяне, Родриго отступил и не только скостил плату до десяти песо, но и предложил мне за тридцать песо старый, но вполне еще годный щит и чуть помятую каску, необходимые в боях с индейцами. У меня оставалось лишь двадцать песо, двадцать недостающих великодушно доплатил мой друг. Теперь у меня было все, необходимое для похода: шпага, каска, щит, оседланный скакун и дорожный мешок для провизии. Оставалось его наполнить, но расщедрившийся Родриго пообещал снабдить меня пищей на неделю взамен моих серебряных шпор, которые достались мне по наследству от отца. Прикрепив к сапогам ржавые железные шпоры, найденные на конюшне, я почувствовал себя счастливейшим из смертных: ничто больше не держало меня в постылом городишке. На радостях мы распили с Хуаном бутылку кислого вина и до поздней ночи болтали с ним об уме и доблести Орельяны, о достоинствах наших коней, о коварстве индейцев, пока, наконец, глубокий сон не сомкнул наши уста.

А наутро, покидая Кито, я бросил прощальный взгляд на глинобитные, покосившиеся стены постоялого двора, чуть не ставшего моим последним пристанищем, на узкий флаг с гербами Кастилии и Леона, трепещущий над башней губернаторского дома, на стройную колокольню церкви великомученицы Варвары…

Прощай, сонный Сан-Франсиско-де-Кито… Горы вставали у нас впереди, лошади цокали по каменистой дороге, и будущее обещало столь многое, что от одной мысли о предстоящих приключениях сладко-сладко замирало сердце…

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ТЕНЬ НА СТРЕМНИНЕ

…Задыхаясь от напряжения, ощущая, что силы мои на исходе, я последним усилием мускулов подтянулся на руках и грудью упал на площадку, усеянную мелкими острыми камнями.

Несколько мгновений лежал неподвижно. Затем, подобрав повод и еще несколько раз обмотав его вокруг запястья, я поднялся и начал осторожно помогать своему гнедому Федро карабкаться по крутому склону ко мне наверх. Прижав уши к голове, оскалив желтоватые зубы, Федро судорожно цеплялся копытами за убегающие из-под ног камни. Но вот он нашел, наконец, опору под ногами, рванулся и тоже выбрался на площадку. Слава богу, еще один подъем позади. Право, я совсем не был уверен, что на этот раз все сойдет благополучно.

Однако надо было поторапливаться: из-за остроконечного валуна показалась блестящая каска Хуана, а затем и пышная грива его вороного жеребца. Хуан брел с опущенной головой, спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу. Удивительно: за эту неделю, что мы в горах, несмотря на тяготы пути, я как будто даже окреп. А вот многие здоровяки, могучие и закаленные, явно сдали. Да и Хуан, кажется, совсем не так бодр, как требовалось бы для продолжения трудного похода. Как бы не заболел…

— Хуан, лови!

Я бросил ему конец длинного сыромятного ремня, которым снабдил меня в дорогу Родриго Перес, и помог взобраться на уступ. Затем совместными усилиями мы втащили и его коня.

— Ф-фу!.. Больше не могу…

Хуан прислонился спиной к скале. Он закрыл глаза, его исцарапанные в кровь руки бессильно повисли. Темно-красные пятна выступили на скулах, он глубоко и часто дышал. Дорогой мой друг, как хотел бы я хоть немного облегчить твои страдания… Но я бессилен сделать что-либо для тебя…

— Надо идти, Хуан. Отдохнем потом…

Внизу, локтях в пятистах, в пологой лощине уже располагалось на отдых большинство наших солдат. Они расседлывали лошадей, собирали сухие колючки для костров. Мы спускались с великими предосторожностями: стоило сдвинуть с места одну шаткую глыбу, и она покатится вниз, увлекая за собой другие. Три дня назад уже случилось такое: два индейца носильщика и конь Муньоса были сброшены каменной рекой в пропасть. Сам бородач спасся только чудом: сумел зацепиться, а затем и взобраться на огромный, оставшийся неподвижным валун.

Заросший до ушей грязно-рыжей щетиной солдат Гонсалес неприветливо взглянул на нас, сунул мне в руку повод своего коня, а сам принялся ножом рубить побуревший сухой кактус, который уродливо распластался на каменистой почве. Мы с Хуаном расседлали коней, сложили вьюки и щиты горкой и тоже отправились на поиски топлива.

Ложбина, где раскинулся наш лагерь, ничем не напоминала приветливые горные долины моей родины. Хоть сам я не часто бывал в испанских Пиренеях — раза три, еще мальчишкой, ездил с отцом в гости к его старому другу, — но в памяти моей живо сохранились зеленые лужайки, жизнерадостные пейзажи с могучими деревьями, яркими цветами и густыми кустарниками. Здесь же перед нами расстилалась однообразная пустынная местность, похожая больше на каменистое дно ущелья, чем на долину. На скудной почве, усеянной обломками скал, рос лишь чахлый кустарник да огромные пыльные кактусы, протянувшие вверх свои широкие, унизанные колючками лапы. Никогда прежде я не думал, что растения могут быть столь безобразны и угрюмы, в их страшных шипах, размерами не уступающих охотничьему ножу, мне чудились молчаливая угроза и предостережение. А рядом будто семейство разъевшегося торговца, гнездились у подножий скал ощетинившиеся шары кактусов другой породы — от гигантов, в половину человеческого роста, до множества маленьких, с куриное яйцо. И если на земле я видел кое-где серо-зеленые островки растительности, желания прилечь и отдохнуть они не вызывали: и тут сплелись прижавшиеся к почве маленькие кактусы, образуя колючий ковер.

Орудуя ножами, исколов руки, мы с Хуаном все-таки кое-что наскребли для костра. Высечь огонь было делом одной минуты. Едкий дымок, подхваченный ветром, попал мне в глаза и в нос. Я чихнул, отодвинулся от огня и стал развязывать тощий мешок, где у нас хранились остатки сушеного мяса и оплетенная соломой бутыль с водой. Отхлебнув из нее, Хуан поморщился.

— Протухла… Гадость…

Я взял у него бутыль и поднес ее горлышком к носу: в самом деле, запах был отвратителен. Я выплеснул воду, поднялся с земли и направился через лощину к подножию отвесной скалы, где бурлил стремительный широкий поток. Мне пришлось пройти довольно далеко, прежде чем я нашел удобное место, где можно было прилечь на камни и дотянуться до стремнины. Вечернее солнце светило мне в спину, и моя тень легла на поток рядом с зубцеобразной тенью скалистого гребня, находившегося на некотором расстоянии позади меня. Я случайно взглянул на нее и вздрогнул: мне показалось, что верхушка тени как-то странно шевелится. Я вскочил и оглянулся на скалу: нет, там не было ничего подозрительного. «Наверное, движение потока колеблет тень, обманывая меня», — подумал я, но все-таки что-то заставило меня еще раз наклониться над горной речкой. И тотчас на зубцах тени я вновь увидел неясный движущийся силуэт. Не вставая с колен, я молниеносно повернул голову и…

Только мгновение удалось мне выиграть благодаря нехитрой уловке. Но и мгновения оказалось достаточно для того, чтобы убедиться, что движущиеся тени на вершине скалы — не обман зрения. С предельной отчетливостью я увидел силуэты двух обнаженных человеческих фигур с развевающимися на ветру длинными волосами и с копьями в руках.

Я поспешно зачерпнул воды и пустился бегом к лагерю. Заметив издалека украшенную перьями шляпу капитана, я сунул бутыль в руки подвернувшемуся на пути Хоанесу и, не обращая внимания на недоуменные возгласы рассевшихся вокруг костра солдат, со всех ног бросился к Орельяне. Удивленно изогнув бровь, он смотрел на меня. Но когда я подбежал вплотную и, указав рукой на скалистый гребень, выдохнул: «Там!..», договаривать мне не пришлось. Черный глаз капитана сверкнул, кулаки сжались.

— К оружию! Индейцы! — зычно крикнул Франсиско де Орельяна и, выхватив шпагу, описал над головою сверкающий круг.

… В тот вечер закончился мирный этап нашего перехода через горы. Великие трудности переносили мы, когда карабкались на крутые скалы, преодолевали горные реки испускались в глубокие ущелья. Но до сих пор мы боролись лишь с суровой индейской природой. Теперь у нас появился другой, еще более опасный, жаждущий мести враг. Он ненавидел нас, чужеземцев, которые посягнули на свободу его страны, он был смел и хитер, настойчив и непримирим.

В этом мы очень скоро убедились на собственной шкуре.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

СЫН ИНДЕЙСКОГО КАСИКА

— Ну, иди же… Иди же сюда, я обогрею тебя… Слышишь, честное слово, не съем… Хотя сейчас я слопал бы и драную кошку… Но тебя не трону, не бойся…

Но нет, небольшая птичка с огненно-красным оперением не доверяет мне. Ей, конечно, очень холодно, сегодня на редкость промозглое утро, но она храбрится, прыгает по камням, с любопытством поглядывает на меня и не улетает. Удивительная птица! Она не поет, а громко хрюкает, совсем как свинья. Помню, как смеялись мы над толстым Педро, когда он полчаса искал в чаще у подножия гор дикого кабана и обнаружил, к своему великому разочарованию, лишь такую вот красавицу птичку. Любопытно, что эту занесло так высоко…

Улетела… Странно, как странно все в этом диком краю… Птицы, хрюкающие, как свиньи, и ревущие, как быки. Похожие на старцев обезьяны с черными бородами и бакенбардами, которых мы видели в предгорьях в самом начале похода. Красивые и гордые ламы, похожие на верблюдов без горбов, их вкусное мясо дважды спасало нас от голодной смерти. И даже сами скалы и горные пики поражают своим невиданным великолепием….

Сегодня я дозорный, мне следует смотреть в оба — десятый день индейцы не оставляют наш отряд в покое. Но я не могу не залюбоваться величественной картиной, что открылась моему взору. Гигантские каменные стены, бурые, желтые и серые, вздымаются к поднебесью, заканчиваясь остроконечными пиками. Глыбы скал беспорядочно громоздятся одна на другую, а вдали, будто острия боевых копий, вонзившихся в серое небо, ярко пламенеют кроваво-красные вершины гор-великанов, обрамленные белизною вечных снегов. Рядом с диким величием царственно спокойных гор невольно ощущаешь, как мал и бессилен человек, как ничтожен он в своем честолюбии, в своих жалких потугах казаться властелином земли.

Вот и я, Блас де Медина, безусый конкистадор, мечтающий о славе Писарро и Кортеса. Много ли успею я сделать за свою жизнь, чтобы на смертном одре сказать: да, свершено все, что возможно было свершить мне, человеку, чтобы без сомнения и страха предстать на страшном суде? В отряде капитана Орельяны началась моя взрослая жизнь, в семнадцать лет я стал воином, чей долг — сражаться во имя прославления христианства и испанской короны. Но хватит ли у меня сил и мужества, чтобы пронести этот крест через всю жизнь, чтобы стать человеком с сердцем из чистой дамасской стали — таким же неистовым в битве и твердым в своей вере, как великий человек по имени Франсиско де Орельяна.

Десять дней пробиваемся мы с боями через горы, следуя по пути, проложенному войском Гонсало Писарро. Этот путь обозначен предельно четко: сожженные индейские деревни, обгорелые черепа и кости — по таким следам узнаем мы поступь Гонсало. Только однажды, сбившись с дороги, мы наткнулись на селение диких, которого не коснулась железная поступь губернатора Кито. Воспоминание о том, что произошло тогда, мучительно терзает меня, как ни стараюсь я убедить себя в правоте нашего святого дела. Стоит лишь закрыть на мгновение глаза, и снова я вижу окровавленные руки бородатого Муньоса, который со смехом швыряет индейского малыша в огромный костер, опять предстает предо мной юный красавец Агиляр, протыкающий животы старухам, и добродушный толстяк Педро, подвешивающий за ногу израненного нашими мечами воина… Да, я, знаю: языческие души замученных нами дикарей обретут спасение на небесах, и это радует и утешает меня, но я не в силах побороть в себе отвращение и ужас, когда вспоминаю кровавую расправу в индейском селенье. Не помогают и молитвы: пока что дева Мария не хочет вселить в мое сердце подобающую настоящему конкистадору твердость.

Впрочем, мы ведь тоже терпим великие муки в этом походе. Голод постоянно терзает нас, а холод лишает ловкости и силы. Как мухи, гибнут наши полуголые индейцы носильщики, только половина всадников сохранила своих лошадей. Разве забуду когда-либо я, как брели мы по обледеневшему снегу, спускаясь с горы, как кровоточили наши озябшие ноги и как, поскользнувшись, с жалобным ржанием покатился в пропасть конь моего друга Хуана. Едва-едва не утащил он за собой своего хозяина. Один лишь меч остался сейчас у бедного де Аревало, но я безмерно счастлив, что мой Хуан по-прежнему шагает живой и невредимый рядом со мной.

Звук шагов вывел меня из задумчивости. Я осторожно выглянул из-за валуна: со стороны лагеря ко мне приближался астуриец Овьедо, маленький кривоногий солдат с изрытым оспой лицом. Он шел, тяжело ступая по острым камням изодранными в клочья сапогами, перетянутыми у ступней и щиколотки гибкой лозой. Закутанный по горло в грубошерстный плащ, снятый с убитого индейца, грязный и заросший, он мало напоминал бравого солдата конкисты.

Впрочем, после столь длительного карабканья по горам все мы выглядели не лучше его.

— Иди, парень, отдыхай, — вяло сказал Овьедо, приблизившись. — Что, все тихо?

Я передал ему сигнальный рожок, пожелал спокойного дежурства, а сам отправился по узкой неровной тропе к отлогому склону, на котором примостилось несколько круглых хижин, сложенных из камня: мы набрели на них два дня назад и воспользовались случаем, чтобы хоть на время спрятаться от леденящих кровь ветров и неожиданных снежных бурь. В одной из них разместились мы с Хуаном, Хоанес, Гарсия и еще двое солдат, оба родом из Португалии.

Я залез внутрь хижины и огляделся. Португалец и Хоанес, скорчившись и тесно прижавшись друг к другу, спали. Возле Хуана, который раскинулся на старой попоне, неподвижно сидел совсем высохший за время похода Гарсия де Сория. Хуан тихо стонал. Глаза его были закрыты.

— Что с ним, Гарсия? — шепотом спросил я.

— Молчи! — угрожающе прошипел Сория. — Ни слова! Твой друг болен. Это — тиф. Если Орельяна узнает, что в отряде появился тифозный, он прикажет немедленно сбросить его в пропасть. Капитан не будет рисковать людьми…

Я наклонился над Хуаном, расстегнул камзол и рубашку: грудь и шея моего друга были покрыты ярко-красной сыпью. Казалось, ему не хватает воздуха — он часто и глубоко дышал, глотал слюну и стонал. Лоб покрыл мелкий бисер холодного пота.

Мне стало страшно: если это тиф, то гибель Хуана неминуема. Тиф неизлечим.

— Гарсия! — я схватил костлявую руку Скелета и крепко сжал ее. — Что же делать, Гарсия?! Говорят, ты колдун или почти колдун… Спаси Хуана, Гарсия, и я отдам тебе все золото, всю свою долю сокровищ Эльдорадо… Помоги, умоляю тебя…

Ироническая улыбка растянула рот Гарсии.

— Увидим ли мы его, твое Эльдорадо? — насмешливо проговорил он. — Но ты ошибаешься, мальчик, я вовсе не колдун. Я просто опытный человек, которого жизнь многому научила. Ты нравишься мне, молодой идальго, по душе мне и твой Друг. Я постараюсь составить снадобье. Рецепт его дал мне еще в Испании старый мавр. Увы, вскоре после этого его сожгла на костре святая инквизиция. Когда-то я поклялся не помогать людям ни в чем — я ведь ненавижу и презираю их. Но ты, Блас, и твой Друг будете исключением. Не знаю почему, но я о вас думаю всегда, как о своих детях: в родной моей Эстремадуре и у меня растет сын, и ему тоже сейчас семнадцать лет. Только поэтому я спасу твоего Хуана и возьму с тебя не всю, а лишь половину твоей будущей доли. Ха! Сам понимаешь, как смешно говорить сейчас о шкуре неубитой лисицы. Но ты первый заговорил о ней, да и к тому же за всякое благодеяние должно воздаваться сторицей…

И он опять насмешливо улыбнулся, показав удивительно ровные и белые зубы, так не шедшие к его истрепанному, обтянутому сухой морщинистой кожей лицу.

— Но как быть с Хуаном? — спросил я несколько громче, чем следовало бы.

Гарсия прислушался, не проснулись ли португальцы и Хоанес, затем придвинулся ко мне поближе и чуть слышно прошептал:

— Запомни: для всех остальных у Хуана простуда. Во-вторых, никому ни слова о том, что я умею врачевать. Крепись, мальчик! Гарсия де Сория твой верный друг, он не выдаст Хуана… И тебя.

С этими словами он быстро встал и, согнувшись пополам, вылез из хижины.

Он ушел, а я остался наедине со своими тревожными мыслями и сомнениями. Кто знает, окажется ли снадобье Гарсии таким чудодейственным, как он говорит? И разве найдет он нужные для него травы здесь, в бесплодной местности, где растут лишь колючки да серая, похожая на полынь трава? Возможно, у него припасены какие-нибудь сушеные корешки, и он всегда носит их с собой, но в это плохо верится — Гарсия при нас вытряхивал свой мешок.

Хуан, наконец, уснул, перестав стонать и метаться в беспамятстве. Я почувствовал, что и меня неудержимо тянет ко сну. Запахнувшись плащом, я обхватил руками колени, привалился к стене и закрыл глаза. Дремота потихоньку одолевала, и я чувствовал, как мысли мои теряют ясность. Но уснуть мне не пришлось: неожиданно я услышал приглушенный звук рожка и громкие возгласы. Очнувшись, я вскочил на ноги, и тотчас в хижину просунулась голова Агиляра.

— Блас! Скорее! Индейцы! — крикнул он и исчез.

Я растолкал мирно спящих португальцев и Хоанеса, схватил щит, выбрался наружу и сразу же увидел множество маленьких фигурок, которые размахивали длинными копьями и с пронзительными воплями бежали к хижинам со стороны невысокой горной седловины, имеющей пологий спуск к нашему лагерю. Капитан Франсиско де Орельяна уже гарцевал на своем скакуне между хижинами и поторапливал солдат. Но вот он громко скомандовал:

— Атакуем по моему сигналу! Держаться плотнее! Пехотинцы — по центру, всадники — по флангам!

Мы прикрылись щитами и стали ждать приближения врагов, крики которых становились все пронзительнее и громче. Расстояние между нами сокращалось, но было заметно, что индейцы постепенно замедляли свой бег: наше грозное молчание, видимо, смутило их. Очевидно было, что по дороге они порядком порастратили воинственный пыл: локтях в ста, когда мы уже могли свободно различать не только их лица, но и цветные узоры на бронзовых телах, нападающие остановились. Приплясывая на месте, потрясая копьями, они злобно кричали что-то на своем языке, но с места не двигались.

Этой минутой замешательства искусно воспользовался Франсиско де Орельяна. Вырвавшись на коне перед строем, он громогласно воскликнул: «Во имя пресвятой девы — вперед!» — и первым ринулся на врагов. С дружным воинственным кличем, размахивая мечами, наши всадники и пехотинцы бросились на индейцев. Нас было немного — человек двадцать, в том числе всего лишь семь всадников, — но удар получился столь дружный, что индейцы растерялись. В ужасе шарахались они от коней, тщетно пытались противопоставить ударам стальных испанских мечей свои деревянные копья с гнущимися о наши щиты медными наконечниками. Наши пехотинцы наступали плотной цепью, плечом к плечу, не давая индейцам никакой возможности зайти с тыла, а мы, семеро всадников во главе с капитаном, метались среди обезумевших от страха врагов, давя их копытами коней и поражая клинками. Битва в скором времени стала напоминать бойню, и мы были в ней хладнокровными мясниками.

Не прошло и четверти часа, как все было кончено. Наши потери были ничтожны: только четверо получили легкие ранения, да под Гомесом погиб конь. Индейское копье распороло ему брюхо, и он, всхрапывая, в судорогах бился на земле. Сам Гомес остался невредим: бормоча ругательства, он вместе с Муньосом, Гарсией и Агиляром бродил по полю сражения и добивал раненых индейцев. Не менее тридцати дикарей было убито и тяжело ранено в этом коротком бою. Я мог гордиться: двух или трех из них затоптал мой Федро, а одного — низкорослого и щуплого — я полоснул мечом по шее.

Внезапно Муньос издал радостный возглас и жестом подозвал к себе Гарсию и Агиляра. Склонившись, они отложили мечи и с видимыми усилиями вытащили из-под груды трупов высокого стройного индейца. Они подхватили его под локти и поволокли к капитану, который оживленно разговаривал с группой солдат.

Заинтересованный, я подошел ближе. Молодой бронзовокожий индеец с длинными, собранными в пучок волосами и красивым лицом, украшенным белыми и красными разводами, с трудом стоял на ногах. Видимо, он был оглушен мечом, ударившим по голове плашмя, и сейчас только-только приходил в себя. В этом ему помогли увесистые затрещины, которыми его поочередно награждали по дороге Агиляр и Муньос. На плечах у него болтался темно-красный плащ из тонкой шерсти индейского безгорбого верблюда (этих животных называют здесь ламами), а бедра стягивало груботканое покрывало, закрывавшее ноги до икр. И руки, и грудь были также покрыты замысловатыми разводами.

— Гляжу, моргает, а на теле — ни царапины, — возбужденно рассказывал Муньос. — Ну, думаю, отдыхать тебе не дам… Позабавимся над тобой, дьявол, будь уверен…

Очень скоро индеец окончательно пришел в себя. Глаза его приняли осмысленное выражение. Он дико огляделся и попытался было вырваться из дюжих рук, но вызвал только радостный гогот у солдат.

Франсиско де Орельяна, наморщив высокий лоб, пристально смотрел на пленного. Похоже было, что он силится нечто вспомнить.

Наконец, он произнес, медленно и с запинками, длинную фразу на каком-то гортанном языке. Индеец вздрогнул, затем гордо вскинул голову и ответил коротко и твердо.

— Поздравляю, друзья, — с улыбкой произнес капитан. — К нам в лапы угодил сын вождя. Что ж, тем лучше…

И он опять что-то сказал пленному по-индейски.

Но тот молчал. Казалось, он совсем перестал замечать окружающих. Напряженно глядя поверх наших голов, он даже не вздрогнул, когда Муньос шутливо ткнул его в бок кинжалом, проколов кожу до крови.

Я проследил его взгляд и увидел, что по склону горы, откуда сегодня начиналась атака, быстро спускаются два безоружных индейца. Их заметили и другие солдаты.

— Эге, видать, парламентеры! — воскликнул Гарсия. — Что они кричат, сеньор капитан?

Действительно, индейцы, приближавшиеся к нам, громко и нараспев выкрикивали одну и ту же фразу. Они остановились шагах в сорока от нас и продолжали монотонно кричать, потрясая над головой руками.

Капитан опять наморщил лоб.

— Гм… Так, сейчас переведу, — сосредоточенно промолвил он. — Так, понимаю… говорят, что индейцы не станут нас убивать, если мы отпустим сына их касика живым…

Орельяна задумчиво сощурил глаз.

— Что ж… Солдаты! Убить этого язычника мы еще успеем, как и его дружков. Я скажу им, что сын касика будет нашим заложником и что мы отпустим его, как только минуем горную цепь. Но ни один волос не должен за это время упасть с головы испанского воина…

Хотя капитан, казалось бы, советовался с нами, он не стал ждать, когда мы выразим согласие или несогласие с его словами. Медленно подбирая слова, он перевел на индейский свое контрпредложение. Ему пришлось повторить его дважды, пока оно было понято.

Парламентеры посовещались. Затем один из них побежал в сторону, откуда они появились. Другой, атлетически сложенный молодой индеец, с резкими чертами лица, протянул руки и выкрикнул что-то.

— Вот как! — Орельяна озадаченно потрогал бородку и рассмеялся. — Он хочет остаться с другом… Забавно!..

И он жестом приказал индейцу приблизиться. Тот хладнокровно подошел к нам вплотную: на его лице не было и тени страха.

Я смотрел на него с невольным восхищением. Мне казалось невероятным проявление столь благородных дружеских чувств со стороны какого-то дикого индейца, и невольно в голове моей промелькнуло: «А смог бы я совершить такой подвиг ради Хуана? Ведь индейский юноша должен был знать, как хитры и коварны испанцы, однако же он без тени сомнения вручил им право распоряжаться его жизнью».

— Гарсия! Муньос! Альварес! — скомандовал капитан. — Отведите их и заприте в хижине…

Сопровождаемые тремя обнажившими мечи конвоирами, индейцы спокойно двинулись к ближайшей из хижин. Я провожал их взглядом, ощущая в груди неприятную горечь. Мне было жалко этих славных юношей, хотя я со стыдом сознавал, что жалеть врагов, да еще язычников, недостойно воина.

Шагах в десяти от хижины индеец атлет споткнулся и с гримасой боли схватился за ногу. Гарсия пнул его коленом, и в то же мгновение я увидел, как тощее тело испанца взлетело в воздух и брякнулось оземь. Выхватив из рук Гарсии меч, индеец что-то крикнул своему другу и яростно набросился на оставшихся конвоиров. Я не знаю ни слова по-индейски, но я понял, что кричал он «беги», ибо сын касика мгновенно оценил обстановку и со всех ног бросился в сторону узкой тропы, начинавшейся шагах в пятистах от нашего лагеря. Однако и наши солдаты не дремали: отсекая индейцу путь к тропе, наперерез уже скакали Хоанес и португалец Гонсалес. С его мужественным другом справились совсем быстро: получив несколько ранений, окруженный врагами, он бросился грудью на испанские мечи. Но солдаты отступили, и отважный индеец упал ничком на землю. Мгновенно руки его были крепко скручены за спиной и связаны толстым ремнем.

Тем временем охота на сына индейского вождя продолжалась: капитан приказал взять его невредимым, ибо его жизнь была гарантией, что мы сумеем благополучно миновать горы. Размахивая мечами, мы образовали полукольцо, чтобы отрезать индейцу все пути к бегству. Собственно, он был почти в наших руках: мы прижимали его к самому краю пропасти, по дну которой на глубине тысячи локтей несся стремительный горный поток. Ощетинившееся сталью полукольцо неумолимо сжималось, и когда сын касика понял, что исхода нет, он перестал метаться из стороны в сторону и остановился у края бездны. Потом он посмотрел на нас, и я поразился, сколько скорби и боли было во взгляде прекрасного юноши, окруженного стаей злобно хохочущих врагов. Потом он вздохнул, закрыл глаза и…

Ужас и сострадание заставили меня зажмуриться. А когда я открыл глаза, на краю пропасти стояли лишь толстый Педро и Гомес. Они тыкали пальцами вниз, приглядывались, о чем-то спорили и смеялись.

Разбитый и потрясенный, возвращался я в свою хижину. У входа меня встретил Хоанес. Вид у бискайца был неважный. Когда я проходил мимо него, бросилось в глаза, что на его шее и на узкой полоске груди, виднеющейся через рваную рубашку, резко обозначились яркие точки сыпи.

Я похолодел: значит, Хуан заразил бискайца… Значит, тиф начал косить наших солдат… Что же делать теперь тебе, несчастный горе-вояка Блас из Медина-дель-Кампо?..

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В КАМЕННОМ КАПКАНЕ

Снадобье, которое Гарсия трижды давал пить Хуану, оказалось поистине волшебным: не прошло и недели, как мой друг полностью излечился от своего недуга и мог самостоятельно продолжать нелегкий путь. Но неделю мне пришлось-таки с ним помучиться: крепко привязав Хуана к седлу моего Федро, я не спускал с него глаз и шагал возле стремени в постоянной готовности прийти к нему на помощь.

Странное дело, но мои страхи за Хоанеса оказались напрасными: молодой бискаец перенес тиф удивительно легко. Он даже не слег, хотя в течение нескольких дней выглядел нездоровым. По-моему, он так и не понял, что за страшная болезнь его поразила. Так или иначе, Хоанес выздоровел, и я, разумеется, никому не сказал о том, чем переболел бискаец. Я скрыл это даже от Гарсии.

В тот день, когда погиб бросившийся в пропасть сын индейского касика, был с неслыханной жестокостью замучен и его друг. Я не видел, как его пытали, и не слышал его криков: чтобы избежать этого зрелища, я добровольно отправился в дозор.

Расчет на устрашение индейцев жестокостью не оправдался: с тех пор нам не было покоя ни днем, ни ночью. Несмотря на то, что наиболее труднопроходимый участок пути остался позади, продвигались мы все так же медленно, ибо постоянные стычки с индейцами не позволяли преодолевать за день сколько-нибудь значительное расстояние. И все же мы неуклонно шли вперед, к своей цели. Это вселяло уверенность, что в конце концов наступит день, когда мы увидим развевающиеся знамена войска Гонсало Писарро.

Но пробил час, и наша вера в благополучный исход дрогнула. Это случилось, когда мы спустились в долину, зажатую с двух сторон отвесными скалами. Впереди дорогу нам отрезало многочисленное племя индейцев. Продвигаться по узкой тропе нам было нельзя: при первой же попытке вступить на нее мы были бы сброшены в пропасть вражескими копьями или огромными валунами, которые индейцы подкатили к самому краю скалистого карниза, нависшего над тропой. Идти назад было бы не менее бессмысленно: мы спустились в долину единственно возможным путем. К тому же сзади нас стерегли шедшие по пятам индейцы.

Уныние и полное равнодушие ко всему охватило наших солдат, когда они убедились, что каменная ловушка заперта со всех сторон. Храбрость и мощный испанский натиск теперь не могли помочь нам: против огромных камней на узкой тропе мы были бессильны, и сунься отряд на прорыв — индейцы перебили бы нас поодиночке. И совсем уж приуныли мы, когда начались дожди. Они были обильны и продолжительны, а сырость настолько всепроникающа и губительна, что нам приходилось каждый день старательно счищать ржавчину со своего оружия, касок, доспехов, металлических пряжек на конской сбруе. Кстати, из четырнадцати коней, вышедших из Кито, у нас сохранилось только четыре — мой Федро, все еще могучий вороной скакун капитана да измученные кони Агиляра и Гонсалеса. Все остальные либо сорвались в пропасти, либо обезножили и были прикончены, а потом и съедены нами.

Да, мы не гнушались и такой пищей. Больше того, тощая конина казалась нам кушаньем королей, а когда случалось подбить из арбалета ламу — начинался настоящий пир. Время от времени нам удавалось поживиться в индейских селениях — там запасались на дорогу желтовато-белыми крупными зернами так называемого маиса, забирали, если находили, сушеное мясо и рыбу и очень экономно расходовали свои припасы в пути. Приходилось порой питаться и земляными крысами, и невкусными волокнистыми корешками, и всякой другой гадостью, от которой нередко тошнило и болели животы.

Однако испытать настоящий голод нам было суждено именно теперь, когда мы попали в каменный капкан. Уже на второй день было съедено последнее зернышко маиса, а на следующее утро мы впервые попробовали суп из кожаных ленточек, вырезанных из седла. Голод постоянно мучил нас, так что в скором времени не только обрезки башмаков и сбруи, но и кора, и листья оказались пригодными для еды. Положение становилось нетерпимым, но выхода из него не было, и солдаты все более дерзко и настойчиво требовали отправить в котел оставшихся лошадей.

На восьмые сутки нашего заточения среди скал, когда уже смеркалось, в маленькую хижину, которую мы с Хуаном соорудили из плоских камней для защиты от ливней, заглянул сам капитан Франсиско де Орельяна. Он поманил нас пальцем, подождал, пока мы выйдем наружу, а затем повел за собою к широкой расселине в скале, куда не попадали струи дождя. Жестом он приказал нам сесть на землю и сам уселся рядом. Обычно подтянутый и молодцеватый, капитан в ту минуту выглядел усталым и удрученным. Как и все мы, Орельяна был страшно худ, от его некогда щегольской одежды остались рваные клочья.

— Слушайте меня, Хуан де Аревало и Блас де Медина, — глуховатым голосом сказал капитан. — Нет секрета для вас, что положение моего отряда с каждым часом становится все более безнадежным. Выбор у нас небогатый — либо мучительная смерть от голода, либо геройская и мгновенная гибель от копий и камней, которые обрушатся на наши головы, попытайся мы пройти по тропе. Мне не нравится ни то, ни другое, и потому я пришел к вам и говорю сейчас с вами. Надеюсь я сейчас только на вас.

Он умолк и проницательно взглянул сначала на меня, затем на Хуана. Мы молчали, теряясь в догадках, чем заслужили такую честь, и совсем не понимали, что имеет в виду капитан.

А он помолчал немного и продолжил:

— Почему я выбрал именно вас? Потому что и ты, Хуан, и ты, Блас, — настоящие испанские идальго, чистые в своих побуждениях и благородные в своих чувствах. Себялюбие и корысть еще не успели источить ваши души, как это уже случилось почти со всеми другими солдатами моего отряда. Быть может, причиной тому — ваша молодость, возможно — кровь благородных предков, но, так или иначе, я уверен, что оба вы не способны ради собственного благополучия пожертвовать своими товарищами, а ради спасения своей шкуры не станете предателями. Кроме того, вы оба храбры, умны и изобретательны, и это тоже немаловажно.

Он опять прервал свою речь и задумался. Потом тряхнул головой и решительно сказал:

— Еще день-два, и нам придется резать лошадей. Это сделает нас еще более беспомощными. Пока такого не случилось, предлагаю следующее: ты, Блас, на своем коне, и ты, Хуан. на моем Мавре сегодня ночью сделаете попытку бесшумно пробраться через индейский кордон. Если хотя бы одному из вас удастся проскользнуть, двигайтесь дальше на восток: некоторые мои наблюдения говорят о том, что сейчас войско Гонсало Писарро находится не так далеко от нас. Но знайте, если вам удастся пробиться к сеньору губернатору, это еще не значит, что он немедленно придет нам на помощь. Тщеславный Гонсало не очень-то заинтересован делить лавры завоевателя с кем-либо. Тем более — со мной. Он боится меня и завидует моей славе. Втайне он желает моей гибели, иначе он не нарушил бы нашего уговора. Так что, юные мои друзья, помните: от ваших усилий зависит, спасется ли от мучительной смерти ваш капитан и его солдаты. Твой дядя, Блас, — достойный человек и влиятельный воин. Используй его авторитет. Если и это не поможет — подбивайте солдат на бунт, льстите их самолюбию, взывайте к их чести и совести. Чем скорее придет подмога, тем больше шансов у нас на спасение. Я верю в вас, доблестные молодые идальго, как не поверил бы ни в одного из самых искусных и многоопытных своих солдат, потому что чистота благородных сердец надежнее, чем житейская мудрость и опыт. Согласны ли вы, Хуан де Аревало и Блас де Медина?

В едином порыве мы встали и схватились за рукояти мечей.

— Сеньор, — прерывающимся от волнения голосом сказал Хуан, — ваше слово — святой закон для нас. До последнего дыхания мы будем преданы вам, своему капитану…

Орельяна пристально взглянул ему в глаза. Крепко обнял Хуана, затем меня.

— Едва наступит ночь, вы должны выступать. Никому — ни слова. Я все объясню солдатам, но сделаю это завтра. Обвяжите копыта коней тряпками, готовьтесь в путь и ждите. Коня я приведу сам. Дозорный Хоанес предупрежден — его одного я посвятил в тайну.

Запахнув рваный плащ, капитан вышел из расщелины, и скоро его силуэт утонул в мглистом сумраке. Взволнованные, мы тоже отправились в свою хижину…

Часа через два, когда все вокруг покрылось непроницаемой пеленой ночи, мы незаметно выехали из лагеря, миновали неподвижную фигуру закутавшегося в индейский плащ Хоанеса и стали осторожно подниматься по отлогому склону, ведущему к роковой тропе.

— Счастливого пути! — услышали мы за своей спиной тихий голос бискайца. Но ни Хуан, ни я не ответили ему: теперь каждый лишний звук мог сорвать планы сеньора капитана.

Вот и кончился подъем. Мы спешились: ехать верхом по узкой ленточке тропы было слишком опасно. Мало-помалу наши глаза привыкли к темноте — теперь мы справа от себя различали, хоть и с большим трудом, контуры размытых скальных выступов, нависших над тропой. Я шел впереди, держа под уздцы своего Федро. Хуан держался шагах в десяти.

А дождь все усиливался. Мне казалось, что не только одежда, но и сам я насквозь пропитан водой. Ручьи бежали по плечам, лицу, шее, в сапогах хлюпала вода, ноги скользили и разъезжались. Будет ли конец этой проклятой тропе? Будет ли конец нашим мучениям, этому нечеловеческому, страшному напряжению?..

Внезапно тропа резко пошла вниз. Идти стало еще труднее. Я обнял руками замотанную тряпками морду Федро и стал продвигаться еще осторожнее. Внезапно прямо передо мной выросло какое-то препятствие. Я протянул руку и ощутил колючие ветки. Похоже, что впереди было нечто вроде шалаша.

Я замер, прислушиваясь. И вдруг, буквально в пяти шагах от себя, я услышал спокойные голоса перекликавшихся индейцев. Один из них раздавался впереди, другой — гораздо левее, там, где, как мне казалось, должна была находиться пропасть.

Значит, тропа осталась уже позади! С величайшими предосторожностями я достал из ножен меч и стал ждать. Сзади послышалось негромкое хлюпанье сапог Хуана. И тотчас же я почувствовал, что чьи-то руки коснулись моей груди.

Р-раз! Монотонный шум ливня скрыл и свист моего меча, и глухое падение тела. Я продвинулся еще на несколько шагов. И тут я увидел, что прямо на меня движется огонек. В следующее мгновение я различил фигуру индейца с факелом, который он прикрывал от дождя чем-то похожим на щит.

Теперь все зависело от быстроты действий. Я вскочил на коня, ударил его шпорами и направил прямо на индейца с факелом. Федро сшиб дикаря грудью, я достал его на земле мечом. Факел упал и погас. Но, увы, мой удар не был для индейца смертельным: прозвучал пронзительный гортанный крик, и сразу же, как эхо, невдалеке раздались громкие тревожные возгласы.

— Хуан, вперед! — что было сил закричал я, пришпорил Федро и помчался по склону куда-то вниз, где уже мелькали десятки огоньков. Целиком положившись на коня, я решил мечом пробить по горным дорогам свой путь на восток. Я знал, что паника, поднявшаяся во вражеском лагере, будет моей лучшей помощницей, и надеялся лишь на святого Яго да на быстроту моего верного скакуна. Как дьявол, пронесся я, вращая над головою мечом, мимо ошеломленных индейцев, и скоро они остались где-то далеко-далеко позади. Федро тяжело мчал меня по мягкому, пропитанному водой грунту, унося от цепких лап смерти, совсем было сомкнувшихся на моей шее.

Но мысль об отставшем Хуане ни на секунду не покидала меня. Сумел ли он повторить мой маневр? Или, быть может, повернул назад? Или… Дрожь пробежала по телу, когда я подумал, что мой друг мог попасть в руки врагу.

Примерно в полутора лигах от лагеря индейцев я придержал коня, соскочил с седла и стал ждать. В мучительном бездействии провел я ночь и только на рассвете тронул повод Федро. Сомнений почти не осталось: Хуан погиб…

Не стану описывать, что переживал я тогда: только тот, кто потерял самого близкого на свете человека, мог бы меня понять. Я старался не думать о смерти Хуана. Я знал, что теперь обязан сделать все возможное и даже невозможное, чтобы не дать погибнуть двадцати боевым товарищам, которые умирают от голода в каменной западне. Сознание высокого долга придавало силы. Двое суток пробирался я через ущелья и плоскогорья, переходил топи и бурные реки, страдал от усталости и голода, падал в изнеможении и снова вставал. На третье утро, обогнув большую конусообразную гору, я увидел сквозь пелену дождя прилепившуюся на отлогом склоне индейскую деревушку. Над самой большой из хижин развевался флаг. Что изображено на флаге, рассмотреть было трудно. Но я и не пытался приглядываться. Неудержимые слезы хлынули из моих глаз, смешались со струйками дождя, бегущими по щекам, а я упал на землю и забился в глухих рыданиях…

Так закончилось мое знакомство с суровыми горами негостеприимной индейской земли. А через полчаса меня уже обнимал мой дядя Кристобаль де Сеговия, старый конкистадор, по прозвищу Мальдонадо-злюка, хотя дядя отличался на редкость добродушным нравом. Его изможденное, заросшее седой щетиной лицо, изодранный камзол и прохудившиеся сапоги говорили о том, что и ему поход за корицей дался нелегко. Но когда я рассказал о пережитом нами, он не стал терять времени. Надев каску и пристегнув меч, он бережно уложил меня на жидкую подстилку из трав и решительно вышел из хижины…

О том, что происходило после, мне стало известно лишь через сутки: глубокий сон победил мою волю. Проснувшись, я узнал, что дядя собрал десяток наиболее авторитетных участников походов великого Франсиско Писарро и в присутствии нескольких сотен солдат заявил губернатору о своем желании идти на выручку Орельяне. Гонсало правильно оценил обстановку и не стал возражать. Правда, он приказал старому Мальдонадо оставаться на месте. Но в тот же день на помощь Орельяне вышел большой отряд, предводительствуемый капитаном Санчо де Карвахалем. Солдаты отправились в поход с удовольствием: вот уже два месяца они обалдевали от скуки в этой деревушке, расположенной на склоне вулкана Сумако. Холодные дожди, лившие здесь в течение этих двух месяцев, до того надоели солдатам, что они готовы были пойти хоть к черту на рога.

Десять дней томительного ожидания показались мне десятью годами. Но наступило счастливое утро, когда я снова увидел ставшие мне родными лица отважных воинов Франсиско де Орельяны. Бледные, как тени, смертельно уставшие появились они на склонах Сумако во главе со своим капитаном. Нет слов, чтобы описать радость, охватившую меня в те минуты. И если я скажу еще, что Хуан, потеряв коня, остался жив и благополучно вернулся в лагерь, вы легко поймете, отчего я был тогда счастливейшим человеком на свете.

В тот же вечер мы с Хуаном торжественно поклялись друг другу не разлучаться никогда. И нам, семнадцатилетним, казалось, что нет в мире силы, которая могла бы заставить нас нарушить священную клятву дружбы.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГОНСАЛО ИЩЕТ КОРИЦУ

Итак, наш отряд перестал существовать как самостоятельная войсковая единица. Мы влились в состав многочисленной экспедиции губернатора Гонсало Писарро, а наш капитан сеньор Франсиско де Орельяна стал правой рукой и первым помощником могущественного повелителя провинции Кито.

Мы долго еще пробыли на склонах спящего вулкана Сумако. И все же наш приход послужил сигналом для энергичных действий губернатора. Однако прежде чем поведать о моих дальнейших приключениях, я хочу хотя бы вкратце рассказать о личности сеньора Гонсало Писарро и его соратниках по походу в неведомые земли легендарного короля Эльдорадо.

Младший отпрыск семьи Писарро — Гонсало — был уже немолод, когда его влиятельный брат Франсиско, прославивший свое имя покорением царства инков и ставший после этого маркизом де Атавильос, назначил его правителем земли Кито. Надменный, болезненно самолюбивый и безмерно тщеславный, Гонсало с радостью заступил на этот пост, позволивший ему обрести гораздо большую самостоятельность и, главное, власть. И все же лавры старшего брата не давали ему покоя: Гонсало страстно мечтал вписать свое имя в число великих завоевателей Индий.

Особенно яростно разгорелось его тщеславие после того, как в 1536 году Гонсало Диас де Пинеда с отрядом менее ста человек отправился через горы к востоку от Кито и, понеся большие потери, вернулся с сообщением о богатейшей стране, где «золота столько, что даже оружие мужчин изготовляется там из оного», где райский климат, а драгоценная корица растет повсюду. Правда, Пинеда вернулся с пустыми руками, сославшись на трудности обратной дороги, а в рассказах своих и он, и солдаты его путались и противоречили друг другу. Но правитель Кито не допускал никаких сомнений: за высокими горными цепями ему виделась золотая страна, покорителем которой будет он, Гонсало Писарро. Он помнил, что и Франсиско не раз говорил ему о своей зависти к будущему счастливцу, который найдет Эльдорадо, и даже советовал брату попытаться разведать неведомые земли по ту сторону гор. Всего этого ему было более чем достаточно, чтобы решиться на трудный поход сразу же после вступления на должность правителя Кито.

Подготовку к экспедиции сеньор Гонсало Писарро вел с большим размахом, он истратил на оснащение войска свыше пятидесяти тысяч золотых песо. Он вооружил и снабдил всем необходимым для похода более двухсот испанцев, большинство которых составляли всадники. Кроме того, его войско сопровождали рабы негры и четыре тысячи носильщиков индейцев из дружественных нам племен, покоренных несколькими годами ранее Франсиско Писарро его сподвижником Себастьяном Беналькасаром. Они несли оружие и походное снаряжение — топоры, плотничьи инструменты, веревки, канаты, гвозди, провизию. Чтобы они не могли убежать, сеньор губернатор приказал надеть на их шеи колодки и держать на общей цепи.

Другую поклажу несли крупные ламы. Их, как и свиней, стада которых гнали за войском, было несколько тысяч. Осталось сказать еще о множестве свирепых собак — верных помощников испанского солдата в его борьбе с индейцами, — и тогда картина экспедиции Писарро будет более или менее полной.

Обманув Орельяну, Гонсало выступил в поход много раньше условленного срока. 21 февраля 1541 года его гигантский караван покинул Кито. О том, что перенесла в пути медлительная и неповоротливая армия Гонсало, мне рассказал Кристобаль де Сеговия, мой дядя. Он описал мне и страшное землетрясение, поглотившее целую индейскую деревню, и разливы бурных рек, что уносили индейцев и нагруженных лам, и жестокие бедствия, которые терпели испанцы при переходах через горные цепи. Особенно скверно пришлось им, когда войско поднялось высоко в горы. Свирепые снежные бури и жгучий мороз лишили экспедицию подвижности, и в конце концов испанцам пришлось бросить на произвол судьбы и скот, и провиант, и большую часть снаряжения. Хуже всего было индейцам, уроженцам жарких областей провинции Кито: более ста полуголодных носильщиков свела в могилу жестокая стужа. Оставшись без провианта, испанцы с каждым днем все острее испытывали страдания голода. Как назло, индейские поселения встречались им редко, а из тех, что попадались на пути, жители заблаговременно уносили все продовольствие. Подобно нам, солдатам Орельяны, вынужденным во время заточения в каменной ловушке есть и кору, и седла, многочисленная армия Гонсало питалась чем попало. И только придя на склоны Сумако, войско губернатора немного отдохнуло и откормилось. Однако начались новые беды. Сырость — дитя бесконечных дождей — сделала то, что недоделали острые камни: одежда солдат Писарро прогнила насквозь, превратилась в трухлявое тряпье, и я, бродя по лагерю, нередко встречал испанцев, смастеривших себе нелепые одеяния из прутьев и листьев, чтобы не оставаться нагишом.

На далекой родине, мечтая о славных подвигах на индейской земле, я представлял себе испанского конкистадора одетым в блестящие латы, в расшитой жемчугом одежде, на сытом, украшенном золоченой сбруей коне. Жизнь его казалась мне цепью доблестных подвигов и великодушных деяний, помыслы — воплощением благородства и чистоты. Но пришло время, и я убедился, как не похожи были мои детские грезы на действительность. Доблестный рыцарь в пышном убранстве представал сейчас предо мною в образе грязного, заросшего щетиной оборванца, озабоченного лишь поисками еды да сухого местечка. Подвиги и доброхотные деяния обернулись грабежами, бессмысленной жестокостью и злодейством, а все помыслы и стремления оказались под властью ненасытной алчности. Да, совсем иною, чем когда-то, видел я теперь доблестную испанскую конкисту.

И все же, положа руку на сердце, я не жалел, что выбрал этот путь. Да, говорил я себе, множество негодяев и прирожденных убийц воюет под знаменем испанского короля. Да, много подлостей и насилия вершат они своими грязными руками. Но они — неизбежное зло, плевелы, гадкая плесень. Не грабители и стяжатели, а такие замечательные люди, как Франсиско де Орельяна и Кристобаль де Сеговия, как друг мой Хуан де Аревало и бискаец Хоанес, составляют золотое ядро рыцарства креста и шпаги, которое несет языческому миру спасительный свет христианства. Глубокая вера в правоту великого дела конкисты вселяла в мою душу мужество, а неутоленная жажда приключений заставляла мечтать о продолжении трудных походов.

Кстати, на этот раз от мечты до ее осуществления было не так близко: как я уже рассказывал, нам долго еще пришлось прозябать у Сумако. Но вот, наконец, настал день, когда Гонсало Писарро собрал военный совет и изложил на нем свой план дальнейшего продвижения экспедиции. План этот лучше всего характеризует личность самого Гонсало. Дело в том, что, по некоторым сообщениям пленных индейцев, к юго-востоку от Сумако лежала таинственная и богатейшая страна коричных деревьев. Заявив, что он не желает утруждать тяжелым походом все войско, так как хороших дорог там нет, Гонсало решил отправиться туда с восемьюдесятью наиболее боеспособными воинами. Он назначил своим заместителем Франсиско де Орельяну и приказал ему провести основные силы экспедиции более легкодоступными дорогами, проходящими к северу от Сумако. О том, когда надлежит войску двинуться в путь, Писарро обещал своевременно оповестить Орельяну.

Мне кажется, что планы Гонсало имели совсем иные мотивы, нежели те, о которых он говорил на совете. Не забота об уставших солдатах, а желание, не делясь с другими, поживиться богатствами Золотого касика руководствовало им. Алчный губернатор хотел сам выпить сливки, чтобы потом угостить остальных уже снятым молоком. Это, видимо, понимал тогда не один я. Но, так или иначе, с правителем Кито спорить было нельзя. Взяв индейцев проводников, он ушел искать страну Корицы, а оставшееся войско, в том числе и мы, солдаты, пришедшие с Орельяной, продолжали торчать в опротивевшей индейской деревушке.

Не стану описывать, как проходили наши дни: право же, мне неприятно вспоминать о них. Скажу только, что за это время круг моих знакомств значительно расширился, хотя настоящим другом для меня по-прежнему оставался один-единственный человек — Хуан де Аревало. С ним мы коротали бессонные ночи в беседах о боге, о человеческой натуре, о загадочных тайнах природы. С ним мы мечтали о будущих подвигах, фантазировали, вспоминали родную Испанию. Случались у нас и размолвки, бывало, мы спорили, но уже через час или два один из нас с протянутыми руками подходил к другому. И уязвленное самолюбие никогда не мешало восстановлению мира.

Однако всякое ожидание когда-либо кончается: прошло не более двух месяцев, как в нашем лагере появился гонец от Писарро. Он рассказал, что правителю Кито не удалось отыскать страну Эльдорадо. Зато им были открыты места, обильные коричными деревьями. Сейчас, сообщил гонец, сеньор Гонсало Писарро вместе со своими солдатами расположился в селении на берегу реки Коки и ждет, когда его доблестный заместитель Франсиско де Орельяна приведет к нему остальное войско. Капитан не стал мешкать: на следующий же день мы двинулись в дорогу.

Путь от Сумако до Коки был несравненно легче, чем наш переход через горы. Правда, и сейчас встречались у нас на пути глубокие овраги и скалистые участки. Приходилось нам преодолевать и болота, и стремительные потоки. Но в сравнении с тем, что осталось позади, эти трудности казались ничтожными. И совсем уже несложным показался нам поход, когда идти привелось через лесистые саванны, богатые травами и кустарниками. Только на последних лигах довелось нам с немалыми затруднениями пробираться через зеленые заросли густых заболоченных лесов.

Встреча была волнующей и радостной. Сеньор Франсиско де Орельяна горячо поздравил сеньора губернатора с открытием страны Корицы, а тот нежно обнял своего заместителя, назвав его другом и братом. Однако, когда схлынули первые восторги, я заметил, что Гонсало Писарро совсем не так уж доволен собой, как это могло показаться на первый взгляд. В тот же день в его хижине состоялось совещание, окончившееся за полночь. А на третьи сутки было объявлено, что поход в страну Эльдорадо продолжается.

От меня не укрылось, что в эти дни лицо Орельяны было сумрачным и угрюмым. Похоже, он был чем-то раздражен.

Ранним утром четвертого дня многолюдное войско губернатора Гонсало Писарро снова тронулось в путь вдоль берегов стремительной Коки…

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ДРАКОНЫ ЗЕЛЕНОГО АДА

Хуан спит тревожно. Он вздыхает, что-то невнятно бормочет, ворочается с боку на бок. Ему душно спать с лицом, закутанным влажной тряпкой. Но он все же уснул, а я так и не смог сомкнуть глаз. Близится утро, черная, как смола, ночь начинает редеть, а воздух становится свежей и прохладней. Я ощущаю это очень явственно, хотя и моя голова запелената рваной рубашкой. Иначе нельзя: полчища свирепых комаров, гудящих над нами, покроют лицо нестерпимо зудящими волдырями.

Мы лежим на сырой подстилке из гниющих трав, под огромным деревом, обхватить которое не сумели бы и пятеро мужчин. Могучий ствол, унесший зеленую крону под облака, опирается на толстые подпорки — побочные стволы, выросшие, чтобы удерживать своего властелина. Толстые и тонкие веревки лиан оплетают гигантское дерево, гибкими змеями уползают в вышину.

Я думаю о словах Хуана, сказанных им сегодня ночью. Не в силах уснуть, мы долго разговаривали с ним о разных разностях, пока не услышали, как где-то, совсем близко от нас, прозвучал предсмертный вопль обезьяны, которую, должно быть, терзал ягуар, В ее крике было столько страдания и ужаса, что, пораженные, мы долгое время не решались произнести ни слова. А потом Хуан сказал, что смерть обезьяны, как и гибель моего верного коня, издохшего неделю назад от укуса ядовитой змеи, как и трагедия наших индейских носильщиков-горцев, каждый день умирающих в душном лесу, — все это, — сказал Хуан, — есть великий закон жизни и предначертание божье. Так уж создан мир, что одна тварь пожирает другую, и только поэтому ухитряется жить сама. А здесь, в языческих, богом проклятых Индиях, нужно убивать и только убивать, иначе на твоей шее сомкнутся чьи-то клыки. Вот отчего, считает Хуан, нам не должно терзаться угрызениями совести, когда мы воюем с индейцами и уничтожаем их. Такова их судьба — быть убитыми рукою испанца, и бог простит нам эти убийства. Ибо свершаются они во имя божие и ради спасения душ всех остальных обитателей индейских земель, погрязших в язычестве.

Я возразил ему, сказав, что вряд ли богу так уж необходимы бессмысленные жестокости, которыми щеголяют друг перед другом наши солдаты. Я напомнил Хуану о христианском милосердии и стал доказывать ему, что насаждать учение святой церкви можно было бы и более миролюбивым путем. Но мой друг с яростью принялся оправдывать церковь и так горячо отстаивал каждое свое слово, что я, лишь бы не ссориться, решил не возражать.

Сейчас, когда я мысленно вернулся к нашему ночному спору, мне показалось, что горячность Хуана объясняется ни чем иным, как стремлением заглушить голос собственной совести. Трудно быть соучастником злодейств, поминутно упрекая себя в этом. Скверно жить на свете, когда в глубине души с презрением относишься к деяниям своих рук. И если Хуан заговорил вдруг об оправдании жестокостей, не значит ли это, что сам он впоследствии с легким сердцем будет их совершать? Ведь главное — убедить себя, а лотом…

Мне стало стыдно: как смел я подумать такое о моем благородном друге? Чтобы отогнать дурные мысли, я решил прогуляться вокруг лагеря. Осторожно поднявшись на ноги, я развязал лицо и медленно побрел по мягкой, сырой земле.

Утомленные трудным дневным переходом, солдаты спали. Вот уже вторую неделю наш отряд, идущий под командой Франсиско де Орельяны в авангарде войска Гонсало Писарро, с неимоверным трудом пробирается вдоль реки Коки сквозь колючие плотные заросли, карабкается через гигантские стволы упавших деревьев, переходит кишащие змеями болота. Каждый шаг берется нами с бою: мечами, кинжалами и ножами прорубаем мы коридоры в зеленой стене, тучи комаров, мельчайших мошек и огромных мух беспрестанно сосут нашу кровь, влажная знойная духота затрудняет дыхание. Пятьдесят человек насчитывает наш отряд, и ни один из пятидесяти никогда раньше не видывал настолько буйной, яростно дерущейся за жизнь природы. Невероятным кажется, чтобы люди способны были жить в этом зеленом аду, но, тем не менее, уже трижды встречали мы на своем пути индейцев. Нет, они не были настроены воинственно: пугливые и робкие, они влачили жалкое существование, кочуя в этих страшных дебрях. Узкий поясок из лыка был для них единственной одеждой, лук и стрелы — оружием, шаткие заслоны от ветра — жилищем. От них мы услышали о Великой реке и снова о стране Эльдорадо, простирающейся за ней. Но дни шли за днями, мы все дальше продвигались на восток, а непроходимым зарослям не было видно ни конца, ни края.

Старательно ступая меж перепутавшихся корней и гниющих сучьев, я миновал спящего ничком Муньоса, осторожно прошел мимо закутавшегося в плащ Агиляра и медленно направился в глубь чащи. Восходящее солнце осветило высоко взнесенные над землей кроны деревьев, откуда уже слышались громкие шорохи и неясные звуки пробуждающихся обитателей леса. Внизу с каждой минутой утренний сумрак становился все прозрачней, и я уже мог свободно различать шустро сновавших под ногами насекомых, ящериц и прочую нечисть. По мере удаления от лагеря я зорко примечал дорогу, по которой двигался: жутко было представить себя заблудившимся в этом душном царстве растительности, ядовитых змей и отвратительных насекомых.

Каждый шаг открывает глазам невиданное… Вот папоротник — я узнаю его по четким контурам широких листьев. На моей родине он не достигает размеров низкорослого куста — здесь же он устремился ввысь, превратившись в огромное дерево. У изящной пальмы, столь хорошо знакомой мне, нашлись сотни родственников: высоченных красавцев и приземистых карликов, удивительно стройных и причудливо изогнутых, с листьями, способными укрыть своей тенью сотню человек, и с колючими корнями, вылезшими из земли, чтобы на высоте человеческого роста срастись в причудливый ствол. К ветвям огромного раскидистого дерева с ярко-красными листьями пиявками присосались ползучие растения. Они свешиваются чуть ли не до земли пышными разноцветными гирляндами, на которых раскрываются, встречая восход живительного солнца, огромные чаши цветов изумительной красоты. И всюду — как связки веревок, как клубки змей, — всюду, всюду, всюду лианы. Толстые и тонкие, скользкие и усеянные ядовитыми колючками, белые, желтые, зеленые, бурые… Они готовят хитроумные силки на земле, они опутали крепкими нитями всю растительность леса, они душат могучие стволы, силясь раздавить их в своих стальных объятиях…

Я прислонился к поваленному дереву и смотрел на воинственное безумство природы, снова вспоминая слова Хуана о мире, где всяк пожирает другого. Да, легко прийти к такой мысли, когда видишь, что не только живые существа, но и символы миролюбия — растения глушат и губят друг друга, когда на твоих глазах разыгрываются сотни смертельных схваток насекомых, гадов, рыб и зверей. Но разве может человек приравнять себя к ящерице или шакалу, разве не даны ему разум и светлые чувства, чтобы сделать законом своей жизни не уничтожение и насилие, а милосердие, сочувствие и любовь к себе подобным?

Внезапно раздавшийся громкий шорох привлек мое внимание. Пятнистая змея, толщиной в руку, скользнула по траве к моим ногам. Я выхватил меч и замер в ожидании, когда она поднимет голову для смертельной атаки. Но змея не обращала на меня внимания: она быстро проползла мимо, будто куда-то спеша. Я заметил, что торопилась не только она: прямо на меня из чащи леса выскочила огромная ящерица и также промчалась мимо. Трава и воздух наполнились убегающими и улетающими куда-то насекомыми, а вверху, на ветвях деревьев, загомонили птицы.

Мне показался забавным этот внезапный переполох, и я рассмеялся, когда подумал о том, что, должно быть, где-то в чаще леса сегодня открывается грандиозная ярмарка обитателей лесного царства. И тут же я почувствовал сильное жжение: какое-то насекомое больно укусило мое колено. Я наклонился, чтобы смахнуть его, но тотчас же ощутил новые укусы: мою руку облепили несколько крупных черных муравьев. Решив, что стою возле муравейника, я сделал несколько шагов вперед и тут увидел, что попал в самую гущу плотного муравьиного потока, который двигался по направлению к нашему лагерю. Десятки быстрых муравьев уже карабкались по моим ногам, впивались в тело. Я быстро срубил мохнатую ветку и, обмахивая на ходу сапоги, двинулся было в сторону. Но и тут шагала плотная муравьиная колонна. Беспокойство начало овладевать мной. Спотыкаясь, я побежал назад, взобрался на толстый ствол упавшего дерева и осмотрелся.

Быть может, никогда в жизни не испытаю я такого леденящего страха, какой охватил меня при взгляде на черную, шевелящуюся реку, которая накатывалась на меня. Широкие и густые колонны муравьев не обходили препятствий. Уничтожая все живое, они ни на мизинец не сворачивали со своего пути, и не было видно конца их грозным полчищам. Я с ужасом представил, что будет, если черные колонны захлестнут моих спящих друзей, и ноги сами понесли меня к лагерю. Теперь я не разбирал дороги, не обращал внимания на болезненные укусы десятков муравьев, успевших взобраться на меня. Я спотыкался, падал, наотмашь рубил мечом сплетения лиан и колючек, раздирал в кровь колени и руки, я не думал ни о змеях, ни о ядовитых пауках… Вое казалось ничтожным и мелким перед той страшной грозой, что надвигалась на нас.

Но вот и лагерь… Сонный Альварес с нескрываемым удивлением смотрит на меня. Но я обессилел, мне не хватает воздуха.

— Скорее… Бежать… Муравьи… — Хриплый шепот вырвался из моих уст, и я в изнеможении упал на мокрую землю.

— Ха-ха-ха! — лениво засмеялся Альварес, морща рябые щеки. — Муравьи… Вот комары — это, действительно, адское племя…

Он звучным шлепком убил сразу дюжину комаров, впившихся в его шею, и спокойно потянулся.

Да, никто не хотел вначале верить в грозящую нам опасность. Напрасно я кричал им, что муравьи несут нам страшную смерть — проснувшиеся солдаты улыбались, подшучивали надо мной, а те, кого я разбудил своим криком, осыпали меня грубой бранью.

К счастью, в нашем отряде был человек, который понял меня с полуслова. Стройный красавец Аманкай, наш переводчик, единственный индеец, которого не осмеливались оскорблять наши солдаты, услышав мои крики, со всех ног бросился к Орельяне.

— Гуагуа-ниагуа! — с расширенными от ужаса глазами воскликнул он. — Это они, черные муравьи! Их столько, сколько звезд на небе, и они страшнее смерти… Скорее, сеньор, скорее! Мы должны успеть уйти с их пути!..

Нам удалось вовремя прорубить себе отходы в сторону. Целый час катилась мимо нас черная лавина странствующих муравьев, которых инки называли гуагуа-ниагуа, то есть «заставляющими плакать». Но если бы не моя бессонница, если бы не индеец, кто знает, многие ли из мирно спящих солдат смогли бы продолжать поход, когда бы в них впились сотни и тысячи цепких челюстей, источающих яд.

Так еще раз избежали мы страшной опасности, уготованной нам зеленым адом.

А сколько их было, этих опасностей и бед? Я вспоминаю, как близок к смерти был португалец Салвадор, которого укусил в руку отвратительный паук с туловищем величиной с кулак взрослого мужчины. Тогда Салвадора спас Аманкай: он высосал яд из ранки и натер ее какой-то пахучей травой. Он же рассказал нам, что этот гигант среди пауков — гроза маленьких птичек, которых он ловит в гнездах и высасывает до последней капли их теплую кровь. Нас кусали ярко-рыжие странные насекомые, достигающие размеров пальца ребенка, и после их укусов тело вздувалось, а неведомая лихорадка трепала несчастного солдата в течение нескольких дней. Нам попадались цветы, от запаха которых начиналась рвота и мучили головные боли, нас ранили ядовитые колючки — и язвы появлялись на руках. Трижды мы встречали на пути хозяина лесов — ягуара, однако, к счастью для него и для нас, он всякий раз уклонялся от нападения и удалялся в чащу. Но больше всего мы боялись змей. Здесь, в индейских лесах, в царстве сырости и тления, только на редкие кочки да на толстые, не успевшие сгнить сучья могла опираться нога пробирающегося сквозь заросли человека. Мы брели по зыбкой трясине, с хлюпаньем проваливались в нее чуть ли не по колено, и под любой кочкой, под каждым сучком могла таиться змея. Я не стану рассказывать об этих кошмарных днях. Но об одном происшествии, более всего поразившем меня, я не могу умолчать.

Это случилось под вечер, когда наш отряд, с великим трудом прорубив дорогу через густые заросли бамбука, вышел к неширокому, но чрезвычайно длинному озеру. Шедший одним из первых индеец Аманкай срезал своим ножом длинную бамбуковую жердь и, раздвинув густые камыши, с берега измерил глубину озера. Она оказалась небольшой, примерно по пояс, а грунт — не слишком илистым.

Убедившись, что путь в обход озера был бы слишком продолжительным и трудным, сеньор Орельяна принял решение переходить его вброд. Впереди всех он приказал идти Аманкаю.

Индеец уперся шестом в дно и легко скользнул в воду. Затем взялся за бамбук обеими руками и стал тихонько двигаться вперед, направляясь к толстенному гладкому бревну, чуть выступающему из воды в трех шагах от берега. Бревно, покрытое засохшим илом и спутавшимися водорослями, могло помешать нашему продвижению, и поэтому Аманкай, подняв шест, с силой оттолкнул им плавучее препятствие.

И тут произошло такое, о чем я буду вспоминать до глубокой старости, и всякий раз, когда перед моим мысленным взором вновь возникают события этих кошмарных мгновений, холодный пот выступает на лбу и мурашки страха бегут по телу. Гладкое бревно от толчка индейца дугой изогнулось в воздухе, раздался оглушительный плеск, и мы увидели чудовищную красную пасть дракона. Миг — и перекушена, как соломина, крепкая жердь. С громким шипением, сверкая раскаленными углями злобных глаз, дракон уставился на остолбеневшего от ужаса индейца.

Я и сегодня не стыжусь признаться, что в те страшные мгновения у меня и в мыслях не было прийти на помощь бедному Аманкаю. С детства благоговел я перед подвигом святого Георгия, который победил дракона, но увидев своими глазами чудище ада, я попросту окаменел. Вопль ужаса и отвращения вырвался у Хоанеса, уже готового было ступить в воду. Он отпрянул и упал на спину. Крестясь и дрожа, отступил от берега Муньос, попятился побледневший Хуан.

Шипящий дракон свернулся кольцом, с шумом ударил по воде хвостом и молнией ринулся на индейца. И в тот же миг наперерез чудовищу с берега стремительно прыгнул человек с мечом в руке. Мы увидели, как, падая в воду, он успел с силой рубануть стальным клинком пятнистую шею страшной змеи.

Казалось, проснувшийся вулкан забил со дна жалкого, мелеющего озера. Фонтаны брызг взметнулись в воздух, поднятые оглушительными ударами гигантского хвоста, вода будто закипела, забурлила водоворотами. Обезумевшее от боли страшилище оставило в покое несчастного индейца и яростно забилось в конвульсиях. Если бы оно задело Аманкая либо его отважного спасителя, участь их была бы решена: одним ударом хвоста дракон раздробил бы им кости. К счастью, этого не случилось: извиваясь, чудовище нырнуло на дно, появилось на поверхности озера шагах в тридцати и вскоре скрылось опять. Тем временем индеец и спасший его солдат благополучно выбрались на сушу.

Смельчака, который спас жизнь переводчику индейцу, звали Диего Мехия. Я плохо знал этого молчаливого и, безусловно, самого скромного солдата в нашем отряде. Признаться, незаметная фигура Диего раньше мало привлекала мое внимание: его низкое происхождение, необщительность и к тому же разница в возрасте — он был, по крайней мере, вдвое старше меня — не давали поводов для сближения. Сейчас, после всего происшедшего, я с восхищением смотрел на его невзрачную фигуру, на скуластое лицо с маленькими, глубоко запавшими глазами. Мне никак не верилось, что неказистый простолюдин оказался способным на столь героический подвиг.

Очнувшись от оцепенения, охватившего их при виде чудовища, солдаты громко восторгались поступком Диего, хлопали его по спине, дружески обнимали, трясли за плечи. Один лишь Хуан де Аревало хмуро смотрел в сторону озера. Я подошел к нему и заглянул в лицо: зубы его были стиснуты, глаза недобро сощурены.

— Что с тобою, друг мой? — негромко окликнул я его.

Хуан резко повернулся ко мне. Лицо его перекосила злая гримаса.

— Ты, я вижу, в восторге от геройства этого болвана, — холодно процедил он. — А я… Я презираю его, слышишь? Презираю! Как смел он, солдат короля, рисковать жизнью ради ничтожного индейца? Даже тысяча тысяч язычников не стоят одного испанского солдата, потому что на этой проклятой земле каждый из нас — посланец святой церкви… Ты пойми, Блас, пойми: нас — горстка, все мы зависим друг от друга, а их — легион. Они ненавидят нас… Эх!..

Он с досадой махнул рукой и отвернулся. Я молчал. Я не верил своим ушам: слова Хуана казались мне чудовищными. Наконец, я твердо сказал:

— Хуан, опомнись! То, что ты говоришь, — бесчеловечно и подло. Мехия спас человеку жизнь, он великий смельчак и герой… А ты…

Он не дал мне закончить. Он схватил меня за руки и яростно выкрикнул прямо в лицо:

— Если бы речь шла о жизни человека — да! Я бы низко поклонился ему, твоему Мехии. Я знаю, Блас де Медина, что сердце твое подобно воску. Ты чувствителен, Блас, и слезлив. Но я не хочу быть таким, заруби это на своем коротком носу!..

Не помня себя от гнева, я оттолкнул своего лучшего друга и схватился за меч. Хуан отступил на шаг. Он смотрел мне в глаза, и я увидел в его взгляде сожаление и скорбь.

— Блас, — тихо сказал Хуан. — Оставь в покое меч. Подойди ко мне и обними меня, мой дорогой Блас. Мы не смеем так жестоко играть нашей дружбой. Прости меня, друг, и бог простит нас обоих…

Гнев мой остыл. Мы обнялись и остались друзьями. Но горький осадок от ссоры остался в наших сердцах. В молчании мы присоединились к отряду, который уже отправлялся в обход озера.

Мы прошли не более двухсот шагов, когда зоркий Агиляр заметил в прибрежных камышах вытянувшееся тело гигантской змеи. Убедившись, что она мертва, мы подошли поближе. Размеры ее потрясали: толщина туловища не уступала бочонку, длина превосходила тридцать походных шагов. В сгустившихся сумерках трудно было различить ее цвет — лишь два ряда черных пятен явственно проступали на блестящей шкуре. На шее змеи зияла глубокая рана: для дракона индейских лесов удар испанского меча оказался роковым.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

АПУАТИ

Вот уже двенадцатые сутки мы живем в индейской деревне в ожидании отставшего от нас войска Гонсало Писарро.

Десятью днями раньше мы вышли наконец к берегам Великой реки, она катила свои быстрые мутные воды на юго-восток. Не было пределов нашей радости: далекая страна Эльдорадо сразу приблизилась к нам, ведь мы знали, что она лежит где-то рядом, сразу за Великой рекой. Надежда придавала нам силы: даже самые обессилевшие и изверившиеся солдаты воспрянули духом. Но в первом же индейском селении нас постигло разочарование. Река, которой мы так радовались, не была заветной Великой рекой. Индейцы называли ее Напо и говорили, что где-то дальше, через много-много дневных переходов, она впадает в Великую реку, такую широкую, что другого ее берега не видно. Что ж, нам пришлось смириться и с этим.

Однако я несколько забежал вперед. Вернусь же к тому часу, когда мы впервые за много дней вышли из зарослей на полянку и увидели невдалеке от себя круглые крыши индейских хижин.

Заметили нас не сразу. Полуденный зной и томительная духота загнали индейцев в жилища, и только несколько женщин, укрывшись в тени раскидистого дерева, ловко потрошили серебристую рыбу. Но вот одна из них, гибкая, как лозинка, девушка случайно взглянула в нашу сторону, всплеснула руками и вскочила. Тотчас же, побросав рыбу, женщины бросились по хижинам, из которых через мгновение стали выбегать обнаженные воины с копьями в руках. До нас доносились их тревожные крики, и мы видели, как воинственно и недружелюбно поглядывают они на нас, как горячо спорят о чем-то и размахивают оружием. Однако никаких попыток напасть на отряд они не предпринимали.

Капитан Франсиско Орельяна внимательно наблюдал за суетливой беготней в селенье. Затем поднял руку и повернулся к нам.

— Солдаты короля! — сказал он решительно и громко. — Быть может, сегодня мы, как никогда, близки к своей цели. Враги изведали, на что мы способны в бою. Но испанский солдат должен быть не только храбрым воином, но и мудрым политиком. Сейчас у нас нет необходимости начинать бой с дикарями. После тягот пути нам нужен отдых и сытная еда. Поэтому сделаем же попытку завязать с ними дружбу. Овьедо, подай мой мешок с подарками. Аманкай, вместе с тобою я подойду к ним. Алонсо де Роблес и Гарсия де Сория, зарядить аркебузы! Арбалетчики, приготовьтесь к бою! Если мир заключить не удастся, я взмахну шляпой, и тогда стреляйте в вождей…

С волнением наблюдали мы за нашим отважным капитаном и верным Аманкаем, которые медленно направились к селению. Когда до индейцев оставалось не более двадцати шагов, капитан остановился, наш переводчик выступил вперед и, жестикулируя, стал выкрикивать что-то по-индейски. Затем Орельяна вынул связки разноцветных бус и высоко поднял их над головой.

Индейцы стояли не шелохнувшись. Но вот самый высокий и наиболее светлокожий из них кинул через плечо несколько слов своим соплеменникам и в сопровождении трех воинов подошел на расстояние пяти шагов. Между ним и Аманкаем состоялся быстрый и немногословный разговор, после чего высокий индеец приблизился к Орельяне, обнял его и похлопал по спине. Капитан тоже похлопал дикаря и надел на шею вождю крупные стеклянные бусы.

Так был заключен мир. Мы поселились вместе с индейцами в их круглых хижинах, искусно сплетенных из трав и лозы.

Это были гостеприимные, общительные люди с веселым нравом и добрыми сердцами. Они очень понравились мне, хотя первое время я никак не мог привыкнуть к их странным черепам, имеющим форму груши. Потом я узнал, что омагуа — так называло себя это племя — в раннем возрасте стискивают детям верхнюю часть головы двумя дощечками и не снимают их долгое время. И правда, у многих ребятишек я видел это нелепое украшение, которое им ничуть не мешало резвиться и шалить подобно озорной детворе моего родного города Медина-дель-Кампо. Мужчины племени омагуа ходили безо всякой одежды, зато у женщин были передники, украшенные кусочками блестящих раковин. Жили они охотой и рыбной ловлей. Цвет кожи у них темен, напоминает старую бронзу, и только у нескольких человек, в том числе и у вождя племени, кожа значительно светлее.

Мы неукоснительно соблюдали строгий приказ сеньора капитана — ни в коем случае не ссориться с жителями селения. Надо признать, что многим из наших солдат выполнение приказа давалось нелегко: не потому, что индейцы относились к нам враждебно — нет, они были дружелюбны и даже ласковы с нами, — слишком трудно было храбрым конкистадорам якшаться с презренными язычниками.

Вместе с Хуаном, Альваресом и щуплым португальцем Эрнандесом я жил в просторной хижине старого индейца, одного из искуснейших охотников своего племени. Онкаонка — так звали моего хозяина — целыми днями пропадал в лесах, и не было случая, чтобы он возвратился с пустыми руками. Постоянной добычей его были мелкие обезьяны и птицы, но нередко он принимал участие и в совместной охоте индейцев на тапира либо на диких кабанов — пекари. Молчаливый и сдержанный, не в пример другим омагуа, он мало встречался с нами и предпочитал заниматься своим любимым делом — охотой. Зато его жена и дочь с лихвой возмещали неразговорчивость Онкаонки, и хотя их квартиранты ни слова не знали по-индейски, а они — по-испански, мы умудрялись отлично понимать друг друга.

Впрочем, общаться они предпочитали со мной. Альварес и Эрнандес целыми днями спали либо уходили к друзьям резаться в кости. Хуан же попросту не замечал индианок. Он стал немногословен и угрюм. Его мятежная душа рвалась навстречу подвигам и жарким битвам. А здесь он вынужден был есть обезьянье мясо и бесцельно шляться по скучной индейской деревне.

Я сочувствовал своему другу. Я тоже мечтал о славе и доблестных подвигах. Но в моей жизни появилось нечто такое, отчего мысль о скором продолжении похода причиняла мне боль.

…В тот день, когда мы вышли из лесу прямо к деревне омагуа и начали размещаться в их хижинах, сеньор капитан назначил меня охранять один из подходов к нашему новому лагерю — широкую тропу, которая уходила в глубь чащобы. Старательно замаскировав себя густыми ветвями кустарника и широкими узорчатыми листьями какого-то низкорослого дерева, я притаился в зарослях. Уверенный, что увидеть меня здесь невозможно, я был очень доволен своим укрытием, которое давало мне возможность обозревать местность впереди себя по крайней мере на двадцать шагов.

В лесу было тихо. Послеполуденный зной заставил спрятаться обитателей зеленого царства — только изредка сороконожка или какой-нибудь пестрый жучок быстро пробегали по веткам, за которыми я укрывался. Тропа оставалась пустынной. Прошло около часа, я заскучал и от нечего делать принялся ощипывать мохнатый ярко-розовый цветок, росший на высокой кочке.

Внезапно мной овладело смутное беспокойство. Я инстинктивно почувствовал, что рядом со мной есть еще кто-то, кого я не вижу. Я высунул голову из кустов, осмотрелся. Никого. Но ощущение опасности не проходило. Осторожно вынув из ножен меч, я напряг слух. Тишина…

И вдруг у меня за спиной аркебузным выстрелом прозвучал громкий и отчетливый хруст сломанной ветки.

Я круто обернулся, готовый встретить врага, лицом к лицу. И… опустил клинок. В двух шагах от себя я увидел молоденькую индианку. С радостным удивлением она рассматривала меня, переводя любопытный взгляд то на меч, то на обвитую листьями каску, то на мои высокие драные сапоги.

Это была та самая девушка, что сегодня утром первой заметила наше появление. Тогда я не успел как следует разглядеть ее, но теперь мог воочию убедиться, как она хороша. Правильный овал смуглого лица, чуть продолговатые глаза с длинными густыми ресницами, маленький, резко очерченный рот, тонкая и в то же время крепкая фигура… Индианка была похожа на юное лесное божество — так естественно и гармонично выглядела она среди буйной зелени и яркого разнообразия цветов.

Некоторое время мы с интересом смотрели друг на друга. Наконец, я вспомнил, что нахожусь на посту, и нахмурился.

— Уходи, — сказал я как можно строже. — Сюда нельзя.

Девушка тихо рассмеялась. Она ничуть не боялась меня.

— Сейчас же уходи, — еще суровей проговорил я и резким кивком указал ей в сторону деревни.

Теперь она поняла меня. Ее глаза погрустнели, губы обидчиво поджались. Вздохнув, она опустила голову и протянула руку, чтобы отвести ветви, которые мешали ей выбраться из моего тайника. Я почувствовал, что мне ужасно не хочется, чтобы она уходила. И не только потому, что мне было скучно в одиночестве: необыкновенная привлекательность индианки поразила меня. Но что я мог поделать? Долг солдата превыше всего.

Сделав шаг в глубину зарослей, девушка еще раз оглянулась на меня, и тут лицо ее осветилось лукавой улыбкой. Выхватив белый цветок из своих густых, струящихся по плечам волос, она ловко бросила его мне в руки и бесшумно скрылась в чаще.

Меня сменили, когда солнце уже клонилось к закату. Все это время индианка не шла у меня из ума, и, направляясь к лагерю, я все еще теребил в пальцах увядший, потускневший цветок. А в деревне меня ждала приятная неожиданность: оказалось, что хижина, в которой нам предстояло жить, принадлежит отцу Апуати — так звали девушку. С тех пор мы виделись с ней каждый день. И с каждым днем росла наша взаимная привязанность.

Нет, я не смею назвать свое чувство к Апуати любовью. Это было бы слишком нелепо: испанский дворянин, влюбленный в смуглокожую дикарку. Но всякий раз, когда я слышал ее заливистый смех, когда я смотрел в ее живые черные, как маслины, глаза, мне казалось, что нет в мире девушки прелестней и изящней, чем эта юная, жизнерадостная индианка. Ни одна изысканная сеньорита моей родины не могла равняться с Апуати стройностью талии и грациозностью движений. А ее ласковая заботливость, ее чуткость и нежность красноречиво говорили, что с прекрасной внешностью девушки чудесно гармонирует мягкий характер и великодушное доброе сердце. Даже взгляд всегда хмурого Хуана смягчался, когда он смотрел на нее.

Но счастье мое было неполным: я тяжело переживал свою «немоту». Мне так не хватало возможности беседовать с Апуати. В глазах девушки светился недюжинный ум, и я чувствовал, что, говори мы на одном языке, наша дружба с Апуати была бы еще крепче и в стократ чудесней. К счастью, в детстве я славился среди своих сверстников умением рисовать краской на камнях занимательные картинки: эту способность я получил «по наследству» от брата моей матери, художника, расписывавшего церкви. Вспомнив детское увлечение, я однажды полил водой и раскатал большой комок глины, а на получившейся пластинке палочкой нарисовал лес, горы и себя самого верхом на коне. Апуати не сразу поняла последний рисунок: девушка представления не имела о лошадях. Тогда я изобразил на глине фигурку хорошо знакомого ей тапира и рядом нарисовал коня. Апуати обрадованно захлопала в ладоши: ей стало ясно, что я хотел рассказать. Дальше пошло легче, и таким образом я в общих чертах смог поведать ей и о себе, и о корабле, на котором прибыл, и даже кое-что о своей родине и семье. Такие «беседы» мы вели с ней каждый день.

Как-то утром, когда я, сидя на земле, с увлечением рисовал работающих на поле крестьян, а Апуати жадно следила за каждым моим движением, на глиняную пластинку упала чья-то тень. Я поднял глаза: возле нас стоял Гарсия де Сория, тот самый тощий Гарсия-Скелет, которому я должен впоследствии отдать половину военных трофеев в виде вознаграждения за спасение Хуана от тифа. Правда, еще в Сумако я узнал, что это был вовсе не тиф, а «пуна», горная болезнь, которой заболевают многие новички, впервые взбирающиеся на заоблачные скалы. Гордость не позволила мне потребовать расторжения нашего уговора, и я ограничился тем, что стал сторониться мелкого обманщика. Он это чувствовал и старался не попадаться мне на глаза. Но сейчас он стоял в двух шагах и с ядовитой ухмылкой смотрел на нас.

Я холодно взглянул на Гарсию и спокойно продолжал рисовать. Но Апуати, непонятно отчего, разволновалась. Увидев Сорию, она испуганно схватила мою руку и с детской непосредственностью прижалась ко мне.

— Послушай, мальчик, — с сарказмом произнес Скелет. — Ты думаешь о том, что творишь? Или мне, может быть, позвать сеньора капитана? Он объяснит тебе, что к чему.

Наглость, с какой он говорил, взбесила меня. Я выпрямился и смерил его презрительным взглядом.

— Уж не учить ли ты меня вздумал, Гарсия? — сказал я с нескрываемой насмешкой. — Советую тебе заняться своими снадобьями. Это у тебя получается лучше…

Видимо, он понял мой недвусмысленный намек. Лицо Гарсии потемнело. Но он не подал виду, что мои слова задели его.

— И все же ты должен слушать старших, молодой гордец, — процедил он. — Я вижу, ты не хочешь понять меня. Тогда слушай, Блас де Медина. То, что ты делаешь сейчас, — измена! Со времен Кристоваля Колона испанцы для дикарей были высшими существами, сошедшими с неба. Оттого они и боятся нас и побеждаемы нами. Ты же открываешь своему врагу, что все мы — такие же смертные, как и они, что мы состоим из того же мяса и костей…

— Ну, уж насчет костей, извини, — со смехом произнес я. — Глядя на твои кости, такого не подумаешь!..

Нет, мне совсем не хотелось смеяться в ту минуту. Ненависть клокотала во мне: он, презренный обманщик, назвал Апуати моим врагом! Я с удовольствием оскорбил его: я знал, что костлявый Сория болезненно самолюбив.

Надо было видеть, как скривилась его обтянутая морщинистой кожей физиономия. Он даже схватился за меч, но обнажить его не посмел. Вместо этого он отошел на несколько шагов и, прищурясь, так внимательно оглядел Апуати, что бедная девушка съежилась под его взглядом. Потом сверкнул глазами на меня, пробормотал с угрозой: «Ну, погоди!» и быстро зашагал прочь.

Слезы стояли в темных глазах Апуати. Она была испугана не на шутку.

Я ласково обнял ее круглые бронзовые плечи.

— Ничего, он совсем не страшен, не бойся, — произнес я как можно более спокойно. И она поняла меня.

Через несколько минут Апуати уже снова восторженно ахала и радовалась каждой фигуре, которая появлялась из-под моего самодельного резца.

Так или почти так проходили день за днем. Как ни странно, Гарсия не донес на нас Орельяне, и смутное беспокойство, родившееся было у меня в душе, стало постепенно гаснуть. Однажды Апуати решила отплатить мне откровенностью за откровенность. Она сама сбегала за Аманкаем, привела его в нашу хижину и знаками приказала мне слушать. Кроме кечуа наш красавец переводчик знал еще несколько индейских языков, и поэтому для него не представляло труда перевести рассказ юной индианки.

Сначала она говорила о себе. Апуати, как оказалось, по крови не принадлежала к племени омагуа, а старый охотник не был ее родным отцом. Когда-то, много дождей назад, он выловил в Напо несущееся по течению каноэ, в котором рядом с умирающим от неведомой болезни индейцем сидела заплаканная девочка лет шести. Индеец умер, так и не придя в сознание, а девочку удочерил бездетный Онкаонка. Именно этим и объясняется, что у Апуати, по мнению омагуа, такая «некрасивая» круглая голова — придавать ей грушевидную форму было уже поздно. Апуати плохо помнит свою жизнь в родном племени: она сохранила лишь неясные воспоминания о необычно ярких расцветках боевых нарядов мужчин, часто воевавших с какими-то врагами. Смутно помнит она и родителей. Но зато до сих пор живет в памяти красивое предание, которое часто рассказывал Апуати отец. Он говорил ей о прекрасной и богатой стране, где в изобилии дичь и вкусные плоды, где люди живут в каменных хижинах, возносящих свои крыши выше самого высокого дерева, где мужчины и женщины украшают себя мягкими желтыми камнями, которым можно придать любую форму и которые так ослепительно блестят на солнце. Чтобы попасть в эту страну, нужно много дней плыть по реке, и еще дальше — вниз по Великой реке. Маленькая Апуати с восторгом слушала рассказы о прекрасной стране, и отец в шутку обещал отвезти ее туда, когда она станет большая, как мама…

Вот и все, что поведала мне Апуати. С волнением я слушал ее, и таинственная страна Эльдорадо вставала перед моими глазами. Последние сомнения покинули меня: теперь я был до конца убежден, что слухи о Золотом касике и его стране — чистая правда.

Чтобы мою Апуати не принялись терзать бесплодными расспросами, я попросил Аманкая никому не говорить о том, что. мы от нее услышали. Индеец, как мне показалось, с благодарностью посмотрел на меня, а потом, после некоторых колебаний, рассказал, что сеньор капитан вместе с Алонсо де Роблесом дважды допрашивал втайне от солдат вождя племени Гаруати и трех стариков индейцев. Сеньор капитан пытался выведать у них какие-либо сведения об Эльдорадо. Но ни вождь, ни старики не смогли сообщить о таинственной стране ничего определенного. Зато они охотно согласились, когда Орельяна и Роблес спросили у них, есть ли за большой рекой страна, где много золота. Но, не без иронии добавил Аманкай, ему показалось, что хитрые омагуа точно так же поддакнули бы испанцам и на любой другой вопрос: они попросту не хотели возражать белым людям и старались угодить им. Тем не менее, Гаруати пообещал Орельяне дать нескольких проводников до следующего селения, после чего капитан одарил индейцев бусами, и обе стороны расстались довольные друг другом.

Ирония, прозвучавшая в голосе Аманкая, не смутила меня. Я был под впечатлением истории Апуати и верил каждому ее слову. Ничуть не терзаясь сомнениями, я лег спать и довольно быстро уснул.

А наутро меня разбудили громкие возгласы, брань, крики, топот ног. Еще не открывая глаз, я понял, что в деревню вступило войско Гонсало Писарро. Я вылез из гамака, нацепил меч и вышел из хижины.

Тут же мне на грудь бросилась заплаканная Апуати.

— Там… там, — всхлипывала она и указывала пальцем на соседнюю хижину.

Я взглянул и гневно сжал кулаки. Оборванный испанский солдат тащил за волосы молодую индианку. Она отчаянно упиралась. Тогда он размахнулся и с силой ударил ее по лицу. Женщина упала.

— Эй, ты, негодяй! — яростно крикнул я солдату, подбегая к нему. — Посмей только еще раз тронуть — и я вобью тебя в землю, слышишь?

Солдат не ожидал нападения и ошеломленно смотрел на меня. Я бережно помог индианке встать на ноги и легким толчком направил ее обратно в хижину.

— Марш отсюда! — сказал я грозно оборванному солдату.

Тот попятился. Потом упрямо сдвинул брови:

— Сеньор губернатор приказал очистить хижины от язычников. Ты, малый, не мешай… А то худо будет.

— Врешь! — запальчиво возразил я. — Ты сам решил поживиться за счет мирных индейцев! Сеньор губернатор не мог…

— Не мог! — саркастически перебил меня солдат. — Разуй-ка глаза, юнец!..

Он мотнул головой в сторону деревенской площади, и, взглянув, я убедился, что он прав: солдаты Писарро с обнаженными мечами гнали к хижине вождя группу испуганных, понурых омагуа. Слуха коснулся горестный женский крик — где-то поблизости, очевидно, «очищались» хижины.

Мои угрозы все-таки подействовали: солдат ушел восвояси. А я оставил плачущую Апуати и поспешил на деревенскую площадь, где обычно индейцы после удачной охоты плясали перед хижиной вождя свои забавные ритуальные танцы. Там я увидел самого Гонсало: он стоял в окружении нескольких идальго, близких к нему, и кричал на хмурого Гаруати. Аманкай переводил. Рядом с Писарро я увидел Франсиско де Орельяну. Лицо его было непроницаемым.

Так в один час было покончено с дружбой между омагуа и испанцами, с дружбой, возникшей благодаря искусной дипломатии нашего капитана. Надменный Писарро вел себя с мирными омагуа как завоеватель: изгнал из хижин и разместил в них солдат, распорядился отобрать в пользу войска все запасы сушеной рыбы и мяса, а вождю Гаруати приказал отправляться со всеми воинами на охоту, дабы обеспечить войску запас провианта.

Когда мужчины омагуа, устрашенные угрозами вождя белых людей, ушли охотиться на пекари, солдаты Писарро окончательно распоясались. В два дня они распугали всю дичь в окрестных лесах, стреляя даже по малым птицам из грохочущих аркебуз, чего мы ранее избегали. В деревне начались грабежи, драки, насилия. В бесчинствах охотно принимали участие и солдаты нашего головного отряда: с приходом Гонсало Писарро они, наконец, дали волю своим низменным инстинктам. Не в силах защищать всех обитателей деревни от покушений десятков негодяев, я взял под свою опеку семью Онкаонки. Дважды дело чуть не доходило до стычки, но в конце концов жену и дочь старого охотника, поселившихся в шалаше близ своей хижины, оставили в покое. Зато теперь я нередко ловил на себе презрительные взгляды. Впрочем, очень многие солдаты считали, что мое рвение объясняется нежеланием делиться своей добычей с другими, и понимающе ухмылялись при виде Апуати.

Самым скверным было, что и мой дядя Кристобаль де Сеговия, пришедший вместе с Писарро, никак не мог понять, отчего меня так взволновала судьба индейцев омагуа и, в частности, Апуати. Человек открытый и честный, но чересчур прямолинейный, он не любил ввязываться в запутанные ситуации и не привык мудрствовать лукаво. Для него, ветерана конкисты, индейцы были чем-то вроде муравьев либо москитов, он привык их уничтожать, а отнюдь не печься об их благополучии. Поэтому, когда я обратился к нему за поддержкой, Кристобаль де Сеговия вначале недоуменно выслушал мои речи, а затем разозлился и принялся честить и стыдить меня за «недостойные мужчины и конкистадора бабьи хлопоты». Я огорчился, и тогда дядя в утешение мне сказал, что в Эльдорадо я смогу мечом добыть себе не одну, а целую сотню индианок, за которых смогу получить множество звонких песо. На том наш разговор и закончился.

Через три дня из чащи вернулись шестеро охотников. Пришли они с пустыми руками, ссылаясь на отсутствие дичи. Гаруати, Онкаонка и остальные мужчины омагуа, по их словам, продолжали поиски стада диких кабанов.

Раздосадованный Писарро приказал высечь неудачливых индейцев. Они перенесли наказание безропотно и молчаливо разошлись по своим шалашам.

Под вечер того же дня, когда мы с Хуаном сидели в хижине и очищали от ржавчины доспехи, в дверь просунулась голова Апуати. Девушка поманила меня пальцем, и я, стараясь не замечать насмешливой улыбки Хуана, вышел из хижины и направился вслед за индианкой. Я видел, что Апуати очень встревожена и расстроена: она поминутно озиралась по сторонам, как будто опасалась слежки.

Девушка привела меня на опушку густой бамбуковой рощи, которая граничила с окраиной деревни, и тут силы оставили ее. Как подкошенная, Апуати упала лицом на траву, плечи ее сотрясли горестные рыдания. Я опустился около индианки на колени и долго не мог добиться, чтобы слезы перестали ручьями катиться по ее щекам. Наконец, мне кое-как удалось успокоить ее. Поднявшись с земли, Апуати обвила гибкими руками мою шею и несколько мгновений с глубокой грустью смотрела мне в глаза.

— Я… бежать… лес, — печально сказала она. — Омагуа… бежать… лес…

И она опять залилась слезами.

Да, немного испанских слов успела выучить за две недели нашей дружбы моя милая Апуати. Но и того скудного запаса, каким она овладела, с избытком хватило, чтобы сообщить весть, от которой содрогнулось мое сердце.

Я молчал. Что мог ответить я ей, чем способен был утешить несчастную Апуати? Через несколько дней мы уходили дальше, к Великой реке, расставание было неизбежным. И я знал, что бегство из деревни было самым лучшим исходом для индейцев омагуа: много бед претерпели они от испанцев, и, кто знает, не ждали ли их еще более горькие часы. Мне-то хорошо были известны нрав и привычки жестокого Гонсало.

Солнце еще не село, когда мы с Апуати возвращались в селение. Щемящая тоска охватила меня, когда мы приблизились к шалашу, где ютились жена и дочь Онкаонки. Завтра утром я уже не увижу свою черноглазую, свою милую Апуати: в эту ночь, как тени, в глубине леса исчезнут семьи наших бывших друзей — индейцев. Они покинут деревню не все сразу, чтобы не возбуждать подозрений. Но к рассвету опустеет последний индейский шалаш.

— Прощай, Апуати…

Я крепко обнял ее вздрагивающее гибкое тело, и она бессильно уронила голову на мое плечо.

— Прощай навсегда…

Где-то совсем рядом звонко хрустнула ветка. Апуати быстро подняла голову и тихо вскрикнула. Я резко обернулся.

Прислонившись спиной к дереву в ленивой позе отдыхающего человека, в двух шагах от нас стоял долговязый Гарсия де Сория. Опять Гарсия! Он смотрел в сторону леса, и глаза его были равнодушны и пусты. Казалось, тощего Гарсию нисколько не заинтересовала сцена, свидетелем которой он стал. Увидев две пары глаз, с ненавистью обращенных на него, Скелет протяжно зевнул, потянулся и, волоча ноги, неторопливо побрел к своей хижине.

Похоже, он так и не понял потаенного значения нашего прощального объятия. С этой мыслью я ложился спать, когда заплаканная Апуати, наконец, пошла домой, чтобы никогда больше не вернуться ко мне. Долгое время не мог я уснуть — все думал и думал о несправедливости жизни, такой жестокой к любящим сердцам, о подлости, которой еще много в мире, о людях, не желающих видеть разницу между добром и злом… Я и не заметил, как уснул — уснул крепко, без сновидений, будто провалился в черную яму…

Сон мой был недолог. Однако когда я открыл глаза, в хижине не было ни Хуана, ни Эрнандеса, ни остальных солдат, которые подселились к нам с приходом войска Писарро. Я вышел из хижины и, несмотря на темноту, сразу же увидел, что к деревенской площади, где в хижине вождя жил с офицерами Писарро, стекаются группами и поодиночке о чем-то оживленно толкующие солдаты. У многих из них в руках были зажженные факелы.

— В чем дело? — остановил я вопросом одного из них.

Солдат засмеялся и наморщил нос:

— Говорят, индейцев поймали. Убежать, что ли, собрались. Я и сам толком не знаю…

Я похолодел от ужаса. Апуати!.. Если и она… Дева Мария, неужели ты допустила, чтобы случилось такое?!

Подбегая к площади, я издалека заметил небольшую кучку индейцев. Их руки и ноги были спутаны веревками, на шеи набиты колодки. Спины окруживших площадь солдат мешали мне рассмотреть главное: там ли Апуати? Я бесцеремонно растолкал огрызающихся солдат, протиснулся в первый ряд. Ноги мои подкосились.

Перед Гонсало Писарро стояла связанная Апуати. Колеблющееся пламя факелов бросало на ее лицо изменчивые блики. Рядом с нею я увидел тощего Гарсию: самодовольно улыбаясь, он подобострастно говорил что-то надменному Гонсало. Вот он оскалился во весь рот и игриво хлопнул девушку по спине. Апуати пошатнулась.

Багровая пелена окутала мои глаза. Я выхватил меч и с хриплым криком «негодяй!» метнулся к Гарсии…

Но я не успел сделать и двух шагов: чьи-то руки опоясали меня и снова втащили в толпу.

— П-пусти…

Я задыхался от ярости, но не в силах был и пальцем шевельнуть в могучих объятиях. Внезапно я почувствовал, как страшная слабость овладевает мной. Меч выпал из моей руки, голова закружилась. Сознание оставило меня…

…Открыв глаза, я увидел склонившееся надо мной скуластое, некрасивое лицо Диего Мехии. Его озабоченный взгляд просветлел, когда он убедился, что я прихожу в себя.

— Юноша, юноша… — сказал он очень серьезно и укоризненно покачал головой. — Что толку размахивать мечом, горячиться, за правду кидаться в котел? Когда-нибудь и ты поймешь, что меч далеко не самое сильное оружие человека… Не сразу постигает эту истину испанец. Не сразу…

— Что… с Апуати? — с трудом прошептал я.

— Молчи!.. Не время сейчас говорить о ней.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

НА ГРАНИ КАТАСТРОФЫ

Богу богово, кесарю кесарево… Святая истина, которую нам втолковывают с детских лет. Король и сапожник, гранд и крестьянин, конкистадор и индеец — одному на роду написано всегда повелевать, другому — всю жизнь покорно подчиняться. Один швыряет на свою прихоть тысячу песо — другой доволен, заработав десять мараведи. Так уж распорядился господь: всяк человек несет свой крест, не смея роптать на предначертанную ему свыше судьбу.

И все же, как ни глубока моя вера в святое Евангелие, не могу я сердцем мириться с таким положением вещей. Мне кажется, что многое в нашей жизни могло бы быть иначе. Например, от своего отца я знаю, что при дворе благословенного императора — короля Карла V наибольшим почетом и уважением пользуются не доблестные, но обедневшие рыцари, кровь проливающие во славу испанской короны, а хитрые льстецы, у которых одна забота — поживиться за счет казны. Разве справедливо, что благородные, искренне преданные короне идальго вынуждены томиться в безвестности, глотая пыль кривых улочек Трухильо, Бадахоса или моего родного города Медина-дель-Кампо, в то время как изнеженные знатные бездельники по-прежнему считаются цветом испанского рыцарства? Слава богу, после открытия Индий Кристобалем Колоном наше провинциальное дворянство доказало, на что оно способно: имена Кортеса и Франсиско Писарро затмили своей славой самые пышные титулы придворных лизоблюдов. Они стали великими полководцами и могущественными людьми, эти бедные идальго из сонной Эстремадуры, они добились своего не путем интриг и связей, а благодаря мужеству, уму, отваге. Но, увы, далеко не всегда достоинства таких людей оцениваются как должно. Гораздо чаще верх берут знакомства, высокое покровительство, родственные связи.

К чему я клоню? Да к тому, что каждый день я вижу перед собой Гонсало Писарро и Франсиско де Орельяну, сравниваю их слова, их поступки, стараюсь быть беспристрастным, и все же никак не могу найти в сеньоре губернаторе хоть одно положительное качество, которым он превосходил бы нашего славного капитана. Тем не менее, именно он, Гонсало, вершит судьбами двух сотен людей, не считая множества индейцев, он принимает окончательные решения и отдает приказы, а сеньор Орельяна, прирожденный полководец и умнейший дипломат, вынужден быть исполнителем чужих приказов, порою вздорных и вредных для дела. А почему происходит такое? Все потому, что никчемный Гонсало имеет честь быть родным братом самому маркизу Франсиско Писарро, великому Писарро! А Орельяна, герой десятков сражений, наместник провинции Гуякиль, любимец солдат, не имеет ни руки при дворе, ни могущественных родственников и вынужден идти на поводу у недалекого, тщеславного и алчного гордеца.

Мне кажется, что Гонсало в глубине души отдает себе отчет, чем в своем возвышении он обязан своим достоинствам, а чем — родственным связям. Ему, конечно, хочется доказать всему миру, что он — тоже настоящий Писарро, а не просто брат своего брата. Вот он и пыжится изо всех сил: не внемлет ничьим советам, злоупотребляет своей властью, не считается ни с людьми, ни с обстоятельствами. Он помешался на мысли о завоевании Эльдорадо и готов поставить на карту все — даже собственную жизнь, но дорваться до сокровищ Золотого касика и прославиться на весь христианский мир.

Капитан Франсиско де Орельяна тоже честолюбив. Быть может, не менее, чем Гонсало. Но честолюбие — природное свойство испанца, и когда оно не единственная его черта, а сочетается с живым умом и железной волей, тогда от честолюбца можно ждать великих подвигов и значительных дел. Человеком, счастливо сочетающим эти качества, я считал и считаю нашего доблестного капитана. И если бы только я: любому солдату, знавшему Орельяну, бросается в глаза, насколько велико внутреннее превосходство нашего капитана над сеньором губернатором.

Тем не менее, властный упрямец Гонсало не желает прислушиваться к советам своего опытного и дальновидного заместителя. Я был свидетелем по крайней мере четырех случаев, когда мнение Орельяны полностью расходилось с планами губернатора Кито, и всякий раз Писарро небрежно отметал предложения капитана. Впервые такое случилось в селении Кока, когда вопреки советам осмотрительного Орельяны, Гонсало приказал войску двинуться через лесные дебри. Второй конфликт произошел в селении индейцев омагуа, где Писарро своей бесцеремонной политикой добился того, что войско двинулось в путь без запасов продовольствия и проводников. Сеньор губернатор отверг еще одну идею капитана — продвигаться, имея впереди авангардный отряд. Он надменно заявил, что не уверен, насколько правильным будет поведение разведчиков при встрече с дикарями. И, наконец, четвертое столкновение Орельяны и Писарро произошло совсем недавно — после того как войско, покинув опустевшую деревню омагуа, неделю тащилось по зеленым прибрежным чащобам и вышло к селению, где жило мирное племя индейцев, носивших короткие рубашки из холста и разъезжавших по реке в легких и прочных каноэ.

Наученный горьким опытом, Гонсало Писарро распорядился хорошо обращаться с «разумными людьми», как назвали мы местных индейцев. Конечно, каждый солдат понимал это по-своему: нельзя сказать, чтобы «разумным людям» приятно жилось с нами. Но все-таки случаев грабежей и избиения жителей было гораздо меньше, чем обычно. Здесь мы узнали от индейцев, что до Великой реки еще очень далеко и что путь вдоль берега будет проходить по непролазным дебрям.

Писарро собрал военный совет. Первым на нем выступил Франсиско Орельяна. Он предложил круто изменить маршрут и повернуть на север, в сторону селений Пасто и Папаян, несколько лет назад покоренных испанцами. Прежде чем выступать на совете, Орельяна все обдумал и взвесил, доводы его были весьма убедительны. Вот-вот должны были начаться дожди, а что такое период индейских дождей, войско Писарро успело почувствовать на своей шкуре — достаточно вспомнить хотя бы Сумако. Но там солдаты отдыхали, теперь же им предстояло пробираться через дикие заросли. На север же ведут неплохие дороги, и в дальнейшем идти пришлось бы не лесом, а саваннами. Там, на севере, много селений, гораздо легче найти провиант. А здесь, на пустынных берегах Напо, войско обречено на голод.

Но Писарро начисто отверг предложение Орельяны. Золото Эльдорадо слепило его. «Только вперед!» — твердил он. Губернатор настаивал на продвижении вдоль Напо к Великой реке и предлагал построить бригантину, которая везла бы больных, раненых и все снаряжение. Капитан горячо возражал ему, еще и еще пытался доказать губительность такого решения. Страсти разгорались. И тогда Гонсало Писарро закрыл совет. Он никого не желал больше слушать. Теперь он повелевал, и приказы его обсуждению не подлежали.

Будто в насмешку, постройкой бригантины он поручил руководить сеньору Франсиско Орельяне. И тут я вынужден сказать, при всей моей нелюбви к Гонсало, что на этот раз он поступил разумней разумного, ибо лучшего распорядителя, чем сеньор капитан, сыскать было трудно.

Не буду подробно останавливаться на том, как строилось наше судно. Скажу только, что в прилежных руках недостатка не было. Нашлись среди солдат и понимающие корабельщики. Плохо было с железом: большая часть гвоздей пропала при переходе через горы и леса, а оставшихся не хватало. И тогда Франсиско де Орельяна вместе с несколькими солдатами обошел весь лагерь, собирая железо, из которого можно было бы сделать гвозди. Затем обнаружилась другая беда: нечем было шпаклевать судно — не было в буйном лесном царстве деревьев, дающих нашу корабельную смолу. Однако индейцы принесли из лесу комки какой-то своей, очень странной и упругой смолы, и она оказалась вполне пригодной для судна.

Бригантине дали имя «Сан-Педро». Она не блистала красотой — рядом с изящными и могучими каравеллами она выглядела бы неуклюжей, уродливой карлицей. В сущности, это была не бригантина, а лодка, только очень большая, с двумя мачтами, палубой и трюмом. Плавать она могла как под парусами, так и на веслах, для которых в борту «Сан-Педро» было прорублено несколько пар отверстий. Нет, кораблем ее назвать было бы, конечно, преувеличением. И все же продвигаться вперед, имея под рукой даже такую неказистую посудину, было несравненно легче, ибо теперь мы смогли продолжать путь налегке, не заботясь о переноске через леса, болота и реки снаряжения и наших больных, которых становилось все больше. За бригантиной следовали пятнадцать индейских каноэ с солдатами. Но основная часть войска тронулась в путь пешком, вдоль берега Напо.

И вот через два дня после нашего выхода из селения Судна начались проливные дожди, которые принесли нам великие страдания и беды.

Сейчас, вспоминая подробности великого похода, я могу без преувеличения сказать, что невзгоды, пережитые нами, были выше человеческих сил. Будь на нашем месте обыкновенные люди, они не вынесли бы и половины выпавших на нашу долю тягот. Но мы не были обыкновенными людьми. Мы были конкистадоры — опьяненные призрачной мечтой, бредившие наяву, исступленные и фанатичные создания, способные не есть и не спать по нескольку суток, готовые на любые злодейства и подвиги ради свершения своих золотых грез. Да, я говорю «мы», ибо не вправе вычеркивать свое имя, как бы мне этого ни хотелось, из списка тех, кто своей и чужой кровью вписал самые черные страницы в историю Индий. Я был в их рядах, я делил с ними все тяготы и лишения, и меч мой служил жестоким целям конкисты.

Но я отвлекся, я забыл о своем долге — быть честным и беспристрастным летописцем событий, свидетелем и участником которых я стал. И поэтому я оставляю малоинтересные читателю рассуждения и вновь перехожу к рассказу о продолжении великого похода, а именно к той его части, что повествует о времени великих дождей, которые застигли нас в пути вдоль берега стремительной и мутной реки Напо.

И раньше, когда войско отдыхало на склоне Сумако, нудные проливные дожди причиняли нам немалые неприятности. Но тогда, прячась в индейских хижинах, мы еще кое-как могли мириться с бесконечными потоками, что струились с неба на землю: у нас был кров, была пища и была возможность ждать. Всего этого нам мучительно не хватало теперь. Косые струи дождя, швыряемые порывами ветра, не оставляли ни единого сухого клочка: одежда и, казалось, даже тело, были пропитаны влагой. Безжизненным и мрачным выглядел лес: уныло провисли под тяжестью падающей воды спутанные лианами ветви, ставшие похожими на мокрые тряпки, забились в потаенные щели, гнезда и норы обитатели зеленого царства. Почва под ногами стала топкой и обманчивой, и повсюду появлялись — прямо-таки на глазах у нас — обширные и глубокие дождевые лужи — настоящие озера. Бурливая река, ежедневно пополняемая ливнями, теперь не вмещалась в свое прежнее ложе — ее воды затопляли прибрежные заросли и вынуждали нас что ни шаг искать обходных дорог. А когда солнцу изредка удавалось пробить свинцовую пелену туч и пригреть разбухшую от воды землю, становилось совсем невыносимо: мы валились с ног, задыхались от обилия испарений. Даже листья в эти минуты источали пар…

Снова начался голод: кончились припасы, что взяты были нами у «разумных людей». Бесплодной была охота: шум нашего передвижения распугал и без того редкую дичь. От зелени, которой мы питались, у множества солдат и носильщиков начались болезни. Каждый день уносил новые жертвы — особенно часто умирали индейцы, их погибло больше тысячи. К счастью, Апуати была лучше, чем другие, приспособлена к ужасному климату индейского леса: она исхудала, лицо ее вытянулось и потеряло выразительность, но болезни щадили девушку, а муки голода она переносила удивительно легко. Глядя на Апуати, держался и я: как и прежде, мы многие часы проводили вместе. Правда, теперь она шагала с грузом на плечах в цепи носильщиков, а я налегке продвигался рядом, готовый при случае прийти на помощь. Жаль только, что Хуан стал сторониться нас. Я объяснял это его деликатностью, но порой мне начинало казаться, что он не одобряет моей дружбы с девушкой и даже ревнует меня к ней.

Утопая в дождевых лужах, задыхаясь от густых испарений, страдая от болезней, усталости и голода, шли мы вперед и вперед. Немногие теперь верили, что удастся им когда-нибудь увидеть таинственную землю Эльдорадо: слишком долгим стал путь и слишком частыми стали наши жертвы. По ночам люди горячечно бредили, золотые грезы беспокоили их сон. Наутро же лица озлобленно хмурились, солдаты не боялись дерзить начальству, открыто заявляли, что не хотят идти дальше. Все явственней пахло бунтом.

Но бунта так и не произошло.

В один из самых тоскливых, промозглых вечеров, в первый день рождества, мой дядя Кристобаль де Сеговия отвел меня в сторону и простуженным шепотом прохрипел:

— Блас, ложись сегодня рядом со мной. Хочу рассказать тебе кое-что… Не пожалеешь…

Я знал, что дядя только что вернулся с военного совета, где допрашивали пойманного рано утром лесного индейца охотника. По интонациям де Сеговии я догадывался, что есть важные новости. И не ошибся.

Вот что я узнал от него.

Когда дядя вошел в шалаш, где размещался Гонсало со своими любимчиками, там уже закончился допрос пойманного язычника. Народу набилось много — человек пятнадцать. Кто сидел на земле, кто стоял у входа, а сам Гонсало, опустившись на какой-то пень, то ли чурбак, сидел с поникшей головой. Гомонили, но негромко.

— Что, есть новости? — спросил дядя у де Роблеса, который хмуро теребил длинный ус.

— Язычник сказал, что в десяти солнцах пути богатый край… Похоже, что Эльдорадо. Только…

Роблес скривился и с раздражением дернул себя за ус. Он не договорил, но дядя понял его: страна Эльдорадо напоминала клок сена, подвешенный перед носом бегущего осла: сколько бы мы ни продвигались, она все время будет чуть-чуть впереди.

— Что делать? Советуйте! — истерично выкрикнул Писарро. Его лицо было желто-серым, покрасневшие глаза лихорадочно блестели.

Так начался совет. Предлагали разное. Хуан де Селина считал наиболее правильным повернуть назад и переждать дожди в селении «разумных людей». Феличе Сикеронес возразил ему: слишком долог и труден обратный путь, надо круто повернуть на север, там дороги, там кончаются дебри. Заспорили. У того и у другого нашлись единомышленники. О Писарро, казалось, забыли. Но он напомнил о себе.

— Тихо! — в ярости закричал губернатор. — Трусы! Ни один из вас не хочет идти вперед, вижу! Вижу! А Эльдорадо?! Проклятые трусы, неужели вы…

Он задохнулся, схватился обеими руками за горло и снова сел. Все молчали. Потом раздался голос старого Педро Оливареса.

— Сеньор правитель, — негромко, но твердо сказал седой ветеран конкисты. — Начался голод, а впереди — десять дней пути по безлюдью. Каждую минуту может вспыхнуть бунт… Вперед идти нельзя, без пищи мы все пропадем… Все.

Писарро беззвучно глотал воздух. Его острый кадык непрестанно ходил вверх — вниз, и все смотрели на тощее горло Гонсало и не решались взглянуть в его полные горя глаза.

— Сеньор правитель, я, кажется, вижу выход…

Франсиско де Орельяна сделал шаг от двери и, сверля глазом жалкую фигуру Писарро, остановился прямо перед ним. Все головы повернулись к капитану.

— Единственный выход, — спокойно и уверенно продолжал Франсиско де Орельяна, — я вижу в том, чтобы отправить вниз по течению бригантину с полусотней солдат, а остальным — ждать ее возвращения. Я берусь в течение трех-четырех дней раздобыть в соседних с нами богатых областях множество пищи для всего войска, и тогда последний переход станет возможным, а Эльдорадо раскроет свои сокровищницы испанцам. Я кончил.

Снова загалдели, зашумели, заспорили участники совета. Но Гонсало Писарро не дал развернуться дискуссии. Он приказал всем замолчать и, пошатываясь, подошел к Орельяне. Дрожащими руками обнял его за плечи.

— Делай, как знаешь… — глухо сказал он. — Бери бригантину… Подбирай солдат… Эльдорадо…

Он опять не кончил фразу и уткнулся лицом в плечо капитана…

Вот что рассказал мне мой дядя Кристобаль де Сеговия. А на следующее утро, в понедельник 26 декабря 1541 года, на второй день рождества, бригантина «Сан-Педро», провожаемая сотнями угрюмых глаз, отправилась в путь. На ее борту кроме отряда, вышедшего из Гуякиля с Орельяной, на поиски пищи отправились епископ Лимы патер Гаспар де Карвахаль, скромный монах де Вера, мой дядя Кристобаль де Сеговия, известные конкистадоры Кристобаль де Энрикес, Алонсо де Роблес, Матео де Ребольосо, двадцать восемь наиболее крепких солдат Писарро, Аманкай и два десятка индейцев. Бригантину сопровождали пять каноэ, и в одном из них находилась моя Апуати — за час до отплытия я упросил сеньора капитана взять ее с собой.

Отряд Орельяны покидал лагерь, чтобы вернуться назад через три-четыре дня. Мы прощались с друзьями, обещая им спасение от голодной смерти, и были уверены, что нам предстоит непродолжительное путешествие за провиантом, самая заурядная разведка.

Кто из нас мог предполагать тогда, что никогда больше не увидим мы ни надменного Гонсало, ни его измученных солдат? Мог ли кто подумать, что нас ожидало великое плавание и необычайные приключения, испытать которые не привелось еще ни одному человеку с белой кожей и христианским крестом на груди?