Глава 11

Гендерная идеология

Дискурс и практика

Когда Мэри Уолстонкрафт выступила с защитой прав женщин, то она имела в виду в основном вопросы идеологии: нравственность, манеры, образование и религию. Эти темы с тех пор стали постоянными в литературе, посвященной гендеру, и очень немногие авторы выражали сомнения во власти идеологии. Даже такой суровый материалист, как Эмма Гольдман, считала возможным объяснять трудности объединения женщин в профсоюзы через идеологию:

Женщина считает, что ее положение как работницы является временным, так как она вылетит с работы при появлении первого претендента на ее свободу. Поэтому организовать женщин бесконечно сложнее, чем мужчин. «Зачем мне вступать в профсоюз? Я собираюсь выйти замуж и заниматься домом». Не учили ли женщину с самого детства видеть в этом свое главное предназначение?

В современной теории также существует мощная тенденция делать идеологию главной сферой гендерной политики. Юлия Кристева пишет о «неразделимом соединении сексуального и символического» как о сфере нового феминизма. Джулиет Митчелл и Роберта Гамильтон трактуют патриархат как область идеологии в противоположность области производства, управляемого классовыми отношениями. В мощной традиции, основанной на французской семиотике и теории дискурса, патриархатный символизм и язык анализируются как самодостаточная система.

Следует отметить также исследования символического представления женщин и мужчин, которые вышли за пределы хорошо распространенного изучения стереотипов и обратились к имплицитной структуре целостных дискурсов о гендере. В наиболее продуманных исследованиях этого рода, к примеру в работах Джо Спенс «Чем занимаются люди целыми днями?» и Уэнди Холлуэй «Гендерное различие и производство субъектности», прослеживаются изменения и противоречия в процессе символической репрезентации.

Результаты этих исследований важны. Но существуют серьезные проблемы в теоретической программе, которая отдает абсолютный приоритет идеологии, или семиотическому анализу, и подходит к дискурсу как к закрытой системе. Линн Сигал отмечает дрейф современной феминистской теории по направлению к идеализму и говорит о том, как чрезмерный интерес к вопросам языка и проч. вытесняет на обочину проблемы низового (grass-roots) феминистского движения. Значительная часть работ, написанных в рамках этой программы, является, с моей точки зрения, еще и крайне теоретически односторонней. Отрицание институтов, экономики и политических реалий приводит к тому, что изучение идеологии водружается на вершину грубых категориальных допущений относительно власти и отношений между личностью и группой. Даже если анализ, выполненный в рамках этой программы, будет очень детальным, бо́льшая часть деталей не будет иметь никакой ценности.

Чтобы разрешить эту проблему, нужно не только уделять должное внимание социальным институтам, экономике и проч. Необходимо также признать, что дискурс и символизация также являются практиками, которые структурно связаны с другими практиками и имеют очень много общего с другими формами практики. Они также должны анализироваться с учетом контекста, институционализации и формирования групп. Важно принимать во внимание то, какие группы вовлечены в эти практики и как специалисты по этим практикам формируются в рамках гендерных отношений. Именно поэтому, несмотря на важность идеологии в дискуссиях о гендере, анализ идеологии в этой книге вводится после анализа гендерных структур и политики формирования личности.

Практический контекст институционализации языка – это больше чем вопрос прагматики и использования уже существующих синтаксических и семантических структур. Практика также влияет на формирование синтаксиса и семантики. Это видно, если смотреть на нее в исторической перспективе. Например, историки языка выявили рост сексизма в английском языке в эпоху раннего модерна, скажем использование местоимения мужского рода для указания на группу, состоящую из мужчин и женщин. Как показывают Кейси Миллер и Кейт Свифт, этот факт можно рассматривать в контексте исторического формирования интеллектуалов (к ним относится, например, доктор Джонсон), которые способны выступать в качестве авторитетов в области языка и предписывать сексистские правила в качестве общей нормы употребления. Одним из основных инструментов регулирования языка стали словари. Следует отметить, что первые словари были отчасти направлены на образование женщин и выступали как альтернатива школьному образованию.

Важность социального контекста в потреблении культуры, в присвоении и использовании элементов идеологии видна во многих жизненных ситуациях. В исследовании культуры фемининности, проведенном Анджелой Мак-Робби в Великобритании, содержится много тому примеров. Они тем более убедительны, что автор исходит из структуралистских теоретических посылок. Полевые наблюдения Мак-Робби очень ясно показывают: девочек-подростков из рабочего класса приучают терпеть свою бедность, ограничения и угнетение путем культурной практики воспитания в них преувеличенной женственности и романтического отношения к браку как основной цели в жизни.

Изучение семей показывает значительную роль идеологии и в жизни взрослых. Исследование разделения труда в английской деревне, проведенное Полиной Хант, показывает, как «сама ситуация порождает традиционализм» в распределении обязанностей между членами семьи, который состоит в том, что забота о детях лежит полностью на женах. Жены должны приспосабливаться к распорядку дня своих мужей, они изолированы от публичного мира. Их страшит политика, и они считают, что рождение и воспитание детей – это главный опыт в их жизни. Идеология может даже преодолевать логику других практик. Так, представление о том, что именно мужья являются добытчиками, поддерживается и в тех семьях, где женщина работает вне дома и получает заработную плату. И даже в том случае, если она зарабатывает больше мужа, идеология не подвергается критике: считается, что «подобная ситуация унизительна для мужчины».

Однако связь между социально-экономической ситуацией и идеологией нагляднее всего выступает в исследованиях рабочего места. Описание одного из нью-йоркских офисов в книге Майкла Корды «Мужской шовинизм» показывает, как сексистская идеология интегрируется в управление практиками, такими как продвижение по служебной лестнице и разделение обязанностей при выполнении работы, а также служит в качестве дискурсивной рационализация неравенства. Поэтому, замечает Корда, смещение феминистских дискуссий в область вопросов сексуальности (например, в книге «Женщина-евнух» Джермен Грир) было своего рода облегчением для мужчин, поскольку это смещение избавило руководителей организаций от необходимости решать наиболее трудные для них вопросы – финансовые. В исследовании работы страховой компании Коллинсоном и Найтсом, обсуждавшемся в Главе 5, хорошо показано, как много рабочего времени и усилий уходит у сотрудников на разработку и защиту сексистской идеологии.

Наиболее сложный и тонкий анализ методов сохранения сексистской идеологии на рабочем месте содержит работа Синтии Кокберн «Братья». В ней анализ идеологии помещен в контекст исторического развития печатного дела в Великобритании, из которого было вытеснено уже несколько поколений женщин. Идеология слабости женщин, якобы свойственной им от природы, и их непригодности для работы наборщика не только противоречит истории, но и является рационализацией современной практики. Коллективная практика наборщиков в настоящее время подорвана кардинальными изменениями технологии, а с нею подорваны и традиционные обоснования гендерного разделения труда. Кокберн показывает, как исчезает конкретная форма гендерной идеологии – традиционный патриархат, тогда как институциональные основания власти мужчин на рабочих местах – контроль над менеджментом, профсоюзами и обучением – остаются. Новые рационализации, например, преклонение перед высокими технологиями, оказываются весьма несовершенными заменителями традиционного патриархата.

Похожие данные о внутренних напряженностях гендерной идеологии и о процессах, протекающих в этой сфере, были получены в исследованиях школ. В литературе по половым ролям школы обычно обсуждаются как агенты социализации, довлеющие над детьми. Но школы – это также рабочие места с гендеризованным разделением труда. Последние исследования показывают, что учителя существенно вовлечены в вопросы гендерной политики. Они относятся к числу тех основных профессий, на которые должен повлиять новый развивающийся феминизм. Реакции учителей на это развитие самые разные: от энергичной поддержки до враждебного отторжения. Поэтому во многих школах происходят активные переговоры, иногда выливающиеся в открытый конфликт относительно образовательных программ, продвижения по службе, сексуальных домогательств на рабочем месте и проч. Вся обычная политика школы оказывается под вопросом. Обратимся еще раз к Оберновскому колледжу, частному среднему учебному заведению для девочек, о котором мы говорили в Главе 8. Этот колледж повернулся лицом к профессиональному рынку труда и занимается перестройкой своих программ, усиливая дисциплины математического и естественно-научного цикла. Изменение определения фемининности коснулось практически каждого аспекта образовательной политики школы.

Из подобных данных не следует, что идеология может быть сведена к экономике или институциональной организации; не следует также и то, что идеология должна противопоставляться материальному миру. Однако из них следует, что идеология должна рассматриваться как то, что люди делают, и что идеологическая практика должна рассматриваться как имеющая место в определенных контекстах и как реакция на определенные контексты. Некоторые виды идеологической практики являются обычной работой. Например, программы школьного образования – это трудовой процесс и для учителей, и для учащихся. Для того чтобы разобраться в этой практике, необходимо исследование социальной структуры рабочего места и политической экономии данного вида деятельности, а также ее связи с моделями идеологии в других социальных средах.

Эти соображения, в свою очередь, приводят к подходу к гендерной идеологии, более близкому к традиции социологии знания, чем к современным теориям дискурса. Но в социологии знания имеются известные трудности. Некоторые варианты социологии знания носят редукционистский характер, потому что представляют идеологию как отражение социального интереса. Во многих вариантах социологии знания принимается довольно грубый подход к внутренней структуре идей и очень мало говорится о процессе символизации. Ну и, наконец, бо́льшая часть ее концепций основана на классовом анализе социальной структуры и совершенно игнорирует гендер.

Ни одна из этих проблем не является абсолютно неразрешимой. Редукционизма можно избежать, но не путем утверждения независимости идеологической практики, а путем последовательного рассмотрения ее как практики, онтологически равноценной любым другим практикам и также вовлеченной в формирование социальных интересов. Некоторые классические исследования в традиции социологии знания, такие как анализ реификации в европейской философии, проделанный Георгом Лукачем, или анализ янсенизма, проделанный Люсьеном Гольдманом, уделяют самое серьезное внимание внутренней структуре идеологии. И существует убедительное доказательство того, что социология знания может быть успешно применена к анализу гендера, – это работа Виолы Кляйн «Женский характер», опубликованная еще в 1946 году.

Задача в нашем случае состоит не в том, чтобы применить каркас социологии знания к гендеру как предмету исследования, а в том, чтобы использовать методы, разработанные в этой традиции, для расширения социальной теории гендера. В следующем разделе я основываюсь отчасти на анализе дискурса и символизации, чтобы характеризовать идеологическую практику, и отчасти – на теории идеологии и социологии знания, чтобы поднять вопросы о контекстах производства гендерной идеологии, ее последствий для гендерного порядка и социального характера тех, кто участвует в ее производстве.

Идеологические процессы

Гендерные отношения связаны со структурированием социальной практики вокруг секса и сексуальности. Наиболее распространенный процесс гендерной идеологии – разрушение этой структуры и последующий сплав образовавшихся элементов в единое целое посредством натурализации социальной практики.

Интерпретация гендерных отношений как фактов природы является исключительно распространенной. Половое разделение труда постоянно именно так и объясняется. Кокберн, например, отмечает: женщины абсолютно уверены в том, что они в силу своих природных качеств не способны обращаться с печатным оборудованием, несмотря на то что история печатного дела свидетельствует об обратном. Аналогичная ситуация отмечается в обсуждении разделения труда при заботе о детях: то, что женщинам свойственно от природы желание ухаживать за детьми, принимается как практически само собой разумеющееся. Этот же механизм срабатывает и при обсуждении структуры катексиса. Гетеросексуальное влечение всегда понимается как естественное – как притяжение противоположностей, а запрещенные отношения, особенно гомосексуальные, понимаются как неестественные. Другим объектом натурализации выступают структуры власти (они натурализуются, например, в социобиологии). Однако в данном случае натурализация проводится менее настойчиво, чем в двух других.

Глубоко политический характер этого процесса становится очевидным, когда прямо противоположные социальные отношения натурализуются в разное время и в разных регионах. Так, женщины считались по своей природе слабыми существами в европейской светской культуре в XVIII и XIX веках, и в то же время они считались от природы сильными в большинстве крестьянских культур. Иногда механизм натурализации используется для доказательства необходимости социальных изменений. Например, суфражистское движение использовало аргумент о том, что сфера политики нуждается во вливании таких естественных женских качеств, как сопереживание и моральная чистота. Некоторые современные экофеминисты рассуждают в близком ключе. Однако основное следствие натурализации – консерватизм. Расширение использования натурализации создает риск незаметного сползания в консерватизм. Интерпретировать социальные отношения как природные – значит, в сущности, игнорировать их историчность. Тем самым перекрывается возможность теоретического объяснения того, как посредством человеческой практики воспроизводится человечество. Верена Штольке и Мари де Леперванш в своих исследованиях натурализации неравенства показывают тесные связи между натурализацией гендерных отношений и натурализацией других форм социального неравенства, таких как расизм. На самом деле одна форма натурализации становится условием другой. Как отмечает Штольке, биологизм приводит к тому, что контроль над женской сексуальностью осуществляется во имя расовой чистоты.

Таким образом, натурализация не является наивной ошибкой в понимании того, что биологическая наука может объяснить, а что – нет. На коллективном уровне это высоко осознанная идеологическая практика, которая не интересуется биологическими фактами. Аргумент от природы привлекается не столько для объяснения, сколько для обоснования. Чтобы использовать этот аргумент для обоснования, сама природа должна подвергнуться упорядочиванию, упрощению, схематизации и морализации.

Таким образом, натурализация включает еще один основной процесс гендерной идеологии – когнитивную стерилизацию (purification) гендерного мира. Наиболее известная ее форма – стереотипизация в средствах массовой информации, описанная, например, в работе Патриции Эдгар «Медийная Она» («Media She»). Реальные социальные практики сложны и запутаны, тогда как их идеологические репрезентации предельно просты и прилизаны. Семьи в телевизионной рекламе все как одна счастливы, отцы семейств все как один работают, а матери все как одна наслаждаются работой по дому. Девушки из телевизора все как одна длинноноги, у них белоснежные зубы, колготки без затяжек, и они абсолютно свободны сегодня вечером. Детские книжки, как подробно показывает Боб Диксон в своей книге «Дети на крючке воспитания» («Catching them young»), напичканы стереотипными образами гендера, равно как и стереотипными представлениями о расах и классах.

Исследование фотографических образов женщин, проведенное Джо Спенс, показывает, что процесс стереотипизации выходит за пределы каких-то отдельных аспектов. Если взять корпус рекламных объявлений и фоторепортажей в целом, то в нем конструируется скрытый нарратив о жизни женщины, содержащий отдельные аспекты, к логике которых апеллируют фотоизображения. В британских популярных средствах массовой информации, изученных Спенс в 1970-х годах, этим нарративом был понятый в исключительно традиционном ключе жизненный цикл (не завершаемый смертью), в котором женщины представлены как обслуживающие мужчин и детей. Однако Спенс отмечает, что в конце 1970-х годов начинают формироваться альтернативные нарративы, больше отражающие проблемы в жизни женщины и труд женщины по найму, больше говорится об удовольствиях и приятных вещах, которые они могут себе позволить.

Стерилизация идеологического мира путем исключения тех аспектов, которые не вписываются в скрытые нарративы, достигает своего максимума, когда нарратив касается публичного мира. Во многих исследованиях средств массовой информации говорится о том, что лишь небольшая доля новостей посвящена женщинам. Отсутствие упоминаний женщин отмечается и в других формах коммуникаций. Когда первый человек ступил на Луну, он объявил внимающему ему миру: «Это один маленький шаг для человека, но это гигантский скачок для человечества». В том же 1969 году вышла в свет высоко оцененная читающей публикой «История шотландского народа». В этой книге говорится практически только о мужчинах; бо́льшая часть содержащейся в ней информации подается так, как будто Шотландию населяли исключительно мужчины; в ней обсуждаются все области деятельности народа – за исключением той, в которой занято самое большое число людей, т. е. домохозяйство. В предметном указателе есть понятие «дом», но нет понятия «домашнее хозяйство». Еще один пример обсуждаемого феномена – влиятельная международная конференция «Диалектика освобождения», которая прошла в Лондоне. Докладчики на конференции были исключительно мужчины. Они обсуждали вопросы войны, безумия, окружающей среды, империализма, расы, литературы, капитализма и социализма, но никак не упоминали положение женщин или угнетение гомосексуалов.

Это примеры из жизни конца 1960-х годов, и по крайней мере некоторые области культурной практики с тех пор изменились. Язык официального общения теперь уже не будет откровенно сексистским. Даже истеблишмент Американской психологической ассоциации был вынужден ввести в 1977 году политику несексистского языка в издаваемом ею журнале. Бо́льшая часть издательств теперь работает с авторами, занимающимися феминистскими и женскими исследованиями, а также с женщинами – литераторами и публицистами. И в самом деле, этот сегмент печати относится к числу наиболее развивающихся. Однако проблема, отмечаемая Шейлой Роуботам в работе «Женское сознание, мужской мир» и состоящая в том, что даже мужчинам левых взглядов тяжело признавать гендерные вопросы вопросами серьезной политики, остается актуальной не только для левых. В каком-то смысле исключение женщин заменяется их маргинализацией посредством таких механизмов, как отдельные издательские планы или тривиализация женских образов в средствах массовой информации. Основной нарратив: о публичном мире войны, ракетах, падении режимов, росте доходов – остается без изменений.

Хорошо известная дистинкция публичное/приватное составляет часть процесса дихотомизации мира, который является наиболее системной формой стерилизации (purification), осуществляемой гендерной идеологией. В этом упрощении, однако, кроется источник сложности. Ведь если возводить качественное различие между мужским миром и женским миром в абсолют, то требуются различные культурные механизмы действия в каждом из этих миров. Любопытная иллюстрация подобного подхода – научно-фантастический роман Филиппа Уили «Исчезновение» (1951). По сюжету романа мужчины исчезают из мира женщин, а женщины исчезают из мира мужчин на четыре года; в результате происходят самого разного рода социальные катастрофы: в одном мире – ядерная война, в другом – пожар и эпидемия чумы.

Стремление к стерилизации достигает наибольшей эмоциональной напряженности в трактовке мужской гомосексуальности как символа беспорядка, осквернения и опасности. Парадоксально то, что патриархатный социальный порядок столь враждебно относится к эротическим отношениям между членами доминирующей гендерной группы. Осознание этого парадокса составляет часть амбивалентных отношений между участниками движения за освобождение женщин и участниками движения за освобождение геев. Объяснить гомофобность западной культуры непросто, но по крайней мере отчасти она может быть объяснена тем фактом, что гомосексуальность подрывает доверие к натурализованной идеологии гендера и гендерной дихотомичности, или разделенности на две части, как принципу организации мира.

В рамках дихотомизированного мира гендерной идеологии используются два главных способа репрезентации социальной жизни. Один из них – романтизм. Поскольку этот термин часто ассоциируется с жанром фэнтези, в котором работали такие писатели, как Джоржетта Хейер и Дж. Р.Р. Толкин, следует отметить прямое отношение этого жанра и стиля к повседневности. Замечательным примером романтизма служит бродвейский мюзикл. В основе его сюжета, как правило, лежит жизнь простых людей: фермеров («Оклахома!»), солдат («Юг Тихого океана»), обслуживающего персонала каруселей («Карусель»), мелких жуликов («Парни и куколки»), фабричных рабочих («Пижамная игра»), подростков из уличных группировок («Вестсайдская история»). В этих спектаклях играют обычную жизнь, ее проблемы даже преувеличены. Но обыденность преображается в отблесках любовной истории, составляющей главный импульс сюжетной линии, перед которой бледнеет все остальное повествование. Настоящая любовь в бродвейских мюзиклах, в романах издательства «Миллс и Бун», в женских журналах – это символическое воссоединение дихотомизированных миров. Это воссоединение и утверждает правильность дихотомии, и показывает способ, которым отдельная женщина в силу своей любви может избежать узкого и обедненного мира, выстроенного дихотомической организацией, направленной на женщин как социальную группу.

Другой способ репрезентации социальной жизни – натурализация гегемонной маскулинности путем создания образа героя в таких жанрах, как сага, баллада, вестерн, триллер. Когда в центр внимания ставятся образцы для подражания, то это делается не только ради обоснования привилегий, которые переносятся и на необразцовое большинство мужчин. Подобно романтизму, это еще и способ символического подхода к реальным проблемам.

Одна из проблем гендерных отношений, связанных с мужчинами, – это старая проблема высокого уровня насилия среди мужчин. Не случайно классический герой обычно – специалист по насилию. Со слов «Битвы и мужа пою» начинается поэма Вергилия «Энеида», и надо отметить, что о «битвах» здесь говорится в первую очередь. Эней, Ахилл, Зигфрид, Тристан и Ланселот прорубают свою дорогу в жизни через горы мертвых тел. У Тарзана, Бульдога Драммонда, Джеймса Бонда, Рэмбо и Брюса Ли разные техники, но очень похожий подход к человеческой жизни.

Надо сказать, что персонажи из первого списка не являются исключительно специалистами по насилию. Так, сюжет «Илиады» разворачивается не вокруг превосходства Ахилла в войне, а вокруг того, что он отказался воспользоваться этим превосходством. Он возвращается на поле боя лишь потому, что скорбит о смерти своего друга Патрокла. Тристан – не только опытный дуэлянт и победитель драконов, но еще и терзающийся любовник, сомнительный друг, равнодушный супруг, а в придачу еще и немного сочинитель песен и мастер розыгрыша. Насилие – часть структуры этих эпических повествований, но оно также подается как вопрос морали и человечности.

По сравнению с этим рядом персонажей герои-убийцы ХХ века – ходульные фигуры, не озадачивающиеся вопросами нравственности. Для современной бульварной литературы характерно отделение действия от чувств, по крайней мере от их сложности, что обусловлено исторической траекторией отчуждения и гегемонной маскулинностью, о которых говорилось в Главе 7. Чудесный образец такой литературы – триллер Кларка Смита «Говорящий глаз» (1955). Крутой герой романа – по профессии бухгалтер; его посылают аудировать компанию перед ее слиянием с другой компанией, и в процессе повествования в духе Чандлера он ввязывается в драки и убийства.

Культурная динамика

Историчность гендерной идеологии проявляется не только в таких деталях, как характер героизма, но и в ее организации в целом. В Европе в эпоху, предшествовавшую капитализму, и на заре Нового времени гендерная идеология была организована как часть религиозного мировоззрения. Вопросы гендерной политики формулировались как вопросы морали и решались через Откровение или обращение к авторитету священников. Широкомасштабная секуляризация европейской культуры коснулась гендерной идеологии в той же мере, в какой она коснулась других пластов социальной жизни. Теоретическими формами этого развития стали естественно-научные исследования сексуальности и социальные исследования гендера.

С точки зрения общепринятых практик ключевым моментом развития стал не переход от религиозной формы абстракции к научной форме, а изменение авторитетов. Секуляризация устранила рядовых священников и епископов в качестве судей в вопросах о гендере. Однако было совершенно не ясно, кто займет место судей, которое до этого занимали священники. На него претендовали ученые, чиновники, учителя и философы. И хотя им удалось получить какую-то долю в этом деле, наиболее эффективными в своих претензиях оказались врачи: они заняли главные позиции в конструировании секуляризированных дискурсов о гендере и сексуальности.

Медикализация гендерной идеологии прослеживается историками в целом ряде регионов. Джеффри Уикс анализирует данные о применении медицинской модели в подходе к гомосексуальности в Европе. Барбара Эренрайх и Диэдри Инглиш изучают медикализацию женского тела в Соединенных Штатах; Керрин Райгер – медицинский контроль над уходом за маленькими детьми в Австралии. Во всех этих случаях, как показывает Фуко на французском материале, кристаллизация медицинской теории половой жизни сопровождается практикой контроля. Происходит образование формы социального авторитета, который сразу же выходит за границы непосредственного лечения болезней.

Одним из важных результатов этого развития событий явилась медикализация проблем эмоциональной жизни и межличностных отношений в форме психиатрии. Под эгидой психиатрии гомосексуальные отношения были определены как выражение психической болезни. Сопротивление женщин системе субординации стало называться неврозом домохозяйки. Целый ряд конфликтов в повседневной жизни был переосмыслен как результат детских комплексов. Таким образом, медикализация оказала двойное влияние: деполитизировала прямую структуру гендерных отношений и в то же время выстроила опосредованную властную структуру, основанную на авторитете мужчин-профессионалов.

Разумеется, создание этого авторитета не положило конец конфликту. Сам новый авторитет подвергается сомнению и критике, иногда весьма успешно. Активисты-геи принудили официальную психиатрию отказаться от определения гомосексуальности как патологии, хотя некоторые психиатры-практики до сих пор определяют ее именно так. Рост авторитета медицины не покончил с конфликтом, а выявил ту меру, в какой развитие гендерной идеологии является борьбой за гегемонию. Главным вопросом стало обладание властью, позволяющей устанавливать условия для понимания вопросов гендера и добиваться победы в конфликтных ситуациях.

Гегемония, как мы показывали применительно к отношениям между разными типами маскулинности, не означает полного культурного контроля и уничтожения альтернатив. Такая степень контроля никогда не достигается на практике. В гендерной идеологии в целом господствующие определения реальности должны рассматриваться как достижения, которые всегда частичны и всегда до некоторой степени оспариваются.

На самом деле мы можем рассматривать их как частично определяемые альтернативами, которым они противостоят. Например, медикализированные идеологии гендера частично определяются как противопоставленные альтернативным формам авторитета, таким как церковь. Отсюда проистекает необходимость притязания на научность того, что, в сущности, является суждениями практической нравственности, вроде вмешательства психиатрии в гендерную политику. Это притязание обычно формулируется имплицитно, посредством использования технического языка. Медицинские идеологии также определяются вопреки попыткам людей взять контроль над лечением в свои руки. Отсюда проистекает необходимость провести жесткое различие между надежными суждениями профессионалов, с одной стороны, и невежеством и ошибками непрофессионалов, с другой. И в этом медицина фактически использует язык церкви.

Таким образом, оспаривание является необходимой частью идеологии. Формы символической оппозиции, которые она порождает, например, в эротике, сложны и удивительны. В данной главе я рассмотрю только одну модель – модель, которая следует кризисным тенденциям, описанным в Главе 7.

Карл Мангейм провел известное различие между идеологиями, мировоззрениями, интегрированными в установленный порядок, и утопиями, которые выходят за его пределы. Это слишком простая картинка. Только что высказанные соображения относительно оспаривания гегемонной гендерной идеологии ее усложняют. Поэтому полезно проводить различие между теми подходами и концептуальными рамками, которые в целом согласуются с существующим гендерным порядком, и теми, которые не согласуются с ним.

Такое различие имплицитно заложено в рассуждениях о терапии маскулинности (masculinity therapy), которая приводит гегемонную маскулинность в соответствие с изменившимися условиями без ущерба для институциональных оснований власти мужчин (см. об этом Главу 10). Участники антисексистского движения мужчин, о которых говорится в работах Йона Снодграсса «Мужчинам, выступающим против сексизма» и Энди Меткафа и Мартина Хамфриза «Сексуальность мужчин», пытаются выявить представления о маскулинности, выходящие за границы оснований власти мужчин. И очевидно, что это очень не просто.

Феминизм же, напротив, породил утопии как в более широком мангеймовском смысле, так и в конкретном смысле воображаемых идеальных миров. В романе Шарлотты Перкинс Гильман «Женландия» («Herland») (1915) и других подобных романах описана населенная только женщинами и спрятанная в лесах Амазонки страна, показаны как поразительный разрыв с доминирующей идеологией, так и ограниченность связанного с этим разрывом изменения. В случае с «Женландией» границы определяются сексуальностью. Гильман смогла представить концепцию правления, осуществляемого только женщинами, и показать радикальные изменения в способах образования, но не смогла допустить лесбийство во все сферы жизни в своем воображаемом мире. Она обходит этот вопрос, практически полностью элиминируя сексуальные импульсы своих героев.

Формальные утопии – это исключение, хотя и весьма любопытное. Настолько любопытное, что исследователи идеологии страдают профессиональным заболеванием, заключающимся в преувеличении роли системной идеологии. Бо́льшая часть культурной политики гендера впечатляет гораздо меньше. Ее сфера действия – возможности, предоставляемые конкретными средами и институтами: изменения программ обучения в данной школе, репертуар, возможный в данном театре, и т. п.

Рассматривая каждый конкретный случай, мы видим, что эти возможности кажутся весьма ограниченными. Объективные возможности данной конкретной школы, например, ограничены многими внешними факторами. Это бюрократическая организация государства, социальный состав учащихся, конкуренция на рынке образовательных услуг, а также сила разнообразных идеологий гендера. И тем не менее в этой сфере есть потенциал для изменений, и многие преподаватели его используют. Бо́льшая часть этих изменений не касается гендерных проблем в явной форме, но влияет на них косвенно. Как отмечает Лин Йейтс (Lyn Yates), стандартная образовательная программа обучения – важнейшее поле для имплицитной гендерной политики в школах, и в ней заложены возможности для изменения последней. Однако представление о тотальных ограничениях для данной среды смягчается, если принять во внимание связи между разными социальными средами. Культурная политика на низовом уровне иногда выливается в социальные движения и тем самым закладывает основу, на которую опираются творцы формальных идеологий.

Признание важности культурной политики в сфере гендерных отношений влечет за собой постановку обратного вопроса – о влиянии гендерных отношений и гендерной идеологии на культуру в целом. Феминистские критики культуры совершенно справедливо считают, что это влияние очень сильное и что оно, как правило, не признается. Натурализация гендера распространяется и на саму культуру. Вплоть до недавнего времени никто не задавался вопросом, почему большинство драматургов, физиков или редакторов газет – мужчины. И это до сих пор не является проблемой в большинстве театров, физических факультетов и редакций средств массовой информации.

Представление о том, что гендерная политика составляет структурный базис культуры в целом (например, представление о том, что наша культура является прежде всего патриархатной, а уже затем характеризуется другими свойствами), – это совсем другой вопрос. Из проведенного в данной книге анализа следует, что это представление неверно, по крайней мере как абсолютное историческое обобщение. Область действия гендерных отношений исторически изменчива, и их способность определять культурные процессы в целом также исторически изменчива. Однако менее общее стратегическое утверждение может быть верно. Вполне вероятно, что в некоторые исторические моменты возможности общего изменения в сознании и культуре больше зависят от динамики гендерных отношений, чем от какого-либо другого социального фактора. Можно сказать, что мы как раз являемся свидетелями такого исторического момента. Это, конечно, не так просто доказать, но нельзя от этой мысли просто отмахнуться. И я еще вернусь к этому тезису в последней главе данной книги.

Идеологи и интересы

Если наша стратегическая аргументация хотя бы частично верна, то она показывает значимость людей, которые заняты переделкой культурных форм. В обсуждениях гендерной идеологии практически игнорировались идеологи. Исключение представляет только анализ, проделанный Виолой Кляйн в «Женском характере». Основываясь на социологии знания Мангейма, она пришла к необходимости обратить внимание на людей, которые порождают знание, на социальные позиции, которые они занимают, и на интересы, которые они выражают. В результате даже сорок лет спустя ее работа остается одной из наиболее важных в области гендерной идеологии.

Единственное, чего явно не хватает в работе Кляйн, – понятия гендера как самостоятельной социальной структуры. То же самое можно сказать и о более новых историях идей, посвященных движениям в сфере гендерной идеологии, таких как «Радикальные сексуальные движения» Пола Робинсона, «Рай в бессердечном мире» Кристофера Лэша, «История сексуальности» Мишеля Фуко. В той мере, в какой в этих работах содержатся структурные категории, они являются достаточно свободными производными от классового анализа. Результатом такого подхода служит социальный анализ идей, который на полпути был развернут на 90 градусов. Поэтому аргументация должна была постоянно сдвигаться от оси класса в сторону главного предмета изучения – пола и гендера. Остается гадать, откуда возьмутся целые группы интеллектуалов, интересующихся гендерной политикой.

Эти исследования свидетельствуют, насколько важны интеллектуалы, занимающиеся объяснениями гендерных отношений. Чтобы понять этих людей, можно опереться на существующие теории интеллектуалов, выполненные в традициях Мангейма и Грамши, и, возможно, также на теории нового класса, разработанные такими исследователями, как Гоулднер, Конрад и Зелени, – для объяснения интеллектуалов. Но никакого прямого переноса этих идей на нашу предметную область не может быть, так как все они построены в рамках классовой модели и игнорируют структуру гендера. Поэтому в нашем случае мы должны поставить новые вопросы об интеллектуалах и гендерных отношениях.

Эти вопросы как раз и ставятся в некоторых последних работах, написанных под сильным влиянием феминизма. Вероятно, самые лучшие примеры в данном случае – книги Эренрайх и Инглиш «Во имя ее собственного блага» и Рейгер «Разочарование в домашнем очаге». В обеих книгах прослеживается возникновение новых форм доминирования мужчин над женщинами, при котором группы интеллектуалов играют ведущую роль. Речь здесь идет скорее о специалистах в разных областях, чем о научных работниках, обсуждаемых в книге Кляйн. И дело не только в том, что профессионалы-мужчины обосновывают и осуществляют новые формы власти. Гораздо удивительнее то, что исторический процесс, связанный с медицинским вмешательством в здоровье женщин и уход за детьми, формирует группы интеллектуалов, которые оказываются гендеризованными. Примером тому служит категория «медицинских авторитетов в воспитании детей» – социальная категория, складывающаяся в результате полового разделения труда, которое предписывает женщинам осуществлять главную заботу о детях и в силу гендерной структуры власти определяет мужчин как главных медицинских авторитетов.

Обсудим в связи с этим более общий вопрос. С точки зрения теории гендера он состоит в том, где и как интеллектуалы и интеллектуальная работа вписываются в структуру гендерных отношений. С точки зрения социологии интеллектуалов этот вопрос состоит в том, как и насколько глубоко процесс образования этой группы связан с гендерными отношениями и насколько глубоко характер и влияние интеллектуального труда определяются гендерной динамикой. Когда данные вопросы сформулированы в этих терминах, инструменты идеологии – теория и социология интеллектуалов – могут быть использованы в анализе на новых основаниях.

Возьмем, к примеру, категорию органичных интеллектуалов, которую ввел Грамши для обозначения людей, выполняющих функцию интеллектуалов внутри определенного класса: они работают над самоопределением класса и помогают ему мобилизоваться как политическая и социальная сила. Я склонна считать, что существуют люди, выполняющие аналогичную задачу в гендерных отношениях. Замечательным примером такой категории людей служит Хэрриет Кид, которая работала в главном офисе Британской женской кооперативной гильдии незадолго до Первой мировой войны. Она сменила за свою жизнь несколько видов деятельности: была рабочей на мельнице, незамужней матерью, после того как ее изнасиловал ее работодатель, активистом, занятым организацией местного сообщества (local labour and community organizer), а затем его руководителем. Гильдия, в которой она работала, существовала с 1880-х годов и была массовой организацией женщин-работниц, в период между войнами насчитывавшей более 60 000 членов. Своим успехом эта организация, очевидно, была обязана воинствующему социалистическому феминизму организаторов, подобных Кид.

Органичный интеллектуал другого рода – Марабель Морган, домохозяйка из Флориды и деловая женщина 1970-х. Книга «Женщина до мозга костей» уже упоминалась как классическая репрезентация утрированной фемининности. Эта книга выросла из четырехнедельного курса, в рамках которого домашних хозяек обучали тактике быть «женщиной до мозга костей», организовав домашнюю работу таким образом, чтобы она была направлена на удовлетворение любого желания мужа. Хотя авторитеты, к которым апеллирует Морган, – это главным образом библейские пророки и психиатры, особого значения в тексте они не имеют. Ее основная мысль доказывается с помощью огромного множества маленьких эпизодов из жизни «женщин до мозга костей». Морган служит передаточным звеном для распространения среди женщин идеологии, выстроенной самими женщинами. Хотя эта идеология, как показывает Андреа Дворкин в работе «Женщины правых взглядов», является ответом на их бессилие в отношениях с мужьями, это не меняет органического характера интеллектуального труда.

Обсуждая эти примеры, имеет смысл дать более общую формулировку проблемы, хотя бы предварительную. К группам, которые проявляют активность в создании гендерной идеологии, относятся священники, журналисты, рекламисты, политики, психиатры, дизайнеры (например, дизайнеры одежды), драматурги и кинематографисты, актеры и актрисы, писатели, музыканты, активисты социальных движений и научные работники. Если рассмотреть деятельность этих групп относительно гендерного порядка, то их можно разделить на три категории.

Первая категория занимается регулированием и управлением гендерными режимами. Наглядным примером такой группы служат католические священники, так как их вовлеченность в эти процессы идет гораздо дальше определений Папы Римского относительно святости материнства и греховности применения противозачаточных средств. Теология обосновывала традиционную патриархатную властную структуру, но не показывала, как она должна организовываться. Обычному деревенскому священнику приходилось тратить массу времени на то, чтобы применить теологию на практике, давая советы своим прихожанам, посещая их на дому, предлагая толкования правил и занимаясь согласованием различных ситуаций в своем приходе с конфессиональными нормами и проч. Похожую работу делают психотерапевты, семейные консультанты и специалисты по семейной терапии.

Вторая категория идеологов занимается артикуляцией опытов и фантазий и проектированием характеристик данной группы в сфере гендерных отношений. Хэрриет Кид и Марабель Морган, каждая по-своему, тоже занимались этим. Однако в иных случаях отношения между идеологом и группой могут быть какими угодно, но только не органическими, как свидетельствуют фантазии Голливуда. Кларк Гейбл артикулировал фантазии для женщин, Ракель Уэлч – для мужчин.

Третья категория занимается теоретизацией гендерных отношений – делом, которое предполагает определенную степень отвлечения от каждодневных практик и сосредоточенность на рефлексии и интерпретации. Я имею в виду достаточно широкий спектр деятельности, а не просто писание трактатов по социологии гендера. Как уже говорилось в Главе 3, писатели, подобные Надин Гордимер и Патрику Уайту, и создатели автобиографий, подобные Ане Мойленбельт, занимаются теоретизацией в этом широком смысла этого слова.

Вернемся к вопросу о структурном местоположении. Если группа интеллектуалов формируется как четко организованная с точки зрения гендерных отношений, то отсюда следует жесткое моделирование полового разделения труда. Интеллектуальный труд – это труд, обладающий своими собственными характеристиками и требованиями материальных ресурсов, к которым относится и такой немаловажный ресурс, как время. Ситуации варьируются, и варьируются также группы интеллектуалов. Степень их вариабельности зависит в большей мере от того, формируются ли они по принципу полового разделения труда или по какой-то другой структурной модели (например, по классовому принципу).

Если объединить две классификации, то результат можно представить в виде таблицы 5, которая представляет собой попытку систематизировать упомянутые выше группы.

Таблица 5

Интеллектуалы и гендерный порядок

Это, конечно, лишь самый предварительный этап размышления об этих группах. И на этом этапе, вероятно, достаточно предположить, что существуют какие-то системные связи между интеллектуалами и структурой гендерных отношений. Если это так, то дальнейшее исследование в этом направлении может привести к важным результатам, которые помогут понять и то и другое.

С точки зрения теории гендера потенциальным дивидендом такого подхода может послужить нечто большее, чем более глубокое понимание истории идей, являющееся ценностью для социологии знания. В Главе 6 с учетом неравенств, сконструированных гендерными отношениями, было предложено определение интересов. На уровне определения интересы выглядят инертными в том смысле, в каком Сартр говорил об инерции практики. Чтобы они стали активными политическими силами, необходима мобилизация, одно из условий которой – рефлексивное осознание неравенств и противоположности интересов, ими определяемой. Это осознание как раз и является сферой интеллектуальной работы. Значительная ее часть практически совершалась специалистами, интеллектуалами, принадлежавшими к уже упомянутым выше группам.

Таким образом, мы можем сказать, что интеллектуалам принадлежит историческое место в интеграции идеи структурного неравенства в гендерную политику, по крайней мере на уровне публичной политики. Однако подобное утверждение не означает, что мы слишком ограничиваем форму политики, складывающуюся в результате этого процесса. Ведь рефлексивное осознание типов неравенств может принимать очень разные формы в зависимости от обстоятельств и характера этой рефлексии. Марабель Морган артикулирует осознание неравенства в той же мере, в какой это делает Андреа Дворкин. Морган говорит, что жена – это вице-президент брака, не высказывая никаких сомнений относительно того, кто является его президентом.

Это означает, что существенно то, каким образом осуществляется артикуляция интересов. Говоря иными словами, идеологическая борьба в сфере гендерных отношений – ожидаемое явление, которое оказывает свое воздействие на социальные процессы. Легко преувеличить значение абстрактного столкновения идей. Некоторые войны между учеными имели поразительно мало отношения к тому, что происходило в мире за стенами академических учреждений. Но интеллектуальная работа и идеологическая борьба редко ограничиваются научной сферой. В какой-то мере они имеют место в рамках каждого социального института и в каждой социальной среде. И даже если научная абстракция бесмысленна сама по себе, ее нельзя совсем сбрасывать со счетов. Обобщенные формулировки идей могут быть важны для кристаллизации самосознания в назывании вещей, которые в общем знакомы, но еще не вербализированы. Когда мир готов, то идеи могут сыграть революционную роль. Проблема состоит в том, чтобы понять и степень его готовности, и эти идеи.

Примечания

Дискурс и практика

(с. 325–331). Цитата из Гольдман приводится по: Goldman (1972b, р. 163); из Кристевой – по: Kristeva (1981, р. 21).

Идеологические процессы

(с. 331–337). Примером исследований медиа может служить работа Cancian and Ross (1981), в которой показан процесс маргинализации женщин в выпусках новостей и его изменчивость во времени. Подробнее о случае с «историей шотландского народа» см.: Smout (1969); о Лондонской конференции см.: Купер (Cooper, 1968). Инструкции Американской психологической ассоциации по использованию несексистского языка опубликованы в журнале «American Psychologist» (июнь 1977 года).

Идеологи и интересы

(с. 342–348). Сейчас мы можем дополнить работу Кляйн подробными историями идей – см., например, Rosenberg (1982), что позволяет обогатить исследование подробностями, но не предлагает достаточно сложного социального анализа. Краткую биографию Хэрриет Кид см. в: Davies (1977).

 

Глава 12

Политическая практика

Масштабы гендерной политики

В обычной речи слово политика имеет узкое, с легким негативным оттенком значение. С этим термином связывают выборы, парламенты, президентов, противоречия между партиями. Слово политик может использоваться в оскорбительном ключе, а прилагательное политический – относиться к чему-то или кому-то, не заслуживающему доверия. В социальных науках негативные смыслы этого термина считаются избыточными, а его узкое значение – неверным.

В данной главе политика не рассматривается как хорошая или плохая. Она понимается просто как необходимая и весьма распространенная часть социальной жизни. Похожие между собой политические процессы имеют место в деловых компаниях, добровольных организациях, а также в сообществах, так или иначе связанных с государством, когда разворачивается соперничество за власть, вырабатываются механизмы ее преемственности и обсуждается политический курс. Социологические исследования семьи выявили структуры власти и способы борьбы за власть даже в этой «райской обители». В книге Р.Д. Лэнга «Политика опыта» открыт еще один аспект подобных отношений – в сфере культурной политики 1960-х годов. Когда Кейт Миллет охарактеризовала политику как «отношения, структура которых определяется властью, систему, посредством которой одна группа людей контролируется другой» и применила эту идею к отношениям между мужчинами и женщинами, назвав их «сексуальной политикой», этот термин поразил многих, но на самом деле она просто развила уже существовавшие концепции.

Определение Миллет сейчас кажется достаточно узким, если принять во внимание тот широкий спектр открытых социальных конфликтов по поводу пола и гендера, которые происходили за последние два десятилетия. Чтобы определить масштабы гендерной политики, имеет смысл представить эти конфликты в упорядоченной последовательности.

Во-первых, надо отметить политический процесс, в центре которого находится государство. Некоторые параметры этого процесса обсуждались в Главе 6. Самым ярким проявлением этого процесса являются попытки обязать наиболее влиятельные государства ввести гарантии равенства для женщин (такие, как поправка о равных правах в Соединенных Штатах) или провозглашение Организацией Объединенных Наций Международного десятилетия женщин. Разумеется, гендерная политика включает также контрмобилизацию, которая свела на нет усилия, направленные на внесение поправки о равных правах. Контрмобилизация также подрывает политику ООН, направленную, например, на борьбу с угнетением женщин в Иране и Пакистане. Попытки введения политики равных возможностей оспаривают половое разделение труда в государстве и служат предпосылкой широкого, пусть иногда и замалчиваемого сопротивления. Вопросы социальных возможностей служили предметом схваток в политических партиях, особенно при проведении линии на поддержку кандидатов-женщин, а в некоторых местах, например в Сан-Франциско и Сиднее, – и мужчин-геев. Вопросы доступа к ресурсам встали тогда, когда появились женские отделения в бюрократических аппаратах и особые программы социальной поддержки, адресованные женщинам, геям и даже транссексуалам. Возникает также новое направление ресурсной политики, обусловленное неравными условиями внешне гендерно нейтральной государственной политики, например такими мерами, как форма налогообложения или сокращение фондов на социальные пособия. Совещание женщин по поводу налогообложения 1985 года, выступившее против предложенного правительством Австралии перехода к непрямому налогообложению, – яркий тому пример.

На эти процессы накладываются также политика на рабочем месте и политика рынков. Продолжаются кампании по отмене запретов, связанных с принятием женщин на работу или ограничений на продвижение по службе. Например, в 1985 году было объявлено незаконным недопущение женщин к сталелитейным работам в Уоллонгонге. Сексуальное давление на работающих женщин со стороны мужчин, в особенности руководителей, теперь определяется как сексуальное домогательство, и случаи такого домогательства подлежат рассмотрению в суде, который, правда, не всегда выносит прогрессивное решение, как это было в известном деле 1983 года в Австралии (его анализирует Джоселин Скат). Имеющее долгую историю исключение женщин из властных структур профсоюзов и соответствующее отсутствие внимания профсоюзов к интересам женщин – членов профсоюзных организаций также критикуется. В 1983 году Дженни Джордж стала первой женщиной, избранной в состав исполнительного комитета Австралийского совета профсоюзов; в 1979 году Съезд профсоюзов Великобритании спонсировал массовую демонстрацию в поддержку права на аборт. Гораздо сложнее получить больше рычагов для достижения политических целей на рынке труда в целом, чем на отдельном рабочем месте, но попытки добиться доступа к этим рычагам все-таки предпринимаются. Например, существуют программы включения девочек в систему подготовки работников, пытающиеся сломать систему жесткого полового разделения квалифицированного труда и привлечь больше девушек в профессионально ориентированные группы в школах и колледжах.

В центре борьбы оказалось также содержание образования и другие сферы культурной работы. Новый феминизм запустил проекты переписывания сексистских учебников и предпринял попытки изъять дискриминативный материал из учебных программ и библиотек. Аналогичные вопросы также были подняты движением за освобождение геев, но с менее впечатляющим результатом. Политики правого толка предпринимают противоположно направленные меры. Так, в 1978 году правительство Квинсленда запретило использование образовательной программы MACOS, поскольку было решено, что она подрывает святость семьи. Контент средств массовой информации подвергся критике за сексистскую рекламу и агрессивно-негативное отношение к геям, хотя группы, образовавшиеся с целью реформы СМИ, не располагали достаточно сильными рычагами для реализации своих программ. Среди книжных публикаций значительно большее место было отвоевано феминизмом. В то же время в театральном искусстве попытки таких проектов, как проект «Женщины и театр», запущенный в Сиднее в 1980 году с целью отвоевать большее место на сцене, спровоцировали поразительно враждебную реакцию со стороны некоторых мужчин в той же самой сфере.

Публичное лицо имеет и политика семьи. Хорошо известны официальные кампании в пользу увеличения или уменьшения числа детей. Стоит отметить, например, такие противоречащие друг другу позиции, как непримиримость католической церкви по отношению к противозачаточным средствам, с одной стороны, и рост озабоченности перенаселенностью мира, с другой. Переговоры по поводу отношений между мужьями и женами часто оканчиваются в суде, выносящем постановление об условиях развода и опеки над детьми. Борьбой сопровождаются и судебные процессы, в результате которых выносятся подобные постановления. Эта борьба может выражаться в разных формах, начиная с парламентских конфликтов по поводу законодательства о разводах и феминистской критики неадекватных методов принуждения к выплате алиментов и заканчивая нападениями на судей судов по семейным делам со стороны озлобленных мужей. Применение силы в семье тоже стало сейчас предметом публичного обсуждения и организации кампаний против домашнего насилия над женщинами и детьми и инцеста. Среди части левых развивается неформальный политический процесс, направленный на выстраивание эгалитарных отношений в домохозяйстве, на обсуждение конфликтных вопросов, касающихся ухода за детьми, сексуальных отношений и собственности.

В ходе политики контрацепции встает вопрос о контроле над сексуальностью. Некоторые из наиболее острых конфликтов в последние пятнадцать лет были связаны с абортами и с политической мобилизацией правых в защиту нерожденных младенцев. Консервативные политики стремятся ограничить проявления сексуальности пределами брака, хотя среди консерваторов в настоящее время нет единодушия. Одни из них считают, что секс в браке должен быть направлен исключительно на воспроизводство (Папа Римский), тогда как другие видят в нем источник удовольствия (Марабель Морган). Оба подхода гомофобны. Контроль над мужской гомосексуальностью – вполне сложившаяся область деятельности государства, на переднем крае которой стоят полиция и суды, поддерживаемые агентствами по безопасности, дискриминацией при найме на работу и исключением из системы школьного образования. Вполне сложившейся формой деятельности является также контроль над эротикой и порнографией. В 1960-х годах в богатых капиталистических странах произошла неожиданная либерализация двух этих сфер, характерным признаком которой стали Датские сексуальные ярмарки 1960 – 1970-х годов. Стремительное расширение производства и распространения порнографии для мужчин породило резкую критику со стороны представителей некоторых направлений феминизма за то, что в порнографии содержатся мотивы эксплуатации женщин, а также привело к некоторым весьма неожиданным союзам в политике контроля, особенно в США.

И наконец, движения, занимающиеся подобными вопросами, проводят политику своего присутствия в обществе. На смену спокойным кампаниям за правовые реформы в сфере гомосексуальности пришло в высшей степени заметное (visible) движение за освобождение геев в богатых капиталистических странах; и оно, в свою очередь, изменилось в связи с появлением заметных гей-сообществ. Новая волна феминизма довольно быстро разделилась на два потока – либеральный и радикальный, а последний, в свою очередь, разделился на социалистический и культурный. Помимо этого возникли новые социальные заботы, связанные с насилием, разоружением и защитой окружающей среды. В рамках новых социальных движений возникли конфликты по поводу лесбийства, сепаратизма, марксизма, связей с государством и других сложных вопросов. Предпринимались попытки создать контрсексистское движение среди гетеросексуальных мужчин, которые не привели к особым успехам, равно как и попытки перманентной мобилизации в консервативную гендерную политику. Организации типа антифеминистской группы «Женщины, желающие быть женщинами» остаются небольшими, партии типа движения «Призыв к Австралии» («Call to Australia») добиваются незначительных электоральных успехов. В большинстве случаев церкви и консервативные партии обеспечивают организационную поддержку реакции. Об их потенциальной силе можно судить по фундаменталистской мобилизации, происходящей в США в последние десять лет. Пока я пишу этот текст, телевизионный проповедник призывает свою паству выдвигать в президенты кандидата от Республиканской партии, который должен прийти на смену Рейгану.

Упомянутые выше шесть сфер деятельности относятся к открытой политике, когда вопросы ставятся публично и ход событий можно легко проследить. Разумеется, эти сферы не покрывают всю область политики, какое бы рабочее (useful) определение мы ей ни дали. Скрытая политика, когда конфликты интересов и борьба за власть не подлежат публичной артикуляции, равно реальна, хотя и хуже документирована. В настоящей книге уже приводились примеры подобной политики: случаи семьи и улицы – в Главе 6, случаи, связанные с рабочим местом, – в Главах 5 и 11. Различие между этими двумя типами политики – не просто вопрос степени публичности. Это вопрос о том, как артикулируются интересы и как формируются политические движения.

Выражение интересов

Решающий момент в социальной динамике политики – формирование интересов. В Главе 6 интересы были определены в терминах неравенств, определяемых гендерными отношениями. На этом уровне интересы инертны, и хотя они структурируют практику, это происходит постольку, поскольку внешние условия практик подчинены другим целям. В этом смысле мы можем говорить о латентных интересах и демобилизованной политике.

Однако когда практика направлена на эти условия как на свою цель, интерес артикулируется в коллективном проекте. Наиболее наглядным примером служит социальное движение, подобное освобождению геев или освобождению женщин. Как уже говорилось в Главе 9, коллективный проект может принимать институционализированную форму. Он может воплощаться в функционировании бюрократии или в структуре рынка труда, а может осуществляться как проект защиты данных институциональных форм. В общем и целом интересы гетеросексуальных мужчин в гендерной политике артикулируются именно так. Чтобы защищать патриархат, нет необходимости в антиосвободительном движении.

Формирование интереса как коллективный проект требует осознания неравенств и социальных противоположностей, которые они определяют. Осознание неравенства может прийти под влиянием любого события, будь то полицейский налет или конкурс красоты, но чтобы это осознание стало ясным и сохранилось, необходима интеллектуальная работа. На практике значительный объем этой работы осуществляется специалистами – группами, о которых шла речь в Главе 11. Так, интеллектуалы обычно играли стратегическую роль в формировании социальных интересов. Представление об органическом интеллектуале становится наиболее понятным именно в этом контексте.

Классификация интеллектуалов в Главе 11 связана с формами политики. Значительная доля взаимодействий в сфере социальных интересов протекает в форме того, что Грамши, обсуждая классовые отношения, называл позиционной войной в отличие от маневренной войны. Скрытые политики бюрократий и семей, по-видимому, остаются неизменными, хотя конфликты между ними вполне реальны. Как повторение, так и конфликт находят отражение в фольклоре, посвященном войне полов: пьяные мужья, жены в бигуди, ветреные девицы и их недалекие ухажеры играют в бесконечном спектакле жизни.

При такой политике интеллектуалы исполняют в управлении самую значительную роль. Священники участвуют в переговорах по поводу напряженностей в деревенском приходе; психотерапевты докапываются до напряженностей в жизни городских богачей с помощью психоанализа, а бедняков подвергают лекарственной терапии или помещают в больницы; специалисты по социальному планированию пытаются регулировать систему социального обеспечения, чтобы она могла сглаживать следствия структурного неравенства. Интересы господствующих групп могут быть представлены просто путем рационализации структуры в целом. Такая теория принимает данную степень натурализации как нечто само собой разумеющееся, скрывает вопрос об интересах и занимается объяснением девиаций. Классическое решение таких требований – теория половых ролей, которая может рассматриваться как органическая идеология гендерного режима в современном государстве благосостояния.

Очевиден контраст между утопиями, которые мы обсуждали в Главе 11, и кризисными тенденциями, лежащими в их основании. Интересы подчиненных групп могут артикулироваться как коллективные проекты, которые ломают оковы существующего гендерного порядка. Это может происходить и просто в фантазии, и в форме классической литературной утопии. Но кризисные тенденции, обсуждавшиеся в Главе 7, создают реальные предпосылки для трансформационной практики. В этом случае формирование коллективного проекта включает артикуляцию интереса некоторой группы в измененном гендерном порядке, определяющую историческую перспективу как движение от депривации или подавления в настоящем к равенству или освобождению в будущем.

В этом контексте функция теоретизирования является важнейшей из всех видов интеллектуального труда. Для того чтобы просто сформулировать такой интерес, необходимо психологически дистанцироваться от существующего гендерного порядка, сравнивая его с возможными альтернативами. При теоретизировании существующего гендерного порядка центр внимания перемещается на конфликт интересов. Ожидаемым результатом в этом случае выступает категориальный подход, как видно на примере радикального феминизма. Но категориальный подход создает сложности в понимании процессов трансформации и формирования политических сил. Поэтому даже на стадии восхождения теория такого типа едва ли будет пересматриваться или корректироваться под воздействием практики.

Только что приведенное широкое противопоставление нуждается в двух важных уточнениях. Во-первых, интересы группы, соблюдаемые при данном гендерном порядке, могут также артикулироваться в трансцендентном проекте. В данном случае имеется в виду борьба за гегемонию, обсуждавшаяся в Главе 6, вытеснение авторитарного патриархата в XVIII–XIX веках маскулинностью, ориентированной на техническую рациональность и институционализированной посредством бюрократии и рынков. Помимо всего прочего, это предполагало создание утопических теорий общественного договора и политической экономии, которые отражали интересы восходящих групп мужчин. Другой пример – терапия, направленная на формирование подлинной маскулинности, и движение за освобождение мужчин в 1970-х годах. Здесь трансценденция потребовалась потому, что существовавший гендерный порядок воспринимался как нефункциональный и модернизация маскулинности была необходима как спасательная операция.

Во-вторых, инертный интерес, определяемый существующими моделями неравенства, всегда может быть выражен несколькими способами, как показывает история идеологического конфликта. Например, одной из распространенных реакций на кризисные тенденции является страх потерять то, что человек уже имеет. Так, консервативные (right-wing) политики добиваются определенных успехов, артикулируя интересы женщин именно таким образом. Известно, что самые резкие возражения против феминизма исходили как раз от женщин. Угроза семье воспринимается как угроза матери, когда фемининность определяется в связи с заботой о детях и домашней работой, когда семья является единственной сферой, в которой женщина обладает какой-то властью.

Эти возможности означают, что модель гендерной политики не может быть механически выведена из структурного анализа. Выстраивание политических сил – это всегда вопрос того, как сформировались интересы и какие между ними были образованы альянсы. К примеру, программы равных возможностей в государстве развивались посредством альянса между технократически ориентированными мужчинами, заинтересованными в эффективности труда, и женщинами-профессионалами, продвигающими интересы женщин в том виде, в каком они были сформулированы либеральным феминизмом.

Для того чтобы конкретизировать приведенную здесь абстрактную аргументацию, проанализируем две модели политической практики, одна из которых связана с демобилизацией, а другая – с высшей степенью мобилизации. Выбор этих моделей не случаен. Я постараюсь показать, что сочетание двух этих группировок требуется для общего преобразования отношений между женщинами и мужчинами, хотя для того, чтобы это произошло, должны измениться обе формы политики.

Приведем отрывок из одного текста, написанного семьдесят лет тому назад.

Феминизм рабочего класса

Если говорить без обиняков, то, согласно и правовым нормам, и бытовой морали, жена остается второстепенным членом семьи по сравнению с мужем. Во-первых, она лишена экономической независимости, и потому закон придает мужчине, независимо от того, хороший он человек или плохой, колоссальную власть над ней. Отчасти по этой причине, отчасти потому, что к длинным юбкам нашей цивилизации до сих пор цепляются колючки всякого рода полуцивилизованных представлений, трудовая жизнь женщины, с начала и до конца, до сих пор многими определяется как ведение домашнего хозяйства, удовлетворение желаний мужа и рождение детей. Мы не хотим сказать, что такова ситуация в каждой семье, принадлежащей к рабочему классу, и что не существует сотен мужей, которые смотрят на семейную жизнь более возвышенно и следуют этим возвышенным взглядам в своей собственной семье. Но мы хотим сказать, что этих взглядов придерживается много людей, часто неосознанно, и из них извлекают выгоду сотни мужчин, которые не являются ни хорошими людьми, ни хорошими мужьями, и что даже в тех случаях, когда речь не идет о преднамеренном причинении зла, эти взгляды служат причиной перегруженности и физического страдания женщин и слишком частых беременностей и родов, о которых будет сказано ниже.

Автор этого замечательного отрывка, написанного семьдесят лет назад, – Маргарет Левелин Дэвис, генеральный секретарь Женской кооперативной гильдии в Англии, одна из самых успешных организаторов и в феминистской, и в социалистической средах. В этом тексте она обрисовала основную арену массовой гендерной политики: домохозяйство рабочих семей, – и некоторые принципиальные вопросы гендерной политики: экономическую зависимость, идеологическое подчинение и физические следствия угнетения.

Неравенства в рабочей среде достаточно наглядны, и отсюда следует противоположность интересов женщин и мужчин. С точки зрения доходов, авторитета и власти, досуга, престижа, участия в работе организаций и публичной жизни вообще у рабочих-мужчин было явно больше преимуществ, которые имело смысл защищать. Несмотря на некоторые изменения, ситуация в целом осталась той же, хотя не обходилось и без ее критики и попыток ее преобразовать, как видно из живых автобиографических материалов о женщинах – участницах кооперативного движения, собранных Дэвис и опубликованных в сборниках «Материнство» и «Жизнь, какой мы ее знали». Артикуляция этой критики является политической практикой, которую я буду называть феминизмом рабочего класса.

Власть и неравенство в семье служат объектами широко распространенной, активной, зачастую страстной политики в режиме лицом-к-лицу. Бо́льшая часть этой политики остается только в памяти ее участников. Поэтому она оказывается недокументированной, если не считать такие романы, как «Глубоко приличные люди» Глена Томасетти, и научные исследования семьи, основанные на методе, пользующемся в науке сомнительной репутацией, а именно на выслушивании того, что люди говорят о себе сами. Приведем пример одного такого исследования, выполненного в австралийском рабочем пригороде, где живет и семья Принс (см. Главу 1).

Миссис Маркхэм является центром семьи, на нее завязаны дискуссии и решения, от нее исходит эмоциональная поддержка других членов семьи. Она уже давно осознала, что существуют предрассудки относительно женщин. Она вспоминает, что была сильно огорчена и разочарована, когда ей пришлось рано уйти из школы и отказаться от своей мечты стать журналистом, потому что ее мать не понимала, зачем женщине образование. Миссис Маркхэм намерена сделать так, чтобы ее дочери не испытали то же самое разочарование в жизни, и поэтому всячески способствует тому, чтобы они хорошо учились в школе.

Элен Маркхэм, ее старшая дочь, прислушалась к матери. Она относится к учебе очень серьезно и добивается прекрасных результатов. Она учится в классе А и входит в число лучших учеников. Как и ее мать, она презрительно относится к идеалу «маленькой хозяйки большого дома» и к своим одноклассницам, которых воспитывают в духе этого идеала. Хотя она не собирается заходить так далеко, как это делают представители «Женской вольницы» («Women’s libbists») [36] , сжигающие бюстгальтеры и участвующие в уличных демонстрациях, она твердо поддерживает «общую идею женского равенства». Но такая позиция дается ей нелегко. Иногда она приходит домой в слезах, страдая от конфликтов и напряженностей. Она говорит о школе как о мертвом месте. Она раздумывает о том, чтобы уйти из школы до окончания курса, несмотря на прекрасную успеваемость.

Сильная позиция миссис Маркхэм связана с маргинальностью мистера Маркхэма. Он работает кладовщиком, и его заработок ниже среднего. Происходя из бедной семьи, он ушел из школы в пятнадцать лет и с тех пор сменил несколько профессий. Им постоянно помыкают на работе. Он не признает профсоюзы и при этом злится на свое руководство за то, что оно не ценит его и не повышает ему зарплату. Он считает, что погоня за прибылью подрывает работу его подразделения и оскорбляет его честь трудящегося. Короче говоря, ситуация на работе постоянно разрушает его самооценку. Он пробовал установить патриархатное право в семье, например пробовал отказываться от работы по дому, когда жена начала работать по найму. Но в результате он добился только того, что стал маргиналом и в собственной семье. Женщины решили, что он и никчемный муж, и никчемный отец. Он с горечью согласился с этим мнением.

Это очень упрощенная схема очень сложной ситуации. Но даже и в таком схематичном виде она представляет значительный интерес. За последние несколько лет в семье Маркхэм обсуждался целый ряд проблем, связанных с гендерными отношениями: идеи о месте женщины в мире, доступ для девочек к новым ресурсам, разделение труда в домохозяйстве, авторитет и власть мужчин, характер маскулинности.

Эти обсуждения отнюдь не отделены сотнями световых лет от обсуждений, предпринятых организованным феминизмом. Но у Маркхэмов нет связей с этим движением. Их небольшие знания о феминизме ограничиваются стереотипным образом «Женской вольницы», с которым ни Элен, ни ее мать не могут себя идентифицировать. Их гендерная политика выросла из их собственного опыта.

Политика, которая формируется в семье и в основном осуществляется семьей, едва ли будет оспаривать существование самой семьи. Низкая заработная плата и отсутствие коллективных форм заботы о детях – серьезная помеха в покупке жилья для женщин, не обладающих капиталом. Поскольку у них также обычно отсутствует высокая профессиональная квалификация, они не могут получить хорошую работу. И если при этом у них есть дети, о которых надо заботиться, то они не могут выжить без мужа и его заработка. Отсюда встает вопрос, при каких условиях семейные отношения могут быть приемлемыми для всех.

Миссис Маркхэм работает на фабрике, Элен ходит в школу. И у фабрики, и у школы свои гендерные режимы и соответствующая политика. Рабочее место – вторая по степени важности сфера политики феминизма рабочего класса, обращенная к таким проблемам, как неравная оплата труда, неравный доступ к власти и неблагоприятные условия труда, которых мы касались выше. Обслуживающие конвейер работницы, которых изучала Рут Кавендиш, реагируют на эти формы неравенства, видимо, как и другие женщины из рабочего класса. Они в основном лишены иллюзий по поводу мужчин и знакомы с феминистскими аргументами относительно необоснованности мужских привилегий. Ведя постоянную борьбу по поводу работы и условий труда на фабрике, они методично поддерживают друг друга в столкновениях с мужчинами – со своими бригадирами и управляющими. Поскольку большинство из них ведет домашнее хозяйство, построенное на строгом гендерном разделении труда, и получает очень мало помощи от мужчин, они практически не имеют времени для досуга и страдают от хронической усталости. Оба эти обстоятельства препятствуют их объединению в организации. Профсоюз контролируется мужчинами, которые мало делают для них в спокойное время и мешают им во время забастовок. Центр изучения города и организации социальных инициатив (The Centre for Urban Research and Action) в Мельбурне провел исследование женщин-иммигрантов, работающих на фабриках, которое получило название «Но я не хотел бы, чтобы моя жена здесь работала». Проведенные исследователями интервью с женщинами показывают, что они воспринимают профсоюз как часть аппарата управления.

Таким образом, общую ситуацию можно было бы описать как осознание неравенства полов, которое развивается в условиях жестких ограничений, препятствующих выражению мыслей и чувств вне отношений солидарности лицом-к-лицу. В рамках этих ограничений осознание угнетения отчетливо и ярко, а реакция на угнетение активна. Аналогичную реакцию увидели и другие исследователи. Особенно интересно в этом контексте проведенное Джуди Вайцман исследование группы женщин в Великобритании, которые захватили власть на своей захиревшей фабрике. Не у всех женщин-работниц формируется такое сознание. Тем не менее существует достаточно данных для того, чтобы утверждать, что это важная форма выражения интересов женщин, работающих в промышленности.

Нет такого документа, в котором были бы сформулированы требования представителей феминизма рабочего класса, однако можно обозначить вопросы, которые способствуют развитию семейной и промышленной политики и определяют направление движения.

1.  Разделение труда и гендерное структурирование производства. В семье: контроль над бюджетом домохозяйства; поиск независимого заработка для женщин и борьба за право им распоряжаться; иногда более равное распределение обязанностей по дому. На рабочем месте: более равная оплата труда мужчин и женщин; искоренение практик, в силу которых женщины не допускаются к более высокооплачиваемым и легким видам труда.

2.  Структура власти . В семье: контролирование решений, связанных с детьми, например решений относительно их образования и профессионального обучения; личная независимость, особенно свобода от унижения и насилия со стороны мужей и сожителей (мужей de facto). На рабочем месте: свобода от произвола начальства, выражающегося, например, в грубом обращении со стороны управляющих или прямых начальников; внимание со стороны профсоюзов, которые должны представлять интересы работницы.

3.  Катексис и сексуальность. В семье: адекватные методы контрацепции, включая право на аборт; контроль над собственной сексуальностью. (Для подростков – право быть сексуальным существом и быть активным в инициировании и контролировании сексуальных приключений; для замужних женщин – право устанавливать условия совместной жизни с мужьями или отказываться от жизни в неудовлетворительном союзе.) На рабочем месте: свобода от сексуальных домогательств.

Кавендиш считает, что проблемы, с которыми сталкиваются фабричные работницы, сильно отличаются от тех проблем, которым адресован феминизм среднего класса, и эта точка зрения достаточно широко распространена. Я думаю, различие оказалось бы значительно меньше, если бы она смогла сопоставить семейные ситуации женщин разных классов. Если давать общую оценку приведенным результатам, то нет оснований не считать данную политику феминистской. Она выражает интересы женщин и осуществляет мощную критику власти мужчин. Ее формы и приоритеты, разумеется, отличаются от того, что принято называть феминистским движением, особенно движением культурного феминизма. Кроме того, эта политика имеет более широкие социальные масштабы.

Это, разумеется, главный парадокс феминизма рабочего класса. Существуют все основания утверждать, что он очень распространен. Похожие по своему характеру схватки разгораются на фабриках и в семьях, в разных отраслях промышленности, в разных странах и в разное время. Но как в семьях, так и на фабриках структуры, которые порождают эту политику, одновременно являются и причинами ее локализации. В результате формируется обширный спектр политических процессов незначительного масштаба, каждый из которых не связан ни с каким другим. О них становится известно, например, через фольклор, традицию и разговоры, но они не поддерживают друг друга.

Предпринимались попытки мобилизовать женщин из рабочего класса на участие в более коллективной и публичной политике. Расцвет этой деятельности пришелся на начало ХХ века, когда были особенно активны социал-демократические организации в Германии, Женская кооперативная гильдия в Великобритании и женские организации, связанные с Социалистической партией в Соединенных Штатах. В числе более недавних процессов следует упомянуть кампанию, проведенную Женской рабочей хартией и движением «Женщины против закрытия шахт» в Великобритании; помощь, оказываемую работницами беженцам; радикализацию женских конференций Лейбористской партии в Австралии. Бо́льшая часть этих мобилизаций была связана с организациями, созданными и руководившимися мужчинами, а также с партиями, профсоюзами, кооперативами, и потому политика репрезентации и доступа осуществлялась в них со структурно слабых позиций. Например, женские конференции Лейбористской партии не имеют никакой формальной власти. Это показали события 1986 года в Новом Южном Уэльсе: когда доминирующая правая фракция партии не смогла контролировать женскую конференцию, она ее просто упразднила. На национальной конференции Лейбористской партии 1984 года 76 % делегатов составляли мужчины, а среди влиятельных политических фигур не оказалось вообще ни одной женщины.

Однако слабость мобилизации не означает, что феминизм рабочего класса был абсолютно неэффективным. Английские описания семейной жизни в таких работах, как «Вокруг да около фунта в неделю» («Round About a Pound a Week»), «Жизнь, какой мы ее знали», «Жены в семье рабочих», помогают понять, какой путь мы прошли в ХХ веке. Патриархатная власть немного отступила. Женщины из рабочего класса отвоевали себе больше жизненного пространства и больше ресурсов. Изменения в лучшую сторону пусть медленно, но происходят.

Движения за освобождение: их рождение и преобразование

Выражение интересов в движении за освобождение женщин отличается от выражения интересов в феминизме рабочего класса по целому ряду параметров. Его основной чертой было создание коллективного проекта, направленного на развитие всеобщей борьбы женщин в разных социальных средах, в разных системах отношений и в разных областях жизни. Оно возникло на гораздо более узкой социальной базе, но степень преданности этому движению и степень самосознания его участников не знают аналогов в гендерной политике.

Много говорилось о связи этого движения со средним классом. Так, правоверные марксисты навешивали этому движению ярлык буржуазного феминизма. Хотя в движении освобождения женщин всегда участвовали активисты из рабочего класса, его основная социальная база абсолютно очевидна: бо́льшую часть его активистов составляли белые, хорошо образованные женщины, принадлежавшие к определенному поколению и жившие в больших городах; они либо происходили из обеспеченных семей, либо могли претендовать на хорошо оплачиваемую работу преподавателей, журналистов, работников сферы социального обеспечения и т. п. Движение развивалось за счет рекрутирования студентов высших учебных заведений. В настоящее время складывается второе поколение активистов. В общем и целом это движение интеллигенции, если считать интеллигенцией профессионалов или людей, получающих профессиональную подготовку.

Признание этой социальной базы не означает дискредитации движения, если не исходить из самого грубого представления о классовых интересах. Скорее в этом случае мы должны задаться вопросами о конкретном способе выражения интересов женщин и о конкретных обстоятельствах, благодаря которым возник этот проект.

Первый вопрос обсуждается больше. Объяснение интересов женщин, сформировавшихся в рамках движения освобождения, обычно основывалось на категориальной теории. Как показывает Эстер Айзенстайн, это быстро привело к ложному универсализму, при котором произошло уподобление положения людей из третьего мира, черных и женщин из рабочего класса положению состоятельных белых. Со временем это изменилось, по крайней мере на уровне практики. Были предприняты попытки разобраться в проблемах мигрантов и черных женщин в богатых странах и встать на менее империалистические позиции по отношению к женской политике в третьем мире. Впрочем, эти изменения имели характер скорее поправки, нежели кардинального изменения характера движения.

Импульсом, который привел в движение самые первые группы женщин, выступавших за свое освобождение, послужило противоречие между радикальной демократией мужчин, участников движения новых левых, с одной стороны, и тем, что эти мужчины на самом деле практиковали исключение и эксплуатацию женщин, с другой. Линн Сигал убедительно показывает, что радикализм 1960-х имел достаточно широкие масштабы. Радикальная критика семьи и либеральное отношение к сексу способствовали эмансипации молодых женщин, несмотря на отчужденную сексуальность и нередкий эгоизм радикально настроенных мужчин. Стремление к личной свободе и попытки формирования радикального Я высветили вопросы эмоциональных отношений и личности, которые довольно быстро стали центральными в женских группах роста сознания. Различие между социальной активностью студентов и фабричных рабочих, описанных Кавендиш, показывает роль свободного времени и материальных ресурсов в изменении оснований гендерной политики. Движение интеллектуалов сохранилось благодаря материальной базе, отсутствующей у феминизма рабочего класса, а именно благодаря доходу женщин-профессионалов (использовавшемуся для финансирования журналов, фильмов, конференций, убежищ для женщин, находящихся в трудной ситуации), доступу к ресурсам государства для финансирования служб помощи женщинам (women’s services) и неоплачиваемому труду женщин, не имеющих маленьких детей.

Благодаря труду активистов, в первые несколько лет не только проводились кампании против несправедливости, но и были созданы политические ресурсы. Коллективный проект был материализован и отчасти институционализирован. Самым главным в этом процессе было то, что сложилось некое единство между несколькими тысячами женщин в каждом большом городе богатых капиталистических стран. Это единство проявлялось в практиках, подобных участию в группах роста сознания, демонстрациях, собраниях, чтении феминистской литературы и подписке на феминистские публикации. Оно также означало приверженность движению. Многие участники начали определять свою политическую позицию как прежде всего феминистскую и идентифицировать себя с женщинами, которые проводили такие же кампании и помогали друг другу изменять свою жизнь.

Вторая составляющая ресурсов – это сети социальных институтов и проектов, основанных на феминистских идеях или обслуживании феминистской клиентуры. Содержание «Нового каталога проектов, помогающих женщинам выжить» («New Woman’s Survival Catalog») за 1973 год показывает, как развились эти сети в США за несколько лет. Здесь указаны феминистские издательства, художественные галереи, рок-группы, клиники, школы и образовательные курсы, кризисные центры для женщин, подвергшихся насилию, бизнес-проекты, юридические консультации, женские центры, информационные бюллетени и журналы, театральные компании и группы по организации кампаний самого разного рода. К середине 1970-х выросло и феминистское представительство на уровне государства, преимущественно среди функционеров в сфере социальной политики и в университетах, а также в политических партиях и профсоюзах.

Третьей, менее осязаемой, но тоже важной составляющей стал рост доверия к феминистским идеям и к самому движению в качестве представляющего интересы женщин – как среди женщин, не входящих в это движение, так и среди мужчин. Идеи распространялись несмотря на отсутствие массовых организаций. Так, Элен Маркхэм утверждала общие принципы гендерного равенства, пользуясь, несомненно, феминистским языком; то же самое делали работницы на фабрике, описанной Рут Кавендиш. Мы с удивлением узнали, что в школах, подобных той, где училась Элен, значительное количество мальчиков тоже поддерживали принципы равенства. Финансирование феминистских убежищ для женщин, сталкивающееся с определенными трудностями, но не с открытым сопротивлением, показывает доверие государственных функционеров к феминистским представлениям о таких вещах, как домашнее насилие со стороны мужчин.

В каком-то смысле феминистская теория предсказала создание таких ресурсов, сформулировав лозунг «В сестринстве – сила!» («Sisterhood is powerful!»): его смысл в том, что женщины, объединившись вместе, могут добиться поставленных целей. Но в категориальной теории речь шла о ресурсах для женщин в целом, и в ней очень мало говорилось о том, какие конкретно женщины должны управлять этим ресурсом или уже управляют им. В середине 1970-х годов этот вопрос стал очень актуальным в силу нескольких социальных тенденций. Происходивший в это время экономический спад привел к сокращению государственных расходов на социальные пособия и существенно осложнил финансирование отстаиваемых феминистками пособий и их проектов в сфере образования. Он также привел к массовой безработице среди молодых женщин и осложнил развитие новых сфер занятости. В то же время усилилась консервативная антифеминистская мобилизация движений, выступавших против права на аборт и конституционной поправки о равных правах полов в США. Хотя мы не располагаем статистическими данными относительно числа участников феминистского движения и членства в организациях, вполне вероятно, что движение за освобождение женщин либо перестало развиваться, либо стало расширяться значительно медленнее, чем в начале 1970-х.

В этой ситуации различия мнений и стратегий, которые до этого легко преодолевались, начали перерастать в конфликт между разными группами. Среди представителей феминизма стала развиваться борьба за гегемонию, цель которой состояла в том, чтобы контролировать политические ресурсы, к тому времени созданные этим движением. Ни одна из этих тенденций не была достаточно сильной, чтобы подавить остальные. Например, в Великобритании в результате постоянно углублявшихся конфликтов, особенно по вопросам сексуальности, произошло полное крушение национальных конференций движения (последняя прошла в 1978 году). В первой половине 1980-х годов от имени движения за освобождение женщин все чаще стали выступать так называемый культурный феминизм, с его этосом женоцентризма (women’s centered ethos), и радикальный феминизм (в узком смысле этого термина), с его выступлениями против мужского насилия как способа угнетения, представлениями о враждебности мужчин по отношению к женщинам и о мужском стремлении к власти, феминистским ответом на которые считалась стратегия сепаратизма. Эта стратегия возросла на ресурсах, накопленных в процессе движения, и на идее о возможности превратить движение в сообщество ценой изоляции движения от непричастных к нему людей.

На одном уровне проведенный нами анализ усиливает тезис, который был сформулирован выше: единственный способ выражения структурно определенного интереса невозможен. Проекты социалистического феминизма, политического лесбийства и т. п. имеют общие основания, но в некоторых вопросах кардинально расходятся друг с другом. На другом уровне наш анализ показывает силу структурных союзов, если они в принципе сформированы. Ведь самые замечательные особенности этих событий – устойчивость движения, которое сохраняется несмотря на острые внутренние конфликты; изменения социальных условий, находящихся в широком диапазоне от бума до спада; изменения практики, связанные с подъемом и упадком групп роста сознания; постоянно растущая враждебность политического окружения.

В некоторых отношениях политическая история движения за освобождение геев очень похожа на движение за освобождение женщин. Оно возникло практически в то же время и в тех же крупных городах, использовало похожую политическую тактику и риторику, интенсивно развивалось в те же самые годы и тоже распалось на фракции в 1970-х. Оно также характеризовалось напряжением между социалистическим крылом и другим крылом, которое было больше озабочено построением самодостаточного сообщества и развитием гей-культуры. Подобно движению за освобождение женщин, у движения за освобождение геев были крайне амбивалентные отношения с государством, которое оно часто атаковало за законы, направленные против гомосексуалов, насилие против геев, осуществляемое полицией, и дискриминацию матерей-лесбиянок в судах, но которое в то же время стремилось использовать, чтобы обеспечить антидискриминационное законодательство и осуществить политику социального обеспечения (welfare provision).

Однако есть между этими движениями и существенные различия. Женское движение освобождения выросло из долгой истории мобилизации женщин и действовало как радикальный край целого спектра женских организаций в партиях, церквах, благотворительных инициативах и проч. История групп, выступавших за права гомосексуалов, восходит к рубежу XIX и XX веков. Это такие группы, как Научно-гуманитарный комитет Магнуса Хиршфельда в Германии, Общество матташинов (Mattachine Society) и Дочери Билитис в Соединенных Штатах, которые всегда были маленькими организациями. Умеренный успех в достижении толерантности, например благодаря публикации в 1958 году отчета Вольфендена в Великобритании, был достигнут посредством альянса с либералами, причастными к власти, а не посредством массовой мобилизации геев. Считалось, что она была невозможна из-за правового подавления и открытой враждебности общества. Стоунволлские бунты, с которых начинается движение за освобождение геев, вспыхнули в результате вполне обычного обхода Нью-Йоркского отделения полиции, однако реакция на этот обход была отнюдь не обычной. За очень короткое время в результате мобилизации к политическим кампаниям присоединилось больше людей, чем количество гомосексуалов, состоящих на тот момент в разных организациях. Однако движение за освобождение геев было самостоятельным в той мере, в какой женское движение таковым никогда не было, и по крайней мере на раннем этапе своего развития оно оставалось единственным значимым способом выражения интересов геев.

Второе отличие состоит в том, что движение за освобождение геев, выражавшее интересы, основанные на структуре катексиса, строилось как бы вне основного противоречия в гендерных отношениях. Поскольку интересы женщин и мужчин расходятся, в движении содержится обязательная тенденция разделения гендерных групп. Например, при реформировании пра´ва лесбиянок больше касаются нормы, связанные с законом о браке, такие как правила опеки, а мужчин-гомосексуалов больше касается вопрос о криминализации половых отношений. Как члены угнетенной группы, они конституируются иначе. Мужчины-гомосексуалы гораздо чаще являются объектами насилия, чем лесбиянки, и на протяжении истории мужская гомосексуальность внушала гораздо больший ужас негомосексуалам, чем женская. С другой стороны, лесбиянки испытывают на себе не только стигматизацию, связанную с гомосексуальностью, но еще и социальную, психологическую и экономическую дискриминацию, направленную против женщин. Политизированные лесбиянки обычно значительно более активны в движении за освобождение женщин, чем в движении за освобождение геев. Обычно политика геев была политикой геев-мужчин; например, на конференции, организованной Кампанией за равенство гомосексуалов (CHE) в 1984 году, присутствовали пять женщин и пятьдесят мужчин. Поэтому вполне понятно, что политические отношения между лесбиянками и мужчинами-геями были сложными и часто напряженными.

В-третьих, отношения между политикой и сообществом в движении геев отличаются от этих отношений в женском движении. В каком-то смысле сообщество геев существовало до движения за освобождение геев – в скрытых социальных сетях, в определенных городских кварталах и гей-барах. Движение сделало это сообщество открытым и придало мощный импульс его развитию. С этого времени стал хорошо известен гейский капитализм. Между развитием гейского капитализма и развитием женского бизнеса существует определенная параллель, но расклад сил в бизнесе у них разный. К концу 1970-х годов собственники гейского бизнеса в ряде городов приобрели статус альтернативных лидеров. Они выражали интересы геев особым образом, будучи сильно лично заинтересованными в консолидации гейских идентичностей и отнюдь не заинтересованными в революционизировании сексуальности в остальном обществе. Лозунг раннего этапа движения за освобождение геев – «Каждый гетеросексуал (straight) – цель движения за освобождение геев» – в этом контексте не нес в себе никакого смысла, кроме потенциальных неприятностей. Денис Альтман указывает на тенденцию преобразования политики геев в политику группы интересов (interest group) по модели деятельности этнических сообществ, которые нацелены на достижение договоренностей с государством и другими группами интересов.

Поскольку эта тенденция набрала силу, социальный радикализм движения за освобождение геев легко разворачивается против трендов, которые способствуют формированию социальной идентичности гомосексуалов и их уверенности в себе в приватной сфере. Движение за освобождение геев все больше и больше рискует утратить ту базу, которое ранее создало. Эта стратегическая дилемма непроста. Одно из ее следствий, как мы уже говорили выше, – дискуссия о деконструкции. Другим ее следствием служит разворот политических активистов в сторону электоральной политики и местной государственной власти. Надо отметить, что этот разворот привел к некоторым успехам в условиях Сан-Франциско, Сиднея и Лондона. Таким образом, политики-геи подошли к проблеме существенного присутствия в государстве иным – в отличие от феминисток – путем.

Движения за прогрессивную гендерную политику, организовывавшиеся мужчинами-гетеросексуалами, имели значительно меньшие масштабы. Мы уже говорили о движении за освобождение мужчин 1970-х годов. Большая часть этого движения была основана на полоролевом подходе к гендерным отношениям и потому не принимала во внимание вопросы власти и эксплуатации. Группа, которой принадлежит главная власть, не может быть освобождена. Проблемы перестройки маскулинности (reconstruction of mаsculinity), поднимавшиеся на этом начальном этапе, вполне реальны, и они поднимаются опять как феминистками, так и авторами-мужчинами. Сложность в организации движения мужчин с целью демонтажа гегемонной маскулинности связана с тем, что его логика заключается не в выражении коллективного интереса, а в попытке демонтажа этого интереса. Хотя и существуют достаточно веские причины, чтобы предпринять этот демонтаж (некоторые из них приведены во Введении к настоящей книге), шансы на широкую мобилизацию людей в это движение ничтожны.

Поэтому фокус контрсексистской политики гетеросексуальных мужчин ограничивался проблемами частной жизни. Я бы сказала, что значительная часть их энергии была направлена на абсолютно приватные переговоры по поводу отношений с женщинами-феминистками в контексте межличностных гендерных отношений и домохозяйства. Между мужчинами, участвовавшими в этой политике, обмен идеями и опытом был незначительным. Исключение составляли мужские группы (men’s groups), строившиеся по образцу феминистских групп роста сознания, которые до сих пор существуют, и отдельные сетевые проекты, осуществлявшиеся в местных сообществах сторонниками левых взглядов (см. об этом выше).

Примечания

Масштабы гендерной политики

(с. 349–354). О значениях термина «политика» в социальных науках см.: MacKenzie (1967). Нет «общего» исследования гендерной политики в сфере государства (in and around the state); некоторые частные примеры приведены в Главе 6. О гендерной политике на рынке труда и на рабочем месте см.: O’Donnell (1984); Game and Pringle (1983); Eardley et al. (1980). Гендерные политики в сфере культуры формулируются для множества специфических контекстов см., например: Easlea (1983). О понятии семейной политики см.: Morgan (1975). Репродуктивные политики исследуются в работах O’Brien (1981) и Sayers (1982); об эротике и сексуальных ярмарках см.: Laurett (1970). О политиках социальных движений см. ниже.

Феминизм рабочего класса

(с. 358–364). Цитата из Дэвис приводится по: Davies (1978, р. 7–8); о других свидетельствах из британского контекста см.: Reeves (1913) и Rice (1939). Австралийское исследование, обсуждаемое в тексте, следовало бы сравнить с американским, проведенным Лиллиан Рубин (Rubin, 1976); последнее, в свою очередь, необходимо соотнести с политической мобилизацией женщин из рабочего класса на ранних стадиях американской истории – см., например: Dancis (1976).

Движения за освобождение: их рождение и преобразование

(с. 365–373). Радикальный феминизм принял название «Движение за освобождение женщин» в конце 1960-х годов, отчасти для того, чтобы отделить революционную перспективу от «градуализма» [41] и компромиссов либерального феминизма, отчасти – чтобы провести различие между феминистскими приоритетами и задачами «левых мужчин» (the «male Left»). Движение включило в себя направления, впоследствии определяемые как «социалистический феминизм», «культурный феминизм», «экофеминизм». Термин «радикальный феминизм», возможно, был бы более подходящим, но в 1970-х годах он был «присвоен» весьма специфическим, чрезвычайно сепаратистским направлением внутри движения за освобождение женщин, стремившимся отделить себя от социалистического феминизма. Аргумент Эллен Уиллис (Ellen Willis) о том, что за более узким использованием термина скрывается уход от радикализма первых женских освободительных движений, имеет под собой основания.

Лучший общий анализ движения за освобождение женщин, который мне приходилось встречать, см. в: Coote and Campbell (1982); о ранних стадиях развития в Соединенных Штатах см.: Willis (1984); о предпосылках см.: Segal (1983). Об истории движения за освобождение геев см.: в Великобритании – «Gay Left Collective» (1980); в Соединенных Штатах – D’Emilio (1983); в Австралии – Thompson (1985). Данные о составе участников британской конференции Кампании за равенство гомосексуалов (СНЕ) приводятся по: Lumsden (1984). О «движении за освобождение мужчин» см.: Hanisch (1975) – «против»; Бристольская мужская антисексистская конференция (Bristol Anti-Sexist Men’s Conference, 1980) – за; Lyttleton (1984) – «осмысленно смешанная» позиция.

 

Глава 13

Настоящее и будущее

Настоящий момент

Гегель придумал, а Маркс популяризировал способ схематической интерпретации истории, при котором выделяются исходная стадия развития общества, диалектически необходимые ступени его развития и кульминация – этическое государство, бесклассовое общество. Есть искушение проанализировать историю гендерных отношений, применив ту же самую схему. В результате такого анализа возникает представление о первобытном матриархате, который был разрушен мужчинами, захватившими власть и установившими патриархатное общество, в недрах которого в настоящее время созрела феминистская революция. Или можно выдвинуть идею о том, что социальное подчинение женщин вытекает из их места в биологической репродукции и потому было технически необходимо, когда рождаемость была высокой, производительность труда – низкой, а жизнь – короткой. Сейчас же это подчиненное положение может быть ликвидировано, так как технический прогресс освободил женщин от необходимости тратить всю жизнь на то, чтобы нянчить младенцев.

Если следовать подобным схемам, то настоящее время – это кульминация исторического процесса, иначе говоря, тьма перед рассветом, а вся предшествующая история должна трактоваться как своего рода подготовительный этап для настоящего. Промежуточные этапы, на которых осуществлялась дискриминация, были, конечно, омерзительны, но в каком-то смысле исторически необходимы: в их недрах смогло созреть благое общество. Значительная доля современных нам мерзостей может быть также оправдана тем, что в недрах истории формируется социальное благо.

Гегелевский подход соблазнителен: он позволяет придать достойный вид угнетению настоящего времени, осмысленность прошлому и перспективу преображения будущему. Но в нем есть что-то параноидальное. Настоящее время, в которое мы живем, – это не в большей мере исторически необходимое развитие, чем любое возможное будущее. Оно является результатом человеческой практики, а не результатом действия механизма – космического, логического или биологического. Это означает, что патриархат, сексизм и угнетение полов никогда не были исторической необходимостью. Каждое общество могло ликвидировать все это независимо от того, каков был уровень его технического развития. Точно так же на любой ступени общественного развития могло быть упразднено классовое неравенство. Изменение уровня технологии означает не возможность изменения гендерных отношений, а иные следствия этих изменений. Например, если женщины и мужчины начинают вместе заботиться о детях в сельскохозяйственном обществе при отсутствии научно разработанных методов лечения, то это приведет к последствиям совершенно иного рода, чем общая забота о детях в современном городе с низким уровнем рождаемости.

Итак, мы живем в мире, доставшемся нам от наших предков, которым не удалось ликвидировать гендерное неравенство. Вывод состоит в том, что наши дети тоже, возможно, будут жить в таком мире. Конец гендерного неравенства ни в коей мере не является неизбежным. Это видели некоторые феминистские критики идеи об осуществлении революции посредством выращивания детей в пробирке, т. е. о том, что технологизация процесса биологического воспроизводства человека освободит женщин от императивов тела и социального подчинения, или идеи положить конец угнетению гомосексуалов путем ликвидации половых различий. Нет гарантии, что новые репродуктивные технологии окажутся под контролем женщин и что они вообще будут находиться под каким-либо демократическим контролем. На самом деле есть основания ожидать чего-то прямо противоположного, если принять во внимание быстрое развитие генной инженерии, поддерживаемое крупным бизнесом и государством, и технологии оплодотворения in vitro, развиваемые технократами-специалистами в области медицины. Вполне вероятно, что нас ждет обновленный высокотехнологичный патриархат.

Таким образом, настоящий момент – это не кульминация, а точка выбора. Цель анализа должна заключаться в лучшем понимании структуры выбора и коллективных проектов, возникающих в результате этого выбора.

Возникновение движения за освобождение женщин и движения за освобождение геев отражает кризисные тенденции общего рода и представляет собой абсолютно новый по своей глубине исторический этап критики гендерного порядка и программы его преобразований. Эти темп и глубина гендерной политики и сила теории открывают возможность немыслимых ранее сознательных преобразований общества и личности. Тем не менее движения за освобождение не обладают социальной властью, необходимой для продвижения этих преобразований дальше, чем пределы ограниченных социальных сред. И в определенном смысле в результате своей внутренней эволюции они ушли от проекта общей структурной реформы и переключились на проблемы выживания, оставив в стороне проблемы, связанные с общими кризисными тенденциями.

Другие составляющие общего проекта преобразования общества и личности, в особенности феминизм рабочего класса и антисексистская политика мужчин-гетеросексуалов, находятся в дисперсном состоянии. Гегемония авторитарной маскулинности, гарантированная если не религией, то наукой, была нарушена. Но ослабление целостности гендерного порядка привело также и к раздробленности оппозиции. При отсутствии объединяющей практики эта раздробленность может усиливаться.

Если бы было достигнуто некоторое объединение социальных сил на основе прогрессивной программы, то по крайней мере в богатых капиталистических странах и странах Восточного блока современные социальные и материальные технологии позволили бы сделать выбор в пользу следующих коллективных решений. Деторождение в жизни женщины могло бы быть превращено в достаточно короткий эпизод, социально эквивалентный тому месту, которое зачатие, поддержка беременной жены или подруги и уход за ребенком занимают в жизни мужчины. Мы располагаем знаниями и ресурсами, достаточными для того, чтобы, распределив заботу о детях и домашние обязанности определенным образом, достичь необходимого баланса между эффективностью и приватностью. Значительное число мужчин и женщин может позволить себе не производить потомства, и это не создаст угрозу депопуляции. Свободный выбор форм катексиса становится доступен всем. В эпоху компьютеризированного производства, автоматической обработки информации и механизированного сельского хозяйства никакие средние физические или психологические различия между полами не могут повлиять на эффективность производства. Поэтому полная ликвидация полового разделения труда не приведет ни к каким экономическим жертвам. Гегемонная маскулинность больше не является коллективным ресурсом в борьбе за выживание, на самом же деле она несет в себе общую угрозу. Мы можем отказаться от социальной иерархии маскулинностей и вместе с ней – от определения утрированной фемининности.

Ситуация в остальном мире иная, и у нас нет оснований ожидать, что западные паттерны гендерных отношений послужат универсальной моделью. Я знаю так мало о положении в третьем мире, что воздержусь от каких-либо конкретных комментариев. Но мне ясно одно: мир представляет собой внутренне связанный социальный порядок, и это относится к динамике гендера, как и к другим структурам. Глобальная перестройка полового разделения труда служит признаком этой связанности. Не исключено, что низкотехнологичные методы установления равенства гендерных отношений возникнут главным образом в бедных странах. Такое развитие способна сильно подтолкнуть передача ресурсов, возможная благодаря гармонизации гендерных отношений в богатых странах.

Стратегии

Если подобное мироустройство можно осуществить на практике, то какими должны быть способы его осуществления? В недавней истории гендерной политики использовались две общие стратегии, которые можно назвать интенсивной и экстенсивной.

Я уже упоминала попытки построить в рамках социальных сетей, задействованных в радикальной политике последних двух десятилетий, домохозяйства и гендерные отношения, основанные на глубоком равенстве. Сюда относятся, во-первых, попытки найти способы установления равенства в сфере экономических ресурсов и доступа к власти, позволяющей принимать решения. Обычно это сделать трудно, поскольку в условиях гендерно структурированного рынка труда у мужчин гораздо больше возможностей зарабатывать. Иногда самое большее, что может быть достигнуто, – это некая гарантия экономической почвы для женщин, например когда собственность оформлена на имя жены, а не на имя мужа. Во-вторых, сюда относится реорганизация отношений между детьми и взрослыми, которая должна переломить огромное множество институциональных и культурных механизмов, определяющих, что уход за маленькими детьми – дело женщин. В-третьих, сюда входит перестройка полового характера и сексуальности, которую нужно осуществлять на ходу, в контексте привязанности к третьим лицам и ужасных терзаний по поводу верности и достоинства. Этот процесс иногда воспринимается как выдергивание собственных волос пучок за пучком с помощью плохо отлаженной механической машинки. Неудивительно, что очень многие люди отказались от этой попытки и что те, кто все-таки ее предпринимает, крайне неохотно говорят об этом. Вероятно, важно сделать этот опыт более публичным и более кумулятивным. Не менее важно найти способы выражения его позитивных сторон: обретения сил и энергии, радости общения с детьми, удовольствия от любви между равными.

Попытка создания отдельных зон освобождения (liberated zones), как иногда называется подобная практика, может буквально означать освоение некоего физического пространства. Общее требование феминистских групп в рамках определенных институтов состоит в выделении какого-то помещения для женщин. Кризисные центры для беженок и женщин, подвергающихся насилию, часто действуют по принципу отсутствия доступа в них мужчинам. Однако если говорить на более общем уровне, то зона свободы – это социальное пространство, конкретный институт или его часть, социальная сеть или просто группа людей, внутри которых достигнуто равенство полов, ликвидирован гетеросексизм и поддерживаются антисексистские практики.

Проблемы поддержания такой зоны похожи на проблемы других анклавов. Они требуют постоянного приложения сил для их сохранения. Когда дело состоит в радикальном отступлении от общей социальной практики, как это бывает в случае серьезных попыток достижения равенства полов, уровень необходимой энергии оказывается весьма высоким. Люди устают от постоянных собраний, мониторингов и взаимной критики. Эгалитарные практики постоянно наталкиваются на иерархическое вмешательство извне. Пример такой ситуации – общество людей, придерживающихся радикальных методов оздоровления. Когда в такой группе есть врач, получивший профессиональное медицинское образование, спонсоры этого общества и многие пациенты относятся к нему как к главе обычного медицинского центра. Подобные вопросы могут регулироваться, но для этого необходимо приложение массы сил, времени и терпения в преодолении напряженностей. Необходимо делать какие-то уступки и договариваться по поводу сугубо бытовых вопросов. Один из таких постоянно возникающих бытовых вопросов – уборка помещений, так как зоны освобождения быстро захламляются.

Однако перечисленные издержки стоят того, чтобы на них пойти, ведь осуществление всех этих стратегий приносит три полезных результата. Прежде всего надо сказать, что устанавливаются основания для политики более широкого масштаба. Например, марши и митинги не случаются сами собой: должны быть люди, которые их собирают; люди, которые садятся на телефон и распространяют информацию; люди, которые рисуют плакаты и организовывают места для хранения этого инвентаря. Кроме того, зоны освобождения могут генерировать энергию, помогая людям ощутить грядущий социальный мир, т. е. создавая то, что Шейла Роуботам в своей книге «По ту сторону разделенности» («Beyond the fragments») назвала политикой создания прообразов. Сестринство среди активистов феминистского движения, солидарность, возникающая в движении за освобождение геев, желание делиться с другими, возникающее в общих домохозяйствах, – это реальные опыты, и они играют роль в понимании того, что цели политических действий имеют практический характер.

И, наконец, есть еще и личностное измерение этих процессов. Радикальная политика часто требует сверхчеловеческой энергии и может привести к внутреннему опустошению человека; иногда она предполагает сверхчеловеческую добродетель и может привести к разочарованию. Критики феминизма радостно отмечают, что феминистки, добившиеся власти, ведут себя столь же грубо, сколь и патриархатного склада мужчины, – и, разумеется, некоторые из них так и поступают. И точно так же некоторые участники движения за освобождение геев бывают эгоистично настроены и слепы по отношению к проблемам других, а некоторые мужчины-гетеросексуалы, выступающие против сексизма, не способны полюбить овощи или маленьких детей. Относительно свободная зона позволяет работать над решением этих проблем путем развития политики личности, обсуждавшейся в Главе 10. Она может также обеспечивать прямую поддержку тем, кто в ней нуждается. Основной ресурс радикальной политики – это ее активисты. Политическая практика может требовать большой отдачи, она иссушает и способна нанести большой ущерб человеку, который ею занимается. Каждодневная борьба против сексистски настроенных деловых людей или бюрократов – не для слабонервных. Поэтому важно найти пути сохранения и восстановления человеческих ресурсов.

Этот вопрос актуален для всех форм радикализма, но гендерная политика отличается уникальным уровнем личностной вовлеченности. Ломать гендерную систему означает в определенном смысле освобождаться от того, что наиболее важно для собственных чувств, и внедряться в странные и плохо объяснимые места социального пространства. Самая старая претензия, предъявляемая феминисткам: они стремятся превратить женщин в мужчин, а мужчин в женщин. В каком-то смысле это так. Реформа разделения труда должна привести к тому, что женщины будут заниматься теми вещами, которые традиционно считаются мужскими. Тем не менее такого рода переворачивание ролей, обычно пропагандировавшееся в начале 1970-х годов, оказалось неадекватной стратегией. Участники феминистского движения также попытались – и не просто по тактическим соображениям – придерживаться качеств и практик, традиционно считавшихся женскими. Но им пришлось совершать маневренные пересечения традиционных гендерных границ полового характера и разделения труда, а в той мере, в какой бисексуальность зарекомендовала себя как сексуальная практика, – и пересечения границ структуры катексиса.

Некоторым теоретикам проникновение в то пространство, которое можно назвать приграничной областью, показалось основной стратегией. Фернбах и Мьели настаивают на гендерной неоднозначности гомосексуальности. Чодороу и Диннерстайн используют психоаналитические аргументы для доказательства важности равного участия мужчин в уходе за маленькими детьми. Антисексистское движение мужчин, по крайней мере его более радикальное крыло, попытавшись очистить маскулинность от ее связи с иерархией, быстро стало движением за феминизацию (effeminism), примкнув тем самым к радикальному феминизму.

Граница, как и зона, является пространственной метафорой, и, возможно, слишком жесткой для применения к динамическим процессам. Наверное, можно выразить мою мысль точнее, если сказать, что практика, связанная со многими вопросами гендерной политики, требует вживания в социальные противоречия, связанные с гендером. Иногда полезнее усилить противоречие, чем пытаться его разрешить. Проблема с моделью андрогинии, обсуждавшейся в Главе 8, состоит не в идее, что женские и мужские качества могут сочетаться в одном человеке, – эта идея отнюдь не нова. Проблема состоит в идее, что их сочетание какимто образом разрешает напряжение между ними. Но может произойти и наоборот.

Внутренняя политика левых, отчасти связанная с зонами освобождения, описанными выше, имеет другое стратегическое значение. Попытка создать эгалитарные домохозяйства и несексистскую среду для детей является единственной формой прогрессивной гендерной политики, в которой активно участвует значительное число мужчин-гетеросексуалов. Следовательно, она представляет собой своеобразную лабораторию, в которой разрабатываются модели альянса между группами, обычно разделенными гендерной политикой.

Движение за освобождение геев – другая такая лаборатория. Напряженность, существующая между женщинами и мужчинами в гомосексуальной политике, о которой говорилось в Главе 12, реальна и пока не устранена. Учитывая это обстоятельство, можно сказать, что существование движения в течение пятнадцати лет – с его взлетами и падениями – представляет собой существенное достижение. Опыт дискуссий и компромиссов между его участниками, объединенные и параллельные акции и коллективные празднования – это, вероятно, самая сложная практика кооперации между женщинами и мужчинами, которая до сих пор существовала в рамках радикальной перестройки гендерных отношений.

Две эти формы движений способствуют формированию более общей стратегии альянсов, т. е. экстенсивной стороны гендерной политики. Многие, а то и большинство кампаний феминисток и активистов-геев проводились вместе с людьми, не входившими в их ряды. Внешнее окружение задействуется потому, что необходимы массовость, доступ к разным слоям населения, деньги или технические навыки. В риторике движений эти обстоятельства обычно не фигурируют, поскольку в ней делается акцент на противопоставленности остальному миру и приписывании всех достижений собственной решимости и силе женщин или геев. Политические причины подобного характера риторики достаточно очевидны, но подобная установка осложняет обсуждение того, что, собственно, происходит в гендерной политике, и часто производит впечатление, будто альянс или внешняя поддержка не приветствуются.

Можно привести такой пример: реформа права, связанного с гомосексуальностью, предполагает лоббирование министров и членов парламента, работающих в комитетах по выработке партийных платформ, дискуссии с полицией, связь с группами, работающими по проблеме гражданских свобод, кропотливую работу с симпатизирующими юристами, научными работниками и журналистами. Большинство их не являются геями или публично не признаются в том, что они геи. Еще одним примером служит введение курсов женских исследований в университетах, которое предполагает совместную работу с методическими комиссиями, обсуждающими учебные программы, получение поддержки от руководства, распоряжающегося деньгами или преподавательскими кадрами, поддержку других преподавателей в распределении учебной нагрузки, организацию аудиторий, инвентаря, оборудования, поддержку лаборантов и секретарей, библиотечных работников и проч. Бо́льшая часть этих задач требует кооперации и труда многих людей, которые не являются ни феминистами, ни даже женщинами.

Эти альянсы обычно устанавливаются на какое-то ограниченное время. Публичная сторона гендерной политики за последние два десятилетия похожа на лоскутное одеяло, составленное из отдельных кампаний. Местные движения и альянсы возникают в ответ на какие-то конкретные задачи, такие как создание медицинского центра, организация демонстрации в День памяти солдат Австралийского и Новозеландского армейского экспедиционного корпуса, организация дня лоббирования в здании парламента и проч. Существует тенденция распада таких групп после решения конкретной задачи. Предпринимались попытки создать постоянные формальные организации. К числу наиболее успешных попыток относятся, например, Национальная организация женщин в Соединенных Штатах или Кампания за равенство гомосексуалов в Великобритании. Обе эти организации обеспечили основания для альянса в контексте политики групп давления с целью проведения правовых реформ и достижения других подобных целей. Однако если говорить о широком спектре гендерной политики, то существование постоянных организаций не стало ее характерной чертой. Устойчивость движений за освобождение женщин и за освобождение геев – весьма значительная и в том, и в другом случае – обусловлена не формальными структурами, а тем, что участники многих кампаний и члены многих сетей – это пересекающиеся множества, и тем, что внутри этих множеств ведутся постоянные внутренние разговоры.

В либеральных капиталистических странах политика такого рода могла бы продолжаться бесконечно. Там достаточно высокий уровень толерантности и достаточная периодическая поддержка движений. Благодаря этому возможно устойчивое политическое присутствие феминисток и геев на уровне групп давления. Но для осуществления проекта преобразования гендерного порядка необходимо что-то более фундаментальное. И это вопрос объединения большинства, поддерживающего гендерное равенство, и вопрос сохранения этого объединения в течение длительных периодов времени.

Подобные надежды вынашиваются уже давно, хотя основная тенденция как в политике геев, так и в политике феминисток – отказ от этих надежд. Объединение основных сил важно в том случае, если процесс социального изменения начинает сознательно контролироваться. Как уже говорилось в настоящей книге, структуры не могут быть перенесены на новый, более высокий уровень без изменений низовых практик. Но объединение большинства общества не падает с неба. В его создание нужно вложить много сил. Оно должно осуществляться вопреки правящей власти, на основании радикальной программы равенства, и поэтому нам нужно ясное понимание социальной динамики, которая способна сделать его возможным.

Кризисные тенденции, обсуждавшиеся в Главе 7 и составляющие предпосылку объединения основных политических сил, также способствуют преодолению главного структурного препятствия. Лев на тропинке в данном случае – это исчисление интересов. Если данный гендерный порядок характеризуется тем, что мужчины обладают социальными преимуществами, а женщины такими преимуществами не обладают, то основная структурная реформа идет вопреки интересам мужчин. Даже подчиненные формы маскулинности в каком-то смысле причастны к социальным преимуществам, которыми обладают доминирующие формы маскулинности. Как сказал об этом Майк Броукер, «Пусть я и голубой (queer), но зато я – мужчина». Если принять во внимание, сколь значительно число женщин, приобретающих богатство, престиж и другие преимущества благодаря браку или родству или благодаря своей утрированной фемининности, то может показаться, что мы обречены на вечное большинство, выступающее за патриархат.

Но это исчисление интересов не является окончательным по двум причинам. Во-первых, интересы не только эгоцентричны, но и реляционны. Например, у отца ребенка могут быть интересы, связанные с мужскими социальными преимуществами, но он еще может быть заинтересован в благополучии детей, а половина детей – это девочки. Практики, выражающие интересы, могут строиться скорее вокруг интересов детей, нежели вокруг гендерной категории. Этому способствует кризис полового разделения труда в сфере заботы о детях. Во-вторых, даже эгоцентричные интересы могут быть неоднозначными или разнонаправленными. В литературе по мужским движениям неверно указывалось, что движение мужчин за освобождение преследует те же самые цели, что и движение женщин, но верно говорилось о напряженности, издержках и проблемах, связанных с гегемонной маскулинностью как достаточно распространенным опытом. Кризисные тенденции в структурах власти и катексиса могут способствовать увеличению такой внутренней разнонаправленности интересов.

Достаточно ли далеко зашли кризисные тенденции в гендерном порядке, чтобы обеспечить базу для формирования большинства общества, приверженного глубокой структурной реформе? Это, вероятно, ключевой стратегический вопрос, стоящий перед радикальными политиками. Он включает комбинацию интенсивных и экстенсивных стратегий; первая из них служит для определения направлений и оценки степени реалистичности преобразований, а вторая – для наращивания мускулов движения. Данная комбинация до сих пор не была реализована. Предпосылки ее реализации сильнее, чем где бы то ни было, ощущаются в сфере полового разделения труда; здесь приходят в голову кризис представления о семейном заработке (family wage), кризис в системе ухода за детьми и изменение взглядов на отцовство, неспособность либеральной политики равных возможностей решать проблемы массовой безработицы среди молодежи. Тем не менее основная энергия радикализма движения сосредоточена в других областях. Если радикальному большинству общества, выступающему за гендерную справедливость, суждено материализоваться, то оно материализуется не в форме масс людей, которые соберутся под уже вышитые и высоко поднятые знамена. Для сплочения этих сил потребуется болезненное преодоление некоторых слабых сторон современного радикализма.

Заключительные замечания относительно мироустройства, к которому может привести социальная теория гендера

Логически возможны две цели преобразования гендерных отношений: упразднение гендера и его воссоздание на новых основаниях.

Ставя перед собой первую цель, некоторые смельчаки предлагали упразднение воспроизводства человека половым путем. Так, Дэвид Фернбах в последней и весьма сложной версии этого подхода заходит столь далеко, что выдвигает такую идею: преодоление внутренней природы человека, модернизация нашей «палеолитической» системы воспроизводства будут эквивалентны преодолению внешней природы. Не говоря уже о сомнительной политике репродуктивных технологий, обсуждавшейся выше, этот подход, подобно воспеванию связи женщины с природой, который является его зеркальной версией, основан на непонимании того, как конструируется социальный мир гендера. Гендерный порядок не является и никогда не являлся биологическим феноменом. Он представляет собой конкретную историческую реакцию на репродуктивную биологию человека. Возможны и другие коллективные реакции. Попытка упразднить биологический пол (biological sex), разумеется, относится к их числу. Но она не приведет к освобождению от сил природы посредством ее преодоления, поскольку существующий гендерный порядок заключен не в природе. Она приведет к повальному искажению человеческого тела, которое, безусловно, снизит разнообразие человеческого опыта и с большой вероятностью усилит существующие властные структуры.

Если упразднение гендера представляется достойной целью, то оно должно быть направлено на упразднение гендера как социальной структуры. Согласно определению, данному в Главе 6, гендер связывает поля социальной практики с разделением ролей в сфере репродукции, делая их релевантными друг другу. Следовательно, его упразднение повлечет за собой нарушение связи между этими полями, которое, в свою очередь, приведет к игнорированию или отрицанию биологического различия и, разумеется, к отказу от его прославления. Различие между полами будет просто взаимодополнительностью функций при воспроизводстве, а не вселенским разделением или социальным предназначением. Оно не будет необходимо для структурирования эмоциональных взаимоотношений, так что категории гетеросексуального и гомосексуального станут несущественными. Оно не будет необходимо для структурирования характера, так что необходимость в маскулинности и фемининности тоже отпадет.

Такие перспективы вытекают из деконструкционистского крыла теории движения за освобождение геев, и в качестве конечной цели движения они выглядят более убедительно, чем в качестве актуальной стратегии. Большое достоинство такой программы – в том, что она направлена на устранение оснований гендерных неравенств. Тот способ, которым биологическое различие и сходство интегрированы в структуры социального неравенства, порождает наши дилеммы относительно природы, а не саму природу. Неравенство является основанием формирования интересов, порождающих практики, которые институционализируют разные формы несправедливости, защищающую их политику и оправдывающие их идеологии. Понятие освобождения (liberation) связано не столько со свободой в смысле отсутствия ограничений поведения личности, сколько с равенством.

И, как показывает множество фактов, упомянутых в этой книге, этого очень трудно добиться даже в узких социальных средах. Равенство – это абсолютное понятие. Оно не допускает никаких оговорок, какими бы благонамеренными они ни казались. Равенство было бы совершенно нереалистичным в качестве критерия оценки практики, если бы считалось, что полное равенство – это легко и быстро достижимое состояние. Аргументы в пользу стабильности личности, обозначенные в Части III, достаточны для того, чтобы ниспровергнуть любую идею общего демонтажа системы как близкой и непосредственной цели. Однако сильное понятие равенства может быть бескомпромиссным практическим критерием, если оно принимается как направление движения, от которого нельзя отклоняться. Т. е. критерий равенства, прилагаемый ко всем практикам, состоит в том, что они приводят к большему равенству, чем то, которое было характерно для начальных условий практики, а у социальных агентов отсутствует намерение остановиться на какой-то стадии. В этом смысле деконструкция гендера – это реальная этическая программа. Критерием политической практики становится отделение некоторых новых сфер социальной практики от комплекса репродукции.

Стандартный аргумент против упразднения гендера, подобный традиционному аргументу против упразднения класса, звучит так: оно приведет к одинаковости. Без половых различий мы превратимся в серую массу, все будем ходить в одинаковых комбинезонах и носить одинаковую короткую стрижку. Этот аргумент, вероятно, эффективен как риторический прием, но как аналитика к делу не относится. Логическое следствие демонтажа гендера – бесконечное разнообразие. Неплохим обобщением этого понятия является рассуждение Маркузе о полиморфной перверсии в его книге «Эрос и цивилизация», хотя если демонтированы правила, то ничто нельзя определять ни как нормативное, ни как перверсное. Могут быть только полиморфный эротизм, или полиморфный труд, или полиморфные структуры принятия решений.

Таким образом, издержками упразднения гендера является не одинаковость, а утрата структур определенного типа. Оценка этого представления освобождения зависит от того, имеют ли гендерные структуры какую-то ценность. Что бы мы утратили, если бы их затянуло в воронку истории?

Следует отметить, что значительная часть нашей культурной энергии и красоты, впрочем, как и варварства, возникла благодаря гендерным отношениям и так или иначе с ними связана. Гендерно структурированная культура и, конкретно, сексистские переживания дали нам «Отелло», «Кольцо Нибелунга», портреты Рубенса и многое другое. Значительная часть тонкой ткани нашей повседневной жизни – ощущение своего тела, навыки ведения работы по дому, популярные песни и юмор – связана с гендером. Наш эротизм и наше воображение, по-видимому, и ограничиваются, и подпитываются гендером. Если мы полностью покончим со всем паттерном, то это сделает нашу жизнь существенно беднее, чем сейчас. В лучшем случае она будет настолько отлична от мира нашего опыта, что нельзя сказать, захотим ли мы жить такой жизнью.

Тем не менее ограничения, порождающие этот опыт, упомянутое богатство культуры также производят массовые неравенства, горький опыт угнетения, насилия и постоянной угрозы несчастий, которые служат основанием для критики гендера, обсуждавшейся в настоящей книге. В связи с этим встает вопрос: может ли культурная энергия быть отделена от структуры неравенства? И может ли гендер быть не упразднен, а воссоздан в недеструктивных формах?

Отсюда вытекает скорее переструктурирование, нежели разрушение. Это предполагает, что элементы гендерных порядков могут быть в каком-то смысле перемешаны. В пользу этой идеи, конечно, говорят исторические доводы из Части II, хотя вопрос, насколько далеко она может быть продвинута, остается открытым. Подобный процесс должен проходить на коллективном уровне и быть подобным тому, что Пиаже называет ассимиляцией в психологии интеллекта, при которой существующие материалы сексистской культуры схватываются и приспосабливаются для новых целей. Простым примером такого процесса, протекающего в небольшом масштабе, является восприятие девочками стиля панк (см. Главу 6). Пиаже определяет игру как практически чистую ассимиляцию, и можно сказать, что при этом происходит качественный рост нашей способности играть.

Игры с гендером – это вполне знакомый нам феномен. Элементы полового характера, гендерной практики или гендерной идеологии часто отделяются друг от друга и применяются в новых комбинациях с целью удовольствия, эротического напряжения, подрыва или просто удобства. Такие игры, наверное, больше всего распространены в сексуальных субкультурах. Питер Акройд видит историческую связь между переодеванием в одежду другого пола и подрывом обычаев повседневной жизни посредством карнавала. Пэт Калифия описывает, как лесбийский садомазохизм отрывает власть от маскулинности в эротических целях. Эротика фетишизма: резина, кожа и проч. – регулярные сигналы изменений гендерной символики и гендерных отношений. Но то же самое происходит и в менее экзотических контекстах. В массовой моде игры с гендерными рекомбинациями начались в 1930-х годах и еще более активно – в стилях унисекс в 1960-х. Гендерная неоднозначность стала темой презентаций рок-музыки от Дэвида Боуи и «Нью-Йорк Доллз» до Грейс Джонс и Бой Джорджа. Другая форма этих изменений – создание медийных образов женщин-космонавтов в Советском Союзе как игра с фемининностью/маскулинностью и половым разделением труда, затеянная с политическими целями.

Однако следствие переструктурирования – это больше чем перетасовка существующих практик и символов, больше чем вращение калейдоскопа, и потому аналогия с игрой имеет ограниченное применение. Когда изменяются отношения между культурными элементами, то создаются новые условия практики и становятся возможными новые модели практики. Демонтаж предполагает, что биология пола будет минимально присутствовать в социальной жизни, т. е. будет своего рода cuisine minceur. Представление о переструктурировании будет означать культурное усложнение различия и сходства в процессе репродукции, тогда как давление власти, разделение труда и правила катексиса не будут его касаться. В культуре будет поощряться разнообразие форм зачатия, вынашивания беременности, рождения ребенка и его грудного вскармливания, взросления человека, его возмужания и старения.

Более того, можно будет изучать и изобретать множество различных путей вовлечения людей в эти процессы. Сейчас мы обычно имеем дело с двумя полами. Но в ранних формах теории гомосексуальности речь шла еще и о третьем поле, а Олаф Стейплдон в одной из первых классических книг в жанре научной фантастики писал, что в будущем будет множество полов и множество вариантов полов. Но у Стейплдона речь шла о биологических типах, тогда как реальные возможности связаны с социальными типами. Хотя понятие третьего пола избыточно, вполне возможно, что гомосексуалы – как женщины, так и мужчины, – не имеющие своих собственных детей, будут вовлечены в воспитание детей, и это станет обычной практикой. Это приведет к формированию особых моделей отношений между детьми и взрослыми, которые смогут дополнить и обогатить отношения, создаваемые гетеросексуальными взрослыми. Гари Доусет приводит исторические примеры отношений между маленькими детьми и взрослыми, которые не являются их родителями (например, тетями и дядями в буржуазной семье XIX века), – примеры, заслуживающие того, чтобы их возродить и придать им новые смыслы. Символическое участие мужчин в процессе родов посредством так называемой кувады (couvade) – это другой исторический пример, которому можно придать новый смысл. Если предстоит упразднить неравенства полового разделения труда, то очевидно, что мужчины должны будут принять на себя значительную часть домашней работы, связанной с вынашиванием беременности, рождением ребенка и уходом за младенцем. Какое-то хрупкое и механистичное понятие отпуск, предоставляемый отцу в связи с рождением ребенка (paternity leave), – это лишь самое начало того сдвига, который должен получить гораздо более сильное общественное звучание.

В результате освобождения, достигнутого путем переструктурирования, исчезнет необходимая связь элементов гендерных отношений с институционализированным неравенством, с одной стороны, и биологическим различием, с другой. Глубину этого изменения нельзя недооценивать. Это будет фундаментальное отступление от ключевой идеи нашей современной культуры, которую можно коротко сформулировать как идею о том, что гендер – это судьба.

В настоящее время эта идея пронизывает каждую сферу гендерной практики, живя в нашем воображении и проявляясь в наших действиях. Натурализация гендера – фундаментальный механизм гендерной идеологии. Эта суровая судьба диктует разделение труда: есть «женская работа», а есть «мужское дело». Острое ощущение фатальности катексиса составляет сердцевину темы любви в западной культуре, начиная с «Медеи» и заканчивая «Касабланкой». Идея психологической фатальности гендера проявляется в представлении о половом характере.

Поэтому в обществе, в котором будет устранено гендерное неравенство посредством изменения гендерной композиции, будет другая, неведомая до сих пор структура чувств и переживаний. Большая часть культурного наследия тогда будет восприниматься как история погружения в чужие концептуальные рамки. Разумеется, они не будут абсолютно чужими: сохранятся любовь, ненависть, ревность и приверженность разным идеалам, которые делают жизнь интересной. Но они будут переживаться скорее как отношения между личными жизненными проектами, чем как неизбежная судьба. Это означает, что в них будет заключено меньше власти культуры. Чувство неизбежности – это не пассивное сознание, а один из рычагов воздействия на опыт и действие, порождающий механизм (если применить другую метафору) трагедии и радости. Оно не только сужает мир, но и делает жизнь в нем более интенсивной.

Перестроенное таким образом, человеческое общество достигнет ранее не виданного уровня практического равенства и колоссального обогащения своих культурных ресурсов. Об этом обогащении стоит поговорить. Во-первых, в игру вступает значительно больше игроков. Сторонники принципа равных возможностей правы, когда утверждают, что дискриминация по половому признаку приводит к потере человеческих ресурсов, и этот принцип должен быть распространен далеко за пределы вопроса о занятости. Во-вторых, свободный пересмотр гендерных отношений, которые сейчас существенно ограничены, и психологических и культурных моделей, которые сейчас значительно стилизованы, способствует росту в геометрической прогрессии возможностей экспериментирования и изобретательства. На самом деле опыты гермафродитизма и андрогинии – это только самые первые формы таких экспериментов. В-третьих, – и это, вероятно, самый важный момент – эмоциональные измерения жизни, открытые для поиска в обществе гендерного равенства, гораздо сложнее, чем в нашем обществе сегодня, благодаря бо́льшим возможностям для творчества и разнообразия. Любовь равных не менее страстна, чем любовь под звездой гендерного неравенства. Эта страсть будет иной, так как она не будет окрашена чувствами защиты и зависимости. На их место придут восхищение новизной и непредсказуемостью и радостью устроения будущего, не обремененного предустановленными ограничениями. Любящие столкнутся с другими трудностями, такими как проблемы выстраивания новых форм взаимного чувства и уравновешивания преданности другому и изобретения своего Я.

Хотя мы связываем эти возможности с изменениями в структуре гендерных отношений, у них есть и другие предпосылки. Эти предпосылки лежат в развитии общества, свободного от классового и расового неравенств, свободного от империализма и оскорбительных для человека неравенств жизненного уровня, существующих в глобальном мире.

Анализ, проведенный в настоящей книге, опровергает как идею о том, что гендер является формой угнетения, которая лежит в основе всех других форм угнетения, и потому гендерная политика должна быть приоритетной, так и идею о том, что гендерные неравенства вторичны и потому гендерная политика может реализовываться на периферии основного политического события. Основное событие – историческая борьба человечества за равенство, которая в настоящее время является борьбой за выживание человека, – это комплекс этих составляющих. Глобальное неравенство – это сложносоставная структура, если рассуждать о нем в рамках того же более широкого подхода, который я применяю по отношению к гендеру.

Отсюда следует, что составляющие этой системы влияют друг на друга. Поэтому нельзя принять аргументы, которые пользуются все большей популярностью среди радикальных интеллектуалов: мол, радикальную политику можно разбить на множество отдельных социальных битв на разных участках, не имеющих между собой системной связи. Эти аргументы отражают вполне обоснованную неудовлетворенность попытками, например со стороны ортодоксального марксизма, встать над другими группами, кампаниями и социальными битвами. Но они не показывают нам, как принять рациональные выборы стратегий, основанных на таких понятиях, как кризисные тенденции. Движения за социальные изменения должны иметь стратегию, чтобы их приоритеты не были заданы им оппозицией.

Можно вообразить общество, где существует равенство полов, но при этом другие виды неравенства далеко не мертвы. Здесь приходят в голову стражи из диалога «Государство» Платона или аристократия и бюрократия из книги Урсулы Ле Гуин «Левая рука тьмы». И наоборот, существуют социалистические утопии, в которых прописаны крайне традиционные натурализованные половые характеры. Пример такой утопии – роман Эдварда Беллами «Взгляд назад». Связь между структурами неравенства не является логической: теоретики, которые считали ее таковой, прельстились одной из версий гегельянства. На самом же деле эта связь эмпирическая и практическая. Говоря об эмпирическом ее аспекте, нужно сказать, что ключевые институты современной структуры гендерной власти не могут быть низвергнуты без соответствующей классовой политики, поскольку эти институты порождают сплав гендерного и классового доминирования. Говоря о практическом аспекте этой связи, нужно иметь в виду, что равенство дается с большим трудом; это показывают истоки современного феминистского радикализма среди новых левых. В исторической связи между социализмом и феминизмом, какой бы напряженной и неровной она ни была, выражается фундаментальная истина относительно глобальной структуры неравенства и того, какие социальные силы могут ее разрушить. Несмотря на определенное внутреннее сопротивление, Съезд британских профсоюзов все-таки выступил в защиту прав женщин на аборт, тогда как Конфедерация британской промышленности этого не сделала.

Существуют и другие сценарии будущего, гораздо менее привлекательные. Пример такого сценария – роман Маргарет Этвуд «Рассказ служанки» о будущем обществе, основанном на подавлении. Хотя это и сатира, но описанный Этвуд сценарий не является совершенно невероятным. Изменение композиции гендерных отношений вполне может быть предпринято как часть авторитарной политики; об этом свидетельствует современное развитие технологий родов. Изменение гендерной композиции, направленное на реализацию обсуждавшихся в этой книге возможностей, т. е. организацию эгалитарной формы жизни, – это только историческая возможность, которая не обязательно будет реализована в будущем. Если ей суждено сбыться, то соответствующая практика, проекты, с помощью которых будет осуществлено изменение композиции, должны быть частью политики, которая направлена на искоренение всех форм угнетения и не устанавливает никаких ограничений в действии принципа равенства людей. Осуществляя это изменение, мы будем раздвигать внутренние границы нашей общей способности формировать будущее общество. В этом обществе будут обеспечены индивидуальная физическая и экологическая безопасность, насыщенная социальная жизнь и историческая перспектива.