1

Тихо было на улице Самарской в пятом часу утра, сонно. Похоже, только солнце одно и проснулось — розовело вовсю на востоке. Солнцу что, жрать не просит. Обывателя же нужда заставила вспомнить поговорку: «Когда сплю, я обедаю». Немногие торопятся нынче на работу в такую рань. А кто вознамерился порыбачить, тот уже на Волге: рассвет надо встречать с удочкой, а не в пути.

Громыхнула дверь «Паласа», разрушила благостную тишину.

Швейцар и малорослый официант, уже одетые в цивильное, вышли на ступеньки.

— Охо-хо… — зевнул с потягом швейцар. — Вот на Усе я был — вот это клев, да. А что Быстренький? И не вздумайте туда, Николай Васильевич, никакого смысла…

— Однако же люди привозят, — нехотя возразил официант. — Лещи — закачаешься, по три фунта. И жирные, скажу я вам…

— Вы это видели или слышали? Вот в чем вопрос — возразил швейцар. — А то ведь, знаете, у Цицерона есть…

О чем они еще говорили, Шабанов не слышал: отошли уж далеко, да и ладно… Второй час пошел, как он, выбравшись из «Паласа», сидит на ящике в соседнем дворе. Сон одолевал, и Иван что только не придумывал, чтоб не задремать. Выцарапывал щепкой на куске штукатурки рожи, высчитывал, на какой день придется в будущем году Первомай, вспоминал слова всех частушек и песен, какие только знал… И все едино: нет-нет да и погружался непонятно куда и, только начав клониться долу, вздрагивал и тер глаза.

Когда начали выходить официанты и посудомойки, бороться с сонливостью стало чуть полегче: все-таки теперь он отвлекался. И, тем не менее, Нюсю чуть было не прозевал. Заторможенное сознание не среагировало вовремя на фигурку в темном жакете, выскользнувшую из дверей. Буфетчица отошла уже на полквартала, когда Шабанов как ужаленный вскочил: черт возьми, да это же она, Нюся!..

Гнаться за ней в открытую Шабанову нельзя было, и все-таки пришлось маленько наддать, чтобы не упустить из виду. Тем более что она свернула на Предтеченскую: вильнет там в подворотню, и гадай потом — в какую? Иван чуть ли не бежал до конца квартала, однако из-за угла высунулся осторожно. «Чегой-то она? Грехи замаливать вздумала? — пронеслось у него в голове. — Так ведь рань такая…».

Ворота церкви, к которой направлялась Нюся, были еще закрыты, возле них прикорнули две старухи богомолки, а может, и просто нищенки. Когда Нюся миновала двухэтажный дом с красивой резьбой на карнизе, из двора вышел высокий мужчина в кителе и штанах из грязноватого полотна. Шабанов еле успел метнуться за крыльцо, так неожиданно, всего шагах в двадцати от него появился этот тип.

Нехорошее предчувствие кольнуло Ивана Шабанова, когда он увидел, что человек в полотняном костюме догоняет Нюсю. Чекист сунул руку в карман, взвел курок нагана, и тут же подозрительный тип настиг буфетчицу. Нюся в испуге метнулась к стене, и Шабанов разглядел, что в руке у высокого мужчины блеснул нож. Выхватив наган, Иван нажал спусковой крючок.

Звука выстрела сам он словно и не различил, зато его услышали спящие богомолки. С причитаниями, пронзительно голося, они бросились от церкви в сторону Покровского садика, а человек в полотняном костюме выгнулся и упал ничком. На бегу Иван услышал, как гулко ударился он лбом о булыжник, как звякнул отскочивший нож.

У Нюси ноги подкосились. Бледная, она сидела на тротуаре, опершись на руку, и в ужасе смотрела на лежащего от нее в двух шагах человека. Шабанов перевернул его на спину.

— Так… — разочарованно и несколько удивленно сказал он. — Надо же… Наповал!

Нюся взглянула в лицо убитого, зажмурилась и крикнула пронзительно:

— Он!

В убитом она узнала человека, приходившего от Гаюсова.

Растерянно оглядывался сотрудник ЧК Иван Шабанов Надо было срочно звонить к своим, но откуда? И кто это сделает? Ему-то уйти нельзя ни от Нюси, захлебнувшейся в беззвучной истерике, ни от убитого.

— Эй, хозяин, выходи! — стукнул он кулачищем в ставню.

 

2

В госпитале Ягунину становилось невмоготу. Валяться на койке было не только скучно, но и стыдно: только что он участвовал в горячих событиях, напереживался с этим арестом, попробовал себя в настоящем деле — и вдруг покой, «абсолютный и безусловный покой», как надо и не надо повторяет красотка врачиха. Беспокоили его и мысли о беспомощной Нинке, но сильнее всего мучило сознание, что опять он упустил Гаюсова. В Бузулуке бывший дутовский разведчик ушел от чекистов, выпрыгнув во время допроса в сугроб из окна второго этажа. Время тогда было вечернее, и ему удалось скрыться. Теперь он снова выдрался из рук ЧК, и, конечно, винить в этом следовало только его, Михаила Ягунина.

С такими вот не слишком веселыми мыслями бродил он в ожидании завтрака по территории военного госпиталя, завернувшись в длиннополый халат из полосатый бумазеи. Его Михаилу презентовала сестра-хозяйка, молодящаяся блондинка с заячьей губой.

Ныла рука, зацепленная марлевым жгутом за шею, слабость после операции еще давала знать, и Михаилу приходилось присаживаться — то на лавочку возле клумбы, то на приступки корпуса. Через небрежно заделанный пролом в госпитальной стене он подолгу смотрел на безмятежную Волгу, ее лесистые берега, на желтую косу Аннаевского острова, который, по словам старожилов, из-за нынешней жары высунулся из воды как никогда, на гребешки и флюгера пивоваренного завода, на трубы электрической станции горводопровода, на серые завалы дровяных пристаней и складов, на молчащие лесопилки. А справа, по некогда монастырской земле, сбегали к Волге кособокие домишки Нового Афона — слободки извозчиков, рыбаков, лодочников и горшечников. Ягунин был уверен, что когда-нибудь на их месте построят прекрасные здания с белыми колоннами, башнями и изразцовой отделкой, и в каждом таком доме будет жить человек по сто, а то и больше. Но, сознательно приветствуя светлое будущее, он с потаенной симпатией вглядывался в муравейник неказистых хибар. Они напоминали ему деревню. Правда, в Старом Буяне на улицах зеленей да и сами улицы, ровные и широкие, не походили на беспорядочные извивы Нового Афона, но все-таки жили в слободе трудящиеся люди, а не всякая пузатая нечисть, как в центре, где-нибудь на Предтеченской или Панской.

Ягунин вдруг почувствовал, что ему захотелось курить. И не просто захотелось — желание затянуться махрой было прямо-таки нестерпимое. За год без курева с ним уже бывало такое раза четыре, но он приказывал себе: нельзя — значит нельзя, ша! Сейчас же он вдруг решил: закурю… «Может, полегчает, — мысленно оправдывался он, оглядываясь, где бы стрельнуть на самокрутку. — Душу отведу, и конец…».

Двор был пуст. Михаил подобрал одной рукой полы халата и быстро подошел к торцу больничного корпуса. В открытом окне светился пушок головы Никишина, который читал обрывки допотопного номера «Нивы», засаленного, что хоть картошку жарь.

— Никишин! — еще не дойдя до корпуса шагов двадцать, нетерпеливо крикнул Ягунин. — Выглянь-ка!

— Чегой-то ты? — тот показался в окне и, увидев Михаила, засмеялся. Просто так: язва, видать, отпустила.

— Найди табачку на цигарку, а?

— Тю! — изумился Никишин. — Да рази ж я курю? Эй! — Он притишил голос. — Гляди-ко!..

Ягунин обернулся. Молодая крутобедрая медсестра, выйдя из инфекционного барака, направлялась по дорожке в главный корпус. Проходя, она с заученным кокетством стрельнула на них глазками.

— Ишь, кралька-то, — расплылся Никишин. — Хороша, а?

Досадливо отмахнувшись, поскольку не переносил разговорчиков на подобные темы, Ягунин двинулся ко второму корпусу — «холерному бараку», как его называли, хотя ни одного больного холерой в военном госпитале не было, под них отдали бывшую земскую больницу.

— Эй, сдурел! Заразу схлопочешь! — испуганно крикнул ему вслед Никишин.

Скользнув взглядом по табличке «Инфекционное отделение», Михаил поднялся по ступенькам и вошел в барак. В коридоре было пусто, на столике дежурной сестры лежало начатое вязание. Он прошел дальше, прислушался. Совсем рядом, за дверью ближайшей к нему палаты, раздавались возбужденные мужские голоса. Он постучал…

…А там, за дверью, клокотали страсти: на одной из кроватей четверо больных с азартом бились в преферанс. Еще трое следили за игрой. В палате было душно и сумрачно от дыма; окна плотно зашторили простынями, даже форточку закрыли. Судя по горе окурков, игра шла всю ночь.

— Восемь пик! — торжествуя, сказал атлетического сложения брюнет с косой челкой, прилипшей ко лбу.

— О-о! — протянул пожилой игрок с мешочками под глазами. — Круто берете, Роман Сергеевич. — Но все равно вист.

— Увы, я пас, — вздохнул третий, востроносенький, с землистым от недосыпа лицом.

Стук в дверь переполошил их. Набросив на карты одеяло, пожилой улегся сверху. Остальные без единого слова разбежались по койкам. Из коридора сильно дернули, и табурет, задвинутый ножкой за дверную ручку, упал. В щель просунулась озадаченная физиономия Ягунина. Семь пар глаз с напряжением смотрели на него.

— Чего тебе, родимый? — до дурашливости простовато спросил брюнет с челкой, вставая с кровати навстречу вошедшему Ягунину.

— Извиняйте… Закурить не найдется? — вроде бы смущаясь, попросил Михаил. Глаза его шустро бегали по палате.

— Закурить? Ах, закурить! — Брюнет широко ухмыльнулся. — А как же! Это мы могем…

Не спуская глаз с Ягунина, он полез в тумбочку. Михаил внимательно следил за его рукой и отвел взгляд, когда убедился, что верзила с челкой достал папиросу.

— Давай, што ль, сам тебе запалю, а то дык вон у тебя с рукой-то, — сказал, продолжая ломать ваньку, брюнет. Вынул зажигалку, сделанную из винтовочного патрона, чиркнул. Когда Ягунин прикуривал, спросил между прочим, кивнув на перебинтованное плечо: — Сломал, браток?

— Не-е-т, — затягиваясь дымом, тоже простецки ответил Ягунин. — Кулачье…

— А-а… — уважительно протянул брюнет.

— Вы что безобразничаете?! — раздалось за спиной у Михаила. Обернувшись, он увидел рассерженную мордочку медсестры. — Это же инфекционный корпус! Сейчас же отсюда!..

«Брызни — зашипит», — подумал Михаил, глядя на красную от испуга и злости сестричку.

— Не знал, извиняйте… — пробормотал он и, уходя, крикнул уже в дверях: — Благодарствуйте за курево!..

«Глаза-то у них волчьи», — отметил про себя.

— Увидит Нина Дмитриевна, мне знаете как влетит? — сердито шептала медсестра, подталкивая Ягунина к выходу из корпуса.

— Иду, иду… — заговорщицки подмигнул ей Михаил. — Закурить, понимаешь, до жути хотел, а мой сосед некурящий…

— Ладно, ладно, идите! — торопила сестра.

Он вышел во двор и закашлялся: с отвычки аж душу драло, а ведь приятно! Побрел себе, щурясь от дыма и размышляя об увиденном. Сел на скамью, пустил облачко, откинулся на ребристую спинку. Если бы повернул голову направо, где окна главного корпуса, увидел бы Ольшанскую. Она смотрела на него, опершись рукой о подоконник. Губы ее были сжаты, красивое лицо сосредоточено.

Но Михаил задумался крепко и головой не вертел. Вывел его из этого состояния шум, донесшийся от ворот. Часовой не пускал какого-то красноармейца, сидящего на взмыленной лошади — темно-рыжие ее бока влажно блестели на солнце. Они что-то доказывали друг другу, и Михаил разобрал:

— А где пропуск?

— Так убили же…

— Не знаю!

— Пойди, дурень…

Михаилу вдруг подумалось о Белове: не его ли убили? «Еще накаркаешь, дурень», — ругнул он себя.

К часовому, придерживая подол, семенила пожилая медсестра.

— Боже мой! Убили! Боже мой! — раздался через секунду ее крик.

 

3

— Убили! Что творится-то!

— Человек был, эх!..

— Моего сынишку спас… Как глотошная схватила, а он спас…

— А что случилось?

— Доктора зарезали военного. Владимира Илларионовича…

— Убивцы, чтоб им!

Наверное, не менее полусотни обывателей — со всего квартала, не считая случайных, — толпилось во дворе, под аркой и возле дома на Саратовской улице. Посматривали на одноэтажный каменный особняк в глубине двора, вполголоса переговаривались, строили предположения, вспоминали добродетели убитого доктора, сетовали на лихое время. Иногда из малоподвижной, приглушенно галдящей толпы вырывался злой голос:

— До сих пор режут. Безобразие!

Или еще резче:

— А власти смотрят! Им что!

Плакала, утираясь концом платка, молодая женщина. Ее большой живот — видать, дохаживала последние недели — неприятно контрастировал с неестественно худыми руками и иссохшим лицом. Оживленно перешептывались, то и дело наклоняясь друг к другу, две одинаково пучеглазые, с одинаково поджатыми губами тетки — должно быть, сестры. Челноками сновали в толпе ребятишки.

Когда из особняка вышел Белов, передние, те, что толклись во дворе, приумолкли и выжидающе на него уставились. Однако спрашивать о чем-либо не решались, молча расступались, пропуская этого небольшого сосредоточенного человека. Но те, что стояли под аркой и за нею, на улице, не сразу среагировали на чекиста, и, проходя, Иван Степанович расслышал:

— Жестокость и зависть есть извечные качества человеческой натуры. Зло злом караем, зло и порождаем. Было так и будет вовек…

Ораторствовал хорошо одетый человек с коротким торсом и бородкой. Он стоял спиной к арке и никак не мог видеть приближавшегося Белова.

— А вот и не будет, папаша, — громко сказал Иван Степанович, пробираясь сквозь толпу. — Выкорчуем, дай только срок…

Вздрогнув, коротыш с бородкой, однако, сразу нашелся с ответом.

— Кривое дерево не выпрямить, пагубные страсти не вытравить, — пробормотал он, и Белов уловил в его речи ощутимый северный акцент — слишком отчетливо, без самарской растяжки произносил он звуки.

— Вот как? — Белов остановился. С жадным любопытством и боязливостью смотрели на него глаза зевак.

— Может, смирением попробовать? — жестко спросил Белов. — Ударившему по левой щеке подставить правую? Пусть бьют, пускай режут?

В толпе послышался заискивающий смех. Бородатый беспомощно оглядывался.

— Нет, почему же… только…

— Никаких только! — зло оборвал Белов. — Ни бандитам, ни другим врагам пощады не будет. Как там, в Евангелии, говорится? — Он заморгал, припоминая: — «Какою мерою меряете, такою, значит, и вам мерить будем…».

— Нет, ты ответь, товарищ, — схватил Белова за рукав заросший щетиной инвалид с костылем. — Долго так будет? Уж ежели докторов режут, это ж совсем пропадай…

— Недолго, солдат, — сказал серьезно Иван Степанович. — Выведем нечисть, скоро выведем… Слово тебе даю — этих тоже найдем.

Инвалид хмуро молчал. Очевидно, не слишком-то верил.

— Дай-то господь! — вздохнув, перекрестился коротенький с бородкой.

— Жди! Когда рак на горе…. — меняя голос, вякнул кто-то из толпы, но Белов, уже ни на кого не обращая внимания, направился к трамвайной остановке.

 

4

— Надо же, — досадовал Иван Степанович. — На учениях мажешь, а где не надо — в десятку!..

— Да не хотел я, — в который раз повторил Шабанов.

У себя в кабинете Белов перебирал вещи убитого Шабановым человека. Оглядел револьвер, отложил. Взял паспорт, прочитал вслух:

«Енин Андрей Викторович, 1889 года рождения. Из мещан…».

— Так, — сказал Белов спокойно. — Все, конечно, липа.

— А то! — поддакнул Шабанов.

Из паспорта выпал клочок бумаги.

— А это что такое? — пробормотал себе под нос Белов. — Угу. Квитанция издательства газеты «Коммуна».

Он осмотрел ее так и сяк.

— Интересно… Нюся не знает, что за квиток?

— Молчит она, — буркнул Шабанов.

— Где она сейчас?

— Здесь, в камере.

— Ага. Давай ее сюда. А этим, — Белов протянул квитанцию, — займись. Сходи в «Коммуну» и вообще…

Шабанов ушел, а Иван Степанович прикрыл газеткой револьвер и паспорт убитого. Так, чтобы было и спрятано, и видно. Однако подумал, вздохнул и сбросил все в ящик стола.

— Можно?

Это Шабанов привел буфетчицу. Глазами приказав сотруднику: иди, мол, занимайся своим делом, Иван Степанович перевел взгляд на Нюсю.

— Садитесь.

Странно, но она не казалась ни взволнованной, ни подавленной. В лице нет и тени страха, только безразличие, усталое безразличие.

Нюся молча подошла к столу, молча села.

— Анна Владимировна! Допрашивать я вас не стану. Одно хочу уразуметь: чем вы им не угодили? Вроде бы рисковали, нам голову морочили. И вдруг… Не резонно.

Она не отвечала, и, судя по выражению лица, не собиралась отвечать.

Наклонившись над столом, Белов сказал тихонько, будто опасался, что его услышат:

— Собирались сами к нам прийти, да?

Пристальный взгляд его не произвел на Нюсю никакого впечатления. Но все же она наконец-то разжала губы.

— Не надо мне вашей палочки-выручалочки. Нет, не собиралась.

Голос ее звучал тускло, безжизненно.

— Почему же они так с вами?

Она машинально ответила:

— Не знаю. Наверное, стала не нужна.

— Ага… Пожалуй, это резонно, — подхватил Белов, довольный, что она хоть чуть разговорилась. Вероятно, Нюся это заметила.

— Кстати, я и вам не нужна, — бросила она резко. — Так что не стоило тратить время на спасение… моей недрагоценной жизни.

— Почему же, — пожал плечами Белов. — А я уверен, что стоило.

Она подняла голову, лицо ее передернулось.

— Смотрю я на вас, господин чекист… Вы, наверное, очень себе нравитесь. — Она с откровенным презрением засмеялась. — Ах, какой я умный и хитрый! Как прекрасно все получилось. Не арестовали, от лютой смерти спасли. Осталось только получить благодарность. — Она замолчала, сглотнула комок. — Только вы ошиблись. Ненавижу я вас! Вместе с вашей лживой добротой ненавижу! — с силой выговорила она, однако же в ее голосе Белов услышал больше отчаяния, чем ненависти.

Он внимательно рассматривал ее милое измученное лицо с темными полукружьями под глазами и скорбной складкой в уголках губ. Иван Степанович нимало не придавал значения горестному всплеску эмоций Анны Звягиной-Здановской и думал он сейчас о том, что следовало бы дать ей денек-другой на успокоение и раздумье, и тогда бы… Но нельзя, время торопит! Он скрутил папиросу, закурил, подошел к окну. На углу напротив губчека бородатый очкарик в коротких, совсем не по росту штанах наклеивал на тумбу свежую афишу. Белов сощурился и прочитал: «Лекция о пользе детских садов». Где она состоится и когда, он не рассмотрел.

«А ей-то, ей-то чего надо? — подумал он с раздражением о Нюсе. — Самое бы разлюбезное дело для нее — детскими садами заниматься…».

Белов отошел от окна.

— Анна Владимировна — сказал он мягко. — Не надо себя подогревать. Я все едино не верю, что вы Советскую власть от души ненавидите. Потому как не за что вам ее ненавидеть. Фабрик и поместий у вас сроду не было. Отец ваш всю жизнь работал, как…

Она поспешно перебила его:

— Отца не трогайте! Он здесь ни при чем. Он верой и правдой вам служит — и хватит о нем!

Попыталась язвительно усмехнуться, но усмешка не получилась. Губы ее дернулись, лицо стало по-бабьи жалким.

— Вы правы. Отец ваш верой и правдой служил трудовому народу, — тихо и твердо сказал Белов. — До самого своего последнего часа.

— Что это значит? — Широко расставленные глаза Нюси с ужасом уставились на Белова. — Что вы говорите?!

— Да, Анна Владимировна. Вашего отца, а нашего дорогого товарища Владимира Илларионовича убили враги.

Как ни трудно это ему было, Иван Степанович смотрел на Нюсю, боялся, как бы чего плохого не стало.

— Убили, — с отсутствующим видом повторила Нюся. — Убили… Как это — убили?..

Она вдруг встала, начала осматривать кабинет, будто забыла, где и зачем находится, Сказала деловито, со странным спокойствием:

— Я пойду. Мне надо идти.

Направилась к двери, но, сделав два шага, обернулась. Растерянно уставилась на Белова.

— Извините… — пробормотала едва слышно. — Я забыла…

— Нет, я вас не задерживаю, — быстро ответил Иван Степанович. — Идите, поговорим позднее, идите. Только… будьте осторожны, Анна Владимировна.

— Да, — повторила Нюся безо всякого выражения. — Буду осторожна…

Белов черкнул на листке несколько слов.

— Возьмите пропуск!

Она взяла со стола бумажку, повернулась, пошла к двери. Движения ее были замедлены, как у сомнамбулы.

«Сломалась, — подумал Иван Степанович. — Не надо бы ее пускать».

Он подошел к телефону, покрутил ручку, назвал номер.

— Евгения? Быстро ко мне, — сказал озабоченно.

 

5

От губчека до дома, а котором снимала комнату Нюся, было чуть больше пяти кварталов, четверть часа неспешной ходьбы. Женя Сурикова, шедшая позади шагах в сорока, могла бы совсем не таиться: за всю дорогу Нюся так ни разу не обернулась, не остановилась. Только однажды, когда поравнялась с местом, где нынче утром на нее напал гаюсовский связной, всем телом вздрогнула и чуть замедлила шаг. Но только на секунду. Свернув на Крестьянской направо, она прошла еще с полквартала и скрылась в парадном дощатого двухэтажного дома с висящей над тротуаром верандой, сплошь увитой диким виноградом. Женя остановилась на другой стороне улицы, возле церковной ограды. Отсюда хорошо просматривалась вся улица, и в частности дом, куда зашла Нюся. Следовать за ней дальше не было смысла: и без того было известно, в какую именно квартиру вошла вдова поручика Звягина, в девичестве Здановская.

А та поднималась по визгливой лестнице так же отрешенно, как и шла, мертвенным, ничего не выражающим взглядом встретила открывшую ей дверь соседку и, не сказав ей и «спасибо», прошла в свою комнату. Похоже, Нюся забыла, зачем явилась домой: застыв у дверей, она силилась что-то вспомнить, но никак не могла, и страдание отражалось на ее лице. Со двора доносились визг пилы, грубый смех, голоса. Она обхватила руками голову, зажала уши и постояла еще и так.

Но вот она, видно, вспомнила. Опустила руки, подошла к комоду и выдвинула ящичек. Из-под кипы кружевных воротничков, манжет, вышитых батистовых платочков достала маленький никелированный браунинг. Села за стол. Сдвинула предохранитель, передернула ствол, досылая патрон. Подняла голову: с фотографии на стене смотрела пышноволосая девочка в гимназической форме. Она сидела на стуле с высокой спинкой, скрестя туфельки и опершись локтем на круглый подцветочник. Глаза у девочки были веселые, казалось, она едва сдерживалась, чтоб не рассмеяться.

Зато лицо Нюси вдруг стало злым. Она торопливо сунула браунинг в карман жакетки и, забыв на столе ключи, выбежала из комнаты. Увидев Нюсю, вышедшую из парадного и быстро удаляющуюся по Крестьянской от церкви, Сурикова пересекла улицу и, придерживаясь прежней дистанции, последовала за ней. Когда та свернула на Петроградскую, Женя с облегчением перевела дух: на этой богатой магазинами улице она могла держаться с Нюсей хоть рядом, не рискуя быть замеченной. С приходом НЭПа Петроградская улица стала мало чем отличаться от прежней Панской — главной торговой артерии Самары.

…Тем временем в нескольких кварталах от них, в помещении аптеки № 3 продолжался бестолковый спор на медицинскую тему. Огромный мужик в черной рубахе, галифе и лаптях бубнил очкастому продавцу:

— Ты пойми, мил человек, не с руки мне нынче хворать. Самый извоз. Ты мне дай такого, чтоб враз внутрях полегшало…

— Ты пойми, садовая голова, я же не знаю, что с тобой, — нетерпеливо пояснял продавец. — Покажись врачу, возьми рецепт.

— Да некогда мне по больницам мотаться! — гудел мужик.

— Но лечить-то от чего?

— Я ж толкую: так нутро и ломает, а ты смекай. Вам за это деньги плотють…

Женщины в очереди пересмеивались, лишь одна старушенция в черном платке бурчала:

— Бестолочь, у людей все время отнял, жди тут его…

— На тот свет небось успеешь, — оглянувшись на нее, серьезно пробасил лапотник и продолжал: — Давай какое есть лекарствие. Только бы полегшало.

Продавец зло ухмыльнулся.

— Ну хорошо. Плати шестьсот тридцать рублей. — Он поставил перед невежественным пациентом бутылку с микстурой. — Три раза в день по столовой ложке перед едой.

— То-то… — удовлетворенно пропыхтел мужик и шмякнул о прилавок дензнаками, Продавец, не считая, небрежно смахнул пачку в ящик: сотней больше, сотней меньше — не все ли равно? Если на базаре подержанные ботинки стоят сорок тысяч, а новые — все сто пятьдесят.

— Простите, вы куда? — Это он повернулся уже к другому посетителю — высоколобому подтянутому мужчине лет сорока, взявшемуся за крышку барьерчика-прилавка.

— На консультацию к провизору, — приглушенной скороговоркой отвечал тот. — По поводу глицериновой мази.

— Пожалуйста. Прошу. Вас ждут.

Голос продавца был будничен, движение, каким он поднял крышку, небрежно. Высоколобый торопливо прошел внутрь аптеки. Его проводил внимательнейшим взглядом старичок с бородкой клинышком, сидящий на деревянном диване невдалеке от дверей. Он уже давно прилежно листал толстенный журнал в хорошем, довоенном переплете.

Продавец перехватил его взгляд.

— Гражданин, вы задерживаете каталог. Что-нибудь выбрали? Имейте в виду: почти ничего, что в нем, у нас нет.

Старичок ехидно улыбнулся.

— Молодой человек, нехорошо посетителя торопить. Когда я выберу, тогда и отдам. Или в вашей аптеке другие порядки?

Продавец с пренебрежением пожал плечами.

— Извините, конечно. Просто каталог мне нужен.

— Мне тоже, — спокойно отпарировал старик с бородкой и неторопливо перелистнул страницу.

В аптеку вошла Нюся. Минуя очередь, она стремительно направилась к прилавку, подняла крышку. Продавец успел загородить ей дорогу.

— Пардон! Сюда нельзя посторонним!

— Я на консультацию к провизору, — запыхавшись, пробормотала Нюся. — Насчет… глицериновой мази…

На лице у продавца отразилась неуверенность.

— A-а… Это другое дело. Прошу вас, — все-таки сказал он, неохотно пропуская женщину и, к своему неудовольствию, опять поймал взгляд настырного старичка.

Снова звякнула дверь: вошла Женя. Сразу увидев, что Звягиной-Здановской в аптечном зале нет, она не стала подходить к прилавку: остановилась, удивленно расширив глаза — обозналась, мол, не туда зашла. На улице она растерянно огляделась: где телефон? Через улицу, наискосок от аптеки, высилось здание бывшего «Националя», ныне гостиницы Заволжского военного округа. Чуть не угодив под трамвай — вожатый аж голову втянул в плечи, — Сурикова перебежала рельсы и нырнула в прохладный вестибюль.

Через полминуты у Белова задребезжал телефон. Начальник секретно-оперативного отдела снял трубку.

— Иван Степанович! Она была у себя дома четверть часа. Только что забежала в аптеку номер три, бывшая Гутмана, на Саратовской.

— А ты почему не зашла за ней? Что она там покупает?!

— Нет ее в аптеке, нет! Я зашла, а ее нет!

— Смотри во все глаза! Сейчас будем!

Он повесил трубку, дал отбой и тотчас снова торопливо позвонил:

— Алло! Дежурный? Автомашину! И всех, кто есть в отделе, — со мной.

 

6

В самой дальней комнатке аптеки, заставленной банками, бутылями, коробочками и бумажными кулями, Гаюсов инструктировал руководителей ударных пятерок. Пока подошли только трое: кряжистый железнодорожный инженер с висячими усами, рослый хлыщеватый красавец с очень высоким от залысин лбом и скромный рябенький человечек в обмотках, с темными следами отпоротых карманов на гимнастерке. У каждой пятерки была своя локальная задача, и Гаюсов считал, что чем меньше боевики будут знать друг о друге, тем незначительней будут потери в случае провала.

Однако же ограничиться только сухим инструктажем Борис Аркадьевич, естественно, не мог: позер по натуре, он нуждался в театральщине, в эффектах. Стоя с вытянутой рукой возле батареи разноцветных банок и опираясь костяшками согнутых пальцев о столик, он говорил, обегая взглядом лица слушателей:

— Поздравляю вас, господа! Пора бездействия кончилась. Отныне мы уже не вправе распоряжаться собой — теперь наш ум, наши сердца, каждая минута жизни должны быть подчинены руководству Самарского освободительного центра. От его имени я и уполномочен с вами говорить.

Видимо, он все же перехватил с патетикой: породистое лицо хлыща поморщилось, железнодорожник напряженно смотрел в угол. Только человек в обмотках с восторгом пялил на него светлые свои глазки.

— Вы знаете, что именно вашим пятеркам придется особенно нелегко. — В голосе Гаюсова прозвучали драматические нотки. — Захват и уничтожение архивов ЧК потребуют от вас не только отчаянной смелости, но и невероятной быстроты действий… Я познакомлю вас с подробным планом операции, и мы вместе уточним боевые задачи каждой пятерки. А несколько позднее вы встретитесь с одним из руководителей нашего освободительного движения. Этот человек обладает всей полнотой власти…

Дверь распахнулась. На пороге стояла Нюся. При виде Гаюсова лицо ее вспыхнуло радостью, в которой, впрочем, было что-то от безумия.

— Ты!.. — с горечью и болью выкрикнула она с порога. — Ты! Подлец!

Изумленный, Гаюсов не успел и слова сказать: застыв в своей античной позе, он смотрел, как Нюся вынула из кармана браунинг, как медленно подняла руку с оружием и выстрелила ему в лицо. Но нажала она на спусковой крючок слишком резко, ствол нырнул, и пуля, выпущенная с расстояния пяти шагов, не задела Гаюсова.

Звуки двух выстрелов почти слились: сидевший возле двери белоглазый человек в обмотках не промахнулся. Дернувшись, как от толчка, Нюся выронила блестящий браунинг. Опустилась на колени, прижимая руку к груди, и мягко ткнулась лицом в какой-то мешок.

Гаюсов бросился к двери и щелкнул задвижкой.

— Быстро! — скомандовал он, засовывая в карман бумажки, которые минутой раньше разложил на столе. Он подбежал к окну, выдернул шпингалет из гнезда, толкнул раму. — Уходим через дворы! О следующей встрече известим, как обычно. Быстро! Сейчас здесь начнется.

Первым выскочил на подоконник лысоватый хлыщ. За ним, мешая друг другу, выбрались железнодорожник и мужичонка. Гаюсов носком штиблеты повернул голову Нюси. Лицо ее уже стало изжелта-бледным, из уголка рта и носа стекали темно-красные струйки, впитываясь в мешковину.

— Да-а… — Гаюсов скрипнул зубами, отвернулся и взялся за оконную раму…

В дверь нерешительно толкнулись, послышались взволнованные женские голоса:

— Соломона Давыдовича позвать…

— Ой, осторожно вы…

— А почему я? Сама и сбегай…

— Нет, я, я…

Затем за дверью стало тихо. И только минут через пять забухали шаги. От могучего удара Шабанова дверь чуть не слетела с петель, а задвижка согнулась, будто жестяная. Четверо чекистов — среди них Женя и Белов — вломились в комнатку. Звякнули задетые кем-то склянки, разбилась, упав со столика, желтого стекла бутылка. Запахло не то эфиром, не то еще чем-то аптечным.

— В окно! — крикнул Белов. — Шабанов, Коничев, живо!

Женя, присев на корточки, смотрела на Нюсю. Отогнула веко, попыталась нащупать пульс. Подняла глаза на начальника.

Видно, взгляд Жени сказал ему все.

— Эх, Анна Владимировна!.. — Белов закусил губу, быстро-быстро заморгал. — Как же это я… Ах ты, незадача какая…

— Товарищ Белов, — доложил молоденький сотрудник с порога. — Все задержанные в кабинете.

— А провизор?

— Тут. Аптечные барышни сбегали.

— Ладно, пошли, — хмурясь, сказал Белов.

 

7

В стеклянных шкафах, уходивших вдоль стен под самый потолок, было столько пробирок, склянок, пузырьков и бутылок с хвостами рецептов, что чекисты старались ходить по провизорскому кабинету бочком, только бы ненароком чего не задеть. Сам хозяин провизорской, курчавый, обильно седеющий брюнет в шлепанцах и жилете — прибежал из дому, в чем был, — сидел на кожаном диване и перепуганно таращился на Белова поверх пенсне. А тот говорил:

— Стало быть, так-таки ничего и не знаете? Хорошо. Были дома? В вашей аптеке собирается контра, человека убивают, а вы, значит, и в ус не дуете? Извините, Соломон Давыдович, не резонно в эдаком положении отпираться и не умно…

Провизор скорбно вздохнул.

— Э-эх, гражданин следователь! Разве я имею чем объяснить? Или я не понимаю, что вы мне все равно не поверите? Разве я мог даже себе представить, что на старости лет попаду в такую историю? Наверное, я сейчас сплю и вижу кошмарный сон. У меня же трое детей, гражданин следователь! Или я похож на заговорщика, или как? Клянусь вам, я честный старый человек. Поверьте мне!

— Ну, хорошо, честный так честный. — Белову до боли зубной неприятна была эта жалобная болтовня. — Как же бандиты оказались у вас?

— Откуда мне знать? Или я свят дух? Всем в аптеке известно, что у меня сегодня домашний день. Откуда я могу видеть, что в аптеке? Абсолютно сумасшедшее дело!

В комнату вошли Женя, Коничев, а с ними еще двое — аптечный продавец в овальных очечках и старик с бородкой клинышком — тот, что листал каталог.

— Иван Степанович, этот вот — продавец розничного отдела, — сказала Женя. — Он их пропускал.

Белов кивнул.

— А этот господинчик, когда стали стрелять, выскочил из аптеки и попытался удрать. Я его и задержала.

— Угу, — мельком посмотрев в их сторону, опять кивнул Белов. — Сядьте на диван, граждане.

Усаживаясь с краешку, старик удрученно вздохнул, вытер лоб платочком. Продавец продолжал стоять. Покусывая нижнюю губу, он смотрел себе под ноги.

— Ладно, продолжим, — обратился к нему Белов. — Может, вы проясните, кто это собирался у вас нынче? Или тоже ничегошеньки не знаете?

Продавец молчал, не поднимая глаз.

— Тоже не знаете, — вздохнул Иван Степанович. — Как хотите. Придется вам про все договаривать в губчека. Узнай-ка, Сурикова, проверку там закончили?

Женя вышла. Белов достал из кармашка гимнастерки фотокарточку Гаюсова и показал провизору.

— А этот субъект вам тоже незнакомый?

Тот пристально вгляделся в фотоснимок, даже губы оттопырил от напряжения. Сокрушенно развел руками:

— Уверяю вас…. Совершенно незнакомый субъект.

Чекист показал карточку продавцу, но тот равнодушно пожал плечами. Ему, похоже, сейчас было все равно.

— Так знаете?

— Нет. Не видел никогда.

— Э-э… Простите, — послышался с дивана робкий голос старичка. — Вы разрешите… Я взглянуть…

Он взял фотоснимок, повернул его к свету, отставив руку и подняв бровь.

— Позвольте, — почти возмущенно забормотал он. — Так это же… — Он повернулся к продавцу. — Ради бога, я прошу меня простить, но полчаса назад он приходил к вам. Да-да, по поводу глицериновой мази… Я очень хорошо помню эти слова.

— Какая еще глицериновая мазь?! — взвизгнул провизор, тряся седыми кудрями. — Что это за такая нелепая глупость — глицериновая мазь?! Какая может быть консультация?!

Он задыхался от негодования, а старичок спокойно продолжал;

— Ваш гражданин продавец сказал, что его ждут — этого человека, который на фотографической карточке изображен. И, насколько я помню, назад он не выходил.

— Врете! — окрысился продавец, срывая с носа очки. — Ничего вы не видели! Стопроцентная клевета! Да-да, не видели вы ничего!

Старичок смешался.

— Н-не знаю… Но я готов поручиться, — осторожно выговорил он слово «поручиться», — что этого молодого человека я хорошо запомнил. Поверьте.

Провизор обернулся к побледневшему продавцу.

— Как вы могли, Александр Петрович, — с отвращением сказал он, и в голосе его послышались слезы. — В нашей аптеке!.. Это же, это же… свинство!

— Куда же он в таком случае делся? — спросил Белов, уже просто так, не надеясь на ответ.

Продавец молчал, нервно покусывая губы.

— Проверка закончена, — сообщила, приоткрыв дверь, Женя. — Там одни старухи. Можно их отпустить?

— Ага, — сказал Белов несколько рассеянно. — А этих — в машину! — он указал на продавца и провизора.

— Боже, боже мой! — воскликнул Соломон Давыдович, хватаясь за виски и горестно раскачиваясь.

— Идите же! — зло прикрикнул на него продавец. — Вам-то что!

Когда чекисты увели арестованных, Иван Степанович подсел на диван к старичку.

— Чего же вы, папаша, убегать надумали? — совсем уж благожелательно сказал Белов. И похлопал его по рукаву.

— Простите… Когда господь хочет человека наказать, он отнимает у него весь его разум. Знаете, когда стреляют, я… не могу. Растерялся, знаете ли… Вот и решил… подальше…

Белов еле заметно улыбнулся; по всему было видно, что чистенький старичок ему чем-то симпатичен. Но тут же посерьезнел глазами и спросил;

— Что еще скажете про этого самого человека, который на фото?

Старичок потер переносицу, подумал. Ответил с запинкой:

— Пожалуй, больше ничего я не могу о нем сказать. Сегодня я впервые увидел его здесь. Так что… Хотя, впрочем…

Он замолчал, поднял на Белова выцветшие, некогда голубые глаза.

— Знаете, товарищ начальник… Когда я читал каталог, к продавцу все время подходили люди. В основном… ну, все такие крепкие мужчины. И все они шли на какую-то консультацию по глицериновой мази. Меня это несколько удивляло. Они не производили впечатления больных. И они совсем не были похожи на специалистов по медикаментам. Знаете, дело это есть очень тонкое — фармацея…

Задумавшись, Белов словно забыл о собеседнике.

— Товарищ командир, — услышал он умоляющий голос старичка. — Вы разрешите мне уходить?

— Да-да, — рассеянно произнес Белов. — Конечно, идите. Только разрешите на ваш документик взглянуть… Запишу на всякий случай. Может, что уточнить придется.

— К вашим услугам, — с вежливейшим полупоклоном старик подал паспорт. — В любое время, Гюнтер Макс Иванович, проживаю на Соборной улице, в доме Загатовой. Всегда к вашим услугам.

— Макс Иванович Гюнтер, — старательно вспоминая, заморгал Белов. — Это не возле… нет, недалеко от вас нашли?.. Вы еще показания нам давали… Нашему товарищу.

— Да-да, — чуть ли не радостно подхватил Гюнтер. — По поводу одного смертельного эпизода на территории квартала, где я проживаю? Если не секрет, удалось ли что-нибудь выяснить?

— Секрет, Макс Иванович, — весело сказал Белов. — А за помощь вам спасибо от лица чрезвычайной комиссии.

Он протянул ладонь.

— Что вы, что вы… — бормотал Гюнтер, опасливо пожимая чекисту руку, — я так рад…

Когда он ушел, Белов сосредоточился, припоминая.

«Где же я еще слышал эту фамилию — Гюнтер? — Какое-то полустертое воспоминание так и разъедало мозг. — Немец, перец, колбаса… Что немец, так это по разговору слышно, а вот Гюнтер… Гюнтер, Гюнтер, Гюнтер…».

Он даже зажмурился, и тут вдруг так и вспыхнуло перед глазами: листок, исписанный почерком Михаила Ягунина, черновик донесения о фон Вакано, владельцах Жигулевского пивоваренного завода. Эту бумажонку он носил Павлу Павловичу Павлову на экспертизу, как же можно было забыть! Ну, конечно: там, среди лиц австрийской и немецкой национальности, приближенных к Вакано, была фамилия Гюнтер и, кажется… Так-так… Именно мастера-пивовара!..

«Частенько что-то он суется нам под ноги», — промелькнуло у Белова, но размышлять над этим было ему недосуг…