1

— Прошу вас, товарищ Ягунин!

Вирн откинулся на спинку стула и приветливо кивнул Белову, вошедшему в кабинет вслед за Михаилом.

— Присаживайтесь. Закуривайте. Ах, да… Вам же нельзя… Да, да…

Лицо его выразило сочувствие, но оно казалось фальшивым из-за полного несоответствия того, что говорил Вирн и как говорил.

Белов тотчас полез за кисетом.

— Докладывайте, Ягунин, — сказал председатель Самгубчека, удобно устраиваясь в кресле, как бы для долгой беседы.

Ягунин устало потер ладонью глаза и с едва заметной усмешкой сказал:

— Собственно, нечего докладывать. Сбежал Башкатин. Я его вызывал сюда на полдевятого. А он деру дал. Словом… — Он безнадежно махнул рукой.

— Откуда знаете? — спросил Вирн.

— Проверил. Домой он больше не возвращался. Чай, перетрусил, что придется отвечать перед революционным законом. За клевету. Вот и навострился в бега.

— А вы не допускаете… — начал было Вирн, но Михаил, не дослушав, возразил:

— Нет, я в морге узнавал. И милиция не знает. Удрал он, и точка.

— Так…

Альберт Генрихович Вирн внимательно рассматривал ногти. Затем повернулся к молчаливо дымящему цигаркой Белову.

— А ваша точка зрения, Иван Степанович?

Белов поморгал, пожал плечами.

— Бес его знает. Вполне и сбежать мог. Ежли мне он в «Паласе» натрепался, тогда мог. Вот только… — Он на мгновение запнулся, подбирая слово.

— Что «только»? — живее, чем обычно, заинтересовался Вирн.

— Обстоятельство одно непонятное. Почему он домой-то с прогулки не вернулся?

— А он не вернулся? — поднял крутую бровь председатель.

— В том и дело. Михаил побывал у него дома нынче утром. Как-то не резонно. Ведь надо было что-то взять — барахлишко, скажем, ценности, наличность какую. Купцы народ обстоятельный.

Ягунин в миг отозвался:

— Вы этих сволочей плохо знаете. Не беспокойтесь, Башкатин своего не упустит. Мы-то с вами духом не чуем, где он был вчера вечером. А он небось все обстряпал, набил саквояжик золотишком и тю-тю. Вот помянете мои слова: недели через две объявится какая-нибудь купчая… — Он закашлялся, потянулся к графину, плеснул в стакан воды. Глотнул и закончил: — И потом, он же мне признался, что наклепал на ЧК. О чем, извиняюсь, разговор?

— Признался? — негромко переспросил Вирн.

— Мм… почти.

Ягунин снова потер набрякшие красные веки.

Альберт Генрихович остро взглянул.

— Плохо спите, товарищ Ягунин. Что так?

Михаил вздохнул.

— Да нет, ничего. — Он встал. — Я могу идти?

Поднялся и Белов.

— Идите, Ягунин, — кивнул председатель. — А вас, Иван Степанович, я попрошу задержаться на минутку.

Ягунин вышел. Белов присел на краешек стула, не касаясь стола. На минутку так на минутку, рассиживаться недосуг.

— А вам не кажется, Иван Степанович, что в истории с этими таинственными обысками замешан кто-нибудь из наших сотрудников?

Белов опешил, даже заморгал вдвое быстрее, чем обычно. Заволновался.

— Как это? Альберт Генрихович, ничего ведь не подтвердилось с этими обысками-то. Да и как можно об эдаком подумать?…

Однако председатель губчека, видно, подумал, прежде чем сказать.

— Иван Степанович! Я понимаю, что в такое поверить не просто. Когда на фронте мы воевали, там все было ясно: этот — друг, тот — враг. Так ведь?

— Не всегда, — ехидно сощурился Белов. — А помните, как было с Махно? Тоже союзником считался.

— Было такое, — бесстрастно согласился Вирн. — Хотя мы всегда понимали, кто есть Махно. А сейчас ситуация куда сложнее.

С началом НЭПа у нас должен быть особый взгляд — как рентгеновский луч. Слыхали про такой?

Белов кивнул, а может, качнул головой: была в его молчаливом ответе неопределенность.

— Очень хорошо. Знаете, как бывает? На взгляд — здоровяк, кровь с молоком, а на просвет, глядишь, чахотка в последней стадии. Чтобы в наше время работать в ЧК, так и надо смотреть, как аппарат доктора Рентгена, внутрь.

Вирн сделал паузу, усмехнулся.

— Только трудно это, конечно, внутрь смотреть и не ошибаться.

Белов опустил глаза.

— Кому-то надо и верить, — просто сказал он. — Без заглядываньев. На кого-то ведь опираться приходится.

— Верить? — Вирн иронически поморщился. — Давайте будем слепо верить.

Он выдвинул ящик стола и достал какую-то бумагу. Подержал на ладони, словно взвешивая, положил на стол.

— Это донесение милиции, — сказал он негромко, но кулак его побелел. — Сегодня ночью группой каких-то сотрудников ЧК ограблен бывший скотопромышленник Прошерстнев.

— Опять?! — вырвалось у Белова.

— Как видите. Сам Прошерстнев увезен неизвестно куда. Как раз в этот день он справлялся насчет выборки патента на торговлю кожами. Откликнулся на новую политику Советской власти. А вечером, вернее, ночью, арестован. Теперь по Самаре пойдет…

Вирн из-за стола прошел к двери и обратно.

— Дело поручаю вам, Белов. Рекомендую даром времени не терять.

Он взял милицейскую бумагу и положил перед Беловым.

— Пусть будет у вас.

Белов неспешно поднялся со стула, вынул из кармана цветастую тряпицу, высморкался, потом спрятал тряпочку — и все медленно, будто выигрывал время. Лист бумаги взял осторожно, с какой-то странной подозрительностью.

— Разрешите мне идти?

Вирн обронил только:

— Да.

Но когда Иван Степанович взялся за дверную ручку, сказал ему в спину — эффект получился прямо-таки театральный:

— Кстати, забыл вам сообщить. Гражданин Башкатин никуда не бежал. Вчера днем он был доставлен в больницу в бессознательном состоянии.

Белов замер, втянув голову в плечи.

Насладившись картиной, Вирн заключил:

— Подумайте над этим, Иван Степанович.

 

2

В большой полутемной комнате, тесно уставленной резной тяжелой мебелью, словно для богатырей купленной, царили запустение и беспорядок. Животастый комод с вытащенными ящиками, откуда торчало пестрое барахло, был отодвинут от стены. На полу валялся фикус, из разбитого горшка смотрели светло-коричневые корни, и это неприятно напоминало о насилии и смерти. Дверцы высоченного шкафа, изрезанные с особой затейливостью, были распахнуты настежь. Порядок был только на кряжистом столе из дуба — не сдвинешь такой и втроем. В него будто врос бронзовый письменный прибор с подсвечниками в виде полуприкрытых простынками дев. Рядом лежали толстая стеклянная ручка, чистые листы бумаги и массивное пресс-папье из бронзы — тоже часть прибора.

Белов провел пальцем по пыльному стеклу буфета, заполненного дешевой посудой, и посмотрел на палец.

— Значит, мамаша, ты нынче здесь не прибирала, — не спросил, а констатировал факт Белов, обращаясь к закутанной в шаль худой старушонке. Она стояла у порога и без смущения и любопытства следила за чекистами, осматривавшими комнаты.

— Какое!.. — Старушка вздохнула. — Чай, не до того… Утречком как забежала, гляжу: вона как тут! И скорей от греха подале. А то еще, глядишь, скажут: рылась да уворовала себе чего. А мне чужого, дорогой товарищ, не надо. Жила весь век у людей, и никто не попрекнул, не зарилась я на чужое. Вот и Михаил Лукич — вы спросите-ка его, он скажет: не такая, мол, тетка Маня… Не надо мне чужого добра, ну его. Одета, с голоду не помираю еще, и слава богу. А чтоб по сундукам…

— Ладно, ладно, — остановил Иван Степанович разговорчивую соседку, которая у Прошерстнева была за прислугу и дворника. Конечно, расспросить ее надобно как следует, но что-то неясное, что-то неосознанное беспокоило сейчас Белова. Какая-то щемящая неудовлетворенность — то ли ходом осмотра, то ли еще чем…

Он наклонился к столу, осторожно взял пресс-папье и увидел на промокашке четкий отпечаток чернил. Попробовал было разобрать, что там, сощурился, но потом качнул головой и бережно опустил бронзовую штуковину в большой конверт, а тот — в раскрытый докторский баул, стоящий на стуле.

— Так как же ты это, тетя Маня, никого вчера не рассмотрела? Столько народу было, и ни одногошеньки вспомнить не можешь? Ну хоть единственного, а?

— О господи! — Старуха снова вздохнула и перекрестилась. Зачастила: — Так рази увидишь ночью-то? Я же говорю: Ваську спросите, он в комнатах был, а я что? Кабы при свете, а то ведь цыкнули: «Жди, бабка, в прихожей!» А мне что? Коли уж приказали, так я с места не сойду, хошь ты меня режь. Ужасно я, дорогой товарищ, напугалась этой вашей Чеки, прямо трясло всю. А тот мужчина, что со мной в сенях остался, он мне говорит: «Ты, бабка, не бойся, тебе-то, мол, чего? Пущай хозяин твой, буржуй, трясется».

Разговаривая с дворничихой, Белов расхаживал по гостиной, пытаясь определить на глаз, был ли сегодня ночью обыкновенный квартирный грабеж или же эти ряженые чекисты искали что-то определенное, загодя им известное. Последние слова старухи его насторожили.

— Как ты сказала, тетя Маня? Который с тобой остался? А его-то хоть углядела?

Старуха пригорюнилась.

— Лицо-то в темноте рази разглядишь? По фигуре вроде видный, представительный такой мужчина. А со здоровьем у него, видать, неладно: кашляет, страсть!

— Кашляет?

— Кашляет, — удрученно повторила дворничиха. — Аж рукав грызет, болезный, чтоб тише, значит. Хотела я ему присоветовать, как от этой хрипотки избавиться, да чегой-то побоялась. А у меня, дорогой товарищ, еще от свекрови моей травка осталась. Как настоишь на кипяточке…

На лице Белова отразилось нетерпение.

— Потом, потом про травку, — мягко остановил он старуху. — Что еще про него можешь припомнить?

— Про этого, кашлюна-то? Да чего сказать? Он и был со мной в сенцах всего ничего. Позвал его кто-то, он и ушел в дом.

— Кто позвал? Как это было? Все говори, тетя Маня, до мелочей подробней. Мне все важно.

— А кто позвал, я и не знаю, дорогой товарищ. Высунулся какой-то из горницы и позвал: иди, говорит, в дом, протокол составлять надоть… И по фамилии, значит, окликнул…

Белов быстро заморгал:

— Неужто по фамилии?

— По фамилии, по фамилии, — обрадованно повторила тетя Маня, — только уж теперь я и не помню фамилии-то. Услыхать— это да, услыхала, да вот запамятовала. Со страху небось и мать родную забудешь как звали.

Белов крякнул: вот ведь, всегда так — главное она и забыла. «А почему главное? — подумал он. — Будто бы липовая фамилия что сказала…».

— Товарищ Белов!

Это Миша Айзенштат, высокий кудрявый парень, один из самых молодых сотрудников Самгубчека, закончил обыск в спальне.

— Вот, — сказал он с потаенной гордостью, — нашел окурок и два кусочка сухой грязи с отпечатками подошвы. А больше ничего интересного нет.

Он протянул Белову два серых конверта, но тот не взял их, кивнул на баул: положи, дескать, сам.

— Осмотри-ка, Миша, еще разик сенцы и крыльцо, — Белов почесал переносицу, подумал. — И скажи Жигалову, чтоб не торопился, некуда нам торопиться.

— Есть, товарищ Белов! — Сугубо штатский с виду, Миша преклонялся перед всем армейским — формой, командами, терминологией. Когда постановлением Совета Труда и Обороны чекистов приравняли по обеспечению к Красной Армии, он радовался громче всех — и отнюдь не потому, что пайки стали больше.

Иван Степанович подошел к баулу, взглянул, ладно ли уложены конверты. Подумав, вынул конверт с тяжелым пресс-папье: при переноске оно может помять другие вещдоки, надо его на дно.

Однако вместо этого Белов, осторожничая, вынул пресс-папье и опять поднес к глазам. Да, так и есть: на свежей промокашке ярко отпечаталось несколько строк. Если поднести к зеркалу…

Белов щурился, щурился, да, видно, углядел что-то, потому что лицо его стало напряженным. Он снова уложил конверт с пресс-папье — на этот раз на дно баула, щелкнул замком.

— Вот что, — не слишком приветливо сказал он тете Мане, сусликом торчавшей в дверях. — Покажи-ка мне, где живет этот сосед.

— Сосед?

— Да, да. Тот, что вчера был при обыске. Как его? Васька?

— Свиридов! — всплеснула руками дворничиха. — Так он на задах живет, где колодец. Только нет его дома сейчас, работает, чай, а то шляется где…

— А работает где?

— Баржи грузит, а где — не скажу. Волга большая. Да и не каждый раз она есть, работа то есть. Время, сами знаете, такое, что…

— А возвращается когда?

— Когда как. Больше к темну. А как «монаха» раздавит, так и ночью на карачках приползет.

— Миша! — позвал Белов. И появившемуся в дверях чекисту: — Как все закончишь, баул доставь ко мне, только ты осторожней с ним.

— Есть поосторожней!

Белов повернулся к дворничихе:

— Все-таки мы к Ваське сходим.

— Почему же не пойти, пойдем. Да нет его, ей-богу, нет — не время ему дома-то засиживаться, жевать-то и Ваське надо.

Через заднюю дверь, чтоб не помешать в сенях Айзенштату, они вышли во двор.

— Вон там живет Васька. — Старуха показала на флигель в соседнем дворе, хорошо различимый сквозь пролом в заборе. — Можно через дыру эту пролезть, а можно и через улицу. Мне-то через заборы не лазить, а вот Васька шастает, ему что…

— Давай обойдем, — предложил Белов.

Они прошли через чистый, выложенный битым кирпичом двор и с улицы приблизились к соседским воротам. Белов шагал быстро, но старуха семенила шустро и ничуть не отставала.

— Вот сюда, дорогой товарищ!

Белов толкнул ветхую калитку, к которой одним гвоздиком был прикреплен ржавый, стершийся от времени номер, рассмотреть цифры на нем было невозможно. Калитка со скрежетом отошла и зависла на нижней петле. Белов взглянул и неодобрительно покачал головой: до какого же запустения довел ты, Васька, свой домишко! Ни одного целого стекла, трухлявое крылечко провалилось, черная от гнили доска сорвалась с крыши и висит над порогом — некому убрать…

— Смотри-ко! — удивленно воскликнула дворничиха. — Не заперто, не висит замок-то!.. Стало быть, дома Васька, ей-ей, дома…

Белов постучал в дверь, однако в домике не отозвались.

— Может, спит или пьяный. Вы пошибче, дорогой товарищ.

Белов трижды грохнул кулаком, руку отшиб, но по-прежнему молчание было за дверью. Тогда он дернул за веревку щеколды, и дверь с тоненьким пением отошла. Белов вошел в темные сенцы, заставленные ведрами с остатками угля и водой, заваленные дровами и железками.

— Есть тут кто?

— Ай-ай, неужто ушел и не запер? — шепотом сетовала за спиной тетя Маня.

В потемках Белов нащупал ручку двери и дернул. Дверь легко отворилась. Смрадная комнатушка тонула в полутьме — на одном окошке висело одеяло, на другом — рваная полосатая рубаха. Солнце пробивалось сквозь щели, и в круглых солнечных столбиках мошкарой плясала пыль.

Белов вздрогнул.

На полу, лицом к двери, в черной луже лежал человек в нижнем белье. Горло его было наискось перерезано бритвой, глаза открыты.

— Ос-споди!.. — всхлипнула старуха.

 

3

Мохнатое закатное солнце устраивалось за Волгой на ночлег. Залив резким розовым светом верхушки мутно-синего леса правобережья, оно подкрасило походя дымы очередного пожара в Рождествено и пустило длинные прерывистые блики на серую ширь реки. Из лодки, приткнувшейся к столбику в шаге от берега, ощутимо тянуло смолой и свежей рыбой, и запахи эти были дороги Белову, потому что напоминали детство. Вокруг было безлюдно, только вдали, на бревнах у Полевого спуска, белели рубахи плотогонов.

Трудным и неприятным был для Белова уходящий день. Велев Чурсинову и Жигалову заняться трупом Васьки Свиридова, Иван Степанович с баулом в руке вернулся в губчека. Прежде чем пойти к экспертам, он поднялся на третий этаж и заглянул в комнату, где работали Ягунин, Шабанов и еще двое сотрудников секретно-оперативного отдела. На месте был только Ваня Шабанов. На вопрос, где Михаил, он только пожал плечами.

Белову очень надо было поговорить с Ягуниным, но ждать, когда тот заявится, он не мог: пора было идти с докладом к Вирну. У Шабанова он спросил как бы между прочим:

— Вы с ним, кажись, вместе ночуете? То есть в одном общежитии?

— Ну да, только… — На простоватом лице Вани промелькнуло смущение. — Только сегодня он чтой-то не ночевал.

— Совсем?

— Под утро заявился. А разве он не по заданию? Кожанка-то здесь ночевала, а он в рубахе левкинской. А что?

— Ничего. Все в порядке, — сказал Белов и заговорил с Шабановым о другом. На душе было скверно: вот и говори теперь с Вирном!

Потом он взял из стола Ягунина исписанный листок — черновик донесения о владельцах Жигулевского завода — и пошел к экспертам. В Самгубчека их было двое: старик Павлов, обслуживавший еще полицию, занимался почерками, документами, фальшивыми деньгами и всякой химией, а молодой самоучка Николай Мусинов, годившийся ему во внуки, ведал следами, пулями, оружием и прочими предметами трассологической криминальной науки.

— Через полчаса, — буркнул старичок-боровичок, кладя перед собой пресс-папье из дома Прошерстнева и лист ягунинского черновика.

Тут же, при Белове, он срезал промокашку с отпечатками и укрепил ее на освещенном лампой стекле. Пристроив рядом листок с образцом почерка, он взял лупу, склонился над стеклом и принялся попеременно скользить взглядом по обеим бумажкам. О Белове он, казалось, забыл. Иван Степанович ждать не стал: ему был хорошо известен характер старого эксперта. Раньше чем через полчаса заключение он не даст, даже если бы истина прояснилась сию минуту. Упрямство Павловых было легендарным: вот уже много поколений они упорно называли своих старших сыновей Павлами, и цепочка Павлов Павловичей Павловых терялась в глубине веков.

От экспертов Белов пошел в хозотдел, где Левкин подтвердил: да, Ягунин брал у него «оперативную» рубаху. Он добавил, что вчера вечером помещение ЧК убирала «такая беленькая милочка», которую он, Левкин, пристроил по рекомендации Ягунина.

— Может, он для нее нарядился, вы так не думаете? — спросил задумчиво Левкин.

Белов отшутился, но крошечная надежда встрепенулась: а вдруг парень ночку прогулял? Все-таки девятнадцать годков. И вздохнул: нет, на Ягунина не похоже.

Он едва успел об этом подумать, как столкнулся на лестнице с Михаилом.

— Зайдем ко мне, — смущенно мигая, предложил Белов. В кабинете же напустился решительно:

— Ты чегой-то в общежитии не ночуешь?

— А чё? — вроде бы удивился Михаил.

— А то, что я-то должен знать. Барышню завел, што ль?

— Какую барышню?! — оскорбился Ягунин. — Скажете… Ну не спалось, вот и все.

— Гулял, значит?

Ягунин не умел врать: на Белова не смотрел, челюсти сжал, будто злился.

— Давай тогда по-другому, — сказал Иван Степанович и шлепнул ладонью по столу. — Сотрудник Ягунин, доложи, где ты провел ночь?

— А чё мне скрывать? — Михаил глянул в глаза, и Белов понял: сейчас скажет. — Был в «Паласе». Там наводчик из губсоюза должен был появиться. Который с бандой снюхался. Ну вот…

— Ты-то откуда узнал? — спросил Белов.

— От Нюськи-буфетчицы. Позвонила давеча, я и пошел. Это у нас допрос или как понимать?

— Как хочешь. А дальше?

— Прождал до трех утра. До закрытия. А он так и не пришел, наводчик этот. Вы не верите мне, што ль? Я не пойму никак. Если не верите, то узнайте у Нюськи. Я не доложил, потому что… Ну, вы-то запретили мне в «Палас» ходить… А я считаю…

— Не уходи никуда до вечера, — хмуро перебил Белов. — Есть дела? Вот и займись. И напиши объяснение про эту ночь.

Когда Михаил вышел, Иван Степанович вызвал к себе по телефону Шабанова.

— Бегом дуй в «Палас», — приказал он ему и пояснил, что именно должен Шабанов уточнить у буфетчицы.

— Я, верно, буду у председателя. Как вернешься, найди.

Прежде чем идти к Вирну, Белов еще немного выждал и завернул к эксперту Павлову: как раз прошло ровнехонько полчаса.

— Почерки идентичны в нескольких элементах, — пробурчал старый эксперт.

— Ну, а чтоб наверняка сказать… — начал было Иван Степанович и умолк, видя, как розовеет затылок под белым пушком.

— Наверняка! — гневно фыркнул Павел Павлович. — По трем словечкам на промокашке! Профанация — вот как называются такие заключения «наверняка»…

Павлов уткнулся в бумаги, а Белов с тяжелым сердцем пошел к председателю Самгубчека Альберту Генриховичу Вирну…

…Иван Степанович поежился — конечно, не от того, что озяб: вечер был теплый, и даже от реки не шла прохлада. Он еще раз мысленно прокрутил — как в кинематографе, только со звуком— свое пребывание в кабинете у Вирна, и снова едкое чувство — смесь обиды и уязвленного самолюбия — поднялось к горлу, будто изжога. Нет-нет, железная правота Вирна не по нему. Если так всегда думать о людях, можно далеко зайти… И не туда.

Вирн с отсутствующим видом выслушал доклад Белова о результатах обследования в доме на Садовой, об убитом Свиридове, о «кашлюне». И лишь когда Белов сообщил о результатах графологической экспертизы, председатель Самгубчека поднял брови.

— Вы не видите между этими фактами прямую связь? — спросил он холодно.

— Пока что нет… Куча подозрений — и все, — пробормотал Белов и заморгал.

— А по-моему, надо быть слепым, чтобы не увидеть здесь логическую цепь. Вспомните, как упорно он пытался сбить нас со следа и как отговаривал узнавать о ночных обысках. Далее: его ложь о бегстве нэпмана Башкатина, который был найден в тяжелом состоянии. Помните? Что с ним Ягунин сделал, нам неизвестно. Далее…

Так же четко, сухо, колюче ложилась фраза за фразой, и Белову стало казаться, что Вирн давным-давно заготовил свою сверх-аргументированную речь и что председателю губчека не хватало лишь нескольких звеньев, чтобы сковать эту, как он выразился, «логическую цепь». И вот теперь Белов дал ему эти звенья.

— Я не хуже вашего знаю о его прошлых заслугах, Иван Степанович. Но я вижу сегодняшнего Ягунина. Зависть. Мелкобуржуазное бунтарство. Какие-то подозрительные девицы, коих он пытается пристроить у нас, в ЧК. Никакой самодисциплины. Наконец, возмутительная политическая слепота. Согласитесь, с таким набором можно оказаться в любом лагере. Утром вы мне внушали: надо верить. Имею ли я право — и вы, товарищ Белов, и вы! — верить своему сотруднику Ягунину, замешанному черт знает в чем?

— Погодите, Альберт Генрихович, — вяло возразил Белов. — Шабанов сейчас проверяет его алиби. Не надо спешить с выводами. А то ведь бывает разное…

— Что бывает разное? — сощурился Вирн.

— В двенадцатом году… В ссылке под Тобольском… — Белов не смотрел на Вирна, говорил с паузами. — Мы, значит, своего товарища одного… Фамилия не важно какая… Заподозрили, что доносит, и в лицо ему выложили. А он повесился… А продавал нас хозяйский сын. Вот так…

Вирн молчал. «Зачем я ему это рассказал? — вдруг подумал Белов. — Ему, Вирну, профессиональному революционеру, побольше меня хлебнувшему и тюрем, и ссылок».

— В Михаила я верю, — сказал он.

— Товарищ Белов, вы знаете, что партия поставила меня на пост председателя губчека, чтобы укрепить революционную дисциплину?

Конечно, Белов это знал, как помнил и другое: не кто иной, как Вирн был в свое время организатором ЧК в Самаре. Будучи на этом посту, он самолично поднял восстание в тылу банды изменника Сапожкова и спас тогда из бузулукской тюрьмы семьдесят смертников. Всего три месяца назад Вирн после двух лет ответственной работы в губкоме партии и губисполкоме был направлен «на коренное усиление» Самгубчека, где начальство четырежды менялось в течение года.

— Так вот, крепить революционную дисциплину мы начнем с самих себя. — Вирн смотрел на Белова в упор, не мигая. — Наши сотрудники должны быть вне подозрений — любых! И пусть лучше пострадает невиноватый, чем мы пропустим в свои ряды хоть малейший контрреволюционный элемент.

Белов не выдержал, резко ответил:

— Ягунин — особая статья. Путаник — да, но я за него… горой, как говорится. Наш он, да!

Лицо Вирна не дрогнуло. «Не человек — кремень», — мелькнуло у Белова.

— Иван Степанович, я уважаю ваше мнение. — Голос председателя ровен, вполне доброжелателен. — Но я не могу не считаться с фактами. Это мой служебный, мой партийный долг. Я органически не приемлю анархизм Ягунина, его внутреннюю расхлябанность, его заскоки. Я считаю, что при своей неустойчивости он способен на измену — да, да! Не возражайте — это моя точка зрения, хотя и я допускаю, что могу быть тенденциозен к сотруднику Ягунину.

Он привычно ходил по кабинету, выбрасывая отдельные фразы, будто бил короткими очередями.

— Именно поэтому я не хочу сам заниматься его делом. Занимайтесь вы. И если я ошибаюсь в Ягунине — докажите!

Белов хотел было ответить, да зазвонил телефон.

— Зайдите немедленно, — сказал в трубку Вирн.

Это вернулся из «Паласа» Шабанов.

То и дело вытирая ладонью потные лицо и шею, он докладывал:

— Буфетчица говорит: был. Она его держала в кладовке, а после провела за ширму, возле музыкантов. Там он сидел. Часов в двенадцать, говорит, она заглянула, а товарища, говорит, чекиста уже нет. Ну, она подумала, что вышел куда, может, по нужде. А как закрываться стали, она еще туда заглянула — нету!.. Видать раньше ушел, а в точности когда, сказать не может.

— Идите, Шабанов. Это все, — сказал Вирн.

Когда за Иваном захлопнулась дверь, председатель губчека остро взглянул на Белова.

— Что скажете, Иван Степанович?

— Придется… — хмуро сказал Белов. — Хоть до утра-то можно погодить?

— Решаете вы.

На том и закончился неприятный разговор…

…Его отвлекли шаги и голоса: по Полевому спуску, с горы, усеянной деревянными хибарками, к берегу приближались двое — толстая баба и старик в солдатской одежде. В предвечерней тишине над водой звонко разносилось:

— На кой те в Рождествено? Много рыбы-то?

— Да пудов десять, то-то и оно… Как дура, радовалась, нахватала…

— Неужто все — тухляк?

— Все не все… Люди не то едят. Ежли Христюк в Рождествене не возьмет…

— А Гуляев как же?

— Узлы вяжет, из Самары подается.

Голоса затихали, становились неразборчивыми. Иван Степанович прошел на нос лодки и спрыгнул на темный песок.

«Все-таки резон арестовать сейчас, — вздохнув, решил он. — Сейчас хоть народу поменьше».

 

4

Ягунин сидел за столом и, подперев кулаком лоб, машинально выводил на листке бумаги квадратики и кружки, старательно обводил линии. Над всей этой ерундовиной было крупно написано: «Объяснение» и даже начата первая фраза: «Я, Ягунин Михаил…» Впрочем, обе эти строчки были перечеркнуты. Не получалась нынче писанина — рука чертила шут знает что, а мысли гуляли далеко.

Дверь отворилась так стремительно, что он вздрогнул и откинулся на спинку стула. Вошли Белов, Шабанов и дежурный. «Че-гой-то вы?» — чуть было не спросил Михаил, но лицо начальника было неприятно чужим, и он промолчал.

Дальше началось что-то несусветное: Шабанов зашел к нему за спину, а Белов, подойдя, протянул руку ладонью вверх.

— Оружие на стол, — сказал он деловито. — Ты арестован, Ягунин. Давай-ка свою пушку!

Михаил вскочил и подался назад, но наткнулся на каменное плечо Ивана Шабанова. Михайлова рука царапнула кобуру.

— Я же по-русски тебе сказал: оружие на стол! — с укоризной повторил Белов. — С ремнем сымай.

— Та-а-к… — Глаза Михаила сузились, он в упор смотрел на Белова, стараясь поймать его взгляд, но это никак не удавалось. — Вот ты какой, товарищ Белов. П-поздравляю…

Впервые Ягунин назвал своего начальника на «ты».

Непослушными, дергающимися пальцами он отстегнул ремень с кобурой, опустил на стол.

— За что? — Голос его дрогнул.

— За что арестовывает ЧК? — тихо ответил Белов.

— Да как вы смеете! — взорвался Ягунин. — Меня, как бандита? Да для меня Советская власть — это же… это же… все! Все! Все!

Он закашлялся, зажал рукавом рот. «Ка-а-шляет, — вспомнилось Белову. — Аж рукав грызет, болезный…».

— Выпей водички и не ори, — посоветовал он.

Ягунин из-за локтя с презрением взглянул на него.

— Эх ты, — бросил он, откашлявшись. — Божий угодничек.

Он плюнул на пол и пошел к двери, Шабанов и дежурный двинулись за ним. У двери Шабанов с обидой оглянулся на Белова и угрюмо двинул бровями: нехорошо, мол!..

Иван Степанович остался один. Опустив плечи и чуть наклонив голову, он все смотрел на ягунинский ремень с кобурой. Потом, словно стирая оцепенение, медленно провел по лицу ладонью, свернул ремень и пошел к себе, на второй этаж. В кабинете открыл сейф, положил туда оружие Ягунина. Захлопнул дверцу и вынул из кармана часы.

Было без четверти десять.

 

5

В кабинете стало темно: в сети упало напряжение, и красный волосок лампочки можно было теперь разглядеть не щурясь. Белов взял с сейфа «семилинейку», зажег, убавил фитиль. Лампа все равно коптила, но возиться с ней не было охоты. Иван Степанович, угрюмо склонившись над столом, составлял «дело» — вернее, записывал на отдельные листки факты, бросающие тень на Ягунина как на соучастника переодетых бандитов. Листки он складывал в папку.

Приходили в голову, правда, и другие факты. Тоже учтенные Беловым. Скажем, такой: драка насмерть с бандитами в вестибюле «Паласа». Или другой: вряд ли стал бы Михаил обращаться к Левкину, собираясь участвовать в ночном обыске. Тем более что кожанка была ему кстати.

Однако что это за аргументы? Так, пух. Зато на другую чашу весов — на ту, куда он складывал улики, давили действительно тяжеленные факты. Вирн был прав, он имел основания сцепить эти звенья, чтобы получилась логическая цепь, И самая убийственная, самая серьезная улика — промокашка.

Иван Степанович в который раз придирчиво перечитал заключение графологической экспертизы. Что ж, впрямую здесь не сказано, но впрямую эксперты и не говорят. И без Павлова Белов видел, что почерк Михаила: стоит приложить зеркальце, и сразу проступят ягунинское «з» с острым треугольным хвостиком, и особенно «ф» — такое причудливое он ни у кого не встречал. Остальные буквы просто похожи, но эти две… Их можно с ходу занести в графу «особые приметы». Белов взял треклятую промокашку, перевернул ее и попытался рассмотреть на просвет, но тусклый свет лампы не пробивал бумагу. Только как ни крути, а даже безо всякого зеркала, без лампы и экспертиз видно: похож почерк на ягунинский, слишком похож.

Он расстегнул ворот гимнастерки, стиснул зубы. Какие бы ни были улики, подозревать Ягунина он не мог. Нет! Хоть режь — в такое поверить было невозможно. Это бессмыслица: Ягунин — и бандиты. Ягунин, который весь наружу, как братишка-матрос на митинге. Но чем докажешь? Чем?! А если и правда — перерожденец? Если он потерял веру в революцию, сбит с толку НЭПом? Он же люто ненавидит нэпманов, готов их всех — к ногтю. Защищать такого?..

Белов, вздохнув, открыл стол, взял аккуратный сверток, развернул. На четвертушке бумаги было напечатано на машинке: «Непременно съешь!» Кусок хлеба, переломленный попалам, и… не может быть! Пусть тонкий до прозрачности, но шматок, шматок настоящего сала! Ай да Лена!..

Откусив сразу полбутерброда, Иван Степанович придвинул к себе чистый лист, поморгал на него и вывел:

«Председателю Самарского губчека тов. Вирну А. Г.».

Старенькое перо, зацепившись за ворсинку паршивой бумаги, упустило кляксу. Белов досадливо поморщился, взял со стола свое бронзовое пресс-папье и попробовал промокнуть. Получилось плохо — чернила размазались по листку, и ясно почему: промокашка была старая, вся пропиталась чернилами. Иван Степанович сорвал верхний слой, скомкал, положил в пепельницу и свежей промокашкой просушил чернила.

Что?!

Рука его замерла. Он пристально взглянул на пресс-папье, потом перевернул его. На новенькой розовой промокашке ясно обозначилось фиолетовое пятно.

— Так, так, так…

В глазах Белова зажегся интерес. Он открыл папку и достал промокашку, подколотую скрепкой к акту экспертизы. Теперь он ее рассматривал иначе, чем раньше: весело, с удовольствием. Затем достал из пепельницы комочек, развернул.

— Так, так, так…

Белов встал, взволнованно огляделся, поправил гимнастерку, выбившуюся из-под ремня. Вынул часы.

Двадцать пять минут одиннадцатого. Он опять прошелся по комнате. На секунду остановился, словно заколебавшись, затем решительно смахнул в ящик стола все бумажки, кроме промокашки с актом эксперта: их сунул в нагрудный карман.

— Вроде бы все, — сказал он вслух.

Дунул на лампу, еще раз дунул. Комната окунулась в темноту: красный червячок под потолком не в счет.

Хлопнула дверь. Скрежетнул ключ. Шаги, торопливые, гулкие простучали, затихая, по коридору.

 

6

Темноту разорвала вспышка зажженной спички. Рука со спичкой зажгла фонарь. Белов, встав на стул, прицепил фонарь к люстре — вот теперь хорошо! Светлый круг лег на стол, из глубины вынырнули кресла, резной шкаф, кривенькое канапе. Ночью гостиная Прошерстнева выглядела иначе, привлекательней. Не так бросалась в глаза загроможденность лишними вещами, да и грязь была меньше заметна.

Белов в три погибели согнулся над столом. Взял бумажку, рассмотрел и отложил. Еще бумажка — это клочок газеты. Отшвырнул. Осмотрел пол у себя под ногами и вокруг. Полез под стол, вытащил оттуда плетенку для бумажного мусора.

— Ну-ка, поглядим… — сказал он вполголоса и высыпал бумажки на стол. Нетерпеливо разгребая их, он все искал что-то, но нет, того, что нужно, в бумажном мусоре, видно, не было.

— М-да… — Белов был явно разочарован. Тем не менее, он снова принялся разглядывать скомканные бумажки. Медленно, словно нехотя, разворачивал, бегло осматривал и бросал в корзину.

Из бесформенного газетного кома выпал и покатился застрявший в нем бумажный шарик. Белов еле успел подхватить его. Развернул.

— То-то же! — вырвалось у него.

На ладони у Ивана Степановича лежал листок промокашки, сорванный с пресс-папье.

Став на стул, Белов снял фонарь и поставил перед собой. Ладонью старательно разгладил мятую промокашку. Она была почти чистая, лишь несколько отпечатков пересекли ее вдоль и наискосок. Внимательно разглядывая ее, Белов глубоко задумался. Впервые за этот сумасшедший день на его лице появилось выражение удовлетворенности и даже — гляди-ка! — улыбка, сделавшая его немного похожим на японца. Белов достал из кармана сверток, не глядя развернул его, откусил от бутерброда.

Неожиданно в полной тишине раздался скрип отворяемой двери. Белов вздрогнул, непроизвольно схватился за кобуру.

— А я слышу, кто-то все ходит, ходит… — раздался старушечий голос, и в круге света появилась дворничиха тетя Маня в накинутом на плечи долгополом пальто. — Здравствуй, дорогой товарищ, поздненько ты чегой-то, — пропела она подобострастно.

— Разбудил я тебя, тетя Маня, — весело и без тени сочувствия отозвался Иван Степанович. — Ничего, делать тебе все одно нечего, а у нас, брат, служба…

— Да уж, — с пониманием вздохнула старуха. — А я тебя поджидала, дорогой товарищ, да-а… Фамилию-то я вспомнила… Того, что в сенках стоял, кашлюна.

— Да ну?!

— Вот и ну, вспомнила. Давеча, как рубить капусту начала, — и как стрельнет мне… Господи, думаю, да как же я забыла? Ягунин его фамилия, Ягунин!..

— Что-о? — Белов даже встал из-за стола, — Ты ничего не путаешь, тетя Маня?

— А чего мне путать? Чай, из ума еще не вышла. Так и сказал. Иди, говорит, товарищ Ягунин. Протокол писать надо. Он и пошел.

Белов озабоченно покачал головой.

— Ай-ай-ай! Вот это, я понимаю, фактик, да-а… Против такого не попрешь!.. Ну, тетя Маня, спасибо тебе такое, что…

Он махнул рукой и рассмеялся.

Дворничиха тоже попробовала засмеяться да не получилось. Больно уж странно вел себя товарищ начальник, а женщина она была, ох, подозрительная…