Глава 8
Характеры полов
Унитарные модели и исследование различий между полами
Наиболее распространенной психологической концепцией гендера является концепция, состоящая в том, что женщины и мужчины как группы обладают разными качествами. Они наделены разными темпераментами, характерами, мировоззрением, мнениями, способностями. У них различается даже структура личности. Для этого представления не существует общепринятого термина. Я буду называть его «половой характер». Ближайшей аналогией ему является термин «социальный характер» Дэвида Рисмана. «Половой» в данном случае предпочтительнее, чем «гендерный», так как в большинстве случаев использования этого представления оно увязано именно с полом.
Обычно считается, что существует какой-то один набор черт, который характеризует мужчин в целом и который тем самым определяет маскулинность. Точно так же считается, что существует какой-то один набор черт, которые характеризуют женщин в целом и определяют фемининность. Эта унитарная модель полового характера – хорошо знакомая часть гендерной идеологии. Она может выражаться совершенно прямолинейно во фразах типа «как это и свойственно женщинам» или «как это и свойственно мужчинам». Но чаще она выражается в скрытой форме. К числу таких скрытых форм принадлежат шутки о женщинах-водителях или колонка «Обычный мужчина» в женском журнале «Новая идея» («New Idea»), которые играют на подобных общих допущениях: дескать, женщины совершенно не могут обращаться с автомобилями, а мужчины не способны заниматься работой по дому.
Более сложные, но следующие близкой по характеру логике идеи высказываются в научной литературе. В классической работе Толкотта Парсонса «инструментальные» черты характера versus «экспрессивные» должны символизировать два типа характеров, соответствующие мужской и женской ролям. Единая модель полового характера лежит в основании феминистской интерпретации этих же тем у Нэнси Чодороу (Nancy Chodorow). Она говорит о том, что женский характер способствует подготовке женщин к осуществлению материнской заботы, а мужской – нет. Представления о едином половом характере также возникли в рамках так называемого культурного феминизма (cultural feminism) в последние десять лет. Например, в кампаниях против порнографии часто использовалась идея страсти к доминированию, которая якобы составляет ядро мужской сексуальности и свойственна практически всем мужчинам.
Из сочинений Фрейда вытекали представления о фемининности и маскулинности, которые значительно отличались от традиционных, но большинство последователей Фрейда вернулись к традиционности. Весьма заметный шаг на пути возвращения к консерватизму сделал американо-австрийский психоаналитик Теодор Райк. Его пространное эссе «Эмоциональные различия между полами» – классическая формулировка унитарной модели. В этой работе утверждается, что женщины и мужчины обладают абсолютно противоположными эмоциональными качествами, и постулируется, что эти качества базируются на различии их ролей в биологической репродукции. На этом основании Райк – в основном спекулятивно и весьма самоуверенно – предлагает объяснения исключительно разнообразного ряда вопросов: двойной стандарт и подходы к приготовлению пищи, кошачьи повадки у людей и эмоциональное напряжение в предменструальный период или почему женщины так заботятся о мебели.
В более новой психоаналитической литературе описанные представления о гендерных различиях остаются популярными. Например, американец Роберт Мэй говорит о различиях между мужскими и женскими формами фантазии – это центральная тема его книги «Пол и фантазия». Он проводит общее различие между гордостью и заботой как качествами характера (ср. «инструментальную» и «экспрессивную» роли у Парсонса), используя древние мифы, современные личностные тесты и клинические истории болезни.
Очевидно, что унитарные концепции полового характера весьма привлекательны и могут быть удобными для людей самых разных политических убеждений. Отчасти это объясняется тем, что в таком случае не нужно задумываться о содержании противоположных характеров. Спекуляция, голословное утверждение и апелляция к биологии сегодня в порядке вещей.
Однако существует и значительная научная литература, связанная с этой проблемой. Она посвящена психологическим исследованиям различий между полами, о которых шла речь в Главе 2. Эти исследования, как показывают Виола Кляйн и Розалинда Розенберг, были начаты еще на рубеже XIX и XX веков.
Факты, описанные в этой литературе, касаются таких различий между мужчинами и женщинами (их можно было бы назвать блок-различиями – block differences), как, например, различие по среднему времени реакции; тактильные различия; различия, обнаруживаемые в тестах на вербальные способности, уровень тревожности или экстравертности. Проведение подобных исследований опирается на установившиеся методики и принципы. Они включают использование сопоставимых выборок мужчин и женщин, а также надежные способы измерения. Тест всегда направлен на выявление статистически значимых показателей различий, будь то различия между средними значениями или между долями мужчин и женщин, которые отвечают заданному критерию.
Тестирование на статистическую значимость само по себе направляет исследование на поиск блок-различий, поскольку здесь не тестируется уровень различия или его психологическое значение, а просто выясняется вероятность, что существует некое различие, которое не является случайностью. В журнальные статьи, а впоследствии в учебные пособия и бестселлеры по популярной психологии попадают выводы типа «женщины обладают более высокими вербальными способностями» или «мужчины более агрессивны». Если статистически значимое блок-различие не выявляется, то исследователь может впасть в замешательство, а результаты могут не дойти до стадии публикации, так как считается, что в этом случае публиковать нечего. Я в свое время опубликовала подобную глубокомысленную статью о подростках в Сиднее и, как и полагается в статьях подобного жанра, много внимания уделила тем позициям, где различия между полами действительно проявлялись, и гораздо меньше – тем (более многочисленным) позициям, где эти различия не обнаружились.
Когда же блок-различия все-таки проявляются, то их обычно объясняют апелляцией к каким-то фундаментальным чертам характера, отличающим женщин от мужчин, другими словами – унитарной концепцией половых характеров. Иногда для объяснения формирования характера пола с точки зрения здравого смысла привлекается представление о половых ролях. Так, говорят, что женщины гораздо меньше ориентированы на достижение цели, чем мужчины, потому что в процессе социализации их готовили к тому, что им предстоит быть зависимыми. Часто различия между полами практически не отличают от половых ролей; и то и другое смешиваются в одном понятии.
Образец обширного компендиума, выполненного в этом научном жанре, – работа «Психология половых различий» Элеанор Мак-коуби и Кэрол Джэклин 1970-х годов. В своей книге они говорят, что блок-различия между женщинами и мужчинами (обычно в качестве объектов наблюдения у них выступали белые студенты-североамериканцы из состоятельных семей) проявлялись достаточно регулярно при проведении тестов на вербальные способности, визуально-пространственные способности, математические способности и уровень агрессивности. Отсутствие же блок-различий регулярно проявлялось в исследованиях значительно большего числа качеств: общительности, внушаемости, самооценки, типов обучаемости, когнитивных стилей, достижительной мотивации, сенсорных модальностей. Авторы книги не обнаружили устойчивой модели и в другой группе личностных свойств: тактильной чувствительности, робости, уровне активности, соревновательности, доминировании, гибкости, потребности в заботе о других. Исследования того же типа, как те, о которых писали Мак-коуби и Джэклин, продолжаются. Результаты новых поисков неоднозначны, но если и удавалось обнаружить какую-то закономерность, то обычно она свидетельствовала об отсутствии значимых различий между мужчинами и женщинами в тех аспектах, в которых до сих пор оставалась неясность. Роберт Пломин и Терри Фоч (Foch), например, считают, что различия между полами объясняют только 1 % наблюдавшихся ими различий в вербальных и математических способностях детей. Олив Джонсон и Каролин Харли пришли к выводу, что гораздо более надежным признаком, позволяющим судить о когнитивных способностях, является право– или леворукость, а не половая принадлежность. Разумеется, это только два примера из множества проводимых в настоящее время исследований. Среди них есть и такие, которые свидетельствуют о более значительных половых различиях. Однако можно быть абсолютно уверенным в одном: современные исследования не показали, что Мак-коуби и Джэклин систематически недооценивали половые различия.
В результате мы приходим к поразительному выводу. Логика жанра описанных исследований предписывает сосредоточиться на «различии» и его объяснении. На самом же деле проводившиеся около восьмидесяти лет исследования показывают значительное психологическое сходство между мужчинами и женщинами в изучавшихся группах населения. Очевидные блок-различия немногочисленны и касаются ограниченных областей. Незначительные средние расхождения на фоне весьма значительного пересечения распределения мужчин и женщин – обычное явление даже в тех случаях, когда речь идет о характеристиках, которые достаточно регулярно проявляются как дифференцирующие. Если бы исследователи и их аудитория не страдали культурными предубеждениями, то мы давно могли бы начать говорить об исследовании сходств между полами.
Постольку поскольку мы можем доверять шкалам и измерениям, можно говорить о том, что представление о различных унитарных половых характерах мужчин и женщин было ими решительно опровергнуто. Это должно было разрушить обыденное представление о поле и гендере вместе с большей частью функционалистского теоретизирования по поводу половых ролей.
Этого не случилось. Представление о половом характере получает слишком сильную поддержку, чтобы его могло разрушить простое опровержение с помощью фактов. Однако есть серьезные основания это представление изменить. Наиболее простое изменение здесь может состоять в отказе от идеи категориальных различий и в интерпретации результатов данных, получаемых в процессе углубленного изучения различий между полами, с помощью формулы вариативности нормы.
Таким образом, пересекающиеся распределения играют меньшую роль. Различия между средними величинами достаточны, чтобы установить различия между нормами для мужчин и женщин. Ролевая теория обеспечивает комментарий к этой ситуации. Вариации каждой нормы отражают дистанцию между ролями, неопределенность или конфликт ожиданий, а то и отклонение. Те исследования, в которых не обнаруживается средних различий, интерпретируются как доказательство в пользу пересекающихся ожиданий или конвергенции традиционных половых ролей.
Как уже было сказано в Главе 3, ролевая теория бесконечно эластична, и нет ничего интересного в упражнениях по ее возрождению. Но есть один момент который заслуживает внимания: перемещение акцента на вариативность. От интереса к вариативности качеств, которые объясняются мужским или женским характером, до интереса к вариативности самих маскулинности и фемининности – только один шаг. Движение в этом направлении ведет к неунитарным концепциям половых характеров.
Необходимость идти по этому пути уже ясна из научной литературы: самые интересные концепции полового характера не связаны с унитарным подходом. Как фемининность, так и маскулинность имеют вариации, и понимание их вариативности составляет центральную задачу психологии гендера. Как следует понимать эту вариативность? Существует несколько возможных подходов.
Шкалы маскулинности/фемининности
Наиболее распространенный способ анализа разнообразия половых характеров состоит в том, чтобы разделять людей на группы по шкале, которая ставит различия между людьми в зависимость от каких-то гендеризованных черт характера. Этот принцип анализа лежит в основании большинства тестов на маскулинность/фемининность (далее – М/Ф), которые проводятся путем анкетирования. Вопросы анкеты обычно просты и требуют ответа типа «да»/«нет» или «правильно»/«неправильно». Проблема состоит в том, как определить, куда на воображаемой линии, которая представляет данную шкалу измерения, попадает данный человек. Это называется измерением черты характера, и шкалы М/Ф различаются в зависимости от того, какие решения этой проблемы они предлагают.
В некоторых тестах использовались проективные методы, такие как IT-шкала. В таком тесте детям предъявляется фигура с неопределенными половыми признаками, и им предлагают придумать историю об этой фигуре. Но с 1940-х годов, когда начал использоваться Миннесотский многофазный личностный вопросник (Minnesota Multiphasic Personality Inventory – MMPI), наибольшее распространение получила другая форма. В этот самый известный из всех психиатрических скрининговых тестов входила подшкала маскулинности/фемининности, которая задавала модель самостоятельно заполняемого опросника, состоящего из многих коротких вопросов. Респонденты описывают себя сами, отвечая на каждый вопрос отдельно, и затем производится подсчет, насколько часто встречается определенный тип ответа. На основании этих подсчетов, которые иногда обрабатываются статистически, выводится оценка маскулинности/фемининности респондента.
Формы самоописания могут различаться. Джанет Спенс и Роберт Хелмрайх в своей работе «Маскулинность и фемининность» используют вопросник, где респонденту предлагается оценить себя по шкале, крайними значениями которой являются такие, например, оценки:
Сандра Бем, автор известной шкалы андрогинии, отказывается от полярных оппозиций. В каждом пункте шкалы просто называется определенная черта характера, и респондентам предлагается оценить, насколько часто эта черта характера проявляется у них: честолюбивый, энергичный, нежный, инфантильный и проч.
Откуда известно, что с помощью этих шкал измеряются фемининность и маскулинность? Считается, что в обычных тестах различие между мужчинами и женщинами проводится на основании статистических данных. Как показывает Анне Константинополь в своем блестящем обзоре шкал М/Ф, это приводит к системному смешению между различием между полами и маскулинностью/фемининностью. В принципе любой пункт, который показывает различие между полами, может фигурировать в шкалах М/Ф. Практически любой и фигурирует. Пункты шкалы представляют собой достаточно широкий спектр характеристик: от общих самоописаний, подобных приведенным выше, до предпочтений в видах труда, слов-ассоциаций, невротических симптомов, информационных и эстетических интересов. Константинополь отмечает: тогда как некоторые пункты отражают интуитивное представление о том, что означают понятия маскулинности и фемининности, во многих других случаях их содержание кажется «не имеющим отношения к какому-либо идентифицируемому определению этих понятий».
Как только устанавливается отправная точка, на авансцену выступает другой психометрический критерий, а именно внутренняя непротиворечивость шкалы. Пункты шкалы либо сохраняются, либо отбрасываются в зависимости от того, коррелируют ли они с другими пунктами или нет. Возьмем, к примеру, шкалы Спенс и Хелмрайха. Корреляция каждого пункта со всем множеством пунктов (т. е. с суммой баллов по всем пунктам) представляется как обоснование когерентности каждой черты характера и шкалы, а те пункты, которые обладают высоким уровнем корреляции между пунктом и всей шкалой, включаются в «короткую форму» шкалы.
Этот критерий может уменьшить гетерогенность содержания, поскольку из исследований с помощью анкетирования известно, что самые высокие корреляции имеют место между пунктами, в которых задаются те же самые вопросы, но сформулированные несколько иначе. Более важно то, что тем самым элиминируется любая возможность распознавания ситуаций напряженности или отсутствия когерентности в рамках черты характера, которая подлежит измерению с помощью данного теста.
Причина, по которой используется подсчет по шкале, состоит в том, что отдельные пункты не очень надежны, и можно допустить, что они несут в себе лишь незначительную долю той черты, которая измеряется и которая к тому же содержит в себе еще значительные примеси. Если производится комбинирование ответов на несколько вопросов, то эти примеси друг друга нейтрализуют. То, каким образом производится это комбинирование, служит ключом к тому типу психологии, которую порождает количественное исследование личности. Баллы объединяются по пунктам, и тем самым игнорируется конкретный смысл каждого вопроса. Когда анкеты обрабатывались вручную, то было принято накладывать на заполненные страницы трафарет: он закрывал вопросы, а галочки или крестики ответов виднелись через маленькие прорезанные окошки. При современной автоматической обработке нужен только номер вопроса, его формулировка при обработке материала не вводится в машину. Иначе говоря, семантика полностью элиминируется.
Очищение ответов от конкретного значения с целью их трактовки как частичных измерений некоего целого принимается в психометрической литературе как нечто само собой разумеющееся. То, что человек, отвечающий на вопросы исследователя, думает, не принимается во внимание. Галочка или крестик трактуются не как ответ на вопрос, а как реакция, служащая ключом к лежащей в основании ответа сущности. Исследователь знает об этой сущности, а респондент – нет.
Почти тридцать лет тому назад Поль Лафит в своей работе «Личность в психологии» развернул критику того, что он назвал абстрагированием от фактуры (substantive abstraction) в психологических измерениях. Сомнительные допущения, на которых строились анализируемые исследования личности, и упрощение социальной реальности, которое было заложено в использовавшихся в них анкетах, критиковали и другие ученые – психоаналитики, антропологи и этнометодологи. Проблема этих исследований состояла не в том, что поначалу они опирались на недостаточно развитую технику. В более современных исследованиях внимания к технике исследования и другим методологическим вопросам уделяется еще меньше, чем в пионерных работах. Проблема здесь в основаниях методов. Построение гендерных шкал, как и использование шкал в исследовании других форм личности и аттитюдов, основаны на полной десемантизации человеческой практики. Это как раз та ситуация, которую Р.Д. Лэнг в другом контексте называл трансперсональной инвалидацией. Возможности понимания человеческих существ, которые предоставляет такой подход, минимальны.
Но такой подход имеет важные идеологические следствия. Десемантизация позволяет увидеть вариабельность, не требуя при этом объяснения противоречий. Если ответы респондента на связанные между собой пункты противоречат друг другу, то это не считается примером амбивалентности. В этом случае просто понижается общий счет. Если одни пункты не согласуются с другими, то нет требования задаваться вопросом, почему это происходит. Они просто изымаются из совокупности пунктов, что считается нормальным шагом в настройке окончательного варианта инструментария.
Фемининность и маскулинность, таким образом, имплицитно теоретизируются как гомогенные измерения темперамента, поддающиеся измерению у всех людей. Анализируемый подход опосредованно допускает то, чего не могут допустить унитарные концепции полового характера, а именно сочетание маскулинности и фемининности в одном и том же человеке. Не так, как их видел Фрейд – в качестве желаний и идентификаций, противоречащих друг другу, – но через понятие множественных измерений вариабельности. Фемининность и маскулинность не должны трактоваться как полярные оппозиции, т. е. как крайние стороны одного измерения. И то и другое может рассматриваться как самостоятельная шкала, и один и тот же человек может получить высокие баллы на обеих шкалах. Эта идея возникла одновременно у нескольких американских психологов в начале 1970-х годов, но один из вариантов этой идеи – концепция «андрогинии», разработанная Бем, – привлекла к себе наибольшее внимание. Спенс и Хелмрайх осуществили своего рода reductio ad absurdum этого подхода, построив шкалу фемининности, шкалу маскулинности, а также шкалу М/Ф и показав, что все они статистически не связаны между собой, когда применяются для измерения личностей одних и тех же людей.
Путаница, которую порождает десемантизация отношений между людьми, вполне наглядна. Вывод Константинополь о шкалах маскулинности и фемининности, сделанный десять лет назад, не потерял своей актуальности и сегодня: «как теоретически, так и эмпирически они кажутся самыми запутанными понятиями в словаре психологов». Шкалирование добавило очень мало к пониманию психосоциальных процессов, которые нас интересуют.
Причины его популярности, вероятно, связаны с политикой академической психологии. Исследование М/Ф с помощью шкалирования – это способ понимания важного социального вопроса в терминах, приемлемых для психологического истеблишмента, очень озабоченного научностью, формальными измерениями и статистическими доказательствами. Такое исследование можно сделать быстро и просто, поскольку условные принципы шкалирования устоялись, профессиональные журналы любят публиковать подобные материалы, и эти материалы вполне безобидны. Уровень исследования с помощью построения шкал является одомашниванием гендерной политики во имя науки. Важнейший политический факт состоит в том, что значительная часть этих исследований была проведена женщинами.
Однако если посмотреть глубже, то станет очевидно, что такая психология участвует в процессе реификации. Превращение процесса, действия или отношения в вещь или трактовка его как вещи – это один из элементов динамики современной культуры. Гендерное шкалирование включает существенную реификацию процесса самовыражения или объяснения себя. Даже стилизованное самоописание, осуществляемое при данном подходе, посредством операций, которые приводят к построению шкал и потом к их статистической обработке, преобразуется в местоположение в абстрактном пространстве измерения личности.
Если этот тип исследований популярен и люди считают, что они видят себя в системе этих пространственных координат (или в унитарных объяснениях половых характеров, о которых мы говорили выше), то это не потому, что люди действительно являются точками в созданной с помощью компьютерной программы N-мерной схеме. Это происходит, вероятно, вот почему: процесс реификации зашел столь далеко, что признание качественного разнообразия кажется небезобидным. В уже отчасти реифицированном мире мощным фактором может выступать не столько страх инаковости, сколько вызывающее изобилие мотивов и фантазий, возможных в интимной жизни полов.
Множественные модели: от типологии к взаимоотношениям
Шкалированные модели личности обычно восходят к теориям типов личности. Шкалы экстраверсии/интроверсии и знаменитая F-шкала авторитаризма восходят к таким типологиям, предложенным Юнгом и Франкфуртской школой соответственно. Шкалы М/Ф аналогичным образом основываются на унитарных моделях полового характера, в которые они привносят представление о том, что между двумя крайними позициями имеются промежуточные типы, поддающиеся измерению. Но это не единственный способ трактовки разнообразия в теории типов. Другая возможность – следовать концепции личности в целом, а не концепции измерения, подразделять типы на подтипы и находить новые.
Классический пример такого подхода применительно к половому характеру – интерпретация фемининности Симоной де Бовуар во втором томе ее книги «Второй пол». Начав с анализа общего различия между социальными ситуациями и онтологическими статусами мужчин и женщин, она переходит к тонкому анализу нескольких типов женственности, отраженных в литературе и существующих в социальной жизни Франции. Это такие типы, как лесбиянка, замужняя женщина, проститутка, независимая женщина и проч. Ее типы основаны отчасти на социальных обстоятельствах, отчасти на моделях внутренней динамики, которые будут обсуждаться в следующей главе.
В принципе тот же самый подход можно приложить к типам маскулинности, хотя до сих пор не появилось такой Симоны де Бовуар, которая бы это сделала. Начало развития данного подхода было положено в работе Эндрю Толсона «Границы мужественности». Основываясь преимущественно на британских исследованиях сообществ и индустриальной социологии, Толсон очерчивает связи между экономическими условиями, жизненным циклом и половой идентичностью (sexual identity) и проводит общее различие между типами маскулинности, характерными для рабочего и среднего классов.
Как де Бовуар, так и Толсон предполагают однозначное соответствие между типом характера и средой. Это предположение – шаг вперед по сравнению с унитарными моделями полового характера, но шаг не слишком решительный. Характер по-прежнему трактуется как унитарный в рамках данного социального окружения. Логика рассуждений в этом случае такая же, как при исследовании национального характера или при исследовании связи между типами личности и культурой, направленных на описание типовых личностей (modal personalities), характерных для Германии, Японии, Самоа. Такая же интерпретация половых характеров содержится в кросс-культурных противопоставлениях в книге Маргарет Мид «Мужское и женское» («Male and Female»).
Следующий шаг – признание того, что качественно разные типы могут сформироваться в одном и том же окружении. Данные, подтверждающие это обобщение, найти нетрудно. Приведу пример из подборки автобиографий рабочих из сборника, о котором уже говорилось выше. Автор одной из них, Бим Эндрюс, рассказывает, как она росла и как стала работать в Кембридже в 1920-х годах:
В середине двадцатых годов я узнала, как стать клерком в системе Ко-оп, а после краткосрочных вечерних курсов по стенографии и машинописи – офисным работником более высокого ранга. И я стала аккуратным, усидчивым работником, не имеющим никаких представлений о своих правах. Не только о своих основных правах как человека, но и о своих правах, связанных с конкретными обязанностями и заработной платой. Конечно, я слушала речи профсоюзных деятелей, но ни одна девушка или женщина из моего окружения не думала, что эти речи имеют какое-то отношение к ней самой. Иногда мне приходилось стоять целый день, а когда у меня были менструальные боли (кстати, довольно часто), я удирала в туалет и сидела там столько, сколько хватало смелости. Никакой комнаты отдыха. А в нашем тесном гардеробе не было даже стула.
Но в какой-то момент у меня стали появляться определенные соображения. В то время в Ко-опе было много евангелистов, и я стала ходить на их вечерние занятия. Но мои чувства и мысли тогда были еще в полном беспорядке. Как правильно жить? Как Нелли с ее безмятежным лицом и кольцом, которое подарил ей жених, с новым постельным и нижним бельем, которым она хвасталась перед нами, прежде чем разложить его по полочкам в платяном шкафу? Или как Джесси, жеманная и вызывающе сексапильная, как сказали бы мы сейчас, окруженная мужчинами, одинокими и женатыми? Или как мисс Маршалл, секретарша генерального директора и наша непосредственная начальница, сдержанная и требовательная с нами, хозяйка маленького автомобиля, состоящая в тайной связи с заведующим отделом бакалеи?
Нелли, Джесси, мисс Маршалл и, конечно, она сама, серьезная Бим, предстают в ее сознании как реальные типы, не идеальные и не абстрактные, – соответствующие различным образам жизни. Тем не менее они не находятся друг от друга в абсолютной изоляции, Бим связана отношениями с каждой из них. Это своего рода конкурирующие альтернативы, между которыми она должна сделать экзистенциальный и в какой-то степени моральный выбор. Она может стать женщиной того или иного типа, выбрать для себя один из типов фемининности, отправившись по одному из жизненных путей.
Мы еще вернемся к идее жизненного пути в Главах 9 и 10. Здесь же важно подчеркнуть, что разные типы в реальной жизни связаны друг с другом определенными отношениями. Впервые я заинтересовалась этим феноменом, исследуя австралийскую школу для мальчиков, принадлежащих к семьям правящего класса. Наше исследование показало, что эти связи имеют форму иерархии. Учитель (он фигурирует в нашем исследовании как Ангус Бар) описал нам эпизод из жизни школы, ряд деталей которого нам известен и из других источников и который можно описать как запугивание одной группы мальчиков другой:
Вот есть у нас группа [отвязные – the Bloods], которая, я думаю, наверное, традиционная такая, спортивная группа, они физически более активны… И иногда они так… несколько грубо обращаются с другой группой, которую назвали Ботаниками (the Cyrils) и которые потом тоже так стали себя называть сами. Они не играют ни в какие игры. И вот в этом году они особенно страдали от Отвязных… И примерно в середине года мне пришлось вмешаться. Этого не случалось раньше, но я давно уж своим делом занимаюсь и понял, что это уже необходимо. Я сказал им: «Ну вот… Скажите на милость, то, что вы тут делаете с другими, вышло за всякие границы…» Ботаники – умные мальчики, социально абсолютно неприспособленные, но у них очень хорошие мозги. Они все очкарики, маленького роста, толстые такие, типа того… Мне кажется, я вполне успешно все это прекратил. Я попробовал так осторожненько спросить у некоторых Ботаников, как обстоят дела. И они сказали: «Стало лучше». И я поговорил с одним-двумя Отвязными, сказал им, что надо с этим кончать.
В отличие от ситуации Бим Эндрюс, различие между типами маскулинности не является для мальчиков вопросом свободного выбора: неспортивный образ жизни, например, может быть связан с комплекцией мальчика и его восприятием собственного тела. Здесь можно увидеть более общую культурную динамику. Но самое важное в данном случае то, что принадлежность к одной группе не делает другую группу иррелевантной. Более того, происходит активное конструирование отношений между группами. Отвязные преследуют Ботаников, так как принадлежность к Отвязным предполагает активное отрицание того, что они считают женоподобием.
Этот конкретный паттерн конфликта возникает не случайно. Данная школа известна своей традицией исключительно соревновательного и связанного с агрессивными телесными контактами спорта – футбола. Как официальная политика школы, так и этос преподавательского состава, родителей и выпускников поощряют виды деятельности, предполагающие агрессивную, доминантную маскулинность, представленную в поведении Отвязных. Мальчики должны определиться в своем отношении к этому требованию: они должны быть либо «за», либо «против». Поэтому они располагаются по разные стороны оси, начерченной учителем Ангусом Баром. Однако мальчиков, которые выступают против модели поведения Отвязных, не порицают. Ведь школа заинтересована не только в спортивной славе, но и в академической успеваемости. Если школа хочет сохранить свои позиции на теперешнем, очень конкурентном рынке среднего образования, то ее выпускники должны демонстрировать высокие результаты на вступительных экзаменах в высшие учебные заведения. Короче говоря, Ботаники школе тоже нужны. Школа чествует их за то, что они умеют: им дают призы за успешно сданные экзамены, а шахматный клуб получает награды наряду с футбольной командой. Более того, как рассказал нам Ангус Бар, школа вмешивается, если Ботаники подвергаются нападкам со стороны Отвязных.
Формирование множественных форм маскулинности и фемининности зафиксировано в исследованиях и других школ. В книге «Социальные отношения в средней школе», которая представляет собой этнографическое описание школы, сделанное в 1960-х годах, Дэвид Харгривз показывает формирование полуделинквентной «субкультуры» среди учеников из низших слоев современной британской средней школы. Один из ее компонентов – грубая агрессивная маскулинность, жестко и целенаправленно противопоставляемая более послушному поведению мальчиков из более обеспеченных слоев. Аналогичная модель в похожей школе десять лет спустя была выявлена Полом Уиллисом (см. его книгу «Обучение труду»). В этой школе Друганы противопоставлялись Пай-мальчикам. Уиллис более четко связывает конструирование маскулинности с судьбой выпускников из разных социальных классов: первая группа мальчиков будет работать на производстве, а вторые вольются в отряд «белых воротничков».
В одной австралийской частной школе для девочек (назовем ее Оберновским колледжем) не только наблюдается дифференциация между несколькими типами женственности, но и происходит изменение отношений гегемонии между ними. Новая директор школы и новый состав преподавателей произвели некую реформу образования, которая повлекла изменение отношений в группах сверстниц. Престижные позиции, которые ранее занимала компания тусовщиц, были подорваны, и их место под солнцем заняли девочки с высокой успеваемостью, нацеленные на поступление в университет и профессиональную карьеру.
Дифференциация и иерархические отношения между разными типами маскулинности и фемининности проявляются не только в школах, но и в других институтах. Важнейшим примером служит индустрия моды, поскольку одежда и косметика – маркеры гендера. Здесь существует постоянное взаимодействие между экономической потребностью в перемене стилей как основанием моды и необходимостью поддерживать структуры мотивации, образующие соответствующие рынки.
После того как прошла новая волна феминизма, продвижение «освобожденной» женственности стало основой многих маркетинговых стратегий. Среди наиболее широко пропагандируемых образов были духи и косметика «Charlie», представленные фирмой «Ревлон» в 1973 году, и сигареты «Virginia Slims». Тем не менее женственность, которая становится слишком «освобожденной», уже не нуждается в том, чтобы предъявлять себя через косметику и модную одежду. Отсюда разные варианты рекламы: на одном плакате мы видим «Чарли», которая бодро шагает в брюках данной марки, а на другом «Милашка Поли», демонстрируя свои колготки, говорит зрителю: «А это для тех девушек, которые не хотят носить брюки». Некоторые компании, продвигая продукты на рынок, закладывают в концепцию продвижения товара некое противоречие. Например, покупателю предлагают косметику типа natural look, т. е. грим, с помощью которого достигается «естественный» цвет лица. Еще пример: в название журнала, использующего в рекламе абсолютно стереотипные образы, вводятся элементы феминистского дискурса. Таково название журнала «Ms London».
Индустрия моды действует через противоречие между образами, причем принято считать, что это противоречие всегда разрешается: появляется ведущий модельер; формируется определенный тип внешности («look»); становится нормативным конкретный тип представления фемининности. В таких случаях, как Диор и его «Новая внешность» («New Look») образца 1947 года, формируется направление, которое доминирует в течение нескольких сезонов. Но ярко освещенная середина сцены высокой моды – лишь незначительная часть продаж в индустрии одежды. Бо́льшая часть этого бизнеса связана с дешевой, однообразной и плохо сшитой одеждой для массового рынка, стиль которой меняется весьма медленно. Два века тому назад такую одежду называли тряпьем (slop clothing); сейчас в торговле она называется барахлом (dumb fashion). Таким образом, высокая мода не упраздняет остальные стили, скорее она доминирует над ними.
Не должно быть психологических черт, которые являются общими для всех типов фемининности и которые отличают их от всех типов маскулинности, и наоборот. Структура характера отличниц в Оберновском колледже, вероятно, ближе к структуре характера мильтоновских Пай-мальчиков, чем к характерам тусовщиц. Фемининности данной социальной среды объединяет двойной контекст, в котором они формируются: с одной стороны, относительно образа и опыта женского тела, а с другой – относительно социальных определений места женщины в обществе и культурных оппозиций мужественности и женственности. Фемининности и маскулинности – это не сущности: это способы жить в системе определенных отношений. Отсюда следует, что статические типологии полового характера должны быть заменены историями, анализом общего производства множества психологических форм.
Эффект структур
До сих пор мы говорили о производстве полового характера так, как если бы каждая социальная среда была независима от всех других. Теперь мы можем обратиться к анализу структур, которые связывают между собой среды (Глава 6), а также их историческую композицию в гендерный порядок общества в целом (Глава 7).
Если говорить о структуре власти применительно к исследованию рабочего места, то, как уже было сказано в Главе 5, отношения лицом-к-лицу глубоко обусловлены общими властными отношениями между работодателями и работающими по найму и их материализацией в конкретных трудовых процессах. Характерный пример – работа личного секретаря в бизнесе. Внешне очень индивидуализированное отношение взаимной зависимости и доверия между руководителем (обычно он мужчина) и его личным секретарем (почти всегда это женщина) на самом деле опирается на глубокие различия в доходе, трудовую уязвимость наемного работника и общую власть и авторитет мужчин. В этой ситуации востребован специфический тип фемининности, который представляет собой смесь технической компетентности и соответствия общепринятым представлениям о привлекательности, социальных навыках и гибкости в межличностных отношениях. Этот тип фемининности должен специально формироваться, и он действительно формируется – путем неформального обучения, хорошо описанного в исследовании Крис Гриффин о судьбе девушек, которые после школы становятся офисными работниками.
На промышленном предприятии достаточно четко проявляет себя иерархия власти среди мужчин. Она представляет собой пирамиду; на ее вершине располагаются менеджеры и профессионалы, а в основании – неквалифицированные рабочие. В отличие от ситуации профессиональных секретарей, мужчины, занятые на производстве ручным трудом, часто оказываются в ситуациях, которые благоприятствуют формированию протестной солидарности (одного из оснований тред-юнионизма), а с ней и отрицания маскулинности доминирующей группы. Джон Липперт описывает поразительные проявления агрессивной, иногда связанной с насилием гетеросексуальной маскулинности у рабочих, занятых в производстве двигателей в Детройте. Аналогичные проявления агрессивной маскулинности (мачизма) наблюдала Мередит Бергман среди строительных рабочих в Сиднее, а Пол Уиллис – среди рабочих-металлистов в Бирмингеме. Общие черты подобной маскулинности – культ физической силы и презрение по отношению к менеджерам и вообще любым мужчинам, работающим в офисах, как женоподобным и хилым.
Эти примеры указывают на гендерное структурирование производства. Элементы полового характера интегрированы в характерные наборы практик, которые называют профессиональными культурами. Главное здесь – профессионализм. Профессионал, который позиционирует себя как человек, обладающий соответствующей компетенцией и претендующий на монополию практики, должен успешно сочетать теоретические знания и технические навыки. Подобное представление о профессионале исторически конструировалось как форма маскулинности: эмоциональная нейтральность, сосредоточенность на узкоспециальных навыках, профессиональной оценке и основанном на технической экспертизе доминировании над другими работниками означают необходимость постоянно стремиться к самым высоким стандартам профессиональной компетенции и потому предполагают полную свободу от заботы о детях и от домашнего труда, которыми должны при этом заниматься женщины и слуги. Маскулинный характер профессионализма поддерживался простейшим из возможных механизмов – исключением женщин из профессиональной деятельности. Женщины долго боролись за то, чтобы получить доступ к самому элементарному обучению, и до сих пор эффективно исключаются из профессий типа бухгалтерский учет, машиностроение и инженерия.
Применительно к торговле с прилавка и вообще к любому ручному труду представление о компетенции совершенно иное. В этом случае наиболее компетентны не те, кто обладает максимально узкой специализацией, а, напротив, те, кто обладает максимально разнообразными навыками, позволяющими заниматься любой предлагаемой им работой. И эта форма квалификации также часто конструировалась как форма маскулинности, зависящая от домашнего разделения труда. Торговец должен был быть готов переезжать с места на место, даже из одной страны в другую, чтобы расширять свои навыки, тогда как его жена должна была быть готова остаться дома или ехать за ним – в зависимости от обстоятельств. Отец заботился о том, чтобы передать своему сыну целый ряд навыков, чтобы уберечь его от флуктуаций в экономической жизни. Приведем цитату еще из одной автобиографии английского рабочего, сына шахтера по имени Фред Броутон, чье детство пришлось на годы, непосредственно предшествовавшие Первой мировой войне:
Отец говаривал: «Я не оставлю тебе много денег, но я научу тебя любому ремеслу, и тогда ты всегда сможешь найти работу». Он показал нам все виды работ в саду и на ферме, включая то, как добыть камень в каменоломне, обработать его и сделать каменную ограду.
Конструирование работы по уходу за людьми является элементом полового разделения труда. Это вид занятости, в котором сочетаются определенный вид фемининности и технические особенности работы, о которых мы уже говорили.
И, наконец, в этот вид занятости интегрирована структура катексиса. Это наиболее наглядная из всех структурных детерминаций полового характера ввиду значимости взаимоотношений внутри гетеросексуальной пары в повседневной жизни. Хорошо известно выражение «противоположности притягиваются друг к другу». Одна из характерных особенностей гендерного дисплея – это поведение и одежда, которые подчеркивают стереотипизированные различия между полами. Крутые парни демонстрируют бицепсы и широкую грудь, изящные соблазнители отращивают тоненькие усики. Женщины всячески подчеркивают свою беззащитность. Для этого в ход идут узкие юбки, обувь на высоком каблуке, тонкие чулки и макияж, который нужно постоянно подправлять. В эти знаки различия вкладывается столько усилий и чувств, что они сами становятся средоточием катексиса, как уже говорилось в Главе 5. Эти стереотипы столь привычны и знакомы, что необходимо подчеркнуть: ими не ограничивается весь репертуар способов подчеркнуть различия. Наряду с такими актерами, как Эррол Флинн и Джон Уэйн, фигурируют такие, как Кэри Грант: он привлекал к себе тем, что воплощал модель милого, но в то же время не женоподобного мужчины. Анализируя образы маскулинности на австралийском телевидении, Глен Льюис указывал на важность образов мягких мужчин-ведущих, в особенности в дневных программах, адресованных женщинам.
Желание может формироваться скорее на основе идентификации и сходства, нежели на основе различия. Наглядным примером тому служит гомосексуальная любовь. Попытка объяснить этот тип влечения принципом «противоположности притягиваются», подкрепленным ссылкой на модель буч-фам, в настоящее время уже не принимается всерьез. Теория освобождения геев подчеркивает момент солидарности, возникающий в женских и мужских любовных парах. Все это означает, что существует значительно большее число возможностей реализации желания, чем стандартная дихотомия или полное отсутствие структурной упорядоченности. В работах, подобных книге о лесбийской сексуальности («Sapphistry»), написанной Пат Калифией, исследуются разнообразные формы конструирования женственности (гомосексуальность также предполагает гендерное разделение), основанные на идентификации и общем опыте. Такая же работа может быть проделана и по отношению к маскулинности.
Аналогичным образом сильное желание может возникать среди гетеросексуалов с похожими структурами характера. Основанием эротизма может стать взаимосвязь между идентификацией и взаимностью и игры со сходством и различием. На таком основании гетеросексуальные маскулинность и фемининность могут образовать новую композицию как разные формы психологического гермафродитизма, о которых речь пойдет в Главе 13.
Итак, мы увидели, как каждая из основных структур влияет на формирование маскулинности и фемининности в конкретной среде. И наоборот, эти структуры следует рассматривать в качестве инструментов формирования фемининности и маскулинности как коллективных моделей, масштаб распространения которых выходит далеко за пределы индивидуального социального окружения. Используя концептуальный аппарат, разработанный в Части II, мы перешли от конкретных гендерных режимов к гендерному порядку общества в целом. Далее мы рассмотрим, как на уровне общества в целом формируются его конститутивные элементы, как они между собой связываются и упорядочиваются.
Гегемонная маскулинность и утрированная фемининность
Коротко изложим главный тезис этого раздела. На уровне общества в целом существует некая иерархия между версиями фемининности и маскулинности, в некоторых отношениях аналогичная моделям отношений лицом-к-лицу в рамках институтов. Масштабы вариативности этих версий, разумеется, значительно шире. Поскольку общество в целом – это миллионы взаимодействующих между собой людей, то сама по себе сложность социальных взаимодействий предполагает, что в эти взаимодействия включены также этнические, поколенческие и классовые различия. Но в ключевых моментах организация гендера в таком очень широком масштабе должна в большей степени служить костяком этих взаимодействий и быть более упрощенной, чем человеческие отношения в средах лицом-к-лицу. Формы фемининности и маскулинности, конституированные на этом уровне, стилизованы и обеднены. Взаимодействие между ними разворачивается вокруг одного структурного факта – глобального доминирования мужчин над женщинами.
Этот структурный факт обеспечивает главное основание для отношений в мужской среде, которые определяют гегемонную форму маскулинности в обществе в целом. Гегемонная маскулинность всегда конструируется по отношению к разнообразным подчиненным маскулинностям, а также по отношению к женщинам. Взаимоотношение между разными формами маскулинности составляет важнейшую часть действия патриархатного социального порядка.
Среди форм фемининности не существует гегемонной формы в том же смысле, в каком существует гегемонная маскулинность среди мужчин. Это феномен отмечался и ранее. Так, к подобному выводу косвенным образом пришла Виола Кляйн, проанализировавшая исторические концепции женственного характера (feminine character). Она указывает, что в работах ведущих теоретиков в этой области «не только существуют противоречия по конкретным пунктам, но и в разных работах женщинам приписываются поразительно разные характеристики». Не так давно французский аналитик Люс Иригарэй в своем знаменитом эссе «Ce sexe qui n’en est pas un» («Этот пол, который не один») подчеркнула отсутствие каких бы то ни было определений женского эротизма и воображения в патриархатном обществе.
Однако на самом общем уровне социальных отношений формы фемининности определяются достаточно четко. Основой дифференциации служит именно глобальное подчинение женщин мужчинам. Одна из этих форм определяется через согласие с этим подчинением и ориентирована на интересы и желания мужчин. Я буду называть ее утрированная женственность. Другие формы определяются посредством стратегий сопротивления или форм несогласия. Имеются также формы, которые определяются посредством сложных стратегических комбинаций согласия, подчинения и кооперации. Взаимодействие между этими компонентами – важнейшая часть динамики изменений гендерного порядка в целом.
Оставшаяся часть данного раздела будет посвящена более подробному рассмотрению примеров (cases) гегемонной маскулинности и утрированной фемининности, а также комментариям относительно подчиненных и маргинализированных форм. Последние будут вновь проанализированы в Главах 10 и 12.
Понятие «гегемония» в словосочетании «гегемонная маскулинность» означает социальное доминирование, достигаемое в результате игры социальных сил. Оно касается не только прямого соперничества, основанного на грубой силе, но и организации частной жизни и культурных процессов. (В этом смысле понятие «гегемония» близко анализу классовых отношений в Италии у Грамши, из работ которого я его, собственно, и заимствовала.) Доминирование одной группы мужчин над другой под дулом пистолета или под угрозой лишения рабочего места – это не гегемония. Гегемонией является доминирование, которое заложено в религиозной доктрине и практике, в содержании средств массовой информации, в структурах наемного труда, устройстве жилища, политиках обеспечения пособиями и налогообложения и т. п.
Следует сразу же обратить внимание на возможности неверного понимания гегемонной маскулинности. Во-первых, «гегемония» не связана с доминированием, основанным на силе, но она может с ним сочетаться. И обе формы доминирования действительно часто сочетаются. Физическое и экономическое насилие лежит в основе культурных паттернов (например, избиения «извращенцев») или идеологий, которые обосновывают физическую власть («закон и порядок»). Связь между гегемонной маскулинностью и патриархатным насилием близкая, но не простая.
Во-вторых, гегемония не означает тотального культурного доминирования, полного устранения альтернатив. Она означает доминирование, достигаемое в результате баланса сил, т. е. состояния игры. Другие модели и группы скорее подчиняются, нежели устраняются. Если мы не признаем этого, то не сможем объяснить оспаривание доминирования, которое фактически постоянно происходит в социальной жизни, не говоря уже об исторических изменениях в определениях гендерных моделей на самом общем уровне.
Таким образом, гегемонная маскулинность глубоко отлична от представления об общей «мужской половой роли», хотя это понятие позволяет нам более точно сформулировать некоторые полезные моменты, описанные в литературе по половым ролям. Во-первых, культурный идеал (или идеалы) маскулинности отнюдь не должны близко соответствовать действительным личностям большинства мужчин. На самом деле формирование гегемонии обычно сопряжено с созданием моделей маскулинности, представляющих собой довольно фантастичные образы, как, например, киногерои Хамфри Богарта, Джона Уэйна или Сильвестра Сталлоне. Другой путь – рекламирование реальных моделей, которые столь далеки от того, на что способны обычные люди, что приобретают статус недостижимых идеалов, вроде австралийского футболиста Рона Барасси или боксера Мухаммеда Али.
Если перейти от взаимодействия лицом-к-лицу к структурам, включающим миллионы людей, то более значимыми оказываются те аспекты взаимодействия, которые символизируются достаточно просто. Гегемонная маскулинность носит публичный характер. Когда речь идет об обществе массовых коммуникаций, то возникает искушение считать, что она существует исключительно как публичность. Этим объясняется то, что в книгах о мужчинах 1970 – 1980-х годов, начиная с книги Уоррена Фаррелла «Освобожденный мужчина» и заканчивая книгой Барбары Эренрайх «Сердца мужчин», в центре внимания оказываются медийные образы и медийные дискуссии по поводу маскулинности.
Обсуждение только медийных образов было бы ошибкой. Они не должны соответствовать реальным характерам мужчин, которым в основном принадлежит власть в обществе; в современном обществе это мужчины, составляющие корпоративную и политическую элиту. В действительности правящий класс может позволить себе значительную степень сексуального диссидентства. Ярким, пусть и не очень характерным примером служит та толерантность, с которой относился – будучи советским шпионом – к гомосексуальности других мужчин своего круга британский дипломат Гай Берджесс. Публичный облик гегемонной маскулинности – не обязательно тот, который характерен для людей власти, но тот, который поддерживает их власть и который значительное число мужчин хотят поддерживать. Лишь немногие мужчины являются Богартами или Сталлоне, но многие мужчины единодушны в своей поддержке этих образов.
Существуют разнообразные причины этого единодушия, и фундаментальное их исследование поможет значительно углубить наше понимание всей системы гендерной политики. Одна из причин – удовольствие от фантазирования, которое прекрасно спародировал Вуди Аллен в пьесе «Сыграй еще раз, Сэм!» («Play it again, Sam»), где обыгрывается маскулинный образ Богарта. Другая причина – перенесение агрессии. Популярность фильмов, насыщенных насилием, от «Грязного Гарри» до «Рэмбо», наводит на мысль о том, что перенесение агрессии – весьма распространенный феномен. Но как мне кажется, основной причиной здесь является то, что большинство мужчин извлекают пользу из субординации женщин и гегемонная маскулинность – это культурное выражение доминирования мужчин.
Этот вывод нуждается в более точной формулировке. Он не означает, что гегемонная маскулинность связана с дурным обращением с женщинами. Женщины могут испытывать угнетение и со стороны мужчин, принадлежащих к разным типам негегемонной маскулинности; они даже могут считать, что гегемонная модель понятнее и удобнее для взаимодействия. По-видимому, гегемонная маскулинность и утрированная женственность в каком-то смысле «притерты» друг к другу. Эта «притертость» способствует сохранению практик, институционализирующих доминирование мужчин над женщинами. В этом смысле гегемонная маскулинность должна реализовывать удачную коллективную стратегию относительно женщин. Если принять во внимание сложность гендерных отношений, то становится понятным, что никакая простая или единообразная стратегия в данном случае невозможна: необходимы смешанные формы. Таким образом, гегемонная маскулинность может одновременно содержать ориентацию на такие противоположности, как семейная жизнь и насилие, женоненавистничество и стремление быть привлекательным для женщин.
Гегемонная маскулинность конструируется относительно женщин и относительно подчиненных типов маскулинности. Эти типы маскулинности лишаются четкого определения; достижение гегемонии может состоять именно в том, чтобы помешать альтернативным формам получить определения в культуре и признание в качестве возможной альтернативы. Тем самым они вытесняются в гетто, в сферу приватности или бессознательного.
Наиважнейшая черта современной гегемонной маскулинности состоит в том, что она гетеросексуальна и тесно связана с институтом семьи, а ключевая форма подчиненной маскулинности гомосексуальна. Это подчинение включает в себя как прямые интеракции, так и своего рода идеологическую войну. Некоторые из этих интеракций были описаны в Главе 1: оскорбления со стороны полиции и правовых институтов, насилие на улице, экономическая дискриминация. Эти взаимодействия связаны между собой презрением по отношению к гомосексуальности и мужчинам-гомосексуалам – чувством, которое является частью идеологического «пакета» гегемонной маскулинности. Эмоциональный фон эпидемии СПИДа характеризуется в гораздо меньшей степени сочувствием к геям как основным ее жертвам, чем враждебностью по отношению к ним как к носителям новой угрозы. Основным поводом для беспокойства, высказываемого средствами массовой информации, является тревога относительного того, распространится ли голубая чума (gay plague) на невинные жертвы, т. е. на негомосексуальное (straight) население.
В других случаях подчиненной маскулинности ее статус оказывается временным. Синтия Кокберн в своем замечательном исследовании лондонских печатников показывает вариант гегемонной маскулинности, элементом которой является доминирование и над молодыми мужчинами, и над женщинами. Рабочие вспоминают о своем опыте ученичества как о каторжном труде и унижении, которые служили для них своеобразным ритуалом посвящения одновременно в ремесло и маскулинность. Но как только ученики прошли это посвящение, они превратились в братьев.
Несколько общих моментов, относящихся к маскулинности, касаются также анализа фемининности на массовом уровне. Эти модели тоже историчны: отношения между людьми меняются, одни формы фемининности возникают, другие исчезают. Идеологические репрезентации фемининности зависят от действительных форм фемининности, но не обязательно соответствуют им. То, что женщины поддерживают, не обязательно есть то, чем они сами являются.
Здесь существует тем не менее фундаментальное различие. Все формы фемининности в обществе конструируются в контексте общего подчинения женщин мужчинам. Поэтому не существует такой формы фемининности, которая у женщин занимала бы такую позицию, какую гегемонная маскулинность занимает у мужчин.
Эта фундаментальная асимметрия имеет два основных аспекта. Во-первых, сосредоточение власти в руках мужчин предоставляет женщинам ограниченные возможности для конструирования институционализированных отношений власти над другими женщинами. Это происходит в условиях взаимодействия лицом-к-лицу, особенно в отношениях между матерью и дочерью. Институционализированные иерархии власти также существовали в определенных социальных условиях типа женских школ, описанных в книгах «Девочка в форме» и «Заморозки в мае». Но в этих отношениях отсутствует нотка доминирования, которая так громко звучит в отношениях между разными типами маскулинности. Характерным признаком этого феномена является то, что среди женщин наблюдается намного меньший уровень насилия, чем среди мужчин. Во-вторых, в социальном конструировании фемининности отсутствует организация гегемонной формы вокруг доминирования над другим полом. Власть, авторитет, агрессия, технология не тематизируются в фемининности в той мере, в какой они тематизируются в маскулинности. Столь же важно, что в случае фемининности не осуществляется такого подавления других ее форм, с каким мы сталкиваемся в случае подавления гегемонной маскулинностью других форм маскулинности. Поэтому, вероятно, в нашем обществе существует значительно большее разнообразие форм фемининности, чем форм маскулинности.
Структура доминирования, без которой невозможно конструирование фемининности, – это глобальное доминирование мужчин-гетеросексуалов. Этот процесс с большой вероятностью поляризуется вокруг согласия с этим доминированием или сопротивления ему.
Согласие с этим доминированием составляет главный элемент модели утрированной фемининности, которая в настоящее время получает наибольшую культурную и идеологическую поддержку. В рамках более широкого контекста моделей, существующих в конкретных институтах и средах, это означает проявление скорее общительности, нежели технической компетенции; застенчивость и робость в отношениях дружбы, предшествующей интимным отношениям и супружеству; терпимое отношение к заигрываниям со стороны мужчин на рабочем месте и к проявлению их Эго в служебных отношениях; восприятие брака и заботы о детях как формы жизни, альтернативной оплачиваемому труду в условиях дискриминации женщин на рынке труда. На массовом уровне все эти отношения организованы вокруг темы сексуальной активности молодых женщин и темы материнства женщин более старшего возраста.
Подобно гегемонной маскулинности, утрированная фемининность как культурный конструкт в высшей степени публична, хотя ее содержание на конкретном уровне связано с приватной сферой дома и будуаром. Она рекламируется в средствах массовой информации и маркетинге, причем в таком масштабе, в каком никогда не рекламируется маскулинность. Статьи и реклама в массовых женских журналах, «женские странички» в других массовых изданиях, мыльные оперы и разнообразные телевизионные шоу и игры – наиболее распространенные каналы трансляции образов утрированной фемининности. Бо́льшая часть этой рекламы, надо отметить, организуется, финансируется и контролируется мужчинами.
В термин «утрированная фемининность» я вкладываю также мысль об использовании в межличностных отношениях культурных моделей. Этот тип фемининности служит целью представления, которое проводится специально для мужчин. В мире циркулирует целый корпус знаний о том, как поддерживать это представление. Это знание лежит в основании издательской политики женских журналов начиная с «Женского еженедельника» («Women’s Weekly») и заканчивая «Vogue». Оно эксплуатируется даже в исключительно неоднозначных голливудских комедиях («Как выйти замуж за миллионера», «Тутси»). Мэрилин Монро и сама была архетипом утрированной женственности, и в то же время насмехалась над ней. Марабель Морган, автор книги «Женщина до мозга костей» («Total woman»), соединяет в этом образе секс-бомбу и христианскую фундаменталистку, используя ту же самую тактику и те же самые амбивалентности.
Фемининность, организованная как адаптация к мужской власти и как подчеркнутое согласие с ней, как ориентация на заботу о других и эмпатию, понимаемые как женские добродетели, не очень-то годится для того, чтобы устанавливать гегемонию над другими типами фемининности. Хорошо известен парадокс, который связан с такими антифеминистскими группами, как «Женщины, которые хотят быть женщинами»; эти группы превозносят тип фемининности, основанный на таких ценностях, как Kinder, Kirche und Küche, и могут стать политически активными только путем подрыва своих собственных принципов. Они должны придерживаться устоев религиозной идеологии и искать себе политическую защиту у мужчин-консерваторов. Отношения, которые они устанавливают с другими типами фемининности, состоят не столько в доминировании, сколько в попытке их маргинализации.
Главным инструментом поддержания утрированной фемининности выступает практика, которая препятствует артикуляции в культуре других моделей фемининности. Когда специалисты в области феминистской истории (например, Шейла Роуботам) говорят о том, что женский опыт не отражен в истории, то они имеют в виду в том числе и это обстоятельство. Традиционная история придерживается, а на самом деле исходит из традиционной фемининности. В ней не отражен опыт старых дев, лесбиянок, женщин – профсоюзных активисток, проституток, сумасшедших, участниц восстаний, незамужних тетушек, женщин-рабочих, повитух и колдуний. А одним из измерений радикальной гендерной политики как раз и служит выявление маргинализированных форм фемининности представителей подобных групп и обоснование их социальной значимости.
Примечания
Унитарные модели и исследование различий между полами
(с. 227–232). После Маккоуби и Джэклин было проведено большое количество исследований, но жизнь коротка, поэтому остановимся лишь на одном примере. В тексте цитируются два исследования познавательных процессов в сфере, в которой, по мнению Маккоуби и Джэклин, различия между полами установлены достаточно убедительно. Феаруэзер (Fairweather, 1976) показывает, что эти различия несущественны. Хайд (Hyde, 1981) приходит к заключению, что различия проявляются последовательно, но они невелики. Розенталь и Рубин (Rosenthal and Rubin,1982) обнаружили, что различия не так уж несущественны, но в последнее время уменьшаются. Чтобы это не выглядело как тренд, отметим, что Фендрих-Салоуи (Fendrich-Salowey et al., 1982) и Денно (Denno, 1982) согласны с Феаруэзер. Внешний наблюдатель может обоснованно воздержаться от предпочтения одной из точек зрения, но сложно не согласиться с тем, что если здесь и наблюдаются систематические различия между полами, то они не слишком велики в сравнении с общей вариативностью измерений.
Шкалы маскулинности/фемининности
(с. 232–238). Классическая критика реифицирующего измерения представлена в аттитюдных и личностных исследованиях Goldhamer (1949), Williams (1959) и Cicourel (1964). Критика Лафита остается наиболее глубокой по части технических оснований измерения.
Множественные модели: от типологии к взаимоотношениям
(с. 238–244). Бим Эндрюс цитируется по: Burnett (1982, р. 130–131). Высказывание Ангуса Бара приводится по оригинальному транскрипту интервью. Об истории Оберновского колледжа см.: Connell et al. (1981). В конце раздела оставлен открытым вопрос о том, в каком смысле мы можем говорить о фемининности мужчины или маскулинности женщины. Из психоаналитических данных, которые приводятся далее в Главе 9, вытекает, что эти словосочетания имеют смысл; но поскольку они включают психологическую структуру, которая работает против телесного опыта, едва ли можно говорить о том, что это структуры того же типа, что и женская фемининность или мужская маскулинность. Давление, которое оказывает на человека среда, может быть достаточно сильным для того, чтобы изменить его представление о собственном теле, как в случае с теми транссексуалами, которые не ощущают свой пенис или свою грудь как части собственного тела.
Эффект структур
(с. 244–248). Фред Броутон цитируется по: Burnett (1982, р. 299).
Гегемонная маскулинность и утрированная фемининность
(с. 248–256). Цитата из Кляйн приводится по: Klein (1946, р. 164). О толерантности Берджесса см.: Seale and McConville (1978). Понятия, обсуждаемые в данном разделе, являются одновременно важными и недостаточно разработанными; здесь моя аргументация носит гораздо более предварительный характер, чем обычно. Отношения между матерью и дочерью могли бы существенно изменить характер обсуждения фемининности.
Глава 9
Тайна «средь бела» дня:
[25]
формирование гендера и психоанализ
Каким образом формируются структуры жизни каждого человека, о которых мы говорили в предыдущей главе? Существует два основных подхода к этому вопросу, связанных с социальным анализом гендера. В теории социализации формирование гендера рассматривается как усвоение и интериоризация социальных норм. В ней подчеркивается связь между социальным контекстом и личностью, а также гомогенность самой личности. В психоанализе формирование гендера рассматривается как результат столкновения скорее с властью и необходимостью, нежели с нормативными предписаниями. В психоанализе подчеркивается разрыв связи между социальным контекстом и личностью и указывается на радикальное расщепление внутри самой личности. Сначала я коротко остановлюсь на теории социализации, поскольку, как мне представляется, достаточно просто показать, что ее подход к проблеме неадекватен, а затем рассмотрю две основные ветви психоанализа, обращающиеся к обозначенной проблеме.
Социализация
Как в академической науке, так и в популярной литературе о гендере, опубликованной за последние два десятилетия, самым популярным является подход, основанный на понятиях социального формирования личности, или социализации.
Если изложить его в схематичной форме, то он сводится к следующему. Новорожденный младенец имеет биологический пол, но не имеет социального гендера. По мере того как он растет, общество предъявляет ему целый ряд предписаний, образцов или моделей поведения, которым должны следовать люди его пола. Определенные агенты социализации, в особенности семья, средства массовой информации, ровесники и школа, эти ожидания и модели конкретизируют и создают социальные контексты, в которых они усваиваются ребенком. Значение может иметь последовательность действия агентов социализации, поэтому сторонники этой концепции обычно проводят различие между первичной и вторичной социализацией. Существуют разнообразные механизмы обучения: обучение путем поощрения, наставление, целенаправленное формирование каких-то качеств; во время обучения происходит также идентификация и усвоение правил. В литературе по гендерной социализации обсуждается, какие из этих механизмов наиболее важны. Если опустить детали обсуждения, то авторы публикаций утверждают, что модели или предписания могут интериоризироваться в большей или меньшей степени. В результате складывается гендерная идентичность, которая в обычной ситуации соответствует социальным ожиданиям, связанным с данным полом. Некоторые случаи будут отклоняться от нормы ввиду ненормального функционирования агента социализации (например, в случае отсутствия отца в семье) или ввиду каких-то биологических особенностей ребенка. В результате этих отклонений формируются гомосексуалы, транссексуалы, интерсексуалы и др. люди, чья гендерная идентичность не соответствует их полу.
Очевидно близкое родство между концепцией социализации и теорией половых ролей. Социальные предписания обычно называются нормами, а процесс социального обучения – усвоением ролей, или полоролевой социализацией. Поэтому критика теории половых ролей, изложенная в Главе 3, в полной мере относится и к концепции социализации. Теория усвоения ролей не обладает внутренней связностью и не может обеспечить подлинно социальный анализ социальных процессов. Хотя обычно они формулируются в терминах половых ролей, основные элементы анализа социализации, строго говоря, могут быть отделены от ролевого контекста и должны рассматриваться сами по себе.
Представление о школе, семье, группе сверстников или группе по интересам как агенте социализации предполагает определенный сценарий, соглашение, согласно которому данный агент социализации выступает от имени общества, а также определенную степень консенсуса, что означает данное действие и как его следует производить. Такие простые картинки социализации нарисованы в большей части литературы по полоролевой социализации, включая сочинения, написанные в традиции либерального феминизма.
Как исторические сведения относительно институтов, задействованных в процессе социализации, так и детальные исследования их функционирования в наши дни вынуждают нас не согласиться с этой идеальной картинкой согласующихся между собой агентов социализации, которые действуют от имени социального порядка в целом. Социальная история показывает, что школа и семья часто находятся в состоянии конфликта друг с другом, а также с более широкими социальными структурами. Примерами таких работ служат исследование, проведенное Ричардом Сеннеттом в Чикаго (см. его работу «Семьи против города»), и исследование Павлы Миллер, которая показала, что система массовых школ в Южной Австралии вводилась как интервенция в семьи рабочих и какое сопротивление эти семьи ей оказывали (см. ее работу «Долгие разногласия»).
Кроме того, эти институты не являются внутренне однородными и основанными на консенсусе или даже хотя бы как-то согласованными между собой в процессе социализации людей. В психоаналитических исследованиях семьи, таких как «Психическое здоровье, сумасшествие и семья» Лэнга и Эстерсона и «Доминик» Франсуаз Дольто, показано, насколько невыносимо противоречивы требования, предъявляемые детям. Описанные ими случаи по определению являются исключительными по интенсивности давления на детей. Но существуют и другие данные, которые свидетельствуют о том, что внутренний конфликт и разнонаправленные внешние давления достаточно распространены. Примеры можно найти в американских исследованиях семьи, подобных книгам «Брак “синих воротничков”» Мирры Комаровски и «Миры боли» Лилиан Рубин, а также в британском исследовании школ для детей из рабочих семей, о котором говорилось выше. В книге Бетти Фридан «Мистика женственности», ставшей классикой либерального феминизма, также содержится исследование противоречий в американской буржуазной семье. Хотя институты производят впечатление внутренне непротиворечивых, более внимательный их анализ показывает: они производят это впечатление потому, что тратятся огромные усилия на то, чтобы скрыть конфликты интересов и выставить существующие институты как образцы гармонии и порядка. Это продемонстрировано на примере школ для детей из семей правящего класса в книге «Работа учителей» и в исследованиях отдельных семей, подобных исследованию семьи Принс, о котором шла речь в Главе 1.
Эти данные имеют большое значение для нашего понимания того, как институты формируют людей. Понятие социализация основано на идее интериоризации посредством разных механизмов, описанных в психологии обучения. Считается, что возникающая в результате этих процессов внутренняя структура личности воспроизводит или отражает характеристики агента социализации. Понятие моделирование, в процессе которого воспринимаются свойства агента социализации, как раз и заключает в себе этот смысл теории социализации.
Эта концепция совершенно перестает соответствовать требованиям общей теории формирования гендера, как только мы принимаем во внимание факты противоречий, свойственных описываемому ею процессу. Тем самым исключается возможность механической каузации: единственным механическим результатом противоречия может стать случайность и беспорядочность, но фактические данные его не поддерживают. Вместо этого вводятся две возможности, и обе указывают в направлении, отличном от того, которое задают представления о социализации. Одна из них – формирование психологических структур личности, качественно отличных от свойств института или среды. Это основа классического психоанализа. Другая – возможность конститутивного выбора в поле, которое открывается благодаря противоречию. Это основа экзистенциального психоанализа.
Популярность понятий социализации в академических исследованиях поддерживалась профессиональной слепотой социологов, не способных распознавать сложность личности, и нежеланием психологов распознавать параметр социальной власти. Обе группы исследователей ставили своей целью построить модель гармоничных отношений между поколениями, в которой нет места конфликту и насилию, и модель гармоничной психологической структуры, которую она порождает.
Представление о гендерной идентичности, которая составляет ядро фемининности и маскулинности, – это психологический двойник представления о половой роли, которую человек усваивает. На самом деле ее основанием, по-видимому, является акт признания себя личностью того типа, которую определяют традиционные образы фемининности и маскулинности. Поэтому некоторые исследователи, например Роберт Столлер, стремятся проследить истоки гендерной идентичности в первых годах жизни ребенка, когда ему начинают предъявляться определения мужественности и женственности. Аналогичным образом происхождение отклоняющейся гендерной идентичности в его исследованиях транссексуалов возводится к отклоняющимся семейным отношениям на ранних этапах жизни ребенка.
Представление об идентичности как о когерентном ядре личности или полового характера получило распространение в 1940-е и 1950-е годы благодаря работе Эрика Эриксона «Детство и общество» и школе в антропологии, которая связывала тип культуры с отдельными чертами человеческого характера (culture-and-personality school of anthropology). Отнюдь не случайно развитие этих направлений совпало с возникновением ролевой теории в социологии. Теория идентичности использовала психоаналитическую идею различных уровней, или слоев, личности, но на самом деле разрушила ее, отказавшись от идеи фундаментального конфликта между уровнями. Таким образом, поверхностные уровни личности стали более или менее прямым выражением этого ядра.
Исчерпывающая критика подобных моделей личности потребовала бы длинного отступления, поэтому я ограничусь коротким обзором основных пунктов. Гомогенная, или гармоническая, модель гендерной идентичности не может объяснить креативность и сопротивление. В этой модели формирование гендерных практик, отличающихся от обычных, рассматривается только как девиация, причиной которой является неадекватная или отклоняющаяся от нормы социализация. Такая гомогенная картина ядра не учитывает совсем или отодвигает на периферию то смешивание гендерных элементов, которое классический психоанализ трактует как нормальную бисексуальность и которое признается сейчас важным даже в анализе личности с помощью шкал (например, в феномене андрогинии). И она делает когнитивный акт – признание себя мужчиной или женщиной – центральным в структурировании эмоций и при этом не принимает во внимание социальное структурирование этого когнитивного акта (гендер включает социальные категории, предъявляемые ребенку в практиках взрослых) или ее зависимость от эмоциональных процессов, не являющихся когнитивно организованными (т. е. процессов, которые фрейдисты называют первичными).
Теория социализации, предполагающая механизм передачи [знаний и навыков] и гармоническую модель того, что получается на выходе, имела смысл только в той мере, в какой социальные исследователи были готовы абстрагироваться от таких факторов социальной жизни, как выбор и сила. Я согласна с Сартром и Лэнгом в том, что эти факторы являются основополагающими. Агенты (agencies) социализации оказывают отнюдь не механическое воздействие на личность ребенка в процессе его роста. Они привлекают ребенка к участию в социальной практике на заданных условиях. Это привлечение может быть и часто бывает принудительным, сопровождается сильным давлением, направленным на принятие этих условий, и отсутствием упоминания альтернатив. Это эмоциональное давление хорошо отражено в автобиографических материалах, собранных участниками американского антисексистского движения мужчин, таких как автобиографические работы Сеймура М. Миллера и Майкла Сильверстайна. Тем не менее дети могут отвергать навязанные им модели, или, если говорить точнее, могут начинать делать свои собственные шаги на почве гендера. Они могут отказаться от гетеросексуальности, хотя, как показывают автобиографии геев, для того чтобы у человека сформировалась позитивная установка на гомосексуальность, обычно требуется длительное время. Они могут начать смешивать элементы мужественности и женственности, например девочки могут увлечься видами спорта, участие в которых основано на соревновательности. Другой вариант альтернативного развития – разделение жизни на разные формы. Это происходит, например, в том случае, когда мальчик, оставаясь один, переодевается в женщину (dressing in drag). Ребенок может начать фантазировать о какой-то жизни, совершенно не похожей на его реальную жизнь, что, наверное, является, самым распространенным явлением.
Если бы социализация протекала так гладко и успешно, как предусматривается в теории социализации, то было бы трудно объяснить высокую распространенность насилия, которая исторически существовала в отношениях между взрослыми и детьми. Складывается впечатление, что этот уровень существенно снизился в основных капиталистических странах за последние сто лет, ставших, как и предсказывала Эллен Кей (Ellen Key), «веком ребенка». Тем не менее и в этих странах снижение уровня насилия было далеко не повсеместным. Согласно анкетному опросу, проведенному в 1969 году в Сиднее, более 70 % мальчиков-подростков в возрасте от 11 до 14 лет сообщили, что в этом году их пороли или стегали прямо в школе. Если вы понаблюдаете за покупателями супермаркетов, то сразу заметите, насколько часто до сих пор детей бьют.
Дисбаланс власти позволяет взрослым, если у них возникает такое намерение, оказывать на детей сильнейшее давление. Взрослые реагируют также на противоречие процесса социализации, и их реакция может принимать форму попыток упорядочить и направить этот процесс за счет создания жестких режимов для формирования характера и идеологического воздействия. Классический пример такого режима – ирландская иезуитская школа, описанная Джеймсом Джойсом в его романе «Портрет художника в юности». Во многих случаях жесткие режимы оказывают то воздействие, на которое рассчитывают воспитатели: из послушницы в монастыре получается монахиня, из учебного заведения выходит исследователь, мальчик вырастает и становится похожим на своего отца. Удивительно, что парадигма социализации оказывается в некоторых случаях адекватной. Тем не менее понятие усвоение роли является необоснованно мягким для описания того жесткого давления, которое оказывается на человека в процессе его воспитания в рамках монастыря, учебного заведения и семьи. И даже в этом случае реакция на процесс воспитания может отличаться от ожидаемой: вместо законопослушного чиновника и доброго католика мы получаем Джеймса Джойса.
Адекватное описание формирования гендера должно объяснить такое отступление от ожидаемого результата как нечто большее, чем редкое исключение или социальное отклонение. Это возможно только в том случае, если анализ удачной социализации осуществляется в терминах, которые позволяют нам понять и неудачную.
На основании вышесказанного можно сформулировать несколько критериев, которым должна соответствовать теория формирования гендера. Она должна учитывать социальные и личностные противоречия. Она должна учитывать власть и ее воздействие и при этом не превращать людей в автоматы; она должна объяснять мотивы послушания и согласия, например в случае, когда ребенок подчиняется родителям из-за потребности в родительской любви и ласке. Она должна распознавать различные уровни личности и при этом не сводить отношения между уровнями к утверждению, что один уровень просто выражает характеристики другого. И, наконец, самое важное качество теории, в каком-то смысле покрывающее остальные ее качества, – историзм: она должна рассматривать личность в терминах траектории – темпоральной и ситуационной – и идентифицировать постоянные исторические изменения социальных сил, влияющих на личностный рост.
Это довольно жесткие, но в то же время обоснованные критерии теоретичности. Я считаю, что только два подхода приближаются к тому, чтобы им соответствовать: классический и экзистенциальный психоанализ. О них мы и будем говорить в оставшейся части данной главы. По разным причинам оба этих подхода не вполне удовлетворяют нашим критериям. Мы рассмотрим эти причины и в следующей главе постараемся наметить пути изменения представлений о личности.
Классический психоанализ: динамичное бессознательное
Фрейд писал о сексуальности и гендере очень много. Я не ставлю своей целью приводить здесь краткий очерк или историю его идей или идей его последователей. Моя задача – в том, чтобы исследовать тот вклад, который внес сам Фрейд и его школа в социальную теорию гендера. Соответственно, я начну свой анализ не с эдипова комплекса и не с анализа фемининности и маскулинности, а с его общих теоретических рассуждений об отношениях между психическим и социальным.
В рассуждениях Фрейда на эту тему можно увидеть две линии. Одна состоит в широчайших и по преимуществу произвольных аналогиях между психической жизнью детей и невротиков, с одной стороны, и «дикарей», толп и социальных групп, с другой. Вторая, гораздо более глубокая, связана с социальным вытеснением сексуальности в европейской культуре. Эта линия анализа в 1908 году привела его к выдающейся психологической критике брака и двойного стандарта сексуальности для мужчин и женщин как институтов, основанных на подавлении женской сексуальности. Социальное давление, направленное на то, чтобы лишить женщину сексуального счастья, было важнейшей силой, которая обусловливала возникновение и развитие невроза. В своих более поздних сочинениях, которые венчаются работой «Неудовлетворенность культурой» (1930), Фрейд обобщает рассуждение о вытеснении и делает более сильный акцент на его исторической динамике.
Конфликт между культурой и природой является, конечно, традиционной темой западной мысли. Но Фрейд не просто развивает темы, заданные еще античной философией. Клинические методы психоанализа, в особенности понятие вытеснения, позволяют ему сформулировать эту проблему более точно, комплексно, а также развить ее в новом направлении. В своей книге «Неудовлетворенность культурой» он показывает «сходство между процессами в культуре и либидинальным развитием индивида», которое является не просто аналогией, но отношением: «цивилизация строится на отказе от влечения». Но отказ проецируется не на мифическое прошлое или философское будущее, как в «Общественном договоре» Руссо (и на самом деле в работе «Тотем и табу» самого Фрейда). Он действует в жизни каждого человека в процессе психосексуального развития и оказывает влияние на уровне бессознательного посредством механизма вытеснения. Невроз – это материальное, а не метафорическое следствие социального давления на личность, которого требует прогресс культуры. Структура личности взрослого человека формируется под воздействием этого давления, главным образом – через опыт общения маленького ребенка в семье.
Формирование супер-Эго как части психической организации личности само является социальным механизмом. Вот какое поразительное уподобление устанавливает Фрейд в уже упоминавшейся книге:
Таким образом, культура достигает господства над опасным желанием человека к проявлению агрессии посредством ее ослабления и посредством формирования внутренней способности контролировать ее, подобно тому как военный гарнизон контролирует ситуацию в побежденном городе.
Но если природа благодаря этому механизму становится отчасти социальной, то в силу этого имеет место и обратная тенденция: социальное вводится в сферу природы. Культура рассматривается не как что-то внешнее по отношению к событиям и процессам психической жизни – она рассматривается как их продукт и как их продолжение. Ее достижения репрезентируют сублимацию импульсов, которые, если бы не вытеснение, проявились бы в более грубой и кровавой форме. В этих более поздних и более сложных формулировках Фрейд перешел от концепции культуры как причины невроза к не очень ясно сформулированной, скорее подразумеваемой концепции, согласно которой культура – это продолжение невроза, часть той же самой структуры. В рамках этой концепции он развивает важное представление о том, что вытеснение имеет историческую динамику:
Этот конфликт [между Эросом и Танатосом] разгорается, как только перед человеком ставится задача сосуществования с другими. Пока это сообщество имеет форму семьи, конфликт заявляет о себе в эдиповом комплексе, в совести и первом чувстве вины. Вместе с попытками расширить это сообщество тот же конфликт продолжается в зависимых от прошлого формах, усиливается и ведет к дальнейшему росту чувства вины. Культура послушна эротическому побуждению, соединяющему людей во внутренне связуемую массу. Эта цель достигается лишь вместе с постоянным ростом чувства вины. То, что началось с отца, находит свое завершение в массе. Если культура представляет собой необходимый путь развития от семьи к человечеству, то с нею неразрывно связаны последствия врожденного ей конфликта – вечной распри любви и смерти. Из него произрастает чувство вины, достигающее иногда таких высот, что делается невыносимым для отдельного индивида.
Это рассуждение опять возвращается к проблеме несчастья и тем самым замыкает круг для самого автора, но в то же время служит отправной точкой для других аналитиков.
Таким образом, технические понятия психоанализа, развитые Фрейдом, развеивают традиционную антиномию природы и культуры. Он заменяет ее – совершенно неожиданно (и, очевидно, не понимая теоретической значимости этого хода) – представлением об историческом процессе. Этот процесс происходит одновременно на макросоциальном и индивидуальном уровнях: в нем как единое целое формируются как человеческие личности и их проблемы, так и коллективные социальные достижения.
Как заметил Маркузе, это представление позволяет социологизировать психоаналитические понятия. Эдипов комплекс может рассматриваться как продукт определенного исторического типа семьи. Само вытеснение не является абстрактным следствием человеческих отношений вообще, но принимает определенные форму и интенсивность в конкретных исторических контекстах. Это не означает, что психоанализ можно свести к социологии. Сведение психоанализа к социологии возможно не в большей мере, чем его сведение к биологии. Но понятие исторического процесса позволяет установить намного более сильную связь между социальным и бессознательным и теми теориями, которые, к примеру, просто отдавали такие психодинамические понятия, как идентификация, на откуп социологии общественного контроля. Тем самым создается предпосылка социально-критического применения психоанализа, который при этом уже не считается больше теорией вечного соперничества между влечением и реальностью.
На ранних этапах развития Фрейдовой теории ее социально-критический потенциал разрабатывал преимущественно Альфред Адлер, социалист, чьи оригинальные и плодотворные психоаналитические работы о власти, маскулинности, войне и мотивации в настоящее время практически забыты. (Позднее Адлер стал божком для небольшой сектантской группы, проповедовавшей лишенную критического начала «индивидуальную психологию», которая никак не поддерживала его ранние радикальные идеи. Весьма близкая судьба постигла социалистические работы Вильгельма Райха.) Адлер подчеркивал социальный характер формирования мотивов и критиковал упорные попытки Фрейда выводить их из биологии. У него было ясное представление о значимости властных отношений для социальной структуры, и он пытался разработать психологию власти, психоаналитическое объяснение реакции на отсутствие власти у ребенка и социальную незащищенность во взрослом состоянии. Самое интересное, что часть своей аргументации он строил на властных отношениях, связанных с гендером.
Возможно, под влиянием социалистического феминизма своего времени Адлер говорил, что фемининность в европейской культуре обесценена, и утверждал, что эта обесцененность сформировала психологические модели детства. Слабость детей по сравнению со взрослыми трактуется ими как фемининность, «инфантильные ценностные суждения», кристаллизующиеся вокруг культурной полярности маскулинного и фемининного. Подчинение и послушание, с одной стороны, и стремление к независимости, с другой, сосуществующие в жизни ребенка, служат предпосылкой противоречия между склонностью к фемининному и склонностью к маскулинному. Обычно это приводит к некоему компромиссу, и в случае напряженности две эти склонности могут находиться в состоянии баланса. Но компромисс достигается не всегда. Беспокойство и страх проявить слабость могут привести к гиперкомпенсации, проявляющейся в агрессии и компульсивности, которые Адлер выразил в своей знаменитой фразе «маскулинный протест» (который может проявляться людьми обоих полов). Он видел в таком протесте ключевую структуру невроза, но также усматривал в этом понятии мощный инструмент критики гегемонной маскулинности.
К этому [к неопределенности, которую дети испытывают в связи с сексуальностью] добавляется фундаментальное зло нашей культуры – избыточное преобладание маскулинности. Все дети, испытывающие сомнения в своей половой роли, без малейших колебаний преувеличивают те черты, которые они считают маскулинными.
Однако набросок критической психологии гендера, сделанный Адлером, не принес серьезных плодов. После разрыва между Адлером и Фрейдом, произошедшего в 1911 году, и после еще одной радикальной волны психоанализа в 1920-х годах, когда происходила дискуссия по поводу Фрейдовых теорий фемининности, психоанализ принял более консервативные черты. Интерес к психологии женщин со стороны отдельных аналитиков, таких как Карен Хорни, был направлен на социальные основания, на которые Адлер пытался опираться в своем анализе гендерных отношений. К 1940 – 1950-м годам в сочинениях Джона Боулби, Теодора Райка, Эрика Эриксона и их современников мейнстримный психоанализ превратился в мощную идеологическую поддержку патриархатной семьи и традиционных определений гендера. Последующая феминистская критика психоанализа была вполне обоснованной, хотя ее огонь в большинстве случаев был неправомерно обращен против самого Фрейда, а не против его интерпретаторов. Наглядный показатель политического сдвига – отношение к гомосексуальности. Фрейд упорно отказывался определять ее как болезнь и предостерегал от попыток лечить гомосексуальную ориентацию. К 1950-м годам психоаналитики начали спокойно определять гомосексуальность как патологию и стали заниматься ее лечением. Но никаких успехов в этом лечении они не добились.
Социальным измерением Фрейдовой концепции начали заниматься теоретики, не имевшие отношения к клиническому миру официального психоанализа. Поскольку большинство этих теоретиков были мужчины и лишь немногие из них практиковали анализ, вопрос о гендере выпал из поля зрения. Они сосредоточились на психологических основаниях капитализма.
В 1930 – 1940-х годах наибольший интерес вызывало формирование фашизма, происходившее в рамках либерального капитализма. Карл Мангейм, попытавшийся понять успех фашистских движений у народа, в своей работе «Человек и общество в эпоху преобразования» привнес психоаналитические аргументы в социологию. Вильгельм Райх в своей книге «Массовая психология фашизма» пошел по тому же пути, но с более левых позиций. Целая исследовательская программа, в которой предпринималась попытка сплавить психоанализ с обновленным марксизмом, была разработана Франкфуртской школой. В рамках этой программы были осуществлены такие публикации, как сборник «Исследования авторитета и семьи» под редакцией Хоркхаймера, «Боязнь свободы» Эрика Фромма и, наконец, самая известная из них – «Авторитарная личность» Адорно и другие. Эта работа, двигавшаяся в направлении к характерологии, незаметно привела к построению типологии маскулинности. Мак и Ларри, известные кейсы высокого и низкого уровня авторитарности, могут быть также интерпретированы как исследования формирования противоположных типов маскулинности.
Другую линию развития реализовал Герберт Маркузе, который воспользовался аргументом Фрейда, что с развитием культуры повышается уровень подавления (repression). В своей книге «Эрос и цивилизация» он утверждал, что отчасти это подавление является прибавочным подавлением (surplas repression), необходимым для поддержания классового эксплуататорского общества. Это подавление направлено главным образом на негенитальную сексуальность и тем самым служит сужению сферы спонтанного эротизма. В работе «Одномерный человек» Маркузе вернулся к своим прежним идеям, рассуждая о том, что современный развитый капитализм допускает контролируемое освобождение от подавления. Однако это происходит в формах, которые скорее стабилизируют социальный порядок, чем подрывают его. В результате происходит социально-репрессивная десублимация инстинктивных потребностей.
Обе эти линии рассуждения подчинены одной цели, которую я буду называть теорией встраивания (embedding). Эта цель состоит в объяснении того, как социальное движение, подобное фашизму, или социальная система, подобная развитому капитализму, может установить связи с бессознательными психическими процессами и тем самым получить массовую поддержку независимо от своей иррациональности и деструктивности.
Центральные понятия для теории встраивания – понятия смещения катексиса и конститутивной роли подавления. В большинстве приложений психоанализа к исследованию социальных процессов постулируется, что эмоции, первоначально сформировавшиеся в детстве и направленные на членов семьи, у взрослого человека смещаются на объекты или отношения в значительно более широком социальном мире. Энергия смещенных эмоций главным образом проистекает из блокирования исходных импульсов в процессе подавления, паттерн которого играет решающую роль в формировании характера взрослого человека. Те же самые принципиальные опыты формируют личность и порождают макросоциальные последствия путем отделения сознательного от бессознательного и определения конкретного содержания обоих этих уровней.
В 1970-х годах новое поколение теоретиков феминизма обратилось к психоанализу, чтобы построить часть критической теории гендера, и тогда их построения вылились главным образом в теорию встраивания. Социальной структурой, стабильность которой служила объектом критики, был патриархат, особенно в системе полового разделения труда. Удивительным феноменом, требовавшим объяснения, была поддержка женщинами – иногда активная – социальной организации, которая способствовала их угнетению. Поиск объяснения состоял отчасти в том, чтобы найти психические плюсы в социальных потерях, а отчасти – в выявлении посредством психоанализа форм адаптации к социальным императивам в форме мужской власти.
Логика аргументации Нэнси Чодороу в книге «Воспроизводство материнства» – несмотря на то, что некоторые ее детали заимствованы из психоаналитической школы объектных отношений (object-relations school), – почерпнута из трудов Фромма и Адорно. Результатом этого анализа является типология характеров, в данном случае фундаментальное различение женственности и мужественности. Эта типология используется для психодинамического объяснения принятия социальной структуры, в данном случае полового разделения труда в заботе о детях. Модели связи с матерью у девочек и мальчиков различаются, и поэтому девочки вырастают с менее четко определенными границами Эго и большей потребностью в эмоциональной завершенности в отношениях с другими людьми, тогда как мальчики вырастают с более четкими границами Эго и большей потребностью в сепарации. Женщины и хотят заботиться о других, и психологически более приспособлены для такой заботы, чем мужчины.
Джулиет Митчелл в своей книге «Психоанализ и феминизм» также анализирует структуру характеров, хотя в центре ее внимания оказываются реконструкция и коррекция понимания женственности у Фрейда. Предметная область социальной теории Митчелл существенно шире, чем у Чодороу, поскольку Митчелл интерпретирует лаканианский психоанализ в терминах теории идеологии, развитой Альтюссером, а патриархат – в терминах теории родства и культуры, разработанной Леви-Строссом. Однако по сравнению с концепцией Чодороу концепция Митчелл менее динамична.
Как и в большинстве структуралистских теорий, на которые опирается Митчелл, ее аргументация мало связана с историческими аспектами обсуждаемых проблем. Встраивание Митчелл понимает как размещение людей на тех позициях, которые уже предуготовлены им в структуре с заранее предопределенными характеристиками. Это весьма распространенная черта феминистской аргументации, базирующейся на лаканианской версии психоанализа, которую мы находим, например, у Люс Иригарэй. В работах Иригарэй, несмотря на всю их психологическую тонкость, присутствует типичный категориальный подход к анализу гендера. Отчасти это обусловлено структуралистским стилем, отчасти – тем, что они посвящены не разделению труда, а символическому аспекту социальных процессов. Патриархат, или закон отца, в сочинениях, принадлежащих к этому направлению, в меньшей степени подается как структура социальных отношений, чем как структура представления о мире, существующая в воображении человека.
История играет гораздо большую роль в самой сложной и оригинальной работе по феминистскому психоанализу – в книге Дороти Диннерстайн «Русалка и минотавр». В определенной степени это происходит вопреки ее собственной теории, поскольку она считает половое разделение труда эволюционной константой человеческого общества вплоть до настоящего времени. Книга Диннерстайн посвящена работе женщин как матерей, «женской монополии на заботу о детях в раннем возрасте», которую она считает основной детерминантой моделей эмоциональной жизни взрослых людей, поддерживающих патриархат. В своих объяснениях этой концепции она очень часто апеллирует к стандартному нормативному случаю.
Однако Диннерстайн отходит от этой формулы в целом ряде блестящих очерков эмоционального взаимодействия между людьми. В этих очерках она схватывает, как ни один другой социальный аналитик и лишь очень немногие писатели (например, Надин Гордимер, Патрик Уайт), амбивалентные отношения между мужчинами и женщинами и то, как впечатления детства замыкают взаимодействующих людей в стандартных моделях, которые они никогда не выбрали бы, если бы действовали рационально и осознанно. Диннерстайн нащупывает следы до-эдипова эмоциального отношения к матери в своих объяснениях сексуальности взрослых женщин, ненависти мужчин к женщинам, примирения женщин с исключением из сферы принятия решений в публичной сфере и, наконец, экологического кризиса современной цивилизации. В отличие от структуралистских трактовок психоанализа, подход Диннерстайн приводит к концепции исторической динамики и исторической оценки настоящего момента. Интереснейший фрагмент книги – ее последняя часть, где автор предлагает психодинамическое объяснение возникновения новых левых и нового феминизма в Соединенных Штатах.
Принципиальное отличие концепции Диннерстайн от структурализма – в том, что она делает акцент на рутинной практике: практике воспитания детей, с одной стороны, и практиках взаимодействия взрослых людей, с другой. Это позволяет ей рассматривать модели эмоциональных отношений как структурно укорененные, а не как структурно фиксированные, и центральную роль приписать эмоциональному противоречию, которое во фрейдистской традиции называется амбивалентностью. Этот подход позволяет ей увидеть развитие практики и ее историческую кумулятивность. Хабермас в одном из своих оптимистических высказываний рассуждает о способности формировать новые структуры как об «эволюционном процессе обучения» обществ. У Диннерстайн кумулятивность связана скорее с проблемами, имеющими всеобщий характер:
…превалирующая тенденция симбиоза между женщинами и мужчинами несет в себе какую-то обреченность… Этот симбиоз поддерживает постоянно возрастающую напряженность в обществе; он замыкает нас как вид в самоубийственной клетке существующей позиции относительно реалий, от которых зависит наше коллективное выживание.
Это высказывание означает, что мы достигли пределов аргументации, основанной на концепции встраивания: последствия встраивания грозят уничтожением социального порядка, который встроен в нашу систему отношений. Кроме того, мы стоим перед лицом двух теоретических трудностей. Во-первых, аргументация Диннерстайн основана на стандартном нормативном случае, хотя она убедительна в основном тогда, когда нормативный случай усложняется или автор вовсе от него отходит. Можно ли эти усложнения и примеры отхода от нормативного случая сделать более систематичными? Во-вторых, аргументация Диннерстайн, подобно аргументации Чодороу и Митчелл, предполагает практически прямое смещение аффекта с отдельных членов семьи, в которой протекает детство человека, на целые категории людей во взрослом состоянии. Особенно интересными примерами смещения являются недифференцированные способы использования категории женщина и в том, и в другом случае. Но это смещение не является настолько прямым, как стараются показать авторы психоаналитических исследований. Классическим примером невероятной трудности и сложности попыток юноши выстроить стабильную модель привязанности служит история Человека-волка у Фрейда. Как и в теоретических сочинениях о маскулинности и фемининности Фрейда, у Диннерстайн остается неясным, почему должно произойти смещение, какой вид деятельности или выбор растущего ребенка или взрослого в данном случае задействованы.
Теории встраивания показывают следствия формирования гендера; психоанализ показывает также карты путей, ведущих к этим следствиям. Их центром является эдипов комплекс, определяемый Фрейдом как «роковое сочетание любви к одному родителю и ненависти к другому родителю как к сопернику», которое возникает в процессе формирования эротической жизни ребенка – между четырьмя и шестью годами. В психиатрической работе Фрейда с конкретными случаями эдипов комплекс предстает как ядро невроза, и главным образом на основании этих данных он стал ключевым моментом в психоаналитических теориях развития человека. Фрейд считал, что он структурируется по-разному у мальчиков и у девочек. В качестве основания этой позиции он выдвигал различие ролей матери и отца в динамике семьи. В некоторых феминистских переоценках эдипова комплекса подчеркивалось властное измерение этого отношения (Файерстоун) или разделение труда (Чодороу, Диннерстайн), тогда как у самого Фрейда эти аспекты не различаются.
Различия в структурировании эдипального кризиса служат для Фрейда основанием для понимания фемининности и маскулинности. У девочек этот процесс сопровождается запутанным и неполным отказом от желания иметь пенис, которое в конце концов трансформируется в желание иметь ребенка и иметь отношения с мужчиной, способным этого ребенка дать. У мальчиков мать остается эротическим объектом, а катексис в конце концов переносится на других женщин; но желание подавляется страхом кастрации, которую может осуществить отец. Страх провоцирует идентификацию с отцом, интернализацию запретов и формирование сильного супер-Эго. Ни один из этих процессов не способствует формированию супер-Эго у женщин. Описанные сценарии – это, так сказать, стандартные варианты развития. Но эти сценарии не всегда имеют место и зачастую идут по «неправильному» пути. Далее, при более внимательном анализе оказывается, что эти модели несут в себе следы противоположных тенденций. Завершенный (complete) эдипов комплекс, утверждал Фрейд, включает амбивалентные чувства желания и ненависти по отношению к обоим родителям.
Наиболее существенная модификация этой концепции в рамках психоаналитической традиции связана с бо́льшим вниманием к доэдипальному периоду. Начало этой модификации было положено самим Фрейдом. В истории Человека-волка, его наиболее подробном анализе проблемы маскулинности, Фрейд отмечает, что в результате кризиса в отношениях мальчика с отцом стремление к женскому в отношениях с отцом было подавлено из-за страха кастрации: «Итак, явный протест мужественности!» Эта аргументация, очевидно, предполагает допущение доэдипальной маскулинности, которая была столь важна для маленького мальчика, что он прибегнул к подавлению сильнейшей привязанности в его половой жизни. Фрейд не оставил разъяснений природы этой ранней нарциссической маскулинности, но очевидно, что она не может быть отождествлена с активностью в оппозиции активность/пассивность, которой заражена дискуссия по вопросам гендера в психоанализе, включая более ранние сочинения Фрейда. Возможно, что она не особенно связана и с выбором сексуального объекта, и прилагательное нарциссический подходит здесь как нельзя лучше. В данном случае трудно избежать вывода о том, что речь здесь идет о культурной ценности, приписываемой мужскому в патриархатном обществе, и что она является важнейшей пресуппозицией классического эдипова комплекса. В этом контексте кажется оправданной та важнейшая символическая ценность, которая приписывается фаллосу во французской аналитической традиции.
Важность доэдипальной стадии отмечают и Чодороу, и Диннерстайн. Чодороу в своей книге говорит об эдипально окрашенных реакциях матерей на вопросы маленьких сыновей, которые толкают последних по направлению к эдипову комплексу, тогда как более тесная идентификация матерей с их маленькими дочерями ведет к более проницаемым границам самости. И Чодороу, и Диннерстайн подчеркивают половое разделение труда как решающее условие подобных доэдипальных состояний. Это означает, что психоаналитические стадии [развития] могут быть интерпретированы в терминах структур, определенных в Главе 5. Эти структуры взаимодействуют друг с другом по-разному на разных этапах развития ребенка. По мере его развития изменяется также доминирующая форма взаимодействия, влияющая на эмоциональную жизнь ребенка.
Если это так, то мы можем сделать вывод, что эмоциональные дилеммы, возникающие в связи со столкновением с властью в эдипальный период, зависят от результатов более раннего взаимодействия катексиса и разделения труда.
Психоаналитическая теория нормативного стандартного случая может быть подвергнута социологической ревизии с учетом этого вывода. Но данный анализ все же не объясняет того, что оставил необъясненным сам Фрейд, а именно насколько стандартным является данный стандартный случай. Длительный спор относительно культурной универсальности эдипова комплекса оказался не слишком продуктивным в плане прояснения этого вопроса. Те участники спора, которые стояли на стороне Фрейда, обычно считали само собой разумеющимся, что Эдип относится к обычному обиходу европейских семей, и обсуждали, присутствует ли он в примитивных культурах. Не способствует разрешению этого вопроса и честное признание Диннерстайн в том, что ни один из пяти человек, с которыми она состоит в близких отношениях, даже отдаленно не соответствует «коллективным портретам нормальной маскулинности и фемининности», изображенным в ее книге.
Корни этих сложностей связаны с унитарными концепциями гендера, которые обсуждались в начале Главы 8. Эти концепции исходят из допущения, что системный характер гендера и сексуальных отношений требует одной главной модели личности плюс девиации. Во второй части Главы 8 содержатся рассуждения, которые помогают понять значение эдипова комплекса. В процессе взросления формируется не единственная модель эмоционального развития ребенка, и эти разные модели формируются в связи друг с другом.
Фрейду удалось выделить и проанализировать одну из важных моделей психосексуального развития детей в европейских семьях. Если говорить о маскулинности, то вполне вероятно, что в социальном контексте венской верхушки среднего класса это была главная (hegemonic) модель. Некоторые из его описаний фемининности свидетельствуют о формировании модели утрированной фемининности, о которой шла речь в Главе 8, хотя неоднозначность и сомнения в его определениях фемининности свидетельствуют, что определение модели фемининности показалось ему более сложной задачей. Это положение дел согласуется с тезисом об отсутствии гегемонной фемининности в патриархатном обществе.
Главное здесь то, что ни одна модель развития не может считаться универсальной даже в пределах конкретного социального контекста, изучавшегося Фрейдом. В исследованиях, проводившихся в других социальных контекстах, например в исследованиях Анне Парсонс в Южной Италии, были выявлены другие ядерные комплексы, и этот результат должен апробироваться как на материале одной культуры, так и в сравнительно-культурном плане. Эдипальная драма развивается в определенных ситуациях и зависит от конкретных контекстов. Этот процесс не только в детстве протекает самыми разными путями; эти пути могут меняться и меняются по мере исторического изменения гендерных отношений. Предположение Эриксона, что в ХХ веке ядро невротического конфликта изменилось (сначала оно касалось сексуальности, а теперь связано с идентичностью), – полезно, хотя, на мой взгляд, и страдает чрезмерно высоким уровнем обобщения. Хорошо известное сейчас исследование по истории семьи, проведенное Филиппом Арьесом, а также исследования других специалистов свидетельствуют о еще более растянутых во времени изменениях в психодинамике развития ребенка.
В этом свете формулировки фемининности и маскулинности, данные такими психоаналитиками-диссидентами, как Адлер и Юнг, видятся в новом свете. Вместо того чтобы рассматривать их как замену Фрейдовой теории эдипова комплекса (именно так и мыслили свои концепции Адлер и Юнг), мы можем рассматривать их как объяснения альтернативных путей психосексуального развития, ставшие возможными благодаря исследовательскому методу, общему для всех школ психоанализа, а именно реконструкции истории клинического случая. Эти альтернативы включают: понятие компульсивного мужского протеста Адлера, о котором мы уже говорили выше; близкое к нему представление Юнга о сильной авторитарной мужской личности (persona), основанное на подавлении слабости и зависимости, которое сосуществует с подсознательной anima; модели авторитарного характера, разработанные Франкфуртской школой. Все эти понятия могут быть объединены как элементы психоанализа исторически сформировавшихся видов маскулинности. В книге «Авторитарная личность» содержится набросок портрета демократической личности и социально-политических условий сопротивления фашизму, положено начало рассмотрению исключительно сложной проблемы отношений между упомянутыми в ней разными видами социальной динамики.
Вот каково, на мой взгляд, состояние разработанности этой проблемы на данный момент. Очевидно, что следующим шагом должно стать эмпирическое исследование путей развития и связи между собой психодинамических моделей, характерных для разных социальных сред. Методы подобного исследования не могут быть выработаны без тщательного изучения идеи историй жизни (см. об этом ниже в этой и следующей главах). Прежде чем мы перейдем к этой идее, обратимся к понятиям, которые являются общими для всех школ классического психоанализа, а именно к понятиям вытеснения и подсознательного.
Согласно исходной и наиболее влиятельной Фрейдовой интерпретации, вытеснение относится к либидо, к эротическим импульсам, и, таким образом, вся теория формирования личности основывается на анализе либидинального развития. Как указывает Митчелл, это положение концепции Фрейда оказалось наиболее сложным для тех, кто занимался ревизией его концепции, и потому его чаще всего отбрасывали вместе с теорией детской сексуальности. За небольшими исключениями, теория либидо сохранилась только у представителей самой ортодоксальной школы психоанализа. Надо отметить, что постоянно растущий социально-политический консерватизм этой школы сводит на нет ее критический потенциал.
Попытка восстановить эротическое измерение и критический пафос, заключенный в теории вытеснения, находится в центре внимания работ, написанных в духе радикального пересмотра психоанализа. Авторы этих работ видят во Фрейде больше теоретика освобождения, чем теоретика встраивания. Норманн Браун в своей книге «Жизнь против смерти», Маркузе в своих сочинениях «Эрос и цивилизация» и «Эссе об освобождении», Раймут Райхе в работе «Сексуальность и классовая борьба» разрабатывают варианты психоанализа, в которых практически игнорируется гендер. Но те же самые темы обсуждались и применительно к освобождению женщин у Дороти Диннерстайн, и применительно к освобождению геев у Денниса Альтмана в работе «Гомосексуал: угнетение и освобождение», и у Марио Мьели в работе «Гомосексуальность и освобождение».
Итак, понятие вытеснения указывает на эротическое измерение освобождения, хотя оно не характеризует его исчерпывающим образом. Все работы, упомянутые выше, выходят за пределы психоаналитической схемы, чтобы охарактеризовать процесс освобождения. Сугубо психическое освобождение трудно поддерживать. Терапевтические цели самого Фрейда были намеренно ограниченными в силу того, что он принимал существовавшие в его времена социальный порядок и структуру семьи.
Если модели фемининности и маскулинности формируются как модели вытеснения, то перестройка гендера должна включать трансформацию эротической привязанности и самовыражения. Мьели подходит к этому вопросу оптимистично и экспансивно, в духе раннего этапа движения за освобождение геев. Диннерстайн же относится к перспективам проекта сексуальной свободы довольно скептически, хотя считает его главным с точки зрения выживания человечества. В феминизме сформировалась важная позиция, согласно которой перспективным шагом является отказ женщин от традиционных привязанностей и перенос их эмоциональной энергии с мужчин на других женщин. Хотя очевидно, что любая из упомянутых стратегий – это вопрос отдаленного будущего, политический опыт последних двадцати лет подтверждает психоаналитическую теорию по крайней мере в двух аспектах. Модели эротической привязанности оказались глубоко укорененными и плохо поддающимися изменению. Попытка их изменения приводит к сильным и сложным формам сопротивления как на личностном, так и на политическом уровне.
Понятие вытеснения является ключевым с точки зрения основной проблемы, которую привносит психоанализ в понятие полового характера, поскольку вытеснение формирует бессознательное. Концепции полового характера, обсуждавшиеся в Главе 8, несмотря на различия, исходят из одной общей посылки, а именно что личность гомогенна. При гендерном шкалировании эта посылка выражается в требовании статистической непротиворечивости данных, в гуманистической психологии – в понятии ядра гендерной идентичности и т. д.
Классический психоанализ существенно подрывает эту посылку, и в этом состоит его важнейшее значение для анализа гендера. Понятие первичного процесса и Id и вторичного процесса и Ego; идея бессознательных импульсов, которые не могут быть напрямую выражены на сознательном уровне; представление о сне или симптоме как сгущении; структурная модель личности (Id, Ego, super-Ego) – все эти понятия отразили попытки Фрейда сформулировать идею о том, что вытеснение маркирует качественно разные части человеческой души (psyche). Эти части не только противоречат друг другу, но они и должны противоречить друг другу. Само вытеснение является механизмом установления противоречия. Нам нет необходимости соглашаться с конкретными формулировками Фрейда, чтобы оценить значимость этой идеи. Ее следствием является то, что фемининность и маскулинность обычно внутренне расколоты и напряжены. Если представить их с помощью статичной модели, то они будут состоять из слоев. (Чтобы скорректировать это представление, необходимо принять во внимание, что отношения между слоями не менее важны, чем их внутреннее содержание, и что слои могут перемешиваться между собой по мере того, как человек движется по своему жизненному пути.)
Все эти представления могут быть приняты безотносительно к теории либидо, которую Фрейд положил в их основание. На самом деле наиболее наглядно эти представления были приложены к гендеру не самим Фрейдом, а Юнгом в его эссе «Анима и Анимус». В этом эссе Юнг высказывает такую мысль: половой характер принципиально многослоен в том смысле, что публичное лицо женственности и мужественности, соответствующее общепринятой социальной роли, всегда конструируется путем вытеснения его противоположности. Своего рода бессознательная личность (анима для мужчин и анимус для женщин) развивается как негатив социально одобряемой личности, и их несовместимые требования лежат в основании многих мучительных поворотов в эмоциональной динамике браков.
Многослойные структуры можно разглядеть и во многих случаях, описанных самим Фрейдом. Классический пример такой структуры – случай Человека-волка. В своем описании этого случая Фрейд последовательно снимает слой за слоем: сдерживаемую взрослую гетеросексуальность, промискуитетную, но эмоционально поверхностную подростковую гетеросексуальность, пассивную и высшей степени амбивалентную гомосексуальную привязанность к отцу и, наконец, доэдипальную нарциссическую маскулинность, которая уже была упомянута выше. Рассуждения Диннерстайн также связаны с идеей многослойности, с доэдипальными привязанностями как скрытыми детерминантами наиболее сложных эмоциональных отношений взрослых людей.
Аргументация Юнга драматизирует наиболее проблемный аспект того, что фемининность и маскулинность могут сосуществовать в характере одного человека. Фрейд предпринимал неустанные попытки справиться с этой проблемой, обращаясь то к понятию бисексуальности, то к категориям активности/пассивности и проч. Его не особенно удовлетворяли эти варианты ее решения, и мы также не должны быть ими удовлетворены. Анализ Юнга на самом деле предпочтительнее, так как не построен на редукции. Исходным моментом для него выступает скорее социальная роль, а не биология, однако сам анализ достаточно схематичен, чтобы, опираясь на него, можно было существенно продвинуться дальше.
Эмпирические данные, говорящие в пользу многослойности, выглядят вполне убедительными и потому требуют рассмотрения напряженностей между разными слоями или тенденциями в рамках одной личности как конститутивного фактора гендерных отношений. Тем не менее теоретические конструкции этого фактора исключительно хрупки. Они подвержены любой критике понятий вытеснения и бессознательного.
В этом контексте представляются важными два критических замечания. Одно из них сформулировал Сартр, и связано оно с объяснением сознания и мотивации (см. следующий раздел настоящей главы). Другое основывается на политической по своей сущности критике понятия бессознательного. Наиболее наглядная формулировка этой критики содержится в коллективном труде «Политика сексуальности при капитализме», созданном радикальной лондонской группой «Красный Коллектив» в начале 1970-х годов. Авторы этого труда утверждают: то, что Фрейд считал проявлениями бессознательного, на самом деле является проявлениями власти – как классовой, так и патриархатной, – а причины этих проявлений остаются невидимыми до тех пор, пока эти структуры не начинают оспариваться в процессе политической практики. Психоанализ – это эманация истеблишмента, а понятие бессознательного – это мистификация, оправдывающая доминирование терапевтической ситуации самим терапевтом.
«Красный Коллектив» совершенно правильно указывает на социальные практики, в процессе которых формируются психологические понятия. Эта книга интересна теоретически и по-своему трогательна, так как свидетельствует о попытках создавшей ее группы прорабатывать (work through) личностную политику сексуальных отношений. Критика авторов книги, направленная против представления о бессознательном, адекватна постольку, поскольку бессознательное мыслится как место, где совершаются некие таинственные вещи, понятные только специалисту. Фрейд несет за подобную интерпретацию определенную долю ответственности, так как, говоря о бессознательном, он очень часто обращался к пространственным метафорам.
Однако по своему существу понятие Фрейда было процессуальным, основанным на диалектике импульса, вытеснения и символизации. Более того, оно было стратегическим, так как его формирование было связано с практиками трансформации. Согласно монотонно-пространным рассуждениям самого Фрейда, он не был первооткрывателем понятия бессознательного. Это сделали задолго до него поэты и философы. Просто он оказался первым, кто предпринял какие-то попытки работать с бессознательным, т. е. воздействовать на него с помощью специальных методов терапии в случаях психического неблагополучия. Вся Фрейдова теория выросла из его попыток изменить жизнь своих пациентов. Понятия вытеснения и бессознательного говорят как о проблемах, так и о возможностях, которые возникали в его практике. И именно в этом их фундаментальное значение для других практик гендерной политики.
Структуралистские и постструктуралистские интерпретации Фрейда неправильны именно в той мере, в какой они отделяют эти понятия от их практического контекста. Подобное отделение – главная причина пессимизма, к которому ведут эти интерпретации. Чтобы привести к другому результату, эти аналитические понятия должны быть вновь соединены с практикой. «Красный Коллектив» совершенно справедливо указывает, что это соединение должно осуществляться на социальных основаниях, отличных от отношений между пациентом и врачом. Медицинская модель психоанализа оказалась пригодной для использования в обычной медицине и превратилась в политику адаптации и ненасильственного социального контроля.
Экзистенциальный психоанализ: личность как проект
Критики Фрейда давно говорят о том, что теория Фрейда исходит из слишком механистичного представления о личности и слишком узкого взгляда на человеческие возможности. Одним из первых, кто высказал это критическое замечание, был Адлер, хотя в своей критике он не пошел дальше этого самого общего замечания. Гораздо более радикальной была критика, развитая Жан-Полем Сартром в его книге «Бытие и ничто» и примененная к теории гендера Симоной де Бовуар в ее трактате «Второй пол». Сначала предметом дискуссии была теория либидо, а потом стало обсуждаться понятие бессознательного.
Проблема эмпирического психоанализа – так Сартр называл концепцию Фрейда – состоит в том, что Фрейд считает необходимой структурой личности то, что должно считаться результатом выбора. Представление, что психическая жизнь детерминируется либидо, – возможный, но не единственный подход к человеческому существованию. Человек может выбрать форму существования, детерминированную либидо, но это не может быть его единственной возможностью выбора. Человек формирует свою личность сам в процессе принятия решений, которые помогают ему преодолевать проблемы, возникающие при конкретных жизненных обстоятельствах. Подобный подход весьма далек от простодушного волюнтаризма психологии личностного роста, которая была популярной в 1970-х годах. Для Сартра способность выбирать означает также способность брать на себя ответственность. Он выразил эту мысль в своей знаменитой фразе «мы обречены на свободу». Акт выбора также означает факт приверженности какому-то делу и взятие на себя обязательств. Мы вовлечены в данное дело, и то, что уже было сделано, нельзя отменить. Совершить какой-то выбор означает сделать шаг в будущее, определяемое последствиями этого выбора.
Человек проектирует свое будущее как личности посредством своих выборов, путем отрицания и преодоления обстоятельств, с которыми он сталкивается на момент начала своего действия. Личность формируется как проект реализации себя каким-то конкретным образом. Этот проект, разумеется, предполагает намерение, но он включает в себя нечто большее, чем понятие целеполагающего поведения. Этот проект, если использовать термин, который позднее ввел чешский философ Карел Косик, является онтоформативным, т. е. конституирующим социальную реальность. Сам процесс проявляется как сложная унификация, постоянное установление отношений между действиями, которые не имеют причины (поскольку они всегда – результат выбора), но при этом являются осмысленными относительно друг друга. Декодирование этого процесса можно произвести посредством реконструкции истории жизни, которая связывает недавние части траектории с исходными, конститутивными выборами. Это декодирование и есть экзистенциальный психоанализ. Сам Сартр произвел такую реконструкцию только в форме литературных биографий, например, Жене и Флобера. Сейчас мы располагаем корпусом конкретных случаев, которые воссоздали два британских психиатра, испытавшие влияние Сартра, – Р.Д. Лэнг и Аарон Эстерсон; они показывают, как подобный подход может применяться в условиях клиники.
Одним из наиболее впечатляющих результатов размышлений Сартра, с учетом отсутствия у него опыта клинической работы, был тот, что он интуитивно согласился с Фрейдом, который настаивал на трудности самопознания. Понятие бессознательного выстраивалось вокруг практической проблемы, состоявшей в том, что некоторые важнейшие факты, относящиеся к личности, не были доступны на сознательном уровне. Сартр яростно отрицает метафору отделов психики и понятия системы психических процессов, о которых мы не знаем. С его точки зрения, процесс выбора и трансценденции, т. е. того, что является специфически человеческим в жизни человека, является необходимо осознанным. Но отсюда не следует, что все, что касается личности, является непосредственно доступным. Т. е. можно говорить о тайне: о «тайне среди бела дня». Человеческое самосознание может иметь разные структуры. Неотрефлексированная структура бытия-для-себя кардинально отлична от знания себя в связи со структурой бытия-для-других. Последняя может быть достигнута с большим трудом, как показывает практика психоанализа. Но ее достижение в определенном смысле как раз и является психоаналитическим лечением, знаменитым лечением разговором. Психоанализ не является процессом осознания того материала, который всегда был аспектом сознания. Скорее он становится вопросом достижения знания что человек есть, а не вопросом просто бытия тем, что человек есть.
Это рассуждение порождает совершенно иной образ катексиса. Гидравлическая модель либидо, построенная Фрейдом, предполагает, что поток аффекта в одном месте движется, в другом – наталкивается на препятствие, в третьем – прорывается. Согласно интерпретации Сартра, катексис – это своего рода обязательство, вбрасывание себя в конкретное эмоциональное отношение. Кандалы привязанности, жесткость катексиса, обусловленного безответной любовью, – это факт нашей эмоциональной жизни не потому, что мы не можем выбрать другие привязанности, а потому, что мы не можем избежать последствий предыдущих привязанностей. Эмоциональная преданность любой степени структурирует не только наши социальные взаимодействия, но и наши фантазии о жизни, наши представления о себе, наши надежды и упования. Человек может отключиться от них только такой ценой, которая невыносима для многих людей, такой ценой, которая оставляет пустоту в каждой сфере нашей жизни. Мы знаем, как чувствуют себя люди, которым пришлось испытать подобный опыт против своей воли: тот человек, кого оставил возлюбленный или возлюбленная, тот, кто лишился кого-то из своих близких. Мало кто добровольно выбрал бы себе такую судьбу.
Существуют разные способы отрицания свободы и отказа от ответственности, которые дают экзистенциальному психоанализу арсенал понятий для анализа ригидности социального взаимодействия. Например, де Бовуар связывает высокую ценность пениса в культуре маскулинности с практически универсальной тенденцией отчуждения:
Испытывая тревогу за свою свободу, субъект принимается искать себя в вещах, что́ есть один из способов бегства от себя… это первое искушение неподлинного бытия. Пенис как нельзя больше пригоден, чтобы играть для маленького мальчика роль «двойника».
Из «воплощения трансценденции в фаллосе» вытекает, причем вполне естественно, страх кастрации характерный для эдипова комплекса. В данном случае психоаналитическая теория гендера оказывается особым случаем. Эта теория, как убедительно показывает де Бовуар, принимает в качестве предпосылки конкретное множество социальных и исторических условий, которые сама теория объяснить не может.
Сартровская трактовка ситуаций дурной веры, когда люди отказываются от ответственности за свои действия и при этом утверждают, что их решения были вызваны внешними силами, устанавливает совершенно иную связь с теорией Фрейда. Понятия либидинальной детерминации и бессознательного создают для пациентов психоаналитика страшное искушение: объяснять свои поступки воздействием неконтролируемых психических сил. Томас Сас в своей книге «Миф о психическом заболевании» рассматривает данную ситуацию с другой точки зрения: он говорит о неявном соглашении между пациентом, его семьей и врачом. Истерический симптом – это требование сочувствия, заботы и симпатии со стороны больного, которое высказывает человек, не решающийся открыто заявить, что является невыносимым в его жизни или межличностных отношениях. Многослойность полового характера проявляется в форме дурной веры, или отказа от ответственности за свое поведение в сфере гендерной политики.
Из экзистенциалистской аргументации не следует, что мир, описанный в классическом психоанализе, не существует. Он реален, но реален как мир отчуждения. Его смутность и затемненность – это мрак эскапизма и непринятия. Но всегда можно выйти за его пределы, как показывает де Бовуар:
Психоаналитик рисует нам девочку и девушку побуждаемой идентифицировать себя с отцом и с матерью, разрывающейся между «мужеподобными» и «женскими» тенденциями; мы же считаем, что она колеблется между предлагаемой ей ролью объекта, Другого, и требованием собственной свободы.
Понятие сексуального освобождения, если оно вообще может быть сформулировано, связано не с высвобождением врожденной эротичности, а с отбрасыванием оков отчуждения (включая оковы эротизма) и реализацией врожденного чувства свободы.
Сартр представляет экзистенциальный психоанализ как декодирование способа бытия, направленное на поиск исходных, формирующих человека выборов. Например, в своем исследовании Жене он прослеживает выборы Жене, сделанные им в детстве и связанные с тем, что его приемные родители относились к нему как к вору. Подобная процедура анализа чревата опасностью гомогенизации личности, подобно той, которой чреваты и нарисованные де Бовуар картины «путей неподлинного бегства, открытых женщинам», положенные ею в основание типологии характеров, обсуждавшейся в Главе 8. Эта опасность состоит в том, что интеллигибельность жизни будет приписываться только ее гармоничным формам, т. е. тем ее частям, которые хорошо сочетаются друг с другом. Но Фрейдова идея о том, что интеллигибельность жизни лежит в ее противоречиях, слишком ценна, чтобы мы могли ее отбросить.
Однако формулировку этой проблемы можно скорректировать. Ни в книге «Бытие и ничто», ни в Сартровой последующей переработке экзистенциального психоанализа нет ничего близкого прогрессивно-регрессивному методу, о котором он пишет в «Вопросе о методе» и который требует того, чтобы формирующие личность выборы были всегда сингулярны или всегда согласованы друг с другом. Лэнг и Эстерсон не увидели практических приложений этого допущения. Например, Лэнг в исследовании случая необычного студента, которого он называет Дэвид (см. его книгу «Разделенное Я»), показывает противоречие в стоящем перед Дэвидом выборе: он должен стать либо своей умершей матерью, либо мужчиной.
Дэвида привело к психозу то обстоятельство, что два эти выбора, или обязательства, влекли несовместимые между собой последствия. Выбор «стать мужчиной» привел бы его к страху перед женственностью и ненавистью по отношению к ней и тем самым – к страху и ненависти, направленным против «женщины, которая была внутри него и, казалось, всегда хотела показаться наружу». Он мог бы не бояться этой фемининности, если бы маскулинность, характерная для его среды, была организована иначе. Описанная Лэнгом история случая содержит некоторые детали, позволяющие говорить об исключительно традиционной маскулинности его отца, по крайней мере в том, что касается разделения домашнего труда. Однако представленных деталей все-таки недостаточно, чтобы судить об этом наверняка.
Этот случай свидетельствует о различии между гегемонной маскулинностью и формами маскулинности, которые являются гетеросексуальными, но напрямую не связаны с доминированием, – условно говоря, традиционными маскулинностями. В обеих формах маскулинности заложено притязание на власть, при этом в первом случае считается, что власть принадлежит мужчине в любой ситуации, а во втором случае – что нет. Традиционная маскулинность – это в определенном смысле гегемонная маскулинность, происходящая от дурной веры. Мужчины могут получать удовольствие от патриархатной власти, но при этом воспринимать ее так, как будто она была получена ими в результате воздействия внешних факторов, т. е. дана им от природы, в силу традиции или самими женщинами, а не посредством активного подавления женщин в разных областях жизни. Они не склонны брать на себя ответственность за те действия, благодаря которым обрели свою власть. Отсюда проистекает их иногда смущенное восхищение героями гегемонной маскулинности: футболистами, летчиками, домашними тиранами, теми, кто нападает на гомосексуалов, – т. е. теми, кто берет на себя ответственность за свои действия по утверждению власти.
Притязание на маскулинность встраивает тем самым социальную структуру в половой характер, но смысл этого встраивания практически противоположен встраиванию, осуществляемому в психоаналитической социологии. Властные отношения в обществе становятся принципом, формирующим динамику личности, посредством восприятия их как собственного проекта этой личности, независимо от того, является ли он осознанным или нет. На социальном уровне результатом этого процесса является не стабилизация общественного порядка, а то, что может быть названо коллективным проектом угнетения. Подчинение женщин и маргинализация гомосексуалов или женственных мужчин поддерживаются отнюдь не случайно и не путем механического воспроизводства социальной системы, а путем обязательств, заложенных в традиционной и гегемонной маскулинности и в стратегиях, используемых для их реализации.
Представление о коллективном проекте понять трудно, если не прибегнуть к такому простому понятию, как заговор. Разумеется, между мужчинами существуют своего рода заговоры. Например, можно говорить о скрытом соглашении мужчин против женщин, в соответствии с которым женщины исключены из большинства властных позиций в бизнесе и политике. Существуют также преднамеренные отдельные акции мужчин, нацеленные на защиту мужских привилегий. Скажем, занимающий высокую должность мужчина может препятствовать усилиям женщины-феминистки, желающей получить конкретную работу в правительстве. Такие ситуации возникают довольно часто и хорошо известны инсайдерам. Но как следует из наших рассуждений в Части II, подобные ситуации нельзя относить к структуре патриархатной власти, так как они также основаны на институционализации. Коллективный проект подавления женщин материализуется не только в индивидуальных действиях, но и в построении, поддержании и защите институционального порядка, порождающего неравенства в безличностной форме.
Попытка самого Сартра проделать этот анализ применительно к классовой динамике показывает невероятную сложность проблемы, и я не намерена повторять его попытку в этой книге. Мне хотелось бы здесь, во-первых, зафиксировать концептуальную важность вопроса, а во-вторых, тот факт, что в этой сфере наблюдаются некоторые практические подвижки. Так, Аарон Эстерсон в исследовании кейса и в теоретических формулировках, содержащихся в его работе «Листья весны», показывает диалектическую интеллигибельность коллективной практики в семье. Синтия Кокберн в своей работе «Братья», хотя и не обращается к психоаналитической парадигме, приводит очень наглядные примеры некоторых структур коллективного проекта гендерной политики на рабочем месте.
Представление о коллективном проекте, подобно представлению об индивидуальном проекте, предполагает и свободу, и ответственность. Как минимум оно предполагает свободу участвовать в этом проекте или не участвовать в нем, а также ответственность за сделанный выбор. Именно поэтому принятие феминизма для мужчин оказалось непростым делом. Согласившись с феминистской критикой патриархатного порядка, они начинали чувствовать глубокую вину и испытывать желание ее искупить. Отсюда утрированный феминизм («effeminist tendency»), который иногда встречается у мужчин, вовлеченных в антисексистскую политику. Какой бы трогательной ни была эта позиция, она столь же неаутентична, сколь и маскулинистское отрицание фактов неравноправия. Я не должен брать на себя ответственность за поступки, совершаемые или совершавшиеся в прошлом другими взрослыми людьми. Я должен нести ответственность за свои поступки и их последствия. Все мои поступки и аргументация, содержащаяся в этой книге, показывают, как мои поступки связаны с поступками других людей и либо поддерживают, либо подрывают коллективный проект подчинения женщин. Но брать на себя ответственность за поступки других людей и при этом чувствовать себя виноватым в этих поступках, а также в коллективном проекте в целом – не только деструктивно для психики индивида, но и парализует его участие в антидискриминационной политике. Подобная установка за последнее десятилетие не породила ни одной практически полезной формы политики.
Надежду на лучшее внушает то, что мужчин и женщин часто связывают отношения любви. Это – проект в строгом смысле слова, включающий преданность друг другу, т. е. такое отношение, на котором строится практика. Преданность принципиально важна, так как она способствует разветвлению и развитию отношений на протяжении истории жизни, часто изменяя исходные отношения весьма глубоко.
Обычно считается, что любовь несовместима с ненавистью или угнетением. В этом кроется причина того, что некоторые женщины, испытывающие любовь к мужчинам и любовь к себе со стороны мужчин, отрицают феминизм и воспринимают его как концепцию, отвергающую или не признающую факт любви вопреки страстным текстам гетеросексуальных феминисток, таких как Шейла Роуботам, Дороти Диннерстайн и Барбара Зихтерман. На самом же деле любовь – это проект, который может переплетаться с проектом угнетения. Психоаналитики показали важность амбивалентности, сосуществование сильных и при этом противоположных чувств по отношению к одному и тому же объекту. Шуламит Файерстоун проанализировала романтическую любовь как искаженную (corrupted) версию любви, возникающую между неравными по своему статусу людьми. Это спорное соображение, но существуют и другие способы связи между гетеросексуальной привязанностью и подчинением. Де Бовуар и Диннерстайн анализируют довольно детально, каким образом любящие женщины интегрируются в проекты любимых ими мужчин как важный механизм поддержки исключения женщин из основных областей публичной сферы.
Однако любовь – это хорошо известный механизм разрушения традиций и условностей, сила, которую трудно канализировать и контролировать. Элоиза и Абеляр, Ланселот и Гиневра, Паоло и Франческа, Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда отнюдь не относятся к маргинальным образам европейской культуры. Мифы обычно убивают их до того, как они достигают преклонного возраста, но образы их живут и будоражат сознание людей своим эмоциональным зарядом. Противоречие между проектом эротической любви и требованиями патриархатных институтов брака, собственностью и системами родства также следует признать источником постоянного напряжения в патриархатном обществе.
Чтобы напряжение преобразовать в структурное изменение, необходимо начать демонтаж структур доминирования. Именно в этом состоит коллективный проект освобождения. На практике оказалось гораздо труднее, чем в теории, совместить личностные и структурные изменения этого процесса. Новые левые 1960-х годов критиковали сталинистов и лейбористов за то, что те пытались изменить общество, не изменяя самих себя. Новые левые подвергались критике со стороны феминистов и сторонников движения за освобождение геев, за мачистскую публичную политику и сексизм в сфере приватного. Формирование и растущая социальная видимость гей-сообществ породили их критику со стороны феминистского сообщества, особенно в связи с возрождением популярности среди геев маскулинных стилей в конце 1970-х годов. Феминизм, в свою очередь, подвергся критике за догматизм, игры во власть, элитизм и лозунг «работа для девочек» («jobs-for-the-girls»), поскольку он позволил феминисткам получить небольшой кусочек власти в системе образования, системе государства благосостояния и бюрократии.
В каждом из этих критических аргументов есть доля правды. Мы живем в реальном мире, а не на картинке. Но ни один из этих аргументов не обесценивает принцип обсуждаемого проекта освобождения, который состоит в том, что социальные и личные изменения необходимо связаны между собой. Таким образом, следующая задача этой книги – проанализировать цель политики повседневной жизни и рассмотреть, каким образом личность может быть понята в терминах, согласующихся как с психодинамическими аргументами, изложенными в данной главе, так и со структурным анализом, представленным в Части II.
Примечания
Социализация
(с. 259–266) Дискуссии в литературе по полоролевой социализации в основном касаются различных механизмов и парадигм усвоения ролей, см. обзоры Constantinople (1979) и Cahill (1983). Несмотря на то что социально-интеракционистская парадигма Кейхилл полезна тем, что подчеркивает дееспособность (agency) ребенка в большей мере, чем это обычно делается, большинство работ такого плана придерживаются подхода, критикуемого в данной книге. О высказывании Эллен Кей и его контексте см.: Connell (1980, р. 92 и далее). Данные о телесных наказаниях приводятся по: Connell et al. (1975).
Классический психоанализ
(с. 266–286). Высказывания Фрейда приводятся по: Freud (1930, р. 123–124, 132–133) и Freud (1918); Адлера – по: Adler (1956, р. 55); Диннерстайн – по: Dinnerstein (1976, р. 230–231). Подробности дискуссии об универсальности эдипова комплекса даны у Парсонса (Parsons, 1964), чье объяснение, несмотря на неполноту, строится вполне корректно, но, к сожалению, игнорируется в феминистской психоаналитической литературе. Проблема политики психоаналитической терапии, поднятая «Красным Коллективом», очень подробно рассмотрена Ковелом (Kovel, 1981), которого больше интересует терапия и практически не интересует гендер.
Экзистенциальный психоанализ: личность как проект
(р. 286–297). О «тайне среди бела дня» см.: Sartre (1958, р. 571). Другие цитаты: Бовуар де (1997, с. 79, 83). Понятие «коллективный проект» слишком простое и потому не соответствует сложному анализу, осуществленному Сартром в «Критике диалектического разума», но с точки зрения целей, преследуемых в данной книге, такое упрощение, видимо, допустимо. Если бы мы захотели представить корректное изложение обсуждаемой идеи, то нам бы понадобилось ввести в настоящую главу все содержание Части II нашей книги.
Глава 10
Личность как практика
Личность, общество и история жизни
В Главах 8 и 9 было описано, как структуры гендерных отношений входят в личную жизнь человека и формируют его личность. Это вполне очевидный факт, но понять его довольно трудно. Входить в данном случае – это метафора, и мы имеем право спросить: что же все-таки входит в жизнь человека? Обладает ли личность какой-то особой субстанцией, как подразумевается при использовании другой популярной метафоры, когда говорят, что личность формируется, или складывается, в результате социального воздействия или давления, подобно тому как формируется глиняный сосуд в руках гончара?
Из критики теории социализации и обсуждения этого проекта в Главе 9 следует, что ответ на этот вопрос отрицательный. Составные элементы личности, традиционно обсуждаемые в психологии, – аттитюды, способности, влечения, вытеснения, фантазии и проч. – нельзя отделить от социальных интеракций. С другой стороны, практики имеют личностное измерение. Есть смысл, например, говорить о специфических эмоциональных проблемах конкретных социальных практик, например преподавания. (На самом деле это одна из тем, которые обсуждаются в современных исследованиях учителей.) С другой стороны, личность нуждается в социальном поле для самореализации. Люди, конечно, могут скрывать какие-то особенности своей личности. (Например, девочкам-подросткам, которые хотели бы встречаться с мальчиками, часто советуют вести себя так, чтобы не казаться умнее мальчиков.) Но личность в целом не скроешь. Более того, целенаправленные попытки подобного сокрытия обычно не бывают слишком удачными. Как Фрейд говорил в связи с симптоматическими действиями,
[И]меющий глаза и уши сам может убедиться в том, что ни один смертный не в состоянии хранить свои секреты. Если молчат уста, состояние человека выдает дрожание пальцев. Иными словами, предательство сочится из каждой поры его тела.
В данной главе рассуждения о гендере смыкаются с современными исследованиями в области социальной психологии, с которыми можно познакомиться по следующим работам: Ром Харре «Социальное существование» и «Личное существование», Пол Сикорд и др. «Объяснение поведения человека», Эдмунд Салливан «Критическая психология» и Джулиан Хенрик и др. «Изменение субъекта». Эти теоретики предприняли попытку выйти за пределы подхода, который связывает психологию с категорией индивида, за пределы представления о том, что лабораторный эксперимент – это образцовый метод исследования, и за пределы концептуализации социального контекста как переменной, которую следует связывать с поведением. Вместо этого предлагается рассматривать личность в историческом контексте. Как замечает Харре, сама идея индивидуального характера и Я является продуктом коллективов, конкретных обществ. При подобном подходе подчеркиваются ситуационные смыслы действия и исследуется, как личная жизнь конструируется через игру социальных отношений. Как говорит Салливан, «личность – это личность, постольку поскольку существует отношение Я и Ты», мир личности реляционен.
В настоящей книге личность рассматривается как социальная практика, а не как сущность, отличная от общества. Личность – это то, что люди делают, точно так же как и социальные отношения – это то, что люди делают, и их действия осуществляются в рамках социальных отношений. Тем не менее существует некое отличие, делающее личность самостоятельным объектом изучения. Личность – это практика, рассматриваемая под определенным углом зрения, который я называю перспективой истории жизни. Психологические концепции личности, в которых базовой формой понимания данного предмета служит исследование случаев, тем самым становятся важным источником социального анализа. Практически забытая книга Джона Долларда «Критерии истории жизни» – блестящее изложение ранних вариантов такого подхода, иллюстрирующее этот тезис.
Издержки индивидуализма, наблюдающиеся во многих исследованиях историй конкретных случаев, состоят в том, что динамика может трактоваться исключительно как внутренняя. В силу этого история жизни считается единственной формой, в терминах которой может пониматься практика. Структурный и институциональный анализ в Части II настоящей книги показывает, что подобная позиция непригодна для анализа гендера. Наиболее глубокие исследования случаев, в их числе «Каста и класс в южном городе» Долларда, сочетают логику истории жизни с логикой институционального анализа.
По крайней мере в нашем обществе люди проще всего воспринимают себя и свои практики в терминах траектории жизни – личного прошлого и личного будущего. Время в жизни личности может также восприниматься в терминах жизненного цикла, и значительная доля научных исследований семьи, детства и юношества, а также старения осуществляется с этой точки зрения. Но история не циклична, и личная история не является просто потоком. Это конструкция, это нечто созидаемое.
Созидаются, если говорить конкретно, гармоничность, разумность, понятность и удобство социальных отношений человека на протяжении времени. Особую важность имеет в этом контексте представление Сартра об унификации и объединении личной жизни. Без использования этого понятия социальный анализ сводит жизнь к собранию ролей, которые надо усвоить, к ожиданиям, которые надо реализовать, или к структурным позициям, которые надо занять, т. е. к человеку, который есть совокупность его ролей, Homo sociologicus Ральфа Дарендорфа. Некоторые последние работы, посвященные конструированию субъектов дискурсами и созданные под влиянием Альтюссера и Фуко, очень близко подходят к этому понятию.
В своей книге «Бытие и ничто» Сартр трактует историю жизни как унификацию, которая подчинена единому принципу, структурирующему множественные следствия некоторого исходного, системообразующего выбора. В Главе 9 уже говорилось о том, что подобная точка зрения упрощает представление о личности и упускает из виду значение противоречия. Даже в модели Сартра предусматривается множественность исходных выборов. Но важнее то, что сложности жизни личности возникают в результате структурных противоречий, которые выходят за пределы жизни отдельного человека.
Однако сколько бы ни было известно подробностей о данной жизни, жизнь личности остается непонятной, если не принимать во внимание структурные основания практики. Поразительным примером тому служит попытка дать исчерпывающую картину личности, предпринятая Робертом Уайтом в работе «Течение жизни» («Life in progress»). Уайт осуществил масштабное лонгитюдное исследование, проследив жизнь трех нормальных американцев из высшего класса, начиная с годов ученичества и заканчивая зрелым возрастом. Он провел с ними колоссальное количество психологических тестов, а также использовал интервью и эссе. Это исследование столь же детально, сколь и тривиально по своим результатам. Поскольку в нем отсутствуют вопросы относительно структуры, которые помогли бы организовать материал, оно эклектично, невыразительно и слегка сдобрено идеологией естественного роста, присущей концепции жизненного цикла.
Полной противоположностью ему является проведенное Фрейдом исследование русского представителя высшего класса, так называемый случай Человека-волка. Следует отметить, что Фрейд ни в грош не ставил теорию социальной структуры, но как терапевт он был исключительно чувствителен к влиянию структуры на динамику личной жизни. Человек-волк – это клубок противоречий, и его личность противоречива потому, что предъявленные ему элементы эмоциональной жизни невозможно было уложить в связное и внутренне согласованное целое. Очевидно, что классовые отношения между крестьянами и помещиками в предреволюционной России были напряженными. Описываемый случай показывает, как эти отношения накладывались на гендерную динамику, проявляясь в амбивалентности отношений между мужем и женой; в разделении труда между слугами, ухаживавшими за детьми, и прочей челядью; в соперничестве между девочками и мальчиками, чтобы выстроилось домохозяйство, которое для маленького мальчика превратилось в минное поле. Мой опыт интервьюирования в исследовании историй жизни свидетельствует, что представление о противоречивых основаниях жизни личности служит полезным обобщением, применимым к значительному числу случаев. Жизненные ситуации, предъявляемые формирующейся личности, аморфны и неудобоваримы, унификация обычно трудна, а иногда и вовсе невозможна. Формирующаяся модель жизни личности часто характеризуется внутренней бессвязностью, несогласованностью или разрывами. Сартр не принимает во внимание, что практика унификации, подобно всем другим практикам, может оказаться неудачной. Некоторые теоретики даже предполагают, что современное общество требует от личности внутренних разрывов. Лэнг в своей работе «Политика опыта» утверждает, что именно таким образом достигается нормальность в сумасшедшем обществе. В этом же ключе высказываются некоторые феминистские критики внешнего вида, который формируется в соответствии с канонами конвенциональной фемининности.
Жизнь человека – это не монада без окон. Люди осознают себя, делясь своими опытами прошлого и настоящего с другими, ведь мы «члены друг другу», как говорит апостол Павел (Послание к Ефесянам, 4: 25). Подобные опыты сопереживания могут быть столь же интимными, сколь интимны истории любви или брака, известные только двум вовлеченным в эти отношения людям. Но они могут быть и такими же публичными, как заседания парламента.
Коллективная практика несводима к сумме индивидуальных практик. Строго говоря, вообще не существует такой вещи, как индивидуальная практика. Это словосочетание является продуктом абстрагирования от ткани реляционного поведения. Даже мастурбация предполагает социально сконструированные фантазии, техники полового возбуждения и какое-то минимальное сообщество, в котором мастурбирующий человек становится объектом своего собственного катексиса.
Таким образом, личная жизнь – это тропа через поле практик, следующих целому ряду приемов коллективной логики и реагирующих на целый ряд структурных условий, которые обычно накладываются друг на друга и часто друг другу противоречат. Неудивительно, что теории жизни личности, которые реифицируют индивидуума и его черты, такие как теории черт характеров и шкалированные концепции гендера, обсуждавшиеся в Главе 8, дают очень слабое представление о реальности. Структура личности не является структурой предмета. Это один из способов унификации разнообразных и часто противоречивых практик.
Так, понятие личности логически согласуется с понятием института, являющегося другой эмпирической унификацией практик. Гендерный анализ личности должен быть направлен на тот же самый репертуар структур, что и гендерный анализ институтов (см. Главу 6). Определенные усилия в этом направлении уже прилагаются. Так, анализ структур катексиса весьма популярен в классическом психоанализе. Наброски анализа структур власти были сделаны Шуламит Файерстоун, а также психоаналитиками, интересовавшимися колониализмом: Октаве Манони и Францем Фаноном. Наименее популярен анализ личности в терминах структуры труда, хотя в зачаточном состоянии он содержится в работах немецкого психолога Фригги Хауг и теоретических трудах Эдмунда Салливана (Канада).
Модель практики может показаться подвижной, если она формулируется в терминах системообразующих противоречий и диалектики, напряженностей, многослойности и исторических трансформаций. Если у нее на протяжении долгого времени сохраняется одна форма, то это обусловлено тем, что для этого сохранения предпринимается множество усилий. Жизнь семьи Принсов, о которой говорилось в Главе 1, служит тому примером. Другой аналогичный пример – модель, обнаруженная нами в результате исследования семей бизнесменов и профессионалов в работе «Менеджеры и их жены», написанной Дж. М. и Р.Э. Пал (Pahl). В некоторых семьях личная жизнь их членов поддерживается в соответствии с определенным порядком благодаря колоссальному труду жен, которые не имеют собственной карьеры, но работа которых представляет собой непременное условие для внешне самостоятельного успеха их мужей.
Однако кроме этого важно фиксировать потенциал устойчивости данной организации практики. Там, где она воплощает в себе доминирующие социальные интересы, она формирует мотивации для приложения значительных усилий по защите status quo. Сила антифеминистских настроений среди мужчин, о которой пишет Уильям Дж. Гуд, иллюстрирует эту ситуацию. Личность не формирует (constitute) социальные интересы, а воплощает в себе отношения личности к социальным интересам, которые могут оказывать столь же сильное влияние, как мотивы. К таким отношениям относятся защита, идентификация, преданность и страх. В том случае, когда эти отношения пересекаются в жизни связанных друг с другом людей, формируется модель, способствующая защите от сильных стрессов. Вероятно, наиболее известный пример этого – стабильные браки.
Динамика личности не является отмычкой к обществу, как считало первое поколение фрейдистов, например Эрнст Джонс. Но она не является абсолютно иррелевантной по отношению к нему, как считают социологи-структуралисты. В контексте теории практики личность оказывается одной из основных сфер истории и политики. Она связана с другими сферами, такими как институт, но обладает своими собственными конфигурациями. Следующие части данной главы будут посвящены некоторым из этих конфигураций и гендерной политике, которая имеет место в этой сфере.
Историческая динамика личности
Историчность личности рассматривалась в социальной теории главным образом в разрезе построения исторических типологий характеров. Считалось, что определенный характер доминирует в течение какого-то исторического периода, а затем, с наступлением новой эпохи, заменяется другим. Классической последовательностью является типология Дэвида Рисмана. В своей книге «Одинокая толпа» он выделяет три характера: ориентированный на традицию, внутренне ориентированный и ориентированный на другого. Еще одна типология принадлежит Чарльзу Райху: Сознание I, Сознание II, Сознание III. Джон Кэрролл говорит о трех типах: пуританском, параноидальном и освобождающем (remissive). Проигрываются также многочисленные вариации на тему традиционный versus модерный. Пол Хох в своей книге «Белый герой, черный зверь» вместо последовательности характеров предлагает их чередование. С его точки зрения, два мужских характера, пуританин и плейбой, гоняются друг за другом на протяжении примерно 3000 лет истории человечества.
Гораздо более тонкий подход к данной проблеме развивался в исследованиях Франкфуртской школы, посвященных психологии фашизма. Эрик Фромм в своей работе «Страх и свобода» утверждает, что структура авторитарного характера послужила психологическим решением проблем отчуждения, возникших в условиях экономического и культурного развития капитализма, но не только их. В уже упоминавшейся книге «Авторитарная личность» жесткий характер, насыщенный предрассудками, противопоставляется другим типам характера, сформировавшимся при тех же самых условиях. Развиваемая в Главе 9 данной книги аргументация направлена на доказательство того, что множественность путей формирования гендера приводит к множественности в модели личности.
Историчность личности может быть понята как изменение – под воздействием динамики социальных отношений – точек напряжения в развитии личности и политики личной жизни. Нет необходимости предполагать последовательность доминирующих типов характера, чтобы анализировать изменения мотивации и организации личности. Это может быть сделано путем признания постоянно возникающих множеств ограничений и возможностей, в пределах которых образуется действительное разнообразие личностей.
Приложение этого подхода к анализу гендерного характера понятно в принципе, но трудноосуществимо на практике. Проиллюстрируем как проблемы, так и возможности этого подхода на примере недавних исследований истории фемининности.
Бим Эндрюс, автобиографию которой я цитировала в Главе 8, спрашивала: «Как жить правильно?» Хотя альтернативные типы фемининности, которые она наблюдала, интересовали ее сами по себе, самое замечательное в ее позиции было то, что она воспринимала их как выбор. В мире Бим присутствовала не единственная модель в качестве ее природного характера или неизбежной судьбы. Она была дочерью служанки, а свои юношеские годы провела в Кембридже в 1920-х годах, т. е. росла отнюдь не в обстановке жарких феминистских споров. Однако традиционная модель гендерных отношений и женственности была подорвана в южной Британии предыдущим поколением. Волнения в обществе, вызванные женским суфражистским движением, были одним из наиболее наглядных внешних проявлений этого процесса. Другими его проявлениями стали литературные споры вокруг новой женщины, новый приток женщин в тяжелую промышленность во время Первой мировой войны и мобилизация некоторых групп работниц в профсоюзы и кооперативное движение. Возможно, наиболее важным моментом в этом процессе стала система массового образования, позволившая девушкам из рабочего класса посещать начальную школу, а некоторым из них – продолжить свое образование в средней школе. Одной из этих девушек как раз и стала Бим Эндрюс, которая «чувствовала себя ужасно неудобно из-за того, что всегда училась лучше всех в классе» и которая училась в школе до четырнадцати с половиной лет. Этот опыт Бим, видимо, хорошо сочетался с сильным желанием ее матери держать ее «подальше от работы служанки» и ограждать от кружка тех ее сверстниц, которые были «женами и матерями уже с детского сада».
Подобный опыт для того времени был незаурядным, но не единичным. Он являлся частью исторического изменения в конструировании фемининности у более богатых слоев капиталистического мира. Аналогичное изменение можно проследить в некоторых частях Австралии благодаря последним исследованиям таких социологов и социальных историков, как Керрин Рейгер, Джилл Мэтьюз, Майкл Гилдинг, Энн Гейм и Розмари Прингл. Эти исследования показывают сложные институциональные изменения, произошедшие в первой половине XX века и повлиявшие на гендерные отношения в семье, государстве, на рынке труда и в сфере профессиональной занятости. К числу этих изменений как раз относятся те, которые коснулись жизни Бим Эндрюс: расширение образования для девочек и изменение его содержания; изменение структуры домохозяйства и разделения домашнего труда, которое довольно быстро свело на нет систему домашних слуг как массовой сферы занятости; рост сегмента офисной работы для женщин.
Совокупность этих институциональных изменений привела к тому, что в жизни молодых женщин встали новые проблемы, связанные с конструированием фемининности в подростковом возрасте и юности. Особенно важными представляются две из них. Первая – выбор профессии. Эта проблема пришла на смену выбору между следованием традиционному жизненному пути для женщины или протестом против него. Новая женщина – это, в сущности, женщина, сфера занятости которой лежит вне дома. Но главная проблема состояла не в выборе между разными видами труда, а скорее в изменении подходов к труду. В первые десятилетия XX века изменилось представление о домашней хозяйке как профессии. Наряду с другими вещами сюда входило развитие домоводства как гендеризованного учебного предмета. До этого времени оплачиваемая занятость женщины была вопросом нужды или респектабельности (в XIX веке трудовая аристократия и мелкие бизнесмены считали, что не работающая вне дома жена – признак профессиональной успешности ее мужа). Теперь она стала проблемой отказа от профессии домашней хозяйки.
Вторая проблема – конкуренция с мужчинами. Она стояла на повестке дня значительно дольше – об этом свидетельствует изгнание женщин-рабочих из горного дела и тяжелой промышленности. Однако, как показывает Сьюзен Магари, концепция раздельных сфер занятости, прошедшая длинный путь рационализации, на рубеже XIX и XX веков начала терять свои позиции. Например, школьные успехи у девочек были явно выше, чем у мальчиков. В Австралии в первое десятилетие XX века доля девочек-учащихся в возрасте 14–17 лет была значительно выше, чем доля мальчиков.
Эти изменения не могли автоматически привести к формированию новой фемининности, но они, безусловно, преобразовали поле, в рамках которого формируются половой характер и отношения между разными типами фемининности. Прославление нормативной нуклеарной семьи в середине XX века и апофеоз домохозяйки, описанные Гейм и Прингл в очерке «Формирование австралийской семьи», послужили попыткой разрешения этих проблем с помощью новой модели утрированной фемининности. Тем самым проблему профессиональной занятости предлагалось разрешить посредством сознательного выбора работы по хозяйству как жизненного пути, даже как «карьеры», в духе концепции, пропагандировавшейся журналами вроде «Ридерз дайджест», адресованными состоятельным женщинам. Проблему конкуренции предлагалось решать путем устранения женщин из сфер занятости мужчин, что уравновешивалось бы путем вложения капиталов в домашнюю сферу и облегчения домашнего труда, скажем использования новых технологий типа холодильников. Поэтому средства массовой информации делали акцент на современной домашней хозяйке как некоем новом феномене. В то же время весьма целенаправленно была изменена концепция брака, из которой была преднамеренно устранена идея конкуренции. В популярной литературе 1950-х годов, посвященной браку, особо подчеркивались такие моменты, как партнерский брак (companionate marriage), чувство единства и проведение времени всей семьей.
На одном уровне эта модель была навязана женщинам социальными интересами, стоявшими за подобными решениями проблем, не в последнюю очередь интересами производителей домашней техники, которые проводились через новые техники массовой коммуникации. На другом уровне это было подлинное решение проблем профессиональной занятости и конкуренции, к которому многие женщины приходили вполне сознательно.
Решение обозначенных нами проблем оказалось исторически преходящим. К 1970-м годам женщины, чье детство и отрочество пришлось на 1950-е, составили основные движущие силы нового феминизма. Дороти Диннерстайн в своей книге «Русалка и минотавр» предлагает замечательное психодинамическое объяснение этого феномена в Соединенных Штатах. Она подчеркивает амбивалентность либерального родительства, приведшего к формированию поколения мужчин 1960-х годов, принадлежащих к новым левым. Это поколение смогло порвать с государством и его истеблишментом, но не со своими мужскими прерогативами. Либеральное родительство также привело к формированию женщин, которые, начав с участия в радикальных студенческих и антивоенных движениях, стали переносить этот новый опыт и идеи на проблемы своего собственного отчуждения от политической власти.
Более горькую интерпретацию диалектики возникновения феминизма можно увидеть у Файи Тейлор, австралийской преподавательницы, у которой мы взяли интервью в процессе нашего исследования школ. Во время нашего разговора она стала вспоминать историю своей семьи:
Моя бабушка была главной в семье. Она принимала решения о том, что делать, и я думаю, что это было потому, что она была умнее, чем дедушка. Ее муж работал очень много, но управляла им она. Что означало, что именно она всем руководила. Моя мама, выйдя замуж, я думаю, не распоряжалась финансами и была ограничена тем, что ей давал ее муж. Но она была совершенно независима в том, что она хотела делать, как она хотела использовать свое время. Поэтому она всегда делала то, что хотела, при этом помня о том, что на первом месте стоят ее обязанности. Поэтому я не сказала бы, что она когда-либо была гражданином второго класса. Но начиная с моего поколения мы могли делать все, что хотели, помня при этом, что после школы девушки не могут претендовать на любую работу. А те виды работ, которые были доступны для девушек, плохо оплачиваются и не обещают продвижения по службе, так как предполагалось, что, выйдя замуж, девушка перестанет работать. И это стало общеизвестным. Но когда это стало общеизвестным, то роли стали определяться еще более жестко. Ты не был полноправным индивидом. Вместо этого тебя запихивали в стереотипную низшую модель, и ты отнюдь не принадлежала к другой модели. И когда началась борьба за равенство, то так называемые двойные стандарты сформировались в тех областях, где раньше их на самом деле не было.
Из этого содержательного текста следует, что феминизм (а точнее, либеральный феминизм, т. е. единственное направление феминизма, с которым только и знакомо большинство учителей) является своего рода регулятивом фемининности в духе Донзело – Фуко. Когда приходит конец прямой сегрегации сфер деятельности мужчин и женщин, то возникает косвенный контроль, поскольку женщин начинают сравнивать с мужчинами, тогда как изначально они находятся в неравном положении, и поэтому такое сравнение для них невыгодно.
Независимо от того, правильно ли Файя подходит к данному вопросу, изложенная ею история семьи как раз и иллюстрирует возникновение конкуренции женщин с мужчинами как проблему формирования фемининности. Хотя не существует никакой феминистской личности, вполне вероятно, что типы фемининности, которые сформировались в процессе исторического развития и создали современный феминизм, основаны на общей для них личной стратегии: вступлении женщин в конкуренцию с мужчинами. Очевидно также, что другие типы фемининности, основанные на отказе от конкуренции, по-прежнему формируются. Габриэлье Кэри (Gabrielle Carey) и Кэти Летте (Kathy Lette) в своем автобиографическом романе «Подростковый блюз» прекрасно схватывают полярность этих типов фемининности. Книга заканчивается таким эпизодом: две героини, которые, подобно другим девушкам, проводили время на пляже, прихорашиваясь и поджидая, пока мальчики, занимавшиеся серфингом, обратят на них внимание, покупают дешевую доску для серфинга и пускаются по волнам сами. Другие девушки остаются на пляже.
Личность как объект политики
Обсуждать личность как объект политики (politics of personality) – значит вступить на опасную территорию. Слишком близко к ней лежит проблема тоталитаризма. Авторитарные режимы любых мастей в ХХ веке предпринимали упорные попытки контролировать воспитание и внешний вид своих граждан. Либеральные критики тоталитаризма, такие как Ханна Арендт, описывали и страстно осуждали вмешательство государства-партии в личную жизнь людей.
Однако либеральные режимы занимались тем же самым, что и тоталитарные. Маркузе в книге «Одномерный человек» описывал общий процесс культурного и психологического манипулирования человеком в Соединенных Штатах. Эта аргументация может быть привязана к конкретным социальным институтам типа школ. Массовое школьное образование в Соединенных Штатах начиная с конца ХХ века и до настоящего времени характеризовалась упорной пропагандой политического режима страны и критикой его противников. В качестве небольшого примера приведу некоторые заголовки из учебников истории, которые использовались в моей (относительно либеральной) школе в Нью-Йорке в 1959 году:
Урок 9 (1920–1945): Американцы защищают демократию в условиях мировых катаклизмов
28 Нация перед лицом мировой депрессии
29 Соединенные Штаты становятся дружественным соседом
30 Американцы в битвах Второй мировой войны в разных частях земного шара
Урок 10 (с 1945 по настоящее время): Американская демократия перед лицом коммунистической угрозы
31 Современная Россия угрожает свободному миру
32 Соединенные Штаты – лидер свободного мира на Западе
33 Соединенные Штаты ведут к свободе страны Азии
34 Демократические практики и защита демократии внутри страны
АМЕРИКА – ЭТО ТЫ
Подобное содержание не дает слишком много места ни для воображения, ни для аттитюдов, не предусмотренных содержанием этих параграфов. Помимо наглядного пропагандистского содержания, всеобщее школьное образование в Соединенных Штатах в течение долгого времени было направлено на формирование определенных аттитюдов и трудовых навыков и на классификацию и специализацию школьников в соответствии с политикой центрального государства и лидеров делового мира.
Таким образом, политика воздействия на личность (politics of personality) осуществляется и в свободном мире, что вполне согласуется с идеей данной главы. Личность является полем динамики социальных отношений, на ее конструирование должны влиять формирование социальных интересов, функционирование институтов и мобилизация власти. Один из лозунгов ранних этапов движения за освобождение женщин, «Личное – это политическое», нацеленный главным образом на то, чтобы легитимизировать политические дискуссии о сексуальности и домашнем труде, содержал в себе именно эту общую мысль.
Когда устанавливается связь между политическим и личным, это не значит, что тем самым приветствуется вмешательство государства в жизнь личности. Существует множество серьезных причин сопротивляться государству в той форме, в которой оно сейчас существует, а также сопротивляться многим из его методов и механизмов воздействия на людей. Как и нескольким миллионам других школьников, мне преподносили множество ложных сведений об американской истории. Подобную практику следует искоренять как пагубную для формирующихся умов и опасную с точки зрения будущего, что показал ужасающий рост американского шовинизма в 1980-х годах. Но критику таких практик следует осуществлять в конкретных ситуациях и на конкретных примерах. Идея о том, что мы должны или можем провести универсальное разделение между политикой и личной жизнью, логически несостоятельна.
Концепция новых правых – ограничение сфер компетенции местных властей (small government) и снижение роли государства (rolling back the state) – не означает сведения на нет или кардинального уменьшения влияния государства на личную жизнь. Просто меняется направление этого вмешательства.
Как показывают Элизабет Уилсон, Луис Брайсон и Мартин Моубрей, когда сокращаются государственные расходы на пособия, а забота о больных, пожилых и недееспособных гражданах якобы возлагается на местное сообщество или семью, то это на самом деле означает, что дополнительная неоплачиваемая работа падает на плечи женщин. Гендерное разделение труда и гендерное неравенство усиливаются. Сокращение налогового бремени не увеличивает свободу для граждан в целом. Оно увеличивает преимущества тех групп, которые получают выгоду от доходов, распределяемых через рыночный механизм, за счет тех, чье благосостояние зависит от распределения доходов через государство. Это означает, что капиталисты, люди, имеющие работу, и мужчины находятся в более выигрышном положении, чем рабочие, безработные и женщины.
Действительная проблема здесь не в том, можно ли устранить политику из личной жизни, а в том, какого рода политика направлена на жизнь человека и насколько она может быть демократической или эгалитарной. Самым важным в этом смысле мне представляется политический вопрос о том, может ли личность формироваться и преобразовываться снизу.
Радикальные движения в общем и целом проявляли гораздо меньше интереса к этим вопросам, чем авторитарные движения, государство и бизнес. Но за последние двадцать лет они стали больше интересоваться этими вопросами, особенно в связи с политикой в сфере гендерных отношений. Методы осуществления подобной политики сложны и недостаточно хорошо определены. В основном они складывались путем проб и ошибок. Тем не менее за последнее время в этой сфере накопился значительный опыт, который нуждается в анализе, если мы хотим оценить перспективы радикальной гендерной политики.
Наиболее известной формой этого опыта стали так называемые группы роста сознания (далее – РС), которые организовывались на ранних этапах движения за освобождение женщин. Эти группы не были чем-то совершенно новым. Аналогичные формы общения практиковались в группах единомышленников (affinity groups) среди анархистов, в швейных кружках и других женских неформальных организациях, а также в американской групповой терапии. Новым стало само сочетание типов общения, а поскольку потребность в таком общении была общей, то эта техника распространилась очень быстро. В начале 1970-х годов женское движение освобождения в Соединенных Штатах, Канаде, Великобритании и Австралии могло рассматриваться как сеть групп РС, которые объединялись, чтобы добиваться решения задач социальной политики – пусть частичных и обычно весьма конкретных.
Группы РС стремились преобразовать фемининность двумя основными способами. Сначала они обсуждали и переоценивали прошлое и настоящее жизни общества с точки зрения роли в нем женщин. Когда подобное обсуждение и переоценка производились в группах, это означало, что каждодневные отношения женщин с мужчинами, детьми и с другими женщинами должны были пониматься как опыт бытия-для-других, и их внутренняя логика уже не рассматривалась как нечто само собой разумеющееся. Обсуждение в группах также создавало обстановку для того, чтобы «проговаривать горечь» (если использовать китайское образное выражение), связанную с отношениями с мужчинами, обсуждать неприязненные чувства и отношения, подвергаемые цензуре и подавлению в обычной жизни. Одна из возможных программ для группы РС – это систематическая проработка ситуаций угнетения в разных сферах жизни. Подобная программа способствует привлечению внимания к политическому измерению практик и символов, которые обычно не комментируются, таких как домашний труд, одежда и речевое поведение. Это подрывает многие практики, формирующие традиционные типы фемининности, которые обычно принимаются как сами собой разумеющиеся.
Затем группы РС начали поддерживать новые практики, которые могли бы заменить подорванные традиционные. Группы РС стали площадкой, на которой обсуждалось, что делать в сфере домашнего хозяйства, в сексуальных отношениях, в воспитании детей и социальной политике. Во многих случаях сама группа становилась новой социальной дружеской сетью, ее члены вместе проводили досуг, путешествовали и иногда вместе работали. В этом смысле группы РС стали инициативными группами по формированию феминистских сообществ 1970-х годов.
Как техника перестройки фемининности подобная практика имела несколько сильных сторон. Она была исключительно гибкой, ее было нетрудно начать, она не требовала значительных финансовых средств, и ею было легко управлять на основаниях равенства. Она качественно отличалась как от традиционной партийной политики, так и от обычной психотерапии. Она могла быть обращена к работе на производстве, к домашней жизни и к сексуальным отношениям. Она могла быть также легко завершена, если возникали проблемы в ее осуществлении.
Но у этой техники имелись и некоторые серьезные недостатки, проявившиеся несколько позже. Наряду с проблемами, которые объединяли женщин, вставали и такие проблемы, которые их разъединяли. Если в группе возникали серьезные конфликты, она, как правило, не располагала ресурсами для их разрешения, и группа просто распадалась. Подобно психоаналитической практике излечения разговором, данная техника подходила высокообразованным и состоятельным женщинам, но не получила распространения среди женщин из рабочего класса. Исключение мужчин, составлявшее условие большинства типов деятельности групп РС, означало, что проблемы гетеросексуальных отношений рассматривались только одной стороной. Техника РС имела незначительное воздействие на подсознательные процессы и глубоко укорененные обязательства, и потому сфера ее воздействия на эмоциональные проблемы ограничивалась лишь поверхностным уровнем в довольно ограниченных пределах. Одним из таких пределов, на который указывали феминистки лесбийского направления, была достаточно характерная для групп РС неспособность подвергать сомнению гетеросексуальность.
Процесс камин-аута (coming out) является формой перестройки фемининности, которая существенно отличается от практик РC. В коллективных камин-аутах конца 1960-х годов на смену существовавшим до этого сдержанным или даже скрытым стратегиям развития толерантности в обществе и реформирования законодательства, характерным для более ранних этапов политики гомосексуального сообщества, пришли в высшей степени открытые и публичные акции геев (celebration of gayness). Наряду с публичной демонстрацией гордости геев (gay pride) популярными стали разнообразные игровые практики, связанные с гендером и расшатывавшие традиционную систему. Переодевание в женскую одежду (drags), свадьбы геев, розовые комбинезоны и проч. привносили в движение освобождения геев дух карнавала. Публичные акции, например в Марди-Гра в Сиднее, остались существенной частью гомосексуальной политики.
Индивидуальный камин-аут – менее зрелищное действие, однако он включает кардинальное изменение, так как означает отказ от всей истории взаимодействий (в семьях, на рабочем месте, на улице), основанных на допущении о гетеросексуальности. Ничего столь же радикального не предполагает работа в группах РС. Драматичность камин-аута ослабляется двумя вещами. Во-первых, камин-аут не производится раз и навсегда, подобно заключению брака. Не существует Книги регистраций рождений, смерти и камин-аутов. Как показывают автобиографические материалы, камин-аут для друзей отличается от камин-аута для товарищей по работе и оба этих типа камин-аута отличаются от камин-аута для родителей и других родственников. Они могут совершаться в разное время и с разными результатами. Во-вторых, когда человек сообщает, что он гей, при каких бы обстоятельствах это ни происходило, это лишь один из моментов некоего процесса. Он может привести к значительным изменениям отношений, но даже в этом случае за ним должны последовать другие действия, без которых нельзя жить в новой ситуации. На новых основаниях должны быть построены дружеские сети, политические практики и сексуальные отношения.
В этом смысле порядок событий в камин-ауте является обратным порядку событий в группах РC. При камин-ауте сначала должна произойти перестройка, или реконструкция, личности; либо, по крайней мере, этот процесс должен быть уже на достаточно развитой стадии, прежде чем личность может получить социальную поддержку. Степень социальной поддержки бывает очень разной. Если на работе камин-аут происходит в благоприятной обстановке, он может пройти очень легко и обогатить социальные отношения. Если он происходит во враждебной среде, то, возможно, приведет к потере работы. В некоторых семьях человек без труда обретает поддержку, тогда как в других его камин-аут приводит к тяжелой эмоциональной травме. Исход камин-аута зависит от отношений с родителями и от характера их маскулинности и фемининности.
В других отношениях развитие перестройки личных сетей, которое привело в формированию гей-сообщества, ближе к РC. Разумеется, социальные сети гомосексуалов, которые сейчас пытаются реконструировать историки (gay historians), существовали и до освобождения геев. Но в 1970-х годах произошло качественное изменение условий их существования наряду с соответствующими формами делового взаимодействия. Гей-сообщества получили значительное развитие в таких городах, как Сан-Франциско и Сидней, где они способствовали быстрому росту числа, размеров и социальной видимости деловых компаний, их обслуживающих. Так возник гейский капитализм, и бизнесмены-геи стали силой в гомосексуальной политике, которая обладает влиянием, сопоставимым с влиянием радикалов – зачинателей движения за освобождение геев.
Такое развитие дел обострило вопрос, который был заложен в камин-ауте с самого начала: на какую именно идентичность притязает человек, совершающий камин-аут? Дилемм, связанных с природой гомосексуальной идентичности, мы уже касались в Главе 7. Для обоих полов объявление о своей гомосексуальности означает отказ от главных черт одного из двух традиционных гендерных характеров. Означает ли это, что совершающий камин-аут имеет притязания на характер другого пола? Попытки смешивания мужского и женского характеров несли в себе риск растворения самой категории гомосексуальности. К чему тогда гордость геев и каковы в таком случае основания для движения и существования сообщества? Хотя теоретики подобные Дэвиду Фернбаху настаивали на феминизации мужчин, а Марио Мьели рассуждал о транссексуальной природе гомосексуальности, дрейф мужчин-гомосексуалов в 1970-х годах постепенно создавал предпосылки для разрешения этих напряженностей посредством определения гейской маскулинности. Стиль-клон конца 1970-х – начала 1980-х годов послужил самой наглядной ее кристаллизацией: усы, тенниска и плотно прилегающие к телу джинсы. Вместе с тем эти тенденции породили напряженность в отношениях с лесбийским сообществом, так как последнее сочло, что это довольно неприятная претензия на достижение привилегий, связанных с традиционной маскулинностью.
С одной стороны, деконструкцонистский аргумент развивает логику камин-аута. Камин-аут означает отказ от участия в поддержке гетеросексуального внешнего вида. Вполне возможно, что этот внешний вид может составлять тривиальную часть личности, а может включать и более сложную систему ложного Я, подобную тем, которые описывал Лэнг (см. случай Дэвида, обсуждавшийся в Главе 9). Такую структуру личности невозможно просто взять и стереть. Невозможно и заменить ее на некоторую естественную гомосексуальность (natural gayness), как будто бы извлеченную из глубин Я. Деконструкционистский аргумент распространяется с критики ложного Я на конструируемые Я, замещающие ложные Я, которые тоже могут заморозить человека в устаревшем или подавленном состоянии.
Но камин-аут – это не просто символ личной перестройки. Он может быть попыткой достучаться до других людей, создать отношения солидарности. Однако глубокая перестройка гей-идентичности может подорвать эту попытку: она сопряжена с риском демонтажа личных и коллективных ресурсов, используемых для решения общих проблем и преодоления враждебности, с которой до сих пор сталкиваются гомосексуалы. Распространение СПИДа, которое требует оказания поддержки больным, разработки стратегии приостановки эпидемии и взаимодействия со средствами массовой информации, сеющими панику, показывает, насколько важны такие ресурсы. Поскольку определение гомосексуальности поддерживается в более широкой структуре гендерных отношений, гомосексуалы не могут принимать или отвергать то, что им хочется.
Поэтому перестройка личной жизни всегда осуществляется под давлением и является риском. Группы РС подвергались критике за то, что они подходили к проблемам недостаточно глубоко. Политика личности, связанная с камин-аутом, тоже определяется стремлением ограничить масштабы и социальную видимость изменений.
Возникновение движения за освобождение женщин и движения за освобождение геев подрывало не только власть гетеросексуальных мужчин, но и значимость их маскулинности. Для большинства людей этот подрыв прошел незамеченным, однако на некоторых он оказал существенное влияние, особенно хорошо описанное Виком Сайдлером в его очерке «Мужчины и феминизм». Одно из исторических событий этого процесса таково: волна изменений достигла американских левых, и один из авторов книги «Не стать мужчиной» («Unbecoming men»), увидев, как его девушка собирается на одну из первых феминистских конференций, понял, что стоит в стороне от главных событий. Подытоживавший эти события очерк под названием «Женщины вместе, а я один» представляет собой классическую смесь противоречивых реакций на них. После первых экспериментов со смешанными группами РС сторонники феминизма более или менее внятно объяснили мужчинам, что пора им наводить порядок в своем собственном доме. Запутанная публичная политика мужского движения будет обсуждаться в Главе 12. В данной же главе мы будем говорить о двух практиках, которые возникли в рамках этого движения для перестройки маскулинности на личностном уровне.
Первая была крайне проста, так как представляла собой заимствование из феминизма: идея групп РС была приложена к мужчинам. Группа мужчин регулярно встречается в течение нескольких месяцев и обсуждает свою жизнь и чувства. Такие мужские группы составляли центр антисексистских мужских движений на протяжении 1970-х годов, некоторые из них действуют и до сих пор. Документальные свидетельства, такие как «Не стать мужчиной» и рассказ о мужской группе в книге Уоррена Фаррела «Освобожденный мужчина» – показывают, что даже на самых ранних этапах их существования они занимались разными вещами. В этой книге и в более поздних работах, посвященных этой теме, например в книге Поля Моррисона и других книгах, обсуждаются три основные темы: выявление сексистских отношений и практик, направленных против женщин, и искоренение этих отношений и практик; обсуждение маскулинности участников – как она формируется и развивается и как она ограничивает глубину эмоций и их выражение у мужчин; обеспечение взаимной эмоциональной поддержки.
Эта практика содержала в себе и политический проект, направленный на поддержку феминизма, и терапевтический проект, направленный на исправление того ущерба, который был нанесен мужчинам плохими гендерными отношениями. Эти проекты не обязательно согласовывались между собой; они могли даже противоречить друг другу. Разумеется, политический проект искоренения сексизма из маскулинности оказался исключительно сложным. Обсуждение в мужских группах того, как мужчины угнетают женщин, кардинально отличалось от обсуждения в женских группах того, как женщины угнетаются мужчинами. Обсуждение в мужских группах порождало скорее чувство вины, а не гнева, и эта реакция подкреплялась обвинительным тоном взаимодействия между мужчинами и радикальным феминизмом. Сильнейшее чувство вины сквозит в литературе вплоть до середины 1970-х годов (см., например, сборник под редакцией Йона Снодграсса «Мужчинам, выступающим против сексизма»). Вполне вероятно, что именно это чувство вины и фрустрации привело к тому, что многие из мужских групп распались.
Фрустрация была вполне предсказуемым результатом собраний мужских групп, о чем свидетельствует обсуждение английских мужских групп 1970-х годов у Эндрю Толсона. Если работа женских групп способствовала расширению социальных сетей, то антисексистские мужские группы практически не выходили за свои собственные пределы. С одной стороны, это было связано с тем, что бытовой и зачастую злостный сексизм мужской среды трудно побороть на личностном уровне. С другой стороны, можно было ожидать, что приверженность критике сексизма и патриархатных практик приведет к резкой потере доверия к мужским группам. Мужчину, отстаивающего интересы женщин, легко принимали за дурака, немного сумасшедшего или извращенца.
Самой простой реакцией на чувство вины за угнетение женщин могло быть его полное отрицание; несколько более вдумчивой реакцией – сознание того, что мужчины также подвергаются угнетению. Именно по этому пути пошли в Соединенных Штатах такие авторы, как Фаррелл и Джек Николс; в их книге «Освобождение мужчин» преобразование маскулинности рассматривается как простая параллель феминистской перестройке фемининности. Проведение этой параллели облегчалось интерпретацией гендерных отношений с позиций концепции половых ролей. Если женская половая роль сопряжена с угнетением человека, который ее исполняет, то – как считалось – то же самое можно сказать и о мужской половой роли. Соответственно, ставилась задача сломать стереотипы и залечить нанесенную ими психическую травму.
В результате сложилась практика, которую можно было бы назвать терапия маскулинности. Эта практика быстро переросла масштабы антисексистского мужского движения. Некоторые мужчины практиковали подобную терапию в группах, которыми руководили сами, но большинство занимались в группах эмоциональной поддержки (encounter groups), в консультационных центрах и клиниках, в рамках специальных курсов, консультирования один на один и проходили сеансы психотерапии. Характерная черта этих форм терапии – участие специалиста, проводившего определенную идею маскулинности. В сочинениях этих специалистов, типа «Мужчиной быть вредно» Херба Гольдберга и «Секс и освобожденный мужчина» Альберта Эллиса, открыто утверждается, что эта идея состоит в деполитизации гендера. Вина трактуется ими как иррациональное и ненужное чувство, а угнетение женщин – как иллюзия или чрезмерно жесткое исполнение половой роли. Гомосексуальность, настолько насколько это возможно, игнорируется. Главное, что нужно преодолевать, – это комплексы и неспособность мужчин выражать свои чувства, выплескивать их наружу, что приводит к их эмоциональной скованности.
Мне не приходилось сталкиваться ни с данными об успешности, ни с данными о провалах этой терапевтической программы. Но мне совершенно ясна ее цель: не оспаривать неравенство, а модернизировать гетеросексуальную маскулинность. С внутренней неудовлетворенностью, которую испытывают многие мужчины как носители власти, сталкиваясь с проблемами в своей жизни, нужно бороться путем изменения стиля жизни, т. е. путем изменения тактики взаимодействия с женщинами, возможно, путем изменения представления о себе, но не подвергать при этом критике или сомнению институциональную организацию, обеспечивающую власть мужчин. Вероятно, самый интересный аспект этого дела – в том, что оно требует поддержки психотерапевтов.
Исходя из тех трудностей, которые сопряжены с попытками перестройки полового характера, легко было бы заключить, что политику, направленную на формирование личности, нужно оставить в покое. Проблема, однако, состоит в том, что ее не оставляют в покое другие. Например, новые правые активно занимаются формированием агрессивной и доминантной модели маскулинности среди детей и подростков. Роки привел к Рэмбо, Рэмбо – к Роки IV в духе рейгановской кампании «Звездных войн». В настоящее время с помощью широкой маркетинговой кампании пропагандируются исключительно агрессивные игрушки для мальчиков типа «Властелинов Вселенной» – их мужские образы как будто срисованы с рисунков нацистского художника-карикатуриста Мьёльнира. Мне кажется нецелесообразным оставлять поле формирования личности на откуп подобным политикам.
Если же рассуждать в более позитивном ключе, то описанные в этой главе опыты показывают, что существует несколько способов, с помощью которых можно по крайней мере начать перестройку личности собственными усилиями. Степень продвижения по этому пути будет зависеть от других людей; ведь этот опыт также предполагает сильную связь между изменениями личности и социальными движениями в сфере гендерной политики. В Главе 12 мы вернемся к этой проблеме, но будем рассматривать ее уже в контексте коллективного действия.
Примечания
Личность, общество и история жизни
(с. 297–303). Цитата из Фрейда приводится по: Фрейд (2006, с. 77–78); из Салливана – по: Sullivan (1984, р. 55). Об эмоциональных аспектах обучения см., например: Otto (1982). Перспектива истории жизни, предложенная здесь, была разработана в рамках исследований «Проводя различия» («Making the Difference» – Connell et a. (l982) и в особенности «Работа учителя» («Teachers Work» – Connell (1985b). Недавнее возрождение интереса к жизненной истории как методу в социальных науках – см.: Bertaux (1981) и Plummer (1983) – выглядит многообещающе, но не доходит до наиболее важного пласта исследований, посвященных жизненным историям психоанализа, а также ничего не взяло у самого основательного теоретика метода – Сартра.
Историческая динамика личности
(с. 303–309). Статистика школьных успехов девочек приводится по данным Школьной комиссии (1975). Высказывание Файи Тейлор – по: Connell R.W., 1985b), р. 188.
Личность как объект политики
(с. 309–320). Названия глав из учебников приведены по: Casner and Gabriel (1955). О скрытом содержании образования (hidden curriculum) и давлении бизнеса см.: Bowles and Gintis (1976). Упоминания о группах роста сознания (группах РС) можно найти в: Allen (1970) и Pogrebin (1973). О дискуссиях вокруг камин-аута (coming out) см.: Wolfe and Stanley (1980), Silverstein (1982) и Clark (1983).