Федот поселился на Васильевском острове, неподалеку от рыбного рынка, в тесной клетушке у солдатки-вдовы. На табуретке около тощей деревянной кровати он приспособился со своим ремеслом. С утра до поздней ночи пилил, вырезал из кости табакерки, иконки, уховертки и крестики. По пятницам он уходил на базар продавать свои изделия. Продажа не отнимала много времени. Не скупясь и не торгуясь, богатые бары брали нарасхват товар у неизвестного скромного костореза. Иногда покупатели спрашивали:
– Это твоя работа, любезный, или ты перекупаешь?
– Моя собственная.
– Гм… недурно… Ну, а набалдашник к трости ты можешь, к примеру, сделать?
– Могу сделать с собачьей головой, могу любого вида выточить, какой прикажете.
– А ларец для драгоценностей?
– И ларец могу.
– Можешь? Ну, так вот, молодец, вырежь-ка мне ларец, да такой, какого ни у кого нет. Понял? Какого никогда и никому ты не делывал…
И Федот уходил опять на неделю в свою конуру и трудился, изобретая новые рисунки для замысловатых изделий. Жизнь понемногу устраивалась. Заработок оказался достаточным. И Федот Шубной решил, прежде чем идти к земляку своему Ломоносову, стать «питеряком». Он купил себе новый кафтан, поддевку, приобрел крепкие, пахнущие ворванью сапоги, а хозяйка сшила и вышила ему косоворотку.
Однажды в воскресный день, после обедни, Федот направился к Ломоносову. Робко подошел он к небольшому каменному дому, где квартировал Михайло Васильевич, поднялся по чугунной лестнице на второй этаж, осторожно дернул дверную ручку, потом постучал чуть-чуть слышно. В полумраке он не разглядел, кто открыл ему дверь. Обтерев ноги о половик, Федот вошел в помещение и не успел осмотреться, как из комнаты показался гладко выбритый, улыбающийся человек. «Наверно он» – подумал Шубной и, чувствуя, как бьется у него сердце, спросил:
– Могу ли я видеть Михаила Васильевича?
– Добро пожаловать, это я и есть! – Узковатые глаза Ломоносова блеснули приветливым огоньком. – Проходи, молодой человек, хоть я и не знаю тебя, но обличие что-то очень знакомое, наше, холмогорское. Садись, рассказывай, кто ты, чей да откуда и чем я могу услужить…
Федот на минуту оторопел. Он представлял себе знаменитого земляка совсем иным. Ломоносов выглядел очень простым, доступным и ласковым. Не было на нем ни шитого золотом красного камзола, про который он много раз слышал в Денисовке от Васюка Редькина, ни припудренных буклей. Лобастая голова Ломоносова была гладко выбрита. Лицо припухлое, нежное, не как у простолюдина. Когда Ломоносов улыбался и разговаривал журчащим голосом, подбородок его слегка вздрагивал. Одет он был запросто, по-домашнему: на нем была рубаха с расстегнутым воротом, короткие черные бархатные штаны, белые чулки и кожаные туфли, украшенные металлическими застежками.
Не выпуская из рук шапки, не решаясь сесть в кресло, Федот проговорил застенчиво:
– Я зашел к вашей милости… Я Федот Шубной, Ивана Афанасьева Шубного сын. Меня-то вы не знаете, без вас родился, а отца должны знать. Он приказал долго жить…
Тут Ломоносов широко распростер руки, крепко обнял Федота и трижды поцеловал его.
– Ивана Афанасьевича… и, говоришь, скончался старик? Давно ли?
– Второй год пошел.
– Жаль, добрый мужик был. Я ему первой грамотностью своей обязан. Да что говорить, память о твоем отце Иване Афанасьевиче, о нашей Денисовке мне весьма дорога! Часто вспоминаю места наши. В Академии книгу нынче печатал «Краткой российской летописец», в назидание его высочеству великому князю Павлу Петровичу посвятил. И в той книге доказательство дано мною, что чудское население, бытовавшее издревле на нашем Севере, не чуждо славянскому племени и участие имеет в составлении российского народа… Писал сие и думал о Холмогорах, об истории нашего края… Любо мне, когда земляки навещают. Вот на прошлой неделе с Вавчуги от корабельщика Баженина были два мастера – преотменные ребята! Семгу такую в подарок доставили – длиной в полтора аршина, жирную… Ну, раздевайся, гостенек, да смелей себя чувствуй… – Михайло Васильевич приоткрыл дверь на кухню и крикнул горничной девушке: – Маша, приготовь-ка нам кофей по-питерски, с закуской!
Ломоносов обернулся к Федоту:
– А может и водочки выпьем?
Федот смутился.
– Нет, Михайло Васильевич, не обессудьте; здесь я еще не привык, а дома отец отговаривал, молоденек был, ну, я и не набивался на хмельное.
– И не привыкай. Ну, хорошо, хорошо… Маша! Только кофей.
Раздеваясь, Федот достал из кармана завернутый в тряпку самодельный костяной нож для разрезания книг.
– Вот, Михайло Васильевич, от чистого сердца примите подарочек, сам собственноручно сделал.
Дрожащими руками Федот стал неловко развертывать тряпицу и нечаянно обронил на пол принесенный подарок. Рукоятка ножа, украшенная тонкой ажурной резьбой, отлетела от полированного костяного лезвия. Федот на минуту растерялся; он не успел наклониться и поднять с полу обломки ножа – Ломоносов опередил его и, внимательно осмотрев сломанный подарок, искренне восхитился:
– Отменная работа! Сам придумал или с чьего изделия скопировал?
– Собственной выдумки, Михайло Васильевич.
– Тем паче превосходно! – похвалил Ломоносов, продолжая любоваться на барельеф, вырезанный на рукоятке ножа, изображающий поморскую лайку, оскалившую крохотные зубки на рысь, укрывшуюся в ветвях пихты.
– Не возгордись, что хвалю, – снова заговорил Михайло Васильевич. – Сделано талантливо. У тебя прекрасно получается барельефный рисунок. На этом деле надо тебе и набивать руку. Давно ли в Петербурге и надолго ли?
– Приехал я сюда прошедшей зимой, а надолго ли – сказать не могу. По мне хоть навсегда.
– Назад в деревню не тянет?
– Не тянет, Михайло Васильевич.
– Надо учиться, Федот, надо учиться! Скажу, между прочим, не в обиду другим округам, наш север славится добрыми, смышлеными людьми. Баженинские ребята сказывали, что у них на верфи самородок объявился – корабельных дел мастер Степан Кочнев. Славные корабли строит, аглицкие и других земель мореходы диву даются. Слыхал такого? А слыхал еще новшество: устюжские, сольвычегодские да вологодские мужички-следопыты Америки достигли! От яренского посадского Степана Глотова мне в руки донесение попало: план Северной Америки на карту буду наносить по его, Степана Глотова, описанию. По сему же поводу стихи сочинил к печатанью:
И рад я, что косторезное искусство в холмогорских деревнях продолжает здравствовать. Слыхал я от стариков, что при царе Алексее Михайловиче от нас из Денисовки в Москву людей снаряжали делать украшения для кремлевской оружейной палаты. Стало быть, умелые люди в Денисовке и по всему Куростровью давно ведутся. Приятно сердцу, что вот и ты, Федот, сын моего покойного благодетеля, в рукоделии преотличен. Учиться надобно, учиться! По себе я вправе судить: кто желает быть знатным, тот должен благоразумным деянием на пользу отечеству отличиться.
От похвал Ломоносова Федот еще более смутился и, поставив на середину стола опорожненную чашку, с волнением заговорил:
– За этим я, Михайло Васильевич, и в Петербург ушел из дому. В люди выйти меня и отец благословил. Учиться? Но где, у кого? Пособите, укажите, и я готов отказать себе в куске хлеба, но знания для пользы дела получить. Одно плохо, – грустно заключил Федот, – срок паспорту подходит.
Ломоносов пристально посмотрел на добродушное, но опечаленное лицо Федота, поднялся с места и прошелся из угла в угол. Затем он поправил какие-то стеклянные приборы, загромождавшие широкий подоконник, и снова обратил внимание на рукоятку ножа.
– Ты, Федот, с понятием подарок сделал, – улыбнулся Михайло Васильевич. – Не что-нибудь, не посох, не кубок, не порошницу, а нож преподнес! Есть у нас на севере примета такая: когда берут в подарок нож, то обязательно чем-то должны платить за это, иначе не к добру тот подарок.
– А я и не ведал про то, – виновато сознался Шубной.
– За добро и я добром плачу, – опять усмехнулся и ласково молвил Ломоносов. – Скажу по правде – и паспорт просроченный тебе не будет помехой. Вот эта рукоятка потянет тебя за собой. Я покажу ее Ивану Ивановичу Шувалову, заложу слово и быть тебе тогда учеником Академии трех знатнейших художеств. А благородная поморская упрямка поможет тебе вырасти в доброго мастера по классу скульптуры. Скульптуре в нашей стране и в наше время будет принадлежать первое место из всех художеств, ибо резьба по дереву, резьба по кости достигли у нас пределов высокого искусства и станут источником скорого и успешного возрождения скульптуры в России. Я говорю – возрождения – потому, что в древние времена на Руси была скульптура, быть может, раньше чем где-либо. Вспомни Киевскую Русь с ее языческими кумирами. Перун, Дажьбог, Стрибог – они были сделаны из дерева, серебра и меди русскими мастерами, первыми ваятелями, имена которых нам неизвестны. Да что Киев? На месте нашей холмогорской Денисовки, как гласит предание, на холме в ельнике, там, где теперь церковь Димитрия, стоял идол по имени Юмала. Видимо, сей кумир настолько был привлекателен, что разбойные норманны напали на капище и, перебив стражу, похитили Юмалу со всеми драгоценностями. На юге Руси до сей поры сохранились каменные поклонные кресты и каменные бабы-статуи одиннадцатого века и более ранние. А не случалось ли тебе бывать в селе Кривом нашей Холмогорской округи? Там в церкви есть деревянная скульптура Георгия, поражающего копьем дракона – вещь изумительная по выдумке и исполнению мастера. А когда я шел за обозом в Москву, то попутно был в шенкурском селении Топсе. Там неведомо с каких времен находится резная из дерева Голгофа, из пяти крупных фигур состоящая. Да мало ли на севере подобных скульптурных изображений в скитах и монастырях поморья? Не мрамор, не гранит, а древо, покорно поддающееся топору и ножу, – вот материал, коим довольствовались в досельные времена наши северные ваятели-самородки…
– Много такого и я видел своими глазами, – сказал Федот – и нечто подобное мог бы и сам сделать.
– Верю, охотно верю, – отозвался Ломоносов, – а поучившись, сделаешь еще лучше. Не учась, говорит пословица, и попом не станешь…
Ломоносов помолчал, ласково и пытливо глядя на земляка своего. И вдруг осенённый новой мыслью, заговорил оживленно:
– В Академии художеств осенью начнется обучение. Ждут еще профессоров из Парижа, подыскивают доктора, чтобы учил познавать строение тела. Все это скоро будет. Месяца через три-четыре и ты займешь в Академии место. А пока, дорогой земляк, с будущей недели, до открытия Академии, поработай при дворце и сумей извлечь из этого пользу. Известно мне, что во дворец требуются чернорабочие, истопники и прочие для простых дел люди. Через посредство дворцовой конторы могу я тебя на некоторое время туда устроить. Для чего это надобно? – спросил сам себя Ломоносов и пояснил тут же: – Дворец дивен великолепием своим, искусствами знатнейших мастеров живописи, скульптуры и архитектуры. Присмотрись к предметам, дворец украшающим, и тогда тебе станет ясно чего недостает самобытному дарованию художника. Попасть во дворец доступно генералам, сановным лицам, знатным особам. Так вот, пока ты особа не знатная, – весело проговорил Ломоносов, – я устрою тебя во дворец истопником, но не ради того, чтобы печи топить, а ради того, чтобы ум копить. Там такое есть, чего ты и в кунсткамере не встретишь…
Они еще долго разговаривали о Денисовке и холмогорских новостях, а потом Михайло Васильевич предложил гостю пойти с ним в собственную его, Ломоносова, мозаичную мастерскую, что была построена у Почтамтского моста.
По случаю воскресенья в мастерской был всего лишь один сторож, который немало удивился появлению хозяина в неурочное время. Сторож низко поклонился Михайлу Васильевичу, посмотрел на Федота, следовавшего за Ломоносовым и, звеня ключами, открыл им двери. В светлом помещении, загроможденном досками и разноцветной каменной и стеклянной россыпью, ничего привлекательного не было. К одной из стен прислонены были полотна живописных эскизов; напротив, в наискось поставленных формах готовые отдельные части будущей мозаичной картины показывали, что в обычное время здесь кто-то кропотливо трудится.
– Тихо подается, – сказал как бы про себя Ломоносов, заглядывая в деревянные формы. – А я уже заказал отлить для картины медную сковороду весом в восемьдесят пудов….
– Что это будет, Михайло Васильевич? – спросил Федот, с изумлением глядя по сторонам.
– Большое дело, земляк. Тут года на три – на четыре работы хватит. Мои люди создают картину на века. Будет изображена Полтавская баталия: победа русского войска над шведами. Да, дело не легкое, – повторил Ломоносов, – что приобретается легко, то мало и держится, а картина эта, может быть, переживет и внуков наших…