ПРИ ЖИЗНИ Горького меня приняли в Союз писателей. Прислали кандидатскую карточку с факсимиле великого писателя и с подписью тогдашнего секретаря Союза Щербакова, имя которого после его смерти ненадолго было присвоено городу Рыбинску.
Документ, конечно, меня обрадовал.
Архангельская писательская организация провозгласила меня своим уполномоченным – тогда еще ответственных секретарей не было – и направила меня в Москву на пленум Союза, дабы стать в курсе писательских дел.
Приехал. Нужен ночлег, а Москва гостиницами еще не была богата.
В Союзе писателей служил некто популярный устроитель по частым ночлежным квартирам и похоронным делам Арий Давыдович.
Правда, в своей деятельности он иногда допускал легко исправимые ошибочки, например, он заказал гроб для умершего Ивана Никаноровича Розанова, а адресовал его Ивану Никаноровичу Молчанову, чем не весьма обидел усопшего, и не ахти как порадовал здравствующего поэта.
Впрочем, я не об этом. Арий Давыдович дал мне записочку с адресом к одной благодетельнице. Прихожу. Квартира – три комнаты. Хозяйка откормленная, тяжеловесная. На пальцах золото, на запястьях тоже, на шее и на груди разноцветные бусы, брови густые, в глазах глубокая пустота, говорит с отзвуком в ноздрях. А лет ей за полсотни. Берет она у меня Ариеву записочку, а вместе с ней и десять рублей за ночлег, показывает комнатку с кроваткой и табуреткой:
– Устраивайтесь. Никто вас здесь не потревожит. Вот тут умывальник, туалет… Ботинки снимите, вот вам тапочки…
Но спать еще рано. Кто же вечером спит? От безделья знакомлюсь с домашней работницей: чья, отколь, получаешь сколь и так далее. Она отвечает:
– Мы звенигородские, из колхоза ушедши. Куда денешься, пришлось в городской хомут влезть. А платит хозяйка помесячно двадцать рублей на ейных харчах, а работка всякая. А спанье мое в кладовке, вот глянь. Сами на бархате спят, а я вот туточки. Ни повернуться, ни ног протянуть…
Я не стал ее больше ни о чем расспрашивать, накинулся на хозяйку и говорю:
– Не знаю, кто вы такая и знать не хочу. Вижу, что вы ужасная эксплуататорша. Смотрите, в какой темнице содержите домработницу! Хуже тюремной камеры. Я тоже в деревне батрачил, но там я спал рядом с хозяином на полатях. Оба вместе на потолочинах сучки пересчитывали, да тараканьи бега устраивали. Не буду я у такой чуждой элементки ночевать! Звоните Арию Давыдовичу, пусть направит меня по другому адресу…
Хозяйка закрылась в своей богато обставленной комнате, слышу, верещит по телефону:
– Арий Давыдович, вы мне сегодня прислали очень неуживчивого клиента. Завел ссору и не желает у меня ночевать, требует, чтобы его отвели в другое место. Пожалуйста…
Прошло несколько минут, приходит какой-то посланник от Ария Давыдовича и вежливо предлагает мне поехать с ним в Замоскворечье на ночлег к одной нуждающейся, так он и сказал, писательнице. Я согласился, быстро оделся, взял у хозяйки выброшенную на стол десятку. Хозяйка успела мне вслед сказать ласковые слова:
– Никогда я ваших книг не видела, не читала, и не знаю, кто вы, но знаю, что вы сегодня у меня из бюджета вырвали десять рублей. Этого я не забуду, каприз с вашей стороны не благородный…
Уходя, я простился с домработницей и пожелал ей счастливо вернуться в деревню.
Провожатый доставил меня на ночлег к пожилых лет писательнице.
Ее уже нет в живых, и поминать по имени нет надобности.
Писательница вскипятила воду на примусе, заварила чай, за чаем завела беседу о нравах писателей, кого-то хваля, кого-то понося. Затем стала читать собственные стихи, после стихов – рассказ о том, как батрачка вышла из-под власти кулака и стала депутаткой райсовета.
Я молча слушал и не мог ни хвалить, ни хаять.
Писательница тяжело вздохнула и сказала:
– Печатаюсь очень редко. Приходится по милости Ария Давыдовича пускать ночлежников для прожиточного минимума. Кстати, с вас десять рублей, такая такса.
– Извините, вот вам десятка. У нас на Вологодчине раньше на постоялых дворах ночлежники рассчитывались после ночлега.
Она взяла деньги и сказала:
– Вижу, мои произведения вас не затронули. А вот теперь я вас удивлю необычайно. Хотите?
Десятку спрятала в комод, с комода достала папку и раскрыла на столе отпечатанную на машинке рукопись, испещренную на полях пометками.
– Это моя повесть. Читал сам Горький. Здесь сто сорок восемь его пометок. Снова работала, но повесть пока нигде не могу пристроить… Носила в одно место этот черновик с горьковскими пометками, дают за него триста рублей. Дешево! Это же Горький! А не хотите ли дать все пятьсот… Попридержала. Знаю, дадут, да и прибавят. Это же Горький!
– Это же спекуляция именем великого писателя! – не выдержал я. – Вы, пожилая женщина, постыдились бы торговать горьковской, оказанной вам помощью. Вот вам и нравы, а вы тоже не правы. До свидания. Пусть останутся вам мои десять рублей, а ночевать я у вас не стану. Можете считать капризом с моей стороны, но не могу…
Кое-как я провел ту ночь на Северном вокзале.
Наутро пришел на пленум Союза писателей с заспанными глазами и больной головой…