Рассматривая взаимоотношения между Республикой Соединенных Нидерландов и Швецией в 1713–1718 гг., нельзя не заметить, что они быстро ухудшались. Как ни странно, то же самое можно сказать об отношениях голландцев и с врагом Швеции — Россией. С обеими важнейшими державами балтийского региона Республика была в 1718 г. не в ладах. Триумфом голландской дипломатии это не назовешь. Особенно неуклюже действовали руководители страны в истории с фон Гёртцем. Причиной была готовность Гааги подстраивать свою политику под политику Лондона и давать себя вовлечь во всякого рода авантюры. Большую роль играли также разногласия в правящей элите Республики насчет того, как вести себя с Карлом XII. Не формулируя свою позицию четко, на бумаге, Генеральные штаты полагали, что, несмотря на оскудение собственной казны и военную слабость, они могут безнаказанно бросать шведскому королю вызов. С удалением резидента Рюмпфа от шведского двора там не осталось никого, кто бы отстаивал интересы Республики и ее подданных. Конечно, и раньше вмешательство резидента давало мало результатов, если так свободно чувствовали себя по отношению к голландским судам шведский флот и каперы. Но теперь голландские купцы были перед шведами совершенно беззащитны и фактически вне закона.

Однако почему ухудшился политический климат между Республикой и Россией? Ведь царь Петр питал к голландцам явные симпатии. Он легко находил с ними общий язык, многие из них служили в далекой северной стране на флоте или на верфях и стройках ее новой столицы. Голландцы составляли ядро врачебного и инженерского корпуса России. Здесь все складывалось нормально, хотя российская казна была известна тем, что платит очень неаккуратно. Но отдельные люди — это одно, а их государство — нечто другое. Проблема состояла в том, что от правительства Республики царь хотел большего, чем оно готово было дать. В 1697 г., приехав в Голландию впервые, Петр просил оказать ему широкомасштабную военную помощь против турок. Голландцы отказали — и Великое посольство завершилось политической неудачей. В 1717 г., во время второго визита Петра в Республику, история повторилась. Высокий гость добивался того, чтобы гаагские политики еще до заключения им мира со Швецией официально признали и гарантировали его власть над принадлежавшими шведам землями, захваченными русскими войсками. Но так далеко заходить Гаага не желала. Как ни велико было раздражение действиями шведов на Балтике, открыто встать на сторону противников Швеции государство, провозгласившее свой нейтралитет в Северной войне, не могло.

Так что от центральных властей Республики русские мало получили поддержки. Иначе обстояло дело с Амстердамом. Еще в 1697-м Петр познакомился там с местными купцами и банкирами. Именно они деньгами и оружием помогли России выстоять на первом этапе Северной войны, когда русские терпели поражения. Пророссийское лобби в Амстердаме будет существовать и проявлять активность на протяжении всей этой долгой войны.

Почему же тогда так драматически испортились отношения голландцев с Россией? Прежде всего это было связано с изменившимся положением на Балтике после 1709 г., после победы Петра под Полтавой. Отныне русские войска занимали в шведских владениях один порт за другим, и каждый раз царь обещал сохранить те привилегии, которыми обладали в этом порту купцы из нейтральных стран. Бургомистр и члены городского совета могли остаться на своих местах. Но одновременно царь назначал военного губернатора, в руках которого и была сосредоточена реальная власть. Эта смена режима больно ударила по голландским торговцам и шкиперам. Отправить скопившиеся в порту товары в Голландию можно было лишь после долгих переговоров. Так, наследникам Адольфа Хаутмана — большого друга России — пришлось ждать два года, пока им позволят вывезти свой груз табака из Ревеля и поташа из Риги. И только в мае 1712 г. голландцам дали разрешение построить склады; до этого все товары лежали под открытым небом. О каком-либо возмещении ущерба не было, разумеется, и речи.

Все это сопровождалось угрозами, а то и побоями. Когда голландский корабль заходил в Ригу, Ревель или Нарву, капитана чаще всего тащили к местному начальству, где с ним в течение трех-четырех дней обращались крайне грубо и жестоко, а на борт судна поднимались солдаты и наиболее ценные товары конфисковывали. Генерал-губернатор завоеванных провинций Меншиков, насквозь коррумпированный фаворит царя, ничего не делал, чтобы положить конец злоупотреблениям. Более того, ссылаясь на вспышки чумы в окрестных деревнях, он заставлял шкиперов продавать на месте большие партии соли, которую власти затем по немыслимым ценам перепродавали. При каждом посещении Петром прибалтийских провинций местное дворянство подавало ему жалобы на все эти бесчинства, но ничего не менялось. Случалось, конечно, что царь устраивал своему любимцу строгую выволочку. Так, в марте 1712 г. Петр, как написал в Голландию резидент Якоб де Би, отругал генерал-губернатора за то, что тот покрывает воров и «выставляет их честными людьми, а честных людей ворами». «Предупреждаю тебя в последний раз!», — говорил обычно государь, и таких «последних разов» бывало множество…

Еще одна проблема появилась, как уже было сказано, 5 ноября 1713 г. В тот день Петр издал указ о том, чтобы половина товаров, которые прежде следовали через Архангельск, шла отныне через Петербург. Подтолкнуть к этому иностранных купцов должны были изменения таможенных тарифов. Поскольку в Архангельске голландцы, как уже сказано, занимали господствующее положение, новые меры российских властей вызвали в Республике резкое недовольство, особенно в Амстердаме. Тем более что путь в Петербург преграждали шведские военные моряки и каперы, а вход в устье Невы из-за отмелей был для крупных кораблей недоступен. Однако многочисленные протесты со стороны Генеральных штатов ни к чему не привели. Впрочем, нельзя сказать, что позиции Архангельска во втором десятилетии XVIII в. заметно ослабли. Напротив, как показал канадский историк Дж. Кнопперс в своей книге «Голландская торговля с Россией от Петра I до Александра I», число судов, заходивших в Архангельск, даже выросло: если в 1693–1697 гг. их было в среднем 47 в год, то в 1716 г. — 233. Петербург же в тот год принял всего 40 кораблей. Экономический рост новой столицы начнется лишь по окончании Северной войны (1721).

Сдерживали деятельность голландских купцов в России, кроме того, протекционистские меры Петра в отношении российской промышленности. Для ее защиты царь повысил ввозные пошлины на шелк, текстиль и фарфор, т.е. как раз на те товары, которые поставляли в первую очередь голландцы. Их конкурентные позиции на российском рынке ухудшились. Естественно, Генеральные штаты протестовали также против этого, и протекционизм Петра стал камнем преткновения в политическом диалоге Петербурга и Гааги.

Еще в 1712 г. власти Республики дали понять, что не согласны официально признать аннексию Россией шведских владений. В ходе второго визита Петра к голландцам (декабрь 1716 — сентябрь 1717 г.) русский посол князь Куракин опять затронул эту тему. Фактически он предложил обмен. Если Генеральные штаты проявят готовность признать русские завоевания на Балтике, то все проблемы, связанные с торговлей между двумя странами, будут быстро решены. Правящие круги Республики предложение Куракина отвергли, еще раз продемонстрировав суть своей политики нейтралитета в Северной войне: тайно продавать одной из сторон оружие и молчаливо позволять ей нанимать на службу голландцев, однако никаких официальных политических шагов навстречу кому-либо из участников конфликта не делать. В России вновь убедились, что политических уступок от Гааги ждать не приходится. Именно в этом свете и следует оценивать позицию России в отношении Республики.

Потешный бой на реке Эй в честь царицы Московской.

Гравюра, выполненная, предположительно, Барентом де Баккером по рисунку, приписываемому Херманюсу Петрюсу Схаутену, 1717 г. Государственный музей (Рейксмюзеум), Амстердам

Для чего проявлять особую благосклонность к голландским купцам в прибалтийских портах, если господа «Высокомочные» не могут и не хотят давать ничего взамен? И поскольку русские считали гораздо более выгодным поддерживать собственных купцов и предпринимателей, сближение между Петербургом и Гаагой было почти невозможно.

Посещение Республики царем и царицей в 1716–1717 гг. с политической точки зрения не стало большим событием. Разумеется, и в Амстердаме, и в других городах высоких гостей встречали и провожали залпами пушек. Петру и Екатерине оказывали все полагавшиеся по протоколу почести. Однако в разрешении противоречий между двумя странами никакого сдвига не произошло. Визит носил скорее туристический характер, чем политический, тем более что царь из-за неожиданной болезни вынужден был несколько недель в бездействии провести в Амстердаме. Для правителей в Гааге центральной фигурой в дипломатическом диалоге с русскими оставался посол Куракин. Правда, Петр и сам активно занимался всем, что касалось подготовки мира со Швецией, включая то, что обсуждали с Куракиным в этой связи представители шведского короля Прейс и фон Гёртц.

Ко второму приезду царя в их страну голландцы поначалу отнеслись с энтузиазмом, что признал даже Прейс, но воодушевление быстро сошло на нет. Самодержец во всех подробностях осматривал мануфактуры и иные заведения, но как раз это возбудило недоверие: не намерен ли он просто подсмотреть все новшества и воспроизвести их у себя в России?Охлаждение выразилось также в том, что все попытки русских занять в Амстердаме денег провалились. Не пришли на помощь даже те купцы, которые вели балтийскую торговлю с Россией. Немногим лучше обстояло дело и с Гаагой. В январе 1717-го в прусском городке Везель, около голландской границы, Екатерина родила сына. Счастливый Петр обратился к Генеральным штатам с просьбой принять новорожденного царевича «под свое отеческое покровительство» и выступить в качестве «восприемника». Но когда на следующий день младенец скончался, то в Гааге, если верить шведу Прейсу, были «отчасти рады, так как это избавляет от подарков и других расходов».

Только в одном отношении второй визит царя в Республику можно назвать успешным. Несмотря на то, что сразу после его прибытия в Амстердам сердитые жены матросов, отправившихся служить в России, явились к дому, где остановился августейший гость, и потребовали уплаты причитавшейся им части жалованья их мужей, еще много мастеров и всякого рода специалистов нанялись к царю на службу. Тогдашняя пресса писала даже о 6000 человек. И пусть это и преувеличение, все равно ясно, что огромное число жителей Голландии, Южных Нидерландов и Франции проторили тогда себе дорогу в новую петровскую столицу. После Утрехтского мира 1713 г. резко возросла безработица, поэтому возможность хороших заработков в далекой северной державе казалась множеству людей очень привлекательной.

 

МАСТЕР НА ВСЕ РУКИ НА РУССКОЙ СЛУЖБЕ: ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ЙОХАННЮСА ВАН ДЕН БЮРГА

Амстердамский купец Йоханнюс Сейбрандтс ван ден Бюрг поступил на службу к русским в феврале 1704 г. Купец Эгберт Тесинг, старый знакомый царя Петра, представил коллегу вице-адмиралу российского флота Корнелису Крёйсу (в России — Корнелий Иванович Крюйс). Фактически ван ден Бюрг взял на себя две важные обязанности, которые прежде исполнял Крюйс: нанимать на службу к царю матросов, офицеров и иных специалистов, а также присматривать за русскими, учившимися в Голландии. Услуги амстердамца Петр ценил так высоко, что в июне 1707 г. официально назначил его своим агентом при Генеральных штатах, с проживанием в Амстердаме.

Год спустя ван ден Бюргу довелось сыграть немаловажную роль даже в большой европейской политике. Пока тогдашний посол России в Гааге Матвеев находился в Лондоне, агент сам вел переговоры с великим пенсионарием Хейнсиюсом по поводу предложения русских помочь Республике в войне за испанское наследство, прислав 12–15 тысяч солдат для участия в боевых действиях на землях будущей Бельгии. Однако в тот момент в Гааге полагали, что войну на Балтике выиграет Швеция, а потому предложением России не воспользовались. На высшем дипломатическом уровне Йоханнюс ван ден Бюрг действовал, впрочем, недолго. Летом 1708 г. несколько лондонских булочников и мясников, которым Матвеев задолжал 316 фунтов стерлингов, добились его ареста и заточения «как преступника» в местную тюрьму. Уже через пару часов, благодаря вмешательству его знакомых купцов, русского посла выпустили, но, глубоко оскорбленный, он немедленно отбыл назад в Гаагу, где и взял все дипломатические дела, связанные с международной политикой, опять в свои руки.

Стремление царя Петра через своего агента нанять к себе на службу как можно больше голландцев было вызвано, естественно, желанием модернизировать Россию. Судя по одному из контрактов 1708 г., который мы вправе считать типичным, нанимали на три года с возможностью продлить срок службы еще на один год. Часть жалованья выплачивалась на месте, в России, остальное выдавали оставшимся дома женам. Перед отъездом на службу человек получал задаток в размере жалованья за 4 месяца. Найти для каждого дела приемлемого кандидата бывало совсем нелегко, и ван ден Бюрг как-то пожаловался генерал-адмиралу Ф.М. Апраксину: «Приходят иной раз 10 <человек>, прежде чем я могу выбрать одного подходящего, и я должен им что-нибудь давать и в разговор вовлекать, дабы все от них услышать [и определить], подходят ли они. Если бы Вы, Ваше Превосходительство, знали, сколько усилий мне стоит нанимать людей, мне бы за каждого человека приплачивали столько, на сколько я там с каждым должен сидеть выпивать».

Порой дело кончалось плохо. Так, с марта по май 1714 г. он, как уже говорилось, сумел отправить в Ревель без малого 200 голландских офицеров и матросов. Но примерно 20 мая галиот с 40 голландцами был захвачен шведским флотом и отведен в Карлскруну. Вскоре после этого Генеральные штаты постановили, что подданным Республики на российской службе, попавшим в руки к шведам, не следует рассчитывать на покровительство родного государства. «Высокомочные», с одной стороны, стеснялись неприкрытой помощи, которую особенно амстердамцы оказывали России, а с другой, сознавали, что реально запретить это не в состоянии.

Постоянной головной болью для агента были бесконечно приходившие к нему с жалобами жены моряков, служивших в России. Женщины требовали положенную им часть жалованья мужей. Однако средства на это поступали из России редко, а потому ван ден Бюргу ничего не оставалось, как успокаивать несчастных «мягкими словами», хотя он сам признавал, что «они предпочли бы деньги, на которые смогли бы жить». Бывало, ситуация вообще выходила из-под контроля. В феврале 1720 г. перед домом ван ден Бюрга в Амстердаме собралось более сотни возмущенных женщин. «Они хотели поджечь мой дом и на меня наброситься», — написал агент самому Петру. Неудивительно, что ван ден Бюрг подумывал о покупке жилья в Гааге, куда можно было бы ускользнуть от измучивших его перебранок. Даже самого Куракина то и дело осаждали, когда он приезжал в Амстердам. Он уже не осмеливался показываться там на улицах иначе как в сопровождении двоих лакеев.

Агента русского царя осыпали жалобами также те голландцы, которые после службы в России вернулись на родину. Многие утверждали, что им недоплатили, и подавали на ван ден Бюрга иски городским властям. «И я ничего иного не могу сделать, — сетовал он 22 марта 1720 г. в письме к вице-канцлеру барону Шафирову, — как сказать, что я полагаю, что им в России все полностью заплатили, и что я по этому поводу напишу…» «И если бы господа советники не питали ко мне уважения, они бы меня давно уже приговорили…».

По мере того как Северная война продолжалась, число нанимавшихся на русскую службу уменьшалось, если не считать того периода в 1716–1717 г., когда Петр гостил у голландцев. В те месяцы многие завербовались в Россию, но после отъезда царя кандидатов опять стало заметно меньше. Из-за недостаточности платежей, поступавших из России, ван ден Бюргу все труднее было поставлять туда новых офицеров, матросов и мастеров, а в 1723-м он даже заявил, что «совершенно не в состоянии» кого-либо нанять. Через год набрать удалось лишь четырех гарпунщиков и двух резчиков китового жира для китобойного промысла. Такое резкое сокращение набора голландцев на службу в России объясняется, безусловно, не только скудостью финансовых средств, которыми располагал ван ден Бюрг, но и тем, что война на Балтике закончилась.

Другой обязанностью амстердамского купца еще с 1704 г. было, как мы помним, осуществлять надзор за учившимися в Голландии русскими. Под началом агента оказалось не менее 150 учеников — «пенсионеров» Его Царского Величества. Кроме ван ден Бюрга, ими занимался на месте князь И.Б. Львов, но ему не хватало знакомств и связей, чтобы определять молодых россиян к подходящим учителям. Понятно, что Львов пытался переложить часть своих функций на амстердамца, а тот наотрез отказывался. Прошел год, прежде чем в июне 1713 г. он согласился помогать Львову и уведомил об этом по всей форме генерал-адмирала Апраксина. Не исключено, что это было результатом выговора, сделанного ван ден Бюргу его петербургским начальством. В дальнейшем Львов занимался в основном теми своими соотечественниками в Голландии, которые обучались навигации, а в 1715-м тяжелая болезнь заставила князя вернуться в Петербург. С его преемником Осипом Соловьевым ван ден Бюрг четко разделил обязанности: каждый присматривал за своей группой учащихся. Не пройдет и двух лет, как Соловьев, обвиненный в финансовых злоупотреблениях, будет российскими властями вывезен из Амстердама, а все его имущество конфискуют. По окончании Северной войны (1721) число русских, обучающихся в Голландии, сократилось — к большому облегчению ван ден Бюрга — до нескольких человек.

Повседневный надзор за учащимися тоже был, несомненно, делом непростым. Из-за неизбежных языковых проблем местные специалисты предпочитали брать в ученики соотечественников, и ван ден Бюргу приходилось раскошеливаться, чтобы убедить голландцев принимать к себе на обучение русских. К тому же надо было следить за успехами каждого из этих молодых людей в отдельности. Поведение некоторых просто выводило агента из себя. Они мало того что приходили на работу с опозданием, так еще и постоянно пьянствовали и предавались разврату. Сама атмосфера невиданной ими ранее свободы, царившая в Голландии, зачастую способствовала распущенности.

В 1719 г. Петр разрешил своему агенту в Амстердаме применять меры более жесткие. «С большим удовольствием вижу повеление Его Величества наказывать тех, кто не хочет работать, — ответил обрадованный Йоханнюс ван ден Бюрг кабинет-секретарю царя А.В. Макарову. — Сие повеление пришло как раз вовремя, ибо медник Виллем Шарников весьма ленив и медлителен и не желает усердно работать, так что я приказал не давать ему пропитания. Поэтому он продал свой плащ и отправился в Гаагу, дабы на меня пожаловаться, но князь Куракин не даст ему утешения и, если тот во второй раз явится в Гаагу, велит прочесть ему, как и всем прочим, Ваше письмо».

Порой никакие средства не помогали, и нерадивых учеников приходилось отсылать назад в Россию. Типичный пример — Михаил Морашов. Он постоянно напивался и даже угрожал ван ден Бюргу ножом. С мастером, у которого проходил обучение, молодой человек тоже обходился без особого почтения: «Он спросил у своего хозяина, есть ли в Зандаме игорные или публичные дома, как в Амстердаме, на что тот ответил “нет”. Тогда он [Морашов] сказал, что женат и не может работать, если у него не будет женщины. Хозяин сказал, что в Зандаме таких домов нет, а тот ответил: ну, хозяин, позволь мне в таком случае использовать твою жену или дочь — я ей буду за это деньги платить». Тут даже физические меры воздействия, которые применил к виновному ван ден Бюрг, ничего не дали — оставалось только отправить Морашова в Петербург. В своих воспитательных попытках агент не останавливался перед тем, чтобы прибегнуть к помощи русского православного священника при посольстве России в Гааге. Учащиеся, как положено, исповедовались, обещали больше не грешить, но закоренелых грешников исправить не удавалось.

Впрочем, большинством своих протеже ван ден Бюрг был, по-видимому, доволен. Правда, настоящее облегчение он испытывал лишь тогда, когда вверенные его попечению россияне благополучно возвращались на родину. Ведь некоторые из них, завершив четырехлетнее обучение, внезапно исчезали. Зачем плыть назад в Россию, рассуждали они, если уже овладел в Голландии специальностью и языком? Привязанность к близким и преданность государю не всегда брали верх. Те, кто предпочел не возвращаться, нанимались на суда Ост-Индской или Вест-Индской компании и уходили бороздить океаны. А один женился на голландке и нашел себе заработок в самой Республике. После смерти Петра (1725) «пенсионеры» больше не приезжали, и ван ден Бюрг продолжал заниматься только теми, кто прибыл раньше.

В обязанности агента входило, кроме того, вести переписку с высшими должностными лицами России, такими как канцлер Головкин, вице-канцлер Шафиров, кабинет-секретарь Макаров или генерал-адмирал Апраксин, а иногда даже с самим Петром, подробно извещая их обо всем, что их интересовало. А так как Республика находилась на пересечении многих почтовых дорог, амстердамец должен был также переправлять почту из Петербурга в Берлин, Вену и Лондон. При этом почтовые расходы подчас тяжелым бременем ложились на его бюджет. Так, с октября по декабрь 1723 г. они составили изрядную сумму в 236 гульденов.

Если добавить, что деньги от российского правительства приходили с запозданием, то вполне понятно, почему ван ден Бюрг то и дело сталкивался с острой нехваткой средств. И пожалованный ему в 1717 г. миниатюрный портрет царя, обрамленный бриллиантами, едва ли мог решить эту проблему. Когда нужда в деньгах становилась нестерпимой, агент обращался к русскому послу, будь то Матвеев или его преемник Куракин. Однако ни тот, ни другой чаще всего не спешили ему помочь, поскольку и сами из-за неаккуратности российской казны пребывали в стесненных обстоятельствах и вынуждены были прибегать к услугам дружественных голландских купцов вроде Кристоффеля Брантса.

Вместе с тем агент ван ден Бюрг пытался, разумеется, извлечь из своих связей с Россией коммерческую выгоду. Он, например, получал часть прибыли от трех судов: одного гукора и двух галиотов, которые назывались «Солнце», «Луна» и «Тунец». В своей переписке с канцлером или с царем он называл их «наши кораблики», так что коммерческие интересы были, судя по всему, общими. Агент регулярно просил указаний относительно этих кораблей, но царь обычно ограничивался выражением согласия с тем или иным предложением самого ван ден Бюрга. «Солнце», «Луна» и «Тунец» ходили в торговое плавание в восточную часть Балтики, прежде всего Ригу, Данциг и Кёнигсберг. Иной раз портом назначения был Стокгольм, хотя, как доложил Его Царскому Величеству ван ден Бюрг 3 декабря 1720 г., этот маршрут был не столь выгоден, так как люди там из-за войны обеднели и не могли ничего купить.

Еще агенту приходилось снабжать многих российских сановников предметами роскоши. Он посылал им бочки с бренди, каштановые деревья и даже экзотических птиц из голландской колонии Суринам; из последних, конечно, лишь немногие достигли Петербурга. Но и это было далеко не все, чем должен был заниматься представитель царя в Амстердаме. Ему полагалось следить за новыми изобретениями, чтобы их можно было переправить в Россию. Так, в 1723 г. Петр узнал об изобретении огнетушителя: царь еще в 1697–1698 гг. в Амстердаме очень интересовался средствами тушения пожаров, ведь у него на родине городская застройка была в основном деревянная. Ван ден Бюрг связался с изобретателем Хопффером и отослал государю исчерпывающее описание новинки. Она оказалась всего-навсего бочкой с водой, которая, когда ее вкатывали в огонь, автоматически открывалась. Использовать ее можно было только один раз.

Помимо предметов роскоши и технических новшеств агент поставлял своему петербургскому начальству также сведения о европейской политике. Будучи амстердамским купцом, он располагал обширной сетью контактов, тем более что в Амстердаме ведущие политики часто были связаны с международной торговлей. К таким влиятельным в городе лицам, как Николас Витсен или Виллем Бёйс, агент неоднократно заходил за помощью, советом и ценной информацией. Он и у себя их принимал, устраивая званые обеды, что давало прекрасную возможность узнать все новости, а также продвигать интересы России. Он и в Гааге знал очень многих купцов и политиков, скорее всего еще с 1708 г., когда фактически заменял русского посла Матвеева во время его пребывания в Лондоне. Тогда же он свел близкое знакомство с самим Хейнсиюсом и потом не раз ездил в Гаагу побеседовать с великим пенсионарием о важных делах. А Хейнсиюс, в свою очередь, узнавал от него новости из России. Переписку они друг с другом вели мало, именно потому, что часто встречались.

«Многоголовое» государственное устройство Республики не способствовало сохранению секретов, поэтому собрать конфиденциальную информацию не составляло труда. Гаагские политики не только выбалтывали все что угодно в разговорах с дипломатами, но и любили обсуждать государственные тайны в трактирах, «за стаканчиком». Тот факт, что каждые три-четыре дня агент отправлял в Петербург донесение не менее чем на шести страницах, показывает, какой объем информации он поставлял. К донесениям он нередко прикладывал газеты на нидерландском и французском языках.

В газетах тоже можно было почерпнуть немало сведений. Проблема, однако, была в том, что не все, что сообщали газеты, соответствовало действительности. Поэтому в задачу ван ден Бюрга входило, кроме всего прочего, опровергать ложные известия, касающиеся России. К примеру, в декабре 1722 г., в период Персидского похода Петра, он доложил, что сумел развеять запущенные «нашими тайными врагами» слухи о кончине царя в Персии и о гибели там почти всей его армии. При появлении в печати негативных известий о России жаловаться великому пенсионарию было бесполезно, поскольку в Республике пресса пользовалась большой свободой. И послу Куракину, и агенту ван ден Бюргу приходилось действовать по-другому, пытаясь влиять на издателя газеты через своих друзей или прямо прибегая к подкупу. В Гааге удалось добиться от издателя обещания опираться в дальнейшем не на сомнительные немецкие источники, а на официальные известия российских властей. К сожалению, в этих официальных известиях, если они вообще поступали, содержалось слишком мало свежих новостей.

Интересовали агента, естественно, также донесения, приходившие в Гаагу от голландских дипломатов. По инструкции им полагалось направлять Генеральным штатам лишь так называемые публичные донесения. Информация в них была в основном малозначительная, так как оглашали эти послания на пленарном заседании и содержание их недолго сохранялось в тайне. В донесениях такого рода сообщалось главным образом о бракосочетаниях, похоронах и торжественных приемах. Куда больше любопытства вызывали у ван ден Бюрга секретные донесения, которые дипломаты направляли чаще всего секретарю Генеральных штатов или великому пенсионарию. Амстердамский купец, по всей вероятности, просто подкупил переписчика в канцелярии, вследствие чего русский двор был полностью в курсе всего, что сообщали «Высокомочным» их представители за рубежом. Скрытыми от русских глаз оставались разве что спорадические прямые ответы-директивы, которые посылали дипломатам великий пенсионарий или секретарь Генеральных штатов.

Анализируя всю многообразную деятельность Йоханнюса ван ден Бюрга, мы можем сделать вывод, что в условиях, в которых ему приходилось функционировать, он действовал превосходно. Страдая от бесконечных жалоб, неаккуратных платежей, а то и физических угроз, царский агент честно служил неутомимым посредником между правящими кругами Амстердама и Гааги, с одной стороны, и российскими властями, с другой. Только бескорыстной преданностью делу можно объяснить, почему он большую часть жизни служил тем, кто ему так плохо платил. До какой степени плохо, стало ясно 27 ноября 1731 г., когда ван ден Бюрг скончался. В инвентарной описи его имущества обращает на себя внимание список должников. От одной лишь имперской канцелярии в Петербурге агент недополучил 29 368 гульденов, а еще 30 тысяч ему причиталось от различных высокопоставленных особ при русском дворе.

По завещанию он оставил половину своего капитала (облигации и дома в Амстердаме и Гааге) вице-канцлеру Российской империи графу А. И. Остерману. В благодарность за помощь в устройстве его финансовых дел в России ван ден Бюрг завещал треть своего имущества Яну Крюйсу, сыну вице-адмирала Корнелия Крюйса. Одна шестая досталась Хендрику Олдекопу, сотруднику покойного агента, ставшему его преемником. Похороны Йоханнюса ван ден Бюрга вышли скромными: всего за 10 гульденов и 10 центов он обрел вечный покой рядом с женой и детьми в амстердамской церкви Вестеркерк.

 

КОНФЛИКТЫ ИНТЕРЕСОВ И НЕВОЗДЕРЖАННОСТЬ НА ЯЗЫК: МИССИЯ ЯКОБА ДЕ БИ

Между 1711 и 1713 годами взаимоотношения между Республикой Соединенных Нидерландов и Россией, как уже говорилось, ухудшились. Изменившееся соотношение сил в балтийском регионе — русские войска уже овладели большей частью шведских портов — оказалось для голландских купцов невыгодным. К тому же их интересам наносили всевозможный ущерб действия генерал-губернатора Меншикова. Резидент Генеральных штатов при русском дворе Якоб де Би смог сам в этом убедиться, отправившись зимой 1711–1712 г. в Петербург.

Новая столица не вызвала у него восторга. Дороговизна там царила такая, какой он не встречал «во всей Германии». Из-за нехватки средств ему пришлось, по его собственным словам, поселиться в жалком деревянном доме, где были только «две пригодные комнаты». Поэтому дипломат попросил свое начальство избавить его от обязанности устроить в честь своего прибытия банкет. Сам же город, когда армия и флот уходили воевать, напоминал собой пустыню. Динамизм быстро растущей столицы явно не произвел на голландца впечатления. Претила ему и придворная жизнь с ее празднествами и пиршествами. То, что участие в них принимал сам царь, Якоб де Би находил прискорбным и видел причину пошатнувшегося здоровья Петра исключительно в пьянстве и обжорстве.

Есть основания предполагать, что поездка и первые впечатления резидента о Петербурге в значительной мере предопределили его мнение о России и ее властелине. Сложившийся у него негативный образ укрепила история в Гельсингфорсе, где, как сказано выше, русский флот без всякого повода уничтожил пять голландских торговых судов. Впрочем, недовольство 30-летнего дипломата русскими было обоюдным. В Петербурге считали, что Генеральные штаты направили в Россию представителя слишком низкого ранга. При дворе курфюрста Саксонского, который занимал одновременно польский престол, Республику представлял чрезвычайный посланник — и в Петербурге ожидали дипломата по меньшей мере такого же ранга, тем более что у царя в Гааге был чрезвычайный посол, т.е. носитель высшего дипломатического ранга.

Якобу де Би предстояло еще ко многому привыкнуть в практике российской дипломатии. Как бы ни были важны в России высокие сановники, все решения принимал самодержец и никто иной. Собеседники де Би, прежде всего канцлер Головкин и секретарь Посольского приказа Остерман, были не более чем передаточным звеном. Поскольку все передавалось на рассмотрение государя, а государь отнюдь не сидел на месте, то игра с вопросами и ответами могла тянуться до бесконечности. Русский двор, как никакой другой, владел искусством затягивания. Типичный пример — все тот же инцидент в Гельсингфорсе. Хотя де Би и сумел после четырех месяцев переговоров добиться признания русскими своей вины в случившемся, конкретные шаги, которые следовали из этого признания, заставят себя ждать более 10 лет. И все это время гельсингфорсское дело будет отравлять отношения между двумя странами. Царь мог себе позволить даже после столь серьезного инцидента годами игнорировать требования голландцев. «Высокомочные» в Гааге протестовали, посылали своему дипломату поручение за поручением, но прибегать к более сильным мерам воздействия не хотели, да и не имели возможности.

Больше всего де Би должен был заниматься проблемами голландских купцов в России. Естественно, они испытывали большие трудности из-за российской бюрократии, которая замедляла любое дело. Бюрократизм был неотъемлемой частью общей системы управления в стране, где никто, кроме первого лица, не смел брать на себя ответственность ни за какое решение. Доказательств сознательной обструкции со стороны российских властей по отношению к голландским купцам у нас нет, однако то, что Петербургу отдавалось предпочтение за счет Архангельска, открыто и явно наносило голландской торговле в России ущерб, ухудшая конкурентные позиции подданных Республики. Впрочем, желание царя ослабить зависимость своей державы от одного торгового партнера и усилить конкуренцию между купцами из разных стран, было не менее понятным и логичным. Поднять Россию на уровень развития Запада, не впадая в слишком большую зависимость от него, — такова была политическая программа Петра. Его покровительство собственной, российской промышленности и торговле предполагало повышение ввозных пошлин на многие импортные товары, а именно это в глазах голландского дипломата означало подрывать свободу торговли.

В отдельных случаях ему удавалось добиться приемлемого для тех или иных его соотечественников решения, но структурные проблемы в торговых связях Голландии с Россией продолжали существовать. В этих условиях де Би неоднократно получал из Гааги прямое поручение сделать возможным торговый договор между двумя странами. Договор служил бы юридической основой голландской коммерции в России, что позволило бы легче решать повседневные вопросы, осложнявшие там жизнь подданным Республики. Кроме того, договор помог бы избегать произвольных мер, таких как одностороннее повышение русскими пошлин.

Однако дело было в том, что в вопросе о торговом договоре правительства обеих стран преследовали совершенно разные цели. После очередной беседы с Остерманом резидент 29 октября 1714 г. объяснил в письме к секретарю Генеральных штатов Франсуа Фагелу, что царь, на которого влияет Меншиков, не изменит свое решение о привилегиях Петербургу в ущерб Архангельску. И не только из любви к своей новой столице, но и для того, чтобы вынудить голландцев и англичан справиться со шведским каперством на Балтике. Петр исходит из того, что ни Голландия, ни Великобритания не в состоянии обойтись без русских товаров, «которые, как полагает Его Величество, нельзя найти ни в каком другой стране мира». Так что подданным Республики придется и впредь терпеть «русские пошлины и притеснения», причем все тяготы лягут на голландских купцов, а плоды коммерции пожнет властитель России.

Прежде чем де Би успел получить через Остермана ответ от царя относительно торгового договора, секретаря Посольского приказа обвинили в злоупотреблениях. 6 декабря было начато расследование. На первом же заседании следственной комиссии Петр обрушился на Остермана с грубой бранью: тот, мол, со своими друзьями за несколько лет настолько разворовал казну, что царские доходы истощились. Сообщая об этом в Гаагу, резидент с одобрением отметил, что русский государь наконец-то взялся за своих коррумпированных приближенных. Де Би со вкусом описывал, как вице-губернатору Ингрии Я.Н. Римскому-Корсакову в пыточной камере сломали руку, а управляющий Адмиралтейством А.В. Кикин после допроса попытался покончить с собой. К ответу привлекли также «ревельского коменданта-тирана» В.Н. Зотова — к великой радости голландского дипломата. Увы, злой гений Петра, самый ненавидимый голландцами среди русских вельмож, Меншиков, по словам де Би, получил от царя заверения, что ему опала не грозит. Правда, оставалась надежда, что Меншиков «через наказание своих ставленников сам тоже пострадает». Два месяца спустя дипломату пришлось доложить в Гаагу, что крупных последствий это дело не имело. От проведенного расследования потерпели «больше кошельки, нежели жизни». Виновные уплатили штрафы на общую сумму свыше шести миллионов рублей, и де Би не преминул ввернуть, что деньги эти были фактически взяткой царице Екатерине за ее заступничество. Вдобавок она получила от обвиняемых два фунта драгоценностей.

Посланец Генеральных штатов мог сколько угодно считать, что России торговый договор с Республикой срочно необходим, — сами российские власти полагали иначе. 28 января 1715 г. из Москвы в Петербург прибыл голландский купец Ян Люпс. Царь его принял и спросил, что он думает о возможном торговом договоре между Республикой и Россией. В донесении де Би мы читаем, что купец всячески уклонялся от прямого ответа, «говоря, что не может высказать своего мнения, не навлекая на себя немилости господ Высокомочных, его природных суверенов, и Его Царского Величества, в землях коего проживает». Потом в разговоре с де Би Ян Люпс заверил дипломата, что желание голландцев добиться «свободы торговли по всей России» в обмен на подобную же привилегию для русских в Голландии, исполнено не будет, ибо это означало бы вытеснение с русского рынка коренных, местных купцов. Если Люпс высказать свое мнение царю не решался, то его русские коллеги стеснялись меньше, резко отвергая принцип взаимности и равенства купцов обеих стран. Так же бы настроен и сам Петр. В том же, что касается различий в размере пошлин для русских и голландцев, царское «нет» звучало не столь категорично. Резиденту Генеральных штатов дали понять, что слабость рубля делала повышение пошлин для иностранцев неизбежным, но со временем эти различия исчезнут.

Как нелегко приходилось голландцу Люпсу, показали события середины марта. Преполовение Великого поста Петр и его двор неизменно отмечали возлияниями в течение целой недели. На исходе ее государь пожелал посетить Люпса и прибыл к нему уже в изрядном подпитии. Высокому гостю поднесли вина французского и венгерского, но ему эти напитки не понравились и он по-русски обругал купца скрягой и «жидом». Пытаясь оправдаться, голландец сказал, что купил вино через вице-адмирала Крюйса, но Петр еще больше разгневался и на несколько часов посадил гостеприимного хозяина под арест в его же собственном доме. Помимо нежелания высказаться по поводу возможного торгового договора, Люпс вызвал недовольство российских властей тем, что обратился в Сенат и другие инстанции с просьбой «рассчитаться», после чего собирался окончательно вернуться на родину. Он не без оснований полагал, что за услуги, оказанные им России в поставке оружия, ему кое-чем обязаны. Однако царь счел намерения голландца дерзостью, ведь, как написал де Би в Гаагу, «проживающий в этих землях иностранный купец рассматривается по большей части как подданный». А подданные самодержца покидать страну без его разрешения не вправе.

Люпсу ничего не оставалось, как просить Генеральные штаты о содействии. Де Би, со своей стороны, констатировал, что если бы между Россией и Голландией существовал торговый договор, всей этой злополучной ситуации можно было бы избежать. В благодарность за поддержку купец подсказал резиденту «Высокомочных» в Петербурге два способа принудить русских к уступкам. Строжайший запрет на вывоз из Республики денег и контрабанды — оружия! — показал бы, что «Голландия может обойтись без России, а Россия без Голландии нет». Другой возможный способ — ответить русским введением чрезвычайных пошлин на их товары, доставляемые в Голландию. Де Би оба совета одобрил, так как давно уже рассматривал отношения с Россией лишь через призму конфронтации.

В начале января 1716 г. дошло до открытой ссоры между резидентом и вице-канцлером бароном Шафировым. Тот прямо заявил, что с равным обложением пошлинами голландских товаров в России и русских в Голландии государь никогда не согласится. Де Би ответил, что Генеральные штаты имеют право возложить на подданных России «в пропорции» более тяжелое фискальное бремя. На это Шафиров возразил: государь не желает, чтобы его подданных в Республике ставили ниже, чем других иностранцев. По словам же де Би, Генеральные штаты могли бы пойти на компромисс, если бы голландские купцы в России пользовались равными правами с армянскими, которые обладали там значительными привилегиями. Это предложение вице-канцлер отклонил. Когда же резидент дал понять, что «Высокомочные» готовы говорить лишь о «старых владениях и землях» Его Царского Величества, а Петербург и прочие захваченные у шведов территории официально пока не считают русскими, это, разумеется, только ухудшило атмосферу. 24 января разговор повторился, но столь же безрезультатно. А так как Петр уже готовился к отъезду в свое второе заграничное путешествие, переговоры с де Би были прекращены. Впрочем, если бы царь никуда и не уезжал, стороны едва ли достигли бы соглашения. В отношении пошлин на импортные товары и равного статуса для русских и голландских купцов их позиции радикально расходились. Принцип свободы торговли, который отстаивали голландцы, был просто несовместим с российской политикой протекционизма.

Пока Петр отсутствовал — до октября 1717 г., — ни о каких успехах резидента в Петербурге не могло быть и речи. Не было на месте даже его постоянных собеседников, ведь и Головкин, и Шафиров, и Остерман отбыли со своим монархом за границу. Содержание донесений дипломата в Гаагу изменилось. Так, 24 июля 1716 г. он сообщил, что русские солдаты в Финляндии буквально умирают от бескормицы, а генерал-адмирал Апраксин не в состоянии ничего предпринять, поскольку «люди ежедневно гибнут сотнями». Тогда командующий из собственных средств закупил на 200 тысяч рублей муки и других продуктов. Вина за создавшееся положение лежала, по мнению Апраксина, на Меншикове, который, хорошенько наполнив зерном собственные склады, дожидался, когда оно в условиях дефицита резко вздорожает. Жалобы шли одна за другой, однако, как подчеркивал в своих письмах де Би, Меншиков оставался неприкасаемым, выпутываясь из любых затруднений благодаря тугому кошельку и царскому покровительству.

В конце 1716-го, пока Петр все еще находился за рубежом, резидент столкнулся с новой проблемой. Некий «доктор» из голландского города Гронинген был в Гамбурге по приказу датского короля арестован. Его обвинили в том, что он предлагал королю Швеции «какой-то негасимый огонь собственного изобретения, способный в короткое время истребить целый флот». Понятно, что датчане, противники шведов, подвергли изобретателя допросу с пристрастием, и тот сказал, что не может изготовить подобный огонь без содействия лейтенанта Карела Лодевейка Капса из гронингенского гарнизона. Загадочным лейтенантом заинтересовались также русские. Их резидент в Гамбурге отправил в Гронинген своего тестя, дабы заполучить этого офицера. Обещание приятного путешествия в Гамбург послужило хорошей приманкой, но по дороге Капс заметил, что карета повернула в другую сторону — по-видимому, в Данию. Он вышел и сам добрался до Гамбурга. Там на постоялом дворе его посетила некая женщина, которая убедила его зайти к русскому резиденту. Не успел офицер войти в здание миссии, как его схватили и, продержав семь недель под стражей, в полнейшей изоляции, переправили с русским конвоем в Данию, в ставку русского командования.

Там Капс признался, что знаком с изобретателем и что тот хотел обучить его своему искусству, но до этого так и не дошло. Командующий русскими войсками в Дании отнесся к словам голландца с недоверием, и его после еще семи месяцев заточения доставили морем в Петербург, где бросили в Петропавловскую крепость. Резидент Генеральных штатов де Би, естественно, пытался получить разрешение поговорить с заключенным, но ему отказали, и он мог лишь оплачивать его пропитание в тюрьме. В начале июня «Высокомочные» в Гааге потребовали освободить подданного Республики. Каково же было удивление де Би, когда ему заявили, что лейтенант будет сидеть до конца войны, ведь и «доктор», признавший, что владеет секретом «негасимого огня», тоже находится под стражей в Дании. Единственная уступка, на которую пошли голландцам русские, — это согласие отныне самим оплачивать содержание узника. Снова, в который уже раз, испытал де Би унизительное чувство бессилия. Не только купцы-голландцы как группа легко становились жертвой произвола российских властей, но даже отдельные подданные Республики, будь то Люпс или лейтенант Капс. Дипломатические протесты не помогали, и резидент вынужден был проводить время в бездействии.

Весной 1718 г. отношения между Гаагой и Петербургом, и без того уже охладившиеся, неожиданно превратились в совершенно ледяные. Россия, как мы знаем, энергично воспротивилась планам голландцев послать на Балтику эскадру из 30 кораблей: русские опасались, что может подвергнуться нападению их союзник — Дания. При этом они обрушили свой гнев на дипломата де Би, который тут мало что мог поделать. Под давлением русского посла в Гааге и из-за отчаянного финансового положения Республики эскадру пришлось в конце концов уменьшить до 9 судов. Тем временем де Би в своих донесениях извещал «Высокомочных», что ожидать выгоды от торговли с державой Петра не приходится, ибо, «по их [голландских купцов в России] мнению, абсолютно невозможно при введенном тарифе плавать в Петербург и вести коммерцию». Любой неугодный царю внешнеполитический шаг Республики немедленно обернется дальнейшими притеснениями голландцев в России. Де Би не исключал даже того, что Петр начнет выдавать норвежцам и датчанам каперские свидетельства, позволяющие нападать в открытом море на голландские суда.

Сам резидент тоже подвергался в Петербурге мелким притеснениям. Его не приглашали на приемы, и он больше не получал принятых в дипломатическом обиходе официальных уведомлений от принимающей стороны. Вице-канцлер Шафиров даже не скрывал того, насколько российские власти раздражены всем, что говорил и делал де Би. Исполнять дипломатические функции тот фактически уже не мог. Сознавая это, он 29 апреля попросил правящие круги в Гааге отозвать его для консультаций.

Острейший период кризиса вскоре миновал. В конце мая де Би получил возможность показать Шафирову резолюцию Генеральных штатов, в которой они заявляли, что отправляют в Балтийское море эскадру из 9 кораблей без каких-либо агрессивных намерений. Речь шла лишь о защите голландских торговых судов. Гаага всячески демонстрировала, что ее акция на Балтике никаких серьезных последствий для международной политики за собой не повлечет. Изначально импульсивная реакция русских уступила место разумному восприятию происходящего.

Успокоение, однако, продлилось недолго. 13 июля, когда единственный ребенок де Би «в судорогах словно бы боролся со смертью», резидента вызвали к Шафирову. Вице-канцлер предъявил ему целый ряд обвинений, и среди прочего — в участии в заговоре царевича Алексея. Сын Петра не поддерживал его преобразований и был лишен права на наследование престола. Из проведенного весной 1718 г. расследования видно, что заговор был направлен не столько против Петра, сколько на то, чтобы вернуть царевичу право после смерти отца занять его трон. Действительно ли реформы Петра были бы новым государем отменены, вызывает сомнения. Алексей Петрович был воспитан в дорогих Петру западных традициях и сам успел познакомиться с Западной Европой. Ему претила скорее военная политика отца: предпочтения, которое тот отдавал развитию флота, Алексей совершенно не разделял.

Пыточное следствие завершилось осуждением многих знатных лиц и представителей высшего духовенства, особенно из ближайшего окружения царевича. Мать его Евдокию, первую супругу Петра, сослали в отдаленный монастырь близ Ладожского озера. Брату ее на Красной площади отрубили голову. Любовника же ее, майора С.Б. Глебова, с которым она сошлась, когда жила в Суздальском Покровском монастыре, после жесточайших пыток («пытанный в Москве страшно кнутом, раскаленным железом, горящими угольями, потом трое суток был привязан к столбу на доске с деревянными гвоздями») посадили на кол. Если верить сообщению де Би в Гаагу от 28 марта, причиной этих зверств был твердый отказ Глебова раскрыть секрет тайнописи, которой он вел переписку.

14 июня самого царевича бросили в Петропавловскую крепость. По воле Петра начались допросы с применением пыток. После сорока ударов кнутом Алексей показал, что хотел смерти отца и даже добивался от императора Священной Римской империи военной помощи для захвата власти. Затем царевича предали церковному и гражданскому суду, которому на основании этих выбитых кнутом показаний ничего не оставалось, как приговорить обвиняемого к смерти. Петр после всех «признаний» заговорщика не мог себе позволить отменить приговор, но и не решался подвергнуть сына публичной казни. Из таких затруднений царя вывела кончина царевича 26 июня. Причина ее не выяснена, хотя можно предположить, что Алексей, никогда не отличавшийся крепким сложением, не перенес избиений. В какой психологической раздвоенности находился Петр, показывает церемония погребения царевича. Похоронили его в соответствии с его высоким рангом и по всем обычаям Русской православной церкви, в присутствии царя, однако, по желанию последнего, никто не носил траур, а иностранных дипломатов не было. На медали, которую отчеканили по повелению Петра в конце того же года, изображено лучезарное небо и выбиты слова «Величество твое везде ясно», явно выражающие чувство облегчения после окончания этого тягостного дела.

Но при чем тут резидент Генеральных штатов? В своих донесениях де Би откровенно говорил о непопулярности петровского правления в консервативных кругах и даже о том, что смерть царевича Алексея в Петропавловской крепости не была естественной. А так как голландец тайнописи не использовал и на почте в Петербурге с его донесений снимали копии, российские сановники содержание писем де Би хорошо знали. Было решено, что подобной информацией может располагать лишь тот, кто реально вовлечен в заговор. Иначе почему бы он написал, что «в Москве и здесь во время расследования жил в страхе и тревоге»?

25 июля, через 12 дней после вызова к вице-канцлеру де Би направил в Гаагу донесение на 16 страницах под заглавием «Краткое и искреннее повествование о нарушении международного права, совершенном с применением насилия». Он рассказал об обвинениях, которыми его яростно, с пеной у рта осыпал Шафиров, заявляя без всякого стеснения, что «мошеннические и лживые» письма де Би давно уже открывают и читают, и даже грозя дипломату плахой. Особый гнев властей вызвало сообщение резидента о предстоящем бунте. На это де Би ответил, что сам наблюдал в Москве бесчисленные казни, включая и страшную расправу с Глебовым, и все это отнюдь не свидетельствовало о царящем в стране спокойствии. Ведь даже голландские купцы были «охвачены страхом». Подозрительным показалось Шафирову также то, что де Би так быстро доложил секретарю Генеральных штатов о смерти царевича Алексея. Резидент признался, что о ней ему поведал лейб-хирург царя, голландец Ян Гови.

«Вас здесь держат, чтобы заниматься одними только делами торговыми, а вы хитростью влезли в дела деликатные, которые вас не касаются. Вы способны из сладчайшего меда острейший яд извлекать!» — передал де Би гневную речь вице-канцлера. По мнению Шафирова, просьба резидента к Генеральным штатам отозвать его из Петербурга была продиктована лишь желанием ускользнуть от российских властей. Обвинили его также в том, что он сообщил в Гаагу о слабом здоровье наследника престола, двухлетнего царевича Петра Петровича. Откуда дипломату стало об этом известно? Оказалось, что жена придворного медика Л.Л. Блюментроста часто рассказывала жене де Би, как тяжело у царевича режутся зубки и какой он слабенький. Российские сановники считали эту информацию государственной тайной, которую уж точно нельзя было разглашать в письмах за границу.

Вернувшись в тот день домой, дипломат застал душераздирающую сцену. Его жена, на последних сроках беременности, стояла, обливаясь слезами, перед их домом, окруженная гренадерами, в руках которых были ружья с примкнутыми штыками. Перед этим, дождавшись, когда де Би отправится к вице-канцлеру, солдаты взломали топорами двери его кабинета и забрали все находившиеся там письма и документы. Разумеется, это было грубейшим нарушением международного права. Официальному представителю Республики Соединенных Нидерландов запретили поддерживать любые контакты с внешним миром, не говоря уже о проживавших в России голландских купцах. В половине двенадцатого ночи остававшиеся в доме восемь гренадеров под командованием поручика внезапно отбыли, заявив, что де Би может вновь располагать своим жилищем.

На следующий день, 14 июля были взяты под стражу — по-видимому, как информаторы голландского дипломата — лейб-хирург Ян Гови и акушерка, тоже из Голландии. Обдумав все это и расспросив слуг, не заметили ли они накануне 13-го числа чего-либо необычного, де Би выяснил, что в предшествующие дни близ его дома был замечен соглядатай от российского Адмиралтейства. От пережитых волнений у резидента случился нервный припадок — понадобилось вызвать врача. 15 июля де Би по его просьбе посетил секретарь Адмиралтейства Веселовский, перед которым дипломат стал ходатайствовать об освобождении арестованных. Был у него в этом деле и личный интерес. Жена вот-вот должна была родить, и де Би очень боялся, как бы в отсутствие акушерки-голландки возможные преждевременные роды не оказались для матери и ребенка роковыми. Секретарь же Адмиралтейства потребовал от де Би официально заявить, что он не писал клеветнических писем о Шафирове и Остермане: то был еще один упрек, который среди прочего высказал голландцу вице-канцлер. Однако из-за припадка дипломат не мог даже взять в руки перо. Потом ему все же пришлось такое заявление написать, ибо Шафиров настаивал. Акушерка, в прошлом слишком много болтавшая, осталась под арестом, а встревоженному мужу роженицы посоветовали обратиться к акушерке шведке или финке, которых в Петербурге было достаточно.

16 июля де Би получил из канцелярии два письма с требованием немедленно явиться. Он ответил, что по состоянию здоровья не может этого сделать. Два дня спустя к нему неожиданно вновь приехал Веселовский. Теперь представитель Адмиралтейства требовал назвать имена тех голландских купцов в Москве, которые, по словам де Би, «охвачены страхом» из-за состоявшихся там публичных казней. Если же резидент откажется, с ним будут обращаться как с «человеком охарактеризованным», т.е. не имеющим дипломатического статуса. Тем не менее де Би не уступил. Памятуя о том, что произошло с акушеркой, он никаких имен не назвал. Он также вновь не захотел написать требуемое Шафировым заявление и дал понять, что больше в канцелярии не появится. Правда, он еще признал, что использовал свою дипломатическую почту для помощи русским военнопленным в Швеции и шведским в России. Веселовский принял это к сведению.

К 25 июля, когда резидент закончил свое длинное донесение в Гаагу с описанием произошедших событий, никаких дальнейших репрессий к нему не применялось, но было совершенно очевидно, что ему надо как можно скорее готовиться к отъезду из России. Впрочем, пройдет еще немало времени, пока ему удастся покинуть царскую столицу. Особенно много хлопот понадобилось для получения паспорта с разрешением на выезд. Отбыл он только в начале октября. Местом назначения была сначала Гаага, но уже вскоре его, как мы увидим, направят в… Стокгольм! Там он должен будет помогать резиденту Генеральных штатов Рюмпфу. Посылая де Би к врагам России — шведам, правящие круги Республики тонко намекали, что действиями Петербурга весьма недовольны.

В чем сегодня можно упрекнуть Якоба де Би? Он действительно, как отмечает историк Винсент Ховинга, слишком откровенно и неосторожно написал о смерти царевича Алексея. Дипломат вел себя прежде всего наивно. Конечно, он мог исходить из того, что находится под защитой международного права, но, зная, как мало считаются российские власти с тайной дипломатической переписки, должен был понимать, что русские воспримут содержание его донесений, особенно пассажи о смерти царевича как прямое оскорбление царя и государства. Ведь за подобный проступок выслали из России в 1718 г. резидента венского двора Отто Антона Плейера. Напротив, тот факт, что де Би, как указывает Ховинга, не снискал себе симпатий у царя и его приближенных, еще не означает, будто он недостаточно хорошо выполнял свои функции официального представителя Республики. Да, он не был выпивохой, хотя уметь выпивать было почти необходимым условием, чтобы понравиться Петру. То, как обошлись с резидентом Генеральных штатов, говорит не о том, был ли он эффективным дипломатом, а о том, насколько бессильной стала сама Республика в защите собственных интересов и подданных. Если бы Голландия была в то время державой более могущественной, российские власти не посмели бы так обходиться с ее представителем. Действия Петра показали, что он уже не скромный ученик голландцев и что бывшим наставникам не стоит рассчитывать на его милости.

Было ли ухудшение российско-голландских отношений неотвратимым? Есть основания полагать, что да. Это связано с несовместимостью принципов, на которых зиждилась политика той и другой стороны. Республика отстаивала свободу торговли, Россия — протекционизм. Для экономики, только начавшей бурно развиваться, как российская при Петре, выбор в пользу меркантилизма, защиты собственной промышленности и торговли можно считать практически неизбежным. Такой выбор проявился, в частности, в той почти маниакальной одержимости, с которой Петр отстраивал свой Петербург.

То, что в Голландии и особенно в Амстердаме этого не понимали, нисколько не удивляет. Там рассуждали иначе. Поддержав Россию в Северной войне оружием, деньгами и специалистами, голландцы внесли фундаментальный вклад в ее победу над Швецией. Так разве русский царь не в долгу перед ними? При таких рассуждениях забывалось, что государственные интересы могли потребовать от царя совсем иной политики и что удержать растущую мощь России под контролем было бы трудно. Дипломаты Рюмпф и Гус предупреждали об этом Гаагу, но что там могли предпринять? Амстердам действовал в этом вопросе совершенно самостоятельно, отправляя в Петербург все больше оружия и нанятых на русскую службу голландцев.

Неизбежным был также рост напряженности из-за недружественных мер, принятых российскими властями в отношении голландских купцов и шкиперов, и из-за неспособности голландцев понять острую потребность Петра в признании. Слишком уж велики были различия в менталитете обоих народов. Дело Якоба де Би стало кульминацией процесса, который развивался уже давно, хотя сыграло свою роль и иррациональное в глазах голландцев поведение русских. Лучшие дни дружбы между двумя странами отошли в прошлое.