1
В кабинете председателя Самарской губчека Альберта Генриховича Вирна заканчивалось оперативное совещание.
Докладывали сегодня двое — начальник следственного отдела Алексеенко и заместитель начальника пятого отдела Яковлев-Семенов, подтянутый красавец с темными усиками. Он только что вернулся из оренбургских степей, где чекисты и кавалеристы Красной Армии гоняли, да все никак не могли прихлопнуть банду Сарафанкина.
Сообщение Яковлева-Семенова обсудили быстро. Хотя чекисты принимали самое энергичное участие в борьбе с бандитами Заволжья, все же часть забот лежала на плечах комокра Краевского и начальника особого отдела округа Ратнера.
Совсем другой коленкор то, о чем рассказывал Федор Петрович Алексеенко. Такими делами должна была заниматься ЧК и только ЧК.
Начальник следственного отдела, желтолицый высокий человек с покатой спиной, тусклым голосом докладывал членам коллегии о результатах весьма неприятного расследования на Трубочном заводе. Несколько недель докапывались следователи губчека до истинных пружин забастовки, которую организовали трубочники под лозунгами «Больше платите!» и «Больше хлеба!» Правда, нынешний Трубочный мало похож на прежний, главный завод Самары, оплот ее революционных сил. В годы мировой войны здесь работало 30 тысяч человек, а сейчас не работали, а скорей перебивались — не хватало сырья и топлива — всего с полтысячи рабочих. Мастерили зажигалки и «буржуйки», совки для угля и щипцы для модниц — какую только ерундовину не делали на заводе! Настроение у людей было подавленное, и если не уходили они с Трубочного, то не из-за заработка — при нынешних дензнаках он стал понятием почти условным. Страшно было оторваться от завода, где ты протрубил десяток, а то и побольше лет. Но хоть привычка и держала, рабочий без работы волей-неволей становится деклассированным элементом с низким уровнем пролетарской сознательности. На это и напирал Федор Петрович Алексеенко, и оттого, что речь его была монотонной и тягучей, забастовка на Трубочном заводе стала представляться Белову беззвучной и унылой — вроде бедных похорон.
— Положение осложнилось тем, что их поддержали работники желдороги… — на одной ноте бубнил Алексеенко.
— Это мы знаем. Преамбулу вы затянули, Федор Петрович, — перебил его Вирн, выходя из-за стола, и оцепеневшие члены коллегии зашевелились.
— Дайте нам анализ. И выводы!
«Какие еще выводы? — невесело думал Белов, заставляя себя вслушиваться в слова Алексеенко. — Кризис взял за глотку. Что же будет осенью, зимой, весной, коли уже сейчас люди мучаются с недоеду? А ведь трубочники живут получше, чем крестьяне в деревнях. Урожай-то, чего таить, погибнет полностью, а запасов нет…».
Начальник следственного отдела рассказывал, как речники, которых тоже призывали бастовать, не поддались на провокации и как красноармейцы, не применяя силы, дали на митингах отпор главным крикунам, после чего сразу же началась запись желающих вернуться на работу. Записывались, судя по всему, очень активно, потому что отказчиков стали бить свои же трубочники. У зачинщиков, сообщил Алексеенко, были обнаружены немалые для того времени запасы продовольствия.
«Немалые… Это сколько же? — соображал Белов. — По мешку зерна? По два? А как тогда назвать два миллиона пудов хлеба, которые бандиты Серова спустили весной под лед? Как могли прошляпить такое? Сапожков, Федор Попов, Серов… Теперь еще Сарафанкин…».
Он вспомнил, как под Сорочинском угрюмые крестьяне хоронили обугленные кости комбедовцев. Их заживо сожгли палачи серовской «Группы восставших войск воли народа» — банды дезертиров и уголовников. В нее влились ошметки «Первой армии правды» изменника Александра Сапожкова, комдива 22-й, который предал дело революции и получил за то единственно достойную награду — красноармейскую пулю в бою возле озера Бак-Баул.
Громко скрежетнув стулом, встал сосед Белова, чернобородый крепыш Ян Булис, начальник отдела контрразведки губчека, враз, но вполголоса заговорили несколько человек… Оперативное совещание закончилось, а Иван Степанович понял это не сразу, продолжал сидеть. Впрочем, он и не намеревался уходить: надо было рассказать Вирну о вчерашних событиях в «Паласе».
Председатель Самгубчека, темноволосый и широколицый латыш, заложив пальцы за тонкий наборный поясок, стягивающий под пиджаком щеголеватую бирюзовую рубашку навыпуск, быстро ходил по кабинету — длиннющему, будто специально приспособленному для «ходячего» начальства. За день Вирн наверняка вышагивал по темному, тихо попискивающему паркету несколько верст, и чекистам надоело шутить на этот счет. Но слушал он чрезвычайно внимательно, щурил на Белова выпуклые светлые глаза и изредка ронял быстрый, всегда конкретный вопрос.
Иван Степанович, который так и не поднялся из-за стола, рассказывал и, не поворачивая головы, следил за курсирующим по кабинету начальником. Но вот Вирн остановился возле него.
— Опять пришлось понюхать пороху, — Голос у Вирна резок и начисто лишен интонаций — слова и слова, без эмоциональных оттенков, будто забор.
— Запах-то, в общем, знакомый, — буркнул Белов.
— Да-да, конечно. Но лучше обходиться без стрельбы. Теперь в «Палас» ни вам, ни Ягунину ходу нет.
Белов усмехнулся, показав реденькие зубы, неловко сострил:
— Переживем, а то еще втянешься.
Вирн на шутку не отозвался. Он продолжал — так же бесстрастно и деловито, как вел совещание, как, впрочем, и говорил всегда и со всеми:
— Скорее всего «Палас» нам не понадобится. С бандой Стригуна разберемся с помощью угрозыска. Но то, что рассказал коммерсант, надо проверить тщательно и немедленно. Вы милицию запрашивали? Может, они?
Белов качнул головой:
— Нет, Альберт Генрихович, милиция к этим конфискациям и вовсе непричастная. Я уже проверял, как пришел утречком, сразу же.
— Так… — Вирн снова озабоченно зашагал по кабинету от двери к окну, от окна к двери. — Так. Все на вас, Иван Степанович, абсолютно все на вас…
Он наморщил плосковатое свое лицо, и уже не был сейчас похож на несгибаемого Вирна, каким его знали в губчека: на Белова вдруг глянули огорченные глаза митавского пастуха, распустившего стадо и сознающего, что беды теперь не миновать. Но только секунду они были такими.
— Если это правда, то карать мы будем… безжалостно, — сказал тихо Вирн, и впервые за утро голос его чуть заволновался. — Даже если эти обыски — обыкновенная уголовщина, политический резонанс их может быть огромен. Вы понимаете меня, Иван Степанович?
Белов вздохнул. Да уж чего непонятного… В Самаре НЭПу только-только начали доверять. Хотя, может, и брехня… Он поднялся из-за стола.
— Разрешите, пойду заниматься?..
— К концу дня доложите, — сухо сказал Вирн.
2
Каменный дом на углу Николаевской и Предтеченской улиц при свете дня не казался угрюмой громадиной, как ночью. Узкие его окна смотрели приветливо и чисто, будто не замечали выцветшего, но еще темнеющего пятна на мостовой — там, где вчера лежал убитый Венька Шлык. Двухстворчатая, нарядная в литых своих завитушках дверь хлопала нечасто: не такое уж и популярное это место — Самгубчека. И в коридорах здесь бывало немноголюдно, не как в угрозыске. Только на втором этаже деревянные диванчики, как правило, не пустовали. Здесь располагались граждане, либо вызванные, либо силой приведенные в следственный отдел. Сегодня ими были два парня мрачного вида, стриженные «под нулевку», с одинаково неподвижными взглядами, устремленными в пол. На диване у другой стены, наискосок от них, рыхлая женщина спекулянтского вида вполголоса переругивалась с востроносенькой вертлявенькой девицей. Ссорились они монотонно:
— Ты меня не впутывай, я таких видела…
— Стерва ты, стерва — нагрела его, а теперь крутишь…
— Ты не учи ученого…
— Харю бы тебе начистить, бесстыжая…
Когда открылась одна из дверей, они замолкли и любопытными взглядами прилипли к мрачному мужику с лохматой, словно нарочно взъерошенной бородой. Его вывели, двое чекистов, у одного из них из расстегнутой кобуры выглядывало колечко рукоятки «бульдога». Мужик шел руки за спину, взгляд его был серьезен и сосредоточен. Не приглушая шагов и не посмотрев на публику, он протопал бодро через коридор, будто вели его на веселое дельце, а не в домзак или куда похуже, где выдают билет в один конец. Оторвался от свеженького, воняющего краской номера «Коммуны» интеллигентный старичок с палкой; брезгливо посторонился, пропуская процессию, персюк в крагах, но под мохнатыми ресничками заметался ужас.
Снова простучали шаги по коридору. Теперь глаза сидящих на лавках проводили с потаенной неприязнью коротко стриженную женщину в гимнастерке, заправленной в юбку. Лицо у нее было усталое, скулы обтянула прозрачная, без намека на румянец кожа. Стриженая подошла к одной из дверей в конце коридора, постучала, потом еще раз, погромче.
Все-все, даже стриженые парни, смотрели на нее — воробьиная головка старичка ныряла из-за газеты, а нос молодой спекулянтши еще сильнее заострился и даже как будто выпрямился.
Женщина толкнула дверь и вошла в кабинет Белова. Приблизившись к столу, она положила на его краешек сверток и сразу же вышла. Проходя сквозь строй жадно внимательных к ней глаз, она бросила мимолетный взгляд на появившуюся в дверях второго этажа молодую особу в плюшевой жакетке, ботинках и платочке, затянутом под подбородком.
«Вырядилась, дуреха, — насмешливо подумала Елена Белова. — В такую жару — и жакетка!»
И через секунду забыла о существовании смазливой бабенки, одетой не по сезону. У губчековской пишбарышни на «Ундервуде» лежали срочные бумаги, а печатала она еще плоховато.
И Нюся, буфетчица из «Паласа», не обратила никакого внимания на «политодскую барышню», как называли работниц канцелярий партийных и политических органов (в отличие от «совбарышень», служивших в губисполкоме, губнаробразе, губпродотделе и других советских учреждениях). Сейчас ее интересовали только чекисты-мужчины. Держалась Нюся робко: и по коридору прошла тихонечко, и села-то на краешке скамьи возле старичка с газетой. Боязливо поглядывала она на публику в коридоре, и очень внимательно — на каждого чекиста, шедшего мимо.
Так она сидела довольно долго. Были вызваны и затем ушли, слава богу, без сопровождения ее интеллигентный сосед и обе женщины, враз примирившиеся у следователя. Потом из ближнего к ней кабинета высунулся раскосенький паренек и позвал к себе обоих верзил. Там они и канули. Торопясь куда-то, прошаркал по коридору сутулый начальник следственного отдела Алексеенко. На ходу он с озабоченностью заглядывал в кожаную папку с золоченой, не до конца содранной монограммой. Пришли — видать, уже не впервой, потому что держались привычно, — пожилой железнодорожник и его лет женщина, очевидно, жена. Сели на ту же лавку, что и Нюся, и зашептались горячо, как будто не было у них другого времени и места, чтобы секретничать.
Нюся не шевелилась. Со стороны посмотреть — ушла молодайка в себя, видно, есть о чем подумать перед разговором, какие ведутся за этими заделанными войлоком казенными дверями. Впрочем, Нюся ничем не отличалась от других. У всех, кто сюда попадал, было о чем поразмыслить.
Невысокий чекист в блестящей кожанке шел по коридору, отрешенно глядя перед собой. Когда он поравнялся, Нюся вздрогнула, но с лавки встала секундой позже, окликнула в спину:
— Товарищ начальник! Можно вас спросить?..
Чекист шел себе дальше.
— Товарищ! — Нюся сделала несколько шагов следом.
— Меня, што ль?
Ягунин обернулся и поднял белесые брови: Нюсю в платочке он не узнал.
Зато Нюся, ахнув, схватилась ладонями за щеки. Даже рот раскрыла от удивления.
— Это вы?.. — растерянно выдохнула она.
Наконец-то и Ягунин ее узнал.
— Нюся? Чегой-то вы тут забыли?
— Я… Мне бы… А вы здесь служите, да?
Такая наивная доверчивость была в ее вопросе, что Михаил не выдержал, фыркнул.
— Я ж говорил, какая вы догадливая…
Нюся смутилась еще больше, тонкие пальчики затеребили кромку платка, глаза — долу.
— Так что же вам тут надо, Нюся? — пришел на помощь Ягунин.
Она подняла голову:
— Я не знаю, к кому обратиться. Мне рассказать надо… Очень важное…
— А вы ко мне обратитесь, — сказал Ягунин и с неудовольствием отметил, что вышло хвастливо. Но Нюсе так не показалось. Она обрадованно сжала кулачки:
— Правда? Ой как хорошо! Знаете, я насчет вот чего. У нас в «Паласе»…
— Погодите! — Ягунин жестом остановил ее. — Не здесь… — Он кивнул на лавки, откуда на них пялились во все глаза. — Пойдемте-ка.
Они прошли в конец коридора и поднялись на третий этаж. Там снова был коридор, но уже без лавочек и посетителей. Михаил толкнул одну из дверей и вошел в комнату первым.
— Шабанов, — сказал он широкоплечему, наголо остриженному парню в гимнастерке, выцветшей до белизны. — Дай-ка поговорить с гражданкой.
— Ага, — с готовностью отозвался Шабанов. Быстро собрал бумажки и скрылся за дверью.
— Располагайтесь.
Ягунин кивнул Нюсе: садись, мол, а сам подошел к столу ушедшего чекиста. Буфетчица с опаской присела на краешек тяжелого стула с высокой резной спинкой.
Они помолчали с минуту.
— Так что же у вас в «Паласе»? — серьезничая бровями, спросил Михаил. Он так и не сел. Его пухлая нижняя губа отвисла, крылья носа напряглись: сотрудник ЧК Ягунин к допросам относился серьезно. Правда, сейчас допросом пока не пахло, но буфетчица-то была из «Паласа»…
Нюся заговорила сбивчиво:
— Я про бандитов. Про тех, кто за столиком в углу… Вы их видели вчера. Про них я хочу… Житья, понимаете, нет, как у себя дома в «Паласе». Скоро порядочные клиенты ходить перестанут. Не кафе, а гнездо для урок. Хозяйка боится и мы все. Управы на них нет…
Она замолчала, прикусила губку. Пальцы ее быстро-быстро трепали бахрому темного платка.
— Ничего, ниче… — Ягунин закашлялся, схватился рукой за горло. — Фу ты… Ничего, найдется управа, потерпите. — Он опять закашлялся и даже покраснел — впрочем, скорей от злости на себя, чем от кашля. — Руки пока не доходят, — закончил он сурово и шмыгнул носом. Белые брови сошлись на переносице.
— Я понимаю. — Нюся вздохнула. — Дела у вас, конечно, много. А нам каково? Одни убытки. Того и гляди, кафе прикроют. Вчера опять пальбу устроили, сволочи!
Она сжала кулачки, серые глаза расширились.
— Ненавижу я их! Пристают, охальничают. Вроде им все позволено. Знаете, до чего они додумались? Губсоюз хотят ограбить. Склады ихние, где продукты…
— Что-что? — Ягунин вытянул шею.
— Ну да, склады с продовольствием. Обчистить хотят. Мука-то на базаре триста тысяч пуд, вот и…
— Откуда знаете? — хмурясь, но внутренне торжествуя, перебил Ягунин.
Серые глаза распахнулись еще шире.
— Сама слыхала. Болтали по пьяной лавочке. Третьего дня даже скандал у них вышел насчет этого. Венька Шлык схватился с ихним главным, паханом. Тот на него: «Ты что ж это, гад, продаешь?» А Венька ему: не продаю, говорит, а только вышка мне ни к чему. Да и охрана, говорят, там. Катитесь, говорит, вы с этими складами от меня подальше. И ушел.
Ежась под напряженным от великого внимания взглядом Ягунина, Нюся смущенно добавила:
— Вы извините меня, ради бога, что я вам вчера не сказала. Я же не знала, что вы из ЧК. А всякому встречному-поперечному… Знаете, они не любят, когда про них говорят.
— Так вы считаете, они Веньку шлепнули? — в упор спросил Ягунин, сделав ударение на слове «они».
— Кто ж еще?.. — тихо ответила буфетчица. — Больше некому…
— А откудова вам знать, что его убили?
Нюсю вопрос не смутил.
— Так вы же сказали — «шлепнули». Разве это не значит «убили»?
Дверь резко открылась.
— Ягунин! К Вирну! — крикнул кто-то за спиной у вздрогнувшей Нюси. Она обернулась, но дверь уже захлопнулась.
Ягунин оперся ладонями о стол. Нюся встала.
— Вот что, — сказал Ягунин наставительно. — Идите к себе и спокойно работайте. Мы к этому разговору еще вернемся. Но смотрите, что были в ЧК, — никому. Даже полсловечка.
Белые ручки испуганно прижались к груди.
— Ой, а хозяйка знает! Я у нее отпрашивалась. Сказала, что в ЧК вызвали… Что же делать теперь?
— Напрасно… — Ягунин досадливо поморщился. — Ну ладно, что сделано, то сделано, не воротишь. Придется вам ее предупредить, как вернетесь. Счастливо, Нюся. Если что услышите про Шлыка, звоните мне. Номер три-тридцать. Спасибо вам!
— Ага. И вам спасибо, до свиданьица, — машинально повторила молодая женщина, но не тронулась с места. Видно было, что она хочет что-то сказать, да никак не решится.
— Что-нибудь еще? — спросил Ягунин.
Она в смущении потупилась и заставила себя улыбнуться.
— Я вас хотела попросить… Вы не дадите справочку? Что меня в ЧК вызывали. Я не хочу, чтобы знали, что я сама. Пусть думают, что из-за вчерашнего…
— Ага…
Ягунин кивнул и, не садясь за стол, написал на клочке серой оберточной бумажки: «Вызов. Тов. буфетчице из «Паласа» явиться в ЧК сегодня до обеда. Спросить Ягунина».
И любовно, с канцелярским хитроумием расписался.
— Вот. — Он протянул листок Нюсе. — Внизу у дежурного спросите, он скажет, где штамп шлепнуть. Да, а пропуск? Давайте отмечу. Вот так…
— Спасибо вам большое. Заходите к нам почаще, может, хоть покой будет. До свидания…
Михаилу льстила улыбка симпатичной буфетчицы, и благодарный ее взгляд, и уважительность в голосе. Но виду он не подал. Даже себе.
— Пока, — бросил он только-только входившее в моду словечко.
Нюся вышла из комнаты, а Ягунин еще несколько секунд в задумчивости смотрел на дверь. Потом усмехнулся, одобрительно тряхнул белобрысеньким чубом.
— Такие-то дела-делишки, — пропел он и, оглянувшись, хрустнул суставами. — Молодец!
Неясно, кому он адресовал эту похвалу, — то ли Нюсе, то ли себе самому. Но настроение у Михаила значительно улучшилось.
Иное дело — Нюся. Робко протянув дежурному пропуск и с неловкостью бочком прошмыгнув в дверь, она завернула за угол и походкой загнанного заботами человека пошла по Предтеченской. Выражение ее лица было под стать походке: брови сдвинулись к переносице, губы побелели — так сжались, в глазах ни радости, ни облегчения. Непохоже было, что человек вышел из ЧК и свободно себе идет, куда хочет.
Так она прошла всего шагов тридцать, не больше. У белого кафельного дома с завитушками на фронтоне Нюся остановилась, увидев, что из здания губсоюэа вышли двое — седой военный с усами и бородкой и однорукий человек сугубо азиатской внешности, с бритой головой дынькой, в пиджачке, галифе и солдатских обмотках. Пожилой военный что-то горячо говорил этому узбеку, а может, татарину, беря его на ходу за плечо, а тот беспрерывно кивал, но не поворачивал головы. Они шли ей навстречу, по той же стороне улицы.
По-видимому, встреча с ними или с одним из них была для буфетчицы нежелательна. Нюся беспомощно огляделась и хотела было повернуть назад, но только дернулась, не пошла. Было, впрочем, уже поздно: бородатый заметил ее, и она это увидела. Тогда Нюся шагнула к стене и уткнулась в лист грубой, грязноголубой бумаги, на которой крупно было напечатано:
ПОБЕДИМ И ХОЛЕРУ!
«Граждане! — взывал плакат. — Страшный, невидимый враг осаждает наши дома, учреждения и общественные места. ХОЛЕРА каждый день уносит все новые жертвы…».
«Граждане! Страшный, невидимый враг осаждает… — снова и снова читала она, не понимая смысла и мучительно ожидая, когда же, наконец, те двое пройдут мимо. — Граждане! Страшный, невидимый враг осаждает… осаждает… осаждает…».
А они уже поравнялись с ней. Пожилой военный замедлил шаги. Замешательство и гнев отразились на его лице, когда он с трех, потом с двух, с одного метра всматривался в закаменевшую возле афиши Нюсю. Его спутник не заметил задержки, проскочил Нюсю, оказавшись на несколько шагов впереди, и теперь с удивлением оглядывался. Военный остановился, но лишь на какие-то доли секунды, и узбеку показалось, что сейчас он что-то скажет женщине в спину. Но он ничего не сказал, только нахмурился и, глядя себе под ноги, убыстрил шаг. Однорукий еще раз оглянулся на Нюсю, о чем-то спросил, но пожилой мотнул головой и не ответил.
Буфетчица долго еще не решалась посмотреть им вслед. Потом она пошла дальше, мимо нарядного, во всякие времена процветающего губсоюза, который кичливо выпятил на перекрестке округлый живот и раскинул синеющие плиткой плечи. С наступлением голода — уже всякому было ясно, что голода не миновать, — союз потребительских обществ становился одной из главных, жизненно важных организаций губернии. Недаром в его высокий подъезд то и дело ныряли люди — и крестьяне в лапотках, и совслужащие в косоворотках и фуражках, и прилично одетые торговые люди, тараканами выползшие из щелей в последние месяцы. Этот квартал — от Соборной до Воскресенской — Нюся помнила с детства и любила. Он был застроен красивыми каменными домами, жила здесь раньше почтенная купеческая публика, а сейчас трудно было понять, где кто живет. В последние три года, как выбили из Самары чехов, чего только с жильем не происходило — и заселение по советским ордерам, и подселение, и выселение, и уплотнение, только ремонтов не было никаких. Самое красивое, модерновое здание, известное в Самаре как дом Егорова-Андреева, было битком набито польскими и еврейскими семьями беженцев из Галиции и Волыни. Их в Самаре перебывало десятки тысяч, но сейчас уже вывезли почти всех, только кое-где они еще жили: через улицу Нюсе было видно, как носятся в замусоренном, а теперь еще и заляпанном карболкой дворе босоногие ребятишки, одетые в жуткое рванье. Обычно ей было мучительно больно и в то же время интересно смотреть на этих «беженят», вечно голодных, шустрых, как и все дети, но со старческим пониманием во взгляде, безропотно сносивших отказ в куске хлеба и в месте на чердаке.
Но сейчас Нюсе даже они были безразличны. Она шла медленно, немного горбясь, ступая неслышно, будто механическая кукла. Машинально ответила на вопрос крестьянки с котомкой, как пройти к зубной лечебнице, машинально остановилась на тротуаре, пропуская полупустой вагон трамвая, хотя он шел быстро и можно было не останавливаться, машинально повернула на Самарскую. И только когда в поле зрения попали полукруглые окна «Паласа», Нюся словно внутренне вздрогнула и очнулась. Лицо ее снова стало озабоченным, как и тогда, когда она вышла из ЧК. Она пошла быстрее, пересекла улицу и поднялась на ступеньки.
— Прогулялась? — с улыбкой, запрятанной в усы, спросил швейцар, но Нюся не ответила, миновала вестибюль и зашла за ширму, где на стене висел телефонный аппарат.
Она взялась за трубку, но прежде чем покрутить ручку вызова, выглянула из-за ширмы. Швейцар подремывал у открытой двери, никого в вестибюле не было.
Нюся достала из кармана жакетки записку Ягунина и внимательно вгляделась в нее. Лицо ее стало сосредоточенным. Нервным движением она дважды крутнула ручку и сняла трубку.
— Алло! Барышня, будьте любезны, мне два-шестнадцать.
И затем негромко, быстро заговорила:
— Алло, это ты? Да… Да… Все в порядке. Я же говорю — все, значит все…
И словно обессилела. Прислонилась спиной к стене и, полузакрыв глаза, с минуту еще держала трубку в руке. Покачала головой, повесила трубку.
Сейчас лицо ее выражало усталость и безразличие. Стянув платок, она отправилась в свою комнатку переодеваться. До открытия «Паласа» оставалось чуть больше двадцати минут.
3
В длинном кабинете Вирна продолжался длинный, не слишком приятный разговор. Не только для Ягунина неприятный, но и для начальства его: Альберт Генрихович Вирн не любил ревностных, но не думающих исполнителей, чекист, по его убеждению, должен понимать суть приказа не хуже того, кто его отдает. Однако и своеволия он не терпел.
Иван Степанович Белов тоже принимал участие в «обламывании» молодого сотрудника. Выступал он в роли рессоры: Ягунин ему нравился и слишком нажимать на парня не хотелось.
Ягунин сидел за столом как раз напротив Белова, однако смотрел не на него, а на большую стеклянную пепельницу. На Вирна он смотреть не мог, поскольку тот выхаживал за его спиной.
— И все же я не понимаю, товарищ председатель, — старательно сдвигая брови, канючил Михаил. — Ну почему мне нельзя заняться? Дело серьезное, можно сказать, политическое. Если, конечно, не брешет девка. Возьмут склады, так ведь на всю республику опозорят. О голоде говорим, а сами…
— Ясно. И только Ягунин может спасти нас от позора, — колко заметил Вирн.
Михаил сердито тряхнул белобрысым чубом и… промолчал.
— Ты пойми, Михаил, — не то что мягко, а ласково сказал Белов. — Сигнал мы проверим, ты не трепыхайся. А лично тебе за это браться нету никакого резону. Знают они тебя — вот она в чем, беда-то! Зачем же нам делом своим рисковать? Да и тобой тоже.
— В чем беда-то? — еле-еле сдерживая раздражение, вскинулся Ягунин. — Знают? Ну и пущай знают! Зато я их тоже знаю. И поручать это дело кому-то другому неправильно!
— Достаточно, Ягунин! — Голос Вирна прозвучал вроде бы как всегда — ровно, без интонаций, да что-то в нем было сейчас нехорошее. Председатель Самгубчека обошел стол и сел на свое место, на торце возле окна. — Я не намерен вступать с вами в дискуссию, сотрудник Ягунин. Оперативная расстановка кадров в вашу компетенцию не входит, выполняйте, что вам приказано. Вам ясно задание?
Уставившись на пепельницу, Ягунин молчал.
— Почему вы не отвечаете? Я спрашиваю, вам ясно задание? — хладнокровно повторил Вирн.
— Нет, не ясно, товарищ председатель губчека, — сказал Михаил и так скрипнул зубами, что Белов замигал и поморщился, как от боли. — Мне не ясно, почему вместо настоящего дела я должен заниматься зряшной ерундой?!
Вирн самолюбиво вздернул подбородок.
— То есть?
Ягунин, судя по всему, завелся. Его не смущал ни подчеркнуто официальный тон председателя губчека, ни осуждающее цоканье начальника секретно-оперативного отдела.
— Конечно, ерундой! — упрямо повторил Михаил. — Чекисту сплетни проверять — йех ты, тоже мне — дело! Зачем сплетням-то придавать значение, зачем? Мало ли про нас слухов распускают всякие гады? Пьяный торгаш Белову что-то наплел, а мы сразу… А-а! — У Ягунина обидчиво дернулась верхняя губа. — Да он со зла это сделал, чтоб лишнюю грязь на нас кинуть. Ведь других сигналов нет? Нет. И пострадавших тоже нет? Нет. На кой же мы будем время на них гробить?
Он закашлялся.
— Не горячись, Михаил, — быстро, чтоб опередить Вирна, заговорил Белов. — Ну да, ну да — может, все так и есть, брехня. А ежели кто под маркой ЧК орудует? Тогда что? Смекай.
— И пес с ними! — запальчиво воскликнул Ягунин. — Знаете, как это называется в народе: вор у вора дубинку спер. Я, между прочим, к этим самым нэпманам в сторожа еще не нанимался…
— Прекратить!
Вот это да! У Вирна сдали нервы: он даже ладонью по столу хлопнул, аж пыль пыхнула.
— Да вы, оказывается, политически незрелый человек, товарищ Ягунин, — беря себя в руки, сказал он. — Я удивляюсь, кто вас, с вашими взглядами, мог направить в Чрезвычайную комиссию? Вы что, в самом деле не понимаете, как эта история может запачкать нашу губчека? Нет, не только губчека, Ягунин, — всю нашу новую экономическую политику, а это в сто раз хуже. Какое недомыслие! Можете идти.
Ягунин, не поднимая глаз, встал, расправил гимнастерку под кожанкой и пошел к двери. На пороге обернулся.
— Приказ я выполню, товарищ председатель губчека, — сказал он едко. — Только напрасно вы преданными кадрами разбрасываетесь. Они еще пригодятся. А то ведь можно и прокидаться.
И не стал дожидаться ответа, вышел.
4
— Левкин, а Левкин, — сказал Ягунин. — Надо одному человеку с работой помочь.
— Ты с головой или ты с чем? — Левкина перекосило от негодования, правда, деланного. — Ты придумываешь о какой-то работе, когда в газетах пишут, что на самарских заводах люди голодают. Ведь речь идет за рабочий паек, разве нет?
Чуть наклонив к плечу маленькую голову, Левкин сверху вниз смотрел на Михаила сквозь пенсне на шнурочке и всем видом своим выражал сожаление, что Михаил такой политбезграмотный чекист. Но глаза Исая Левкина смотрели сочувственно.
— О пайке, — неохотно признался Ягунин. — Человек пропасть может.
Ему было страшно неловко говорить про Нинку, но он решил превозмочь себя.
— Я таки предполагаю, это слабый пол? — спросил Левкин.
— Чего? — удивился Михаил и торопливо возразил: — Почему слабый? С виду она здоровая…
— Невеста?
— Какая невеста?! — возмутился Ягунин, краснея. — Землячка. И… не имеет значения — трудящийся человек, и все.
— Трудящийся, но без работы, — иронически заметил Левкин. — Я не могу ее взять конюхом, потому что конюх у нас есть, и не могу ее нанять истопником, потому что летом мы не отапливаем, но если землячка будет помогать тете Клане мыть полы во всем здании, то паек мы ей все равно не можем устроить.
— Тогда… какого ты… — Ягунин еле сдержался, чтоб не пустить интеллигентного начфинхоза куда подальше.
А тот тонко улыбнулся.
— Все равно, все равно, — повторил он. — Но мы ей зато дадим обед в нашей столовке, и не такой уже скверный обед по этим временам. Так ведь, Миша? А где твое «спасибо»?
— Спасибо, Исай! — обрадовался Ягунин. — А когда ей приходить?
— Под вечер пускай, только батисты напяливать не надо: если на работу — так на работу.
Исай Левкин и сам был до смерти доволен, что появилась у него нынче возможность кому-то помочь. Он был всего на год-полтора старше Михаила, но это был уже человек зрелый, терпеливый и терпимый к людям.
…Расстегнув кожанку, Михаил вышел из здания ЧК и у порога остановился в нерешительности. Куда идти — налево или направо? Начальство поручило отыскать купчишку из «Паласа» и разузнать подробности о таинственных обысках, если они в самом деле были. Хоть и невнимательно слушал его Белов, однако запомнил фамилию — Башкатин. Кроме того, известно ему было со слов соседа по столику, что до революции он с покойным ныне отцом торговал писчебумажными товарами.
Этих сведений оказалось вполне достаточно, чтобы узнать, где живет болтливый купчик. Оказалось, рядом с гортеатром, в одном квартале с Белым домом. Нина же Ковалева жила значительно дальше — на Уральской, где-то за Воскресенским базаром, в районе Ярмарочной. К кому идти сначала? Вроде бы следовало отдать предпочтение службе. Но идти к купцу Ягунину до того не хотелось, что всякий аргумент в пользу Нинки казался веским. Например, такой: с купцом абсолютно ничего не сделается, а девка может пропасть ни за грош, каждый час дорог. Или другой аргумент: уйдет Нинка куда-нибудь и до вечера прошляется, а Исай возьмет другую — безработных-то тьма…
Кашлянув и поправив обеими руками крутую фуражечку, Ягунин размашисто зашагал к Соборной площади. Всего полмесяца назад он, ясное дело, проехался бы на электрическом трамвае, но бесплатный проезд недавно отменили, а платить 500 рублей за билет Михаилу было не по карману. Да и глупо тратить пусть даже и обесцененные дензнаки на трамвай, покуда ходят ноги.
Хотя утренний разговор с Вирном и подпортил настроение Ягунину, состояние его духа понемножку становилось, говоря языком докторов, все более удовлетворительным. Что ни говори, стукнуло ему только девятнадцать и шел он на свое первое свидание с девушкой, если, конечно, не брать во внимание старобуянские вечорки, куда он кавалером-недоростком начал было ходить в последние предреволюционные годы. Оно конечно, свидание было не совсем полноценным: его никто не назначал, девушка Михаила не ждала, и сам он считал, что идет по делу — сообщить Нине о работе. Однако же в груди у Ягунина поселилось какое-то приятное беспокойство, ноги шагали пошире, чем всегда, и всякие плохие мысли о болтливых купцах недодумывались и сами испарялись. Да и вообще-то думалось ему нынче плохо и в голове его царил некоторый сумбур. И хоть был Ягунин чекистом, по существу он сейчас мало чем отличался от какого-нибудь своего ровесника — деревенского зеваки, который никак не может привыкнуть к городским домам, людям, трамваю, автомобилям.
Ягунину не нравилась Самара. Не потому, конечно, что, воюя, он успел повидать города красивее и чище. Начало работы в ЧК почти совпало с его переездом в этот город — город купцов и зажиточных ремесленников, бывших чиновников и «горчишников» — оголтелого мещанского хулиганья. Была, разумеется, еще и рабочая, революционная Самара, но по роду своей службы Михаил имел с нею куда меньше точек соприкосновения, чем с той ее частью, коей не по нраву пришлись советские порядки. Вот и получилось, что отношение к городу окрасилось в сознании Ягунина личной его враждебностью к обывателю, отсюда нелюбовь.
В особенности не по душе были Михаилу богатые, застроенные купцами кварталы и всякого рода строения, связанные с религиозными культами. Отец его полжизни проходил в черных работниках у священника, и ненависть к хозяину-скряге сделала всех Ягуниных стихийными атеистами. Михаил, будь его власть, по кирпичу разнес бы самарские церкви и все эти семинарские, поповские и монастырские дома. Несмотря на революцию и гражданскую войну, они были ухоженней и представительней других самарских зданий, что возмущало и бесило Михаила. Но поскольку разрушить их Ягунин пока не мог, он ограничивался тем, что по возможности обходил их сторонкой.
Вот и сейчас он не пошел через площадь с ее огромным самодовольным собором, затоптанными, совсем помирающими соборными садами и островерхим архиерейским домом, который Ягунин ненавидел люто, хотя в нем и размещалась ныне единая трудовая школа. Молодой чекист свернул на улицу, которая хотя и была сплошь застроена каменными и деревянно-каменными коробками, усаженными по фасаду финтифлюшками, но должна была скорей и без поповщины вывести его на заштатную Уральскую улочку, где жил в основном ремесленный и некогда мелко торговавший люд. Становилось все жарче, гимнастерка намокла и прилипала к спине. Снять куртку Ягунин все же не решался, хотя народу на улице почти не было — разве что возле колонки горбилась баба с ведром да простучала, пыля, телега с ничтожной поклажей, с полусонным возницей. Только возле Пушкинского народного дома стояли двое красноармейцев и, шевеля губами, усваивали объявления. Проходя мимо, Михаил мельком прочитал, что клуб профсоюза железнодорожников приглашает на выпуск устгазеты «К труду». На другой афишке сообщалось о предстоящем обсуждении пьесы драматурга К. Гандурина «Очарованная кузница» (представление-шарж). А рядом холерные плакаты и приметы совсем новых времен: «Вновь открыта художественная парикмахерская…», «Свободный маэстро Л. Э. Тирлиц дает уроки постановки голоса… Согласен в отъезд на службу в качестве певца-пианиста».
Михаил плюнул под ноги, отвернулся от заклеенного афишками забора и убыстрил шаги.
— Слюший, купи! — раздалось за спиной. Он невольно оглянулся: перс гнилозубо улыбался и показывал ему светящийся розовый помидор. «Выползли, сволочи, — подумал Михаил без особой, впрочем, злости. — Тут от голодухи воют, а они уроки голосом… певцы…».
Он с наслаждением съел бы сейчас теплую помидорку, и денег, наверное, хватило бы, но настроение было не таким, чтобы отзываться на зов торговца. «На обратном пути куплю», — сказал себе Ягунин и тотчас почувствовал в желудке голодное жжение. Позавтракал он в семь, как обычно, запив морковным чаем столовскую воблу с осьмушкой хлеба, а сейчас дело шло к полудню. Раздразнил, паршивый персюк!
Михаил в недоумении остановился: он не заметил, как улица вдруг кончилась тупиком, а 180-го дома так и не было. Неужели девчонка сбрехнула?
В квартале от него, на Ильинской, прогромыхал трамвай. Лохматый беспризорник с ленцой разглядывал Ягунина, развалясь в тенечке на крыльце. Из двора тянуло карболовым смрадом.
— Эй, Чека, заблудился, что ли? — нахально крикнул беспризорник.
«Куртка выдает, — подумал Ягунин, — проклятая».
— Скажи, пацан, может, еще где есть Уральская?
— Де-ре-е-вня, — протянул тот с насмешкой.
— Но-но, ты потише, — нахмурился Ягунин.
Мальчишка моментально сел и на всякий случай приготовился дать деру.
— А вон, за углом обойди, возле путей. Она сызнова будет, — быстро проговорил он.
— Ага…
Ягунин отошел шагов на десять, когда за спиной раздалось:
— Берегись, шпана, Чека идет! Из деревни топала… — Дальше следовала похабная концовка.
Но Михаил не оглянулся. Связываться с бесцеремонной мелкотней было нелепо, да и без пользы: догнать не догонишь, а привяжется — не отцепишь. Лучше оставить без внимания.
Нужный номер обнаружился сразу — дом был вторым от угла. Обнаружив, что парадное не заперто, Ягунин поднялся по рассохшейся лестнице на второй этаж и постучал в ближнюю из трех дверей, что выходили в коридорчик. По нему одному можно было судить, как бедствовали жильцы с топливом прошлой зимой: ни шкафчиков, ни столов, ни старых сундуков, даже обоев, даже коридорной двери не было — все дерево и бумагу сожрали «буржуйки».
— Заходи! — послышался густой голос.
Михаил нагнулся и шагнул за порог. В простенке между кроватью и столом сидела Нинка. Спиной к двери, зацепив штиблетами за ножки табурета, восседал плотный парнище в жилетке поверх белой маркизетовой рубахи и в модных, узких книзу брюках. С хмурым любопытством смотрел он через плечо на Ягунина, и его красивая, хотя и несколько толстоватая физиономия вопрошала недвусмысленно: что надо? Пиджак был небрежно брошен на другую кровать, стоявшую в углу, возле самой печи. В комнате было еще два табурета, большой сундук и красивый резной буфет, в котором, однако, посуды не было видно. Возможно, вся она стояла на столе — две тарелки с грибами и кислой капустой, блюдо с ломтем хлеба, рюмка и стакан. Бутылка вина была откупорена, но не начата.
При виде Ягунина Нинка вскочила и прижала кулаки к подбородку. Лицо ее было, пожалуй, испуганным: особой радости, по крайней мере, Михаил не различил.
— Пришел? — сказала она растерянно.
«Вот те номер, — сердито подумал Ягунин, — что это за фрукт к ней приспособился?» А вслух произнес:
— Здравствуйте вам. Обещал — вот и пришел.
Парень в жилетке сощурил глаз.
— Ты пришел, и я пришел. Только я вперед, понял?
— Не понял, — зло сказал Ягунин.
— Я к тому, что погуляй, корешок, до вечера. Занятые мы с Нинкой, понял?
— Разговор у меня к тебе, Нина, — подчеркнуто не обращая внимания на его слова, сказал Ягунин. — Выдь-ка со мной.
— Сичас, сичас. — Девушка сжалась, но все-таки заставила себя сделать шаг.
— Куда, стерва! — гаркнул парень в жилетке, хватая ее за локоть.
— Ой-ой! — пискнула Нинка.
— Брось руку! — крикнул Михаил, делая шаг к столу.
Ладонь Ягунина лапнула наган, но оружия он не вынул. Сейчас Михаил видел, что перед ним — типичный самарский «горчишник», наглый и трусливый, никогда не рискующий схлестнуться один на один, но страшный в жестокости своей, когда за спиной сопят дружки.
— Ты че? Ты че бухтишь? — тихо, с блатными интонациями протянул парень, но руку отпустил. — Фраер нашелся.
Его красивые темные глаза ощупали лицо Михаила, задержались на куртке. Возможно, он заметил тот жест — рука на кобуру.
Нина села на кровать. Глаза опустила, пальцы нервно терзали оборку кофточки.
— Уматывай, — приказал Михаил «горчишнику». — И бутылку прихвати. Кто он такой? — обернулся он к девушке, но ответа не последовало.
— Чудеса-а… — пропел парень, беря с кровати пиджак. — А я-то желал по-хорошему: двадцать тыщ — девице, десять — хозяину… По сегодняшней таксе…
— А ну! — заорал Ягунин так, что «горчишник» даже голову втянул в плечи. Бросив злобный взгляд на Нину и невнятно выругавшись, он нарочито медленно вышел.
Топанье на лестнице смолкло, грохнула дверь парадного. Нина подняла голову. Лицо у нее было в слезах.
— Я не верила, что придете, — заговорила она, задыхаясь и плача, — а ему дядька про меня сказал, что я кавалеров ищу… А мне сказал, что пусть лучше домой приходят, за квартиру будем с них брать… Я говорила ему, что не хочу, а он меня побил, жрать, говорит, не дам…
— Кто этот, знаешь хоть? — мрачно спросил Ягунин.
— По соседству здесь… Торгует вроде… Патент, говорят, купил…
— Торгаш… По рылу видно. Садись-ка за стол.
Нина опять заняла место в простенке, а Михаил присел на табурет, на котором только что сидел «гость». От запаха капусты его мутило: голод взъярился с новой силой.
Нина это поняла инстинктивно.
— Кушайте, Миша… — тихо сказала она и поторопилась добавить: — Это дядькино, ихнее только вино было.
Но Ягунин превозмог искушение.
— Спасибо, не хочу. Я ведь в столовке снабжаюсь. И ты будешь, я с Левкиным договорился. Это наш начфинхоз, хороший мужик, хоть и интеллигенция. Убираться у нас будешь, вместе с женщиной одной.
— Ох, миленький ты мой! — Радость так и брызнула из серых Нинкиных глаз. — Расцеловала бы тебя…
Она смутилась.
«Баба и есть баба, — подумал Михаил. — Одно у них на уме».
— Приходи нынче к семи. Спроси тетю Кланю, ей пособлять будешь.
— А куда?
— Как куда? Губчека знаешь? Угол Предтеченской и Николаевской, там еще губсоюз недалеко.
— Че…ка? — в ужасе прошептала Нинка и съежилась на табуретке. Прямо черт-те что, как она испугалась.
— А что, в ЧК не люди? В грязи им сидеть, что ли? — пробурчал Ягунин. — Дядьке про то не говори, скажи, что в учреждение какое-то. Так придешь?
Нинка кивнула. Прийти она придет, да вот в себя она никак не могла прийти,
5
Магазин был закрыт. Ягунин еще разок прочитал вывеску: «Писчебумажные товары. А. Ф. Башкатин». Она была выполнена затейливо, славянской вязью — чувствовалась рука хорошего художника, а не халтурщика. От вывески пахло свежей краской. Жалюзи были подняты, но как ни старался Ягунин, разглядеть, что там внутри, он не мог. И вообще ему не было понятно, торговал когда-либо магазин или еще только готовится к открытию. Раздражение закипало в Михаиле. Купчик, выдворенный от Нинки, отнюдь не улучшил отношения Ягунина к этому сословию, а теперь еще это… Он подошел к двери и изо всех сил стал трясти ручку звонка. «Оторву сейчас к чертям собачьим», — думал он со злорадством. Но шнур был прочен. Михаил прислушался: никакого ответа. Он снова дернул звонок, и тут, видно, не выдержала, высунулась из соседнего окна растрепанная тетка.
— Чего трезвонишь? Ошалел? Не видишь — закрыто, — сердито крикнула она, натягивая на полуголые плечи платок.
Ягунин строго взглянул на нее.
— Ну-ка, скажи, куда он мог деться?
— Ех ты-и-и… «Деться»! — саркастически повторила тетка. — Да на что ему деваться-то теперь? — Она хохотнула. — Небось в садике жирок растрясает, вона где.
Она махнула рукой в сторону скверика за спиной гортеатра и не удержалась, чтоб не спросить:
— А чего надо-то? Магазин еще не торгует. Может, швеймашины учитываешь? Так мы уже…
Ягунин и не подумал ей отвечать. Вот уж дура! Он пересек улицу, на ходу скользнул взглядом по афише с «Царевичем Алексеем» и через сломанную железную калитку вошел в Пушкинский скверик. Здесь в старое время перед спектаклями любили прохаживаться самарские театралы. Сейчас его использовали как место отдохновения ходатаи и командированные волсоветчики, приехавшие в губисполком, а также беженцы, беспризорники и прочий бездомный и приезжий люд. Скверу этот натиск терпеть было тяжко. Затоптанная травка не успевала разгибаться, кусты стали ломаными прутьями — им-то доставалось больше всего, и даже островерхие тополя, и даже кряжистые вязы, казалось, больше не хотели жить — в их зелени не было сочности, пыль забила поры, неподвижная жара иссушала деревья, как чахотка.
Сейчас в сквере было малолюдно. Кое-где под деревьями, правда, светлело тряпье, но вряд ли Михаилу нужно было присматриваться, потому что толстяка, описанного Беловым, искать там не приходилось. Он должен был где-то гулять: сидеть на заплеванной, серой траве «чистой» публике не полагалось, а последние лавочки еще зимой были пущены на топливо.
Михаил вышел на спортплощадку — вернее, на пыльный пустырь, поскольку столбы, бумы и турники были давно утилизованы, — и огляделся. В дальнем конце сквера, закруглявшемся над крутым спуском к Жигулевскому пивоваренному заводу, маячила крупная фигура: некто в желтой рубахе навыпуск, заложив руки за спину, любовался видом на Проран. «Он, — с уверенностью сказал себе Ягунин, — брюхатый на прогулке. Я ему порастрясу жирок…» Он быстро пошел напрямик, и чем ближе подходил, тем крепче становилось убеждение, что перед ним тот самый Башкатин.
Толстяк задолго до приближения Ягунина ощутил беспокойство: обострились, видно, у этой породы инстинкты за четыре революционных года. Складчатая шея пришла в движение, и будто затылком узрел полный гражданин Ягунина: за двадцать шагов обернулся и настороженно уставился на невзрачного паренька в кожанке.
— Гуляете, гражданин Башкатин? — с нажимом спросил Ягунин, подходя вплотную и глядя «нэпщику» в переносицу.
— Э, что вам угодно… Эхэ… товарищ? — Башкатин старался соблюсти достоинство, но презрительный взгляд ему не давался: он трусил, и глаза его выдавали.
— Мне угодно, — с издевкой повторил чуждое словцо Ягунин, — поспрошать вас, гражданин, кое про что.
Будто и с возмущением фыркнул Башкатин, но щеки его заметно побледнели.
Молча, очень медленно достал Ягунин из кармана удостоверение и поднес к его носу. Башкатин скосил глаза, и сразу отвисла челюсть, а подбородочки поползли на грудь.
— П-п-ожалуйс-ста, — с трудом выговорил он.
— Что за слухи вы распускаете про Чрезвычком?
Лицо нэпмана стало совсем белым.
— Не… понимаю… — прошептал он.
— Ну, про ЧК слухи. Клевету сочиняете. Что, нет?
— Я?.. Слухи?.. Про ЧК?.. Помилуйте… — растерянно бормотал Башкатин, тараща на Ягунина расширенные, молящие о пощаде глаза.
— Не валяйте дурака, Башкатин, — звонко прикрикнул Ягунин, которого раздражала эта комедия. — Про что вы трепали вчера в «Паласе»?
— Ничего… Клянусь вам… Ей-богу… Ничего…
— Брешете! А что за истории с обысками? Какие еще конфискации придумали?
— Но… уверяю вас… — Голос Башкатина звучал совсем слабо. — Это недоразумение… Я ничего такого…
— Хватит! — свирепо оборвал Ягунин. — Говорите вполне конкретно: какого такого тестя чекисты ограбили? Адрес? Что язык-то прикусил? Hy!
Башкатин молчал, в оцепенении уставившись на чекиста.
— Та-ак! — Голос Ягунина прозвучал зловеще. — Напраслину брехать — мастак, а как ответ держать…
Нэпман схватился рукой за жирную грудь, трудно сглотнул слюну, но, к своему ужасу, сказать ничего не смог. Не получалось.
— Ладно, Башкатин. Я и так угрохал на вас сколько минут зазря, а они у меня дороги. Играть в молчанку мне некогда. Поговорим в губчека. Явитесь завтра, в полдевятого утра, комната четырнадцать. Чай, сами придете? Или провожатых прислать?
Башкатин затряс головой.
— Н-не н-надо, — еле слышно прошелестел он.
Ягунин был и доволен и недоволен разговором. Неплохо, конечно, что он дал Башкатину почувствовать: хоть нынче и НЭП, да не торгаши хозяева положения и революционная рука у них по-прежнему на горле. С другой стороны, выходило, что приказание начальства он, Ягунин, не выполнил: с перепугу Башкатин ничего не рассказал, и беседовать с ним сейчас, как сказал бы Белов, нет резону.
— Бывайте, Башкатин. До завтрашнего разговора!
Но, не пройдя и пяти шагов, Михаил вернулся, приблизил к потному лицу нэпмана палец и размашисто погрозил:
— Только глядите, Башкатин. Шуток ЧК не любит. Под землей найдем!
И быстро пошел из сквера.
Потрясенный Башкатин смотрел ему вслед. Взгляд его остановился, лицо стало апатичным. Он сделал шаг и, царапая ногтями грудь, без звука повалился на сухую землю.
6
Получив в раздаточной обед, Ягунин подсел к столику, за которым обедали Шабанов и Женя Сурикова, маленькая девушка с короткими, не отросшими после тифа волосами. Она была бы совсем похожа на смазливого парнишку, да уж слишком топорщилась на груди гимнастерка. Как и Шабанов с Ягуниным, Женя работала у Белова в секретно-оперативном отделе.
— Ставь свою «пшу», — сказал Шабанов. — Как ты считаешь, Михаил, хвост селедки — это закуска или второе?
— Смотря с чего начнешь лопать, — отозвался Ягунин.
— А вот «пша» — это и первое и второе, — засмеялась Женя. — Просто кашу развели в супе.
И она поболтала ложкой в жиденькой баланде.
Ягунин поставил на стол свои миски, с нежностью посмотрел на квадратик хлеба. Шабанов перехватил взгляд и хмыкнул:
— Тети Пашиному любимчику опять горбушка.
— Угу, — сказал Михаил, вгрызаясь в селедкин бок.
— Пойдешь в театр, Миша? — не поднимая глаз от миски, безразлично спросила Женя. — В имени Карла Маркса, на «Хованщину». Нам на отдел четыре бесплатных распределили.
— Что еще за «Хованщина»? — спросил Михаил, жуя.
— Опера из старорежимной жизни, — встрял Шабанов, — Кузьмин был. Слова, говорит, не поймешь — поют, поют, одна муть.
— Ты, Шабанов, брось! — Женя даже ложку бросила. — Все постановки у Южина хорошие.
— Кузьмин ходил на спектакль для красноармейцев. А зал-то знаешь кем набит?
— Крашеными барышнями, которые ходят со спецами на эти оперы. А красноармейского состава раз-два и обчелся:
— Про что это «Царевич Алексей»? — поинтересовался Ягунин, вспомнив афишку, увиденную час назад.
— Про что? Про царевича, про что же еще, — популярно пояснил Шабанов. — Вон в газете прям слюнями ктой-то брызгает, нахваливает Шебуева. Больно уж расчудесно царевича изобразил.
— Опять, выходит, царевичи в моде, — не удержался Ягунин.
— Шебуев, товарищи, замечательный артист. Только жаль, что он кого угодно согласен играть, — подхватила Женя. — Погодите, я вам кой-чего покажу.
Не сразу расстегнулась пуговичка на кармашке гимнастерки. Наконец Женя достала вчетверо сложенную бумагу.
— Вот мне подруга из Москвы переслала. — Она с брезгливостью протянула ее Ягунину. — Прочти-ка вслух.
Михаил развернул листок, исписанный девичьем почерком.
— «Милая Тусенька!» — прочитал он и покрутил головой с неодобрением; на кой читать всякую муру? Однако продолжал: «Спешу тебе рассказать, какой мы вчера устроили вечер у нас в губздраве. Во-первых, был вчера советский праздник — свержение какой-то коммуны, или нет — кажется, царизма, — и мы по этому случаю не работали»…
— Ах ты… — Шабанов чуть было не сказал, еле сдержался. Ягунин засопел, скосил глаза на Женю и продолжал:
— «А вечером нам разрешили устроить бал-концерт. Публики было полно, и все больше свои. Пели «Тишину», «Молитву», «Серенаду Дон-Жуана», потом другую «Тишину». Была скрипка — такой смешной толстый немец. Тенор был очень интересный, брюнет. Потом декламировали, снова пели. Наконец, хоть и поздно, приехал душка Шебуев. Ах, Тусенька, как он поет… Мы прямо умерли все от восторга и заставили спеть почти десять номеров, Мы все в Шебуева прямо по уши. Маруська пробралась в артистическую и осыпала его конфетти. Счастливица!».
— Вот дуры-то! — с искренним огорчением воскликнула Женя, не сводя взгляда с помрачневшего лица Михаила.
— «Потом был бесплатный буфет, наконец, танцы, настоящие танцы… Была масса интереснейших кавалеров, игры, почта. Мы разошлись в три часа. Я так веселилась, как никогда. Ну, понимаешь, все было, как раньше. И никаких «Интернационалов» и речей не было. Правда, в начале кто-то говорил, но его, конечно, никто не слушал. Ах, если бы поскорее еще какой-нибудь советский праздник! Пиши, милочка, как у вас в Москве. Мы в Самаре начинаем возрождаться для прежней веселой жизни.
Бессчетно целую. Твоя Катя. П. С. Жалко только бедную Лелю. У нее уперли гетры».
Последние несколько фраз Ягунин читал монотонно, приглушив голос, а когда закончил, никто не проронил ни слова.
— Дай я отнесу, — тихо сказала Женя и стала собирать со стола миски. Михаил протянул письмо, она кивнула и спрятала его б кармашек.
Когда девушка отошла с посудой, Шабанов с тихой яростью выругался.
— Что, Ваня, — сквозь зубы спросил Ягунин, — значится, все сызнова надо начинать?
Шабанов молчал.
— Вы тут про театры умные разговоры ведете, — зло продолжал Михаил, и вернувшаяся Женя с тревогой взглянула на его изменившееся лицо. — Кто и как царевичей играет… Хотя сами знаете, что зритель в нашем театре — это в лучшем случае обыватель, а в худшем — спекулянт, нэпщик. А чего им показывают со сцены? Скажи, Сурикова, что ты в гортеатре смотрела?
— Сейчас… — заторопилась Женя, обрадованная, что Ягунин наконец-то обратил на нее внимание. — «Рай и блудница», «Дон-Жуан Австрийский», «Госпожа Икс»…
— Это, выходит, для нас, да? Для большевиков, для комсомольцев такое? Мы революцию совершили, белых раздраконили, и на вот теперь! Оказывается, не мы, рабочий класс и беднейшее крестьянство, главные нынче люди, а эти… которых мы к стенке не успели поставить.
— Ладно про стенку-то, — заметил Шабанов. — Кровожадный какой… Что у нас в театрах неладные дела — это точно. Но широкий вывод из театров делать неправильно. Ленин сказал, что мы временно отступаем, так что не скули, Ягунин, а то без тебя тошно.
— Раз так, ежели смирились, так и ходите в свои театры сами, — сказал Ягунин насмешливо. — А я лучше пойду на выставку… Слыхали? Садово-огородного инвентаря. В аккурат возле вашего театра, в Доме крестьянина открылась. Это куда полезней, чем царевичам в ладошки хлопать до посинения. Пока!
— Ты что, обиделся, Миша? — дрогнувшим голосом спросила Женя, но Михаил, тряхнув чубом, не ответил и зашагал к выходу. Возле двери он задержался у доски «Бросили курить», прочитал написанные мелом фамилии — их было меньше десятка, усмехнулся и вышел из столовой.
— Зря он с плеча рубит, — сказал Шабанов Жене, когда они поднимались из полуподвала по лестнице. — Горячится, кислое с пресным путает…
— Он переживает… — серьезно сказала Женя. — А мы разве нет?
7
Нина должна была прийти через час-полтора, и потому Ягунин решил до семи вечера успеть сделать то, что он откладывал третий день: разобраться с бумагами, донесениями и сведениями, касающимися Жигулевского пивоваренного завода и его хозяев. Белов велел составить подробную справку, но зачем она ему, не сказал.
Бумажек было много. Оказывается, на главу фирмы «Товарищество Жигулевского пивоваренного завода А. Вакано и Ко» Самарское жандармское управление завело дело еще в 1915 году. Альфреда фон Вакано-Рихтера и его сына Владимира фон Вакано сильно подозревали в шпионаже в пользу Австро-Венгрии. Оснований для этого было достаточно. В донесениях приводились факты о попытках Вакано негласно связаться с неким влиятельным венцем. Приложен был текст телеграммы, которую Вакано-отец дал в Вену за месяц до начала мировой войны, о начале мобилизации в Самаре людей и лошадей. Агенты жандармерии доносили как о встрече Вакано в Самаре с двумя офицерами австрийской разведки, коих он зачем-то возил к Трубочному заводу, так и о стремлении пивовара к приобретению знакомств среди самарских военных. Отмечалось засилье немцев среди служащих завода. Но наиболее всего компрометировал его сбор сведений, который Вакано организовал через своих сотрудников не только в Самаре, но и в Царицыне, о пушечном заводе, о дальнобойности пушек. Сведения он передавал в Москву, в Австро-Венгерское генеральное консульство.
Результатом, как выяснил для себя Ягунин, стала высылка отца и сына Вакано в Бузулук сроком на два года.
Были в папке и другие материалы. Например, заключение судебно-следственной комиссии Самарского губернского комитета народной власти, датированное сентябрем 1917 года. В этой бумаге, составленной чиновниками Временного правительства, отец и сын фон Вакано не только полностью реабилитировались, но даже изображались чуть ли не жертвами царских сатрапов. А в других бумагах — опять…
Провозившись часа три, Михаил начал писать информационную сводку.
«Бывший владелец Жигулевского завода Альфред Вакано во время революции выехал в Вену»… — Перо у Ягунина было новое, острое, оно цеплялось за бумагу, из которой торчали чуть ли не щепки, но Михаил писал быстро — все равно ведь придется перепечатывать. — «Уезжая за границу, он свое имущество и часть ценностей оставил для сохранения своим сыновьям Лотарю и Льву Вакано, которые остались в Самаре. Потом они все поделили и не вернули отцу, а тот просил.
Лотарь Вакано — это австрийский подданный, живет в Жигулевском заводе. По сведениям если судить, то человек он хитрый и гибкий. Женат на бывшей проститутке Ольге Константиновне Шаминой, баба она ловкая, взяла его в руки. Завод сейчас арендуют четыре человека — Боярский, Лотарь Вакано, Лев Вакано и Фабер. У Лотаря есть капитал за границей. В квартире у него живет брат жены его, с женой, с которой Лотарь живет….».
— Черт!
Ягунин наморщил лоб и еще раз прочитал последнее предложение: ну и нагородил — где чья жена, кто с кем живет? Махнул рукой: сойдет, не роман пишет.
«Бывает у них часто друг семьи доктор Тимофеев… Лев Вакано имеет высшее образование, женат на бывшей графине…».
Зазвонил телефон. Михаил положил ручку, подошел к стене и снял трубку.
— Алло, Ягунин у аппарата…
— Это опять я, Нюся, — раздалось в трубке.
Нахмурясь, он слушал, что говорит ему буфетчица из «Паласа», но постепенно лицо его прояснялось.
— Спасибочко, Нюся, — сказал он. — Еще раз повторите-ка, где?
Повесил трубку, дал отбой. Сел за стол и принялся быстро дописывать сводку, решив заключить ее изложением конфликта, который произошел недавно между Вакано и завкомом арендуемого ими завода. Завком знать не знал, что желающих работать сверхурочно запирали в цехе розлива на всю ночь, что было прямым беззаконием…
В комнату заходили сотрудники, здоровались, что-то спрашивали, звонили по телефону, но Ягунину было не до них. Закончив наконец сводку, он отдал ее Беловой печатать, а затем заскочил к Левкину.
— Исай, сызнова нужна рубаха, — выпалил он с порога.
— Это чтобы нравиться той девице? — тотчас среагировал начфинхоз. — Она таки придет?
— Мне по делу нужна рубаха, Левкин. — Ягунин сердито потряс головой. — К семи я ей сказал. Ты в семь-то будешь, Левкин? Я уйду…
— Иди, — со вздохом сказал Исай и подошел к одному из шкафов, что стояли вдоль стен. — Бери!
Михаил поймал рубаху из темно-синего сатина, прикинул на глазок — годится.
— Так ты ее не гони, Исай, — буркнул он. — Ниной Ковалевой зовут…
— Ниной так Ниной, — равнодушно ответил Левкин, запирая шкаф на блестящий замочек.
У себя Ягунин переоделся и совсем было собрался уйти, когда вошли двое — Гриша Чурсинов, секретарь комсомольской ячейки Самгубчека, и с ним тощий, наголо стриженный парень с очень серьезным лицом.
— Знакомься, Федор Гаврилович, — сказал бодро Гриша, — это Ягунин, парень-гвоздь.
— Попов, — сказал худой парень. — А вы комсомолец?
— Ага, — сказал Ягунин. — Был. А Федор Попов — это не тот Федор Попов?
Чурсинову не понравились эти шуточки.
— Товарищу Федору Попову поручено организовать Первый райком РКСМ в Самаре, — хмурясь, разъяснил Гриша. — А то у нас каждая ячейка болтается сама по себе. И наша, между прочим, тоже, — добавил он самокритично. — Мы должны помочь.
— Знаете что, — сказал Ягунин настолько вежливо, насколько смог, — мне позарез бечь надо…
— Всегда тебе некогда, — неодобрительно сказал Чурсинов. — Ты хоть в партбилете последний субботник отметил?
— Отметил, отметил, — пробормотал Ягунин, двигаясь к выходу, — меня, понимаешь, люди ждут…
— До встречи, — кивнул ему Попов. — А с бандитом Поповым мы даже не родственники.
Торопился Михаил не зря: часы в вестибюле показывали, что на ходьбу осталось от силы десять минут.
…Свернув за угол на Самарскую, он чуть было не попал в объятия веселой компании, занявшей тротуар.
— Тьфу, черти! — От неожиданности Ягунин попятился.
— Дядя, не трусь, мы не черти, — крикнула ему разбитная девушка в косынке, цепляясь за локоть. — Мы вон кто!
Она подбородком указала на транспарант, где от руки, коряво, но зато очень размашисто было выведено: «Даешь ключи в социализм!» Ниже, буквами поменьше, была другая надпись: «Все на вечер — смычку с героями деревенского ликбеза!»
Ягунин, улыбаясь и хмурясь, попытался обойти компанию, но девчата и парни дурачились, загораживали дорогу. Бормоча: «По делу, братва, тороплюсь…» — он наконец прорвался сквозь веселый заслон. За спиной у него внезапно рявкнула гармошка и зычный голосина завел было частушку:
Закончить куплет ему, видимо, не дали.
Ягунин наддал, чуть не бегом перемахнул через улицу и сразу же отыскал взглядом облупленную кирпичную арку. Через нее был виден загаженный и захламленный двор — соседний с огромным двором «Паласа». С меньшей уверенностью он пробрался в конец двора. Пришлось лавировать между старыми бочками, штабелями ящиков, ларями для мусора. Ягунин догадался, что сюда выбрасывают всякую дрянь и отходы из «Паласа»: в глубине между дворами не было забора. Выбираясь из вонючего лабиринта, Михаил лицом к лицу столкнулся с Нюсей.
— Боже, наконец-то! — всплеснула она руками. — Идемте.
Она вывела Ягунина во двор «Паласа» и, приблизившись к зданию с тыла, толкнула малоприметную, наглухо забитую дверь. Доски с гвоздями оказались маскировкой, и вслед за буфетчицей Михаил шагнул в чернеющий проем.
— Давайте руку, — громко прошептала Нюся, и мягкие пальчики ухватили его ладонь.
Они прошли немного по коридорчику, темному и очень узкому, — Ягунин то и дело касался плечом стены.
— Здесь и ждите, — сказала Нюся, открывая дверь в кладовку. — Садитесь на этот ящик. Когда надо будет, приду за вами, хорошо?
Ягунин не ответил. Сел на пустой ящик. Ждать так ждать. Хоть окошко есть. Тусклое, грязное, но все же окошко.
…Не знал, не ведал Михаил Ягунин, что всего в двадцати метрах от него, а может и ближе, в непроницаемой чернильной тьме светились красные огоньки двух папирос. Курили и разговаривали вполголоса двое. Один из невидимых собеседников явно нервничал. Другой, напротив, говорил благодушно, елейничал.
Первый. А что я могу? Я в дурацком положении. Каждый шаг теперь с оглядкой. По рукам и ногам меня связал этот… краснозадый начальничек.
Второй. А ты развяжись, голубок. Возьми и развяжись. Тихонечко, без треска.
Первый. Убрать его, да? Переполошить всю Чеку? Это что, в наших интересах?
Второй. Наш интерес, голубок, чтоб дело шло. А так или эдак — уж вы сами сообразите.
Первый. Ничего, сообразим. Попробуем нынче ночью убить двух зайцев.
Второй (тихонько смеется). Ой, смотри, знаем, как за двумя зайцами гоняться… Не рано ль ты гоп сказал, голубок?
Первый. Не рано. Пронюхали. Я попробовал, ложный след им подкинул, как зайцы делают. Да вроде бы не вышло. Видно, не поверили.
Раздался негромкий, сложный стук: два удара, три быстрых, через паузу еще два. В освещенном прямоугольнике двери появилась Нюся.
— Наш воробушек в клетке, — сказала она шепотом и закрыла дверь.
— Пора, — сказал Первый.
Огоньки папирос одновременно погасли. Теперь хоть глаз выколи — темно…
8
В половине двенадцатого ночи возле дома, по счету третьего от угла Садовой и Симбирской улиц, возле этой ничем не примечательной двухэтажной кирпичной коробки с нелепой шпилястой башенкой на темени остановилась пролетка. Из нее выскочили двое, оба в кожаных фуражках и куртках, блестящих своими жесткими складочками в молочном свете луны. Легко перемахнув через ворота, они скрылись в глубине двора. Через некоторое время щелкнул запор калитки и двое в куртках вывели на улицу старушонку и долговязого лохмача в кальсонах и нижней рубахе. Тотчас из пролетки вылезли еще трое в коже. Один из них, плечистый и высокий, настоящий богатырь, поднялся на каменную приступку парадного и кулаком постучал. Гулкие удары раздробили тишину давно спящего квартала. Он постучал еще и еще. И вот внутри скрипнула половица и появилась полоса света.
Пожилой человек в халате, в шлепанцах, со свечой в дрожащей руке испуганно смотрел на дверь, сотрясающуюся от настойчивых ударов. В другой руке он держал охотничье ружье.
— Кто? Кто там? — срывающимся голосом спросил он.
— Откройте! ЧК! — донесся с улицы властный приказ.
— Господи, — прошептал старик. Пальцы его разжались, и ружье жестко стукнуло об пол. Шаркая, он просеменил к двери, открыл смотровой глазок и приник к нему. Дыру заслоняла грудь человека в кожаной тужурке.
— О господи… — снова прошептал старик. — Сейчас, минуточку… — бормотал он сдавленно, не делая попытки открыть дверь. — Сейчас… Только документик ваш…
Чиркнула спичка. Рука с темными курчавыми волосиками поднесла к глазку раскрытое удостоверение сотрудника ЧК.
— Понятые, подтвердите, — приказал кто-то из темноты.
Послышалась сипловатая скороговорка:
— Это я, Михал Лукич, я, Васька Свиридов, сосед ваш. Нас с тетей Маней назначили… В свидетели, что ли…
— Здесь я, Михаил Лукич, — пропел старушечий голосок.
Хозяин за дверью закрыл глаза, быстро-быстро закрестился.
Непослушными руками он отодвинул засов, снял цепочку.
Дверь распахнулась, отбросив дрожащего старика к стене. Вслед за людьми в кожаных куртках в сени зашли понятые.
У крыльца остался лишь один — тот самый, богатырского сложения человек, что стучал в парадное. Он сел в пролетку, копыта зацокали, но сразу смолкли: пролетка доехала до угла.
На Садовой восстановилась тишина.