ГЛАВА ПЕРВАЯ

БАРАБАНЫ НАДЕЖДЫ

Я закрыл глаза и опять увидел, как из водоворота ринулся нам навстречу огромный расщепленный ствол полузатонувшего дерева. И снова в моих ушах раздался истошный крик дозорного Селиса…

Я помотал головой, и видение исчезло. С усилием разомкнув тяжелые веки, я подполз к борту, лег рядом с астурийцем Ильянесом и стал смотреть в мутную бурлящую воду торопливой Напо. Да, не сразу забудешь такое… Черное суковатое копье, торчавшее из реки, три дня назад чуть было не прикончило бригантину. Благо наш «Сан-Педро» был невдалеке от берега: несмотря на то, что грудь его была пробита, мы сумели добраться до суши, вытащить бригантину на берег и залатать пробоину.

Пятые сутки мчат нас на восток мутные воды Напо, но по-прежнему берега ее пустынны и безжизненны. Крохи провианта, что взяли мы с собою, были съедены на второй день плавания. Каждую минуту мы ожидали, что вот-вот вынырнут из-за черной излучины круглые хижины индейских поселений, где много всевозможной еды — нет, не золота: голод заставил его блеск померкнуть, а — еды. И тогда, доверху нагрузив бригантину пропитанием, мы повернули бы на веслах назад — туда, где умирали от недоедания, от сырости и болезней наши братья по вере.

Так мы мечтали первые три дня. На четвертый день отчаяние стало овладевать нашими сердцами. Все дальше и дальше от лагеря Писарро уносила нас река, и все мучительнее подводило животы. Опять — уже в который раз! — ремни и подметки стали нашей пищей. Мы варили их вместе с травой и кореньями и жадно поедали отвратительное варево. Оно не шло нам впрок: трое солдат тяжело заболели, а двое стали заговариваться, лишившись разума. Щемящее чувство острой жалости овладевало мной, когда я смотрел на Хуана. Мой друг стал медлителен и вял, тонкое лицо приобрело пепельный оттенок. Вот уже вторые сутки он молчит, устремив тоскующий взор на восток, откуда мы ждали спасения. Но особенно жалок был кривоногий Овьедо: от слабости он мог передвигаться по бригантине лишь на четвереньках, свет погас в его глазах, и он, бессвязно бормоча, то и дело принимался грызть борта судна, а то и собственную руку. Однажды он попытался даже посягнуть на полотнище знамени, которое хранил в своей рваной сумке Муньос. Временами и мне начинало казаться, что я схожу с ума: меня то и дело обуревало желание броситься в реку и, подобно хищной акуле, охотиться под водой за рыбой.

Вчера в середине дня, когда я нес вахту дозорного, к капитану де Орельяне дважды подходили несколько человек, среди них — Алонсо де Роблес, Муньос и Педро. Сеньор капитан, как обычно, находился на носу бригантины и внимательно вглядывался вдаль своим зорким глазом — похоже было, что он хочет первым увидеть желанные приметы поселений. По обрывочным фразам, доносившимся до меня, я понял, что солдаты вели с Орельяной речь о возвращении: как раз незадолго перед тем я слышал от Педро плаксивые разглагольствования на эту тему. Я скорее видел, чем слышал, как сеньор капитан отказал им — энергично взмахивая рукой, он некоторое время убеждал их, потом обнял за плечи де Роблеса и Педро и вместе с ними пошел на корму бригантины, где разговор продолжался еще довольно долго. Потом капитан вернулся на нос и опять устремил взгляд на открывающийся из-за поворота берег. А когда солдаты во второй раз подошли к нему, Орельяна выхватил из ножен меч, поднял его над головой и воскликнул — на этот раз я хорошо расслышал его слова:

— Клянусь вам, братья, еще день или два — и мы будем у цели!.. Я видел вещий сон, а сны никогда не обманывали меня. Верьте своему капитану, или я воткну этот меч себе в живот, чтобы не думать о том, что друзья считают меня презренным лжецом…

Солдаты помялись и ушли, понурые, как и прежде. Но вот сегодня кончается еще один день плавания, а сон капитана пока не сбывается, и все меньше остается надежд на спасение от голодной смерти.

Я гляжу в бледно-желтую воду и думаю о нашем капитане. Его мужество и твердость духа поразительны. Наравне с нами он питается обессиливающей тело бурдой из, ремешков и горьких кореньев, вместе со всеми испытывает тяготы и невзгоды пути. Но похоже, что сделан он из железа, а не из костей и мяса. Ни разу не замечал я на его лице и тени уныния или тоски: он бодр и крепок, он шутит, вызывая бледные улыбки на истощенных лицах, он утешает отчаявшихся и трогательно заботится о больных. Я не видел его спящим — казалось, он в заботах своих о людях боится уснуть, чтобы не упустить момент, когда кому-либо из нас потребуется его помощь. «Бог направил нас по этой реке, бог и введет нас в добрую гавань», — любит повторять наш доблестный капитан, и в голосе его слышится такая убежденность, такая вера, что угасшая было надежда снова вспыхивает в груди…

Скорее бы… Не знаю, сколько времени смогу я еще продержаться без пищи. Наверное, дней пять или шесть. Но как другие, как Хуан, старый Мальдонадо, Хоанес, Ильянес, Педро, Овьедо? Как Апуати? Правда, она утверждает, что, как и любой индеец, легко переносит голод. Но так ли это? Какая жалость, что я не могу сейчас увидеть ее — каноэ кажутся с бригантины точками среди волн. Жива ли она, моя Апуати?..

Задумавшись, я совсем забылся и вдруг почувствовал сильный удар в бок.

— Блас!.. — прохрипел мне в ухо Ильянес и снова толкнул меня локтем. — Ты слышишь, Блас?.. Барабаны!..

Я прислушался: только плеск волн да тихие стоны больного Хуана Буэно — больше ничего… Видно, Ильянесу померещилось.

— Спи, — равнодушно сказал я ему. — Спи и не мешай другим… Никаких бараба…

Глухие отрывистые звуки заставили меня умолкнуть не договорив. Сердце бешено заколотилось.

— Слушайте! — Пронзительный вопль, раздавшийся с кормы, мог разбудить и мертвецов.

— Да очнитесь же! Барабаны!!! — Это звонкий голос Хуана де Аревало несется над бригантиной.

Через секунду уже никто не оставался спокойным. Даже те, кто днем едва передвигался на четвереньках, вскочили на ноги, забегали по бригантине. Радостные восклицания, крики, топот, бессмысленный смех слились в нестройный гул. Но вот сквозь шум пробился властный голос Франсиско де Орельяны:

— Тихо! Приказываю замолчать!

Когда тишина была восстановлена, капитан торжественно произнес:

— Братья! Если слух не обманул вас — это значит, что мы у цели. Еще раз мы избежали неминуемой гибели, и нет у меня теперь сомнения, что покровительство свыше охраняет нас. Будем же готовы ко всему: и к битве, и к миру. Разойдитесь по своим местам, позаботьтесь об оружии, будьте внимательны и осторожны. Пусть дозорные меняются через каждый час. Кристобаль де Сеговия, проследи за этим…

Остаток дня мы провели в напряженном ожидании. Вглядываясь вдаль до боли в глазах, мы ждали, что вот-вот среди буйной зелени берегов мелькнут крыши индейских хижин или хотя бы какие-нибудь незначительные признаки присутствия людей. Мы забыли о голоде, не обращали внимания на полчища москитов и жалящих нас мух, даже больные почувствовали себя намного лучше. Они прильнули к бортам и тоже всматривались в проносящиеся мимо бесконечные заросли.

Так прошел день. Под вечер капитан распорядился пришвартовать «Сан-Педро» к берегу, чтобы пополнить запасы провизии какими-нибудь съедобными кореньями, которые, быть может, удастся отыскать. Когда мы высаживались на берег — слабые, измученные, худые, как скелеты, — я не видел прежнего ликования на изможденных лицах. Однако никто не желал терять надежду на спасение: возбужденно переговариваясь, солдаты еще и еще раз вспоминали обстоятельства, при каких были услышаны звуки барабанов, неестественно громко смеялись, радовались скорому избавлению от мук голода. Но мне казалось, что они уже не верят в возможность спасения и лишь хотят убедить самих себя, заглушить шутками и смехом тревогу и тоску в своем сердце.

Увидев, что к берегу подошли все наши каноэ и что Апуати уже высадилась на сушу, я подошел к ней. Она грустно улыбнулась мне. Выглядела девушка очень плохо, гораздо хуже, чем раньше, когда я в последний раз видел ее.

— Апуати, — ласково сказал я. — Скоро кончатся наши мучения. — Ты слышала барабаны, Апуати? Бум-бум-бум!..

Я присел на корточки и быстро нарисовал прутом на песке индейца, бьющего в барабан.

— Бум! Бум! — повторил я и жестом пояснил ей, что слышал звуки барабанов.

Глаза Апуати стали еще печальнее.

— Нет… — произнесла она по-испански и отрицательно покачала головой. Затем взяла у меня прут, стерла босой ступней мой рисунок и неумело нарисовала вместо него несколько рыб.

— Бум-бум! — она показала мне на них, а потом — на реку. — Они… Рыбы. Люди — нет… Они…

Я чуть было не рассмеялся: безгласные рыбы, и вдруг такой поклеп на них… Апуати, наверное, шутит.

Девушка, заметив мое недоверие, обиделась и гордо подняла голову. Глаза ее налились слезами.

— Блас! — сказала она с горечью в голосе и пальцем указала в сторону, откуда мы приплыли. — Там… дома… Рыбы — бум! бум!.. Апуати сказала…

Она медленно повернулась и пошла от меня прочь. Плечи ее вздрагивали. Я бросился за девушкой, обнял ее и утешил, как мог. Теперь я не мог не поверить юной индианке: я знал ее кристальную правдивость. А поверив, почувствовал, что отчаяние снова овладевает мной: ведь если услышанные нами звуки издавали не люди, а всего лишь неведомые нам рыбы, это значило, что надежды на спасение почти нет. Долго нам не продержаться.

Расставшись с Апуати, я нашел Франсиско де Орельяну и передал ему содержание своего разговора с девушкой. Капитан помрачнел и задумался.

— Блас де Медина, — жестко сказал он после минутного молчания. — Никому ни слова об этом. Только надежда поддерживает наших людей. Мы слышали барабаны, надеюсь, ты меня понял, Блас?

Я обещал молчать и сдержал свое слово.

Весь следующий день мы плыли мимо однообразной и бесконечной зеленой стены. Внезапный прилив сил, который мы ощутили накануне, покинул нас вместе с надеждой. Люди окончательно пали духом: бородатые, мужественные солдаты, не стесняясь, плакали, другие — грязно ругались и бросали весла, проклиная все на свете, третьи — молились, готовые проститься с жизнью. Сеньор Франсиско де Орельяна охрип, уговаривая нас сохранять крепость духа и не впадать в отчаяние. Он убеждал, он шутил, он пытался разбудить в нас гордость и тщеславие, но на этот раз слова его имели мало успеха: даже Хуан де Аревало, всегда безгранично веривший в Орельяну, с нескрываемым сомнением выслушивал теперь заверения капитана. Каждому было ясно, что гибели нам не избежать. Сам я нисколько не сомневался в этом, и лишь обида, что умереть мне придется не в честном бою, а мучительной и бесславной голодной смертью, угнетала меня.

Спустились сумерки, дрожащая лунная дорожка легла на воду. Закутавшись в рваные индейские плащи, мы с Хуаном молча лежали на палубе. Чтобы не чувствовать рези в желудке, я пытался уснуть, но не мог: грустные мысли о своей неудавшейся жизни не шли из головы. Что успел я сделать за свои семнадцать лет? Ничего. Быть может, останься я в Испании, из меня мог выйти пусть скромный, но достойный человек, который сумел бы принести своей родине какую-то, хотя бы маленькую пользу. Но я пустился в погоню за великими подвигами, за героическими делами, а что вышло из этого? Мечты остались мечтами, и вот, так ничего и не свершив, я уйду теперь из этого мира не как герой, а как бездомная собака, издохшая от голода…

Внезапно ночную тишину прорезал звенящий голос капитана:

— Святая Мария! Индейцы!

И снова — тишина. Хуан больно сжал мне плечо, я почувствовал, как он весь напрягся. Затаив дыхание, мы прислушались и боялись довериться своему слуху. Но нет, на этот раз ошибки не было: звуки барабанов доносились издалека, с каждой минутой они становились слышнее. Теперь я мог бы поклясться, что это не были голоса поющих рыб: ухо различало четкий ритм. Бум! Бум! Там-там-там! — били барабаны. Бум! Бум! Там-там-там! — отзывалось мое сердце. Все теперь было забыто, все. И опять, как и позавчера, мы не сдерживали своего ликования, мы не помнили себя от радости — бессвязно кричали, плакали, обнимались, метались по бригантине, сшибая друг друга…

Рассвет застал нас прижавшимися грудью к бортам судна, напряженно всматривающимися в зеленую путаницу берегов. Аркебузы и арбалеты были наготове: с минуты на минуту мы ждали появления индейцев. Плавно шлепали по воде весла, и наш «Сан-Педро», сопровождаемый каноэ, неторопливо скользил посередине реки. И хотя вокруг по-прежнему было безлюдно, предчувствие скорой встречи с дикарями не покидало нас. Почти в полном молчании мы проплыли две лиги.

Внезапно я с удивлением увидел, что наши каноэ каким-то непонятным образом оказались далеко впереди бригантины. Мало того, они плыли навстречу нам, вверх по реке. В недоумении я повернулся к Хуану и открыл было рот, чтобы поделиться с ним своим открытием, но не успел: меня опередила властная команда Орельяны:

— Внимание! Впереди — индейцы! Аркебузы, арбалеты — к бою!..

Голос капитана сбросил оцепенение с наших солдат: четыре каноэ, чуть различимые вдали, заметил не один я, но ни один из нас не решался поверить своему зрению. Солдаты засуетились, я услышал, как кто-то за моей спиной торопливо зашептал молитву. Напряжение усиливалось с каждым мгновением: мы уже различали фигуры гребцов, и я со страхом ждал, что вот-вот у кого-либо из наших стрелков не выдержат нервы, раздастся выстрел — и индейцы бесследно исчезнут в редкой дымке, стелющейся над водой.

Но они и без того заметили нас и, резко повернув, налегли на весла.

— Быстрее! Проклятье! Гребите быстрее! — в ярости крикнул капитан. — Мы должны догнать их!..

Куда там! Легкие каноэ обладали несравненно большей скоростью, нежели наше неуклюжее судно. Уже через минуту река снова стала пустынной.

— Сменить гребцов, — распорядился Орельяна. — Во что бы то ни стало мы должны подойти к селению раньше, чем они приготовятся к бою. Живее!..

Да, теперь мы не сомневались, что боя не избежать. С берега опять послышались звуки барабанов — их глухие удары сменялись частой дробью более высоких тонов, похоже было, что барабаны о чем-то рассказывают во всеуслышание. Так оно, видимо, и было: нашего слуха достигли более слабые, приглушенные расстоянием ответные звуки барабанов: индейцам, увидевшим нас, отвечали их соплеменники, живущие ниже по течению Напо.

Сменив на веслах двух усталых солдат, мы с Хуаном гребли из последних сил. Я вслушивался в разноголосую музыку переговаривавшихся барабанов и пытался мысленно представить себе встречу с дикарями, которая должна была произойти с минуты на минуту. Пытался, но не мог: воображение отказалось служить мне, и в голову лезли лишь сценки нашей мирной жизни у омагуа. Я знал, что вот-вот начнется бой, но настроить себя на воинственный лад был не в силах.

Лавки гребцов были довольно низки, и борта бригантины лишали нас возможности видеть что-либо кроме верхушек самых высоких деревьев, так что я не сразу заметил, как из-за густой рощицы показались первые признаки индейского селения. Но по взволнованным голосам солдат, облепивших борта «Сан-Педро», я понял, что мы у цели. Не в силах совладать с собой, я бросил весла и в два прыжка оказался наверху. За мной поспешили и остальные гребцы.

Поросший берег был совсем рядом, и даже маленький мальчик мог бы достать стрелой нашу бригантину. Зато правобережье отодвинулось от нас намного дальше, чем час назад: как раз в этом месте в Напо впадала неширокая река, с еще более грязными и быстрыми водами. Весь правый берег был затоплен на многие лиги. Но меня ничуть не интересовало все, что виднелось справа, — безжизненные, погруженные в воду леса мы наблюдали в течение всего своего плавания по Напо. Совсем иная картина представала на обрывистом левом берегу, вдоль которого плыла бригантина.

Там были люди — и великое множество. Несколько сот индейцев усеяли крутой склон берега. Они сжимали в руках копья и луки и с мрачной тревогой смотрели на нас. Женщин не было видно, как и детей, и стариков. Здесь были только воины, их решительный вид говорил о готовности сражаться и умереть в бою.

В суровом молчании, стиснув оружие, мы смотрели на них. Казалось, еще мгновение — и тишина взорвется воинственными воплями, грохотом аркебуз, тонким пением стрел. Но этого так и не случилось: когда индейцы убедились, что «Сан-Педро» намерен пристать к берегу именно здесь, напротив селения, волна беспокойства пробежала по их рядам. Внезапно раздался гортанный возглас, и все дикари, как один, повернулись спинами к нам и быстро побежали к хорошо различимым с бригантины строениям, желтевшим в отдалении за редкой пальмовой рощей.

Через некоторое время на берегу не осталось ни одного индейца.

Озадаченные их поведением, мы смотрели индейцам вслед. Что готовили они нам? Ловушку? Засаду? Или они попросту испугались?

— Трусы! — тоном глубочайшего презрения пробормотал Хуан, и я понял, что мой друг ужасно разочарован бегством дикарей. Признаться, я испытывал то же чувство, ибо я, как и он, уже настроился сражаться до последнего вздоха.

— Гребцы, по местам! — раздалась команда капитана Орельяны. — Рулевому держать прямо на рощу — будем высаживаться!..

Мы с Хуаном бросились к веслам… И вот — толчок, «Сан-Педро» мягко ткнулся носом в обрывистый берег. В воду с шумом посыпались куски глины, ветки и камни.

Перед тем как разрешить высадку, капитан обратился к нам с короткой речью. Он призвал нас соблюдать строжайший порядок, быть начеку и неукоснительно исполнять каждое его приказание. Он предупредил, что с ослушником расправится сам, ибо всякая неосторожность может оказаться пагубной для всего отряда.

— А ведь мы, — заключил с пафосом сеньор Франсиско де Орельяна, — призваны спасти не только себя, но и товарищей наших, что гибнут в страшных лесах от болезней и голода…

Перекинув с носа бригантины доски на берег, мы выбрались на землю вполне организованно и быстро. Причалили и наши каноэ. Я помахал Апуати рукой и хотел было подойти к ней, но капитан распорядился отправить всех наших индейцев, кроме Аманкая, на бригантину. Вместе с ними охранять «Сан-Педро» остались Муньос и еще двое солдат.

До хижин было совсем недалеко — шагов сорок. Однако мы не торопились. Со щитами на спинах и мечами под мышкой, плотной колонной мы медленно двинулись через реденькую рощу веерных пальм.

Селение состояло всего из четырех хижин, зато очень больших, напоминающих вместительные овальные сараи. Стены их были сделаны из перекрещенных, гладких, похожих на бамбук жердей, с вплетенными в них листьями и ветками. Сверху их покрывали огромные, плотно пригнанные один к другому пальмовые листы. Такая крыша, должно быть, неплохо предохраняет от дождя. Все хижины располагались в центре обширной площади, зажатой с трех сторон густыми зарослями, которые были изрезаны многочисленными узкими тропами.

Селение казалось безлюдным. С опаской заглянув в хижины, мы убедились, что и там нет ни души, однако в двух из них еще тлели угли наспех присыпанных землей костров. Когда мы чуть-чуть пригляделись, в их мерцающем свете стали видны объемистые ступки, каменные топоры, заостренные палки, напоминающие мотыги, и прочая индейская утварь. И еще мы увидели то, ради чего, собственно, так стремились найти индейцев, — пищу. Да-да, пищу, много пищи — толстые связки сушеной рыбы и куски копченого птичьего мяса, подвешенные на длинных шестах, грубого помола муку, множество клубней хорошо знакомого нам земляного яблока и глиняные кувшины: одни — полные янтарных зерен индейского хлеба — маиса, другие — с кисловатым, приятным питьем. С радостными воплями мы набросились было на еду, но сразу насладиться ею нам не дал капитан: только после того как вокруг площади была выставлена стража и внимательно обследован каждый уголок хижин, он разрешил нам вынести провизию наружу и насытиться вдоволь.

Ах, как мы ели! Как ели! Никогда раньше не думал я, что смогу быть таким ненасытным чревоугодником. Еда пьянила меня, порой к горлу подступала дурнота, но остановиться я не мог. Рядом со мной, урча от удовольствия, как пес, запихивал в рот огромные куски мяса кривоногий Овьедо — он глотал пищу не жуя, глаза его посоловели, но и он, подобно мне и остальным, не мог обуздать свою нечеловеческую прожорливость.

И все же мы, как ни увлечены были своим великим, пиршеством, ухо держали востро: ни один из нас ни на секунду не забывал о возможности внезапного нападения индейцев. Только двое или трое положили мечи на землю возле себя — у остальных оружие было зажато, как и прежде, под мышкою либо лежало на коленях.

Наконец я почувствовал, что если съем еще хоть маленький кусочек, то умру: поглощенная мною еда, казалось, заполнила не только желудок, но и легкие, и сердце. Неудержимо потянуло на сон, челюсть свело, и я зевнул.

— Хе-хе… не проглоти ненароком соседа, Блас, — раздалось за моей спиной.

Я обернулся. Тощий Гарсия заискивающе улыбался. Я нахмурился и хотел было ответить ему грубостью, но не успел: с бригантины послышались громкие крики Муньоса: «Сюда! Индейцы! Тревога!» Теперь еду бросили все, даже самые ненасытные.

— За мной! — скомандовал Орельяна, и мы со всех ног бросились к реке. Я заметил, что Педро, озираясь, на бегу заталкивает под камзол крупную сушеную рыбу.

Тревога не была ложной: по крайней мере полтора десятка полных вооруженными индейцами каноэ сновало по реке. Правда, они не рисковали приблизиться к «Сан-Педро», но это не давало повода думать, что они прибыли сюда с мирными целями — вид у дикарей был достаточно воинственный.

Сделав знак Аманкаю, капитан подошел вместе с ним к самому краю обрыва и помахал индейцам рукой. Ближайшее каноэ буквально замерло на воде — было хорошо видно, как искусно действуют индейцы веслами, борясь с сильным течением.

Сеньор капитан снова помахал рукой и крикнул по-индейски. Затем Аманкай громко произнес несколько фраз и жестом пригласил индейцев приблизиться к берегу.

Дикари настороженно выслушали их, но не ответили. Тогда Аманкай и Орельяна стали поочередно выкрикивать что-то по-индейски, а капитан, в знак миролюбия, снял с пояса меч и отшвырнул его в сторону.

Это возымело действие: маленькое каноэ с двумя индейцами приблизилось вплотную к краю обрыва. Орельяна вынул из кармана красные бусы и бросил их в лодку, а Аманкай ласковым тоном произнес длинную тираду, которая, по-видимому, пришлась дикарям по душе. Они недолго посовещались, нацепили на себя бусы, и один из них, выглядевший постарше своего товарища, положил весло и помахал над головой ладонями. Затем они оба взялись за весла, дружно ударили ими по воде, и через некоторое время каноэ исчезло с наших глаз.

Сеньор капитан отошел от обрыва, мы окружили его. Он пояснил, что с помощью Аманкая уговорил индейцев позвать своего вождя, а также попытался убедить дикарей не бояться нас, так как мы — их добрые друзья.

Несколько солдат, в том числе Гарсия и Педро, захохотали при этих словах капитана, однако Орельяна гневно сверкнул на них глазом, и смех мгновенно стих. Сеньор капитан в сильных выражениях предупредил солдат о неминуемой каре, которая постигнет каждого, кто помешает установлению дружеских отношений с индейцами. Он подробно растолковал нам, что следует делать в случае появления индейского вождя и его воинов.

Признаться, мне не очень-то понравилось, как он закончил свою короткую речь. «Солдаты, — сказал капитан, — знайте, что и я считаю своим святым долгом очищение земли от гнусных язычников. Но глупостью было бы совать голову в осиное гнездо, чтобы подразнить ос. Их слишком много. Надо сначала добраться до меда, а потом…»

Он весело подмигнул, в толпе солдат раздался смех. И тут же послышался голос дозорного Хоанеса: «Лодки!»

К берегу приближалось несколько больших каноэ с индейцами. Ладонь моя невольно опустилась на рукоять меча, но, подумав о том, что три-четыре десятка дикарей не могут быть опасными для нас, я принялся с любопытством разглядывать индейцев, которые уже высаживались с лодок на сушу.

Один из них был, без сомнения, вождем: он шел впереди и был одет богаче остальных. Впрочем, «одет» не то слово: одежду составлял искусно сплетенный фартучек. Зато на голове у него красовался пышный убор из разноцветных перьев попугая, такими же перьями была украшена и верхушка жезла, который он держал в руке. Его лицо и тело были расписаны замысловатыми узорами, нанесенными красной, синей и белой краской, на шее болтались в три ряда ожерелья из длинных зубов ягуара и кабанов.

Капитан вынул из ножен меч, осторожно положил его на землю и с распростертыми руками пошел навстречу вождю. Они обнялись, причем индеец несколько раз похлопал капитана по спине и трижды слегка приподнял его над землей. Выглядело все это, что и говорить, забавно, и я не сдержал улыбку.

— Обнимите эту свинью, да приветливей, смотрите! — крикнул нам Орельяна. — И этих других — тоже…

Мы гурьбой двинулись к индейцам и стали обниматься с ними, как велел сеньор капитан. Индейцы, сохраняя полную невозмутимость, похлопали и приподняли каждого из нас. Обнимаясь с молодым низкорослым дикарем, я с изумлением заметил, что мочки его ушей чудовищно растянуты и свисают почти до плеч. В них были продеты отполированные круглые брусочки. Я взглянул на других индейцев и убедился, что почти у каждого из них уши изуродованы таким же образом. Только у некоторых вместо деревяшек сквозь мочки были продеты перья и цветы. Все дикари, как и вождь, были ярко раскрашены, хотя и не столь пестро, как их начальник.

Тем временем Орельяна продолжил церемонию. Опять в ход пошли разноцветные бусы, капитан добавил к ним яркую, вышитую серебром перевязь — я видел ее на сеньоре Франсиско еще в Кито, и две белые рубашки. Но самым главным подарком был большой нож в кожаных ножнах. Я заметил, какой радостью сверкнули глаза касика, когда Орельяна легко срезал блестящим лезвием тростинку и вручил ему бесценное в глазах дикаря сокровище. Но внешне он ничем не выдал своих восторгов, напротив — вождь с подчеркнутым равнодушием принял дары, молча передал их одному из индейцев и только потом громко произнес что-то по-своему.

— Он спрашивает, в чем мы нуждаемся, — вслух перевел Аманкай.

— Скажи, что только в пище, — сказал сеньор капитан.

Аманкай перевел. Касик немного подумал, потом, не поворачивая головы, властным тоном произнес несколько слов. Тотчас же больше половины индейцев бегом пустились к своим каноэ и, энергично загребая веслами, поплыли вниз по реке. Около вождя осталось всего десятка полтора воинов. Почти все они были мускулистыми и рослыми людьми, их глаза, показавшиеся мне первоначально свирепыми, на самом деле смотрели с дружелюбным любопытством — это черная краска, которой они обвели глазницы, придавала их лицам выражение жестокости. Каждый индеец был вооружен бамбуковым копьем с очень острым концом и продолговатым щитом, крепко сплетенным наподобие корзины из необычайно толстых прутьев. Раскраска, перья на голове и связки зубов на шее придавали дикарям весьма воинственный вид, но и без этого боевого убранства можно было бы разглядеть в них смелых, гордых, исполненных достоинства людей.

Лодки вернулись очень скоро. Они были доверху наполнены провизией — не только маисом и съедобными кореньями, но и мясом, тушками индеек и куропаток, а также множеством разнообразнейшей рыбы. Опять повторилась церемония, во время которой сеньор капитан и касик демонстрировали друг другу свои нежные чувства. Наконец, Орельяна распрощался с вождем и взял с него через Аманкая слово, что назавтра нашими гостями будет не только он, но и окрестные касики, чьи племена живут по соседству.

Индейцы покинули нас в самом приятном расположении духа. Однако прежде чем мы разошлись по хижинам на ночлег, Франсиско де Орельяна распорядился выставить усиленную охрану вдоль берега и вокруг деревни. Его, как и каждого из нас, смущало отсутствие жителей в занятой нами деревне, и мысль о возможном нападении со стороны реки либо из леса не могла не внушать беспокойства такому опытному и осмотрительному конкистадору, как сеньор капитан.

Ночь, однако, прошла спокойно, и единственными существами, что тревожили наш сон, были полчища москитов. Привыкнуть к ним невозможно, спасаться от них — бессмысленно. В течение недолгих часов нашего ночного отдыха в хижине то и дело раздавалась сердитая брань солдат, разбуженных назойливыми укусами маленьких вездесущих кровопийц.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

«РЕКЕРИМЬЕНТО»

Наутро, едва солнце коснулось верхушек высоченных голоствольных деревьев, наш друг касик, а с ним еще дюжина пышно разубранных вождей прибыли в лагерь. Капитан был уже на ногах. Он распорядился разбудить солдат — всех до единого, чтобы с достойными почестями встретить ранних гостей. Мы высыпали на деревенскую площадь и кольцом окружили улыбающихся индейцев. Видимо, вчерашний касик не поскупился на лестные слова в наш адрес — индейцы смотрели на нас приветливо, без тени недоверия или опаски.

После того как все мы вдоволь наобнимались с касиками, а сеньор капитан одарил их цветными стекляшками и кусками материй, мой дядя Кристобаль де Сеговия выстроил отряд на площади в три шеренги и приказал соблюдать тишину. Сеньор капитан отошел от кучки робко сгрудившихся индейцев на несколько шагов, повернулся к нам лицом и громко произнес:

— Комендадор Кристобаль Энрикес, Алонсо де Роблес, Кристобаль де Сеговия, Алонсо де Кабрера и Антонио де Карранса… Выйдите из строя и подойдите ко мне!

Ряды пришли в движение. Дядя и четверо названных конкистадоров — я знал их, это были самые заслуженные и знатные дворяне из нас — встали рядом с Орельяной и преподобным отцом Карвахалем.

— Франсиско де Исасага! — назвал капитан имя тихого бискайца, в прошлом монаха.

Узкоплечий Исасага медленно вышел из строя и поклонился.

— Именем его величества короля и сеньора губернатора, заместителем коего я являюсь, назначаю тебя, Франсиско де Исасагу, эскривано нашего войска. Отныне все значительное, что в нашем походе произойдет и свершится, должен будешь письменно удостоверять…

Несомненно, у капитана был накануне разговор с бискайцем, и тот был вполне подготовлен к происходящему. Еще раз поклонившись, он взял у отца Карвахаля Библию и напыщенно присягнул честно и ревностно исполнять свою службу эскривано.

Кивком приказав Исасаге подойти, Франсиско де Орельяна достал из складок плаща маленький жезл и передал его новоиспеченному эскривано. Затем поднял Руку.

— Знамя! — коротко бросил он.

Полуистлевшее бархатное знамя с испанским гербом величественно выплыло на площадь. Его несли Хуан де Алькантара и Эрнан Гутьеррес де Селис. Древко у знамени было сделано из бамбука, очевидно, сегодня утром.

Началась помпезная церемония «ввода во владение», До сих пор я содрогаюсь от омерзения при воспоминании об этом гнусном спектакле. Мне тошно вспомнить, как наш доблестный рыцарь Франсиско де Орельяна громогласно, сохраняя полную серьезность, на чистом кастильском наречии зачитывал «Рекеримьенто», в котором не понимавшим ни слова индейским касикам сообщалось, что отныне они не свободные лица, а рабы испанского короля. Их призывали покаяться в языческих грехах, обратиться к христовой вере, а они… Они приплясывали от удовольствия — до того им нравился неизвестный и такой забавный обычай этих невесть откуда взявшихся чужеземцев. Они с восторгом щупали наше знамя, смеялись и били себя по бедрам, когда Орельяна, подняв ввысь обнаженный меч, обрушивал на их головы страшные слова требования «Рекеримьенто»:

— «…Если же вы не сделаете требуемого или хитростью попытаетесь затянуть решение свое, заверяю вас, что с помощью божьей я пойду во всеоружии на вас… и ваших жен и детей велю схватить и сделать рабами… и вам причиню наивозможнейшее зло и ущерб…»

Процедура «ввода во владение» продолжалась довольно долго. Размахивал Библией патер Карвахаль, совершая богослужение, на огромном костре сжигался маленький идол, которого прихватил преподобный отец еще в Кито, снова сверкал на солнце меч Орельяны и слышался громкий голос конкистадора. Под конец касики откровенно заскучали, и двое из них уселись на землю как раз во время заключающей «ввод во владение» общей молитвы.

Чувство жгучего стыда, сознание того, что все мы являемся участниками постыдного, низкого преступления, не покидало меня во время церемонии. Так и подмывало выбежать из строя и крикнуть: «Да переведите же им, объясните индейцам, что происходит! Они ведь не понимают ни слова! Это обман!»

Но я стоял как вкопанный, с горечью замечая, что лица остальных наших солдат, в том числе и Хуана де Аревало, хранят выражение торжественности и удовлетворения происходящим святотатством. Только губы моего недруга Гарсии де Сории кривились ядовитой усмешкой да Мехия угрюмо хмурил широкие брови.

Когда, наконец, циничная комедия закончилась, касики уплыли на своих каноэ, а мы разбрелись по селению. У порога хижины меня нагнал тощий Гарсия.

— Послушай, Блас, — сказал он заискивающе. — Ты все еще сердишься на своего старого друга Сорию?

Я хмуро отвернулся. Но он не отставал.

— Забудем прошлые неприятности, — зашептал он мне на ухо. — Я видел, как противен тебе был сегодняшний балаган. Поверь, я понимаю тебя и разделяю твои чувства. Но я привык, я видел еще не такое…

— Гарсия, — холодно оборвал я его. — Ты думаешь, я смогу когда-либо простить тебе того, что ты сделал с Апуати? Напрасно, Гарсия, память у меня отличная…

— Э-э, — огорченно отмахнулся он. — Я ведь тогда не знал, что она твоя…

Он замялся и вздохнул. Помолчав, Гарсия тихо добавил с неожиданно прозвучавшей печалью в голосе:

— Ты считаешь меня жестоким негодяем… Жаль… Это. жизнь научила меня смотреть на индейцев, как на зверей… Если бы ты увидел хоть частичку того, что видел я, и твое сердце превратилось бы в камень. А я… Я помню, как в войске Беналькасара, когда мы шли на Кундинамарку, индейцам носильщикам рубили головы. Рубили за то, что они устали. Рубили потому, что не хотели расковывать цепь… Эх, ты, молодой идальго!.. Ты обвиняешь меня, а я…

Он отвернулся, и мне почудилось, что в его глазах блеснули слезы.

Усилием воли я поборол в себе неприязнь к этому человеку и негромко произнес:

— Я не сержусь, Гарсия…

Не поворачиваясь, он быстрым движением сорвал со своего пояса короткую дагу и протянул мне.

— Возьми, Блас, пусть эта шпага соединит нас с тобой… Я так нуждаюсь в твоей дружбе, дорогой мой Блас…

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПРЕДАТЕЛЬСТВО ИЛИ…

Вечером, когда солдаты разошлись по хижинам и улеглись спать, я заступил на дежурство по охране лагеря. Я неторопливо похаживал по деревенской площади и размышлял о событиях минувшего дня. «Ввод во владение» и навязчиво набивавшийся мне в друзья Гарсия-Скелет, чье поведение я никак не мог объяснить, давали пищу для раздумий. Но чаще всего я возвращался в мыслях к словам капитана Орельяны, который объявил во всеуслышание о скором возвращении назад — туда, где ждал нас Гонсало Писарро с остатками своего войска. Обычно красноречивый, на этот раз сеньор капитан был скуп на слова. «Так повелевает мне долг, — сказал он. — Завтра же начинаем готовиться в обратный путь».

В обратный путь… Да, разумеется, мы непременно должны были вернуться к своим товарищам, которые погибали от голода в безлюдных лесах. Бросить их на произвол судьбы было бы низким предательством. Однако, признаться, я плохо представлял себе, как нам удастся преодолеть на своей жалкой бригантине бурное течение реки — ведь обратный путь надо будет проделать вверх по Напо. На веслах? Но плыть предстоит многие лиги, вряд ли наших сил хватит на эту геркулесову работу. Быть может, стоит отправиться навстречу Писарро по берегу? Но поход через затопленные, заболоченные леса продлится слишком долго, а провизии, которую мы захватили с собой, едва хватит самим на время пути. Мой разум отказывался решить эту головоломную задачу.

Шелест чьих-то осторожных шагов вывел меня из задумчивости. Я притаился в тени хижины: если это враг, внезапность должна стать моим, а не его оружием. Шаги становились громче, я слышал, что идут двое. Но кто? Индейцы или наши?

— Стой… Я не хочу, чтобы нас вместе увидел часовой, — раздался в темноте приглушенный голос. — Ступай… И помни — от тебя зависит многое… Если не хочешь делиться с оравой Гонсало — действуй…

Я вздрогнул: мне почудился голос Франсиско де Орельяны.

— Постараюсь, будьте спокойны, начну с утра, — ответил ему громкий хрипловатый шепот. — Ха! Ловко это вы, сеньор капитан!.. До завтра, сеньор капитан…

Ответа не последовало. Я услышал быстро удаляющиеся шаги.

«Сеньор капитан!..» В самом деле, Орельяна… Но что за странная секретность? Кто с ним? И причем тут Гонсало?

Человек, говоривший с капитаном, был уже совсем близко. Я прижался к стене. Нет, он меня не заметил — тенью проскользнул мимо и, уже не таясь, вышел на залитую лунным светом площадь.

Теперь я видел, кем был таинственный собеседник сеньора капитана: эту нескладную тощую фигуру я узнал бы из тысячи других.

Это был снова он — Гарсия де Сория.

Под утро меня сменил Андрес Дуран, и я, устав от догадок, уснул в своей хижине крепким сном праведника. Пробудился я поздно и долгое время лежал с закрытыми глазами, лениво прислушиваясь к голосам о чем-то горячо спорящих солдат. Содержание их спора дошло до меня не сразу, но по тому, как сердито они кричали друг на друга, можно было догадаться, что страсти разгорелись не на шутку. Различив голос Хуана, я приоткрыл глаза и изумленно приподнялся с травяной подстилки: сцена, представшая взору, не могла не удивить меня.

— Не-е-ет, ты подпишешь! — с угрозой кричал Гарсия, потрясая листком бумаги перед носом побледневшего Хуана. — Все так все! Мы заставим твоего капитана подчиниться нам, никуда не денется… Правда, братцы? — обратился он к сидящим вокруг солдатам.

Раздались одобрительные возгласы, брань, кто-то пронзительно свистнул.

— Это бунт, — твердо сказал Хуан и встал, поправляя меч. — Я не бунтовщик. Я верный слуга короля и сеньора Франсиско. Я не стану подбивать его на измену. И тем более — заставлять ее совершить. Не подпишу.

Сопровождаемый злыми взглядами, он пересек просторную хижину и вышел наружу.

— Глупец, — спокойно сказал Гарсия. — Надутый глупец. Мы думаем о спасении своей шкуры, а он морочит нам голову звонкими побрякушками. Честь… Долг… Ха! Подохнем мы, все как один подохнем, если пойдем назад… Ну-ка, Перучо, подписывай… Ага, Блас проснулся. Иди-ка, дружок, сюда. Ознакомься…

Я взял из его рук густо исписанные листки и стал читать.

«Благороднейший сеньор Франсиско де Орельяна!» Так вот, оказывается, кому адресовалась бумага! В ней от имени всех солдат излагалось их непреклонное решение продолжать путь вниз по Напо. Послание было составлено в самых учтивых по отношению к капитану выражениях, однако было в нем место, где недвусмысленно подчеркивалось, что у сеньора Франсиско не может быть выбора в своих решениях. «Дабы не подавать повода к неповиновению и непочитанию со стороны лиц, коим поступать так не пристало…» Орельяне категорически предлагалось не противиться общему мнению и не помышлять о возвращении назад. В конце шли подписи — по крайней мере, десятка три солдат уже подписали требование. Среди их неумелых закорючек я заметил знакомый росчерк моего дяди я изящную подпись отца Карвахаля.

— Ну? — Гарсия окунул перо в чашку с черной краской, напоминающей чернила, и сунул мне в руку. — Подписывай!.. Надеюсь, ты умнее своего приятеля и понимаешь, что к чему.

Я колебался. Я понимал, что от меня требуют подписать смертный приговор оставшемуся в лесах отряду губернатора Писарро. Но разве согласится на такое сеньор капитан, ведь это…

И тут я вспомнил ночной разговор капитана с Гарсией… — «От тебя зависит многое», — сказал тогда Орельяна Скелету. «Начну с утра», — ответил ему Гарсия. Так вот почему он стал рьяно агитировать всех за продолжение похода! Вот чем объясняется его активность, его дерзкие слова: «Никуда твой капитан не денется…» Значит, Гарсия действует наверняка. Значит, сеньор Орельяна не только не станет противиться требованию, но и является тайным автором этой затеи. Ловко придумано, ничего не скажешь! Бросая людей и своего начальника на произвол судьбы, он в то же время заранее заготавливает оправдательную бумагу: он, мол, не хотел, да солдаты его заставили… И это он, благородный и честный рыцарь, мой герой, мой идеал!..

Жгучий стыд и горькое презрение к капитану и ко всем людям вообще охватили меня. Теперь мне было все безразлично — подписывать требование или не подписывать, продолжать путь или возвращаться. Не поднимая глаз, едва сдерживаясь, чтобы не швырнуть листки в подлые рожи солдат, я поставил свою подпись и, оттолкнув Гарсию, рванулся вон из хижины…

Все, что затем последовало, я вспоминаю с трудом: потрясенный лицемерием капитана, я долго не мог опомниться и воспринимал все события того дня как сквозь сон. Помню только, что беготня со сбором подписей продолжалась еще довольно долго и что эскривано де Исасага по всем правилам заверял требование и громко зачитывал его вслух. Затем из своей хижины вышел Орельяна, и солдаты направились к нему, чтобы довести требование до его сведения. Я же ушел в лес, сел на гниющее бревно и дождался окончания гнусного спектакля, финал которого был мне ясен.

Когда я возвращался в деревню, мне навстречу бросился сияющий Перучо.

— Где ты шляешься? — радостно завопил он. — Уломали мы сеньора капитана, с трудом, но уломали! Он и так и сяк, а мы на своем. Постой, что с тобой происходит?..

Я сослался на головную боль и постарался поскорее отделаться от Перучо.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

«ДЕТИ ЯГУАРА»

Потянулись долгие, ничем не примечательные дни. Около месяца пробыли мы в селении «большеухих», и за все это время не произошло ни одного события, о котором стоило бы рассказать подробно. Отчего мы не продолжали свой путь? Капитан Франсиско де Орельяна объяснял нашу задержку необходимостью подождать войско сеньора губернатора, но я уже не мог верить его словам. Он меньше всего думал о судьбе Писарро и его солдат, все мысли капитана были теперь заняты сооружением второй бригантины — более вместительной и крепкой, чем «Сан-Педро». Однако о самой бригантине речи пока идти не могло: для ее постройки прежде всего нужны были гвозди, которых у нас не было. Двадцать дней ушло на то, чтобы заготовить лес, выкопать ямы и приготовить несколько куч древесного угля, требуемого для самодельной кузницы. Собрав все железо, которое годилось для ковки, мы сделали из сапог плохонькие мехи и в короткий срок изготовили две тысячи отличных гвоздей. Впрочем, не будь среди нас галисийца Себастьяна Родригеса и Хуана де Алькантара, мы вряд ли столь успешно справились бы с этим делом. Но они, хоть и не были специалистами кузнецами, все-таки неплохо понимали в кузнечном деле.

Приблизительно на десятый день нашего пребывания в индейской деревне капитан Орельяна, видимо, для очистки совести предложил солдатам выделить из своей среды шесть добровольцев, которые в сопровождении индейцев, прибывших с нами на бригантине, попытались бы на каноэ подняться вверх по течению Напо, чтобы связаться с войском Писарро. Капитан пообещал охотникам тысячу песо, но рискнуть своей головой осмелились лишь трое: Хуан де Аревало, жадный до денег Андрес Мартин и я. Хуана нисколько не интересовала обещанная награда — он считал, что спасти наших товарищей — его святой долг, а я… Я не мог оставить своего друга в беде — путешествие на легких каноэ по бурной реке грозило ему смертельной опасностью. Видя, что охотников нашлось только трое, сеньор капитан не стал настаивать и отказался от своего намерения. Мне показалось, что отказался он с большей охотой, чем предлагал, и я снова оценил поступок Орельяны, как уловку, которая должна была бы при случае уберечь его имя от подозрений в предательстве. Ведь теперь он мог публично поклясться, что пытался спасти губернатора и его солдат, погибавших в лесу. Возможно, я был тогда неправ, не знаю.

Итак, мы таскали бревна, рыли ямы, жгли уголь, ковали гвозди. Да, я забыл сказать об одном немаловажном событии: жители деревни, которых мы вспугнули своим появлением, вернулись из лесу домой. Теперь они жили только в двух хижинах, ибо остальные три были заняты нашими солдатами. Капитан распорядился вовлечь индейцев в работы, которыми мы занимались, и те, хоть и хмурились, но исправно валили своими каменными топорами деревья и копали ямы наравне с нами. Чтоб они не сбежали в лес, как это было уже с омагуа, мы держали под неусыпной стражей их детей и жен. Теперь, когда индейцы уходили в лес за провизией, можно было не беспокоиться, что они нас надуют и скроются.

Все это время я с любопытством присматривался к жизни племени «большеухих», или «детей ягуара», как они себя называли. В селении Гвоздей жил один род этого, видимо, многочисленного племени. Все мужчины рода называли друг друга братьями, и действительно — жили индейцы одной дружной семьей. Я с удивлением убеждался, что чувство собственности почти незнакомо им. Правда, каждый охотник изготавливал для себя луки, стрелы и рыболовные крючки, но при желании ими мог пользоваться любой житель селения. Точно так же обстояло дело и с предметами домашнего обихода: имуществом каждого индейца могли свободно распоряжаться все остальные. Среди них не было разделения на богатых и бедных, голодных и сытых. Независимо от того, коллективно охотились они или в одиночку, вся добыча шла в общий котел. Точнее, пищу готовили замужние женщины на своих очагах, но делили ее на всех сородичей поровну.

Надо сказать, что эта особенность «детей ягуара» вызывала у наших солдат чувство пренебрежения и даже презрения к индейцам. Испанцам трудно было даже в мыслях смириться с тем, что в человеческом обществе может жить такая нелепость, как равнодушие к собственности и стремление к равенству сильного и слабого, искусного и неумелого. Впрочем, мало кто из нас смотрел на индейцев как на полноценных людей: несмотря на то, что «большеухие» добросовестно кормили нас и усердно помогали в самой трудной работе, солдаты относились к ним с плохо скрытой ненавистью и отвращением.

Чванливое превосходство, с каким испанцы взирали на гостеприимных дикарей, бесило меня. Наблюдая за «большеухими», я не мог не видеть, что они живут разумней и честнее нас. Им незнакомы были зависть и властолюбие, скупость и жадность, они не знали, что такое обман, предательство, ложь. Пороки, неминуемо рождаемые стремлением к наживе, не затронули их сердец: равнодушные к имуществу, «дети ягуара» были в большем праве называться людьми, чем те, кто считал их низшими существами.

Поскольку нашим индейцам капитан время от времени разрешал ненадолго покидать бригантину, с помощью Апуати я мог изредка беседовать с «большеухими». За время плавания девушка значительно окрепла в испанском, а так как язык омагуа во многом схож с наречием «детей ягуара», она была неплохой переводчицей. Благодаря Апуати я познакомился с легендами индейцев и узнал много любопытного об их жизни. Далекие от цивилизации, дикари, тем не менее, во многом могли быть для нас образцом, достойным подражания. Например, в отношении к женщинам. Жена для «большеухого» является лучшим и уважаемым другом, с нею он постоянно советуется, без нее не принимает ни одного важного решения. Особенно видную роль в семье она начинает играть после рождения детей, воспитание которых целиком ложится на ее плечи. А детьми «большеухие» очень дорожат. Однажды мне пришлось присутствовать при обряде наречения ребенка, и я понял, как серьезно относятся местные индейцы ко всему, что касается их маленьких соплеменников. Это была длинная и торжественная церемония, описывать ее я не стану, приведу лишь слова, какими она заканчивалась. Помазав шестимесячного младенца молоком, дед малыша произнес примерно такое:

Так происходит торжественное «усыновление» ребенка, которого к шести месяцам считают здесь «достаточно взрослым», чтобы понимать, что происходит. Малыш становится членом дружной семьи и, надо сказать, остается безгранично предан своему роду до глубокой старости.

С каждым днем нашего пребывания в селении Гвоздей отношения с индейцами становились все более натянутыми. Мы заставляли их работать до седьмого пота, мы заняли их жилища, мы были прожорливыми нахлебниками… Разве могло такое кому-либо прийтись по вкусу? Все меньше дичи и рыбы приносили теперь «большеухие», все угрюмее становились их взгляды. Пора было отправляться в путь — гвоздей мы наготовили изрядно, а наши припасы — те, что мы захватили в хижинах в первый день, — таяли на глазах. Терять время в селении Гвоздей было бессмысленно — того и гляди, мог начаться голод. К тому же среди нас опять вспыхнули болезни: за несколько дней лихорадка унесла в могилу семерых солдат. Одним из них был мой славный товарищ — молодой бискаец Хоанес.

2 февраля, в день Канделярии, отряд погрузился на бригантину и каноэ. С собой мы захватили всю пищу, которую можно было найти в селении, и кое-что из домашней утвари индейцев. Они уступили нам свое имущество без звука: настолько были рады нашему отплытию. Да и солдаты не сожалели, покидая селение: месячный отдых на суше сгладил воспоминания о тяготах пути. К тому же за день до отплытия бискаец Перучо увидел вещий сон: ему приснилось огромное озеро, в водах которого отражались золоченые крыши дворцов. Перучо рассказал нам, что явственно слышал женский голос, говоривший ему о близости Эльдорадо. Голос посоветовал скорее отправляться в путь, ибо до страны Эльдорадо осталось всего лишь десять дней пути. Солдаты рассказывали друг другу сон бискайца, добавляли новые подробности и буквально рвались в дорогу. Я не слишком полагался на слова болтливого Перучо, и все же мне очень хотелось верить ему.

Снова ударили весла по желтым водам реки, снова потянулся мимо запутавшийся в зеленой пряже размытый берег. На десятый день пути мы увидели, что Напо сливается с могучей бурной рекой. Она стремительно несла десятки огромных стволов, бурные водовороты играли ими, как соломинками. Беспощадное течение подхватило бригантину, закружило ее и понесло на восток…

Это случилось 12 февраля 1542 года. Никто из нас не подозревал тогда, что в этот день мы открыли Великую реку Амазонок.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГАРСИЯ ПОКАЗЫВАЕТ ЗУБЫ

О том, что патер Гаспар де Карвахаль ведет подробный дневник нашего похода, я узнал лишь в последний день пребывания отряда в селении Гвоздей. До сих пор я старался по мере сил беспристрастно и точно излагать ход событий, ибо я не вполне убежден, вел ли преподобный отец свои записи раньше, до того, как мы покинули жилища «большеухих». Но я с уверенностью могу утверждать, что все, происшедшее с нами позднее 2 февраля, патер Карвахаль запечатлел в своем дневнике. Так что теперь я с облегчением могу снять с себя бремя хронологически точного летописца и буду излагать лишь то, что касалось непосредственно меня и моих товарищей по оружию. Если мне удастся сделать это, я буду вполне удовлетворен.

Итак, водовороты неведомой реки закружили нашу хрупкую бригантину, бросив нас навстречу смертельной опасности, но счастье и здесь улыбнулось нам: мощное течение выхватило «Сан-Педро» из скопища омутов и понесло судно на восток, вдоль необитаемых берегов, мимо погруженных в воду лесов — туда, где лежала земля наших грез, — Эльдорадо.

Эльдорадо, где ты, Эльдорадо?.. Дни сменялись днями, дождливыми и знойными, пасмурными и безоблачными, но не было конца нашему плаванию по Великой реке. Вот уже миновало три месяца с тех пор, как мы вошли в ее полноводное русло, а заветные берега Золотой страны оставались для нас все такой же зыбкой мечтой, туманной легендой, как и раньше. За это время мы чуть было не потеряли свои каноэ, двое суток плутавшие среди островов, много раз встречали индейцев, с которыми капитану удавалось завязать дружественные отношения и, наконец, несколько недель прожили в селении Апариана, где построили большую и достаточно крепкую для продолжения плавания бригантину, названную «Викторией». Там же мы привели в порядок и меньшее судно — проконопатили и заново прошпаклевали его днище и борта удивительной смолой, что приносили нам из лесу индейцы. Смолу они добывали, делая надрезы на некоторых породах деревьев и собирая стекающий сок, который на воздухе постепенно темнеет и затвердевает. У жителей Апарианы я видел замечательные факелы, могущие гореть целые сутки благодаря этой смоле. Но больше всего меня поразили легкие неразбивающиеся сосуды из индейской смолы. Чтобы сделать такой сосуд — бутылку или кувшин, достаточно обмазать глиняную форму смолой, а затем, когда последняя затвердеет, разбить форму и выбросить осколки глины. Удобней бутылок я не знаю.

Однако не о чудной смоле, конечно же, намерен я рассказать. Не она была главным открытием, которое я сделал для себя за эти дни. Более важным кажется мне рассказ о людях, меня окружавших. И прежде всего я хочу говорить о нашем капитане — о великолепном сеньоре Франсиско де Орельяне.

Год назад увидел я впервые одноглазого конкистадора, а увидев, всем сердцем понял, что этот человек стоит на голову выше любого из нас. Долгие недели и месяцы я шел с ним бок о бок в трудном походе, делил с ним тяготы и лишения и не переставал восхищаться мужеством его характера, глубиной и тонкостью ума, несгибаемой твердостью воли. Он был приветлив и весел, когда другие с тоской готовились к смерти, он умел найти ключик к самым загрубевшим и заскорузлым солдатским сердцам, он мог не спать и не есть по нескольку суток, оставаясь бодрым, стойким, сильным. Орельяна был для меня олицетворением лучших черт испанского дворянина — храброго и религиозного, честного и гуманного. Я мог без колебаний отдать за него жизнь и пронзил бы мечом каждого, кто посмел бы бросить тень на его славное имя. Я обожал своего капитана, я поклонялся ему и свято верил в правдивость и благородство каждого его слова. Так было во время похода через горы. Так было, когда мы продирались сквозь буйные заросли. Так было и в начале нашего плавания по Напо.

Вот отчего столь мучительно я переживал, когда стал свидетелем дешевого обмана, к которому прибегнул Орельяна во время происходившей без переводчика церемонии «ввода во владение» селения Гвоздей. А потом — подслушанный мною разговор капитана с Гарсией… Постыдная уловка, что обеспечила сеньору Орельяне оправдание перед королевским судом, но заживо хоронила оставшихся в зеленых дебрях товарищей. Я знал, что капитан презирает и не любит Гарсию — но ведь тогда воспользовался он именно его услугами: он знал, что Скелет более подл, чем другие.

Много раз я слышал от сеньора Франсиско искренние и высокопарные рассуждения о чистоте веры, о священной ненависти к язычеству. Однако при встрече с индейцами Апарианы, которые поклоняются «чисэ», солнцу, он не постыдился объявить себя и всех нас детьми языческого божества, после чего доверчивые дикари стали поклоняться нам. А на другой день Орельяна «принял во владение» Апариану — и снова обманул туземцев, ибо они не могли понимать произносимых им по-испански речей о христианстве, о низвержении идолов, о покровительстве и гневе короля Карлоса, нашего государя. И большой крест, водруженный на площади, был таким же надувательством, потому что никто из индейцев так и не узнал, что означает христианский крест. Недаром вокруг него, разряженные и размалеванные, они плясали по вечерам.

Хитрость, ложь, обман… Никогда раньше не мог я подозревать Орельяну в таких пороках. Смущенный до глубины души, я уже не мог смотреть на него прежними глазами. Я исповедался в своих сомнениях патеру Карвахалю.

— Сын мой, — сказал преподобный отец. — Бывают святая ложь и богоугодный обман. Сеньор Франсиско верно служит христианскому королю, и бог простит ему и хитрость, и вынужденное лукавство. Выбрось дурные мысли из головы и помни, что ложь христианина лучше и чище всякой языческой правды…

Но меня не утешили его ласковые нравоучения. Червь сомнения по-прежнему грыз меня.

Тогда я поделился своими мыслями с Хуаном. Тот пришел в ярость.

— Так вот до чего довело тебя якшанье с дикарями! — в бешенстве крикнул он. — Сегодня ты осуждаешь капитана, завтра — проклянешь короля, а послезавтра — отречешься от бога, да? Стыдно, Блас де Медина, стыдно!..

Однако заметив мое искреннее огорчение, смягчился:

— Не размышлять, а верить, не вздыхать, а сражаться должен истинный конкистадор, — сдвинув тонкие брови, убежденно сказал Хуан. — Святой Яго, наш покровитель, руководит поступками капитана, Блас….

Он закрыл глаза, истово перекрестился и зашептал молитву. В последнее время Хуан де Аревало становился все более религиозен.

Но я уже не мог не размышлять. Я не мог теперь брать на веру ни благостные поучения отца Карвахаля, ни пламенные увещевания капитана. Когда я их слушал, мне казалось, что в душе они смеются над солдатским простодушием, ибо наши поступки никак не вязались с речами о благородстве и великодушии испанского конкистадора. Для того чтобы верить им, надо было бы закрывать глаза. Но глаза мои были открыты, и я видел, что «осчастливленные» нами индейцы очень похожи на ограбленных и униженных людей, которыми помыкают и которых объедают прожорливые и наглые чужеземцы. Когда в пасхальное воскресенье туземцы принесли нам плохую пищу, новоиспеченный альферес Алонсо де Роблес с несколькими солдатами отправился к их хижинам и, выполняя приказ Орельяны, так решительно действовал, что был похож на разбойника с большой дороги, а не на благородного идальго. Тогда они принесли в лагерь немало пищи, но сапоги их были забрызганы кровью. И не случайно же, когда мы снова двинулись на бригантинах вниз по реке, долгое время нам попадались лишь покинутые жителями селения: при виде наших бригантин индейцы убегали в глубь лесов, подальше от наглых гостей.

Опасности, голод и лишения постепенно обнажали характеры наших солдат, очищали их от всего показного, заставляли людей забывать о постоянном стремлении казаться лучше, чем они есть. Признаться, эта откровенность в словах и поступках не делала их привлекательными. К тому времени, как мы покидали Апариану, я успел убедиться, сколько низменных, жадных, злобных и трусливых душонок скрывалось за звонким именем солдата испанской конкисты. Мне не слишком хочется припоминать многочисленные случаи нечестного, а порою подлого отношения наших солдат друг к другу, но о двух фактах я все же не смолчу. Первый касается толстого Педро, спрятавшего от товарищей тушу гигантской черепахи, которую он отобрал у индейцев. В последние дни пребывания в селении, когда мы недоедали и урезывали себя во всем, Педро тайно, по ночам, обжирался припрятанным черепашьим мясом. Он успел съесть лишь пятую часть туши — четыре пятых от жары протухло и зачервивело. Его немилосердно избили, и это было очень мягкой карой для подлеца.

Другой эпизод еще раз показал мне подлинное лицо Гарсии де Сории.

Долговязый Гарсия пользовался особым влиянием в отряде капитана Орельяны. Правда, его не любили и не уважали, но становиться ему поперек пути отваживался не всякий — от Гарсии можно было ждать любой подлости. Его воздействие на солдат объяснялось главным образом их затаенным страхом перед злопамятным и хитрым кастильцем, способным жестоко отомстить за малейшую обиду. Оттого-то, став свидетелями моей ссоры со Скелетом, Ильянес, Перучо и другие солдаты уговаривали меня пойти с ним на мировую, что в конце концов и произошло, хотя и не по моей инициативе. Но был среди нас человек, который не скрывал своего отвращения к тощему мерзавцу и ничуть не боялся при всяком удобном случае давать ему решительный отпор. Этим человеком был скромный Диего Мехия — тот самый плотник из Севильи, что некогда спас индейца от болотного дракона и удержал меня от необдуманных действий. Гарсия де Сория знал, что неказистый молчун Диего презирает его, и платил андалузцу плохо маскируемой ненавистью. Но я замечал, что он побаивается Мехию и старательно избегает его общества.

Но вот настал момент, когда Гарсии показалось, что он может одним махом покончить со своим недоброжелателем.

Это случилось в день, когда мы начали сколачивать остов большой бригантины. Мехия был главным распорядителем работ: хотя он и не строил в прошлом суда, плотником он был умелым и опытным. То и дело он подходил к занятым работой солдатам, показывал им, что и как нужно делать, а порой и переделывал кое-что после них. Он работал без камзола, и на его широких плечах болтались лишь ветхие обрывки сгнившей от сырости рубахи.

Внезапно со стороны лагеря послышались громкие крики. Мы прекратили работу и обернулись: трое солдат с трудом удерживали бьющегося в конвульсиях Гарсию. Глаза кастильца были выпучены, с губ падала пена — похоже было, что он обезумел.

Мы окружили дергающегося в припадке Гарсию и со смешанным чувством страха и сострадания наблюдали за его мучениями, облегчить которые мы, увы, были не в силах. Но вот де Сория дернулся и затих, глаза его закрылись.

— Готов, — тихо произнес кто-то.

Солдаты закрестились и обнажили головы. И тут услышали глухой, прямо-таки замогильный шепот Гарсии де Сории:

— Посланец дьявола… Еретик… Колдун… Он здесь. Он здесь. Он здесь… Осорио умер… И Морено умер… О-о!!!

Он заскрежетал зубами. Глаза его были по-прежнему закрыты. А губы шептали:

— Он здесь, колдун… Он отравил их. Он отравит всех нас… Святые печати на его плечах… Я вижу! А-а!! Я вижу, как он пьет нашу кровь… Дьявол!

Мы стояли, боясь шелохнуться. Что означали слова безумного Гарсии?.. О каком еретике, отравившем наших друзей, говорил он?

Гарсия умолк. Веки его дрогнули, горящие глаза уставились на нас. И вдруг он с удивительной легкостью вскочил на ноги и вонзил взгляд в лицо побледневшего Мехии.

— Вот он! — хрипло закричал Гарсия, указывая длинным пальцем на андалузца. — Вот он, еретик, проклятый отравитель!.. Озарение посетило меня, святой дух снизошел ко мне с небес, назвав виновника наших бед… Хватайте его, христиане, вяжите его! На плечах его отметки святого суда, от которого он ушел… Не позволяйте же ему удрать от нас!..

— Ты спятил, негодяй! — Диего угрожающе двинулся на Гарсию, но в ту же секунду дюжина мускулистых рук схватила его. Муньос решительно рванул с плеч плотника лохмотья, и…

На плечах Диего Мехии виднелись толстые рубцы: печать святой инквизиции на всю жизнь пометила его тело.

Вопль негодования потряс воздух. Раздались крики: «Казнить его! Сжечь проклятого!» О Гарсии сразу забыли. Осыпаемого проклятьями несчастного плотника привязали к дереву, кое-кто уже собирал хворост. Я стоял не в силах двинуть пальцем: внезапный поворот событий ошеломил меня. Случайно я взглянул на отошедшего в сторону Гарсию: он внимательно наблюдал за неистовством солдат. Но вот его глаза сузились, а губы искривились в торжествующей улыбке. Медленно повернувшись, он направился в сторону деревни.

А я… Сломя голову, я уже мчался туда, продираясь через колючие кусты, самой кратчайшей дорогой. Я был уверен, что капитан Франсиско де Орельяна и отец Карвахаль не допустят, чтобы честный испанский солдат пал жертвой козней своего подлого соотечественника…

На этот раз я не ошибся в Орельяне: капитан не захотел лишиться опытного плотника. Мехия был спасен, и я приобрел в его лице преданного товарища. Но теперь у меня появился по-настоящему лютый враг. Об этом я, к сожалению, узнал не сразу: внешне Гарсия де Сория ничем не проявлял своей ненависти. Он по-прежнему льстил и улыбался мне, называл своим юным другом, заговаривал при всяком удобном случае. Мог ли я сомневаться тогда в его искренности? Да, мог: поведение и нрав долговязого негодяя я изучил к тому времени достаточно хорошо. Я и не верил Гарсии. Но тогда у меня не было ни времени, ни особого желания раздумывать о нем.

Несколько недель пребывания в Апариане были для меня счастливой порой: живя на суше, я получил возможность ежедневно видеться с Апуати. Плененные индейцы, которых к тому времени у нас было около дюжины, занимались тем же, что и мы: валили деревья, очищали стволы от сучьев, жгли уголь. Я старался быть все время рядом с ними, и это мне удавалось без труда: сеньор Орельяна, знавший о моем расположении к Апуати, чаще, чем кому бы то ни было, поручал мне присматривать за нашими индейцами. И хотя всякий раз, назначая меня стражником, капитан не скрывал иронической улыбки, все равно я был очень благодарен ему.

Теперь я уже не сомневался в чувствах, которые испытывал к девушке. Еще в самые первые дни плавания я заметил за собой, что стоит мне хотя бы на полчаса потерять из виду юркое каноэ, в котором плыла Апуати, как сердце мое начинает сжиматься от тревожных предчувствий и тоскливое отчаяние овладевает мной. Наши свидания во время кратких стоянок усиливали боль, причиняемую вынужденной разлукой.

Здесь, в Апариане, мы проводили вместе по многу часов. В строгой охране индейцев нужды особой не было — жители селения боялись разгневать нас и непременно выдали бы пленников, вздумай те убежать. Так что мне можно было, не слишком рискуя, надолго отвлекаться от своих обязанностей стражника. Внешне наши отношения не изменились: как и прежде, я учил ее говорить по-испански, рассказывал о моей родине и в свою очередь расспрашивал девушку о жизни индейцев, об удивительных деревьях и цветах, какие видел вокруг себя. Но все чаще, взглянув на Апуати, я испытывал приливы огромной, переполняющей сердце радости.

Да, именно здесь, в мирном индейском селении на берегу Великой реки, я наконец-то понял, что люблю Апуати. О том, что и она любит меня, догадаться было нетрудно: восторженные глаза индианки были зеркалом ее чувств.

Увы, она была, пожалуй, слишком непосредственна и совсем не умела скрывать всего, что творилось в ее душе. Солдаты многое замечали и не раз пытались задеть меня за живое, отпуская гнусные замечания насчет Апуати. Долгое время я не обращал на них внимания, но однажды терпение мое истощилось. После того как я, выведенный из себя, швырнул рыжего Ильянеса в реку, любители соленых острот умерили свой пыл, справедливо решив, что со мной шутить опасно.

Сложнее было с Хуаном де Аревало. Сердце мое разрывалось на части: я видел, что он мучительно переживает и все же не в силах простить мне любовь к индианке. А я… я слишком дорожил нашей дружбой, чтобы оставаться равнодушным к его терзаниям. Я с горечью замечал, что Хуан близок к тому, чтобы искренне возненавидеть ни в чем не повинную девушку, но все мои попытки заговорить с ним об Апуати кончались ничем.

Однако стоило нам отплыть на бригантинах из Апарианы, и Хуан де Аревало стал совсем иным. Теперь он опять был моим другом — заботливым, душевным, готовым ради меня на любые лишения и жертвы. И только поймав случайно мой пристальный взгляд, обращенный туда, где за бригантинами следовали каноэ, он снова мрачнел и замыкался в себе.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Я СТАНОВЛЮСЬ ГЕРОЕМ

На двенадцатый день мая наши бригантины вошли в воды, омывающие берега провинций касика Мачапаро — могущественного индейского вождя, о котором нам немало рассказывали в Апариане. Мы издалека заметили белевшую на пологом берегу деревню и немало порадовались этому: во-первых, у нас кончились припасы, а во-вторых, очень хотелось хоть несколько деньков пожить на суше. Но не успели мы проплыть и четверти лиги, как стало очевидно, что нам здесь готовят совсем иной прием, нежели ранее. Множество каноэ — целая армада — встречала нас близ маленькой бухты, где мы намеревались пристать. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять: на этот раз боя не избежать. Сотни вооруженных копьями индейцев, прикрываясь большими щитами из бугристой кожи аллигаторов, обкладывали на своих вертких лодках наши бригантины. Шум стоял страшный: рокот барабанов, рев деревянных индейских труб, озлобленные крики ярко разрисованных туземцев создавали невообразимо дикую какофонию.

Трудно было сдерживать волнение при виде столь свирепого полчища врагов. Пестрый хоровод, постепенно окружавший нас, не предвещал ничего хорошего. Правда, мы знали, что грохот и смертоносный свинец наших аркебуз сразу же обратят индейцев в бегство — в этих краях огнестрельного оружия, конечно, еще не видывали. Однако руки аркебузников и арбалетчиков дрожали: до начала жестокой битвы оставались считанные мгновения.

— Приготовиться! — громогласно крикнул капитан.

Солдаты нашей «Виктории» и подошедшего к ней почти вплотную «Сан-Педро» прицелились и замерли.

Индейские каноэ неумолимо приближались. Дикари потрясали копьями и пускали в нас тучи стрел. К счастью, они не могли пробить наши щиты и стальные доспехи. Я заметил, что среди наших врагов совсем нет юношей и молодых воинов — нас атаковали только зрелые мужчины, не моложе тридцати лет.

— Аркебузы, огонь! — скомандовал Орельяна.

Я невольно зажмурился, ожидая услышать грохочущие выстрелы, но ничего подобного не случилось: залпа не последовало.

— В чем дело?! — бешено крикнул капитан.

— Сеньор! Не стреляют! — в отчаянии завопил аркебузник Эрнандес. — Святой Яго! Порох отсырел!..

Солдаты, швыряя ненужные аркебузы, бросились от бортов. Их места поспешно занимали арбалетчики.

Всего несколько мгновений мы были в замешательстве, и этого оказалось достаточно, чтобы индейские каноэ подошли к бригантинам еще локтей на двадцать. Несколько солдат получили легкие ранения.

Наконец засвистели тяжелые стрелы наших арбалетчиков. Стреляли они мастерски — индейцы посыпались в воду один за другим. В стане врага появились признаки паники, два каноэ перевернулись, раздались жалобные крики тонущих. Когда метким выстрелом Контрераса был поражен огромного роста индеец, командовавший самым вместительным каноэ, дикари стали понемногу отступать. Но вот к ним на подмогу подошла еще одна флотилия лодок, и они снова ринулись на штурм бригантин, медленно, но неуклонно продвигавшихся к спасительной бухте.

Да, мы не отказались от мысли о высадке на берег — долго сражаться на воде мы были не в силах. Пятьдесят испанских мечей, которыми мы можем встретить врага на суше, — только на них мы теперь надеялись.

Несмотря на отчаянное сопротивление туземцев, нам удалось приблизиться к берегу. Но и там нас ожидали полчища врагов. Они приплясывали от возбуждения, вопили во всю мочь и были, по-видимому, готовы до последнего вздоха оборонять свои жилища.

Орельяна, прикрывая голову щитом, метался по бригантине и осипшим голосом отдавал приказания. Едва «Виктория» коснулась днищем мели, половина ее экипажа спрыгнула в воду и бросилась с поднятыми мечами на берег. Почти одновременно причалил и «Сан-Педро», с него тоже начали высадку.

Мой прыжок с борта «Виктории» был неудачным: я поскользнулся на илистом дне и шлепнулся в воду, погрузившись в нее с головой. Пока я поднимался, выливал воду из шлема и поправлял соскочивший с руки щит, наши воины уже начали бой на суше. Они наступали плечом к плечу, и, несмотря на огромный численный перевес, индейцы вынуждены были отступать — их бамбуковые копья казались игрушкой в сравнении с тяжелыми испанскими мечами. Когда я подоспел на помощь к своим, на земле валялось больше дюжины изрубленных индейцев — наши же солдаты отделались пока лишь царапинами. Дикари уже не пробовали, схватиться с нами врукопашную: соблюдая дистанцию шагов в пятнадцать-двадцать, они отходили к лесу и тщетно пытались остановить наше продвижение ураганом стрел. Вскоре мы окончательно выбили их из деревни. Чтобы не дать врагу опомниться, сеньор Франсиско приказал альфересу Алонсо де Роблесу отогнать индейцев подальше. Две дюжины солдат во главе с альфересом продолжили преследование, а остальные, исключая тех, кто охранял бригантины, окружили капитана.

Орельяна не был опьянен победой. Он сдержанно поздравил солдат с успехом и тут же отдал распоряжение осмотреть хижины и выставить посты. Затем капитан отправил десяток солдат в помощь товарищам, оставшимся на «Виктории» и «Сан-Педро», так как индейские каноэ, правда, немногочисленные, продолжали сновать вокруг бригантин. Де Роблес со своей дружиной вернулся очень скоро. Он принес хорошие вести: индейцы углубились в лес, а на окраине деревни были обнаружены огромные запасы всякой снеди — затоны и пруды с гигантскими черепахами, целые склады мяса, рыбы, сухих маисовых лепешек. По словам де Роблеса, такого количества пищи могло хватить нам на целый год. Тотчас же по приказу капитана мой дядя с десятком солдат отправился по следам альфереса, чтобы перенести часть провизии на бригантины.

Тем временем прекратился и бой на воде: понеся урон, индейцы уплыли на своих каноэ вниз по течению и больше не показывались. Это было как нельзя более кстати: мы были страшно утомлены и измучены. Теперь можно было и отдохнуть. Солдаты разбрелись по хижинам, некоторые из них сняли оружие и доспехи. Я тоже отцепил тяжелый меч и прилег на мягкой траве под раскидистыми пальмами рядом с задремавшим португальцем Гонсалесом. Хотелось есть, и я с нетерпением ожидал возвращения дяди.

Рано мы успокоились, рано!

Первым заметил опасность галисиец Родригес.

— Индей… — только и успел крикнуть он: метко брошенное копье опрокинуло его на землю. Нападение на лагерь было совершено с той стороны, откуда мы никак не могли его ожидать, — с южной окраины деревни, куда отправился Мальдонадо. Мы оглянуться не успели, как индейцы уже были возле нас. Мгновение — и четверо наших солдат были поражены копьями.

Атака индейцев на этот раз была бесшумной: большинство наших солдат находилось в жилищах и ничего не подозревало. Тревогу в хижинах поднял Кристобаль де Агиляр: услышав возглас Родригеса, он случайно выглянул наружу и тотчас же с яростным криком «Святой Яго!» бросился с обнаженным мечом на врага. Боевой клич поднял на ноги всех испанцев: хватая оружие, они выскакивали из хижин и тут же, у порога, вступали в неравный бой.

Да, бой был тяжелым для нас. По меньшей мере дюжина врагов приходилась на каждого испанского солдата. Они атаковали со всех сторон, и мы не могли противопоставить им, как бывало, свой сомкнутый железный строй. Приходилось отбиваться в одиночку, не надеясь на прикрытие товарищей с тыла.

Мне повезло: я мог не опасаться, что копье вонзится в спину — сзади надежным прикрытием были сросшиеся стволами пальмы. Четверо индейцев, от которых я отбивался, тщетно пытались достать меня копьями. Мой щит отбивал все их удары, а меч не давал возможности приблизиться вплотную. Вначале я только оборонялся. Но вот горячка боя захватила меня. Воспользовавшись неосторожностью одного из нападающих, подошедшего слишком близко, я стремительно прыгнул к нему, с силой рубанул его мечом по шее и затем коршуном набросился на его соседа. Оставшиеся двое были ошеломлены внезапностью атаки и не успели вовремя прийти на помощь молодому воину: мой меч глубоко вонзился ему в бок.

Теперь передо мною были только два индейца. Потрясенные мгновенной гибелью своих товарищей, они в ужасе побежали прочь.

Я бросил взгляд вокруг себя: и справа, и слева, и впереди кипела жестокая битва. В ее калейдоскопе я различил залитое кровью лицо широкобородого Муньоса, могучую фигуру Гонсало Диаса, отбивавшегося от десятка индейцев тяжелой дубиной, ярко-зеленый бархатный камзол де Ребольосо, прижатого врагами к хижине. Я заметил, что несколько наших солдат недвижимо лежат на земле среди многочисленных убитых и умирающих от ран индейцев, что сеньор Орельяна бьется без щита рядом с преподобным отцом Карвахалем, потерявшим в бою каску и сражающимся из последних сил.

Но то, что я увидел в каких-нибудь десяти шагах от себя, заставило меня забыть и раненого Муньоса, и окруженного врагами Диаса, и слабеющего Карвахаля. Хуан де Аревало! Этот бой стал бы последним в его жизни, будь я в тот момент где-либо в другом месте. Мой друг сражался искусно и смело, его меч молнией опускался на тела и головы врагов. Но Хуан не видел, как рослый индеец с расписанным белыми разводами лицом залез на дерево и уже приготовился спрыгнуть к нему на плечи. Это видели индейцы, и они настойчиво шаг за шагом теснили Хуана к стволу, с которого должна обрушиться на его спину неотвратимая смерть.

— Берегись! Аревало, берегись! — во всю мощь своих легких заорал я и бросился другу на помощь. Но опоздал: тяжелая туша индейца с размаху плюхнулась на плечи Хуана и опрокинула его на пыльную землю.

Неистовство, граничащее с безумием, овладело мной. Я не думал о собственной безопасности, мне хотелось лишь колоть, рубить, уничтожать этих размалеванных бронзовотелых людей, которые были моими врагами и которых я в тот миг искренне ненавидел. Нанося яростные удары направо и налево, я бешеным волком ворвался в кольцо индейцев, в несколько мгновений разогнал их, а потом вместе с окровавленным, исцарапанным Хуаном снова бросился в гущу боя. Скольких я убил и ранил тогда, не знаю — помню только, что сильный удар древком копья выбил меч из моих рук и что мне пришлось сражаться дагой, подаренной Гарсией. Ирония судьбы: коротенькая шпага старого негодяя спасла жизнь человеку, которого он так невзлюбил и чьей смерти страстно желал. Да, Гарсия, конечно же, не мог предполагать, что его собственная дага окажет ему столь плохую услугу…

Мы победили в том неравном бою. Мы усеяли поле битвы трупами индейцев и заставили врага отступить. А когда перевели дух, вернулся со своими солдатами мой дядя Кристобаль де Сеговия, прозванный Мальдонадо. Его отряд попал в западню и едва отбился от индейцев, оставив им все запасы пищи. Дядя получил две раны — в лицо и в руку, тяжело ранены были еще пятеро его спутников. Всего пострадавших в бою набралось восемнадцать человек, в их числе и я — индейское копье пронзило мне ногу выше колена, не задев, к счастью, кости. Но крови из меня вытекло немало, и в тот день я по крайней мере трижды надолго терял сознание. Так что мне не довелось услышать великолепную, как рассказывали, речь сеньора капитана, которую он произнес перед тем, как отдать приказ об отправлении в путь. Не видел я и того, как солдаты грузили на бригантины небогатые запасы съестного, обнаруженные в хижинах. Очнулся я от острой боли в ноге: Мехия и португалец Гонсалес бережно заворачивали меня в плащ.

— Зачем вы это?.. — жалобно спросил я.

— Потерпи немножко, Блас, — серьезно ответил Гонсалес. — Мы отнесем тебя, будто ты мешок с маисом. Военная хитрость капитана. Пусть индейцы думают, что мы неуязвимы. Если они увидят тяжело раненных испанцев, они не будут бояться нас… И снова нападут.

— Не станут бояться, — тихо повторил я.

— Да, бояться, — эхом отозвался, Диего Мехия. Горечь, прозвучавшая в его голосе, удивила Гонсалеса. Португалец искоса взглянул на Мехию, хмыкнул и покрутил головой.

— Бери! — коротко бросил он Диего и решительно стянул концы плаща над моей головой.

…Едва бригантины успели отчалить от негостеприимных берегов, как на реке снова появилось множество индейских каноэ. Лежа на палубе «Виктории», я прислушивался к тысячеголосому реву и улюлюканью, раздававшемуся с суши, к свисту стрел и возгласам солдат, которые отбивали атаки с воды, и с обидой думал о том, что не могу принять участия в сражении. Рядом со мной стонали и кряхтели раненые, где-то сбоку скрипели уключины весел, плескалась вода, сверху миллионами враждебных глаз смотрело на меня черное индейское небо, чужое небо над чужой страной…

Всю ночь продолжался бой. Не кончился он и наутро. В полдень, когда атаки индейских лодок стали особенно дерзкими, а силы испанцев иссякли, Орельяна решил пристать к пустынному островку, чтобы дать солдатам передохнуть и приготовить пищу. Однако и там нам не дали покоя индейцы, которые собирались теперь напасть на пришельцев и с реки, и с суши. Попытка продолжить плавание протокой чуть не кончилась катастрофой: там нас поджидала засада, и бригантины едва-едва выбрались на речной простор. Лигу за лигой оставляли мы позади, но не было конца затянувшемуся сражению: всюду нас встречали индейские флотилии Мачапаро, и только поспешное бегство было нашим уделом.

Все дальше и дальше на восток несло нас могучее течение Великой реки…

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ТЯЖЕСТЬ СОМНЕНИЙ

Она снова со мной, милая Апуати. Сеньор капитан не отказал герою битвы с Мачапаро и дал согласие перевести юную индианку на «Викторию», где она могла бы преданно ухаживать за мной. Нога понемногу заживала — пахучая трава, найденная девушкой в лесу, в три дня стянула края раны. Однако ступать на больную ногу я не мог еще очень долго.

Несмотря на то, что Апуати была со мной по-прежнему ласкова и нежна, я не мог не заметить очевидного: она избегала смотреть мне в глаза. А когда наши взгляды случайно встречались, в ее зрачках я видел отчуждение и страх. Напрасно я пытался вызвать индианку на откровенный разговор — она стала замкнутой и молчаливой. Только однажды, когда я с особой настойчивостью стал требовать от нее объяснений, она уклончиво сказала:

— Ты не поймешь меня. Апуати — индианка. Блас — белый человек.

Я обиделся и промолчал. В тот день я больше ни разу не заговаривал с Апуати. Я попросту перестал ее замечать. Это было жестоко, но я решил показать характер и до тех пор не обращать на нее внимания, пока она не раскроет свою душу передо мной.

Расчет был верным. Апуати тяжело переживала мою холодность, плакала, вздыхала и, наконец, решилась.

— Ты убил много-много индейцев, — сказала она. — В бою ты был похож на ягуара, и за это тебя хвалил одноглазый господин. Я слышала, как ваш колдун Гаспар сказал, что бог доволен Бласом. Все радовались, а я плакала. Ты убивал моих братьев-индейцев, и я боялась, что больше не смогу любить тебя. Апуати любила ласкового и доброго Бласа, но теперь она видит, что он совсем другой. Мне жалко тех, кто больше не увидит солнца. Зачем ты убил их, Блас?..

— Послушай, это они напали на нас, — запальчиво возразил я.

Апуати грустно улыбнулась и покачала головой.

— Они мирные люди. А вы отнимаете у них всю еду и выгоняете из хижин. Вы отправляетесь на своих больших каноэ дальше, и они остаются совсем без маиса и дичи. Дети их будут плакать от голода, а женщины горевать по убитым воинам. Индейцам всегда плохо, когда к ним приходит белый человек.

Я не хотел сдаваться.

— Пойми же, — сказал я как можно более убедительно, — иначе и нельзя. Наш поход совершается по воле божьей и желанию короля. А мы — Хуан, Гарсия, мой дядя, я сам — мы только исполняем предначертанное свыше… Нет, не то, этого ты не поймешь. Как бы тебе попроще объяснить? Ну, скажем, король — это голова, бог — сердце, а мы, солдаты, — руки, обыкновенные руки. Ведь не могут же руки не послушать, если им приказывает сердце и голова, правда?

Апуати молчала. Глаза ее стали холодными, как льдинки.

— Твой бог — плохой бог, Блас, — произнесла она наконец. — Твой король — жадный и злой король. Я думала, у моего Бласа есть и голова, и сердце. Ты говоришь, что это не так. Все равно Апуати не поверит тебе…

Больше она не проронила в тот вечер ни слова. Но и того, что было сказано ею, оказалось достаточным, чтобы разбередить давно томившие меня сомнения. Кто же все-таки мы — благородные герои святой конкисты или подлые убийцы? Выходило и так и этак. Только что я гордился своим подвигом, совершенным в битве с Мачапаро, но, выслушав индианку, я невольно почувствовал жгучий стыд, будто меня уличили в низком преступлении. Мне хотелось определенности, я жаждал истины и потому поделился своими терзаниями с преподобным отцом Карвахалем и с новым моим другом Мехией. С Хуаном я уже не рисковал заговаривать на такие темы.

Патер Распар де Карвахаль повторил мне то, что я слышал от него ранее. Он посоветовал мне поменьше размышлять и побольше молиться, дабы изгнать вздорные мысли из головы.

— Надо верить. Верить, верить и верить, — строго сказал патер. — Бог отпустит все грехи своим преданным воинам, прославляющим в битвах его имя.

От Мехии я услышал совсем иные речи.

— Видишь ли, Блас, — очень серьезно сказал Мехия, — мы, испанцы, любим прикрывать именем бога все наши мерзости и преступления. Не только здесь, в Индиях, но и у себя дома. Вспомни, сколько костров зажгла святая инквизиция на твоей родине? Клеветы негодяя, позарившегося на чужое добро, достаточно, чтобы человека если не сожгли, то по меньшей мере подвергли страшным пыткам, лишили имущества и прогнали из родных мест. Я испытал это на своей шкуре — молодчик, вроде Гарсии, свел со мной счеты, настрочив донос инквизиторам. И он, этот грязный подлец, тоже заявлял, что заботится о славе божьей, о чистоте веры…

Мехия зло рассмеялся.

— Будь они прокляты, эти мерзкие ханжи! Впрочем, мы сами не лучше их. Как же, «христианские рыцари»!.. А подумай-ка, Блас, почему пошел в поход толстый Педро? Спроси его, и он ответит: «За золотом!» А Гарсия? А Муньос? Ради желтой побрякушки они вспорют животы тысячам невинных людей, им наплевать, кем будут их жертвы — христианами, мусульманами или язычниками. Золото! О другом они не думают. А ты, наивный юноша, мучаешься, раздумывая — герой ты или убийца? Конечно, убийца. Даже если ты пришел к Орельяне с самыми благородными побуждениями, все равно ты — убийца и сообщник наглых грабителей. Не лучше, не хуже других. Да и сам капитан сделан из того же теста, что и остальные. Голова у него светлая, а сердце источено. Среди наших бандитов он самый крупный, только и всего… А бог… Бог тут ни при чем.

Его глуховатый голос будил во мне раздражение. Мне очень не хотелось соглашаться с ним.

— Ладно, допустим, — стараясь сохранять спокойствие, ответил я. — Ну, а ты, Мехия, отчего ты с нами? Ты ведь не грабитель, ты во имя бога и короля пошел с Писарро? Разве не так?

Мехия испытующе взглянул на меня из-под мохнатых век. Он колебался: отвечать или нет?

— Не так! — жестко отрубил он. — Что хорошего сделал мне король, за которого я должен проливать кровь? Ничего. Я ненавижу попов, лишивших меня родины. Я не верю, что человеку во имя бога следует идти против своей совести. Ты еще молод. Ты многого не знаешь. Но кое-что ты начинаешь понимать. Сегодня я еще не могу сказать тебе, зачем я отправился с шайкой Гонсало Писарро. Но придет время, и я…

— Замолчи! — голос мой сорвался до крика. — Еретик! Мне отвратительны твои богохульства, убирайся!.. Не хочу тебя слушать, не хочу-у-у…

Я считал себя мужчиной. Но я заплакал, как мальчик. Я чувствовал в словах простого плотника Диего Мехии страшную, жестокую правду, которая переворачивала всю мою душу, не оставляла камня на камне от моих идеалов и убеждений, жгла и ранила меня. Я не хотел до конца осознавать то, что уже стучало в мой мозг, беспокоило совесть, лишало покоя.

Диего ушел. Мягкие пальцы Апуати коснулись моего лица, мокрого от слез.

— Милый Блас… Как хорошо, что ты еще умеешь плакать, — еле слышно прошептала она.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ЗАГАДОЧНАЯ НАХОДКА

…Опять бегут мимо нас селение за селением, снова и снова отражаем мы выстрелами арбалетов и аркебуз наскоки индейских каноэ.

Несколько раз мы приставали к берегу, с бою брали индейские деревни, грузили все запасы, которые удавалось найти, и плыли дальше.

Теперь я не участвовал ни в рукопашных схватках, ни в покорении селений. Нога моя все еще не зажила, и передвигаться я мог с большим трудом, непременно опираясь на крепкую палку. Впрочем, особой нужды в моем мече отряд не испытывал — как правило, нам попадались небольшие деревушки индейцев охотников, с которыми солдаты справлялись сравнительно легко. Обычно на берег высаживался почти весь отряд, и только трое-четверо раненых и больных оставались на бригантинах, чтобы вовремя поднять тревогу в случае неожиданной атаки индейских каноэ. Как правило, такого не происходило, и на долю солдат, охранявших бригантины, доставалась вполне безопасная роль зрителей, следящих за сражением на суше. Теперь в их числе был и я, и, надо сказать, это бездействие было мне по душе. Конечно, не потому, что я превратился в труса и дрожал за свою жизнь. Просто мне опротивела роль палача и убийцы, и вид окровавленных жертв все больше меня угнетал. В душе произошел перелом: я не хотел ни сражаться с индейцами, ни убивать их. Даже об Эльдорадо я перестал мечтать. Стоило мне подумать об этой благословенной стране, как перед глазами вставали свирепые, жадные рожи наших солдат, и в памяти всплывали страшные видения — разграбленные, опустошенные индейские деревни, плачущие дети и женщины, закованные в колодки рабы… Нет, думал я, пусть уж лучше никогда не ступит нога испанского конкистадора на цветущие равнины Эльдорадо. Не нужно мне ни подвигов, ни золота, добытых ценою страданий и крови невинных людей.

Так размышлял я. Так, вероятно, считал Мехия и, быть может, еще несколько солдат. Однако все остальные не забыли, что толкнуло их покинуть сонный Кито и отправиться в неведомое. Все так же алчно горели воспаленные глаза конкистадоров, по-прежнему не прекращались разговоры о богатствах Золотого касика. И хотя страна сокровищ упорно не показывалась на нашем горизонте, появления ее дворцов ждали каждый час.

Но вот однажды — это было в начале июня — дозорные «Виктории», а за ними и все мы увидели, что слева от нас сквозь пелену дождя темнеют необычно высокие хижины. Когда бригантины приблизились вплотную к берегу, дождь немного утих, и стало видно, что перед нами — всего лишь большая индейская деревня, хотя и не совсем похожая на селения, которые нам встречались раньше. Прочные бревенчатые хижины с куполообразными крышами образовали крутую дугу, которая концами упиралась в реку, а посреди обширной площади, в полукольце жилищ, стояло нечто похожее на огромный щит. Самые зоркие, приглядевшись, различили, что на щите рельефно вырезаны очертания какого-то удивительного города и еще что-то непонятное.

Никто из нас не произнес заветного слова «Эльдорадо», но в ту минуту надежда и радость вспыхнули в сердцах у многих…

Затем все произошло, как обычно: бригантины причалили, солдаты высадились, и началась резня. Сеньор капитан теперь не делал попыток мирно заговаривать с индейцами, с этим было покончено. Язык меча и аркебуз, шутил сеньор Орельяна, дикари понимают лучше.

Бой закончился быстро — индейцев в селении было немного, так как большая часть мужчин охотилась в лесах. Мы обошлись без потерь — две-три царапины в счет не шли. У туземцев было убито около десятка воинов, примерно столько же тяжело ранено. Их сразу же добили Гарсия и Муньос — в нашем отряде они были специалистами по этой части. Остальные жители разбежались: дети и женщины — в самом начале боя, а мужчины — в конце, когда убедились в своем полном поражении. Впрочем, четверо из них скрыться в лесу не успели. Крепко связанные по рукам и ногам, окруженные испанцами, они стояли посреди площади и с тоской ждали решения своей участи.

Странный щит с изображением города тревожил мое воображение. Меня разбирало любопытство, и я не вытерпел, наконец.

— Схожу взглянуть, что за штука, — сказал я Альваресу. — Помоги, приятель, сойти с бригантины…

Когда я доковылял до площади, сеньор капитан уже допрашивал пленников. Переводил, как всегда, Аманкай. Солдаты столпились вокруг, с любопытством прислушиваясь к допросу. Разочарованный гул прошел по толпе, когда выяснилось, что индейцы ничего не знают и даже не слышали об Эльдорадо. Однако тишина наступила снова, стоило пленным сказать, что они являются подданными и данниками свирепого и воинственного племени, состоящего из одних только женщин. Легендарные амазонки в дебрях Индий! Вот это да! Мы слушали индейцев, разинув рты, не зная, верить им или нет, а они упорно стояли на своем, несмотря на то, что сеньор Орельяна пригрозил им смертью за каждое слово лжи. Огромный щит, как пояснили наши пленники, воздвигнут в честь этих могущественных сеньорит. Они поклоняются ему как памятному знаку своей владычицы — королевы амазонок.

Сделав знак Аманкаю отойти, капитан закончил допрос. По его бесстрастному лицу трудно было догадаться, насколько он поверил услышанному. Индейцы же, ободренные интересом, проявленным к их россказням, повеселели и уже поглядывали на нас без тени страха.

— Агиляр и Домингес, — холодно произнес Орельяна, — пусть преподобный отец де Вера помолится о спасении душ этих язычников. А потом вы постарайтесь, чтобы они поскорее вознеслись к небесам… Да повесьте их на видном месте, ясно?..

Опустив голову, я быстро захромал прочь. Сейчас повторится то, что происходило в последнее время почти в каждом селении, взятом нами у индейцев с боя. Веревка, перекинутая через крепкий сук, жирное хихиканье толстого Педро — и солнце навсегда померкнет в глазах этих простодушных людей, вся вина которых лишь в том, что они попались на пути беспощадному конкистадору. Чем я могу помочь им? Ничем. Помолиться за них? Но после каждой расправы мне все меньше хотелось обращаться к богу.

Ноги сами привели меня к индейскому щиту. Но теперь я смотрел на него без прежнего интереса. Глаза равнодушно скользили по изображенным на щите колоннам и островерхим башням, по искусно выточенным фигурам свирепых ягуаров, а в голове проносились мысли одна мрачнее другой. Я чувствовал, что скоро не выдержу повторяющихся картин человеческих мучений, не выдержу и сорвусь, брошусь с мечом на этих палачей, чтобы погибнуть от их руки…

— Ооо! Ай-яй-яй!.. Ооо!

Пронзительный крик, в котором звучали страдание и ужас, заставил меня вздрогнуть и обернуться. Сутулый широколицый индеец, которого тащили к дереву двое солдат, тщетно пытался вырваться из их рук. Втянув голову в плечи, он неотрывно смотрел на переброшенную через толстый сук веревку и отчаянно кричал. Только сейчас он понял, что ожидает его.

Скорее! Скорее отсюда, чтобы не видеть и не слышать… На мгновение я забыл о своей ране, побежал и тут же упал, корчась от боли. Ползком я добрался до ближайшей хижины, заполз внутрь и прижался лицом к прохладному утрамбованному полу.

Так, не поднимая головы, стиснув зубы и закрыв глаза, я пролежал довольно долго. Наконец, когда приступ отчаяния стал проходить, я разомкнул веки и осмотрелся.

В хижине было сумрачно и тихо. Слабый свет, пробивавшийся через щели в крыше и стенах, позволил мне, не двигаясь с места, разглядеть в одном из углов хижины округлые силуэты какой-то странной утвари, похожей на огромные бутылки. Рядом со входом в хижину валялось бамбуковое индейское копье. Я подтянул его к себе, с трудом встал на ноги и осторожно заковылял в угол.

Это были кувшины. Гигантские кувшины, которые вместили бы не менее тридцати арроб! Но меня поразили не их необычные размеры, а совсем другое: стенки сосудов были покрыты великолепной разноцветной глазурью и расписаны ярчайшими красками. Причудливые узоры, фигурки пляшущих и воюющих людей, морды зубастых ягуаров и кабанов, диковинные птицы — чего только не было нарисовано на них! Нет, не мог я, племянник живописца, оставаться равнодушным к такой красоте: глаза мои разгорелись, а сердце учащенно забилось. Я с восхищением рассматривал чудесные росписи на кувшинах и не сразу заметил, что кроме этих сосудов-великанов в хижине было множество любопытнейших вещей помельче. А заметив, тотчас склонился над ними. Блюда, светильники, кувшинчики… Как же велико мастерство людей, могущих из простой обожженной глины творить изумительные шедевры высокого искусства! «Дикари…» Это мы кровожадные дикари в сравнении с ними…

Внимание мое привлекли странные предметы, первоначально скрытые от меня шеренгой кувшинов. Продвинувшись поближе, я увидел фигуры двух идолов, сплетенные из пальмовых листьев. Ростом они превосходили меня по крайней мере на голову, их глаза — покрытые желтой глазурью круглые камешки — смотрели загадочно и грозно. Мурашки пробежали у меня по спине: почему-то показалось, что идолы следят за мной. Однако любопытство пересилило страх, и я даже потрогал плоские деревянные тарелочки, надетые на ноги и запястья языческих страшилищ. Уши у них были большие, почти до плеч, и мочки были проткнуты круглыми палочками. Я попробовал выдернуть одну из них, палочка не поддавалась. Тогда я протянул руку, чтобы подтолкнуть ее с тыльного конца, и неожиданно почувствовал укол. Сделав шаг в сторону, я заглянул идолу за спину и…

Что это?! Невероятно!..

Если бы. статуя индейского бога вдруг заговорила, я бы не был так потрясен и растерян. То, что я увидел в ухе идола, было слишком невероятным. В глубине диких лесов, в затерянном мире, где никогда еще не ступала нога христианина, я увидел… шило. Обыкновенное шило, какими пользуются все испанские сапожники — с искривленным стальным острием и медным ободком вокруг рукоятки.

Как оно могло очутиться здесь? Кто побывал на Великой реке до нас? Сами индейцы не могли сделать его — они совсем не знают железа. Может, шило привез кто-либо из покоренной испанцами страны? Но до испанских владений — сотни и сотни лиг пути, а индейцы не склонны чересчур удаляться от своих деревень. — Значит… Значит, где-то недалеко живут белые люди? Но кто? Откуда они взялись здесь? Мозг мой лихорадочно работал в поисках ответа. Но объяснений найти так и не мог…

— Э-ге-гей! Блас!.. Где ты?

Это голос рябого Эрнандеса. Он чем-то взволнован.

— Бл-а-ас!.. — снова раздалось за стеной.

— Я здесь, внутри!..

Сунув шило в карман, я стал осторожно двигаться к выходу. В хижину просунулась голова Эрнандеса.

— Эй, дружище! — сердито крикнул португалец. — Поторопись! С твоей девчонкой неладно обошлись… Того и гляди, отдаст концы.

Апуати!..

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ЗАГОВОР

Как все происходило, я узнал много позже, спустя несколько недель. Диего признался, что сразу он не рискнул открыть мне имя негодяя, который придумал эту гнусность. Он боялся, что я в припадке гнева убью Гарсию или сам погибну от его длинного меча.

Вот что рассказал мне впоследствии Мехия.

Никто в лагере не обратил внимания на мое исчезновение. Ни один солдат не видел, как я заполз в хижину — всех занимала предстоящая казнь пленных индейцев, которые самым решительным образом не желали совать голову в петлю. Потребовалась целая дюжина солдат, чтобы утихомирить строптивых туземцев и в точности выполнить приказ капитана — повесить их рядышком на видном месте, близ самого берега.

В толпе солдат, глядевших на казнь, не было ни Диего, ни Гарсии. Севильский плотник, как и я, не переносил вида экзекуций и потому пошел подменить караульного, охранявшего противоположную окраину селения. Где был Гарсия, он не знает: когда индейцев потащили к виселице, Диего торопливо зашагал в сторону леса.

Когда Мехия направился было на смену часовому и уже пересек площадь, он увидел тощего кастильца. Размахивая пучком индейских стрел, Гарсия бежал в сторону реки, на берегу которой сеньор капитан оживленно разговаривал с патером Гаспаром де Карвахалем. Гарсия подбежал к Орельяне, сунул ему в руку стрелы и, жестикулируя, стал что-то говорить ему. При этом он горестно хватался за голову и указывал пальцем в сторону леса.

Диего остановился и решил посмотреть, что будет дальше. Поведение де Сории показалось ему подозрительным, хотя он не мог догадываться о смысле наблюдаемой им сцены.

Предчувствие дурного не обмануло моего друга. Уже через минуту он увидел, как охранявшие «Викторию» испанцы спустили на веревке с борта бригантины мою Апуати. Скелет схватил ее за руку и поволок к капитану, к которому уже подбегали встревоженные солдаты.

Диего решил не мешкать и со всех ног бросился к берегу. Он подбежал, когда сеньор Орельяна уже начал свою речь. В руке он держал пучок стрел. Наконечники их были вымазаны чем-то черным.

— Опытные люди сказали мне, — говорил капитан, — что эта смола похожа на ядовитый сок, коим дикие племена мажут свои стрелы и копья. Четверо из нас легко ранены, но в этом случае и царапина может оказаться смертельной, если не принять должных мер для спасения человека. Дабы не терзаться сомнениями, мы сделаем испытание… Гарсия де Серия посоветовал… Где же Гарсия?

— Я здесь, сеньор! Привел!

Сория вытолкнул в круг дрожащую Апуати.

— Ее? — удивленно вскинул брови капитан.

— Никудышная девка, сеньор, — подобострастно осклабился Гарсия. — Чего там… Может, и не яд вовсе…

Орельяна сощурил глаза и нехотя процедил:

— Что ж, действуй… Возможно, и не яд…

И тогда Муньос, взяв у капитана одну из стрел, с размаху вонзил ее в руку Апуати… А я… Я в это время любовался раскрашенной посудой!

Но в тот день мне не было известно, какую роль сыграл в этой истории Гарсия. Со слов Эрнандеса, которого Мехия послал искать меня, я уразумел только одно: Франсиско де Орельяна приказал проткнуть стрелой руку Апуати, чтобы узнать, покрыт наконечник ядом или нет. Я осыпал капитана страшными проклятьями, рычал от ярости и клялся ему отомстить. А рябой португалец, на чье плечо я опирался, божился, что не позволит мне этого сделать и даже грозился бросить меня на половине дороги, связать и заткнуть рот кляпом.

Девушка сидела на берегу, положив голову на бронзовые колени. Когда я увидел ее, мысли о мщении сразу выскочили из головы: теперь я мог думать только о ней. В молчании я опустился на землю рядом с девушкой и обнял ее вздрагивающие плечи. На правой руке, выше локтя, багровела небольшая ранка, из нее еще сочилась кровь.

— Апуати, послушай…

Голос мой прервался, в горле запершило.

— Ишь, голубки, — раздалось у нас за спиной. — Ну и ну!.. И это испанский дворянин? Тьфу!

Раздался презрительный смех — шагах в двадцати от нас шли солдаты.

Но я даже не обернулся. Когда опять стало тихо, я наклонился к индианке, отвел в сторону густую прядь ее смоляных волос и тихо сказал:

— Послушай, Апуати… Я не хочу быть с ними. Я ненавижу их. Мы убежим с тобой в лес, к индейцам… Неужели ты не слышишь меня, Апуати?..

С минуту она молчала. Потом подняла голову и повернула ко мне залитое слезами лицо.

— Да, Блас… — беззвучно шепнули ее губы…

Вот уже на протяжении двадцати лиг черные, как разведенная сажа, воды Риу-Негру не смешиваются с мутно-желтыми водами Великой реки: с таким бешенством врывается этот могучий приток в русло своей полноводной матери. Риу-Негру, Черная река… Когда-нибудь люди узнают твои тайны. А нам недосуг — мы плывём и плывем на восток, и неизвестно, что ожидает нас там.

Правда, вечером я показал Диего найденное мною в ухе идола шило и поделился с ним догадкой о том, что где-то неподалеку, в глубине тропических лесов, живут среди индейцев белые люди. Я признался, что завидую им, и тогда Мехия открыл мне план, который он, оказывается, вынашивал с первых дней путешествия. Он сказал, что давно собирается в одиночку отстать от экспедиции и навсегда поселиться в индейском селении. Его опыт и знания цивилизованного человека могли бы сослужить дикарям неплохую службу, и в зеленых дебрях Индий он нашел бы вторую родину. Мехия был уверен, что сумел бы ужиться с простодушными, честными и бескорыстными жителями здешних мест.

— Я вижу, — просто сказал Диего, — как тяжела для тебя роль кровавого конкистадора. У тебя светлая душа, Блас, и я предлагаю тебе бежать вместе со мной.

Ответ дался мне не без труда. Тяжело было отказаться от мысли хоть когда-нибудь увидеть степи родной Кастилии. Но все пережитое подготовило меня, чтобы сказать «да»! К тому же я не мог представить свою жизнь без Апуати, первой девушки, которую я полюбил искренне и нежно. Не знаю, что стало бы со мной, если б смола, которой были вымазаны стрелы, оказалась ядовитой…

Так возник наш тайный заговор. Детально обсудив план побега, мы решили увеличить число его участников до четырех-пяти человек: вполне вероятно, что первое время нам пришлось бы столкнуться с непониманием, а то и с враждебностью индейцев. Группа, хоть и небольшая, сумеет постоять за себя там, где один или двое неминуемо погибнут.

Мы стали тщательно обдумывать все более или менее возможные кандидатуры и остановились на двух: на индейце переводчике Аманкае и Эрнандесе. Первый, без сомнения, был бы полезен нам знанием индейских языков, а рябой португалец давно тяготился своей службой в рядах конкистадоров. По натуре он был тихим и мирным человеком, ненавидящим кровопролитие. Если бы с нами был молодой бискаец Хоанес, он тоже, конечно, примкнул бы к нам. Но, увы, нашего славного товарища еще в селении Гвоздей сразила свирепая лихорадка, и он навеки уснул в индейской земле.

Мехия не ошибся в своих расчетах на Эрнандеса: португалец согласился без колебаний. Об Аманкае нечего было говорить: он чтил Мехию, как бога, и, видимо, в душе поклялся ни при каких обстоятельствах не покидать человека, спасшего его от зубов дракона.

Чтобы не возбудить ничьих подозрений, мы решили взять с собой кроме оружия лишь два-три топора и несколько ножей. Накануне побега мы могли их припрятать под одеждой. У Эрнандеса нашлось несколько ниточек бус, у Мехии — блестящие пуговицы, оторванные от истлевшего камзола.

Такова была наша экипировка. Оставалось выбрать место и время побега. Мы намеревались осуществить свой план в первом же селении, где высадка обойдется без боя, без казней и грабежей. Иначе оставаться было бы слишком рискованно: за преступления головорезов расплачиваться пришлось бы нам.

А пока приходилось терпеливо ждать удобного момента. Мне очень хотелось, чтобы он наступил как можно скорее: мысленно я уже представлял себя индейским воином, разрисованным с ног до головы, в пышном уборе из красивых перьев и с ожерельями из зубов ягуаров, убитых моей меткой рукой. И только мысль о Хуане, с которым я должен буду расстаться, угнетала меня. Но о том, чтобы взять его с собой, не могло быть и речи.

Вытянув заживающую ногу, я сидел на бригантине и рассеянным взглядом скользил по сплошной изумрудной завесе буйных зарослей, затянувших берег на многие-многие лиги, по корявым спинам застывших на отмелях безобразных аллигаторов, по проносящимся мимо большим травянистым плавучим островам, заполненным кувшинками, тростником, перепутанными травами… Одна и та же картина каждый день. Сеньор капитан говорит, что всякая река где-то впадает в океан. Но можно ли сказать это о Великой реке? Она бесконечна.

— Сеньор капитан! Жилье!..

Голос дозорного Ортиса вывел меня из задумчивости. Мимо меня на нос бригантины быстро прошел Орельяна. Я взглянул вперед: да, в самом деле, деревня… Интересно, будем ли причаливать? Может, именно здесь суждено мне будет начать новую жизнь?

— Приготовиться к высадке! — приказал капитан Орельяна, и гребцы налегли на весла. Бригантины плавно поворачивались к берегу.

Селение казалось покинутым: на берегу, на площади — ни души. Но кто же тогда ухаживает за этими живописными фруктовыми садами? И хижины совсем не выглядят заброшенными, и широкие тропы не заросли травой…

Солдаты начали высаживаться на берег, прыгая с борта прямо на землю. Дружески помахав мне, узкую полоску меж бригантиной и сушей прыжком преодолел Мехия, за ним — Эрнандес, Перучо, Гонсалес… Я могу покинуть «Викторию» лишь по разрешению капитана — все еще числюсь в раненых, а потому остаюсь охранять судно.

Испанцы растянулись редкой цепью и направились к хижинам. В деревне по-прежнему было пусто и тихо, но этой тишине почему-то не верилось: чудился подвох.

Так и есть — засада! С громкими воплями из-за хижин начали выскакивать индейцы — множество индейцев с луками, дубинами, копьями. Особенно пронзительно вопит их вождь — грузный великан в шикарном уборе из перьев желтого попугая. Стая стрел опускается на испанцев, а раненых — ни одного: спасают щиты и доспехи. Зато арбалетчики постарались: несколько туземцев уже упало. Что это? Индейский вождь тоже схватился за грудь. Падает ничком. Да, сейчас начнется мясорубка, дело дошло до рукопашной…

— Сантьяго! Сантьяго!.. — ревут глотки испанцев. Они обходят врага с флангов, пытаются замкнуть кольцо… Убегали бы, что ли, несчастные дикари!.. Еще немного и будет поздно, скорее, скорее в лес!..

Я с волнением наблюдал за боем и молил бога, чтобы хоть части индейцев удалось спастись. Я знал, что наши солдаты не привыкли щадить врага — перебьют до последнего. Но индейцы замешкались, от леса их уже отрезали. Один за другим они прячутся в большой хижине — бухио и оттуда продолжают осыпать испанцев стрелами.

Орельяна, прикрывая голову щитом, мечется по площади, отдает распоряжения. Широким кольцом испанцы окружают хижину.

Бах! Бабах!.. — грохочут аркебузы, и желтый огонек пламени бежит по сухим листьям крыши. Аркебузники и арбалетчики стреляют прямо в стены хижины — и всякий раз изнутри раздаются крики и стоны.

Крыша пылает, и огонь уже лижет плетеные стены бухио. Из клубов дыма, закрыв глаза ладонями, медленно выходит безоружный индеец. К нему подбегает Муньос, взмахивает мечом. Индеец падает… Второй, третий… С разрубленными головами они ложатся рядом.

Дети! Дети в бухио! Неужели их ждет та же участь?.. Я вижу, как обожженного плачущего мальчика поражает меткая стрела арбалетчика Каррильо. Следом за ним из хижины выбегает индианка, ее хладнокровно убивает однорукий Эстебан…

Крыша рухнула! Сноп искр поднимается к небу. Только несколько полуобгоревших, ослепших от дыма индейцев, спотыкаясь, протянув вперед руки, бредут по горящей земле. Остальные — дюжины три или четыре — сгорели заживо. Но и спасшимся от огня не выжить — вон как неистово набросились на них испанцы. Все. Упал последний. Сеньор Орельяна оживлен, смеется, хлопает по плечу разгоряченного Хуана и делает солдатам знак собраться вокруг него…

Рядом со мной взахлеб рыдает Апуати. Я глажу ее волосы, но даже не пытаюсь успокаивать девушку.

«Проклятые, — думаю я с ненавистью. — Скоро ли я развяжу позорный узел, что связал меня с вами?..»

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

КУВШИН ИНДЕЙСКОГО ВИНА

В селении Спаленных солдаты нашли много еды — битых уток, попугаев, мешки маисовой муки, водоемы, полные крупных черепах. В хижинах была обнаружена и одежда из хлопковой ткани. Но больше всего порадовала их находка Агиляра: он наткнулся на погреб с индейским вином.

Вечером в лагере началась разгульная пьянка. Соскучившиеся по вину солдаты дали себе волю, а капитану не оставалось ничего другого, как махнуть на все рукой: на этот раз его приказы и запрещения оказались бы пустым звуком. Испанцы перетащили из погреба на площадь полдюжины вместительных глиняных сосудов, расселись вокруг и принялись разливать вино по маленьким кувшинам, которых в селении Спаленных нашлось в изобилии. Из любопытства я тоже попробовал индейского вина: вкусом оно напоминало наше пиво, но было покрепче.

Через час в нашем лагере трезвых можно было бы пересчитать по пальцам. Навеселе был и Мехия. Правда, он выпил сравнительно немного и сразу же отправился спать. Не принимали участия в попойке лишь оба патера — Карвахаль и де Вера, сеньор Орельяна и Хуан де Аревало. Как и я, он ограничился всего лишь несколькими глотками.

Опасаясь внезапного нападения индейцев, сеньор капитан велел нам с Хуаном занять сторожевой пост близ развилки дорог на южной окраине деревни. Мы повиновались. Впервые за последние недели мы оказались с Хуаном с глазу на глаз. Оба чувствовали, что в наших отношениях произошел перелом и что мы уже не в силах с прежней откровенностью обо всем говорить друг с другом.

Мы легли на мокрую траву и в неловком молчании стали прислушиваться к голосам и шорохам индейской ночи. Сзади нас раздавались пьяные крики солдат, было слышно, как они тщетно пытаются затянуть песню, но всякий раз сбиваются и начинают снова.

— Блас, — негромко сказал Хуан. — Ты помнишь нашу клятву в Сумако?

— Да, я помню нашу клятву в Сумако, — спокойно ответил я.

— Мы нарушаем ее, Блас де Медина. Мы уже не те друзья, что были раньше… И знаешь, кто в этом виноват?

— Кто?

— Ты. Только ты… Отчего ты избегаешь меня, даже не смотришь в мою сторону? Ты стал плохим испанцем, с тех пор как связался с недобитым еретиком Мехией и этой несчастной язычницей… Они испортили тебя, да! Я давно замечаю, что ты перестал стремиться в пекло боя — ты предпочитаешь отсиживаться на «Виктории»… Ты спас мне жизнь, и я убил бы всякого, кто осмелился бы назвать тебя трусом. Но, милый Блас, я не могу понять, что происходит с тобой… Твоя раненая нога… Разве прежнему Бласу де Медине могла бы она помешать ринуться в битву рядом с товарищами?.. Неужели ты…

— Довольно! Я не нуждаюсь в твоих догадках, Хуан де Аревало Мне наплевать, считаешь ты меня трусом или нет. Наша дружба сегодня уже не та, что вчера. И я стал иным. Это так. Но я не могу…

Я оборвал себя на полуслове. «Зачем, — подумал я, — втолковывать ему то, чего он никогда не сможет понять».

— Договаривай! — зловеще сказал Хуан. — Что же ты замолчал? Или… боишься?

Холодное бешенство овладело мной. Вот чем, оказывается, оборачивается наш откровенный разговор. Что ж, ты услышишь от меня правду, конкистадор Аревало!

— Я не могу называть своими друзьями свору грабителей и подлых убийц. Не могу и не хочу. Я проклинаю тот день и тот час, когда встал на кровавую тропу конкистадора. Ты, Хуан, научился убивать невинных, и совесть твоя молчит. А потому нам с тобой не по пути, доблестный Аревало. Лучше быть голым язычником, дикарем, чем таким христианином, как ты, Орельяна, Муньос, каждый из нас…

Хуан молчал. В темноте я не видел его лица, но был уверен, что оно выражает растерянность, негодование и ярость. И вдруг я услышал юношеский голос, дрожащий от искреннего сострадания и жалости.

— Бедняга Блас… Я помогу тебе. Я спасу тебя, мой любимый друг, от этого страшного наваждения… Клянусь именем де Аревало, я вырву твою душу из когтей сатаны! Святая дева, помоги мне, помоги! Проклятые язычники…

Он совсем по-детски всхлипнул и умолк. Больше мы не проронили ни слова, пока нас издалека не окликнул Франсиско де Орельяна, проверявший посты.

Едва сеньор капитан удалился, со стороны лагеря опять послышались шаги. Затем раздался звук упавшего тела, бормотание и снова трудные, шаркающие шаги приближающихся к нам пьяных солдат.

— Ну-ка, поворачивайте! Нельзя сюда, марш назад! — сердито крикнул я в темноту.

— Уходим… Дорогуша Бласик, уходим… — услышал я заплетающийся голос толстяка Педро Домингеса. — Слышишь, братец, это Бла-а-ас.

— Блас? — пьяно удивился его попутчик, и я узнал жидкий тенорок Эрнандеса. — Вот так штука… получается… А знаешь, Педро, скоро мы с Бласом… того… Удерем от вас… Хи-хи-хи!.. Спрячемся у индейцев… Хи-хи-хи!.. И Мехия спрячется, и Блас…

— Ну, и удирайте, — благодушно ответил Педро. — Подохнете — и все тут…

— Надоело! — истерически завизжал Эрнандес. — К черту Эльдорадо, к черту!..

Снова раздался глухой звук упавшего на землю тела.

— Вставай, Эрнандес… Вставай! — сонно бубнил толстый Педро.

…Сердце мое лихорадочно колотилось, мысли путались. Несчастный пьянчужка, он выдал нас с головой!.. Хуан молчит. Возможно, он не придал значения сбивчивой болтовне португальца. Наверное, и наклюкавшийся Педро наутро не вспомнит ни слова.

А вдруг один из них…

Нет, вряд ли. И все же теперь надо быть начеку.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

БИТВА С АМАЗОНКАМИ

Наконец-то немного прояснилась загадка сапожного шила, найденного мною в селении Спаленных. Индианка, которую солдаты взяли на бригантину в одном из сожженных селений, рассказала, что будто бы неподалеку отсюда, в глубине страны, живут такие же белокожие люди, как мы. Среди них есть и две белые женщины. По ее словам, все они были взяты в плен в низовьях Великой реки могущественным касиком.

Это известие вызвало на «Виктории» много толков. По мнению Мальдонадо, белые люди могли быть солдатами из отряда Диего де Ордаса — того самого Ордаса, что лет десять назад пытался разведать индейские берега с северо-запада. Дяде горячо возражал де Роблес. Ему было доподлинно известно, что у Ордаса не было в отряде никаких женщин. Оба старых конкистадора готовы были спорить об этом до хрипоты.

Впрочем, такие детали не имели существенного значения: сеньор капитан вовсе не помышлял разыскивать в гибельных лесах кучку конкистадоров. Но для меня, Мехии и Эрнандеса известие об испанцах, благополучно обитающих в лесных чащобах вот уже целое десятилетие, имело особый смысл: значит, и мы должны выжить. Уверенность в успехе нашего заговора крепла день ото дня, тем более, что ни Хуан, ни Педро не давали оснований предполагать, что они о чем-то догадываются. Правда, несколько смущало поведение Эрнандеса: рябой португалец стал пугливым и нервным, он что-то слишком часто молился, плохо спал и без аппетита ел. Я замечал, как робко ежится Эрнандес, когда на нем случайно останавливается взгляд наших начальников — капитана, альфереса или Мальдонадо. А перед Гарсией он прямо-таки трепетал: стоило тощему кастильцу пройти мимо, как португалец сутулился, прятал глаза и поспешно отворачивался. Трусоват оказался наш Эрнандес, в душе мне было стыдно за него. Еще ничего не совершив, он, похоже, уже был готов к суровой расплате.

Итак, мы терпеливо ждали удобного случая, чтобы убежать с постылой бригантины в лес и зажить там тихой, праведной жизнью среди мирных индейцев. Каждое утро мы просыпались с мыслью о побеге. Но дни шли, а планы наши так и не сбывались. Редкие стоянки бригантин в безлюдных местах не могли соблазнить нас: убежав, мы неминуемо затерялись бы в зеленом кошмаре лесов. Зато стоило «Виктории» и «Сан-Педро» показаться в виду селений, как оттуда нам навстречу сразу же устремлялись целые индейские флотилии. И все повторялось сызнова: отряд с боем высаживался на берег, бой переходил в резню и грабеж. Так мы плыли две недели.

Однажды — это было за день до праздника святого Иоанна Крестителя — мы увидели на суше впереди себя большое селение, распластавшееся вдоль бухты. Видимо, жители его были предупреждены о нашем приближении, потому что стоило бригантинам показаться из-за косы, как нам навстречу ринулись десятки каноэ с воинами.

Опять начался поединок аркебузников и арбалетчиков испанского короля с индейскими лучниками. Таких сражений на воде на нашем счету было у же множество, но никогда тучи вражеских стрел не были столь густыми, а ярость индейцев столь неистовой. Грести стало совсем невозможно, и наши бригантины вяло двигались вдоль берега, влекомые течением. Многие испанцы, в их числе и патер Гаспар де Карвахаль, были ранены. Положение наше с каждой минутой становилось все опасней. Наконец, капитан решился на смертельный риск: пренебрегая тем, что на суше толпились несметные полчища врагов, он приказал гребцам во что бы то ни стало на веслах подвести «Викторию» и «Сан-Педро» к берегу. Как уже не раз бывало, Орельяна сделал ставку на мощь испанских мечей, страшных в рукопашной схватке на твердой земле.

Когда до суши осталось около дюжины локтей, солдаты горохом посыпались в воду и, глубоко увязая в илистом дне, стали карабкаться на берег, а оставшиеся на судах стрелки продолжали вести смертоносный огонь из аркебуз по юрким каноэ. Плечом к плечу с Мехией и Эрнандесом я, подобно всем остальным окунулся в горячку рукопашного боя. Как ни претила мне мысль о том, что я снова проливаю чужую кровь, не принимать участия в битве я не мог, ибо только меч мог сейчас спасти мою жизнь.

Бой был долог и труден: никогда еще дикари не проявляли такого упорства и мужества. Тела убитых и тяжело раненных индейцев устилали берег, но конца схватки не было видно: казалось, враги твердо решили стереть нас в порошок. Я чуть не падал с ног от усталости, плечо ныло, правая рука становилась все тяжелее. Но я продолжал драться. Прикрываясь от стрел щитом, я все колол и рубил наседавших на меня индейцев, а когда в живых остался лишь один из них, я с хриплым криком бросился на него и обратил в бегство.

И вдруг я увидел, что удиравший от меня индейский воин резко остановился, будто наткнувшись на выросшую на пути стену, попятился и боязливо оглянулся. А рядом с ним я увидел…

Да! Да! Да! Я не боюсь, что потомки назовут меня презренным лжецом. Даже на страшном суде я готов повторить то, что говорю сейчас, ибо все слова мои — чистейшая правда. Рядом с боязливым индейцем я воочию увидел легендарную амазонку, женщину-воина. Окинув презрительным взглядом беглеца, она взмахнула короткой палицей и с силой обрушила ее на голову несчастного индейца. Тот упал к ее ногам без звука. Тогда она схватила лук, и, если бы я не пригнулся, стрела неминуемо впилась бы мне в лицо. Крик разочарования вырвался из ее уст, когда она увидела, что стрела миновала цель. И в ту же секунду, подняв над головой увесистую палицу, она отважно кинулась на меня. Краем глаза я заметил, что из лесу на помощь индейцам бегут еще несколько амазонок, вооруженных луками и палицами.

Почему я решил, что женщина, нападавшая на меня, была легендарной амазонкой, а не обычной индианкой, — скажем, разгневанной вдовой убитого нами воина? У меня есть основания думать, что я не ошибся. Во-первых, цвет ее кожи ничем не напоминал медь индейских тел: она была белокожей, как любая испанка. Во-вторых, ростом она на полголовы превосходила самого высокого мужчину, а легкость, с какой она обращалась с тяжелою палицей, говорила об ее незаурядной силе. Но самым убедительным доказательством необыкновенности этой женщины был весь ее облик — прекрасной, бесстрашной, воинственной богини Дианы, будто высеченной из мрамора рукой великого мастера. Ее густые черные волосы, тяжелой короной легшие на затылок, ее огромные пылающие глаза, ее сверкающее обнаженное тело, прикрытое лишь узенькой юбочкой из трав, — все гармонировало в этой удивительной женщине, вышедшей из легенды.

Несмотря на то, что момент был довольно-таки критический, я не мог не залюбоваться прекрасной амазонкой, и это чуть не стоило мне жизни. Если бы я на долю секунды опоздал прикрыть голову щитом, эти строчки никогда не были бы написаны. Страшный удар дубинкой сбил меня с ног, в голове зазвенело, в глазах замелькали оранжевые круги. Мое счастье, что сознание не оставило меня, уже через мгновение я был на ногах, лицом к лицу с амазонкой.

Снова просвистела в воздухе палица, однако на этот раз я успел уклониться, сделав шаг в сторону. В этот миг я мог бы без особого труда дотянуться мечом до безрассудной женщины, но что-то удержало мою руку. Зато я воспользовался случаем и наотмашь рубанул по плечу подбиравшегося ко мне сбоку индейца.

Амазонка еще несколько раз возобновляла попытки уложить меня на месте палицей, но я всякий раз отскакивал и в свою очередь мгновенно и яростно атаковал подбегавших к ней на помощь индейских воинов. Только однажды наши взгляды встретились, и я поразился той страстной ненависти, что излучали ее глаза, обращенные на меня.

Я находился в затруднительнейшем положении. Я не хотел убивать эту удивительную красавицу и не знал, как мне избавиться от нее. Каждую секунду в мой бок или в спину могло вонзиться индейское копье, да и дерзкая амазонка, того и гляди, готова была размозжить мне череп. С трудом отражая ее удары, вертясь, как бес, я все-таки долго бы не продержался, если бы мне на помощь не пришел толстый Педро. Воспользовавшись моментом, когда разъяренная амазонка, закусив губу, пошла на меня в очередную атаку, он ударом меча в спину опрокинул ее на землю, а затем набросился на окруживших меня индейцев. Те не выдержали и стали отступать. Впрочем, я видел, что дрогнули и другие воины: слишком ощутимы были их потери. Испанцы теснили их к лесу, в рядах наших врагов появились признаки паники.

Прежде чем присоединиться к сражающимся товарищам, я на минуту задержался у распластанного на окровавленной земле тела раненой амазонки. Жизнь покидала ее. Все тише вздымалась высокая грудь, на лбу выступила испарина. Широко распахнутыми, тоскующими глазами она смотрела в бездонную голубизну неба и что-то беззвучно шептала. Нет, не мраморная богиня, не сказочное существо — женщина, земная и прекрасная, умирала у моих ног…

Только сейчас я смог как следует разглядеть ее вы разительное, по-своему красивое лицо и еще раз утвердиться в своем мнении, что предо мной — не обычная индианка, а женщина, принадлежащая к какой-то иной, загадочной, доселе невиданной расе. Индейскими в ней были лишь овальная форма лица да миндалевидный разрез глаз. Зато линия носа, прямая, как у римлян, высокий лоб, маленькие, четко очерченные губы, ничем не напоминали грубоватые черты обитателей тех мест. Именно такими я представлял себе воинственных амазонок, когда мой учитель, старый монах алхимик Эусебио, переводил с древнегреческого маленькому Бласу языческого мудреца Гиппократа. Мог ли подумать тогда седобородый доминиканец, что его любознательный ученик через несколько лет встретится в смертельном бою со сказочными амазонками?

Торжествующий рев «Сантьяго! Сантьяго!» вывел меня из задумчивости. Я взглянул в сторону площади, где кипел бой, и увидел, что сражение, по существу, закончилось. Индейцы в смятении бежали к лесу, оставляя на поле битвы десятки убитых и искалеченных воинов. Среди отступавших я не заметил ни одной амазонки — видимо, все они пали под ударами испанских мечей.

Я в последний раз бросил взгляд на лежавшую предо мной амазонку: глаза ее были закрыты, она уже не дышала. Острая жалость к убитой внезапно полоснула по сердцу. Тщетно пытаясь проглотить сдавивший горло тугой комок, я перекрестился, поправил щит и побежал к своим…

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

СТРАНА КОРОЛЕВЫ КОНОРИ

Несмотря на то, что нам удалось разбить и рассеять вражескую армию, задерживаться в селении было опасно: индейцы не собирались уступать его нам. Дозорные, которых сразу же выставил Орельяна, доносили, что на помощь язычникам подходят все новые подкрепления и что лес буквально кишит воинами. Было очевидно, что с минуты на минуту следует ждать возобновления боя, который может оказаться роковым для нас.

Сеньор капитан не стал мешкать. Он отдал приказ немедленно садиться на суда. Когда индейцы увидели, что мы уходим они высыпали из зарослей и снова атаковали нас. Но мы не теряли времени даром и скоро оказались на середине реки, недосягаемые для их стрел. Правда, назойливые каноэ преследовали нас дотемна. Однако на сей раз их было не столь много, чтобы причинить нам сколько-нибудь значительный вред.

Ночь прошла спокойно, но на бригантине никто не спал. Разбившись на кучки, солдаты вполголоса обсуждали жаркие события прошедшего дня. Встреча с амазонками произвела на них огромное впечатление: даже седоусые воины, ветераны конкисты, не могли припомнить ничего подобного. Только шестипалый Алонсо де Кабрера. некогда ходивший с отрядом Пинеды на восток от скалистых Анд, слышал от пленного индейца о женщинах-воинах, которые живут где-то очень далеко, на берегах широкой реки.

Мне тоже не спалось, и я, пройдя на корму «Виктории», подсел к группе солдат, которые оживленно беседовали с патером Карвахалем. Святой отец успел сменить панцирь на сутану и теперь внимательно слушал, что ему рассказывал худощавый солдат с перевязанной щекой. А тот, морщась и время от времени бережно поправляя стягивающую челюсть тряпку, частил скороговоркой:

— Ну, думаю: святой Яго, выручай! И только эта чертова баба, значит, выпустила последнюю стрелу, я ка-а-ак прыгну к ней и хвать мечом! Да вот беда — плашмя… Крикнула она пронзительно — точь-в-точь, как испанская дама, когда увидит мышь на подоле, — а я снова ее…

— Постой, Себастьян, — мягко перебил его Карвахаль, — не торопись выложить все сразу. Ты не расслышал, что именно она крикнула? Не забудь, пожалуйста, каждая мелочь важна для меня. Дневник, который я веду, прочтут, быть может, наши потомки. Им все будет интересно знать о чудесах индейских… Так что же она все-таки крикнула?

— Не помню, завизжала как будто, и все тут, — растерянно пробормотал Себастьян и с гримасой страдания схватился за щеку. — Ой, подлая!.. Сил больше нет…

Я встал и побрел вдоль борта бригантины в поисках уединенного уголка. Мне очень хотелось побыть одному — даже Мехия, даже Апуати были бы сейчас лишними. Перешагивая через ноги разлегшихся на палубе воинов, я продвигался к носу «Виктории» в надежде, что там найду местечко, где смогу остаться наедине с самим собой. Время от времени до меня доносились обрывки беспорядочных разговоров, которые вели солдаты:

— Ведьмы, право, ведьмы! У! Я сразу почуял…

— Такую жену? Ха-ха-ха! А сам юбку надевай…

— Не поверят, ей-богу, не поверят. Лучше не заикаться…

— И с песьими головами, да! Я не видел, зато мой зять…

Проклятье! Я устало прислонился к мачте и закрыл глаза. Прескверное состояние: то ли начиналась лихорадка, то ли давало себя знать страшное напряжение прожитого дня. С утра до вечера — бой, бой… И еще эта амазонка…

Внезапно я понял, что не переутомление, не болезнь мучат меня. Нет, это она — амазонка, убитая пьяницей Педро, не дает мне сейчас покоя, тяжким камнем давит мне на грудь.

Да, еще одно черное дело числится теперь на счету нашей доблестной конкисты. Амазонки… Никогда еще не рождала земля столь совершенных, столь изумительных созданий, как эти отважные и прекрасные воительницы. Девять из них сегодня навеки закрыли глаза — мы убили их, как убивали до сих пор всякого. кто осмеливался встать на нашем пути. Прожорливыми железными жуками ползем мы по тучным землям языческих Индий, оставляя за собой кровавый след. Нам все равно, кого истреблять, — индейцев ли, амазонок или сказочных людей с головами псов, попадись они нам, — всех, без разбору, без жалости, без колебания изрубим мы своими длинными мечами… А во имя чего? Святого Евангелия? Нет! И даже не ради благоденствия нашего короля. Прав Диего: золото — вот король и бог конкистадора.

Утром, едва рассвело, упрямые индейцы возобновили атаки со своих лодок. Всеми силами стремились они помешать нам высадиться на сушу. Стоило бригантинам приблизиться к берегу, как оттуда на нас летели плотные стаи стрел, а индейцы, сидевшие в каноэ, становились все нахальнее и храбрее.

Наконец, около полудня они оставили нас в покое. Больше часа мы мирно плыли вдоль пустынных прибрежных зарослей, пока не заметили большое селение. Вначале сеньор Франсиско хотел миновать его: он опасался коварного подвоха, как бывало уже не раз. Но солдаты, у которых подтянуло животы, уговорили его высадиться, чтобы поискать какой-нибудь еды.

Первым причалил «Сан-Педро». Пока «Виктория» разворачивалась, солдаты с малой бригантины уже начали высадку. И тут произошло то, что предполагал Орельяна: целые полчища индейцев выскочили из засады и бросились на горстку испанцев. Если бы мы пришли на помощь чуть позже, солдаты с «Сан-Педро» были бы перебиты или взяты в плен. Но этого не случилось — «Виктория» подоспела вовремя. После короткого боя мы благополучно унесли ноги. Только два наших воина были легко ранены да патеру Карвахалю стрела угодила прямо в глаз. Он сразу потерял сознание, и мы решили, что теперь святой отец долго не протянет.

Весь этот проклятый день индейцы не давали нам покоя, травили нас, как собаки загнанного волка. Напрасно капитан пытался избавиться от преследования и направлял бригантины то на середину реки, то в протоки меж пустынными островами. Здешние места заселены были крайне густо, всюду нас встречали враги. Иногда индейцы атаковали нас целыми флотилиями, причем на некоторых каноэ сидели одни лишь музыканты с трубами, дудками и барабанами. Они шли на нас с таким грохотом и шумом, что страх пробирал даже отчаянных смельчаков. Когда же мы проплывали мимо селений, на берегу плясали и играли на дудках толпы индейцев, мужчин и женщин. Они весело кричали нам вслед, размахивали пальмовыми ветками и всячески показывали, как они довольны, что непрошеные гости убрались вон.

Бесконечные стычки всех нас измотали. Чтобы дать людям хоть короткую передышку, капитан Орельяна попробовал задарить индейцев. Эту попытку он сделал, когда бригантины огибали один из крупных островов. Увидев, что от острова отплывают несколько дюжин каноэ с разряженными в перья и ярко размалеванными воинами, сеньор Франсиско собственноручно спустил на воду сухую выдолбленную тыкву, в которую положил связки бус и другие побрякушки. Индейцы поймали тыкву, вынули содержимое, но все-таки постарались прогнать нас прочь, подальше от своих селений.

Признаться, я основательно приуныл в тот день. Враждебность и непримиримость индейцев были столь очевидны, что я не мог представить себе, каким образом сумеем мы совершить побег, а если нам это удастся, как сохраним мы свои жизни, попав в руки воинственных дикарей. Сомнения одолевали меня.

Вечером бригантины стали на якорь у безлюдного берега. Мы разбили лагерь невдалеке от реки, в реденькой пальмовой роще. Спать ложились прямо на землю, голодные, усталые и злые. Сеньор капитан не только расставил часовых, но и сам решил провести ночь не смыкая глаз. Он приказал привести к нему с бригантины пленного индейца, сел с ним у костра и долго расспрашивал его о стране амазонок. При этом сеньор Франсиско пользовался словариком, куда он в течение двух последних месяцев записывал индейские слова, благодаря чему мог совсем неплохо понимать своего краснокожего собеседника. Несколько солдат, и я в их числе, подсели к капитану, и он стал пересказывать нам все, что говорил пленный.

А тот поведал нам о большой стране, где живут одни лишь женщины под предводительством королевы Конори. В городе, где находится резиденция королевы, нет соломенных хижин, а одни лишь большие каменные дома с воротами. Кроме того, есть там пять очисемомуна — «домов солнца», где амазонки держат идолов из золота и серебра в образе женских фигур, а также множество драгоценной посуды. «Дома солнца» от основания и до половины человеческого роста выложены серебряными плитами, из серебра же — столы и сиденья, а потолки богато украшены перьями попугаев и других красивых птиц. Мужчины имеют право переступать границу владений амазонок лишь для того, чтобы принести дань, которой прекрасные воительницы обложили окрестные племена. Но с заходом солнца ни один из них не должен задерживаться в городах и селениях амазонок — промедление грозит ему смертью. Пленный индеец сказал, что сам он трижды бывал у амазонок и однажды чуть было не погиб, едва убежав в наступивших сумерках от дозорных. Потом он принялся рассказывать о домашнем хозяйстве амазонок, о законах и обычаях, произнес несколько слов их языка: койя — серебро и пако — золото. Все мы слушали индейца, как завороженные, и лишь время от времени раздавались возгласы удивления и сомнения.

Острая палочка кольнула мою спину. Я обернулся и увидел в двух шагах от себя Диего Мехию, озаренного пляшущими отблесками костра. Он сделал мне знак приблизиться к нему.

Мы отошли в сторону ровно настолько, чтобы нас не было слышно другим.

— Час назад, — хмуро сказал Диего, — я видел, как Педро и Гарсия о чем-то долго толковали с Эрнандесом. По-моему, они ему даже грозили. Тебе не кажется это подозрительным, Блас? Ты не замечал, что наш португалец в последние дни сам не свой?

Я ответил, что замечал, и предложил начистоту поговорить с Эрнандесом.

— Говорил, — со вздохом сказал Мехия. — Только что говорил, да без толку. Запирается, клянется, что и словечком не обмолвился о наших планах. Крестится при каждом слове, а в глаза не смотрит. Может, нам обойтись без него?..

Андалузец умолк.

— Нет, Диего, — твердо возразил я, — мы не смеем оставить Эрнандеса. Подозрения — подозрениями, а человек — человеком. Потом нам стыдно будет смотреть в глаза друг другу…

— Д-да, — задумчиво произнес Мехия. — Ты прав, юноша, товарища бросать нельзя. Но тогда нам надо поторопиться… Человек слаб… Если сегодня Эрнандес нас не выдал — может выдать завтра. Проклятый Гарсия, кажется, что-то разнюхал… Значит…

— Значит, нужно рискнуть, — решительно закончил я.

Диего кивнул. Мы разошлись. Он пошел устраивать свой ночлег, а я снова подсел к костру и еще долго слушал неторопливый рассказ индейца о таинственных странах, о неведомых животных, о загадочной жизни необъятной и дикой индейской земли.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ПОБЕГ

…Всего лишь час назад сеньор Орельяна распорядился пришвартовать бригантины к берегу. Сегодня на рассвете пленный индеец, всю ночь рассказывавший нам об амазонках, показал капитану ярко-зеленую травку, из которой жители окрестных селений изготавливают смертельную отраву для своих стрел. Сообщение это не на шутку встревожило Орельяну, и он незамедлительно принял решение надстроить борта «Сан-Педро» и «Виктории». Однако он не рискнул начать плотницкие работы на месте нашего ночлега — вблизи рощи пролегали широкие охотничьи тропы индейцев. Нужно было искать местность поглуше. Почти до полудня плыли мы по Великой реке, присматривая удобное место для стоянки, пока сеньор Орельяна, наконец, не ткнул пальцем в сторону небольшого перелеска и не сказал:

— Остановимся здесь!

Это произошло, повторяю, всего лишь час назад. Сейчас уже вовсю стучали топоры и с шумом валились на землю гладкоствольные деревья. Чтобы ускорить дело, капитан разрешил нескольким индейцам покинуть борт большой бригантины, выдал им ножи и приказал обрубать сучья. Апуати и Аманкай оказались в их числе. Они работали неподалеку от Мехии, затем к ним присоединился и я.

Да, момент был как нельзя более подходящий. Я поймал красноречивый взгляд Диего: «Надо рискнуть!» Я кивнул и незаметно для окружающих шепнул Аманкаю, чтобы он был готов к побегу и ждал дальнейших распоряжений. Аманкай вполголоса передал по-индейски мои слова Апуати, и я заметил, как девушка вздрогнула и выронила нож. Но потом она взяла себя в руки и даже не взглянула в мою сторону. А я беззаботной походкой направился к Диего и стал помогать ему обтесывать ствол.

Если бы тогда за нами и следил внимательный глаз, все равно никому в голову не пришло бы, что наш разговор с андалузцем представлял собою нечто иное, нежели веселую болтовню двух солдат. Мы смеялись, подмигивали друг другу, обменивались дружескими тычками и в то же время сосредоточенно обсуждали все детали побега. Решив воспользоваться тем, что солдаты беспорядочно рассеялись по лесу и рубили деревья в самых разных местах, мы приняли такой план: Мехия, Аманкай и Апуати постепенно и, по возможности, незаметно будут переходить от одного поваленного дерева к другому, продвигаясь к западной окраине леса. Но прежде мы с Эрнандесом должны будем сменить дозорных, которых капитан выставил на опушке. Вряд ли кому бросится в глаза отсутствие Диего и двух индейцев, а если кто и хватится, то сначала их будут искать в самом перелеске, и лишь потом сообразят, что налицо — побег.

Предусмотрительный Мехия носил на груди мешочек с бусами и блестящими пуговицами. Топоры мы могли унести, не возбудив подозрений, оружие у нас всегда было при себе. Мы были готовы к бегству. Выбор на западное направление пал не случайно: в двух лигах позади нас лежало индейское селение, которое бригантины миновали без боя. Следовательно, мы могли надеяться, что индейцы встретят нас миром или, по крайней мере, без особой вражды.

Оставалось предупредить Эрнандеса. Покинув Мехию, я отправился на поиски португальца и вскоре нашел его сидящим на пне и внимательно разглядывающим босую ступню. Рядом валялся рваный сапог.

— Укусила… Какая-то дрянь.

Его рябое лицо сморщилось, он сокрушенно помотал головой и сплюнул.

Я внимательно огляделся — не может ли нас кто подслушать? — и только после рассказал португальцу о плане побега. Я посоветовал ему побыстрее обуться и вместе со мной отправиться сменять дозорных.

Эрнандес побледнел, и рябины на его морщинистой физиономии стали еще отчетливее.

— П-постой, — заикаясь, выдавил он. — Как же так… сразу?..

— Удобней момента не будет, — настаивал я. — Скорее, Эрнандес, скорее!..

Казалось, он колебался. Но потом все же поднялся, надел сапог и нерешительно заковылял следом за мной. Когда мы проходили мимо группы отдыхавших на бревнах солдат, Эрнандес окликнул меня. Я оглянулся.

— Щит… Я одолжу у них щит, — скороговоркой выпалил он. — Мы же идем в дозор…

— Не стоит, Эрнандес! Не привлекай их внимания, — возразил было я, но португалец не послушался.

— Нет, нет… Без щита нельзя… Будет подозрительно, — бормотал он, направляясь к солдатам. Я со злостью смотрел ему вслед. «Глупец, — думал я, — ты ведь настолько взволнован и испуган, что невольно вызовешь подозрение. Тем более, у жирного Педро — вон как он оживился, когда увидел тебя…»

Слава богу, обошлось!.. Солдаты продолжают болтать, а рябой упрямец бредет ко мне со щитом в руке.

— Поторопись! — сердито буркнул я, когда он подошел вплотную. Эрнандес виновато моргнул, и мы продолжили свой путь к западной опушке леса.

Дозорных Хуана де Элена и Гомеса Каррильо наше появление чрезвычайно обрадовало. Видно, им здесь было страшновато: как-никак весть о ядовитой травке произвела впечатление на многих. Они весело пожелали нам счастливого дозора и ушли. Около получаса мы с Эрнандесом провели в напряженном ожидании.

Но вот среди толстых стволов бесшумно мелькнула и притаилась легкая фигура Аманкая.

— Это мы, не бойся! — негромко произнес я, и сразу же из-за дерева, в каких-нибудь двадцати шагах от нас показалось взволнованное и сияющее лицо Апуати. Вышел и Аманкай, а через несколько мгновений я услышал тяжелые шаги Диего, который продирался через кустарник.

— Скорее! — крикнул он, когда увидел нас. Он запыхался, лицо его было залито потом.

— Что, погоня? — взволнованно спросил я.

— Пока еще нет… Но времени терять нельзя… Надо искать охотничью тропу. Где-то она должна быть, ведь рядом селение…

Мы двинулись вперед один за другим — впереди Аманкай с Апуати, затем Мехия, Эрнандес и я. На наше счастье, в этих местах берега Великой реки были достаточно высоки, и мы не встретили на своем пути ни озер, ни затопленных низин, появляющихся во время половодья. Вот уже вторую неделю стояла жаркая солнечная погода — даже обычные в здешних лесах болотистые участки нам попадались редко. Впрочем, мы все равно продвигались очень и очень медленно — колючие кустарники, сплетения лиан, гнилые стволы упавших деревьев не давали нам возможности уйти за короткий срок на сколько-нибудь значительное расстояние от лагеря испанцев. Мехия с тревогой оглядывался: его беспокоила хорошо заметная просека, которую мы оставляли позади себя. Да, только выигрыш во времени мог спасти нас — следы наших мечей выдавали с головой.

— Ойя! — раздался ликующий голос Апуати. — Дорога, индейская дорога!.. Там!.. Гляди!

Поистине кошачьи глаза у этой девушки. И как она только разглядела столь малоприметную тропку?..

— Уфф! — с облегчением вздохнул Диего. — Теперь совсем другое дело… Можно и поднажать…

Но не прошли мы и сорока шагов, как Эрнандес вдруг опустился на землю и схватился за щиколотку.

— Ой… Не могу, — простонал он.

Мы окружили португальца, а он, сжимая ногу, раскачивался и жалостно скулил. По его словам, боль была невыносимой. Видать, внезапно дал себя знать ядовитый укус.

Делать нечего, пришлось сбавить скорость. Теперь португалец ковылял на одной ноге, обхватив нас с Мехией за шеи. Так мы тащились около часа, пока не выбились из сил. На всякий случай мы сошли с тропы и спрятались в высоком кустарнике, расположившись отдохнуть на широченном стволе упавшего дерева. Мы так устали, что даже разговаривать не хотелось. Только Апуати время от времени тяжело вздыхала: девушку пугала наша вынужденная задержка.

Громкое чириканье раздалось прямо над нашими головами. Мы подняли глаза: маленькая ярко-красная птичка с желтым воротничком таращилась на нас.

— Тише! — взволнованно прошептал Диего. — Прислушайтесь, она говорит — бегите!

Мы замерли. В самом деле, в пении птицы явственно слышится: бе-хи-э или бе-хи-те…

Эрнандес заморгал и часто закрестился.

— Нет… Ей-богу, не то… — сдавленным голосом просипел он. — Она говорит бухио, бухио… Значит, жилье близко… Мы у цели, где-то рядом селение…

Нарядная пророчица неожиданно вспорхнула и скрылась в листве. А мы с трудом сползли со ствола, выбрались из кустов и побрели по тропе. Но не прошли мы и четверти лиги, как лес внезапно кончился. Нашим глазам открылась узкая лощина, по дну которой мчалась бурливая речонка. На противоположном берегу подпрыгивало на волнах двухместное индейское каноэ, привязанное лианой к прибрежным кустам. Людей нигде не было видно.

Наконец-то пришли! Мы быстро спустились по невысокому глинистому склону к речке и остановились у самой воды.

— Попробуем перейти вброд. А то и переплывем, — сказал Диего. — Только сначала осмотрим берег, нет ли крокодилов…

Внимательный осмотр показал, что опасения Мехии были неосновательны: этих отвратительных чудищ поблизости не оказалось. Эрнандес снова повис на наших плечах, и мы втроем осторожно вошли в воду. Следом за нами последовала Апуати.

Но Аманкай опередил всех. Хохоча во все горло и шутливо ежась, он смело окунулся в шумливый поток. Пылкий индеец хотел первым перебраться на спасительный берег. Мы сделали всего лишь несколько шагов, когда он очутился уже на середине мелководной реки.

— Хороший хозяин не бросит лодку вдали от дома, — пыхтя от напряжения, начал было Диего. — Вот увидишь, еще немного и…

— Ааааа!..

Это Аманкай! Что с ним?!

— Ааа-яй!.. — нечеловеческий вопль индейца резанул слух. Мы увидели, как Аманкай с исказившимся от боли и ужаса лицом пытается бежать к берегу. Вода возле него бурлила и быстро окрашивалась в красный цвет.

— Назад!! — крикнул Мехия, и мы, в том числе и сразу выздоровевший Эрнандес, рванулись к берегу. Благополучно выскочив на сушу, Мехия, а за ним и я, поспешили на помощь к Аманкаю. Он уже выбрался на мелкое место и теперь пытался ползком добраться до берега. Кровавая вода по-прежнему кипела вокруг него.

Мы вбежали в воду по колено, быстро подхватили Аманкая под локти и потащили его на сушу. Внезапно Мехия охнул и чуть не упал. Потом он, будто взбесившись, стал на ходу яростно бить сапогом по воде.

Когда мы выбирались на берег, я мельком увидел на ноге Диего, чуть пониже икры, глубокую рану. Но стоило мне взглянуть на Аманкая, и я похолодел от ужаса. Похоже было, что несчастного индейца глодали хищные звери: его ноги, бока, живот превратились в кровавые куски мяса. Огромное багровое пятно расплывалось по прибрежному песку вокруг безжизненного тела нашего верного друга. Еще несколько мгновений он судорожно шевелился, стонал, пытался встать, но потом как-то сразу затих. Аманкая не стало.

Мы сидели около него безмолвные, как статуи. Страшное несчастье парализовало нашу волю. Кровь струилась из раны Диего, но сейчас он не замечал ничего. Эрнандес, став на колени, молился дрожащим голосом, но слова молитвы не доходили до моего сознания. Я безучастно глядел, как плачущая Апуати бродит вдоль берега, как она наклоняется и что-то ищет в воде. И когда она подошла к нам и положила рядом с телом Аманкая небольшую тупорылую рыбешку, я так же бессмысленно перевел свой взгляд с лица девушки на плоское туловище рыбки.

— Это они… Пирайи… — тихо сказала Апуати. — Посмотри, какие зубы…

Только теперь я понял, кто убил Аманкая. Треугольные острые, как бритва, зубы украшали несоразмерно большую челюсть короткой рыбы. Видно, Мехия слегка оглушил ее ударом сапога, и теперь она уже на суше приходила в себя, разевая оскаленный рот и шевеля жабрами. Маленькие чудовища, размером с плотицу, оказались сильнее отважного и мужественного человека… Как трудно поверить в это…

Я встал и с отвращением наступил сапогом на пирайю.

— Вставай, Диего. Перевяжи ногу. Надо идти.

Внезапно у нас за спиной послышался шум падающей с обрыва гальки и комков земли. Я резко обернулся.

— Вот они!

На бугре, откуда мы спустились полчаса назад, стояли четверо: Гарсия, Педро, Хуан и мой дядя. Несколько секунд они наблюдали за нами с презрением и насмешкой, как следит хозяин за увертками изолгавшегося раба. Затем дядя сделал знак, и они стали неторопливо спускаться к реке. Мы не шевельнулись, мы молча смотрели на них, и они смотрели на нас. Подойдя ко мне, Кристобаль Мальдонадо сощурился и стиснул зубы.

— Племянничек. — саркастически выдохнул он и могучей ладонью, одетой в железную перчатку, со страшной силой ударил меня по лицу.

Оранжевое пламя вспыхнуло в моем мозгу и тотчас погасло. Я потерял сознание.

… Когда меня, наконец, привели в чувство, дядя вынес свой приговор. Он не позволил пикнуть ни Педро, ни Гарсии, он все вершил сам. Мальдонадо сказал, что солдат не вправе судить солдата — судьбу изменников решит королевский суд и святая инквизиция. Он запретил кому бы то ни было из свидетелей «этого позора» рассказывать другим солдатам о происшедшем и пригрозил самолично расправиться с каждым, кто осмелится нарушить его приказ. О нашем побеге узнают лишь сеньор Франсиско де Орельяна и оба святых отца.

— Мы не палачи, а солдаты короля, — сказал дядя, — и потому законом для нас будет слово нашего командира. Решит ли он повесить изменников или предоставит это право инквизиции — это его дело. Как скажет капитан, так и будет.

Только Хуан де Аревало осмелился возразить суровому Мальдонадо. Мой бывший друг был согласен с решением дяди временно оставить нас живыми, но он требовал немедленной казни Апуати.

— Я сам изрублю на куски эту проклятую колдунью, — с ненавистью сказал Хуан. — Она виновата во всем, она погубила моего друга…

— Жалкий слепец, — спокойно ответил я Хуану. — Ты стал убийцей по призванию, идальго де Аревало. Но знай: если вы убьете Апуати, я переживу ее лишь на мгновение. Я брошусь в воду и разделю участь Аманкая либо проткну себе горло ножом… Ты знаешь, Хуан, что слово мое тверже камня…

Но дядя прервал наш диалог. Он заявил, что не намерен менять своих решений. Отобрав у нас с Мехией мечи, он дал команду отправляться в лагерь не медля ни секунды. Тело Аманкая Мальдонадо брезгливо столкнул в воду, но рану Мехии перевязал своими руками.

Мы двинулись в обратный путь. Теперь мы с Апуати поддерживали хромающего Мехию. Зато Эрнандес… Он все время жался к Педро.

И, что самое удивительное, совсем не хромал…

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ВРАГИ

Теперь я верю, что нет и не может быть на свете реки более длинной и более могучей, чем Великая река амазонок. Вот уже седьмой месяц плывем мы на своих хрупких бригантинах навстречу солнцу, и лишь неделю назад, заметив, что вода в реке регулярно прибывает и спадает, стали догадываться о близости моря.

Море близко!.. Противоречивые чувства вызвало у наших солдат это открытие. Радуясь возможности в скором времени распрощаться с коварной рекой и зеленым кошмаром ее берегов, наши алчные конкистадоры однако же не скрывали и своего разочарования. Да, горького разочарования: ведь страну Золотого касика, сказочное Эльдорадо, мы так и не нашли, хоть оставили за плечами многие сотни лиг. Правда, оставалась надежда, что легендарная страна раскинулась на морском побережье — пленные индейцы смутно намекали на что-то похожее. Но рухнувших планов и несбывшихся ожиданий было уже слишком много, чтобы можно было тешить себя еще одним радужным пузырем надежды.

Мы плывем вдоль левобережья, держась от зеленой стены, нависшей над водой, на расстоянии арбалетного выстрела. С каждым днем Великая река становится все шире и шире, и темная полоска правого берега едва виднеется на горизонте. Бригантинам теперь приходится туго: время от времени на реке поднимаются большие волны. Они беспощадно хлещут в тонкие борта «Виктории» и «Сан-Педро», и мне чудится, будто я слышу, как наши суденышки кряхтят и жалуются на свою нелегкую участь. Однако до вчерашнего дня они ни разу не подвели нас: если не считать частых, но незначительных течей, наши посудины достойно переносили выпавшую на их долю нагрузку.

Впрочем, и хозяева этих мест не оставляют нас в покое. Они стерегут незваных пришельцев на каждой лиге, и за последнюю неделю дважды чуть было не рассчитались с нами сполна.

Первую возможность сделать это они упустили четыре дня назад, во время нашей ночной стоянки. Проплутав до позднего вечера меж лесистых островов, мы лианами привязали бригантины к ветвям прибрежных деревьев и заночевали на воде, так как удобного места для высадки не нашлось. И это было счастьем для нас, ибо огромная армия индейцев всю ночь рыскала по суше, а река буквально кишела каноэ. Со страшным шумом они искали нас, но так и не нашли, хотя несколько индейских лодок прошли совсем рядом с замершими бригантинами — было даже слышно, как воины вполголоса переговаривались между собой. Худо пришлось бы нам, если бы индейцы обнаружили стоящие на приколе бригантины. Не помог бы и ночной мрак — слишком велико было их численное превосходство.

Второй критический момент мы пережили вчера, вскоре после полудня. Выше я говорил уже о том, насколько крепкими оказались наши бригантины, однако внимательный читатель, видимо, заметил мою оговорку «до вчерашнего дня». Да, вчера был черный день для маленького «Сан-Педро» — он с ходу наскочил на полузатопленный ствол дерева, одна из досок разлетелась в щепы, и бригантина стала медленно тонуть. Капитан Орельяна, не растерявшись, приказал вывести оба судна на затопленный луг и подвести их к плоскому островку. Это нам удалось: мы высадились на берег и стали ждать отлива, чтобы иметь возможность починить «Сан-Педро». Отлив не заставил себя ждать, но не промедлили и туземцы. Многочисленная флотилия каноэ причалила к противоположной оконечности острова, и индейцы принялись яростно атаковать нас с суши.

Трудно представить себе положение более опасное, чем то, в какое мы попали. Благодаря усердию отлива, наши бригантины очутились на суше, причем чинить «Сан-Педро» нужно было по возможности быстро, пока не прибыла вода. Но разве могла идти речь об успешной починке судна, когда вокруг кипел жаркий бой?

Все же оказалось, что и в таких условиях возможно кое-что сделать. Пока половина наших солдат сражалась с индейцами, остальные, в том числе и мы с Мехией, привязали щиты к спинам и принялись лихорадочно орудовать топорами. Благо, на «Сан-Педро» нашлось несколько запасных, досок, и мы успели-таки управиться до подъема воды.

Вот то главное, что случилось за неделю, прошедшую со дня нашего злополучного бегства. Теперь я, пожалуй, расскажу о последствиях, какими обернулось для нас насильственное возвращение на бригантину.

Кристобаль Мальдонадо сдержал свое слово — ни один из солдат не узнал о побеге. Более того, когда мы приближались к лагерю, он вернул мне и Мехии наши мечи, дабы не возбудить чьих-либо подозрений. Хуан, Педро и Гарсия не посмели ослушаться моего дядю и тоже умолчали о происшедшем. Однако это вовсе не значило, что наш образ жизни не претерпел никаких изменений. Франсиско де Орельяна посоветовался с выздоровевшим патером Карвахалем и решил пока не предавать огласке нашу измену. Ему нужны были люди, особенно такой драгоценный плотник, как Мехия, и потому капитан распорядился следующим образом. Во-первых, он сурово предупредил нас с Мехией о том, что в случае малейшего подозрения в изменнических действиях мы оба будем немедленно повешены. Во-вторых, он под страхом смерти запретил нам подходить друг к другу и, тем более, — переговариваться о чем бы то ни было. И, наконец, в-третьих, он велел Педро, Хуану и Гарсии ни на минуту не спускать с нас глаз и доносить ему о нашем поведении дважды в сутки. Этого он, конечно, нам с Мехией не говорил: о тайном надзоре я узнал от рябого Эрнандеса.

Кстати, о португальце. Это он, разумеется, погубил наш заговор, выдав планы побега сначала Педро Домингесу, а затем и Гарсии-Скелету. Наутро после пьянки в селении Винном хитрый толстяк лестью, угрозами и шантажом добился от Эрнандеса кое-каких разъяснений, ибо Педро не забыл его хмельной болтовни. А когда за дознание взялся Гарсия де Сория, запуганный португалец выложил ему все, как на духу. Тощий мерзавец приказал Эрнандесу по-прежнему быть готовым к бегству, но непременно подать знак ему или Педро в последний момент. Так, собственно и случилось: подойдя к солдатам, якобы за щитом, предатель Эрнандес тихонько дал знать Домингесу, что мы бежим из лагеря. Ну, а дальше все известно.

Три дня не подходил ко мне Эрнандес. На четвертый — не выдержал. Сбивчиво, со слезами раскаяния в голосе он принялся оправдываться, ссылаясь на свой страх перед Гарсией и безвыходность положения, в каком он находился. Я не стал слушать его и с отвращением прогнал рябого труса от себя. Все же, видимо, решив хоть чем-то заглушить голос совести, он успел сообщить мне о слежке, которую учредил за нами Франсиско де Орельяна.

Теперь моим постоянным местом на бригантине стала лавка гребца. За неделю я стер ладони до крови, а боли в плечах и в пояснице не прекращаются и ночью. Весла вымотали из меня все жилы, ибо меня сменяют гораздо реже, чем всех остальных гребцов. В таком же положении и Диего Мехия — только его лавка находится невдалеке от кормы, а я сижу на самой первой, близко к носу «Виктории». Изредка я ловлю его хмурый, всегда сосредоточенный взгляд. Мехия угрюм, и все же мне кажется, что в маленьких, глубоко запавших глазах Диего по-прежнему светятся уверенность и мужественная сила. Другое дело — Апуати… Бедная девушка, любимая моя Апуати!.. Целыми днями она не двигается с места, почти ничего не ест и все только смотрит и смотрит на меня. Ее темные, как индейская ночь, глаза стали еще огромнее и прекрасней. Но в них теперь не заметишь ни мимолетного проблеска радости, ни намека на улыбку. Лишь щемящую тоску и страдание выражают они.

Ритмично шлепают по воде тяжелые весла, визгливо скрипят уключины… Сегодня — пятисотый день моего путешествия в страну Эльдорадо. Как-то ночью, не в силах уснуть из-за бешеных атак комаров, я почему-то подумал о том, каким будет пятисотый день нашего похода. Было это месяца три назад, накануне наших первых боев с полчищами Мачапаро. В ту бессонную ночь я был уверен, что за полтысячи суток мы сумеем добраться до благодатных земель Золотого касика и решил непременно запомнить этот особенный, юбилейный день. И вот он наступил. А что толку? Давно уже не думаю я об Эльдорадо, не помышляю ни о подвигах, ни о воинской славе. В восемнадцать лет я чувствую себя умудренным стариком, не способным обольщаться ничем. Кровь и страдание, жестокость и насилие — вот что вижу я каждый день. Тысячу раз проклял я в душе того хвастливого и честолюбивого Бласа де Медину, что некогда пленился фальшивым блеском испанской конкисты и отправился из тихого городка Медина-дель-Кампо искать приключений в таинственных Индиях. Что ж, ты сражался и убивал, и все же роль хладнокровного убийцы тебе не под силу, Блас де Медина. А ведь честных и благородных конкистадоров не бывает на этом свете. Живя в волчьей стае, ты должен был сам стать волком. Ты не стал — и этого хищники тебе не простят…

Заспанный Гонсалес, что-то недовольно бурча под нос, подошел ко мне и мотнул головой:

— Отдыхай…

Слава богу, смена, а то резь в стертых ладонях стала невыносимой. Я встал, с трудом распрямил спину и пошел на нос «Виктории». С наслаждением растянулся на досках и закрыл глаза — дело идет к полудню, а я уже выбился из сил.

— Что растянулся, сопляк! — услышал я голос Гарсии. — Убери ноги, слышишь? Ну!..

Я открыл глаза: рядом со мной стоял Гарсия де Сория. Он уставился на мои ноги, загородившие ему дорогу и, вероятно, ждал, что я незамедлительно подчинюсь и дам ему пройти.

Я оперся ладонями о палубу и сел. Потом неторопливо поднялся на ноги. Все клокотало во мне от еле сдерживаемой ненависти, но я дал себе зарок терпеть, терпеть и терпеть — я не хотел подвергать ненужному риску жизни Апуати и Мехии.

Увидев, что я безропотно уступил, Гарсия-Скелет насмешливо осклабился.

— То-то, юнец, — почти благодушно произнес он. — Умнеешь на глазах. Жаль, что поздновато спохватился. Ничего, ничего… Будешь как шелковый. И животы пороть краснокожим станешь не хуже Муньоса… А то ведь чистеньким решил остаться — ишь ты, умник! Ха!..

Длинная рука Гарсии потянулась к моему плечу, но дружеского объятия не получилось: я с отвращением отшатнулся.

Сория нахмурился. Злые складки резко обозначились в углах тонкогубого рта. Он оперся локтем о борт и будто невзначай поправил висящий у пояса меч.

— Спокойнее, парень, — холодно процедил Скелет. — Осторожней со мной, слышишь? Ты ведь у меня в руках, цыпленок. А то я обид не прощаю, хватит с меня твоих брыканий. Стоит мне шепнуть капитану, как ты скрывал тифозного или как помогал язычникам омагуа смыться из деревни — сразу угодишь на виселицу. Раньше у меня резону не было говорить — ждал, когда щенок золота поднаживет. Да только вижу — вовек не дождусь.

Гарсия саркастически хмыкнул, сплюнул за борт и продолжал:

— Признаться, думал я тебя приручить. Парень ты башковитый и отчаянный, такой был бы мне полезен. Тем более, что на золото тебе в сущности начхать. Не свяжись ты с этим вонючим еретиком Мехией, мы бы с тобой такие дела закрутили — ой-ой…

Мимо нас, припадая на раненую ногу, прошел Селис. Гарсия подозрительно проводил его взглядом, подвинулся ко мне поближе и произнес, приглушив голос до шепота:

— Слушай меня, Блас… Клянусь, я спасу тебя от лап инквизиции. Проклятый Мехия виноват во всем — он сбил тебя с толку. Так пусть же он и ответит за все. Расскажи патеру и сеньору капитану о его богохульных речах, донеси, как видел у него дьявольские когти и как нечистый огонь вырывался у него из смрадного рта… Ты отделаешься эпитимией, только и всего. А ему все равно гореть в адском…

Я не дал ему договорить. Мой плевок заставил его отпрянуть. Вытирая рукавом морщинистое лицо, Гарсия с холодным бешенством смотрел на меня в упор. Однако он даже не прикоснулся к мечу и, кажется, вовсе не собирался броситься на меня, чтобы отплатить за столь страшное оскорбление. Напротив, он спокойно скрестил руки на груди и с кривой ухмылкой покачал головой. Потом он сказал, равнодушно, даже почти миролюбиво:

— Ну, вот и поговорили… Ах, Блас де Медина, Блас де Медина!.. С каким удовольствием я своими руками затяну грубую веревку на твоей юной шейке. Но я обещаю тебе, дорогой мой Бласик, что ты еще успеешь полюбоваться, как твою ненаглядную дикарку станут поджаривать на костре. Боже, какое это будет чудное зрелище!..

Я сжал кулаки, тело мое напряглось.

— Но раньше подохнешь ты, проклятый убийца! — выкрикнул я, рванулся к Гарсии и обеими руками вцепился в его жилистое горло. Мы оба с грохотом рухнули на палубу. Над нами раздались встревоженные возгласы солдат, Я чувствовал, что кто-то пытается отодрать мои пальцы от шеи кастильца, что меня бьют сапогами в бока и спину, но в ту минуту я не думал о последствиях. Лишь одна мысль — успеть придушить негодяя — лихорадочно билась в моем мозгу. Я ощущал, как судорожно извивается подо мной его тощее тело, как слабеют его руки, которыми он царапал и рвал мое лицо. Еще немного — и он затихнет и никогда уже не будет осквернять воздух своим гнусным дыханием. Еще немного…

По меньшей мере шестеро солдат участвовало в освобождении горла Гарсии от смертельной хватки моих пальцев. Несмотря на мое яростное сопротивление, им все же удалось оторвать меня от Скелета. Исцарапанный, с залитым кровью лицом, в порванном в клочья камзоле, я стоял со скрученными за спину руками в галдящей толпе солдат и с ненавистью смотрел на безжизненное тело своего заклятого врага.

Увы, мне не удалось прикончить его. Гарсия шевельнулся, открыл глаза. С трудом сел на палубу.

— Эскривано… — сипло выдавил он. — Позовите эскривано… Я хочу при свидетелях… сообщить… об измене… Пусть он запишет… вы все… слушайте…

— В чем дело? — недовольно произнес капитан де Орельяна, подходя к толпе.

— Драка, сеньор капитан, — с готовностью пояснил Агиляр. — Медина чуть Сорию не придушил…

Орельяна нахмурился и бросил на меня быстрый укоризненный взгляд.

— Эскривано, — пробормотал Гарсия. — Где… эскривано?..

— Я здесь…

Франсиско де Исасага вошел в круг. В руках у него был свиток бумаги, перо и глиняная бутылочка с темной жидкостью, заменявшей чернила.

Гарсия тяжело дышал и ежесекундно глотал слюну. Только теперь его побагровевшее лицо начало приобретать обычный серовато-желтый, нездоровый цвет.

— Пиши, эскривано, пиши… Вот этот…

Гарсия с трудом поднял руку, и его длинный узловатый палец остановился на мне.

— Не нужно! — властно произнес Орельяна. — Этим мы займемся, когда…

— Сеньор капитан, индейцы! — раздался истошный крик с кормы.

Орельяна, сверкнув глазом, выхватил меч и поднял его над головой.

— Тревога! Все по местам! — скомандовал капитан. Потом взглянул на меня и кивнул альфересу:

— Этого забияку посадите на весла. Да проследите, чтобы снова не сцепились, ясно?

Де Роблес толкнул меня в бок, и мы, пригнувшись, побежали к лавкам гребцов. Я сменил на веслах Гонсалеса, которого это не слишком обрадовало: индейские стрелы уже свистели над бригантиной.

Наши арбалетчики и аркебузники тоже открыли огонь по приближавшимся лодкам туземцев. Остальные солдаты легли на палубу и стали наблюдать за сражением через бойницы, проделанные в высоких, недавно надстроенных бортах «Виктории». Атака индейцев не была опасной: дюжина каноэ с полусотней воинов не представляла для нас серьезной угрозы.

О Гарсии все забыли. Но он никак не мог примириться с этим.

— Куда же вы?! Эскривано! Сеньор капитан!..

Долговязая тощая фигура, покачиваясь, двинулась к носу бригантины, откуда Орельяна руководил боем. Вот Гарсия тронул капитана за плечо, тот обернулся и сделал нетерпеливое движение — отстань! Но кастилец, казалось, сошел с ума: он снова цепко схватил капитана за плечо.

— Ты не смеешь прощать изменника, капитан! — хрипло выкрикнул он.

— Убирайся к дьяволу! Нашел время. Успеем! — гневно воскликнул Орельяна и смахнул руку Сории.

Гарсия выпрямился во весь рост. Он был вне себя: жажда немедленной мести владела им. Он повернулся, нашел меня взглядом и, оскалив белозубый рот, хрипло засмеялся. Оборванный, заросший щетиной, он был похож на безумного нищего.

— Ага! — завопил он. — Капитан не простил тебе, паршивый юнец!.. Скоро мы тебя — того… Ха-ха!..

Скелет хотел добавить что-то, но раздался тихий свист, и длинная индейская стрела вонзилась ему в руку, чуть пониже локтя. Гарсия охнул, сел на палубу и стал бережно вытаскивать впившуюся в мякоть руки стрелу.

— Удирают! Сантьяго, удирают! — заорали арбалетчики Селис и Бургос. Действительно, индейские каноэ спешно удалялись от наших бригантин, направляясь к еле видной полоске далекого берега. Бой был окончен, враг бежал, и солдаты, возбужденно переговариваясь и смеясь, поднимались на ноги. Я продолжал грести.

— А-а! Что это? Аа-а!! — жуткий вопль Гарсии заставил меня вздрогнуть и поднять голову. Гарсия-Скелет с ужасом глядел на окровавленную стрелу, от которой ему, наконец, удалось освободить руку. Я не понял сначала, отчего пустячная рана привела его в такой ужас, и в первое мгновение решил, что мой враг рехнулся.

— Яд! — воскликнул Агиляр, тщательно вглядевшись в наконечник стрелы. — Смотрите, смотрите же, черный сок!..

Даже гребцы не удержались от искушения посмотреть на отравленное оружие дикарей. Мы бросили весла и подошли к толпе, окружившей Гарсию. Лишь четверо индейцев гребцов продолжали скрипеть уключинами, помогая Великой реке нести бригантину к морю.

Я встал на цыпочки, оперся о плечи соседей и взглянул через их головы на раненого. То, что я увидел, заставило меня вздрогнуть. Гарсия, посиневший и страшный, трясся всем телом и молчал. Глаза его казались стеклянными, на губах выступила пена.

— Эй, Сория, что с тобой? — участливо склонился над ним широкоплечий Хуан де Элена.

Гарсия не отвечал. Но когда де Элена попытался было подхватить его под мышки и поставить на ноги, кастилец забился в конвульсиях, закатил глаза и забормотал:

— Измена… Они бежали… Сжечь еретиков, сжечь… О, проклятие!.. Не хочу, не хочу-у-у-у!.. Отомстите им, они — изменники… Я сам, только сам…

Длинное сухопарое тело Гарсии-Скелета безжизненно повисло на руках солдат.

— Готов, — хмуро сказал де Элена. — Упокой его душу, дева Мария…

Солдаты сняли шлемы, над ухом у меня кто-то зашептал молитву. Патер Карвахаль и Франсиско де Орельяна — оба с черными повязками через лицо — склонились над умершим Гарсией.

— Да, умер, — сказал Карвахаль и перекрестил труп кастильца.

— Отнесите его на корму, — мрачно сказал капитан.

— Сеньор! Перед смертью он говорил о какой-то измене… И о мести. Что бы это все значило?

Широкобородый Муньос — один из друзей Гарсии — исподлобья смотрел на капитана. Однако на его вопрос ответил не Орельяна, а патер Карвахаль.

— Наверное, Муньос, он бредил, — устало произнес святой отец. — Не о мести сейчас надо думать, а о прощении его души… Отнесите же его на корму, вы слышали, что сказал капитан?

— Нет, это не бред! — раздался звенящий голос.

Хуан де Аревало энергично пробивался сквозь толпу. Его красивое лицо было бледным, как полотно, глаза смотрели решительно и сурово.

— Хуан? — удивленно вскинул голову Франсиско де Орельяна. Тень беспокойства скользнула по его лицу.

— Не бред! — снова горячо воскликнул мой бывший друг. — Знайте, солдаты, что среди нас есть изменник и еретик. Совсем недавно он был верным христианином и честным дворянином. Но индейская колдунья, видно, опоила его дьявольским снадобьем, и теперь он совсем другой… Он клевещет на нашего короля, называет всех нас сворой бандитов…

Солдаты возмущенно зашумели, послышалась негодующая брань.

— Он готов отречься от бога и стать язычником… — продолжал Хуан, и снова в толпе раздались злобные выкрики и ругательства.

— Он даже попробовал удрать вместе со своей ведьмой к нашим врагам, но мы его поймали и…

— Кто он? Предатель! На виселицу его! — заорали во всю глотку солдаты, потрясая кулаками, и голос Хуана утонул в их зычном реве.

— Я!

Тогда я ничуть не боялся этих озверевших убийц и бездумных фанатиков. Они отпрянули от меня, как от самого дьявола, а я… Я с улыбкой сострадания смотрел в тупые, искаженные злобой рожи, и от души жалел их, ожесточившихся слепцов, в сердцах которых не осталось уже ничего человеческого. Я знал, что сейчас они бросятся на меня и, быть может, изрубят на куски или вздернут на мачте, но страха не было: была лишь ненависть, и презрение, и жалость к ним.

Первым опомнился капитан. Он мгновенно оценил обстановку и решил не допустить кровавого насилия надо мной. Обнажив меч, он крикнул:

— Ни с места! Приказываю слушать!

И затем быстро скомандовал:

— Муньос, Домингес и Сеговия! Обезоружить его и привязать к мачте! Гонсалес, Перучо и Бургос, схватите ведьму! Прикрутите ее с другой стороны! Остальным не двигаться с места!

Когда дядя опутывал меня толстой веревкой, он не смотрел мне в лицо. Но по его повлажневшим глазам я заметил, что железный Мальдонадо потрясен и взволнован. Видно, бывалый конкистадор понял, что теперь дела мои совсем плохи. Я не видел, как привели Апуати, но когда ее привязывали, услышал прерывистое дыхание девушки.

Мы оба молчали и никак не реагировали на издевательские шутки и грязную брань солдат.

— Солдаты короля! — величественно произнес Орельяна, когда нас с Апуати, наконец, прикрутили к мачте спинами друг к другу. — Вы знали Бласа де Медину как отважного воина и верного друга. Но человеку трудно устоять перед соблазном дьявола. Языческая ведьма задалась целью погубить христианскую душу юного идальго, и это ей почти удалось. Слава богу, мы вовремя пришли к нему на помощь. Мы не допустим, чтобы его душа отправилась на небо, обремененная тяжестью грехов, и потому дадим Бласу возможность искупить их подвигами во имя бога и короля. Святая инквизиция впоследствии определит ему меру наказания, а пока он здесь, с нами, мы прикуем его к веслам, лишим оружия и будем обращаться с ним, как с презренным индейцем… Наши святые отцы наложат на него суровую эпитимию, чтобы душа его нашла свое спасение…

— Сжечь изменника! — со злостью выкрикнул кто-то из задних рядов.

Но с Орельяной спорить было опасно.

— Нет! — загремел он и метнул грозный взгляд в сторону, откуда раздался выкрик. — Он заблудший христианин, а мы — не сарацины. Но обещаю вам, солдаты, что сегодня вечером на нашей краткой стоянке вы разложите священный костер правосудия. Проклятая язычница угодит в костер, и я вместе с вами буду любоваться столь поучительным зрелищем!..

— Палачи! Жгите и меня! — в исступлении закричал я, но меня мало кто услышал — такой гам подняли обрадованные решением капитана солдаты. Все же на всякий случай дядя заткнул мне рот кляпом.

— Молчи, болван! — сердито прошептал он и, не в силах сдержать возмущение, отвесил мне звучную оплеуху. Солдаты радостно заржали. А Франсиско де Орельяна грустно покачал головой, ханжески вздохнул и, обратившись к де Роблесу, нарочито громко сказал:

— Несчастный юноша! Языческий дурман затуманил его голову. Ничего, скоро все пройдет… Святые отцы помолятся за него…

Тонкая улыбка тронула его губы, и он равнодушно повернулся ко мне спиной.

Солдаты разбрелись по бригантине, а мы с Апуати остались, привязанные к своему позорному столбу. Я слышал, как девушка тихо всхлипывает, называет меня по имени, по-индейски оплакивает нашу судьбу. Но я не мог утешить ее — говорить мне мешал вонючий кляп. Впрочем, не будь кляпа — все равно, чем бы мог я облегчить страдания девушки, которой оставалось жить всего несколько часов?

Внезапно я подумал о Мехии. Хуан в запальчивости забыл назвать его имя. И капитан промолчал. Конечно, Орельяне плотник еще пригодится, но отчего же Хуан до сих пор не разоблачил Диего Мехию? Невероятно, чтобы Диего оказался предателем и трусом, как Эрнандес. Почему же его щадит Хуан?

И тут я вспомнил печальные слова Хуана де Аревало, которые он мне сказал во время ночного дежурства в селении Винном: «Я помогу тебе. Я спасу тебя, мой любимый друг, от этого страшного наваждения… Я вырву твою душу из когтей сатаны!..» Так вот о каком спасении говорил тогда Хуан! Он не выдал Мехию, потому что ему, гордому и честному идальго, противна даже мысль о доносе или предательстве. И меня он не предал, нет, он считает, что вырвал мою душу из когтей сатаны! Несчастный глупец! Из любви ко мне он готов искалечить мою жизнь, лишить любимой девушки, покрыть позором имя… Насколько же прав был Диего, когда говорил о фальши и лицемерии нашей христианской морали. Даже таких кристально чистых людей религия превращает в кровавых палачей и свирепых глупцов… Как же теперь верить в божественную справедливость, если всюду, где слышится имя божье, встречаешь лишь ханжество, ложь, насилие, стяжательство и обман? Нет, не нужен мне такой бог…

Погруженный в глубокие раздумья, я не замечал, как летели часы и минуты. Наступал вечер, сумерки стали густеть. Бригантины все так же уверенно разрезали желтые воды Великой реки, капитан Орельяна с де Роблесом и Мальдонадо приглядывались к берегу, выбирая удобное место для стоянки, солдаты спали, играли в кости, болтали, лениво переругивались. Время от времени кто-либо из них, чтобы развеять скуку, подходил ко мне или к Апуати, отпускал пару гнусных шуточек и снова отправлялся на свое место.

Неожиданно я различил какой-то слабый шум. Он доносился откуда-то издалека, явно — с востока, куда мы плыли. Через некоторое время мне показалось, что непонятный шум усилился. Теперь его услышали и другие. Солдаты забеспокоились. Но особенно разволновался пленный индеец гребец. Он бросил весла и в страхе воздел руки к небу.

— Поророка! Поророка! Поророка! — испуганно воскликнул он. Когда его подвели к Орельяне, пленный, поглядывая в сторону все усиливающегося шума, стал что-то горячо говорить капитану по-индейски.

Орельяна серьезно выслушал его и кивнул.

— Внимание! — громко сказал он. — Индеец говорит, что приближается поророка — ужасное чудовище. Оно идет с моря и все уничтожает на пути. Конечно, дикарь несет чушь, но мне самому не нравится эта музыка. Приказываю немедленно повернуть бригантины к берегу и спрятать их вон в той речушке. Быстрее!

«Виктория», а за ней и «Сан-Педро» медленно развернулись и направились к устью неширокой речки, которая впадала в Великую реку чуть ниже по течению. Тем временем шум со стороны моря и в самом деле стал напоминать рев огромного рассерженного чудовища. И вот, когда наши бригантины уже, казалось, благополучно достигли цели — спокойной бухты в устье речонки, на горизонте показалась светлая полоса. Несмотря на сгустившиеся сумерки, было хорошо видно, что загадочная белая пелена перепоясывает Великую реку по всей ее необъятной ширине. Она приближалась к нам с большой скоростью, страшный рев сотрясал воздух. Гребцы, не щадя рук, лихорадочно бросали длинные весла на воду и из последних сил старались ускорить движение бригантины.

И вдруг мы с ужасом увидели, что светлая полоса, бегущая по реке, не что иное, как громадная, в три человеческих роста волна. Стена воды поднялась за кормой «Виктории». Если бы мы чуть замешкались и не успели войти в русло речушки, от наших бригантин остались бы мелкие щепки. Впрочем, и сейчас им пришлось не сладко: в одно мгновение все было охвачено бешено ревущим и пенящимся водоворотом. Лишь краешек поророки захватил нашу бухту, но и этого было достаточно, чтобы нам показалось, будто мы переживаем второй всемирный потоп. Чуть солоноватая вода словно молотом ударила по моему телу, ослепила и едва не задушила меня.

Бригантина закружилась на месте, бурные потоки неслись по ее палубе. Солдаты, барахтаясь в них, судорожно цеплялись за все, что попадалось под руки, чтобы не оказаться за бортом. Их стоны, крики, вопли тонули в грозном рычании поророки.

Чудовищная стена воды пронеслась дальше на запад, но сильные волны по-прежнему швыряли потерявшую управление бригантину из стороны в сторону. Я слышал, как Франсиско де Орельяна осипшим голосом подзывал к себе солдат и отдавал им распоряжения. В наступившей темноте на залитой водой бригантине царили неразбериха и хаос. Кто-то бегал, кто-то кого-то звал, солдаты скользили и падали, проклинали все. и вся. Но вот капитан приказал готовиться к высадке: справа от «Виктории» темнели силуэты высоких деревьев, которые росли на берегу спасшей нас речушки. Все солдаты, кроме гребцов, перебежали на правый борт и пристально вглядывались в темноту, пытаясь определить место, где можно было бы причалить без особого риска.

Черная фигура в долгополой сутане, неожиданно выросшая рядом с мачтой, заставила меня вздрогнуть.

«Монах де Вера, — промелькнуло у меня в мозгу. — Что ему нужно от меня?»

Человек в сутане склонился над моими руками. Блеснул нож, и я почувствовал, что веревки, опутывающие меня, ослабли и соскользнули с тела.

— Бежим! Прыгай с левого борта. Речка узкая, переплывем… Смелее, Блас!

Мехия! Это он, мой верный друг!

Я выхватил изо рта кляп.

— Апуати, — с трудом проговорил я. — Освободи ее скорей…

Но Диего и без того уже трудился над веревками, впившимися в тело индианки. Готово!

— Теперь в воду, — шепнул Диего и быстрым движением сбросил с себя сутану отца де Веры. Крадучись, мы сделали несколько шагов по направлений к левому борту. Сзади нас по-прежнему слышались пререкания солдат, спорящих о том, где лучше всего причалить. Слава богу, нас никто не заметил. Вот и борт.

— Стой! Кто здесь? — раздался вдруг негромкий окрик, и знакомый силуэт Хуана де Аревало шагнул к нам из темноты.

Мы пригнулись и затаили дыхание.

— Это я, Мехия, — спокойно произнес Диего. Как ни в чем не бывало он приблизился к Хуану, заслонив нас с Апуати своей кряжистой фигурой.

— А кто там еще с тобой? — неприветливо спросил Хуан. Он явно подозревал неладное.

— Никого, — удивленно ответил Диего. — Никого нет…

— Ну-ка, я посмотрю…

— Прыгайте! — сдавленным голосом крикнул Диего, и тотчас я различил, как Хуан тяжело рухнул на палубу, подкошенный коротким ударом ноги Мехии.

Я подтолкнул Апуати, и она бесшумно скользнула в воду. Еще секунда — и холодная вода сомкнулась над моей головой. Я вынырнул на поверхность и быстро поплыл в темноту.

— Сюда! На помощь! Убежа…

Видимо, Мехия ладонью зажимал рот Хуану. Но почему он медлит, почему не прыгает за нами вслед?

Я оглянулся на бригантину и с трудом различил две смутные тени, мечущиеся вдоль борта. Моего слуха коснулось звяканье скрестившихся мечей.

Диего! Неужели он не сможет бежать?!

Я чуть было не повернул назад. Но это было бы слишком бессмысленно, теперь я ничем не мог помочь своему другу.

Яростные вопли разъяренных солдат доносились с «Виктории». Какое счастье, что у них нет каноэ, тогда бы они легко догнали нас.

— Апуати! — позвал я негромко и чуть не захлебнулся волной, ударившей в лицо.

— Я здесь, — послышался тоненький голосок индианки. Она значительно опередила меня и, видимо, уже приближалась к берегу.

Я приналег и скоро почувствовал, что ноги мои касаются дна. Да, вот он, берег!.. Увязая в иле, я выбрался из воды и плюхнулся на мягкую землю, поросшую густой травой.

— Апуати! — снова позвал я.

Послышались легкие шаги. Девушка опустилась на траву возле моих ног и нежно обняла меня за плечи.

— Надо идти, Блас, — шепнула она. — Надо прятаться… Нельзя ждать.

Она тихонько засмеялась, вскочила на ноги и потянула меня за рукав.

— Диего… — печально произнес я. — Что с ним?.. Подождем его, Апуати…

Она снова опустилась на землю и обхватила колени руками. Может, час, а может, два мы сидели в полном молчании и ждали. Напрасно.

Потом я решительно встал и подал руку девушке.

— Идем…

И мы, взявшись за руки, пошли туда, где в ночной тиши чуть слышно шелестела на ветру невидимая листва индейского леса…