Прошли первые два года подготовительных работ по строительству собора. Около двухсот раз заседала комиссия. Но заметного на строительной площадке еще ничего не показалось.

Третий год строительства Казанского собора был наиболее плодотворен. В этот год шестнадцатого мая по старому календарному стилю Петербург отмечал свое первое столетие. И Воронихин мог только сожалеть о том, что высочайшим особам не пришла ранее в головы мысль о строительстве грандиозного собора на Невском проспекте. Ведь как было бы преотлично и знаменательно к такому юбилею иметь Петербургу столь величественное сооружение.

В теплый майский день в добром расположении духа Андрей Никифорович вместе с супругой шел от своей дачи с Петербургской стороны по наплавному мосту, упиравшемуся одним концом в берег Невы против главного входа в Летний сад. Скрипели дощатые помосты на плашкоутах, слегка покачиваемых на волнах. На Дворцовой набережной было многолюдно. По-праздничному нарядно одетая публика огромной толпой двигалась к памятнику Петра Великого. На Сенатской площади состоялся парад гвардии под командованием самого Александра Первого. После молебствия был произведен пушечный салют с Петропавловской крепости. Таким же салютом грянули сто десять орудий с корабля «Гавриил», стоявшего на Невском рейде. На палубе «Гавриила» находился знаменитый Петровский ботик «Дедушка русского флота». Четыре столетних старца, помнившие Петра Первого, несли почетную вахту около ботика. Трехцветные флаги развевались на всех домах. На улицах было тесно от гуляющих жителей столицы и приезжей из окрестностей публики. Напротив Академии художеств толпа наблюдала за гонкой лодочников-матросов. На Дворцовой площади, на Марсовом поле, в Летнем саду – повсюду были гулянья.

Во дворце царь принимал депутацию с поздравлениями от верноподданных, а в Петропавловском соборе и около толпились горожане и пришедшие мужики-сермяжники поклониться гробнице основателя города Петра Первого. Как ни весел был день столетия Петербурга, Воронихина это мало развлекало. Посмотрев на парад гвардейцев и на военный корабль, стоявший против кунсткамеры, он предложил супруге отправиться с ним на строительную площадку собора. Они прошли к Екатерининскому каналу, где, невзирая на праздник, люди безропотно отрабатывали положенные восемнадцать часов в сутки. И как не трудиться землекопам и каменщикам, если день полтины стоит! Удивило Воронихина другое: он увидел здесь главного контролера-надсмотрщика Ивана Егоровича Старова! Ему ли, знаменитому строителю Таврического дворца, находиться тут в такой торжественный день?.. Воронихин знал, что Старову за наблюдение по строительству Казанского собора выплачивается как контролеру ежедневно по шесть рублей, что это на старости лет его почти единственный заработок. Знал Андрей Никифорович и то, что к нему как к молодому архитектору, смело принявшему на себя задачу – построить грандиозный собор, Старов относился со скрытым недоверием. Поэтому, увидев Старова, производившего какие-то записи и не предчувствуя доброго с ним разговора, Воронихин попросил жену пройти в чертежную, а сам направился к Старову.

– Честь и почтение Ивану Егоровичу, с праздничком вас! – шагая по дощатым настилам, проговорил на ходу Воронихин. – В такой-то день, а беспокойство проявляете?

– Как же, Андрей Никифорович, приходится. Забота возложена комиссией… чуть что, и я на старости лет тоже в ответе. Вот и хожу, интерес имею все знать, все высчитать и соразмерить. У нас, у старичков, – опыт, да мы и раньше не были опрометчивы. Мы на легкость сооружений не рассчитывали. Стены моего Таврического дворца и тысячу и две тысячи лет простоят и фундамент не шелохнется. Боюсь я, Андрей Никифорович, как бы вашу громаду через полста лет не стали каменщики разбирать, как угрожающую падением?.. Или, по-вашему, после нас хоть потоп?..

– Не извольте, Иван Егорович, по живому панихиду служить. За прочность сооружения хоть сейчас своей головой ручаться могу, – сухо ответил Воронихин. – Да, Иван Егорович, поручусь. Тяжесть собора будет не малая, а разве мелки котлованы? Разве мало землицы вынуто? Свыше трех тысяч свай вбито! Плиты тосненской с песочком уложено свыше шестисот кубических сажен. Цоколь соорудим из крепчайшего гранита. На такой подошве все мироздание устоит!..

– Я говорю не об этом, – возразил Старов. – Я вот о чем: наружность стен собора составляет около пяти тысяч квадратных сажен. Всю облицовку собора вы усматриваете сделать из пудостского камня. Пудостский камень, легко добывается, его можно пилой пилить, ножом резать. Правда, добытый из земли на поверхность, он проветривается и затвердевает. Но достаточно ли этого затвердения? Посмотрим, Андрей Никифорович, и подумаем…

Они прошли к месту, куда складывались глыбы пудостского камня самой различной толщины. Воронихин шел нехотя, хмурился. Старов семенящей походкой бежал впереди него и, прикрывая шарфом шею, покашливая, с хрипотой в голосе говорил:

– Известное дело, Андрей Никифорович, близко и удобно доставлять сюда пудостский камень. Подрядчики на этом деле наживутся, не прогорят. Но как этот дешевый и мягкотелый, с позволения сказать, камень отразится на дальнейшей судьбе строения? Вот полюбуйтесь: туг три сорта по цвету, а по прочности есть ли разница, не нахожу. Турфяной песочно-желтый, серый раковистый и белый ноздреватый. Вот эта ноздреватость и пористость камня в условиях сырого климата – чем отличается наша, столица – всегда будет вредна при любом строении. Ноздреватый камень, впитывая в себя сырость, подвержен постепенному разрушению, теряет свою естественную окраску, не говоря уже о том, что, крошась, камень через десятилетия изуродует любую, приданную ему каменотесцем форму. В этом материале заложена опасность быстрого разрушения, а пестрота его не придает красоты внешности собора, на что рассчитывает высочайше утвержденный проект.

– Вы отчасти правильно предостерегаете, Иван Егорович, – согласился Воронихин, – все эти слабые свойства пудостского камня давно известны. И все же петербургские строители должны быть благодарны природе, что такой камень есть у нас под боком. А с недостатками, что вы перечислили, легко бороться, надобно только поработать над пудостским камнем, доделать то, что недоделала или исказила в нем природа.

– Интересно, что вы затеваете супротив матушки-природы? – спросил не без лукавства Старов.

– Извольте, Иван Егорович, выслушать меня. На помощь нам в этом деле придут каменотесцы и штукатуры. Есть у меня хороший мастер на все руки по камню, человек-самородок Самсон Суханов, он без лишних слов доказал, что ноздреватую пористость камня можно навечно зашпаклевать – затереть рижским алебастром да еще для вящей крепости и однообразного колера по цвету камня окрасить его известковой краской соответственного раствора… Этот Самсон Суханов – вологодский мужичок, простяга, уже во многих работах как способный каменотес и подрядчик отличился. Берется он всю колоннаду поставить и кое-что по мрамору внутри собора сделать. И я осмелюсь доверить ему подряд на работы этак на двадцать тысяч рублей…

– Крупные подряды дозволяются только по усмотрению самого государя. Едва ли царь может дозволить простому мужику на такую сумму подряд, – усомнился и возразил Старов. – Но что касаемо затирания ноздреватостей на камне алебастром и известью, пожалуй, заслуживает проверки на опыте.

– Проверено. Не раз проверено, – ответил Воронихин. – Прочность получается превыше ожиданий. Тот же Суханов на примерах доказал, что из пудостского камня не только колонны и прочие громоздкие работы можно выполнять, но и более изящные и тонкие, как-то: балясины, капители к колоннам – все можно делать красиво и прочно.

– Не представляю себе, как мужик будет хотя бы из этого податливого камня делать коринфского ордера сложные капители? – удивился Старов.

– Мужик наш все может сделать, лишь бы ему увидеть, что делается и как. Он понятлив, зорок и рукоделен. Это даже иностранцы отмечают, – ответил опять на возражение Старова Воронихин, – и убедить мне вас, Иван Егорович, в этом не трудно. Пойдем-ка в сарай, посмотрим, я покажу вам две модели капителей, какие должны быть на наружных колоннах собора.

Они зашли в небольшой тесовый сарай, заполненный разными инструментами, образцами скульптурной лепки, различными орнаментами для фризов, кронштейнами, наличниками и всякими моделями, представленными на выбор архитектора. Воронихин снял рогожу с одной капители, сделанной из пудостского камня, затем обнажил вторую, такую же в точности модель и сказал:

– Вот, Иван Егорович, одну из них сделал по заказу нашему скульптор Генрих Берри, и государь утвердил ее как образец, а вторую сделал Самсон Суханов. А теперь вы мне удостоверьте, которая из них и кем делана?

Старов внимательно и долго молча разглядывал ту и другую модель и, не найдя в них совершенно никакой разницы, сказал:

– Да тут и сам ваятель Федот Шубин не определит. Сделаны будто бы обе одним резцом!..

– Нет, разными резцами, разными руками. Стоит только одну из них перевернуть, и вы можете увидеть чуть заметную внизу отметку – две буквы «С», что означает Самсон Суханов!.. А я еще добавил бы две буквы «С» – самородок, самоучка!.. – с торжествующей улыбкой проговорил Воронихин.

– Да, такому человеку можно доверить и крупный подряд на работы, – согласился Старов, – только я советовал бы вам, Андрей Никифорович, двадцатитысячный подряд разделить на два по десять тысяч; на десятитысячные суммы царь предоставил графу Строганову заключать контракты без его высочайшего соизволения. А с графом вам обо всем договориться проще. Если я не ошибаюсь, вы тоже в графской сорочке родились? – схитрил Старов.

– Вполне возможно, господин статский советник и кавалер Иван Егорович, блюститель дел моих и приставной контролер. Вполне возможно, что и в графской сорочке я родился. Но это к делу отношения не имеет. Да будет прощена мне, Иван Егорович, моя прямота, а скажу вам, что думаю и чувствую. Вы лично и вся ваша Казанского собора комиссия – люди обремененные чинами; некоторые из вас, того и гляди, могут рухнуть под тяжестью орденов, однако не это вас всех удручает. А удручает недоверие ко мне, не имеющему ни академического образования, ни крупных, построенных мною, украшающих столицу зданий. И вдруг мне такое поручение свыше вашей воли – построить собор, который и посмертно может увековечить память строителя. А это напрасно вас тревожит. Что греха таить, буду стремиться сделать такое, дабы и меня слава не обошла, не объехала, если ей даже палки в колеса вознамерятся вставлять.

– Без оных не обойдется, такое наше дело, – заметил Старов, усмехаясь и глядя в сторону.

– Обошлось бы, если б не было завистливых ненавистников…

– Так построен белый свет, – заключил Старов и впереди Воронихина вышел из сарая на строительную площадку. Простившись с Андреем Никифоровичем, он пробрался проходным двором на Мойку, где его ожидали раскрашенный ялик и двое дремавших гребцов.

Воронихин еще долго ходил по площадке, следил за слаженной работой каменщиков; спускался в погреба и подвалы, проверял растворы извести и качество просеянного через сита песка. И думал он о том, что с этим старым архитектором, Иваном Егоровичем, еще придется ему столкнуться: «Выстою, удержусь, но только жалко тратить время на возражения и доводы… И зачем мне эти контролеры, хотя бы самые именитые? Ведь на других стройках – Мраморного дворца, Невской лавры, Михайловского замка – посторонние архитекторы не вмешивались в деятельность главных строителей. Значит, меня считают недостаточно опытным, полагают, что непосильную работу взял на себя?..»

До позднего светлого майского вечера пробыл Воронихин на стройке. Осмотрел только что привезенный с чугунолитейного завода Карла Берда образец чугунной базы для колонн; он узнал, что Берд запросил за изготовление баз по три рубля с полтиной с пуда. Таких баз под все колонны и пилястры надо свыше трехсот штук, весом десятки тысяч пудов. Воронихин вновь прикинул в уме стоимость заказа и сказал приказчику, доставившему образец базы:

– Передайте Берду, хоть он и не православный, но грешно ему надувать Казанскую божию мать. Наш заводчик Демидов просит по два с полтиной за каждый пуд чугуна, вылитый в базу, а директор заводов государственной Берг-Коллегии господин Гаскония обещает дать нам базы из самого чистейшего чугуна без пузырей дешевле демидовских на тридцать копеек в пуде… Будем брать, что выгоднее, однако и на качество литья еще посмотрим…

Так, в заботах и трудах шли дни, недели и месяцы. Воронихин следил за работами, ежедневно и подолгу бывал на строительстве, выезжал иногда на каменоломни в Пудость, под Гатчину и к Выборгу. За деятельностью Воронихина наблюдали контролеры, и особенно придирчиво – член комиссии придворный архитектор пятого класса Старов. И всегда на защите самостоятельности зодчего Воронихина стоял шеф строительства граф Строганов, смотревший на постоянно заседавшую комиссию не весьма приветливо.

В 1802 году комиссия заседала семьдесят пять раз.

В 1803 году понадобилось ей сто четырнадцать заседаний, в 1804 году – сто двадцать семь. На каждом заседании разбиралось пять-шесть деловых вопросов. Такая чрезмерная опекаемость мешала Воронихину, отвлекала его от многотрудных повседневных дел, затягивала и затягивала строительство, неизменно увеличивая статью расходов. Но так или иначе, дело двигалось, и в начале 1804 года Воронихин доложил комиссии, что «в течение лета нынешнего года здание имеет быть возвышено в стенах церкви до четырех, а колоннады с портиками до трех сажен от поверхности полов».

Андрей Никифорович требовал от заседавших господ деятельной помощи в добыче и доставке двух миллионов штук кирпича, заключения контрактов на изготовление оконных дубовых рам и дверей с запорами, а также контрактов на часть живописных и скульптурных работ.

В этом же 1804 году между Воронихиным и Старовым произошло бурное столкновение.

Некто Берра, мастер по выполнению моделей, по заказу комиссии изготовил крупную, из пятисот пудов алебастра модель проездной части будущей колоннады собора. Глава «казанской комиссии» Старов четыре года вынашивал недовольство воронихинским проектом собора. Наконец, ему показалось, что, несмотря на крупнейшие затраты по строительству, пришла пора выступить против Воронихина, разнести его расчеты в пух и прах, не оставить камня на камне от всей его почти четырехлетней работы. Он начал действовать решительно и открыто. В комиссию на предмет тщательного рассмотрения им было в официальной грамоте заявлено: 1) Боковые проезды по обеим сторонам строящейся колоннады с пролетом шириною одиннадцать аршин и прямым перекрытием представляют серьезную опасность, могут рухнуть и вызвать тем самым тяжкие разрушения и людские жертвы. 2) Не меньшую опасность представляет центральная часть собора – купол, основанием которому служат узкие пилястры и тонкие купольные столбы…

Комиссия не могла не прийти в смятение после столь внушительного предостережения. Своим рапортом Старов навел на них страх и ужас и как бы снимал с себя ответственность за возможные последствия. Воронихину срочно было предложено дать ответ на замечания старого зодчего.

Завязался длительный спор, в котором далеко не сразу родилась истина. Ни тот ни другой из спорщиков не прибегали к строго научным техническим расчетам, подтверждающим их правоту или ошибочность, путем вычислений тяжестей купала, сводов пролетов, а также мощности и сопротивления опор, поддерживающих перекрытия, ибо способы расчетов в ту пору еще не применялись. Свои опасения Старов выводил из того, что ему в знатных зданиях примеров подобных находить не приходилось. И это понятно: Старов не знал тех примеров строительства, на которые опирался отлично знакомый с европейской архитектурой Воронихин. В своих подробных объяснениях Андрей Никифорович ссылался на то, что перекрытия в пролетах безопасны, ибо они основной тяжестью ложатся на столбы и закреплены подвесной горизонтальной железной затяжкой. Подобное устройство он видел при изучении Луврской колоннады в Париже. Что касается опасений Старова за устойчивость купола, то Воронихин, знакомый с мировой литературой о зодчестве, привел примеры, подтверждающие смелость его решений в сочетании всех легких и стройных частей купола. Правда, подобных примеров купольных перекрытий не было в России, не было еще столь воздушных композиций ни в одном из храмов.

Воронихин, убеждая Старова примерами из европейской архитектуры, ссылался на собор Павла в Лондоне, собор Марка в Венеции, Богоматери в Милане и другие убедительные примеры. Однако доказательства Воронихина не убедили Старова. Тогда комиссия, не зная, чью занять сторону, передала недоведенный до согласия спор двух архитекторов на решение самого графа Строганова, дабы тот, вникнув в суть сего разномыслия, пригласил на предмет заключения еще сведущих, способных разобраться окончательно.

Граф дал этому делу ход, не дозволяя ни малейшего бездействия в строительстве собора. С Воронихиным у него состоялся прямой, откровенный разговор. Догадываясь о скрытой зависти Старова к Воронихину, граф сказал:

– Андре, я верю тебе. И убежден в твоей правоте полностью. Этого, пожалуй, было бы достаточно. Но я хочу оправдать тебя в глазах всей комиссии и опытом доказать Старову правильность проекта. Я предлагаю построить модель проездного пролета в три раза меньшую натуральной величины из материалов, предназначенных для строительства. Составим комиссию из представителей от министерств, позовем физико-математиков из Академии наук, а от Академии художеств в ту комиссию введем Андреяна Захарова, и пусть они о прочности модели суждение имеют…

Воронихин согласился с предложением графа, но предупредил:

– Дорого обойдется такая модель. А сметой она не предусмотрена.

– Не беда. У нас есть деньги на шаблоны. Расходуй. Но знай, что на перекрытие возложим тяжесть втрое наибольшую против натуральной, тогда ее выдержка окажется безоговорочно трижды убедительной! Ручаешься, Андре?

– Ручаюсь, ваше сиятельство. Не рухнет и под тройной тяжестью!..

– С богом, приступай к делу!..

Семь месяцев под наблюдением Воронихина строилась модель проездного пролета. Наконец, когда она была в полной готовности, комиссия, «состоящая из сословий долженствующих иметь все сведения к тому нужные», приступила к беспристрастному исследованию и апробации модели. В заседании приняли участие члены комиссии от министерств – юстиции, внутренних дел, инженерного департамента, академики, статские и тайные советники и генералы.

Модель благополучно выдержала все испытания и была одобрена.

Старову пришлось сдаться. На его «сумнения и опасения» по поводу купола собора не было даже должным образом отвечено.