НА ВЫСШЕМ УРОВНЕ

В системе сталинского террора были две особые области: зарубежные операции и действия против иностранцев в СССР. Среди последних наиболее очевидными жертвами были иностранные коммунисты в аппарате Коминтерна. Особенно тяжелые потери несли те компартии, которые в своих странах были на нелегальном положении. Прежде всего, руководство этих партий было, так сказать, под рукой, в Москве. Затем, в таких странах, как Германия или Югославия, Италия или Польша не было демократического общественного мнения, способного протестовать. Среди английских или американских коммунистов жертв не зарегистрировано; руководители этих партий не подвергались, таким образом, риску ни у себя дома, ни в Советском Союзе, тогда как активистам других партий, входящих в состав Коммунистического Интернационала, преследования грозили с обеих сторон. Странным образом английские и американские коммунисты были защищены самим характером режимов, над свержением которых они работали.

Создавая Коминтерн, Ленин снял сливки с наиболее активной части левого революционного движения в Европе. Если бы он этого не сделал, то европейские левые могли бы стать широким и объединенным движением и, может быть, преградить дорогу фашизму. Вместо этого был создан ряд отдельных партий, построенных строго по большевистскому образцу и подчиненных во всем Коминтерну. А Коминтерн, в свою очередь, всегда оставался под эффективным советским контролем. Через некоторое время после организации Коминтерна всем партиям были подобраны подходящие с точки зрения Москвы руководители, и партийная тактика стала диктоваться им из Москвы — почти неизменно с катастрофическими результатами.

Последняя вспышка независимости в Коминтерне произошла в мае 1927 года. На заседании Исполкома Коминтерна слово взял Тельман и в присутствии Сталина, Рыкова, Бухарина и Мануильского предложил осудить документ Троцкого по китайскому вопросу. Все присутствующие уже готовы были это сделать, когда вдруг итальянская делегация — Пальмиро Тольятти и Игнацио Силоне — заявила, что не видела документа. Тут выяснилось, что документа не видел вообще никто. Итальянцы заявили, что хотя они и уверены в неправоте Троцкого, но не могут подписать формальное осуждение документа, которого не читали. Им объяснили, что Политбюро ЦК ВКП[б] не считало желательным распространение документа. Заседание было отложено — с тем, чтобы старый болгарский коммунист Василь Коларов разъяснил вопрос упорным итальянцам. Он сказал им весьма откровенно, что дело шло не об установлении какой-либо истины, а о борьбе за власть. Коминтерн, дескать, обязан присоединиться во всем к большинству в Политбюро — для того он и существует. Но итальянцы продолжали настаивать на своем, и тогда Сталин проделал типичный для него маневр: он отступил и снял вопрос с повестки дня.

Этот призыв к независимому суждению в Коминтерне был, повторяем, последним.

Рассказавший об этом миру Силоне покинул после этого партию, а Тольятти. Тольятти, видимо, решил, что перед ним выбор: либо подчиниться Сталину в надежде оказывать в будущем некоторое влияние, либо сойти со сцены. Он выбрал первое и держался своего выбора много лет, стаз соучастником гораздо более серьезных актов вероломства в последующие годы.

С тех пор — особенно после еще мирного удаления различных сторонников Троцкого и Бухарина — Коминтерн стал просто одним из элементов сталинской политической машины. Уже в 1930 году видный югославский коммунист высказал мнение, что Коминтерн состоит либо из ограниченных людей типа Пятницкого и Реммеле, либо из людей, некогда примечательных, но теперь измученных и деморализованных.

По самому характеру своей деятельности Коминтерн и его органы особенно легко поддавались обвинению в связях с иностранными государствами. Так «на основании фальсифицированной, ложной информации большинство руководящего актива КПЗУ в 1928 году было объявлено замаскированной агентурой фашизма». В 1936 году произошел аналогичный разгром коммунистической партии Латвии, причем «многие видные деятели партии были объявлены „врагами народа“ и репрессированы. Проведение этих мероприятий фактически означало роспуск КПЛ». Отметим, что компартия Латвии мало отличалась от обычной местной организации ВКП[б] — в ранний период деятельности она и была местной организацией. Многие латыши — как, например, Ян Рудзутак — занимали высокие посты в советском руководстве, а потом, в годы террора, их латышское происхождение было поставлено им в вину.

Осуждению и разгрому подверглась также и компартия Эстонии — как «скомпрометированная». К моменту советской аннексии Эстонии в 1940 году в живых осталось так мало эстонских коммунистов, что на один из высших постов пришлось поставить человека эстонского происхождения, до того работавшего заместителем начальника станции на Северном Кавказе.

Был полностью арестован и Центральный Комитет компартии Литвы. В качестве обвинения здесь фигурировало сотрудничество с литовским правительством.

Но все это были только цветочки. Настоящий шторм над зарубежными коммунистами разразился в 1937 году.

Работники аппарата Коминтерна и приезжавшие в Москву руководящие деятели иностранных компартий размещались в гостинице «Люкс» на улице Горького (ныне гостиница «Центральная»). Когда на них обрушился террор, обитатели гостиницы стали влачить какое-то странное, не совсем реальное существование. Гостиница, заполненная иностранцами, боявшимися даже высунуть нос на улицу, напоминала пограничную деревню из американских кинобоевиков, на которую каждую ночь налетали бандиты. Иногда события принимали драматический характер. Один из польских коммунистов, за которым пришли ночью, стал защищаться, открыл огонь и ранил нескольких работников НКВД, пока, наконец, его не одолели.

28 апреля 1937 года был арестован Гейнц Нойман, бывший член Политбюро ЦК компартии Германии. В свое время Нойман был одним из ведущих иностранных членов Кантонской коммуны (вместе со своим другом Ломинадзе). В начале тридцатых годов он был выведен из руководства КПГ, но с 1935 года представлял свою партию в Москве.

Артур Кестлер в своей автобиографической книге «Стрела в синеве» описывает жену Ноймана — «темноволосую, маленькую, энергичную и веселую» женщину. Много позднее она написала захватывающие мемуары, в которых рассказывает об аресте мужа. В час ночи к ним в номер вошли три работника НКВД в форме (госпожа Нойман пишет не НКВД, а ГПУ) в сопровождении директора гостиницы «Люкс» Гуревича — тоже агента НКВД. Они разбудили Ноймана, запретили супругам говорить между собой по-немецки и начали обыск. Он продолжался до утра, причем был изъят чемодан документов и шестьдесят книг якобы оппозиционного содержания. Когда Ноймана выводили, он обернулся и сказал жене: «не плачь».

— Довольно! Проходите! — приказал старший агент. Нойман повернулся, сделал несколько шагов назад, обнял и поцеловал жену.

— Теперь плачь, — сказал он. — Есть о чем плакать.

В декабре 1937 года Ноймана куда-то увезли с Лубянки, где он сидел до тех пор. По-видимому, около того времени его и приговорили, потому что в январе 1938 года жене был предъявлен ордер на конфискацию имущества. Есть сведения, что летом 1938 года Нойман находился в Бутырской тюрьме, все еще не подписав никакого признания. После этого жена Ноймана получила пять лет как «социально-опасный элемент».

Примерно в тот же период исчезли еще три члена Политбюро КПГ — Герман Реммеле, Фриц Шульте и Герман Шуберт. Шуберта арестовали в июле 1938 года по доносу австрийской коммунистки. Эта женщина донесла, что когда в советской прессе было объявлено о «связях Троцкого с нацистами», Шуберт якобы вспомнил ленинскую сделку с немцами в 1917 году о проезде через Германию. После доноса на Шуберта немедленно напал Тольятти, а уж затем последовал арест. Среди других жертв из руководства КПГ можно назвать руководителя военного аппарата партии Ганса Киппенбергера, секретаря ЦК по организационным вопросам Лео Флига, главных редакторов «Роте Фанэ» Гейнриха Зисскинда и Вернера Гирша, арестованных вместе с четырьмя помощниками. (Жена маршала Геринга, по-видимому, знала семью Гирша и выхлопотала ему освобождение из немецкой тюрьмы и выезд в СССР). Есть сведения, что Герман Реммеле в лагере сошел с ума и стал бросаться в драку с каждым встречным, будь то заключенный или охранник.

Любопытно отметить судьбу ветерана КПГ Гуго Эберлейна. Он был единственным подлинным делегатом на конференции, создавшей Коминтерн. Остальные «представители» зарубежных стран были большей частью просто советскими служащими иностранного происхождения: Польшу, например, представлял Уншлихт. Тогда Эберлейн имел инструкции Розы Люксембург сопротивляться организации нового интернационала. Этим инструкциям он жестко следовал (хотя при окончательном голосовании не голосовал против, а воздержался).

Когда начался террор, одна швейцарская газета сообщила, что Эберлейн арестован в Москве. Он сейчас же опроверг это сообщение, и была даже устроена пресс-конференция, на которой Эберлейн прочел свое опровержение. А на следующий день его арестовали. Есть сведения, что его, больного астмой, очень жестоко допрашивали в Лефортовской тюрьме, а потом приговорили к двадцати пяти годам лишения свободы. Он умер в 1944 году.

Для ареста иностранцев меньшего масштаба годился любой повод — как для ареста советских граждан. Один немецкий коммунист, например, был арестован за то, что сказал: «Геббельс — единственный нацист, имеющий хоть какие-то принципы». Это было расценено как «контрреволюционная агитация». Другой член КПГ был обвинен в антисоветской агитации за то, что будто бы участвовал в оппозиционной группе внутри немецкой коммунистической партии с 1931 по 1932 год. Даже и это обвинение было, кстати сказать, фальшивым. В главе, выразительно названной «Весь Коминтерн», Евгения Гинзбург рассказывает, как в 1937 году повстречалась в Бутырской тюрьме с германской коммунисткой. На теле женщины были шрамы от гестаповских пыток, а ногти вырвали палачи НКВД.

Среди арестованных было немало евреев. Еврейское происхождение не спасало их от обвинений в шпионаже в пользу фашистов — как не спасло оно от такого же обвинения еврея Иону Якира. Один следователь заявил еврею-заключенному, что «еврейские беженцы из Германии это агенты Гитлера за границей». После того, как

Германия оккупировала Чехословакию, такими «агентами» стали и чехи. Известен случай, когда арестованный чех подписал признание, что стал немецким шпионом в начале первой мировой войны, когда не существовало ни Чехословакии, ни Советского Союза.

Загадочная судьба постигла «гения пропаганды КПГ» Вилли Мюнценберга. В 1938 году Мюнценберг, находившийся во Франции, был вызван в Москзу. Он уже знал, что выехавший незадолго до того из Парижа в Москву Флиг был арестован немедленно по выходе из вагона. (Флиг, очевидно, и есть тот «одетый с иголочки», «немецкий еврей, коммунист, член Коминтерна», который именно при таких обстоятельствах попал в камеру Бутырской тюрьмы, в которой сидел Иванов-Разумник: «С круглыми от изумления глазами, совершенно потрясенный, он сразу же завел пластинку № 1 „вофюр? воцу?“ („за что? зачем?“). Мы объяснили ему, что он — немецкий фашистский шпион»). Поэтому Мюнценберг ехать в Москву отказался. В 1940 году он сидел во французском лагере для интернированных. В связи, с наступлением немцев французы сняли охрану, и Мюнценберг вместе с еще одним лагерником решили бежать в Швейцарию. Через несколько дней тело Вилли Мюнценберга было найдено в лесу под Греноблем. Лицо его было изуродовано, так что версия самоубийства представлялась весьма маловероятной.

После советско-германского договора 1939 года в московских тюрьмах были собраны около 570 немецких коммунистов. Многие из них были к тому времени приговорены к различным срокам заключения, но большинству просто сказали, что специальная комиссия НКВД постановила выслать их из страны как нежелательных иностранцев. Среди этих немецких коммунистов были евреи, а также люди, специально разыскивавшиеся нацистами за вооруженное сопротивление во время уличных боев в начале тридцатых годов. Все они в разное время бежали в «свою» коммунистическую страну — Советский Союз. И вот их всех передали на мосту близ Брест-Литовска гестаповцам, причем работники НКВД аккуратно сверяли списки с офицерами гестапо.

В числе переданных была вдова поэта Эриха Мюзама, был композитор Ганс Дазид — еврей, впоследствии умерщвленный в газовой камере Майданека.

Были и обратные случаи: из нацистских лагерей люди попадали в советские. В воспоминаниях Элиноры Липпер фигурирует женщина, отсидевшая три года в нацистском концлагере, переданная в СССР и получившая 8 лет как «троцкистка». В книге Далина и Николаевского рассказано о венском еврее, который выдержал почти год в немецком концлагере Дахау, а потом был передан в СССР и отправлен в лагерь, где покончил самоубийством. Актриса Карола Негер (Neher), включенная в список НКВД для передачи в гестапо в Брест-Литовске, исчезла в Советском Союзе.

Поразительна судьба еще одного из переданных НКВД немцам — юноши Торглера. Его отец, Эрнст Торглер, в прошлом лидер коммунистической фракции в Рейхстаге, был главным немецким обвиняемым на Лейпцигском процессе Димитрова и других. Сыну было тогда тринадцать лет, и он участвовал в митингах протеста, организованных на Западе против Лейпцигского процесса. Потом, естественно, мальчика увезли в Советский Союз. Здесь через несколько лет он был арестован как немецкий шпион и получил длительный срок. Торглера видели в лагерях на севере Коми АССР, где он работал могильщиком. Как сообщают, к тому времени он близко сошелся с юными советскими уголовниками. После заключения пакта Гитлер — Сталин молодой Торглер разделил судьбу переданных гестапо немецких коммунистов.

Очень тяжелы были также потери компартии Венгрии. Самой крупной жертвой был руководитель венгерской революции 191,9 года Бела Кун. В свое время, в дни революции в Будапеште, Бела Кун развязал беспощадный террор. Позже, бежав к большевикам после поражения революции, Бела Кун получил руководящий пост в Крыму, только что отвоеванном у Врангеля. Здесь он проявил себя столь жестоким, что даже Ленин потребовал его снятия иобъявления ему выговора. Бела Куна перевели в Коминтерн, и известно, что он несет ответственность за провал коммунистических выступлений в Германии в 1921 году. Виктор Серж в своих мемуарах описывает Бела Куна как «воплощение интеллектуального убожества, нерешительности и авторитарной коррупции».

Падение Бела Куна произошло на заседании Исполкома Коминтерна в мае 1937 года. Выступивший с речью Мануильский набросился на него в нападками за его якобы оскорбительное поведение по отношению к Сталину и связь с румынской тайной полицией с 1919 года. Остальные члены Исполкома — включая Вильгельма Пика, Oттo Куусинена, Пальмиро Тольятти, Клемента Готвальда и Вань Миня — хранили молчание. Бела Кун, явно не знавший о подготовленном нападении, смертельно побледнел. Потом, как рассказывает бывший Генеральный секретарь компартии Финляндии Аво Туоминен, Кун «зарычал, как смертельно раненый лев: „Это гнусная провокация, это заговор, чтобы меня убить! Но я клянусь, что не хотел оскорбить товарища Сталина. Я хочу все объяснить самому товарищу Сталину!“ Но все уже было предрешено. Когда, бледный и потрясенный, Бела Кун выходил из комнаты в мертвом молчании, за ним шли два сотрудника НКВД».

Кун, однако, не был арестован немедленно. Через несколько дней ему позвонил по телефону Сталин и дружелюбно попросил принять французского журналиста, чтобы опровергнуть слухи об аресте Бела Куна. Это было проделано; опровержение было опубликовано; а спустя еще несколько дней Бела Куна арестовали. Кун сам несколько раньше арестовал ряд членов Политбюро компартии Венгрии.

Бела Куна поместили в Лефортовскую тюрьму и подвергли пыткам. Есть сведения, что во время допросов его заставляли стоять на одной ноге на протяжении от десяти до двадцати часов. Когда он после допросов возвращался в камеру, его ноги были опухшими, а лицо черным до неузнаваемости. Некоторое время Бела Кун содержался в одной камере с бывшим флагманом Муклевичем. Затем его перевели в Бутырки, где он и находился до самой казни по обвинению в шпионаже.

Казнен Бела Кун 30 ноября 1939 года. Можно предположить, что в его случае были соблюдены известные формальности — следствие, суд и т. д. Так можно думать потому, что в Малой польской энциклопедии о Куне есть такая фраза — «приговорен на основе фальсифицированного обвинения».

Жена Бела Куна, Ирина, женщина хрупкого телосложения, была арестована 23 февраля 1938 года и приговорена к восьми годам. Она попала на Колыму, но выжила и была впоследствии освобождена. Зять Куна, венгерский поэт Гида ш, тоже отбыл срок в лагерях.

Среди других руководителей венгерской революции 1919 года были арестованы еще двенадцать народных комиссаров коммунистического правительства Будапешта. В числе их — патриарх венгерского коммунизма Дечо Бокани, а также Йожеф Погани, под именем Джона Пеппера представлявший Коминтерн в американской компартии. Из этих двенадцати двое сумели выжить в лагерях. Были арестованы и бесследно исчезли и другие венгерские коммунисты — например, партийный теоретик Лайош Мадьяр.

В ходе террора погибло также много итальянских коммунистов — например, Эдмондо Пелузо, в свое время участвовавший в Кантонской коммуне вместе с Нойманом. Из тюрьмы, где его пытали, Пелузо сумел переправить друзьям письмо. Он просил о помощи, писал, что с каждой пыткой уходят его силы, и заклинал друзей верить в его невиновность. Но так как в то время всем мерещились ловушки и провокации, то и бывшие друзья Пелузо, получившие письмо, сочли его полицейской ловушкой и ничего не предприняли.

Более того, несколько итальянских коммунистов, прошедших лагеря и впоследствии освободившихся, неожиданно обнаружили, что их рассказам о тюремной и лагерной жизни не очень верят. Зять самого Тольятти был арестован в 1937 году. Ему выбили зубы и неизлечимо повредили позвоночник, но впоследствии выпустили живым. О том, что с ним происходило в заключении, Роботти никому не рассказывал. А в декабре 1961 года, в своей речи на пленуме ЦК итальянской компартии, Роботти объяснил свое поведение: он сказал, что о терроре в Советском Союзе следует говорить не итальянским, а советским коммунистам!

Однако счастливую судьбу Роботти разделили немногие. Хотя большинство руководящей группы компартии Италии спаслось благодаря полному повиновению Тольятти и благосклонности к нему Сталина, около двухсот итальянских коммунистов все-таки исчезло. У Евгении Гинзбург находим упоминание об итальянской коммунистке в Ярославской тюрьме: женщина страшно кричала, потому что ее били и обливали ледяной водой из шланга.

Разгром югославской компартии начался с ареста в Москве летом 1937 года ее Генерального секретаря Горкича. Еще до того арестовали его жену польку, обвинив ее в том, что она была английским шпионом. Вслед за Горкичем был арестован почти весь состав ЦК компартии Югославии и большое число находившихся в СССР югославских коммунистов. В речи на пленуме ЦК Союза Коммунистов Югославии 19 апреля 1949 года Тито сообщил, что больше ста человек из числа этих арестованных «нашли смерть в сталинских тюрьмах и лагерях».

Среди погибших были такие люди, как секретарь ЦК партии по оргвопросам Владо Чопич, приехавший в Москву прямо из Испании, где он был командиром Интернациональной бригады.

Около того времени в Москву приехал и сам Тито. Ему дали номер на четвертом этаже гостиницы «Люкс». Позже он рассказывал, что каждый вечер ложился спать, не зная, выйдет ли утром свободно из номера или проснется среди ночи от зловещего стука в дверь. Тито указывает, что в Коминтерне существовала тенденция распустить всю компартию Югославии, как было сделано с компартиями Польши и Кореи. Однако в конце концов ему разрешили сформировать новый ЦК. После этого Тито постарался перевести свой ЦК в Югославию и Западную Европу, где было больше шансов спастись от разгрома.

Бывший первый секретарь ЦК компартии Финляндии Аво Туоминен приводит длинный список расстрелянных руководителей компартии и сообщает, что «почти все финны, жившие тогда на территории Советского Союза, были объявлены врагами народа». Обвинения против руководящих финских коммунистов, пишет Туоминен, были состряпаны на основе «признаний», полученных от арестованного Oттo Вилена «сталинским методом избиения».

Крохотная румынская компартия потеряла двух главных руководителей. Один из них, Марсель Паукер (не путать с его однофамильцем — крупным работником советских карательных органов), был арестован, как говорят, по доносу своей жены Анны Паукер. Его обвинили в сотрудничестве с Зиновьевым и расстреляли без суда. В том же 1937 году был расстрелян Александру Доброжану. По-видимому, наиболее вероятной причиной уничтожения этих двух румынских коммунистов были их прежние связи с Христианом Раковским, которому предстояло стать одним из главных обвиняемых на бухаринском процессе.

Об этом микротерроре в рядах румынской компартии ничего не сообщалось вплоть до 1952 года, пока в Бухаресте не был арестован член Политбюро Румынской рабочей партии Василе Лука. В связи с его арестом пошли нападки на «предательскую клику Марселя Паукера». (Судьба Луки, признаться, сильно напоминает сатиру Орвелла «Скотский хутор» [стр. 66-7], о которой мы уже упоминали в гл. 2. В ней фигурирует боров по имени Снежок, объявленный «изменником». Хотя Снежок был смелым военачальником, и ему животные обязаны своей главной победой, их уверили, что на самом деле Снежок во время боя помогал противнику. Точно то же самое проделали с Василе Лукой: про него, до тех пор известного героя венгерской революции 1919 года, было теперь сказано, что он командовал пулеметным соединением противника).

Тяжелые репрессии перенесла компартия Болгарии. Сообвиняемые Георгия Димитрова по Лейпцигскому процессу Попов и Танев были арестованы и приговорены к тюремному заключению. Танев так и погиб в заключении, а Попов выжил и в 1955 году был реабилитирован. Будущий сталинский правитель Болгарии Вылко Червенков некоторое время прятался от ареста в квартире Димитрова, пока Димитров осторожно заступался за него и в конце концов отвел от Червенкова угрозу ареста. Были и другие жертвы. В Вологодском лагере одного болгарина бросили в яму и не давали ему никакой еды, пока через тринадцать дней он не умер.

И так было со всеми эмигрантскими коммунистическими группами. Но самый тяжелый удар обрушился на поляков. Польская компартия занимала особое место во взаимоотношениях с Москвой. Здесь нет места для изложения сложной истории польского коммунизма, зародившегося вначале в виде двух фракций старой польской социал-демократической партии и левого крыла польской социалистической партии. Скажем лишь, что очень многие польские коммунисты вышли из социал-демократической партии Литвы и Царства Польского. Эта партия, вместе с еврейским Бундом и латышскими социал-демократами, была приглашена на началах автономии на IV съезд РСДРП в 1906 году, когда меньшевики и большевики находились еще в формальном объединении. В состав Центрального Комитета РСДРП были избраны на съезде два представителя польской партии — А. С. Варский и Ф. Э. Дзержинский.

В целом поляки поддерживали большевиков, хотя и с оговорками. Тогдашний лидер польских коммунистов Роза Люксембург писала в частном письме, что полезно заручиться поддержкой большевиков, несмотря на их «татаро-монгольскую дикость». Хотя Ленин вскоре занялся созданием фракций в польской партии и открыл полемику с Розой Люксембург и другими, эти фракции и полемика носили, так сказать, «домашний» характер, отличаясь этим от отношений большевиков с другими зарубежными организациями. Члены польской и русской организаций часто переходили из одной в другую — из польской в русскую и наоборот. Когда Польша стала независимым государством, поляки, работавшие с большевиками и оставшиеся на советской территории, стали попросту членами РКП[б]. Можно вспомнить хотя бы о Дзержинском, Радеке, Менжинском и Уншлихте (то же самое произошло и с латышскими коммунистами — например, Эйхе и Рудзутаком). Польский коммунист мог по собственному желанию перевестись в РКП[б]. Так, скажем, Юлиан Мархлевский в 1920 году был сделан главой марионеточного польского правительства, сформированного в тылу Красной Армии при вторжении в Польшу. А после разгрома наступления Мархлевский объявился уже в качестве советского дипломата.

Было только естественно, что в той части компартии Польши, которая находилась в середине тридцатых годов на советской территории, террор шел тем же темпом, как и в рядах самой ВКП[б]. Ведь, скажем, Барский был практически старым большевиком в том же смысле, как Рыков и Каменев.

Положение поляков в России в известной степени напоминало положение ирландцев в Англии: их было много, и они играли заметную роль в жизни охватывавшей их более крупной страны. Террор коснулся не только членов компартии Польши, но и всего польского населения Советского Союза. По переписи 1926 года в СССР насчитывалось 792000 поляков. Перепись 1939 года (хоть и ненадежная в определенных отношениях) дает цифру всего в 626000. Точные цифры польских потерь определить нелегко. Согласно одному подсчету, проведенному польским коммунистом, были расстреляны десять тысяч поляков только из числа живших в Москве. А всего за период, окончившийся процессом Бухарина, в стране было расстреляно пятьдесят тысяч поляков.

Аресты польских коммунистов на протяжении тридцатых годов происходили несколько раз. Но в период террора вся партия в целом стала жертвой беспрецедентной кампании, направленной буквально на уничтожение — как организационно, так и физически. От всего польского коммунистического движения и его последователей осталось не более семидесяти-восьмидесяти человек. В речи, произнесенной 27 марта 1956 года, секретарь ЦК ПОРП Ежи Моравский сказал: «Почти все руководители и активные члены КПП, находившиеся тогда в Советском Союзе, были арестованы и отправлены в лагеря».

Действительно, когда в 1944 году потребовалось создать коммунистическое польское правительство, его пришлось собирать «с бору по сосенке». К тем нескольким, кто имел счастье попасть в польскую тюрьму и выжить там — подобно Гомулке — были добавлены люди типа президента Берута (в прошлом известен как следователь НКВД Рутковский) или экономического руководителя Минда, до того работавшего лектором в одном из институтов Средней Азии,

Но вернемся к 1937 году. 20–21 августа были расстреляны Барский, Будзинский и другие. Есть сообщения, что во время следствия Варский сошел с ума и вообразил, что находится в руках гестапо.

После этого в Москву «для консультации» был приглашен ряд руководителей КПП, находившихся в Польше. Среди них были члены Политбюро КПП Ринг и Генриховский. Генриховский быстро сообразил, что происходит вокруг, и несколько недель не выходил из своего номера в гостинице «Люкс», выскальзывая лишь на несколько минут по вечерам за самыми необходимыми покупками. Но все равно в конце концов все «приглашенные» члены польского Политбюро бесследно исчезли.

За период с 1937 по 1939 год были расстреляны все двенадцать членов ЦК КПП, находившиеся в СССР, а также сотни других партийных работников. Среди уничтоженных были все представители польской компартии в Исполкоме и Контрольной комиссии Коминтерна, в том числе ветеран Коминтерна Валецкий.

Незадолго до своего ареста Валецкий показал пример того, в какой степени были запуганы и унижены старые революционеры. Вскоре после ареста Ноймана его жена встретила Валецкого в коридоре гостиницы «Люкс». Они всегда были в дружеских отношениях. «Я улыбнулась ему и кивнула, — вспоминает госпожа Нойман, — но он сделал вид, что меня не заметил, и на лице его было смущенное, виноватое выражение».

Обычно, «прочищая» какую-либо иностранную партию, Сталин использовал внутрипартийную борьбу за власть, чтобы подобрать новое руководство. Но в этом случае обвинение пало на всех. В 1937 году, так сказать, «обе фракции» КПП оказались «исполнителями заданий контрреволюционной польской разведки». По-видимому, последнее официальное заявление от имени компартии Польши было сделано 8 июня 1938 года, после чего партия вскоре была распущена. Представляя Коминтерн на XVIII съезде ВКП[б], Мануильский заявил, что «наиболее засоренной вражескими элементами оказалась компартия Польши, в руководство которой проникли агенты польского фашизма» (Правда Мануильский в своем докладе упомянул и о полицейских агентах также и в рядах венгерской и югославской партий).

Последняя группа польских партийных руководителей, в том числе Вера Кощева, была расстреляна в 1939 году, когда произошла расправа со всем аппаратом Коминтерна. Погибли также левые поэты Штанде, Вандурский и другие литераторы. Среди них наиболее значительным был Бруно Ясенский. Он был арестован 31 июля 1937 года, 17 сентября 1938 года приговорен к пятнадцати годам и умер от тифа во Владивостокском пересыльном лагере.

Его бывшая жена Клара получила 10 лет как «шпионка». Судьба Ясенского — хороший пример тех трудностей, с которыми приходится сегодня сталкиваться исследователю, пытающемуся проследить жизненный путь даже видных личностей. Польские коммунисты расследовали обстоятельства гибели Ясенского настолько тщательно, насколько это было в их силах. Но и теперь два польских источника дают разные даты его смерти, а официальный советский источник — еще одну, третью, дату. Кроме того, один польский источник дает неверную дату ареста Ясенского. Люди, сидевшие вместе с Ясенским и попавшие на Запад, склоняются к тому, что верна советская дата смерти.

Разумеется, полный роспуск коммунистической партии Польши был исключительной мерой. Роспуск партии был просто связан с тем, что все ее кадры были физически уничтожены. В абсолютных цифрах польская компартия вряд ли понесла больше потерь, чем, скажем, партийные организации на Украине. Но Сталин попросту не мог распустить партию на Украине, потому что ведь ему требовался какой-то член партии в Киеве, чтобы управлять Украиной. А в Польше в тот момент ему никакие партийные активисты для управления страной не требовались. Несомненно, Сталин полагал, что когда понадобится, он сумеет наскрести нужное число «руководящих товарищей». Как мы знаем, так оно и вышло на практике несколько лет спустя. Кроме того, польские коммунисты старой выучки, если бы они сохранились в живых, наверняка отнеслись бы враждебно к предстоящему пакту с гитлеровской Германией и разделу Польши.

Жены арестованных иностранцев страдали наравне с женами советских жертв. Но у них не было родственников, способных хоть как-то поддержать их в беде. И потому жены-иностранки оказались полностью брошенными на произвол официальных властей. Сперва они выдержали долгую борьбу с директором гостиницы «Люкс», который, в конце концов, переселил их из прежних номеров в отдельное старое здание в глубине двора, уже заполненное другими женами. Потом их выбросили и оттуда.

Обыкновенно выяснялось, что бумаги иностранок были не в порядке, и женщины были вынуждены каждые пять дней стоять в очередях, чтобы возобновлять их. Было невозможно получить работу. Все, что они могли делать, — это продавать книги и личные вещи.

Общим стремлением было у них не говорить детям, что случилось с отцами. Госпожа Нойман вспоминает такой разговор между детьми:

«— А твой папа тоже арестован?

— Нет, мой папа в отпуску на Кавказе.

Услышав такой ответ, одиннадцатилетняя собеседница, дочь одного из арестованных, разрушает иллюзии другого участника разговора:

— Ах, он на Кавказе! А почему тогда твоя мама носит деньги в тюрьму? Хорошенький Кавказ!».

Но с течением времени стали арестовывать самих жен. Все жены польских коммунистов, например, были взяты в одну сентябрьскую ночь 1937 года. Супруга Ноймана получила 8 лет лагерей, и это было обычным приговором.

Советские представители в аппарате Коминтерна были также уничтожены по обвинению в том, что они содействовали проникновению врага в иностранные компартии. Исключением был лишь Мануильский, действовавший на протяжении всего террора как агент Сталина. Человек третьеразрядных способностей, он охотно стал в Коминтерне своеобразным эквивалентом какого-нибудь Мехлиса или Шкирятова — и потому выжил.

В своем докладе о деятельности Коминтерна на XV!!! съезде партии, после упоминания о компартии Польши, Мануильский многозначительно добавил: «Вина работников Кодлинтерна состоит в том, что они позволили себя обмануть классовому врагу, не вскрыли своевременно его маневры, запоздали с мероприятиями против засорения компартии вражескими элементами».

Это главным образом относилось к двум членам ЦК ВКП[б] — Пятницкому и Кнорину. Пятницкий был главным советским надсмотрщиком в Коминтерне, если не считать самого Мануильского. Он был членом Исполкома Коминтерна с 1923 года и возглавлял в нем ключевой организационный отдел; «и этот человек кончил за тюремной решеткой». Как полагают, он был казнен 3 октября 1939 года в связи с делом Бела Куна.

Другой советский представитель в Исполкоме Коминтерна В. Г. Кнорин руководил деятельностью компартии Германии и нескольких других компартий. Латыш по происхождению, Кнорин был, как говорят, честным человеком, но догматиком. Есть сведения, что еще в 1936 году он подвергался нападкам за то, что якобы допускал какие-то националистические уклоны. Его арестовали в июне 1937 года как «агента гестапо» и жестоко пытали. Кнорин был казнен в 1939 году, как и Пятницкий.

Подчиненные этих людей пали вместе с ними. Один из списков, подписанных Сталиным, содержит триста имен присужденных к высшей мере коммунистических партработников. Заведующий отделом зарубежных связей Миров-Абрамов был арестован в 1937 году вместе со всем своим штатом. Говорят, что его обвинили в шпионаже в пользу пятнадцати различных иностранных держав!. Летом 1937 года арестовали и заведующего отделом кадров Коминтерна Алиханова. В целом волна террора смела с лица земли практически весь аппарат Коммунистического Интернационала, и только на самом верху коминтерновской иерархии уцелела горстка покорных, готовых на все работников вроде Куусинена, Димитрова или Тольятти.

 

ЗА ПРЕДЕЛАМИ

Расправляться с иностранцами в Москве было сравнительно легко. Но для осуществления террора за рубежом нужна была особая, секретная, техника.

В декабре 1936 года в составе Главного управления государственной безопасности (ГУГБ НКВД) под личным управлением Ежова был негласно организован отдел специальных операций. В его распоряжении находились подвижные группы, специально созданные для выполнения убийств за пределами СССР.

Проблема была в том, что Ежову оказалось не так легко дотянуться до старых кадровиков НКВД, работавших за границей по заданиям иностранного отдела. Эти люди могли отказаться выехать на родину по вызову, если подозревали, что вызывают их для ареста. Поэтому к ним применялись два различных метода. Первый состоял в том, что, арестовав всех начальников отделов на Лубянке, Ежов не тронул начальника иностранного отдела Слуцкого, и тот оставался полностью в чести. Был пущен слух, что иностранный отдел вообще не будет подвергнут чистке, что чистка необходима только по отношению к другим, внутренним, отделам, в которых имело место разложение.

Многие иностранные оперативники клюнули на это и вернулись в СССР, где их, как правило, сперва переводили на другую работу, а потом расстреливали. Судьба некоторых из них известна. Например, летом 1937 года был вызван в Москву и расстрелян резидент НКВД во Франции Николай Смирнов. Когда он исчез, Ежов выдвинул версию, что Смирнов просто переброшен на подпольную работу в Китай. Однако сведения об аресте Смирнова проникли в среду советских резидентов во Франции: жена одного из разведчиков как раз в это время находилась в Москве и своими глазами видела арест, когда собиралась навестить Смирнова в гостинице «Москва». Тогда по внутренним каналам было объявлено, что Смирнов — французский и польский шпион. Но опять-таки сотрудники НКВД, находившиеся во Франции, легко догадались, что это была неправда. Дело в том, что им не изменили шифров для связи с центром, а ведь если бы Смирнов был предателем, то он, конечно, выдал бы шифры, которые, следовательно, надо было бы тут же изменить. Кроме того, в нарушение всех правил шпионажа, продолжалась работа с агентами-французами, завербованными Смирновым.

Подобные срывы вели к невозвращению сотрудников. Поэтому Ежов стал укреплять надежность зарубежных сотрудников иным методом. Специальным подвижным оперативным группам было дано задание примерно наказывать любого коллегу, порвавшего со Сталиным.

В июле 1937 года с режимом порвал резидент в Швейцарии Игнатий Рейсе. И вскоре его изрешеченный пулями труп нашли на дороге возле Лозанны. В брошенном багаже «друга» Рейсса — того самого «друга», который организовал убийство, — швейцарская полиция нашла, кроме того, коробку отравленного шоколада, несомненно предназначенного для уничтожения детей Рейсса.

Бывший советский резидент в Турции Агабеков порвал с режимом еще в 1929 году. В 1938 году его убили в Бельгии.

Такая же судьба постигла Вальтера Кривицкого, резидента НКВД в Голландии, который не только отказался вернуться в СССР, но и написал правдивую книгу о том, что знал, поныне служащую источником сведений о том периоде. Десятого февраля 1941 года Кривицкого нашли застреленным в номере вашингтонской гостиницы.

Когда ситуация с советскими шпионами за границей была таким образом «расчищена», стало возможным окончательно разделаться со Слуцким. Но чтобы не распугать агентов, все еще остававшихся за рубежом, это было сделано тактично. Смерть Слуцкого, последовавшая 17 февраля 1938 года, была отмечена на следующий день коротким, но дружественным некрологом.

На самом деле наиболее вероятно, что Слуцкого отравил в своем кабинете заместитель Наркома внутренних дел Фриновский. Заместителя Слуцкого по ИНУ (Иностранному управлению) Шпигельгляса срочно вызвали и сказали, что у его начальника произошел сердечный приступ. Гроб с телом Слуцкого поместили в главном зале клуба НКВД, у гроба стоял почетный караул. Но многие сотрудники НКВД кое-что смыслили в судебной медицине, и они тотчас заметили на щеках покойного характерные пятна, служащие признаком цианистого отравления.

 

ПОД НЕБОМ ИСПАНИИ

Незадолго до своей смерти Слуцкий выполнял важные задания в Испании. Эта страна сделалась в те годы главной ареной зарубежного террора. Операции шли не только на уровне ежовских специальных подвижных групп, которые шныряли по испанской земле, арестовывая и убивая отступников международного масштаба, вроде Камилло Бернини. Перед ИНУ НКВД была поставлена более широкая политическая задача — подавление испанского троцкизма и осуществление надежного контроля над испанским правительством.

Еще в декабре 1936 года в советской прессе появились статьи, свидетельствующие о желании ликвидировать ПОУМ — еретическую марксистскую партию Каталонии. Фактически ПОУМ объединяла революционных социалистов, не принимавших коммунистических методоз. Ни в каком реальном смысле эта партия не была троцкистской (никто из малочисленных настоящих троцкистов, находившихся в Испании в ПОУМ не входил. Но так или иначе, пока 29-я дивизия ПОУМ сражалась против Франко на Арагонском фронте, советские представители успешно провели подавление партии.

Один из двух коммунистов в испанском республиканском правительстве, Хесус Эрнандес, позже рассказал всему миру, как он был вызван к советскому послу в Испании Розенбергу, который представил его Слуцкому. Начальник ИНУ НКВД действовал в Испании под псевдонимом «Маркоc». Этот «Маркоc» сказал Эрнандесу, что необходимо срочно подавить ПОУМ. Ибо, объяснил Слуцкий, руководители ПОУМ не только открыто критиковали Советский Союз, особенно процессы Зиновьева и Пятакова, но и пытались привезти в Испанию Троцкого.

(Последнее обвинение не подтверждается решительно ничем. Но если советские представители хоть сколько-нибудь верили в это, то Сталина уже могло мутить от страха. Ему все еще мерещилось, что в гражданской войне или революции имя Троцкого «стоило сорока тысяч штыков». Это была абсолютная химера, ибо даже для испанцев, не особенно враждебных Троцкому, отрицательный эффект его присутствия в стране явно превышал бы положительный).

Розенберг добавил, что он много раз говорил премьер-министру Ларго Кабальеро: в ликвидации ПОУМ заинтересован лично Сталин. Но Кабальеро, дескать, его не слушал. Слуцкий дал понять, что нужно найти другой метод. Органы НКВД готовы организовать провокацию, которая позволит коммунистам захватить власть в столице Каталонии Барселоне. А если потом Ларго Кабальеро откажется признать этот свершившийся факт, то даст коммунистам хороший повод от него избавиться.

Операция была подготовлена советским генеральным консулом в Барселоне В, А. Антоновым-Овсеенко и венгерским коммунистом Эрне Гере, впоследствии пришедшим к власти в Венгрии и свергнутым в ходе революции 1956 года. В то время Гере был старшим оперативным работником Коминтерна в Испании.

В каталонскую полицию был подсажен Родригес Сала — исполнительный и готовый на все испанский коммунист. 3 мая 1937 года Сала захватил барселонскую телефонную станцию, которая с самого начала войны была в руках анархо-синдикалистских профсоюзников. Левые организации, включая ПОУМ, оказали сопротивление. После четырехдневных боев, при которых, как говорят, около тысячи человек было убито, в Барселону вошли специально подготовленные полицейские части, прибывшие из Валенсии и других мест. Эти части подавили сопротивление. 15 мая коммунистические министры испанского кабинета официально потребовали ликвидации ПОУМ. Но даже тогда Ларго Кабальеро отказался это сделать.

После этого состоялось заседание Политбюро компартии Испании с участием представителей Коминтерна, в том числе Тольятти и Гере. Испанским коммунистам был передан приказ Сталина: освободиться от Кабальеро и поставить премьер-министром Мигэля Негрина. Приказ был выполнен в точности.

Сразу после сформирования кабинета Негрина Генеральный директор по безопасности коммунист полковник Орте-га сообщил Эрнандесу, что начальник опергруппы НКВД в Испании Орлов дал ему подписать множество ордеров на арест руководителей ПОУМ — без ведома прямого начальника Ортеги, Министра внутренних дел. Тут же и сам Орлов сказал Эрнандесу, что лидеры ПОУМ будут «разоблачены» как сотрудничавшие с группой франкистских шпионов, уже находившихся под арестом.

Эрнандес вспоминает, что большинство испанских коммунистических руководителей, хотя и действовали в соответствии с директивами Коминтерна, были всем этим делом чрезвычайно возмущены. Генеральный секретарь испанской компартии Хозе Диас (который впоследствии то ли выбросился, то ли был выброшен из окна в Москве) говорил, что он подвергся «духовной смерти». Тем временем Тольятти начал решительно действовать вместе с испанской коммунисткой Долорес Ибаррури по кличке «Ля Пасионария», известной тем, что она никогда не испытывала угрызений совести. Тольятти и Ибаррури послали в Каталонию, штурмовой республиканской армии, приказ арестовать лидеров ПОУМ.

16 июня 1937 года был арестован Андреc Нин — политический секретарь ПОУМ, бывший секретарь Красного Профинтерна в Москве, имевший портфель Министра юстиции в автономном правительстве Каталонии. Его сперва взяли в тюрьму Алкала, находившуюся в руках коммунистов. Там им занялась группа чекистов во главе ссамим. Орловым и старым агентом Коминтерна Витторио Видали (впоследствии участником убийства Троцкого, а после войны — руководителем антититовских коммунистов в Триесте). Затем Андреса Нина перевезли в Эль Пардо и подвергли допросам по сталинскому рецепту. Первый допрос длился тридцать часов, причем следователи сменялись. Допрос оказался безуспешным, и Андреса Нина начали пытать. Как сообщает Хулиан Гокин — в то время видный деятель ПОУМ, а ныне председатель сообщества писателей в изгнании международного Пен-клуба, — через несколько дней пыток лицо Андреса Нина «представляло собой бесформенную массу». Тем не менее у него не удалось исторгнуть никаких признаний, и Нин либо был тут же убит, либо умер под пыткой. Знаменитому испанскому коммунисту Эль Кампесино сообщили, что Нин был там же сразу похоронен.

Интересно, что большинство участников этого преступления публично названы по именам. И почти все они — кроме Тольятти, умершего естественной смертью, — еще живы. Как указывает Хулиан Горкин, многие из них стали даже приверженцами антисталинской волны, когда она поднялась в 1956 году после XX съезда КПСС.

После расправы с Андресом Нином во Франции был создан комитет защиты ПОУМ. Более того, было опубликовано письмо, составленное в простых, но сильных выражениях и подписанное Андре Жидом, Мориаком, Дюамелем, Роже-Мартен дю Гаром и другими. Авторы письма требовали всего лишь справедливого суда и нормального обращения с теми членами ПОУМ, против которых были выдвинуты обвинения. Это письмо имело большой эффект в Испании и, кажется, подействовало даже на Негрина. Во всяком случае, в отношении тех руководителей ПОУМ, которые были еще живы, поступило распоряжение, чтобы они больше не исчезали. Ну, а рядовых членов ПОУМ расстреливали так же быстро, как и раньше. Хулиан Горкин, представлявший ПОУМ в ЦК народной милиции, был одним из немногих выживших.

Эрнандес держится той точки зрения, что Сталину было важно показать: не только в СССР, но и в «демократических» странах, управляемых народным фронтом, троцкисты действовали как предатели. То, что происходило в Испании, было не просто местью Троцкому и не просто подрывом баз троцкизма, но также попыткой получить вне советской территории подтверждение наличия некоего троцкистского «заговора».

Тем временем шло прочесывание недостаточно надежных соединений Интернациональной бригады в поисках троцкистов. Например, Вальтер Ульбрихт проводил чистку среди немецких участников. Интербригады — в то время как их собратья по партии уничтожались в Москве (советский «генерал Клебер», командующий Интернациональной бригадой, был отозван в феврале 1937 года и вскоре арестован). Советские военнослужащие в Испании, которым вряд ли нравились операции НКВД, были почти поголовно расстреляны по возвращении.

Парадоксально, что в ходе террора на испанской земле, в ходе захвата политической власти в Испании Сталин потерял интерес к исходу самой войны. Эренбург сообщает, что, несмотря на громогласное официальное возмущение немецкой и итальянской интервенцией в Испании, интерес к ней становился все более формальным по мере того, как ухудшалось положение республиканцев и становилось очевидным, что они проигрывают. Его собственные корреспонденции натыкались на все растущие редакционные трудности, «лакировались и розовели», подвергались сокращениям и переделкам, а то и вовсе не печатались.

Многие испанские республиканцы, ускользнувшие от финального разгрома, перебрались в Москву. Эль Кампесино, он же генерал Гонзалес, прибыл на небольшом кораблике, где кроме него было еще до полутораста пассажиров. Испанцы стали прибывать в Москву с мая 1939 года, но здесь их подстерегали новые опасности.

Дело в том, что эта волна политических беженцев левого толка была не первой. В 1934 году, после поражения социалистического восстания в Вене, в Москву прибыло несколько сот человек социалистической военной организации «Шуцбунд». Их приняли как героев, они даже прошли в строю по Красной площади под аплодисменты и поздравления. К середине 1937 года все «шуцбундовцы» были арестованы и отправлены в лагеря. Исключений почти не было. Некоторые члены их семей, оставшиеся без денег и с детьми на руках (те, кто имел работу, были немедленно уволены), пришли в немецкое посольство в Москве, представлявшее тогда националистов. Явившиеся попросили гитлеровских дипломатов отправить их на родину. Нацисты временно поселили их в здании посольства, а потом проводили в ОВИР для получения виз на выезд. По-видимому, некоторые из этих людей получили визы и смогли выехать.

Австрийские шуцбундовцы в большинстве не были коммунистами. Но испанских республиканцев, среди которых коммунистов было гораздо больше, тоже постепенно выслапи в Среднюю Азию и другие отдаленные районы. А руководство компартии Испании было подвергнуто дальнейшей политической чистке, которая долго тянулась в аппарат® Коминтерна и в московских штабах иностранных компартий. Но одно из заседаний одной из комиссий Коминтерна был вызван генерал Гонзалес (Эль Кампесино). После того, как он позволил себе поспорить с членами этой комиссии, его отправили рыть московское метро, а потом угнали в северные лагеря. Что до Генерального секретаря партии Хозе Диаса, то, как уже упоминалось, он погиб при неясных обстоятельствах. Отмечены еще десятки жертв среди менее заметных испанских коммунистов.

 

МЕКСИКА, 1940

Одно крупное дело за рубежом оставалось еще не выполненным. Суть этого дела была достаточно ясно изложена в последнем слове Христиана Раковского на процессе «право-троцкистского блока» в 1938 году: «Троцкий и за мексиканским меридианом не укроется от той полной, окончательной, позорной для всех нас дискредитации, которую мы здесь выносим». Но это предсказание еще не осуществилось в буквальном смысле слова.

Со времени своей высылки из Советского Союза в 1929 году Троцкий маячил гигантской тенью в сталинской мифологии. Сперва из Турции, затем из Норвегии и, наконец, из Мексики этот «князь тьмы», погрязший в болоте фашистских разведок, умудрялся плести необъятные заговоры, ответвления которых непрерывно выкорчевывались в СССР бдительными чекистами.

На самом деле Троцкий пытался организовать политическое движение в мировом масштабе. Некоторые крайние секты коммунистического направления присоединились к его Четвертому Интернационалу. Но его влияние в СССР было практически равно нулю. Во всех событиях, описанных в предыдущих главах, Троцкий оставался в лучшем случае пассивной фигурой где-то за сценой. Его главное участие в советских делах состояло в том, что он их комментировал и анализировал извне. В своем «Бюллетене оппозиции» Троцкий излагал свои мысли о текущем положении в стране и давал рекомендации антисталинским коммунистам насчет того, как им следовало бы действовать.

При всей своей энергии, всем своем полемическом таланте Троцкий сумел придать этим рекомендациям, главным образом, две отличительные черты. Во-первых, полное отсутствие сострадания к некоммунистическим жертвам режима. Так, например, Троцкий не произнес ни слова сочувствия по поводу гибели миллионов во время коллективизации. Во-вторых, поразительная беспомощность политических суждений.

В период пребывания у власти Троцкий, невзирая на свой личный престиж, оставался безжалостным проводником партийной воли. Он беспощадно сокрушал внутрипартийную демократическую оппозицию и в 1921 году на X съезде РКП[б] поддержал ленинскую резолюцию, запретившую фракции и давшую руководящей группе абсолютную власть. Подавление Кронштадтского восстания было таким же личным триумфом Троцкого, как и захват власти большевиками в 1917 году. Троцкий был ведущей фигурой среди «левых» старых большевиков — то есть среди тех доктринеров, которые не могли согласиться ^с ленинскими уступками крестьянству. Эти люди, и в первую очередь Троцкий, предпочитали более жесткий режим еще до того, как подобную линию стал проводить Сталин.

Возможно, Троцкий вел бы свою политику менее грубо, нежели Сталин; но он все равно применял бы (как обычно и делал) насилие в таком масштабе, в каком считал необходимым. И это был бы отнюдь не малый масштаб.

Однако ничто так не подрывает образ «положительного бунтовщика» Троцкого, как его отношение к сталинскому режиму. Даже в изгнании, на протяжении тридцатых годов, позиция Троцкого ни в коем случае не была позицией открытого революционера, вышедшего на бой с тиранией. Нет, платформой Троцкого была скорее «лояльная оппозиция». В 1931 году Троцкий опубликовал свой ключевой манифест «Проблемы развития СССР». В этом документе Троцкий, принимал основные линии сталинской программы, определял сталинский Советский Союз как «пролетарское государство» и просто спорил со Сталиным по поводу того, какая фаза эволюции в сторону социализма была достигнута. Троцкий фактически стоял не за уничтожение сталинской системы, а за переход власти к другой группе руководителей, которая сумела бы поправить дела.

Осенью 1932 года Троцкий писал в письме к сыну: «Сегодня Милюков, меньшевики и термидорианцы всех видов охотно подхватят клич „убрать Сталина“. Однако может случиться, что в ближайшие месяцы Сталину придется защищаться против термидорианского давления и нам придется временно поддержать его… А если так, то лозунг „Долой Сталина!“ сомнителен и его не нужно в настоящий момент поднимать как боевой кт, В своем „Бюллетене“ Троцкий писал: „если бюрократическое равновесие в СССР будет сейчас нарушено, это почти наверное пойдет на пользу силам контрреволюции“.

Троцкий все время утверждал, что в Советском Союзе намечается какой-то „термидор“ при поддержке „мелкобуржуазных элементов“. Склонный к сравнениям с Французской революцией, он постоянно говорил о „термидоре“ и „брюмере“. Что ж, параллели между Сталиным и либо Директорией, либо Наполеоном могут быть академически интересны, но различия между этими явлениями столь велики, что подобные сравнения невозможно принимать в расчет для целей практической политики. Режим Сталина — то есть, по сути дела, ленинский режим — имеет свои законы развития и свои внутренние возможности.

Троцкий возражал против построения ленинской партийной машины вплоть до 1917 года. Но однажды согласившись с принципами этой машины, он никогда больше их не опровергал и не видел, что сталинизм или любая его разновидность были прямым результатом ленинского принципа партийности. Однажды Троцкий признался, что для него „довольно соблазнительным“ выглядело суждение о сталинской системе как „уходящей корнями в большевистский централизм или, более широко, в подпольную иерархию профессиональных революционеров“. Но дальше этого Троцкий никогда не заходил.

Среди историков есть тенденция принимать версию Троцкого по поводу ряда событий, участником которых он был. Но это лишь потому, что сталинская историография еще куда менее надежна. Недавно было показано, что в изложении последнего периода жизни Ленина специалисты слишком уж полагались на сочинения Троцкого. Его Ленин, желающий сформировать блок только с Троцким и ни с кем другим, да еще на основе особой взаимной преданности, политического доверия и личной дружбы — просто продукт тенденциозного искажения действительности.

Троцкий, вместе с остальными членами Политбюро, препятствовал попыткам больного Ленина оказывать воздействие на текущие дела „с больничной койки“. В последующих интригах Троцкий проявил себя отнюдь не прямым и последовательным, а как раз изворотливым и малодушным; виднейший западный исследователь того периода, профессор Гарвардского университета Адам Улам, пишет, что изложение событий самим Троцким — это „жалкая полуправда с попытками игнорировать факты“.

Все это совершенно понятно, и возникает лишь единственный вопрос: почему слова Троцкого, как правило, не подкрепленные доказательствами, так широко принимались на веру? Несомненно, отчасти потому, что книги Троцкого, выходившие под более или менее критическим взглядом Запада, были не столь дикими и бесстыдными фальсификациями, как параллельные сталинские версии. Отчасти также и потому, что кое в чем троцкистская традиция вливалась в общий поток независимой исторической мысли.

Но, как бы то ни было, Троцкий никогда не упускал случая скрыть или извратить факты в интересах политики. Общая надежность его сочинений о том периоде может быть оценена в свете выдвинутого Троцким обвинения, что Сталин отравил Ленина. Этому нет ни малейших доказательств, да и бросил Троцкий это обвинение только в 1939 году, через много лет и после смерти Ленина, и после своего выезда из страны. Единственным соображением в пользу теории Троцкого может служить то обстоятельство, что смерть Ленина спасла Сталина от потери занимаемых им постов в правящем аппарате. Однако более разумно предположить, что обвинение Троцкого было чем-то вроде уменьшенного зеркального отражения сталинских диких обвинений в предательстве и прочем, успешно выдвигавшихся на протяжении многих лет против политических оппонентов.

Когда говорят о том, что Троцкий был привлекательной личностью, то имеют в виду, главным образом, его выступления на крупных митингах, его острые сочинения, его общественный вес. Но при всем том Троцкий отталкивал многих своим тщеславием, с одной стороны, и безответственностью, с другой — в том смысле, что он был склонен выдвигать „блестящие“ формулировки и потом требовать их воплощения, невзирая на опасности.

Бесцветные, лишенные широких обобщений выступления Сталина несли в себе больше убедительности. Сама серость и приземленность сталинских слов придавала им некую реалистичность. В период, когда требовалось решать более или менее земные проблемы, „великий революционер“ (или „великий теоретик“, подобный Бухарину) чувствовал себя не очень уютно. Каковы бы ни были его заблуждения, Троцкий многое унаследовал от западно-европейских марксистских традиций. А когда сталинское государство замкнулось в изоляции, на первое место в нем вышел тот самый азиатский элемент, который сам Троцкий так хорошо подмечал и критиковал у большевиков. Один советский дипломат сказал как-то Антону Чилиге, что Россия — страна азиатская, и добавил: „путь Чингисхана или Сталина подходит ей лучше, чем европейская цивилизованность Льва Давидовича“.

Тщеславие Троцкого, в отличие от той же черты у Сталина, говоря практически, было более поверхностным. В Троцком было что-то театральное. Он показал себя не менее жестоким, чем Сталин; действительно, в годы гражданской войны он приказал казнить больше людей, чем Сталин или кто-либо еще. Но даже в этом Троцкий выказывал черты позера — этакого Великого Революционера, драматически и неумолимо исполняющего жестокую волю Истории. Если бы Троцкий пришел к власти, то забота о собственном образе, несомненно, заставляла бы его править менее беспощадным или, вернее, менее грубо беспощадным образом, чем правил Сталин. Возможно, что русский народ смог бы сказать о Троцком — диктаторе:

Прагматический подход Сталина к событиям создавал впечатление, что он здравомыслящий человек, — и в каком-то смысле это впечатление было правильным. Он был всегда способен отступить — тому много примеров, начиная от торможения катастрофической коллективизации в марте 1930 года до снятия блокады Берлина в 1949 году. На фоне ловкости Сталина в его партийной политике Троцкий выглядел политиком весьма поверхностным, и приходится сделать вывод, что в этой сфере Сталин был куда сильней своего противника. Можно обладать блестящим умом, великолепными способностями; но есть иные качества, менее очевидные для внешнего наблюдателя, без которых индивидуальная одаренность имеет лишь второстепенное значение. Троцкий был шлифованным самоцветом; Сталин — грубым и необработанным алмазом.

Троцкий и его сын Лев Седов были лишены советского гражданства 20 февраля 1932 года. Их никогда не приговаривали заочно к смерти, хоть такие утверждения иногда делаются. В приговорах Военной коллегии Верховного суда СССР по делам Зиновьева и Пятакова сказано, что Троцкий и Седов будут немедленно арестованы и судимы в случае, если они появятся на территории СССР.

Находясь в Норвегии, Троцкий бросил сллелый вызов: пусть советское правительство потребует его выдачи как преступника. Это означало бы, что Троцкий должен дать показания перед норвежским судом. Но вызов не был принят: вместо этого СССР стал оказывать давление на норвежское правительство, чтобы оно выслало Троцкого из страны. Благодаря хлопотам художника Диэго Риверы президент Мексики Карденас предоставил Троцкому политическое убежище, и 9 января 1937 года Троцкий высадился на мексиканский берег с норвежского танкера.

Была у Троцкого одна черта, сближавшая его с Лениным, — он был легковерен в своих знакомствах. В былое время Ленин оказывал расположение и протекцию Малиновскому и другим провокаторам внутри большевистской партии, даже когда они попадали под подозрение его соратников. По поводу Малиновского Ленин в оправдание своей доверчивости приводил довольно сомнительный довод, что Малиновский, дескать, даже предавая большевиков, продолжал интенсивно и хорошо работать по вовлечению новых членов в партию. Троцкий держался той точки зрения, что если он откажется встречаться с кем-либо, кроме своих старейших и ближайших сподвижников, то потеряет возможность проповедовать свое учение и приобретать новых сторонников.

Заговор против Троцкого был соткан в темном мире советской шпионской сети в США, и некоторые эпизоды операции были раскрыты лишь после ареста Джека Собла в 1957 году.

Джек Собл был приставлен шпионить за Троцким еще в 1931-32 годах, и он действовал очень умело. Следующим агентом НКВД, пробравшимся в политическое окружение Троцкого, был незаурядный авантюрист Марк Зборовский. О нем сказано, что этот человек „повсюду оставлял за собой след крови и вероломства, как шекспировский злодей“. Он ускользал от правосудия много лет; в Соединенных Штатах он долгое время подвизался как уважаемый антрополог Колумбийского и Гарвардского университетов. Лишь в декабре 1958 года он был разоблачен и приговорен к семи годам тюрьмы за ложные показания.

А в тридцатые годы Зборовский сделался правой рукой Льва Седова и получил доступ ко всем секретам троцкистов. В ноябре 1936 года он организовал ограбление архива Троцкого в Париже. Зборовский никого не убивал сам, он был, так сказать, „диспетчером“; такую роль он играл, например, в убийстве Игнатия Рейсса. Он организовал лишь случайно не удавшееся в 1937 году убийство Вальтера Кривицкого, но зато успешно провел операцию по уничтожению в Испании секретаря Троцкого Эрвина Вольфа. Весьма вероятно, что именно Зборовский передал в руки убийц молодого немца Рудольфа Клемента — секретаря троцкистского Четвертого Интернационала. Клемент исчез в 1938 году; вскоре в реке Сене был выловлен обезглавленный труп, предположительно опознанный как тело Клемента. Так или иначе, его больше не видели.

14 февраля 1938 года в парижской больнице при подозрительных обстоятельствах умер Лев Седов. Поскольку в больницу Седова привез лично Зборовский, можно с полным основанием предполагать, что он тут же информировал убийц НКВД о представившемся удобном случае.

То, что Троцкий сумел дожить до 1940 года, вероятно, объясняется нарушением деятельности ИНУ НКВД в результате сперва ежовской, а потом бериевской чисток. Трудности возникли также в связи с разоблачениями, сделанными двумя крупными работниками НКВД, бежавшими из Советского Союза, — Люшковым в Японии и Орловым в Испании.

Более того, после не совсем ясной попытки убить Троцкого в январе 1938 года были приняты очень строгие меры предосторожности. На вилле в местечке Койоачан возле Мексико-Сити, где жил Троцкий, несли охрану и троцкисты, и мексиканская полиция.

После этого планирование убийства Троцкого было поручено многолюдному штабу в Москве, где все было разработано до мельчайших подробностей. В здании НКВД на улице Дзержинского, 2 этот штаб и особое досье Троцкого занимали три этажа.

Можно определенно сказать, что главным побудительным мотивом подобных действий Сталина было желание просто физически уничтожить любых других возможных руководителей. Дальнейшее очернение Троцкого было ненужным и невозможным. В любом отношении, кроме самого факта убийства главного врага, Сталин мог ожидать лишь отрицательного эффекта от террористического акта. Но сам факт перевешивал все остальное. Недаром же дважды во время войны с немцами Сталин проводил массовые расстрелы среди сколько-нибудь видных военных и политических деятелей, томившихся в лагерях; эти две волны казней в точности совпадают с двумя самыми критическими периодами на фронте, когда Сталину мерещилось поражение.

Организация убийства Троцкого была поручена полковнику НКВД Леониду Эйтингону, которому для этой цели были седаны в распоряжение практически неограниченные средства. В 1936 году Эйтингон прошел хорошую школу в Испании, где носил псевдоним „Котов“ и работал под непосредственным руководством Орлова. Да и без того он имел солидный опыт террористической деятельности за границей, был видной фигурой в ежовской сети „специальных операций“. Карьера Эйтингона продолжалась много лет Николай Хохлов, посланный в Германию для убийстве председателя Исполнительного Бюро НТС Г. С. Околовича и отдавший себя вместо этого под его защиту весной 1954 года, работал вместе с Эйтингоном уже после смерти Сталина. Несколько позже Эйтингон, по-видимому, был расстрелян за свои связи с Берией.

Итак, Эйтингон отправился в Мексику. С ним ехали основатель аргентинской компартии и верный сталинец Витторио Кодовилья, в свое время участвовавший в убийстве Андреса Нина, а также другой видный убийца еще с испанских времен — Витторио Видали.

Компартия Мексики, тогда возглавлявшаяся Германом Лаборде, была настоящим политическим движением и не выказала никакого восторга по поводу предстоящей террористической операции. Тогда, в порядке подготовки убийства Троцкого, руководство партии пришлось сменить: власть досталась „бескомпромиссной“ группе, в состав которой входил известный художник-коммунист Сикейрос.

Действуя под именем Леонова, полковник Эйтингон организовал первую попытку убийства Троцкого в виде операции широкого размаха. Центральной фигурой операции был сам Сикейрос.

23 мая 1940 года Сикейрос и двое его соучастников переоделись в форму мексиканской армии и полиции, вооружились автоматами, зажигательными бомбами, а также штурмовыми лестницами и дисковой электропилой. Под их командой находилось еще двадцать бандитов. Сам Сикейрос переоделся майором мексиканской армии. Было около двух часов ночи, когда убийцы подъехали к охраняемой вилле Троцкого на четырех автомашинах. Нескольких полицейских предварительно заманили подальше от виллы; других связали под дулами автоматов. Были перерезаны телефонные провода, а дежурного личного охранника Троцкого, американца Харта, сбили с ног и оглушили. Отряд ворвался во внутренний дворик виллы — патио — и несколько минут обстреливал длинными очередями все спальни, выходившие, по мексиканскоиу обычаю, окнами в патио. Потом убийцы бежали, оставив несколько зажигательных бомб и заряд динамита. Заряд не взорвался; Троцкий был лишь легко ранен в правую ногу; ранение получил также десятилетний внук Троцкого. Жена Троцкого отделалась ожогами от воспламенившихся зажигательных бомб. Налет провалился.

Несколько позже из земли на участке виллы Сикейроса был выкопан труп американца Харта, которого бандиты увезли с собой, застрелили и зарыли.

Коммунистическая партия Мексики отмежевалась от этого преступления и заявила, что не имеет ничего общего с Сикейросом и Видали. К 17 июля личность всех участников нападения на виллу Троцкого была установлена мексиканской полицией.

В сентябре 1940 года Сикейрос был разыскан в провинции, где скрывался от правосудия, и немедленно арестован. Но хотя все факты были установлены, на мексиканскую фемиду началось политическое давление. Вдобавок к этому „интеллектуалы и художники“ просили президента принять во внимание, что „деятели науки и искусства важны для страны как передовой отряд культуры и прогресса“. В результате суд доброжелательно выслушал заявление Сикейроса, что триста пуль были выпущены по жилым комнатам виллы Троцкого „лишь в психологических целях“, без намерения кого-либо убить или ранить. Свидетельские показания о том, что Сикейрос, узнав о невредимости Троцкого, воскликнул: „Вся работа впустую!“, не было принято во внимание судом. Было также найдено, что обстоятельства смерти Харта не могут служить основанием для обвинения в умышленном убийстве. Судья заявил, что обвиняемые не вступали друг с другом в преступный сговор, поскольку сговор не лложет состоять в одном изолированном преступлении, а должен, чтобы квалифицироваться как таковой, иметь „стабильность и постоянство“. Подсудимые были также оправданы по обвинению в ношении формы полицейских офицеров — на том основании, что хотя они и надели форму, но не пытались узурпировать какие-либо полицейские функции.

Между тем, Сикейрос находился не в тюрьме — он был освобожден под залог. И, натурально, получив очень своевременное приглашение от чилийского поэта-коммуниста Пабло Неруды выполнить кое-какие стенные росписи в Чили, он решил им воспользоваться. Таким образом, он избежал даже легкого приговора, который мог быть ему вынесен за кражу двух автомобилей около дома Троцкого.

После провала Сикейроса Эйтингон немедленно ввел в действие резервный оперативный план. Через четыре дня после ночного налета Троцкого впервые познакомили с его будущим убийцей Рамоном Меркадером.

Мать Меркадера Каридад была испанской коммунисткой. В годы гражданской войны в Испании она состояла в особой группе по ликвидации политических противников. Есть сведения, что в те годы она была также любовницей Эйтингона.

Работники НКВД в Испании держались правила забирать себе паспорта всех убитых бойцов и командиров Интернациональной бригады. Один такой паспорт вручили Меркадеру. Паспорт принадлежал канадцу югославского происхождения, который отправился добровольцем в самом начале гражданской войны в Испании и был очень скоро убит. Фамилия в паспорте была аккуратно переделана на „Джексон“. Это типичное англо-саксонское имя — лишь один любопытный пример нелепых промахов, допущенных в ходе ловко, в общем-то, спланированной операции. Но никто почему-то не обратил внимания на то, что явный испанец носил явно английскую фамилию.

Подготовив таким образом Меркадера, его ввели в мир внешне респектабельных нью-йоркских левых. Этот мир в то время буквально кипел коммунистическими страстями и интригами и был готовой вербовочной базой для агентов Ежова. Общее руководство подготовкой убийства по варианту Меркадера осуществлялось тогда постоянным резидентом НКВД, советским генеральным консулом в Нью-Йорке Гайком Овакимяном, который лишь гораздо позже, в мае 1941 года, был разоблачен и выслан из страны.

Подробности подготовки — часть которых и до сих пор не выявлена с полной ясностью — нас здесь не интересуют. Интересно, однако, отметить вот что. В этом преступлении, как и в крупных шпионских делах сороковых и пятидесятых годов, было замешано много людей, о которых ничего похожего нельзя было и подумать. Их беспартийные знакомые, разумеется, отвергли бы самую мысль о возможности участия этих лиц в какой-либо преступной деятельности. Между тем, фракционные страсти, революционный романтизм и даже чистый идеализм сделали этих людей сознательными или полусознательными соучастниками вульгарного убийства.

Вот такие-то левые и познакомили Меркадера с Сильвией Агелов — американской троцкисткой, работавшей в социальном обеспечении. Меркадер обольстил ее и вступил с ней в связь, которую принимали за брак. Сильвия в данном случае была совершенно невинной жертвой — она ничего не знала о готовящемся преступлении. Но именно она ввела Меркадера в дом Троцкого.

В качестве мужа Сильвии Меркадер пять или шесть раз побывал у Троцких и стал, что называется, „принят в доме“. 20 августа он прибыл на виллу в Койоачан якобы для того, чтобы дать Троцкому на просмотр написанную им статью. На Меркадере был плащ, в подкладку которого был зашит длинный кинжал. В кармане лежал револьвер. Но главным оружием убийцы был срезанный до нужного размера ледоруб. Меркадер был опытным альпинистом и выбрал ледоруб в качестве оружия потому, что хорошо владел им. Впрочем, это еще не самое странное оружие, когда-либо примененное агентами НКВД за рубежом. Владимир и Евдокия Петровы сообщили об убийстве советского посла за границей органами НКВД, причем убийца был физически сильным человеком и действовал с помощью железного прута.»

Меркадер оставил автомобиль перед виллой развернув его в удобную для бегства сторону. За углом ждал еще один автомобиль, в котором сидели мать Меркадера и один из агентов Эйтингона. Наконец, в третьем автомобиле, за квартал от виллы, восседал сам полковник Эйтингон.

У Троцкого на письменном столе лежало два револьвера, и он в любой момент мог поднять тревогу, нажав тайную кнопку. Но Меркадер дал ему на прочтение статью, и когда Троцкий склонился над ней, убийца выхватил свой ледоруб и нанес Троцкому страшный удар по голове.

План Меркадера состоял в том, чтобы мгновенно после этого исчезнуть. Однако его удар не убил Троцкого сразу. У Троцкого вырвался крик — по словам самого Меркадера «очень протяжный, прямо бесконечный». Один из охранников Троцкого — тот, что вбежал первым и схватил Меркадера — тоже описывает крик Троцкого. По его словам, это был «долгий стон агонизирующего человека, полукрик, полурыдание».

Троцкого еще успели оперировать, и он скончался примерно через сутки после удара — 21 августа 1940 года. Ему было около шестидесяти двух лет.

Представ перед судом после дела Сикейроса, Меркадер, по-видимому, тоже надеялся, что приговор будет легким. Может быть, он думал убедить судью, что учил Троцкого альпинизму и убил случайно. Однако его приговорили к двадцати годам тюрьмы и он отбыл свой срок день в день. После того, как полиция полностью идентифицировала Меркадера по отпечаткам пальцев, он все равно отказался сообщить, кем был на самом деле и почему совершил убийство. Тогдашняя официальная сталинская версия состояла в том, что убийца был разочарованным троцкистом и не имел ничего общего с НКВД.

Годы заключения Меркадера проходили в несколько иной обстановке, чем в советских тюрьмах и лагерях. Мексиканская революция провела подлинные реформы тюремной системы. Посетитель, имевший свидание с Меркадером в тюрьме, пишет: «Его камера, просторная и солнечная, с небольшим открытым внутренним двориком — патио — имела прекрасную кровать и стол, заваленный книгами и журналами».

Кроме того, по мексиканскому закону, Меркадер имел право приглашать в камеру женщин и оставаться с ними.

Эйтингон и мать Меркадера между тем покинули Мексику заранее подготовленным секретным маршрутом. В Москве мамаша Каридад была принята Лаврентием Берией, представлена Сталину и награждена орденом, причем второй орден ей был вручен для сына.

Поистине, ликвидация последнего крупного противника Сталина вызвала огромное удовлетворение в Кремле! Можно отметить, что сбылось в самом буквальном смысле одно из предсказаний Троцкого. В 1936 году он писал о Сталине: «Он стремится нанести удар не по идеям своего оппонента, а по его черепу».