Глава 8

Городок Седлец находится приблизительно в тридцати милях от Праги. Нелюбопытного путешественника, возможно, отпугнет унылое предместье, и он может даже не остановиться здесь, а поспешит к близлежащему и лучше известному городу Кутна-Гора, который, разросшись, теперь фактически поглотил и сам Седлец. Но когда-то все в этих местах было по-другому: ведь в этой части бывшего Королевства Богемия находился один из самых крупных серебряных рудников Средневековья. К концу тринадцатого века именно в этом районе добывалась треть всего серебра в Европе, но серебряные монеты чеканились здесь уже с X века. Серебро многих соблазняло перебираться сюда, превращая эти края в серьезного соперника для экономического и политического превосходства Праги. Съезжались все: интриганы и авантюристы, торговцы и ремесленники. А там, где крепла экономическая мощь, всегда появлялись представители единовластия, стоявшего над всем. Где появлялось богатство, туда приходила и Церковь.

Первый цистерцианский монастырь был основан в Седлеце Мирославом из Цимбурка в 1142 году. Монахи, привлеченные возможностью добывать серебряную руду, прибыли сюда из Валдсассенского аббатства в Верхней Палатинате, так как Валдсассен являлся составной частью моримонской линии монастырей, связанных с добычей горной руды. (Цистерцианцы, надо отдать им должное, культивировали крайне прагматичное отношение к богатству и его накоплению.) Выходило, что Бог улыбался, глядя на их старания, и благословлял их, так как во второй половине тринадцатого века богатейшие залежи серебряной руды были найдены и на монастырских землях. Благодаря этим открытиям резко возросло влияние цистерианцев. Печально, но внимание Бога очень скоро переключилось на что-то другое, и уже к концу тринадцатого столетия монастырь пострадал от первого из многочисленных набегов неприятеля и был разгромлен. Процесс разрушения достиг своего апогея в 1421 году, когда монастырь подвергся очередному нападению, после которого там остались лишь тлеющие руины. Это нападение было отмечено и первым появлением поборников веры.

* * *

Седлец, Богемия, 21 апреля 1421 года.

Шум сражения стих. Стены монастыря перестали содрогаться, и монахи на время избавились от зависшего в воздухе серого пепла, который оседал на их белых одеяниях, накапливался в тонзурах так, что молодые казались старыми, а старые выглядели мумиями. Где-то на юге еще полыхали пожары, и убитые накапливались за ближайшими воротами кладбища, куда каждый день подвозили все новые и новые тела.

Аббат Седлеца стоял в воротах своего домика, в тени монашеской церкви. Он был наследником великого аббата Хейденрейха, дипломата и советника королей, умершего сто лет назад, благодаря которому монастырь стал центром влияния, власти и богатства. При аббате Хейденрейхе на землях ордена были открыты огромные залежи серебра, но при этом он никогда не забывал монашеского долга перед менее удачливыми детьми Бога. Так, вместе с собором росла и больница, среди поселений рудокопов, с одобрения Хейденрейха, были построены временные часовни, монахи хоронили мертвых, без числа привозимых к монастырскому кладбищу, без осуждения и жалоб. "Какая ирония, — подумал аббат, — что в основе достижений Хейденрейха лежат те самые семена, которые теперь проросли и привели к гибели сообщества, поскольку они стали магнитом для всякого рода католиков и их лидера, святого римского императора Сигизмунда, претендента на корону Богемии. Его армии взяли в осаду Кутна-Гору, и усилий аббата не хватило, чтобы удержать некоторое расстояние между монастырем и лагерем императора.

Знаменитое богатство Седлеца являлось искушением для всех. Этот город давал кров картезианским монахам из Праги, чей монастырь был разрушен несколькими годами ранее во время разрушительных столкновений, которые последовали за смертью Вацлава IV. Те, кто стремился ограбить Седлец, не нуждались в особых мотивах.

Все началось с убийства реформатора Яна Гуса. Аббат когда-то встречал Гуса в бытность того деканом факультета искусств Университета Праги, ректором которого он стал впоследствии. Ян Гус тогда готовился к посвящению в церковный сан, и аббат был потрясен его горячим рвением. Однако реформистские настроения Гуса таили в себе опасность, и, по мнению аббата, было ошибкой назначить этого человека в 1402 году (до того момента, как он возглавил реформистское движение, оставалось еще десять лет) проповедником на кафедру церкви Вифлеема, основанной в Праге. Но в те годы Гус был личным исповедником самой королевы, и только в горячечном бреду кто-нибудь посмел бы высказываться против него. Да и в любом случае существовали более неотложные проблемы, и не самая маловажная из них заключалась в противоречивых претензиях трех различных пап: Иоанна XXIII итальянского, бежавшего из Рима и нашедшего убежище в Германии; Григория XXII французского; Бенедикта XIII испанского. Последние двое уже смещались с престола однажды, но отказывались мириться с такой судьбой. Церковь переживала кризис, и в такие времена претензии Гуса на издание Библии на чешском языке и его настойчивое нежелание читать мессу по-латыни в Чехии привели к тому, что его посчитали еретиком. Ко всему прочему, он придерживался убеждений другого еретика, покойного Джона Уиклифа, и во всеуслышание называл Иоанна XXIII антихристом (впрочем, с таким определением этого нравственно испорченного человека аббат отказывался спорить, по крайней мере в глубине души). Едва ли можно было посчитать неожиданностью отлучение Гуса от церкви.

В 1414 году Сигизмунд вызвал Яна на Церковный собор для дачи объяснений по поводу своих претензий. Гуса заключили в тюрьму и подвергли пыткам. Он отказался отречься от своей веры, и в 1415 году его доставили на Место дьявола, туда, где проводились казни. Его раздели донага, руки и ноги перевязали мокрыми веревками и приковали за шею к деревянному столбу. Облили голову маслом и разожгли соломенный сноп у шеи. Всего полчаса потребовалось, чтобы пламя занялось и Гус, в конечном счете, задохнулся от густого черного дыма.

Его тело разорвали на части, кости сломали, а сердце поджарили на костре. Потом все останки сожгли, пепел сгребли и заложили в тушу бычка, которую выбросили в Рейн.

По всей Богемии последователи Гуса, взбудораженные его смертью, поклялись защищать его учение до последней капли крови. Сигизмунд объявил Крестовый поход против них и послал в Богемию на подавление сопротивления армию в двадцать тысяч человек. Но гуситы, возглавляемые Яном Жижкой, одноглазым рыцарем, который переделывал телеги в военные колесницы и называл своих людей воинами Бога, уничтожили армию Сигизмунда. Теперь император зализывал свои раны и планировал следующий ход. Был составлен мирный договор, по которому никто не должен был преследовать тех, кто принимал четыре гуситских постулата веры, включая отказ духовенства от всех мирских благ и светской власти, постулат, с которым аббат Седлеца был совершенно определенно не согласен. В тот день горожане Кутна-Горы направились к монастырю в Седлеце, вокруг которого собрались отряды гуситов, чтобы молить Яна Жижку о милосердии и прощении. Дело в том, что сторонников Гуса заживо сбрасывали в крутно-горские рудничные шахты, и горожане боялись за свою жизнь. Аббат слушал, как обе стороны пели «Хвала Тебе, Господи» в знак подтверждения их перемирия, и ему было не по себе от этого лицемерия. Гуситы и не думали обрекать на разграбление Кутна-Гору, так как именно рудники и мастерские представляли настоящую ценность, они хотели обезопасить себя на случай сопротивления. Но аббат понимал, что вскоре обе стороны — и гуситы, и Сигизмунд — снова вцепятся друг другу в горло из-за бесчисленного богатства города.

Теперь гуситы ушли на некоторое расстояние от монастыря, но он все еще различал их костры. Скоро они придут вновь и тогда не пощадят никого из тех, кого найдут в городе. Аббат был полон гнева и сожаления. Он любил монастырь, он участвовал почти во всем новом строительстве, и возведение храмов само по себе было таким же актом созерцания и размышления, как и церковная служба, проводимая внутри этих строений, где каждый камень был наполнен духовностью, а строгий аскетизм линий предостерегал против любого отвлечения от молитвы и созерцания.

Монастырский костел, самый большой в этих землях, повторял своей формой католический крест и гармонично вписывался в естественный рельеф речной долины. Архитектура монастырского костела являла собой воплощение первоначальных планов, составленных основателем ордена, Бернаром Клервоским, наполненных его любовью к музыке, которая проявилась в его вере в мистику чисел, основанную на теории музыки августинцев и применении этой теории к архитектурным пропорциям. Четкость и чистота линий и соблюдение пропорций выражали божественную гармонию, и таким образом монашеский костел Успения Богородицы и Святого Иоанна Крестителя служил прекрасным, хоть и безмолвным, гимном Богу. Каждая колонна, каждая архитектурная деталь, каждая в совершенстве рифмующаяся арка, казалось, пели: «Хвала Тебе, Господи».

Аббат страшился гуситов, но также знал, что святости монастыря угрожали и другие силы, и вопрос состоял лишь в том, какой враг ворвется в его ворота первым. Слухи достигали ушей аббата, слухи, полные смысла только для него одного: слухи о наймитах с отметиной в виде двузубца, во главе с Капитаном с бельмом на глазу и всегда и повсюду следовавшим за ним жирным подобием человека, уродливым и опухшим.

Те, кто приносил аббату эти жуткие вести, еще не знали, какой из сторон солдаты Капитана предложили свои услуги, но аббат понимал, что это уже не имело значение. Они поднимали любые флаги для собственного удобства, скрывая свои истинные цели, и их лояльность становилась огнем, который хладнокровно и быстро сжигал все на своем пути, оставляя после себя одну только золу. Аббат знал, что искали воины Капитана. В самом Седлеце и не было особенных богатств, хотя мало кто верил в это. Самое знаменитое сокровище монастыря, дароносицу из позолоченного серебра, перепоручили заботам августинианцев в Клостернюбурге еще шесть лет назад. Тем, кто придет грабить это место, делить будет нечего.

Но Капитана не интересовали такие пустяки. И аббат начал готовиться к неминуемому, поскольку угроза разрушения становилась все явственнее. Монахи иногда слышали, как где-то вдалеке раздавались приказы; потом слышали стоны раненых и умирающих у своих ворот. Но они не прекращали работу. Лошади были оседланы, и огромная, с закрытым верхом повозка, одна из двух специально построенных для аббатства, стояла наготове у потайного входа в сад монастыря. От тяжести колеса утопали в земле. Кажется, время настало.

Аббат неожиданно вспомнил слова из «Книги Еноха» и вздрогнул. Одного хранения этой книги, осужденной как ложное Священное писание, было достаточно, чтобы назвать его еретиком, вот почему он тщательно скрывал эту работу. Но в ней он нашел ответы на многие вопросы, мучившие его, и среди них о природе ужасного, прекрасного творения, порученного его заботам, которое теперь ему предстояло как-то уберечь.

«Брось его в темноту... Бросай камни беспорядочно и прицеливаясь, но закрой его во тьме; Там будет он оставаться навечно; Закрой его лицо, чтобы не мог он увидеть свет. И в день великого суда пусть он сгорит в огне».

Покои аббата находились в самом центре концентрических укреплений монастыря. В первом круге, в котором он теперь стоял, находились церковь для вновь обращенных членов ордена, здание монастыря и крытая галерея. По поперечному нефу собора в противоположной стороне от реки размещались Ворота Мертвых, ведущие на кладбище. Это были самые важные ворота в монастыре, их замысловатая форма резко контрастировала с абсолютностью архитектуры, окружавшей их. То были ворота между земной жизнью и вечной, между этим миром и следующим. Аббат надеялся, что когда-нибудь и его пронесут через них и захоронят рядом с его братьями. Тем, кто уже убежал по его указанию, поручено было вернуться, когда станет безопасно, и разыскать его останки. И, если ворота все еще будут существовать, останки аббата следовало пронести через них. Если нет, им предстояло отыскать для него место, чтобы он смог покоиться подле руин церкви, которую он так любил.

Второй круг принадлежал инициированным членам. Здесь также были зернохранилище и освященный участок земли у двери в церковь, где выращивалось это зерно. В пределах третьего круга находились ворота монастыря; церковь для посвященных членов ордена, прихожан и паломников; жилые помещения, сады и, главное, кладбище. Аббат внимательно смотрел на эти стены, которые защищали монастырь, их линии вырисовывались даже в темноте, на фоне пылающих костров на склонах. «Словно адское пламя», — подумал аббат. Он не верил, что христиане должны воевать между собой во имя Бога, ему были ненавистны те, кто убивал от имени всепрощающего Бога, но еще больше он ненавидел тех, кто оправдывал Божьим именем свою жажду власти. Ему даже иногда казалось, что он почти разделял гнев гуситов, хотя и хранил такие свои чувства глубоко в душе. Если неосторожно выдать подобные мысли, недолго оказаться на колесе или на костре за свое безрассудство.

Аббат услышал шаги. К нему приблизился молодой послушник. Он был весь перепачкан в грязи, на боку у него висела шпага.

— Все готово, — сказал послушник. — Слуги спрашивают, не нужно ли обернуть копыта лошадей и завязать уздечки. Они боятся, как бы на шум не сбежались солдаты.

Аббат ответил не сразу. Юноше показалось, что аббат взвешивает последнюю возможность спасения. Но тот только вздохнул и, как животные, привязанные к телеге, принял свое неизбежное бремя.

— Нет, — сказал он. — Не надо обертывать копыта и подвязывать уздечки. И пусть поторопятся и не стараются двигаться тише.

— Но тогда их засекут, и они погибнут.

— На все Божья воля, — аббат повернулся к послушнику и ласково потрепал юношу по щеке. — А теперь иди и возьми с собой столько человек, сколько сможешь провести безопасно.

— А как же вы?

— Я...

Но слова аббата заглушил лай собак. В монастыре давно не осталось тех, кто мог бы обеспечить его защиту, и теперь только собаки бродили между вторым и третьим кругом обороны. Ужас переполнял собак, они истерично лаяли, как если бы учуяли волков и знали, что умрут в борьбе с ними. Молодой послушник вытащил шпагу.

— Идемте, — настаивал он. — Скоро здесь будут солдаты.

Аббат обнаружил, что не в силах двинуться с места. Ноги не слушались, руки дрожали. Нет, это не солдаты. Никакие солдаты не могли заставить собак реагировать таким образом. Вот почему он приказал снять их с цепи: собаки унюхали пришельцев и предупредили монахов об их приближении.

И тут засовы на воротах внутренней стены вылетели из петель, одна половина ворот отлетела куда-то к деревьям, вторая повисла, наполовину оторванная.

Спасавшиеся бегством собаки влетали в образовавшуюся брешь, те, что не успевали, падали под стрелами, которые летели в них от теней за воротами.

— Иди, — сказал аббат, — и проследи, чтобы повозка добралась до дороги.

Бросив последний испуганный взгляд на ворота, со слезами на глазах послушник убежал. Вместо него к аббату приблизились двое слуг с алебардами. Они были очень стары. Убежать из монастыря им помешала и их старческая немощь, и их многолетняя привязанность к аббату.

Из-за стены очень медленно появилась группа всадников и вступила во внутренний двор. На большинстве всадников были простые кольчуги со щитками в паху, под мышками и на локтях. Головы троих закрывали итальянские цилиндрические шлемы с забралами, лица нельзя было различить в Т-образном промежутке, свободном от металла. Длинные волосы, спадавшие на лица других, скрывали их почти так же, как шлемы — их товарищей. Человеческие останки: скальпы, кисти и гирлянды ушей свисали с седел. Лошади их были покрыты белой пеной, смешанной со слюной, даже животные казались какими-то обезумевшими. Среди всадников оказался один пеший. Белокожий и невероятно толстый, словно весь покрытый жиром. Его шея раздувалась ужасной багровой массой. Верхнюю часть тела прикрывал панцирь из множества маленьких металлических пластин, склепанных друг с другом и сверху покрытых тканью, так как его торс был слишком бесформенным и он не мог воспользоваться обычными доспехами.

Точно так же прикрывались его бедра и голени, но голова оставалась непокрытой.

Он был очень бледен, с почти женскими чертами лица и большими зелеными глазами. В руке он держал голову женщины, его бледные пальцы запутались в ее волосах. Аббат узнал лицо этой женщины, даже искаженное смертельной мукой: эта слабоумная нищенка просила милостыню у ворот монастыря, и ей не хватило ума даже убежать прочь от этого места в лихое время. Когда всадники приблизились, аббат смог разглядеть символ на их седлах: якорь, грубо прорисованный кровью недавних жертв.

Тут из самой гущи сподвижников верхом на черной лошади появился их предводитель. Остроконечный шлем на голове, украшенные затейливой резьбой по черненому серебру латы прикрывали его грудь.

Все его латы — от шлема до латных рукавиц с длинными защитными манжетами, от набедренника, прикрывавшего уязвимое место, где заканчивалась кольчуга и начинались щитки для бедер, до наплечников, расширяющихся к груди и лопаткам, почти смыкающихся в этих местах, — отливали иссиня-черным цветом. Его единственным оружием был длинный меч, который так и оставался в ножнах.

Аббат начал молиться.

— Кто они? — прошептал один из слуг. — Это люди Яна?

— Нет, — у аббата пересохло в горле, и он с трудом шевелил языком, — не Яна и не люди.

За монастырским садом послышались звуки выезжающей на дорогу повозки. Вот она еще двигается по траве, вот по земле, а вот и выбралась на дорогу. Стук копыт убыстряется, люди пытаются поскорее оставить монастырь.

Черный предводитель всадников поднял руку, и шестеро откололись от остальных и галопом помчались вокруг часовни, чтобы отрезать путь убегавшим. Шестеро остальных спешились и окружили своего предводителя, медленно приближавшегося к аббату и его людям. Все они несли арбалеты, уже подготовленные к выстрелу. Аббату прежде не доводилось видеть такого оружия. Эти легкие арбалеты, небольшие по размерам, можно было носить на поясе, и они имели специальное устройство для оттягивания стрелы. Две выпущенные стрелы, и слуги упали возле аббата.

Капитан всадил шпоры в бока лошади. Животное продвинулось, и тень Капитана упала на старого монаха. Лошадь остановилась так близко к аббату, что брызги от ее влажного дыхания долетели до его лица. Капитан снял шлем и отдал его одному из своих приближенных. Темный капюшон скрывал волосы и черты лица. Он не поднимал головы и слегка отворачивался от монаха, чтобы его лицо нельзя было рассмотреть.

— Где? — спросил он надтреснутым и охрипшим от криков в пылу сражения голосом.

— У нас тут нет ничего ценного, — ответил аббат.

Из-под складок капюшона Капитана раздался странный звук. Так, наверное, звучал бы смех змеи, если бы змеи умели смеяться. Он начал освобождать руки от латных рукавиц.

— Ваши шахты сделали вас богатыми. Вы не могли растратить его по пустякам. У вас и сейчас полно всякого добра. Но я пришел за другим. Я ищу только одно, и ты знаешь что.

Аббат выступил вперед. Правой рукой он схватил крест на груди.

— Этого здесь нет.

Он слышал, как невдалеке раздалось дикое ржание лошадей и послышался лязг металла о металл. Там сражались его люди, чтобы защитить повозку и ее груз. «Эх, если бы они отправились в путь чуть раньше! Если бы они выехали раньше, его ложь не удалось бы раскрыть так быстро, как сейчас».

Капитан склонился к шее своей лошади. Он уже снял рукавицы, и на его пальцах, освещенных лунным светом, были видны сплошные белые шрамы. Он поднял голову и прислушался к крикам монахов, которых резали его люди.

— Ты зря погубил их, — сказал он. — Теперь их кровь на твоих руках.

Аббат еще крепче сжал свой крест. Его отточенные грани впились в кожу, и кровь просочилась по его пальцам, как если бы в подтверждение слов Капитана.

— Твое место в аду. Возвращайся туда, — сказал аббат.

Капитан поднял бледные руки к капюшону и отбросил грубый материал, покрывавший лицо. Темные волосы обрамляли его красивые черты, казалось, кожа будто светилась в ночном воздухе. Он протянул правую руку, и ему вложили в нее арбалет. Аббат успел заметить только белое пятнышко в черноте правого глаза Капитана, а дальше в последние минуты земной жизни перед ним возник лик Господа.

— Никогда, — сказал Капитан, и аббат услышал унылый звук тетивы арбалета в тот момент, когда стрела проникла в его грудь. Аббат откинулся назад на дверной косяк и медленно соскользнул по стене. По сигналу Капитана его сподвижники бросились в здания внутреннего круга, их шаги эхом отзывались по камням. Из-за монастырской церкви появилась маленькая горстка оставшихся защитников монастыря. Они промчались навстречу захватчикам, чтобы вступить с ними в бой.

«Немного времени, — думал аббат. — Нам нужно еще немного времени».

Его монахи и прислужники, те немногие, что остались, оказывали ожесточенное сопротивление, преграждая путь солдатам Капитана в церковь и во внутренние помещения.

«Только еще немного времени, Боже мой, — молился он. — Только немного».

Капитан посмотрел на аббата, прислушался к его словам. Аббат чувствовал, как его сердце затухало, как раз тогда, когда сподвижники Капитана, тесня монахов на лестнице, забрались в церковь и расползлись по стенам, совсем как ящерицы по камням. Один прополз вверх тормашками по потолку, затем спустился вниз за спиной защитников и заколол последнего своим мечом.

Аббат оплакивал своих людей, даже когда прохладный наконечник стрелы коснулся его лба. Помощник Капитана, раздутый и ядовитый, теперь стоял на коленях около него, открыв рот и наклонив голову, как будто готовился поставить печать последнего поцелуя.

— Я знаю, кто вы, — прошептал аббат, — и вам никогда не найти того, что вы ищете.

Бледный палец нажал на пусковой крючок.

На сей раз аббат не услышал свист тетивы.

* * *

Вплоть до восемнадцатого столетия цистерцианцы Седлеца не имели возможности начать серьезное восстановление монастыря, в том числе и церкви Успения, простоявшей без крыши и свода со времен Гуситских войн.

Семь капелл теперь формируют кольцо вокруг ее пресвитерии, и ее интерьеры в стиле барокко украшены фресками, хотя эти интерьеры и скрыты от публики, поскольку ее восстановление еще продолжается.

И все же это поразительное сооружение, возможно самое внушительное из подобных в Чешской Республике, — не самая любопытная достопримечательность Седлеца. Обратите внимание на указатель, предлагающий вам идти направо, который гласит: «Kosnice» — «костехранилище». Те, кто последует по указанию, попадут в маленький, относительно скромный храм, расположенный в центре запустевшего кладбища. Это церковь Всех Святых, построенная в 1400 году. В семнадцатом веке был заново возведен ее свод, а вся церковь восстановлена уже в восемнадцатом веке архитектором Сантини-Аихлом, который также произвел основные работы по восстановлению церкви Успения Богородицы.

В церковь Всех Святых можно войти через пристройку, сделанную по проекту Сантини-Аихла уже после того, как выяснилось, что фасад церкви начал сильно крениться. Лестница направо ведет в саму церковь Всех Святых, ту самую, где однажды зажгли свечи в память о мертвых в двух ее башенках. Даже в лучах весеннего солнца мало что может привлечь путешественника, случайно бросившего взгляд на башенную кладбищенскую церковь Всех Святых, если он и разглядит ее из окна комфортабельного туристического автобуса. В конце концов, есть много чудесного в Кутна-Горе с его узкими улочками, тщательно охраняемыми средневековыми постройками и величественным собором Святой Варвары.

Но церковь Всех Святых — это совсем не то, что видно снаружи, поскольку фактически это два помещения. Первая церковь находится над землей, вторая — в подвальном этаже. Все, что наверху, — это гимн возможной лучшей жизни за пределами нашего мира, а то, что лежит внизу, является напоминанием о бренности и мимолетности всего смертного. Это странное, потаенное место, и ни один человек, хоть раз побывавший среди его чудес, никогда не сможет забыть этого посещения.

Легенда гласит, что Джиндрих, аббат Седлеца, привез с собой из Палестины мешок земли, которую он и развеял по всему кладбищу. И с тех пор это кладбище стало восприниматься как частица самой Святой земли, и сюда стали привозить умерших со всей Европы. Так уж получилось, что хоронили на этом кладбище и тех, кто умер от чумы, и тех, кто погиб в многочисленных конфликтах, случавшихся вокруг этого места, и тех, кого привозили издалека в Святую землю. Надо было что-то делать с обилием костей на кладбище. В 1511 году эту задачу поставили перед полуслепым монахом. Он стал складывать кости в пирамиды и таким образом начал большую работу, которая прославит Седлец. По повелению императора Иосифа II имущество монастыря и сам монастырь продали семье Шварценбергов, вернее, их ветви из Орлика, но создание склепа продолжилось и при них. Сюда привезли резчика по дереву по имени Франтишек Ринт и предоставили ему полную свободу действий. Воображение Ринта привело его к созданию памятника смерти из останков сорока тысяч людей.

Большая люстра из черепов свисает с потолка склепа. Черепа формируют основу для ее подсвечников, каждые опираются на тазовые кости, а плечевая кость вставлена в их верхние челюсти.

В том месте, где на люстрах обычно радуют глаз филигранные хрустальные подвески, вертикально свисают бедра, соединяя черепа с центральной подвеской через систему позвоночников. Там еще полно всяких костей, маленьких и больших, они формируют саму центральную подвеску и украшают цепи из костей, которые прикрепляют черепа к потолку. Большие связки черепов, каждый сжимающий кость в челюсти, повторяют линии склепа на каждой стороне люстры. Кости, черепа свисают гирляндами, образуют четыре конусообразные пирамиды на полу под сводами, по углам квадрата под люстрой, каждый череп удерживает одну свечу по центру черепной коробки.

Там еще много всяких других чудес: дароносица, сделанная из кости, с черепом в самом центре, там, где располагается гостия, из нее торчат шесть бедер, мелкие косточки и позвонки использованы как орнамент. Кости украшают деревянный алтарь. Есть венки, вазы, кубки, подсвечники, фиалы — все сотворено из костей; даже герб семьи Шварценбергов сложен из костей, с короной из черепов и тазовых костей. Те кости, которые не нашли практического применения, сложены в большие пирамиды под каменными арками.

Здесь спят мертвые.

Здесь хранятся сокровища, видимые и невидимые.

Здесь искушение и соблазн.

И здесь беда и зло.

 

Глава 9

Окна в комнате были забиты листами железа, и любое проникновение естественного света снаружи исключалось полностью. На верстаке лежали ребра, лучевые кости, локтевые кости, части черепа. Запах мочи добавлял неприятный едкий душок к застойному воздуху никогда не проветриваемого помещения. Под скамьей стояли четыре или пять деревянных упаковочных ящиков с соломой и оберточной бумагой. К дальней стене, справа от забитого железом окна, на кронштейне крепился стол. По всему периметру стола стояли черепа, все без нижней челюсти, с закрепленной под верхней челюстью костью, по всей видимости, от предплечья. Из отверстий, проделанных в верхней части черепов, торчали зажженные свечи. Они мерцали, освещая черную фигуру, высотой приблизительно в два фута, стоявшую в центре стола.

Похоже, фигуру эту сотворили из комбинации человеческих останков и останков животных. Кожа, перья и кости крыла какой-то большой птицы были тщательно очищены и обработаны, затем заново скреплены рукой умельца так, чтобы новое крыло, созданное им, было расправленным, как если бы существо, которому оно теперь принадлежало, готовилось взлететь. Крыло крепилось к позвоночнику, от которого отстояла небольшая грудная клетка, составленная из ребрышек. Они могли бы принадлежать ребенку или обезьяне, но я не сумел бы различить их. Налево от спинного хребта вместо второго крыла начинался скелет руки, собранный из всех необходимых для этого костей вплоть до крошечных пальчиков. Рука была поднята, пальцы крепко сжаты. Каждый палец заканчивался маленьким острым ноготком. Правая нога напоминала заднюю ногу кота или собаки, судя по сочленению сустава. Левая была явно ближе к человеческой, но ее еще не доделали: видна была только рамка — от лодыжки и вниз.

Слияние животного и человека лучше всего проявлялось на голове этой странной фигуры, не пропорциональной по отношению к остальным частям тела. Кто бы ни работал над этой дикой для восприятия скульптурой, он обладал мастерством, способным воспроизвести картину, созданную его расстроенной психикой. Тут его неуемная фантазия явно разыгралась, и мне пришлось с очень близкого расстояния внимательно изучить голову фигурки, чтобы отыскать границы, где кончалось одно существо и начиналось другое: половинка челюсти примата была тщательно прикреплена к такой же части скелета ребенка, в то время как верхняя часть лицевой области между челюстями и лбом была сформирована из кусочков костей и черепов птиц.

И в завершение из человеческого черепа торчали рожки: один едва видимый и похожий на бугорок с головы олененка, другой напоминал туго скрученный бараний рог, завивавшийся аж на затылке, почти касавшийся ключицы этого диковинного существа.

— Если этот малый взял квартиру в субаренду, он в полном дерьме, — заметил Эйнджел.

Низко нагнувшись над верстаком, Луис внимательно изучал один из черепов.

— На вид кажутся старыми, — сказал я, отвечая на вопрос, которого никто не произносил вслух.

Луис кивнул, затем вышел из комнаты. Я слышал, как он переставляет какие-то предметы в поисках хоть какой-нибудь зацепки к разгадке местонахождения Алисы.

Я пошел на запах мочи и оказался в ванной комнате. В самой ванне, погруженные в желтую жидкость, лежали кости.

От резких паров аммиака глаза заслезились. Зажав носовым платком нос и рот, я бегло осмотрел шкафчики с выдвижными ящиками, затем вышел оттуда, плотно закрыв за собой дверь. Явно потрясенный увиденным, Эйнджел все еще исследовал статую. Скульптура эта могла занять достойное место в какой-нибудь художественной галерее или музее. Захватывало дух от мастерства исполнения, от плавности перехода одной субстанции в другую.

— Черт возьми, никак в толк не возьму, что это или кто это такой, — задумчиво произнес Эйнджел. — Напоминает человека, превращающегося в птицу, или птицу, превращающуюся в человека.

— Ты много видел птиц с рожками или рогами? — удивился я его фантазии.

Эйнджел задумчиво дотронулся пальцем до выпуклости на черепе.

— Тогда, значит, не в птицу. Я так думаю.

— И я тоже.

Я поднял с пола обрывок газеты и взял со стола один подсвечник из черепа, затем посветил внутрь миниатюрным фонариком. На внутренней поверхности черепа был выгравирован ряд последовательных чисел. Я осмотрел другие черепа — все имели подобную маркировку, кроме одного, который покоился на тазовой кости. Его отличала метка с изображением, напоминающим вилку с двумя зубьями. Я аккуратно уложил череп в ящик, поместил туда пронумерованный череп, потом осторожно упаковал скульптуру и отнес ящик в соседнюю комнату.

Луис стоял на коленях перед раскрытым чемоданом, где находились инструменты: всякие скальпели, пилочки, малюсенькие костяные пилочки, — тщательно разложенные по карманчикам из мешковины. И пара видеокассет. На одной из них имелась этикетка с длинной колонкой букв и дат.

— Он готовился к отъезду, — сообщил Луис.

— Похоже.

— Нашел что-нибудь? — Он увидел на коробку в моих руках.

— Возможно. Какая-то маркировка на черепах. Надо кое-кому показать, да и скульптуру тоже.

Луис вытащил одну кассету из чемодана и вставил ее в видеомагнитофон, затем направился к телевизору. Сначала ничего не было видно, потом картинка прояснилась. Показался желтый песок и камни, затем полураздетое тело молодой женщины, лежавшей лицом вниз на песке. Кровь текла по ее спине, ногам, пятна расплывались на белых шортах. Темные волосы рассыпались по песку, как тонкие полоски чернил.

Молодая женщина зашевелилась. Послышался мужской голос, говоривший на языке, напоминавшем испанский.

— Думаю, он сказал, что она все еще жива, — предположил Луис.

Перед камерой прошла фигура. Пара дорогих черных ботинок попала в кадр.

— Нет, — сказал другой голос по-английски.

Камеру оттолкнули, избегая четкого изображения не то мужчины, не то девушки. Послышался треск. Как будто кто-то раздавил кокосовый орех. Кто-то смеялся. Опять в кадре оказалась лежащая девушка. Теперь голова ее лежала в луже крови.

— Пута, — снова раздался первый голос.

Шлюха!

Несколько секунд изображения не было, затем кадры возобновились. На сей раз, темные волосы девушки были покрашены «перышками». Природа вокруг не изменилась: тот же песок и те же камни. Какое-то насекомое переползало струйку крови у рта — единственной части лица, которую было видно из-под волос. Чья-то рука показалась в кадре, стягивая волосы назад так, чтобы оператор мог заснять ее.

На этом часть закончилась, и началась новая, с другой мертвой девушкой, которая лежала голышом на скале.

Луис включил ускоренный показ. Я потерял счет убитым женщинам. Когда кассета кончилась, он вставил вторую. Два или три раза появлялись темнокожие девушки, и он останавливал пленку, приближался к экрану и внимательно рассматривал кадр. Все женщины был латиноски.

— Думаю, надо вызвать полицию, — предложил я.

— Еще рано. Этот парень не оставит все это дерьмо здесь, где любой может его найти. Он вернется, и скоро. Если ты прав насчет слежки в переулке, здешний жилец может появиться в любую минуту прямо сейчас. Будем ждать.

Прежде чем открыть рот, я тщательно продумал, что мне ему сказать. Если бы Рейчел оказалась свидетелем этого, она могла бы оценить, отметив, что я расту над собой.

— Луис, у нас нет времени ждать. Копы больше нашего понимают в слежке. Этот парень — звено в цепочке, как знать, какой длины эта цепь и сколько нам еще надо пройти звеньев. Чем дольше мы останавливаемся на месте, тем меньше шансов найти Алису прежде, чем с ней случится что-нибудь плохое.

Даже опытные полицейские портили все дело в разговоре с близкими пропавших людей. Дорогого стоит сначала обдумать, какими словами следует объяснять ситуацию, и только уж потом начинать говорить.

Я осторожно поднял коробку, которую принес.

— Побудь здесь еще немного, посмотри, может, еще что-нибудь бросится в глаза. Если я не смогу вернуться сюда раньше их, я позвоню и дам тебе время, чтобы выйти прежде, чем я поговорю с полицейскими.

* * *

Гарсия сидел в своей машине и наблюдал за мужчинами, которые входили в его квартиру. Он догадался, что проклятый сутенер оказался изворотливее и сообразительнее, чем они думали, иначе им не удалось бы выйти на его базу.

Сутенер явно послал кого-то проследить за ним, чтобы иметь некоторое поле для маневра в том случае, если его предательство рикошетом ударит и по нему самому. Гарсия был разъярен. Еще бы день, два — и квартира была бы пуста, а ее обитатель далеко отсюда. Но сейчас там оставалось слишком много ценного для него. Ему хотелось это вернуть. И все же инструкции Брайтуэлла были ясны как день: проследить их движение, но никак не проявлять себя и не пытаться нападать на них. Если они разделятся, он должен следить за мужчиной в кожаной куртке, тем самым, который задержался в переулке, как если бы знал об их присутствии там. Когда Толстый уходил от Гарсии, он казался рассеянным, сбитым с толку и в то же время странно возбужденным. Гарсия о многом догадывался и предпочел ни о чем не расспрашивать.

Не нападать на них.

Но это было прежде, чем Брайтуэлл узнал, куда эта троица направляется. Теперь они зашли в убежище Гарсии и оказались совсем близко к тому, что искали, хотя могут и не узнать ничего, даже если увидят. Но если эти трое вызовут полицию, тогда Гарсия, как и дома, и в этой стране станет меченым, и за ним начнет присматривать полиция. И тогда, поскольку его разоблачение угрожает им большими неприятностями, те самые люди, которые сейчас защищали его, опасаясь за свои головы, сами станут представлять для него серьезную опасность. Гарсия постарался вспомнить, можно ли по оставшимся в квартире вещам найти связь между ним и Брайтуэллом. Не сказать, чтобы он сильно верил в это, но он не раз смотрел некоторые телевизионные полицейские шоу, и иногда казалось, что они могли творить чудеса. Потом он вспомнил, как трудился не покладая рук все последние месяцы, создавая то, ради чего его привезли в этот город. И его творению тоже угрожало присутствие нежданных визитеров. Если они обнаружат это или даже решат сообщить в полицию независимо от своих находок в квартире Гарсии, то все пропало. А ведь он так гордился своими работами, его творение достойно стоять рядом с церковью Капучинов в Риме, церковью за дворцом Фарнезе да даже самого Седлеца.

Гарсия вытащил сотовый. Звонить Брайтуэллу следовало только в критической ситуации, но Гарсия полагал, что на сей раз положение именно таково. Он набрал номер и стал ждать.

— Они сейчас зашли ко мне, — сказал он, как только толстяк ответил.

— Что-то там осталось?

— Инструменты, — ответил Гарсия. — Материалы.

— Что-нибудь, о чем мне следует беспокоиться?

Гарсия задумался, затем принял решение.

— Нет, — солгал он.

— Тогда уходи.

— Ладно. — Гарсия солгал снова.

«Когда все сделаю».

* * *

Сара Йитс принадлежала к той категории людей, которые всегда нужны в жизни. Помимо ума, сообразительности и веселого нрава, она обладала знаниями по эзотерической, понятной лишь посвященным, информации, статус, который, по крайней мере частично, она приобрела благодаря своей работе в библиотеке Музея естественной истории. Эта темноволосая женщина казалась лет на двадцать моложе своего возраста и относилась к особой категории личностей, которая отпугивала тупоумных и вынуждала сообразительных и хватких думать еще быстрее. Я не был уверен, под какую категорию подпадал я в градации Сары. Надеялся, конечно, быть отнесенным ко второй группе, но иногда подозревал, что могу оказаться там лишь по какому-то упущению, и Сара только и ждет, когда откроется вакансия в первой группе, чтобы сразу же перевести меня туда.

Я позвонил ей домой. Прозвучали несколько звонков, прежде чем в трубке раздался мрачный голос разбуженной Сары.

— Ага? — сказала она.

— Привет и тебе тоже.

— Кто это?

— Чарли Паркер. Я позвонил в неудачное время?

— Да, это уж явно ты, раз стараешься острить. Ты ведь в курсе, сколько сейчас времени, не правда ли?

— Ну, это только в детском саду бывает мертвый час, да и то днем.

— Да, ты рискуешь оправдать название того часа, когда мне звонишь, если у тебя не окажется серьезного основания для этого звонка.

— Очень серьезное. Мне нужно задействовать твои мозги по конкретной теме.

Я слышал, как она вздохнула и снова откинулась на подушку.

— Продолжай.

— У меня на руках кое-какие предметы из одной квартиры. Это человеческие кости. Из одних сделаны подсвечники. Есть еще статуэтка, она сборная. Тут всего понемножку: и человеческих, и животных. Я нашел целую ванну мочи с костями там же, выходит, кто-то стремился состарить их внешний вид. Скоро я должен вызвать полицейских и сообщить им о своей находке, поэтому времени у меня в обрез. Ты первая, кого я разбудил по этому поводу, но, похоже, мне придется еще много кого побеспокоить сегодня ночью. Скажи, есть ли кто-нибудь в музее — или не в музее, — кто окажется способным сообщить мне хоть какую-то информацию, которая мне поможет?

Сара надолго замолчала, и я решил, что она заснула снова.

— Сара? — позвал я ее.

— Черт побери, ты нетерпелив. Дай человеку подумать.

Сара встала с кровати, велела мне не класть трубку. Я слышал, как она открывает и закрывает ящики. Наконец она произнесла:

— Никого из музея тебе не назову, потому что есть у меня такая странная привязанность к своей работе и терять ее из-за тебя в мои планы не входит. Она оплачивает мою аренду, ты же знаешь, и позволяет мне держать телефон, чтобы такие неисправимые засранцы, как ты, которые даже открытку на Рождество не удосуживаются послать, могли звонить мне в ночь-полночь, взывая о помощи.

— Не знал, что ты так религиозна.

— Дело не в религиозности. Люблю, грешным делом, подарки.

— В этом году сделаю тебе подарок.

— Я тебя за язык не тянула. Ладно, если нужда у тебя не пропадет, придумаю, как организовать тебе разговор кое с кем утром, но вот с этим малым тебе надо встретиться при любом раскладе. Ручка есть? Итак, записывай, твой тезка даже. Его зовут Неддо, Чарльз Неддо. Жилище у него на Кортленд-лайн. Табличка около его двери говорит, что он антиквар, но его магазин полон всякого разного барахла. Ему бы и цыпленка не прокормить этим, если бы не побочные заработки.

— Какие?

— Он имеет дело с тем, что у собирателей называется эзотерикой. Главным образом, всяческие вещи, связанные с оккультизмом, но он, это известно, продает и артефакты, которые тебе вообще не найти нигде, кроме как в музейных хранилищах. Он держит те товары в закрытой комнате за гардинами в задней части магазина. Я раза два бывала там и за свои слова ручаюсь. И сдается мне, нечто подобное я там видела, хотя у Неддо такие вещи очень старые. С него и надо начать. Он живет над магазином. Иди буди его, а меня отпусти спать.

— А с незнакомцем он станет говорить?

— Поговорит, если взамен что-нибудь получит. Не забудь взять с собой свои находки. Если они его заинтересуют, то и ты кое-что узнаешь.

— Благодарю тебя, Сара.

— Есть за что. Да, кстати, слышала, ты нашел подругу. Как такое могло случиться?

— Удача.

— Твоя, как я понимаю, не ее. Не забудь про мой подарок.

И она повесила трубку.

* * *

Луис двигался по этажу, освещенному лунным светом. Ремонт здесь так и не закончили. Он прошел через несколько недоделанных дверных проемов и увидел окно. Но оно не выходило на улицу. Вместо улицы Луис увидел тускло освещенный интерьер белой, отделанной кафельной плиткой комнаты. Пол в комнате был покатым к центру, где находился слив в канализационный сток, над сливом стоял стул. К подлокотникам и ножкам стула были приделаны кожаные кандалы.

Луис открыл дверь и вошел в белую комнату. Какая-то тень отклонилась влево, и он чуть не выстрелил в нее, но успел увидеть собственное отражение в двустороннем зеркале. Он опустился на колени. Пол, слив — все было чистым. Даже стул тщательно очищен от следов тех, кто сидел на нем. Он уловил запах дезинфицирующих средств и отбеливателя. Его пальцы в перчатках коснулись деревянного подлокотника, затем он с силой сжал дерево.

«Не здесь, — подумал он. — Господи, пусть она не закончила свою жизнь здесь!»

* * *

Кортленд-лайн отличался нагромождением пожарных лестниц и свисающих отовсюду проводов. Фасад магазина Неддо был выкрашен в черный цвет, и единственным ключом к его бизнесу была маленькая медная пластина на кирпичной кладке со словами «НЕДДО. АНТИКВАРИАТ», написанными романским шрифтом, большими буквами. В витрине серые драпировки давным-давно не менялись, и, казалось, весь фронтон магазина совсем недавно обсыпали мешком пыли. Налево от витрины была черная стальная дверь с домофоном и вмонтированным глазком видеокамеры.

Все окна наверху были темные. Отъезжая, я не заметил никакой слежки. Эйнджел наблюдал, как я дошел до своей машины, и я выбрал самый запутанный маршрут к Манхэттену. Раза два мне показалось, что я видел помятую желтую «тойоту» позади, но она совсем пропала к тому моменту, когда я добрался до нужного мне места.

Я нажал кнопку домофона. Буквально через несколько минут мне ответил мужчина, и по его голосу нельзя было сказать, что этого человека разбудили звонком.

— Я ищу Чарльза Неддо.

— А вы кто?

— Моя фамилия Паркер. Я частный сыщик.

— Немного поздно для визитов, не правда ли?

— У меня важное дело.

— Насколько важное?

Переулок был пуст. Я вытащил статуэтку из мешка и, осторожно держа ее за подставку, показал перед глазком видеокамеры.

— Вот настолько.

— Покажите свое удостоверение.

Удерживая фигурку, я нащупал бумажник и раскрыл его. Какое-то время не было слышно никаких звуков, потом голос сказал:

— Подождите там.

Паузу он держать умел. Еще немного — и я мог бы уже пустить корни. Наконец я услышал, как проворачивается ключ в замке и отодвигаются засовы. Дверь открылась, и передо мной предстал мужчина средних лет. Колючие пучки седых волос, торчащие вверх, придавали ему вид стареющего панка. Маленькие круглые глаза, пухлые губы в недовольной кривой усмешке.

На нем был яркий зеленый халат, который, похоже, с трудом обхватывал его тело. Под халатом виднелись черные брюки и белая рубашка, мятая, но чистая.

— Пожалуйста, покажите еще раз свое удостоверение личности, — сказал он. — Я хочу убедиться.

Я протянул ему свою лицензию.

— Мэн, — произнес он. — В Мэне есть несколько хороших магазинов.

— Вы имеете в виду магазин Вина?

Он только сильнее нахмурился.

— Я говорю об антикварных магазинах. Что ж, полагаю, вам лучше войти. Мы не можем держать вас у двери в такой поздний час.

Он закрыл дверь, снял цепочку и отступил в сторону, чтобы позволить мне войти. Оказавшись внутри, я предположил, что истертые ступеньки лестницы ведут в жилую половину Неддо, в то время как направо дверь открывала доступ к самому магазину. Именно через эту дверь Неддо и повел меня мимо стеклянных витрин, заполненных старинным серебром, между рядами разбитых стульев и колченогих столов, пока мы не вошли в маленькую заднюю комнату с телефоном, огромным серым шкафом с выдвижными ящиками, как будто вывезенным из кабинета какого-нибудь советского бюрократа, и столом, освещенным лампой на кронштейне, и лупой, закрепленной на этом кронштейне. Гардина была задернута почти до конца, чтобы скрыть дверь за ней.

Неддо сел за стол и вытащил очки из кармана халата.

— Давайте сюда, — велел он.

Я поставил статуэтку на стол, затем вытащил черепа и положил их по обе стороны от нее. Мельком взглянув на черепа, Неддо сосредоточил все внимание на скульптуре из костей. Он ничего не касался руками, держась за основание, когда надо было повернуть фигуру, и пользовался большой лупой, чтобы детальнее разглядеть принесенную мной диковинку. В течение всей экспертизы он не проронил ни слова. Наконец он отодвинул фигуру в сторону и снял очки.

— Что заставило вас подумать, что я заинтересуюсь этим? — спросил Неддо. Он изо всех сил старался оставаться бесстрастным, но руки у него дрожали.

— Разве вам не следовало спросить это у меня еще прежде, чем вы пригласили меня войти? Тот факт, что я здесь, в вашем кабинете, и есть ответ на ваш вопрос.

— Тогда позвольте мне задать вопрос иначе: кто навел вас на мысль, что меня могут заинтересовать подобные произведения искусства? — проворчал Неддо.

— Сара Йитс. Она работает в Музее естествознания.

— Библиотекарь? Яркая девочка. Я буквально наслаждался ее редкими посещениями.

Хмурое лицо Неддо слегка смягчилось, и его маленькие глазки оживились. Судя по его словам, Сара теперь даже изредка не заходила сюда, и по выражению на его лице — смеси страстного желания и сожаления — я в значительной мере догадался, почему Сара теперь установила дистанцию между ними.

— Вы всегда работаете так поздно? — поинтересовался он.

— Могу ответить вам тем же вопросом.

— Я очень мало сплю. Меня мучает бессонница.

Он натянул резиновые перчатки и переключился на черепа. Я заметил, что он обходился с ними деликатно, почти уважительно, как будто опасаясь неосторожным движением осквернить их. Но что могло быть хуже того, что уже сотворили с ними? Тазовая кость, на которой крепился череп, слегка выдавалась за пределы нижней челюсти, словно окостенелый язык. Неддо положил череп на кусок черного бархата и отрегулировал лампу. Череп заблестел.

— Где вы их нашли?

— В одной квартире.

— И там были еще такие?

Я не знал, насколько можно доверять ему. Мое колебание выдало меня.

— Полагаю, что были, раз вы не хотите отвечать мне. Не берите в голову. Только уточните, как именно располагались эти черепа, когда вы их нашли?

— Я не вполне уверен, что понял ваш вопрос.

— Лежали ли они в каком-то определенном порядке, и если да, то в каком? Они опирались на что-нибудь еще?

Я задумался над ответом.

— С одной стороны скульптуры и еще между черепами лежали четыре кости, сложенные пирамидой одна на другую. Изогнутые. Что-то вроде кусочков бедра. За ними в линию позвонки, вероятно, из нижнего отдела позвоночника.

Неддо закивал.

— Кое-чего не хватает.

— Вы раньше видели нечто подобное?

Неддо поднял череп на уровень глаз и стал вглядываться в его пустые глазницы.

— О да, — как-то размягченно произнес он и повернулся ко мне. — В этом есть нечто прекрасное, вы не находите, мистер Паркер? Разве мысль, что кто-то из костей создает настоящее произведение искусства, не кажется вам поучительной?

— Нет, — ответил я с жаром и тут же пожалел, что так погорячился.

— А почему так? — Неддо посмотрел на меня поверх очков.

— Мне и раньше приходилось сталкиваться с теми, кто пытался создавать произведения искусства на костях и крови. И не хотелось бы встречаться с ними вновь.

— Ерунда, — отмахнулся он, словно отстраняясь от неприятной мысли. — Не знаю, о ком говорите вы, но...

— Фолкнер, — перебил я его.

Неддо остановился. Всего лишь моя догадка, ничего больше, но всякий, кто интересовался подобными вопросами, не мог не знать о преподобном Фолкнере, да и, возможно, о других из тех, с кем мне пришлось работать. Я нуждался в помощи Неддо, и если для этого следовало подразнить его, подвесив ему морковку в виде туманного обещания открыть тайну, то я с удовольствием сделаю это.

— Да, — заговорил он спустя некоторое время и вроде бы стал смотреть на меня с возобновленным интересом. — Да, преподобный Фолкнер — именно такой пример. Вы встречали его? Постойте-постойте, да вы же тот самый, не так ли? Вы тот самый детектив, который нашел его? Да, теперь вспомнил. Фолкнер исчез.

— Так говорят.

— Тогда вы видели ее? Вы видели книгу? — Неддо весь аж напрягся от возбуждения.

— Да, видел. Ничего прекрасного я в ней не нашел. Он сотворил ее из кожи и костей. Люди умирали, чтобы он мог создать ее.

— И все же я бы многое отдал, чтобы взглянуть на эту книгу. — Неддо покачал головой. — Что бы там вы ни говорили о нем и как бы вы ни воспринимали этого человека, Фолкнер всего лишь часть многовековой традиции. Эта книга не единственная в своем роде. Существовали и другие, ей подобные, пусть не столь богато украшенные. Их создатели наверняка не отличались фолкнеровской претенциозностью и честолюбием, но сырье они брали то же самое, и такие антроподермические переплеты коллекционеры определенного направления ищут и находят.

— Антроподермические?

— Переплеты, сделанные из человеческой кожи, — сухо пояснил Неддо. — В Библиотеке Конгресса хранится экземпляр «Скрутиниум Скриптуарум», изданный в Страсбурге до 1470 года. Эту книгу подарил библиотеке некий доктор Воллбехр, который заметил, что деревянные крышки переплета книги уже в девятнадцатом столетии были обтянуты человеческой кожей. Утверждается также, что принадлежащий Библиотеке юридической литературы Гарварда второй том «Practicarum Quaestionum Circa Leges Regias Hispaniae» Хуана Гутьерреза семнадцатого столетия подобным же образом обтянут кожей некоего Джонаса Райта, хотя личность последнего джентльмена остается еще под вопросом. Потом есть еще копия бостонского «Разбойника с большой дороги» Джеймса Альена, или Джорджа Уолтона, поскольку негодяй известен под двумя именами. Крайне необычная вещица. После смерти Альена с него сняли кусок его эпидермы и обработали его, как обрабатывают замшу. Из этой «замши» изготовили переплет для книги, написанной этим человеком, которую потом подарили Джону Фенно-младшему, чудом избежавшему смерти от руки Альена во время ограбления. Именно эту книгу я видел собственными глазами, хотя за другие поручиться не могу. Мне показалось тогда, от переплета шел не совсем обычный запах... Итак, вы видите, что независимо от чувства отвращения или неприязни, которые вы можете испытывать к преподобному Фолкнеру, он не был ни в коем случае уникальным в своих устремлениях. Отталкивающих, возможно, и, скорее всего, опасных для кого-то, но определенного художественного направления. Которые снова подводят нас к этому предмету. — Он положил череп на кусок бархата. — Человек, изготовивший это, также не отошел от традиции использования человеческих останков для создания декоративного украшения, или «мементо мори», если вам так больше нравится. Вы знаете, что такое «мем...» — Он остановился, почти сконфузившись. — Конечно, вы знаете. Извините. Теперь, когда вы упомянули Фолкнера, я вспоминаю все, связанное с ним. Ужасно, просто ужасно.

Но за этим внешним сочувствием я сумел разглядеть булькающее кипение его нездорового интереса и понял, что если бы он мог себе позволить, то расспросил бы меня обо всем: о книге, Фолкнере, подробностях дела. Такого шанса ему больше никогда не представится, и его огорчение было почти осязаемо.

— На чем я остановился? Ах да, кости как декоративное украшение... — И Неддо начал говорить, а я внимательно слушал и запоминал.

— Во времена Средневековья слово «церковь» относилось не просто к самому зданию, но и к земле, на которой оно стояло, в том числе и к «chimiter», или «cemetery», — «кладбищу». Процессии и службы иногда проводились в пределах внутреннего двора, или «атриума», церкви, и точно так же, когда дело заходило о размещении тел умерших, покойников иногда хоронили в пределах самого основного здания, в стенах и даже под водосточными трубами, или «sub stillicidio», как это тогда называлось, поскольку дождевая вода признавалась за приобретшую святость самой церкви, если стекала по крыше и стенам церкви. «Cemetery» — кладбище — обычно означало внешнюю часть церкви, называвшуюся «атриум» на латыни или «aitre» по-французски. Но у французов имелось и другое значение «aitre»: «charnier» — склеп. Оно появилось для обозначения специфической части кладбища, а именно, крытой галереи вдоль церковного двора, в которой и размещались склепы.

Таким образом, как Неддо объяснил, кладбище в Средневековье имело четыре стороны, одну из которых образовывало непосредственно здание церкви, три оставшиеся стены украшались галереями или портиками, сильно напоминавшими крытые аркады монастырей (их монахи тоже использовали для захоронения умерших братьев), в которые укладывались тела покойных. Как только черепа и конечности мертвых высыхали, их размещали над портиками, часто создавая художественные композиции. Большая часть костей поступала из огромных общих могил для бедных в центре атриума. Для таких общих могил ямы рыли неглубокие и неширокие, максимум тридцать футов глубины и пятнадцать или двадцать футов в ширину, нечто вроде канавы. Мертвых укладывали туда зашитыми в саван (иногда до пятисот тел в одну яму) и прикрывали тонким слоем земли. Останки эти становились легкой добычей для волков и кладбищенских грабителей, которые снабжали анатомов. В таких условиях тела разлагались очень быстро, и о некоторых общих могилах поговаривали, что они могли поглотить тело всего за девять дней. Это воспринималось как чудо. Когда одна канава заполнялась доверху, другая, более ранняя, открывалась и освобождалась от костей, которые потом и употребляли на украшение склепов.

Даже останки богатых шли в дело, хотя первоначально богачей хоронили в самом здании церкви, традиционно предавая земле под каменными плитами пола. Вплоть до семнадцатого века большинство смертных придавали мало значения тому, где конкретно будут покоиться их кости, до тех пор пока они оставались в пределах церкви в первоначальном смысле этого слова. Так что обычным делом было видеть человеческие останки в галереях склепов, или в крытых галереях, или у ступенек лестницы, ведущей в само здание церкви, даже в маленьких часовнях, специально предназначенных для этих целей.

— Церкви и склепы, украшенные подобным образом, — явление совершенно обычное для Средневековья, — заключил Неддо, — но самым ярким примером подобного отношения, и все-таки очень специфичным, я думаю, является монастырь Седлец в Чешской Республике.

Пока Неддо говорил, его пальцы осторожно скользили по обводам черепа. Затем он просунул руку в отверстие снизу, чтобы ощупать все впадины изнутри. Как я заметил, он все больше напрягался и даже украдкой бросил взгляд на меня, но я притворился, будто ничего не замечаю. Я взял в руки серебряный скальпель с костяной ручкой и сделал вид, что внимательно рассматриваю этот скальпель, а в отражении в лезвии наблюдал, как Неддо перевернул череп вверх тормашками и направил свет на его внутреннюю поверхность. Когда внимание антиквара было полностью поглощено этим процессом, я резко отодвинул в сторону гардины в задней части кабинета.

— Вам пора уходить, — услышал я его слова, сказанные изменившимся голосом. Интерес и любопытство сменились тревогой.

Дверь за гардиной была закрыта, но не заперта. Я открыл ее. За спиной я услышал, как Неддо прикрикнул на меня, но было слишком поздно: я уже стоял внутри.

Каморка оказалась крошечной, переделанной из туалетной комнаты, и освещалась парой красных ламп, вмонтированных в стену. Четыре черепа аккуратно лежали около раковины, от которой сильно и едко пахло каким-то чистящим средством. На полках по всему периметру комнатушки лежали множество костей, рассортированных по размерам и форме. Я увидел всякие части тел в растворах в стеклянной посуде: руки, ноги, легкие, сердце. Семь флаконов какой-то желтоватой жидкости выстроились в небольшом стеклянном шкафчике, очевидно специально сделанном на заказ. В каждом плавал человеческий зародыш на разных стадиях развития, в последней фляге плод показался мне полностью сформированным.

В другом месте имелись рамки для картин, сделанные из бедерных костей; множество флейт различных размеров из полых костей; даже кресло из человеческих останков с красной бархатной подушкой в центре, напоминающей кусок сырого мяса. Я увидел подсвечники, кресты и странный череп, у которого от какой-то чудовищной болезни на лбу образовались костяные наросты, напоминающие цветную капусту.

— Вы должны уйти, — настаивал Неддо. Его охватила паника. Только вот от чего? Запаниковал, испугавшись моего вторжения на этот склад странных предметов или той гравировки, которую нащупал внутри черепа? — Вам не следует здесь находиться. И мне больше нечего вам сообщить.

— Да вы вообще мне ничего не рассказали, — возмутился я.

— Идите утром в музей. Отнесите все в полицию, если желаете, но я не могу больше заниматься вашим вопросом.

Я взял один из черепов, лежавших около раковины.

— Положите на место, — рассердился Неддо.

Я повертел череп в руке. В низу черепа, совсем близко от того места, где позвоночник когда-то соединялся с ним, виднелось аккуратное круглое отверстие. У других черепов отверстие располагалось на том же месте. Никаких сомнений — все владельцы черепов были расстреляны.

— О, вы должны преуспевать каждый раз, когда возобновляют постановку «Гамлета», — сказал я, поднимая череп на раскрытой ладони. — Увы, бедный Йорик. Ты все шутишь, но мы-то ведь совсем не понимаем по-китайски. Китай, не так ли? Именно оттуда вам поставляют эти черепа, правда? На свете не слишком много других мест, где с казнями все очень тщательно продумано. — Я показал Неддо отверстие в черепе. — И кто, как вы считаете, платит за пулю, господин Неддо? Не знаете? Не знаете, как это происходит в Китае? Ну тогда слушайте. Вас запихивают в грузовик и везут на футбольный стадион, и затем кто-то стреляет вам в голову. А потом ваши родственники получают счет. Кроме тех бедных душ, у которых нет никаких родственников и счет посылать некому. Вот тут-то некие предприимчивые индивидуумы и берут на себя продажу останков. В дело идет все: печень, почки, даже сердце. Затем отделяются ткани от костей, и остальное предлагается вам или кому-то вроде вас. Интересно, существует ли какой-нибудь закон против торговли останками казненных заключенных, вы не задумывались?

— Не знаю, о чем это вы, — глухо сказал Неддо, снимая череп с моей ладони и кладя его на место рядом с другими.

— Давайте рассказывайте мне о обо всем, что я принес, или я сообщу, куда следует, о вашем «спецхране». И в результате ваша жизнь станет много хуже, уж это я вам гарантирую.

— Вы знали, что внутри черепа есть какие-то пометки, не так ли? — уточнил Неддо, отступая из дверного проема комнатушки и возвращаясь к своему столу.

— Я нащупал их кончиками пальцев точно так же, как вы сейчас. Что они означают?

Неддо, казалось, буквально на глазах уменьшался в размере, словно сдувался в своем кресле. Даже одежда внезапно как-то обвисла на нем.

— Числа внутри первого черепа указывают, что его происхождение известно и законно. Это, возможно, череп от какого-то тела, пожертвованного медицинской лаборатории, или из старой музейной экспозиции. В любом случае его первоначальное поступление куда-то, куда мы не знаем, было оформлено должным образом. У второго черепа никаких порядковых номеров нет, только метка. Вам надо поискать кого-то, кто сможет вам об этом рассказать много больше. Я знаю только одно: лучше не сталкиваться с теми, кто поставил эту метку. Они называют себя сторонниками, приверженцами, поборниками веры.

— А что означает эта метка?

— Мистер Паркер, как вы думаете, какого возраста этот череп? — Неддо ответил на мой вопрос вопросом.

Я приблизился к столу. На вид череп был потертым и слегка пожелтевшим.

— Не знаю. Ему лет десять.

— Ему несколько месяцев, а то и недель. — Неддо покачал головой. — Старили его искусственно, перетирали с землей с песком, вымачивали в специально подготовленном растворе урины. Вы, вероятно, можете почувствовать легкий запах мочи на своих пальцах.

Я решил не проверять.

— Откуда он?

— Похож на кавказский, вероятно, мужской. — Он опять пожал плечами. — Имеются очевидные признаки повреждений, но не слишком существенных. Из городского морга или больницы, откуда угодно. Но не оттуда, откуда (как вы предположили) поступили черепа в мое хранилище. В нашей стране нелегко приобрести человеческие останки. Большую их часть, кроме тех, которые жертвуются на медицинские цели, приходится покупать в других странах. Какое-то время Восточная Европа служила хорошим источником, но теперь и там все труднее получить незарегистрированные трупы. В Китае, как вы догадались, менее щепетильны, но там возникают проблемы с источником таких останков, и они дорого стоят. Не такой уж большой выбор, кроме очевидного.

— То есть самому снабжать себя.

— Да.

— Убийство.

— Да.

— И эта метка как раз это и означает?

— Полагаю, да.

Я спросил, есть ли у него фотоаппарат, и он вытащил из ящика стола пыльный «Кодак-момент». Я сделал приблизительно пять снимков черепа снаружи и три или четыре с внутренней стороны, каждый раз регулируя расстояние, надеясь, что знак выйдет ясно хотя бы на одном из них. Наконец я получил два хороших изображения.

— Вы когда-либо встречали кого-нибудь из... как их там, сторонников или ревнителей веры? — спросил я.

— Я встречаю очень многих особенных людей по роду своей деятельности. — Неддо скорчился в своем кресле. — Если зайти слишком далеко в своих суждениях и оценках, то можно утверждать, что среди них есть фигуры зловещие, даже активно неприятные и отталкивающие. В общем, да, я встречал их.

— Как вы их узнаете?

— У них вот здесь есть особая метка — не то якорь, не то крюк. — Неддо ткнул пальцем в отворот рукава своего халата, около дюйма выше запястья.

— Татуировка?

— Нет, — сказал Неддо. — Они выжигают ее на теле.

— Можете назвать какие-нибудь имена?

— Нет.

— Разве у них нет имен?

— О, они все имеют имена, самые наихудшие из них уж точно. — Неддо выглядел совершенно больным.

Его слова показались мне знакомыми. Я попытался вспомнить, где слышал это прежде.

«Они все имеют имена».

Но Неддо теперь было не остановить.

— Меня уже спрашивали о них относительно недавно. Ко мне приходил агент ФБР, примерно с год назад. Он хотел знать, не получал ли я какие-нибудь подозрительные или необычные заказы, связанные с тайными обрядами. Особенно на человеческие кости, или на скульптуры из костей, или на какой-нибудь пергамент с витиеватыми рисунками либо письменами. Я попытался объяснить ему, что все подобные заказы необычны, а дальше он начал угрожать мне почти так же, как вы сейчас. Излишнее внимание ко мне спецслужб и тем более их обыск в моем доме принесли бы мне неудобства и затруднения в делах и к тому же были бы потенциально губительны, если бы привели к уголовному преследованию. Ему я сказал все, что и вам. Вряд ли его это удовлетворило, но, как видите, я продолжаю работать.

— Помните, как звали агента?

— Босворт. Филипп Босворт. Честно говоря, не покажи он мне свое удостоверение, я принял бы его за бухгалтера, например, или клерка из адвокатской конторы. Он выглядел немного хрупким для человека из ФБР. Однако широта его эрудиции впечатляла. Он приходил ко мне еще раз, чтобы уточнить некоторые детали относительно другого случая, и, признаюсь, я наслаждался процессом взаимного открытия, которое возникло в ходе нашего общения.

На этот раз я уже сразу признал скрытый подтекст в словах Неддо, почти сексуальное удовольствие в подобном исследовании. Процесс взаимного открытия? Надеюсь, встреча с Неддо принесла Босворту больше удовлетворения, нежели мне. Неддо оказался скользким, как угорь, обмазанный вазелином, и каждое полезное слово из сказанного им приходилось выуживать из многослойной обертки сбивчивой путаницы. В одном не возникало никаких сомнений: знал он значительно больше, чем рассказал, но отвечал только на прямые вопросы, односложно, без всяких дополнительных подробностей.

— Теперь о статуэтке, — произнес я.

— Любопытная вещь. — Руки Неддо снова затряслись. — Вот... если бы у меня было больше времени...

— Вы хотите, чтобы я оставил ее здесь? Не думаю, что это имеет смысл.

— Мне все равно. Ничего стоящего, это какая-то копия гораздо более древнего произведения. — Неддо пожал плечами и вздохнул.

— Продолжайте.

— Это копия другой скульптуры, значительно большего размера, по общему признанию, не меньше восьми, а то и девяти футов высоты.

Оригинал был утерян и не всплывал ни разу на протяжении очень долгого времени, хотя известно место его создания — Седлец. Из костей тамошнего склепа. Время — пятнадцатый век.

— Вы ведь упомянули, что подсвечники также являются точными копиями оригиналов из Седлеца. Звучит так, словно кто-то сильно тяготеет...

— Седлец — необычное место, и первоначальная статуя из человеческих останков — необыкновенное творение, если допускать ее существование, а не считать все это только мифом. Поскольку никто никогда ее не видел, тут полно места для всяческих предположений, вымыслов и догадок, но наиболее заинтересованные исследователи едины в представлениях о ее внешнем виде. Статуя, которую вы принесли с собой, вероятно, и является отражением такого представления, насколько я могу судить из того, что когда-либо видел. До сих пор я имел возможность исследовать только эскизы и иллюстрации и потратил на это много усилий. Кем бы ни был этот человек, мне хотелось бы повстречаться с ее создателем.

— Мне тоже, — признался я. — Какова была цель создателя оригинала? Для чего он ее сделал?

— Версий очень много. Ваша скульптура в миниатюре повторяет ту, другую. Хотя и та, большая статуя из останков в Седлеце, сама является воссозданием иного творения — статуи из серебра, невероятно дорогой. Подобно этой, она изображает метаморфозу. Статуя называется «Черный ангел».

— Метаморфозу? Какого рода?

— Превращение человека в ангела или человека в демона, чтобы быть точнее, и это подводит нас к сути бытующих в мире коллекционеров и исследователей разногласий. Ясно, что любой частный коллекционер почел бы за счастье заполучить «Черного ангела» уже из-за самого художественного воплощения темы трансформации человека в демона. Но она столь настойчиво разыскивается не только по одной этой причине. Существует мнение, что серебряный оригинал в действительности своего рода тюрьма. Что скульптура из серебра суть не художественный образ, созданный художником, но сам момент этого перевоплощения, застывший во времени. Якобы некий монах по имени Ердик вступил в схватку с Иммаилем, падшим ангелом в человеческом обличье. Происходило это в Седлеце. В ходе схватки между ними Иммаиль упал в чан с расплавленным серебром, как раз в момент своего перевоплощения, когда начала проявляться его истинная сущность.

По всеобщему мнению, серебро — проклятие для таких существ, и Иммаиль оказался не в состоянии освободиться из чана, стоило ему начать погружаться в серебро. Ердик приказал начать медленно остужать серебро, как при отливке изделий, а остатки вылить из чана. То, что получилось в результате, и был «Черный ангел», то есть Иммаиль, облитый серебром. Монахи спрятали эту своеобразную серебряную статую, не в силах уничтожить ее обитателя, закованного в серебро, и опасаясь, что она может попасть в руки тех, кто пожелает освободить Черного ангела или использовать статую, чтобы пополнять ряды своих приспешников. С тех самых пор статую не могут найти. Ее вывезли из Седлеца еще в пятнадцатом веке, незадолго перед разрушением монастыря. Ее местонахождение записали тайнописью и пометили на особой карте. Карту впоследствии порвали на кусочки и разослали по многим цистерианским монастырям Европы.

С тех самых пор мифы, предположения, разного рода суеверия и, возможно, даже зерна правды — все слилось воедино, и появилась цель, которая за прошедшие почти пятьсот лет превратилась в идею фикс. Копия серебряной скульптуры из мертвой плоти и костей была создана почти одновременно, хотя я не смогу вам сказать почему. Возможно, таким образом монахи Седлеца стремились передать память о случившемся, как вечное напоминание о реальности зла и его воплощения в этом мире. Но и та скульптура исчезла из Седлеца примерно в те же самые сроки, что и серебряная статуя. Возможно, ее спрятали от бедствий военного времени, так как Седлец был атакован и разрушен в самом начале пятнадцатого столетия.

— А сторонники есть среди тех, кто ее ищет?

— Да, их больше, чем всех остальных.

— Вы, похоже, многое знаете об этом.

— Да, но считать себя экспертом в этом вопросе не могу.

— А кого вы считаете таковым?

— Есть такой аукцион в Бостоне, «Дом Штернов», там всем заправляет женщина по имени Клаудия Штерн. Она специализируется на продаже всего, что связано с тайными обрядами, и у нее особый интерес к «Черному ангелу» и мифам, связанным с ним.

— А почему?

— Она утверждает, будто сама владеет одним из фрагментов карты, который выставляется на аукцион на следующей неделе. Предмет этот спорный. Якобы несколько недель назад некий искатель сокровищ Мордант обнаружил под каменной плитой в Седлеце этот самый фрагмент карты. Мордант умер в церкви, вероятно, пытаясь скрыться вместе с этим кусочком пергамента.

— Или, точнее, как я подозреваю, при попытке бежать от кого-то?

* * *

«Что, если?..»

Эта мысль не давала покоя Морданту уже довольно давно. Он был значительно умнее и сообразительнее многих представителей своего племени и осторожнее тоже. Он постоянно искал большую славу, великолепный приз, игнорируя всякую мелочь и не беспокоя себя поиском даже чего-то средненького. Законы мало что значили для него: они писались для живых, а Мордант имел дело исключительно с мертвыми. С этой целью он потратил многие годы на изучение тайны Седлеца, снова и снова сопоставляя между собой мифы этих таинственных мест и размышляя над тем, что может быть сокрыто в них. Что было запрятано и что остается запрятанным до сих пор.

«Что, если?..»

И вот теперь он забрался в самое хранилище костей. Используя пару зажимов и проводов, он предварительно отключил сигнализацию. Холодный воздух леденил легкие, по мере того как он спускался по лестнице в самое сердце подвального хранилища. Он был окружен костями, многочисленными останками тысяч людей, но это не тревожило его, хотя могло бы привести в полное смятение чувствительную душу. Мордант не страдал суеверием, но и он был вынужден признать изматывающее ощущение нарушения всякого и всяческого смысла в этом месте. Любопытно, но струйки пара, уплывающие вверх при каждом выдохе, заставили его нервничать. Ему явно было не по себе, как если бы некий неведомый дух вытягивал из него всю жизненную силу, медленно иссушая его, выдох за выдохом.

«Что, если?..»

Он двигался между пирамидами черепов, под огромными украшениями из позвонков и гирляндами берцовых костей, пока не приблизился к небольшому алтарю. Там он опустил черный парусиновый мешок на пол. В мешке громко звякнули инструменты. Мордант вытащил оттуда молоток и зубило и принялся за работу. Ему предстояло поднять камень, вмощенный в пол. Тень распятия упала на него, когда лунный свет просочился в щель в стене сзади него.

«Что, если?..»

Он пробился через известковый раствор и увидел, что еще несколько ударов — и образуется трещина, достаточно большая, чтобы вставить лом. Он так увлекся своей работой, что не услышал, как кто-то подошел к нему сзади. И только когда слабый несвежий запах проник в его ноздри, он остановился и обернулся, все еще стоя на коленях. Он был не один.

«Что, если?..»

Мордант поднялся с колен, принимая извиняющуюся позу, как если бы имелось совершенно разумное объяснение его присутствию и его действиям в этом святом месте. Но, почувствовав уверенность в ногах, он подтолкнул себя вперед и размахнулся молотком. Мордант промазал, зато увидел ступеньки. Чьи-то руки вцепились в него, однако он оказался проворнее и быстрее, к тому же был решительно настроен на бегство. Его удары теперь попадали в цель. Высвободившись, он ринулся к лестнице, поднялся наверх.

Мордант всего на секунду не успел заметить чье-то присутствие справа. Тень отделилась, нанесла удар ему точно в кадык и подтолкнула назад к самому краю лестницы. Секунды две он шатался на краю верхней ступеньки, размахивая руками, пытаясь сохранить равновесие, затем упал на спину и кубарем покатился вниз по ступенькам.

«Что, если?..»

Шея Морданта сломалась на последней ступеньке.

* * *

В седлецком костехранилище всегда было холодно, вот почему старушка тепло укуталась. На правой руке позвякивало кольцо с ключами. Она шла по дорожке к двери, созданной Сантини-Аихлом. Поколения сменяли друг друга, а уход за этим местом всегда оставался заботой ее семьи. Содержание помещения поддерживалось продажей книг и открыток, их продавали тут же, на маленьком столике у двери, и входной платой от тех посетителей, которые преодолели большое расстояние, чтобы побывать тут. Приблизившись, старушка увидела, что дверь приоткрыта. На первом камне у входа виднелись пятна крови.

Она зажала рот рукой и остановилась поодаль. Ничего подобного тут раньше никогда не случалось: склеп был местом священным, и его никто не тревожил веками.

Она медленно вошла, уже напуганная тем, что могла увидеть. Перед алтарем в неуклюжей позе лежало тело мужчины, его голова откинулась под неестественным углом. Один из камней под распятием был полностью вынут, и там что-то тускло мерцало в раннем утреннем свете. Черепки одного из самых красивых подсвечников лежали у ног мертвеца. Странно, но ее больше волновал ущерб, причиненный склепу, а не судьба этого человека. Как можно было сотворить такое? Ведь это останки тех, кто был когда-то такими же людьми, как они. Разве не красота создана из их останков? Она подняла кусок черепа с пола, ласково погладила пальцами, и тут ее внимание было отвлечено еще одной новой вещицей в склепе.

Она дотянулась до маленькой серебряной коробки в руке мертвеца. Видно было, что коробку открывали. Она осторожно подняла крышку. Внутри лежал кусок пергамента, туго свернутый, очевидно, его не успели развернуть. На ощупь он оказался очень гладким. Старуха начала разворачивать пергамент. В углу был герб: боевой топорик на фоне открытой книги. Она не знала такого. Она увидела символы и рисунок какого-то здания, потом рожки и часть жестокого лица, искаженного агонией. Рисунок казался очень детальным, тщательно прорисованным, хотя и обрывался на шее, но старуха уже достаточно увидела, чтобы не желать ничего больше рассматривать. Зрелище оказалось слишком ужасным для нее. Она положила пергамент обратно в коробку и поспешила за помощью, едва ли заметив, что в склепе чуть теплее, чем всегда, и что тепло идет откуда-то из-под камней под ее ногами.

И в темноте, далеко на западе, два глаза внезапно открылись в богатой комнате, огни-близнецы, зажженные в ночи. И в сердце одного ученика белое пятнышко замерцало памятью о Божественном.

* * *

Неддо был почти опустошен своим рассказом.

— В какой-то момент между обнаружением тела и приездом полиции пергамент, хранившийся в серебряной коробке, исчез. Теперь же подобный фрагмент предлагается для продажи через аукцион Клаудии Штерн. Нет никаких свидетельств, что это фрагмент из Седлеца, но орден цистерцианцев недвусмысленно выдвинул свои требования запретить продажу. Но дело, кажется, все равно движется. Будет много интересного, хотя сам аукцион — всегда сугубо частное дело. Собиратели такого рода, как правило, м-м... затворники, несколько скрытные люди. Их пристрастия могут быть поводом для непонимания и возникновения недоразумений.

Я оглядел предметы, собранные в тайном хранилище Неддо: человеческие останки, превращенные в украшения, и почувствовал настоятельную потребность покинуть это место.

— У меня могут возникнуть еще вопросы к вам, — сказал я, достал визитную карточку из бумажника и положил на столе. Неддо поглядел на нее, но трогать не стал.

— Я всегда здесь, — ответил он. — Естественно, мне любопытно, к чему приведут ваши поиски. Не стесняйтесь обращаться ко мне днем и ночью. — Он ехидно улыбнулся. — По правде говоря, ночью, вероятно, лучше всего.

* * *

Прошел час, потом другой, а Гарсия все не покидал свой наблюдательный пункт. Ему становилось явно не по себе. Он попытался проследить за человеком, о котором так беспокоился Брайтуэлл, но еще не был знаком с улицами этого огромного города и потерял его буквально через несколько минут. Он полагал, что этот тип вернется к своим, а они-то нервировали теперь Гарсию намного больше, поскольку все еще не выходили из его квартиры.

Он ожидал, что появится полиция, но этого не случилось. Сначала это дало ему надежду, но теперь он потерял и эту уверенность. Они, должно быть, все уже увидели. Возможно, даже просмотрели часть его записей. Кто в такой ситуации не звонит в полицию?

Гарсии нужно было вернуть назад свои вещи. Среди них была одна вещица, которая навела бы их на мысль о связи с той девчонкой. Без нее такую связь отыскать стало бы невозможно.

Подъехала машина, и тот мужчина в черной куртке вышел из нее и позвонил в домофон. Гарсия разглядел, что он вернулся назад с коробкой.

Оставалось надеяться, что он принес обратно все, что забирал из квартиры и куда-то возил.

Минутой позже открылась дверь, и негр, и его малютка-спутник уехали. В квартире остался только один человек. Гарсия покинул убежище и направился к двери.

* * *

Я в последний раз обыскал комнаты. Луис с Эйнджелом уже обшарили там все, но я хотел убедиться, что ничего не было пропущено. Покончив с обитаемым пространством, я направился к комнате, выложенной белым кафелем, которую обнаружил Луис. Назначение ее было понятно. И, хотя она была вычищена до блеска, меня интересовал вопрос, задумались ли эти типы о чистоте труб. Трубы явно меняли совсем недавно. Если кровь попала в слив, в трубах могли остаться следы.

Банки с краской, старые кисти с засохшей намертво щетиной лежали на козлах у дальней стены вместе с грудой старых, забрызганных краской листов бумаги. Я потянул за один, поднимая небольшое облако красной пыли. Я исследовал пыль, затем скинул листы с козел. На древесине оказалось слишком много кирпичной пыли, да и на полу под козлами тоже. Я провел по стене рукой и почувствовал под ладонью царапины. Приблизившись, увидел, что кафель лежит не совсем ровно, выступая вперед по сравнению с другими не больше, чем на несколько миллиметров. Пальцами я схватился за выступающий край и начал двигать его из стороны в сторону, пока не сумел вырвать совсем. Тут полетела и вся конструкция, открыв отверстие в стене. Я опустился на колени и посветил внутрь фонарем.

Там лежал человеческий череп, установленный на столбик из костей, вокруг которых обвивался кусок красной бархатной ткани. Шарф с золотыми блестками покрывал голову, оставляя открытыми только гнезда глаз, носовую впадину и рот. У основания столбика лежали кости пальцев от двух рук, украшенные дешевыми кольцами. Около них стояли подношения: шоколад, сигареты и небольшой стакан с янтарной жидкостью с запахом виски.

Серебряный медальон блеснул в луче фонарика. Я потянулся, взял его и щелчком открыл замочек. Внутри были фотокарточки двух женщин. Первую я не признал. Второй была женщина по имени Марта, которая приехала в мой дом в надежде на спасение своего ребенка.

Внезапно раздался взрыв, сверкнула молния. Дерево и камень раскололись у моей руки, отлетевшие черепки ударили в лицо и ослепили правый глаз. Я опустил фонарь и лег на пол, поскольку небольшого роста грузная фигура мелькнула тенью в дверном проеме и скрылась из поля зрения. Я слышал, как щелкнул затвор, слышал голос человека, произносящий одни и те же слова много раз. Они звучали как молитва.

— Санта муэрте, реза пор ми. Санта муэрте, реза пор ми...

Где-то вдали я расслышал звук шагов на лестнице, это поднимались Эйнджел и Луис, закрывая западню. Бандит тоже услышал их, и его молитва зазвучала громче. Я услышал крик Луиса.

— Не убивай его!

 

Глава 10

Мексиканец лежал среди обломков стола, сброшенные простыни, запутавшиеся вокруг его ног, напоминали обрывки савана. Одна из банок открылась, и белая краска заливала тело. Кровь, еще движимая биением его медленно затухающего сердца, пульсируя, выливалась из отверстия в груди и смешивалась с краской. Правая рука с растопыренными пальцами касалась стены, напоминая паука на кирпичной кладке. Это он пытался дотянуться до черепа, лежащего на алтаре.

— Муэртесита, — сказал он еще раз, но теперь уже прерывистым шепотом. — Реза пор ми.

Луис и Эйнджел появились в дверном проеме.

— Вот дерьмо, — сказал Луис. — Я же велел тебе не убивать его.

Пыль до сих пор не осела, все так же заволакивая комнату, и содержимое тайника еще не открылось ему. Луис опустился на колени подле умирающего человека. Правой рукой он сжал лицо мексиканца и повернул его голову к себе.

— Скажи мне, скажи, где она.

Глаза мексиканца были устремлены куда-то вдаль. Его губы продолжали двигаться, повторяя это странное заклинание на его родном языке. Он улыбнулся, как если бы взгляд его поймал что-то невидимое для остальных, там, где порвалась ткань земного существования и где в образовавшуюся щель он увидел наконец свою награду или свою кару. Только его одного ожидавшее, только ему одному ведомое теперь. Мне показалось, я заметил удивление в его немигающем взгляде и страх, но глаза уже начали терять яркость, веки обвисли.

Луис сильно хлопнул умирающего по щеке. В правой руке Луиса появилась маленькая фотокарточка Алисы. Я не видел такой раньше и задумался, откуда у него этот снимок. Может, Марта отдала ее ему, а может, она всегда хранилась у него как отголосок жизни, оставленной позади, но не забытой.

— Где она? — спрашивал Луис.

Гарсия закашлялся кровью. В последний миг он попытался изрыгнуть проклятие, но только оскалился окровавленными зубами, затем весь затрепетал, рука упала с кладки и бухнулась в краску. Он умер.

Луис опустил голову и обхватил лицо рукой.

— Луис, — позвал я его. Он посмотрел на меня, и я замолчал на секунду, не зная, что сказать. — Мне кажется, я нашел ее.

* * *

Первыми появились сотрудники службы быстрого реагирования, примчавшиеся на сигнал о выстрелах, поступивший от диспетчера. И вот я уже всматриваюсь в автоматные стволы, пытаясь идентифицировать фамилии и серийные номера в беспорядке огней и криков, сопровождавших их прибытие. Копы осмотрели место действия, мертвого мексиканца, кости, во множестве разбросанные по квартире, но стоило им понять, что их роль на тот вечер уже сыграна, как они отступили и позволили коллегам из «Девять-шесть» занять позиции. Сначала я честно пытался отвечать на их вопросы как можно четче но скоро замолчал частью из желания защитить себя и своих друзей (не хотел разглашать слишком много, пока не получил возможности все обдумать, привести свои мысли в порядок и самому во всем разобраться), частью из-за картины, так и стоявшей у меня перед глазами.

Вот Луис застыл перед проломом в кирпичах, смотрит на останки девушки, которую когда-то любил, его рука зависла в воздухе. Луис хочет прикоснуться к тому, что от нее осталось, но не может. Я заметил, как он оказался в другом времени и в другом месте: в доме, полном женщин, в тех днях, которые он провел среди них, в том замкнутом и уединенном мире, остававшемся таким, кто бы ни добавлялся к ним.

"Я помню ее. Я помню ее в колыбели, помню, как я присматривал за ней, пока женщины готовили или убирали. Я единственный мужчина, который тогда держал ее на руках, потому что ее отец, Дибер, был мертв. Это я убил его. Он был первый. Он отнял у меня маму, и в наказание я стер его из этого мира. Я не знал тогда, что сестра моей мамы беременна от него. Я только знал, хотя никто не давал мне никаких доказательств, что он замучил мою маму до смерти и его никогда не остановит, что я его сын, если ему выпадет шанс отыграться и на мне. Вот я и убил его, и его дочь росла без отца. Это был низкий, подлый человек с низменными наклонностями и желаниями, и она на себе испытала бы всю его гнусность и подлость, останься Дибер жив. Но Алиса так и не поняла этого, не поняла, каким отродьем был ее отец.

Алису всегда мучили вопросы, она всегда сомневалась, но, когда она начала разгадывать правду о случившемся, я оказался далеко от нее. Однажды я ушел в лес — она была тогда еще совсем ребенком — и выбрал свою собственную дорожку. Меня носило по жизни вдали от нее и от других, и я не знал о том, что случилось с нею, пока не стало слишком поздно.

Именно так я говорю себе: я не знал.

А потом наши дорожки пересеклись в этом городе, и я попытался исправить свои ошибки, но не смог. Мои ужасные ошибки не поддавались исправлению. А теперь она мертва, и уже меня мучает вопрос: не я ли это сделал? Не я ли дал толчок этому размеренному медленному падению, хладнокровно решив убрать из жизни ее отца еще до ее рождения? В каком-то смысле разве мы с ним не оба отцы той женщины, которой она стала? Разве я не несу ответственности за ее жизнь и за ее смерть? Она была моей кровью, и она ушла, и меня стало меньше на ее уход из этого мира.

Как мне больно. Мне так больно".

И я отвернулся от него, когда он опустил голову, потому что не хотел видеть его в таком состоянии.

Я провел остальную часть ночи и большую часть следующего утра среди дознавателей нью-йоркского департамента полиции, в отделе «9-6» на Мезероул-авеню. Как от бывшего полицейского (пусть и с определенными неясностями в моем послужном списке), они добились от меня некоторой ценной информации. Я рассказал им, что на квартиру мексиканца меня навел мой источник, рассказал, как нашел дверь на склад открытой, как вошел внутрь и увидел, что творилось в квартире, как собирался вызвать полицию, но в тот момент на меня напали. Защищаясь, я убил нападавшего.

Два детектива допрашивали меня: женщина по имени Бэйярд и ее коллега, большой рыжеволосый полицейский по имени Энтуистл. Надо сразу сказать, они были предельно вежливы, в немалой степени благодаря тому факту, что справа от меня уселась Франциска Неаглей. Еще до моего приезда в Нью-Йорк Луис принял меры, чтобы определенная номинальная плата поступила на мой счет от компании «Эрли, Чаплин и Коэн», где Франциска была главным партнером. Компания оформила все официально, и поэтому она могла присутствовать на допросе и вмешиваться, если ее что-то не устраивало.

Эта высокая, внешне удивительно привлекательная женщина выглядела безупречно, хотя я и поднял ее ни свет ни заря. Она спокойно заходила в бары, где в уик-энды соскребали с пола кровь, и могла с каменным лицом устроить такую обструкцию, что титан казался пластилином по сравнению с ней. Одно появление Франциски уже сослужило мне хорошую службу. Те из полицейских, кому хоть раз приходилось с ней сталкиваться, смущались и тушевались.

— Кто вывел вас на Гарсию? — спросил Энтуистл. — Это его имя? Кажется, так. Он не может подтвердить нам это прямо сейчас.

— Простите, но я предпочел бы не называть своего информатора.

Бэйярд посмотрела в свои записи.

— Но это случайно не сутенер по имени Тайрон Бэйли, больше известный как Джи-Мэк?

Я не отвечал.

— Женщина, которую вы искали, была из его «конюшни», не правда ли? У меня нет сомнений, что вы говорили с ним. Я предполагаю, было бы неразумно не поговорить с ним, если вы искали ее, не так ли?

— Я говорил с очень многими.

— Куда вы клоните, детектив? — вмешалась Франциска.

— Я всего лишь уточняю, когда мистер Паркер в последний раз говорил с Тайроном Бэйли.

— Но мистер Паркер не подтвердил, ни опроверг ваше утверждение, будто он когда-либо вообще говорил с этим человеком, поэтому ваш вопрос неуместен.

— Только не для мистера Бэйли, — заметил Энтуистл. У него были желтоватые пальцы, в голосе клокотал застарелый бронхит. — Рано утром он поступил в приемный покой Вудхала с огнестрельным ранением правой руки и правой ноги. Ему пришлось ползти, добираясь туда. Вряд ли ему теперь стоит надеяться выступать за «Янки».

Я закрыл глаза. Луис не счел нужным упомянуть, что Джи-Мэка уже настигла небольшая порция великого отмщения.

— Я говорил с Бэйли где-то между полуночью и часом ночи. Это он дал мне адрес в Уильямсбурге.

— Это вы его подстрелили?

— Он так вам сказал?

— Какое там. Он весь на обезболивающем. Мы пока ждем, когда с ним можно будет поговорить.

— Я его не трогал.

— И вы не знаете, кто бы это мог быть?

— Нет, не знаю.

— Детектив! Может, продолжим?! — снова вмешалась Франциска.

— Жаль, но ваш клиент, или ваш служащий, или как вы там его называете, похоже, плохо влияет на здоровье людей, с которыми встречается.

— Тогда, — сказала Франциска, сама безукоризненная корректность, — или выдвигайте против него иск о нанесении вреда здоровью, или давайте продолжим по существу.

Не скрою, я восхищался умением Франциски вести словесные баталии, но подгонять этих полицейских не стоило, поскольку тело Гарсии все еще зависло на мне, Джи-Мэк где-то вылечивался от пулевых ранений, и тень Бруклинского столичного центра предварительного заключения замаячила передо мной в качестве моего будущего спального места.

— Мистер Паркер убил человека, — сказал Энтуистл.

— Человека, который пытался убить его.

— Это только его утверждение.

— Ну же, детектив, мы ходим по замкнутому кругу. Давайте без ребячества. У вас есть комната со следами взрывов; склад, полный человеческих останков, часть из них могут быть идентифицированы как останки той женщины, которую мистера Паркера и наняли искать; есть две видеомагнитофонные записи, которые, похоже, содержат кадры, запечатлевшие убийство по крайней мере одной женщины, а может, и других. Мой клиент обязался сотрудничать со следствием всеми возможными способами, но вы тратите свое время, пытаясь запутать его вопросами о каком-то мужчине, которому нанесли телесные повреждения уже после его встречи с моим клиентом. Мистер Паркер доступен для дальнейших вопросов в любое время и готов ответить по любым обвинениям, если таковые будут ему предъявлены в будущем. Итак, в чем же, собственно, дело?

Энтуистл и Бэйярд переглянулись, затем извинились и вышли. Ждать их пришлось довольно долго. Мы с Франциской не обменялись ни словом в ожидании их возвращения.

— Вы можете идти, — сказал Энтуистл. — Пока. Мы были бы вам весьма благодарны, если бы вы сообщали нам о своем желании выехать за пределы штата.

Франциска начала собирать свои записи.

— Да, вот еще, — добавил Энтуистл. — И попытайтесь не пристрелить кого-нибудь еще, выждите хотя бы некоторое время! Вижу, это входит у вас в привычку. Можете опять не удержаться.

Франциска подбросила меня к моей машине. Она ничего не спрашивала меня о событиях предыдущей ночи, а я не рассказывал. Нам обоим так было значительно легче.

— Думаю, с вами все будет в порядке, — сказала она, когда мы подъехали ближе к складу.

Снаружи еще не сняли оцепление, вокруг которого толпились любопытные зеваки, они держали бессменную вахту вместе с командами телевизионщиков и разных репортеров.

— Человек, которого вы убили, идет из трех или четырех против одного вашего, и, если кости на складе как-то связаны с ним, тогда никто не станет преследовать вас в связи с его смертью, особенно если останки, найденные вами в стене, действительно Алисины. Они могут придраться к применению оружия, но, когда встает вопрос о маньяках, все решает суд. Нам остается только ждать, а там посмотрим.

У меня была лицензия, и, с тех пор как я оставил службу, это были, вероятно, лучшие сто семьдесят долларов, которые я тратил каждые два года. Лицензия была выпущена на усмотрение специального уполномоченного, и теоретически он мог бы отказать мне в заявлении на возобновление, но такого никогда не случалось.

Я поблагодарил Франциску и вышел из машины.

— Передайте Луису мои соболезнования, — сказала она на прощание.

Рейчел я позвонил, как только вернулся в гостиницу. Она ответила на четвертый звонок.

— Все хорошо? — спросил я.

— Все прекрасно, — вяло ответила она.

— С Сэм все в порядке?

— Да, она в порядке. Спала до семи. Я только-только покормила ее. Теперь спущу ее вниз снова на часик, а то и на два. Как твои дела? — все-таки спросила Рейчел, помолчав секунд пять.

— Были проблемы. Ночью. Один человек умер. Она промолчала.

— Думаю, мы нашли Алису или то, что от нее осталось.

— Расскажи мне. — Ее голос выдал, что она измотана ожиданием.

— Человеческие останки в ванне. Главным образом, кости. И еще в нише в стене. Там нашел ее медальон.

— А человек, тот, кто умер? Это он ее убил?

— Еще не знаю наверняка. Похоже, что так оно и есть. — Я ждал следующего вопроса, не сомневаясь, что она задаст его.

— Ты убил его?

— Да.

Она вздохнула. Сэм начала плакать. Рейчел успокаивала ее.

— Мне пора.

— Я скоро вернусь.

— Дело закончено, так ведь? Ты уже знаешь, что случилось с Алисой, человек, который убил ее, мертв. Что еще тебе там делать? Приезжай домой. Возьми и вернись, договорились?!

— Я вернусь. Я люблю тебя, Рейчел.

— Я знаю, — у нее перехватило горло от волнения, — я это знаю.

* * *

Я проснулся уже после полудня, разбуженный телефонным звонком. Звонил Уолтер Кол.

— Похоже, ночка у тебя выдалась не из легких.

— Что ты знаешь?

— Немногое. Ты способен пополнить мои знания. Жду тебя в «Старбаксе» через тридцать минут.

Я смог добраться туда только через сорок пять, хотя и очень старался. По пути я думал о нашем разговоре с Рейчел, о проделанной работе. В каком-то смысле Рейчел права, дело завершено. И записи дантиста, даже анализ ДНК, если потребуется, они возьмут у Марты для сравнения, подтвердят, что в квартире Гарсии мы нашли останки Алисы, сомневаться в этом не приходилось. И Гарсия был причастен к ее смерти, а то, возможно, и сам являлся непосредственным исполнителем. Все верно. Но начать с того, что все это никак не объясняло, почему Алиса убегала или почему Эдди Тагер выплатил за нее залог. А ведь имелся еще антиквар Неддо с его разговорами о каких-то сторонниках или поборниках веры и агент ФБР Филипп Босворт, который, по всей видимости, занимался делом, явно как-то перекликавшимся с моим.

Существовали, наконец, мое собственное беспокойство, мои собственные ощущения. За случайными поверхностными деталями этого дела крылось нечто другое, шла какая-то тайная работа. И все это каким-то образом переплеталось с чем-то, глубоко запрятанным в пещерах прошлого.

Мои волосы еще не высохли после поспешно принятого душа, когда я уселся напротив Уолтера за столиком в углу кафе. Он был не один. С ним пришел Дании, тот самый детектив, который рассказал нам о Джи-Мэке.

— Ваш коллега знает о нашей встрече? — поинтересовался я.

— У нас нет тайн. Он спокоен, хотя он и считает, что это вы стреляли в Джи-Мэка.

— Копы из «Девять-шесть» тоже. Хотите — верьте, хотите — нет, но я с Джи-Мэком мараться не стал бы. Мэкки придется просто поверить мне на слово.

— Только не подумайте, будто нас действительно сильно взволновало его самочувствие. Мэкки заботит только одно: не должно всплыть, что это мы с ним навели тебя на него, но слухи уже пошли.

— Не вы одни показали нам на него. Передайте Мэкки, что ему не о чем волноваться.

— Нам? — насторожился Дании.

Проклятье. Я чувствовал себя усталым.

— Нам с Уолтером.

— Правильно. Так и есть. Я не подумал.

Мне не стоило впутывать еще и Дании. Я даже не понял, зачем он пришел.

— Итак, я правильно понял, мы здесь, чтобы распробовать горячие сдобы?

— Этому парню нелегко помогать, — Дании повернулся к Уолтеру за поддержкой.

— Крайне самостоятелен, — съязвил Уолтер. — Поза сильного мужчины. Полагаю, за этим кроется противоречие в отношении полов.

— Уолтер, я сейчас не в настроении.

— Считай, проехали, — Уолтер примирительно махнул рукой. — Как заметил Дании, мы хотели тебе помочь.

— Помнишь Серету — другую девчонку? Похоже, они и ее отыскали, — сообщил Дании.

— Где?

— В мотеле, сразу на выезде из Юмы.

— Убийства в мотеле «Спайхоул»? — Я же видел это в новостях.

— Да. Они опознали ее. Нашли в багажнике машины. Да и так ясно, что это она, так как машина зарегистрирована на ее имя, да и права только обуглились, но они ждали подтверждения. Судя по всему, когда огонь добрался до нее, Серета еще была жива и в сознании. Она умудрилась пробить спинку заднего сиденья, но выбраться ей не удалось.

Я попытался вспомнить детали телерепортажа.

— Там ведь было второе тело?

— Да, мужчины. Но там совсем безнадега. Никаких карточек, никакого бумажника. Они все еще упорно ищут его из того, что имеют, но вряд ли найдут, разве только поместят его карточку на молочных пакетах. Ему попали в грудь. Пуля так в нем и осталась. Стреляли из оружия, найденного у мексиканца, тот тоже убит, он из постояльцев мотеля. Они разрабатывают версию, что все остальные жертвы случайные. Тот мексиканец замешан в темных делах, и федералы уже взяли его на заметку да и мексиканская полиция тоже. Но теперь, из-за Алисы, вырисовывается кое-что другое.

Из рассказа Джи-Мэка следовало, что Алиса с Серетой оказались в доме Уинстона, когда убили хозяина дома и его помощника, но они ничего не видели. Зато забрали какую-то вещь из этого дома. Очевидно, именно эта вещь и представляла особую ценность, раз ради нее эти люди были готовы совершить столько убийств. Они отыскали Алису, а от нее, видимо, узнали, где предположительно скрывалась Серета.

Мне не хотелось вспоминать, как они добыли нужные им сведения.

— Ваш приятель Джи-Мэк завтра уже, наверное, выпишется из больницы, — сказал Дании. — Я слышал, он по-прежнему стоит на своем. Про проституток своих ничего не знает, на парня, который в него стрелял, даже не посмотрел. Но тот, кто стрелял, свое дело знает туго. И лодыжка, и пятка рассыпались на кусочки. Теперь всю жизнь с палочкой проходит.

Я подумал о черепе Алисы в нише в стене квартиры Гарсии и представил, как страдала Серета в последние минуты жизни, когда огонь подбирался к ней, медленно поджаривая ее тело, пока она не потеряла сознание.

Продавая Алису, Джи-Мэк обрек на смерть их обеих.

— Жестоко.

— Мир — жестокая штука. — Дании пожал плечами. — Кстати, Уолтер пытался побеседовать с Эллен, молоденькой проституткой, о которой я вас спрашивал.

Я вспомнил совсем юную девочку в черном платьице.

— До чего-нибудь договорились?

Уолтер покачал головой.

— Там все не просто. И снаружи, и изнутри. Хочу зайти в «Сэйф хоризон», и у меня есть приятель, который занимается этими вопросами. Постараюсь пробиться.

Дании встал и взял свою куртку со стула.

— Послушай, — сказал он мне, — чем могу, тем тебе буду помогать. Я обязан Уолтеру, и, если он захотел, чтобы я вернул ему долг, помогая тебе, я согласен. Но я люблю свою работу и планирую оставаться на службе. Не знаю, кто всадил эти чертовы пули в это дерьмо, но, если тебе удастся встретиться со стрелком, попроси его в следующий раз отвезти этого мерзавца сразу куда-нибудь в Нью-Джерси. Ясно излагаю?

— Ясно.

— Да, чуть не забыл. Там какая-то чертовщина, в этом мотеле. Кровь клерка из «Спайхоула», размазанную по лицу, брали на анализ и нашли в ней добавление чужой крови. Чудные дела, но эта кровь оказалась какой-то странной.

— Странной?

— Старой, как будто долго где-то хранилась и сильно испортилась. Они думают, в образцы могли попасть какие-то токсины, их там полно выявили, они все еще пытаются определить их происхождение. Говорят, будто кто-то мазанул по лицу мальчишки куском лежалого мяса.

Мы дали ему уйти и через минут пять поднялись сами.

— Куда ты теперь? — спросил Уолтер, когда мы ждали, пока мимо нас проедет автобус.

— Надо кое с кем встретиться и поговорить. Как думаешь, тебе удастся выяснить, кто владеет тем складом в Уильямсбурге?

— Думаю, это не составит мне труда. Эти «Девять-шесть», вероятно, уже в курсе, но я лучше узнаю в другом месте.

— Копы из «Девять-шесть» знают имя убитого. Не думаю, что они жаждут поделиться информацией со мной, так что держи ухо востро, смотри, вдруг что всплывет.

— Нет проблем. Ты еще пробудешь в «Меридиен»?

Я подумал о Рейчел.

— Возможно, еще только ночь. Мне надо съездить домой.

— Ты говорил с ней?

— Утром.

— Сказал, что случилось?

— Большей частью.

— Звучит так, как если ты опять что-то там задумал. Смотри, не играй с огнем. Тебе следует быть с ней рядом. А то все пойдет шиворот-навыворот. Гормоны и все такое. Ты же знаешь. Даже маленькие обиды воспринимаются ими как конец света, не говоря уж о крупных проблемах. В общем, тогда уж точно конец всему.

Я пожал Уолтеру руку.

— Благодарю тебя.

— За совет?

— Нет, совет твой высосан из пальца. Благодарю за все, что ты для меня делаешь.

— Эх, я все же был когда-то полицейским. Я иногда даже тоскую, но это помогает — напоминает, что я все правильно сделал.

* * *

Моя следующая встреча была с Луисом. В кафе на Бродвее. Он, видно, совсем не спал. Чисто выбрит, рубашка аккуратно выглажена, но какой-то сам не свой.

— Сестра Марты прилетит сегодня, — сообщил он. — Привезет что-нибудь по зубам, медицинские записи, все, что сможет найти. Марта остановилась в какой-то жуткой норе в Гарлеме. Я заставил ее переехать, обеих поселю в «Пьере».

— Как она?

— Еще надеется. Говорит, может, это и не Алиса. Медальон ничего не значит, кроме того, что этот тип отнял его у нее.

— А ты? Ты-то что думаешь?

— Мы нашли ее. Я как-то знаю, сразу понял. Почувствовал, как только увидел медальон.

— Полицейские получат положительные результаты завтра. Они, вероятно, отдадут ее через день или два, как только патологоанатом подпишет бумаги. Ты поедешь домой к ним?

Луис покачал головой.

— Не думаю. Меня там никто не ждет. В любом случае, там все кончено. Пусть лучше все остается так. У меня есть чем заняться.

— Например?

— Например, отыскать тех, кто такое сотворил над ней.

Я втянул глоток уже остывшего кофе, потом подождал, пока официантка подогреет его.

— Тебе следовало сказать мне, что ты сотворил с Джи-Мэком.

— Мне было не до этого.

— Хорошо, давай договоримся на будущее: если мы собираемся что-то делать, надо делиться своими планами. Те двое из «Девять-шесть» возлюбили меня за показатели по результатам стрельбы. Тот факт, что я оставил мертвеца на их поле, несильно помог в моем случае.

— Они говорили, как там этот мерзавец сутенер?

— Когда я был у них, он все еще находился под наркозом, но теперь уже очнулся. Сказал полицейским, что никого не видел.

— Он ничего не скажет. Ему лучше молчать.

— Я не об этом.

— Послушай, — возмутился Луис, — я же не прошу тебя заниматься всем этим. Я с самого начала ни о чем тебя не просил.

Я подождал, не скажет ли он еще чего. Но он молчал.

— Ты закончил?

— Да. — Он примирительно поднял правую руку. — Прости, не хотел.

— Не за что извиняться. Я прошу одного: если ты кого-то подстрелил, всего лишь скажи мне об этом. Мне бы хотелось иметь алиби на этот случай. Особенно если, как в этот раз, у меня оно действительно было.

— Люди, убившие Алису, узнают, что этот сутенер проболтался, — сказал Луис. — Считай, что он уже мертв.

— Что ж, когда они придут, убежать ему точно не удастся.

— И что теперь?

Я рассказал ему о том, как умерла подруга Алисы, Серета, и о теле, найденном с нею в ее машине.

— Он не был застрелен в машине. Мэкки сказал мне, что копы нашли следы крови из номера до двери машины. Этот парень подошел к машине, потом сел на место водителя, дверь оставил распахнутой. И все время был еще жив, даже когда начал гореть.

— А если кто-то держал его под прицелом?

— Тогда это должен был быть пулемет какой-то. Но, послушай, все равно получить пулю в лоб намного спокойнее, чем заживо сгореть. Плюс он был не из числа постояльцев. Они все наперечет, и все убиты.

— Какой-то клиент Сереты?

— Тогда почему он не оставил никаких следов в ее номере? Даже если и так, что он делал у номера мексиканца, когда получил выстрел через дверь?

— Выходит, один из убийц?

— Выходит, так оно и есть. Он убивает, его подстреливают, он ранен, но его с собой не берут, сообщники оставляют его в машине и поджигают вместе с Серетой.

— И он не возражает.

— Он даже не встает с места.

— Итак, кто-то выяснил, где Серета, и следил за ней.

— И убил ее.

Он пытался соединить отрывочные сведения.

— Это Алиса сказала им.

— Возможно. Если и она, то они ее заставили.

Он снова задумался.

— Мне трудно об этом говорить, но на месте Сереты я не сказал бы Алисе больше положенного. Возможно, какие-то общие сведения, безопасный телефон для связи, но не больше. Тогда даже Алиса не вывела бы их на подругу, поскольку и сама мало знала.

— Итак, кто-то там выследил ее, владея информацией, полученной здесь убийцами Алисы.

— И получается, что кто-то там знает кого-то здесь.

— Гарсия мог служить связующим звеном. Учитывая, как близко «Спайхоул» расположен к мексиканской границе, мексиканские контакты будут иметь смысл. Надо этим заняться.

Надеюсь, ты не придумал все это, чтобы выманить меня прочь из города и проводить в жизнь э-э... более дипломатичную линию в расспросах?

— Ты слишком высокого мнения о моих умственных возможностях. Я до этого даже не додумался.

— Я судил не о твоем уме, а о твоей изворотливости. Ты ведь пройдоха.

— Как я уже сказал, у кого-то там может быть информация, которая нам пригодится. Кто бы это ни был, он или она легко ею с нами поделятся. На твоем месте я бы подумал, какие меры воздействия можно применить, и подумал бы уже здесь. Я всего лишь хочу сфокусировать твой гнев на конкретной цели.

Луис прицелился в меня ложкой, изобразив на лице некое подобие улыбки.

— Ты слишком много времени проводишь в постели с психологом.

— В последнее время не слишком много, но благодарен тебе за идею.

По правде говоря, Луис был прав: я хотел, чтобы он уехал на пару дней. Это дало бы мне возможность не зависеть от него в своих действиях. Я боялся, что, если я дам ему слишком много информации, он возьмет все на себя и попытается сам заставить говорить тех, кто был так или иначе причастен к этому делу. Я же хотел начать с залогового поручителя. Потом мне следовало поговорить с теми, кто сдал Гарсии в аренду апартаменты на складе. И еще я хотел разыскать того агента ФБР, Босворта. «В конце концов, — посчитал я, — натравить на них Луиса можно и позже».

Я вернулся в гостиницу с дополнительным грузом для своего дорожного сундука. Прежде чем Эйнджел покинул склад, я успел отдать ему скульптуру из костей, и теперь Луис вернул ее мне. Если полицейские узнают, что я утаил это вещественное доказательство, меня ждут серьезные неприятности, но скульптура давала мне возможность подобраться к Неддо. К тому же у меня возникло ощущение, что благодаря этому странному произведению искусства другие двери откроются мне. Рассчитывать, что фотографии или рисунки возымеют такой же эффект, было глупо.

* * *

Эйнджел и Луис улетели в Тусон тем же вечером через Хьюстон. В это время Уолтер вернулся ко мне с конкретной информацией: склад являлся частью наследства, по которому велась некая бесконечная тяжба, и единственным контактом, выявленным полицейскими, оказался некий адвокат Дэвид Секула, контора которого располагалась на Риверсайд-драйв.

* * *

Номер телефона на растяжке на здании склада направлял заинтересованных лиц к автоматической службе сервиса компании «Амбассад риэлити» по обслуживанию недвижимости, только вот эта самая «Амбассад риэлити» уже три года не подавала налоговой декларации. Вроде бы умер ее исполнительный директор, и компания ушла с рынка. Я записал адрес Секулы и номер его телефона: позвоню ему утром, когда буду в полной боевой готовности. И начну разговор на свежую голову.

Я оставил три сообщения на автоответчике Тагера, залогового поручителя, но он не отвечал на мои звонки. Его офис был где-то в Бронксе, рядом со стадионом «Янки». Тагер также стоял в списке на завтра. Кто-то попросил его отправить залог по почте для Алисы. Если я выясню, кто этот человек, приближусь на шаг к решению задачи: вычислить того, кто решил ее убить.

* * *

В тот момент, когда Эйнджел с Луисом направились в сторону терминала «Дельта» в аэропорту имени Джона Кеннеди, человек, способный ответить на некоторые неотложные мои вопросы, прошел через паспортный контроль, забрал свой багаж и вышел в зал прибытия.

Этот священник прибыл в Нью-Йорк на рейсе «Бритиш Эйрвэйс» из Лондона. Ему было под пятьдесят, он был высок ростом и отличался телосложением человека, который умеет наслаждаться едой. Его непокорная растрепанная борода была значительно светлее, нет, даже рыжее, чем его шевелюра, и делала его похожим на пирата, как если бы он совсем недавно отошел от дел и прекратил пугать мирные суда салютом из всех пушек. В одной руке он нес небольшой черный чемодан, в другой — свежий номер «Гардиан».

Его встречал мужчина немного моложе его. Как только двери зашипели и закрылись, пропустив в страну священника, он пожал ему руку и предложил забрать у него чемодан. Но священник не отдал ему багаж, а протянул газету.

— Я взял тебе «Гардиан» и «Ле Монд», — сказал он. — Знаю, ты любишь европейские газеты, а здесь они значительно дороже.

— А «Телеграф» вместо них нельзя было?

Встречавший говорил без ярко выраженного акцента. Видимо, какой-то из восточноевропейских языков был ему родным.

— Они немного консервативны для меня. Так я выказал бы симпатию к ним.

Его спутник взял «Гардиан» и на ходу стал просматривать первую страницу. Увиденное, похоже, разочаровало его.

— Мы не все столь же либеральны, как вы.

— Я не знаю, что случилось с вами, Пауль. Вы вроде бы предпочитали сторону хороших парней. Таким темпом вы скатитесь до приобретения акций «Халибуртона».

— Это больше не страна беспечных либералов, Мартин. Все сильно изменилось с тех пор, как мы посещали ее в последний раз.

— Признаюсь, да. На паспортном контроле парень так резко остановил меня, перегнулся через стол да еще тыкал мне в зад пальцем.

— Да он храбрец, не то что я. Однако я рад вашему приезду.

Они направились на автостоянку, но не стали касаться волновавшей их темы, пока не вышли из здания аэропорта.

— Есть успехи? — спросил Мартин.

— Слухи, ничего больше, но аукцион состоится уже на днях.

— Мы вроде как приманку поставим, чтобы посмотреть, кто на нее клюнет, но фрагменты не имеют для них никакого смысла. Они нуждаются в целом. Если они так близко, как мы думаем, они непременно клюнут.

— Вы вовлекли нас в рискованное дело.

— Мы в него уже вовлечены, так или иначе, хотим мы того или нет. Смерть Морданта подтвердила это. Если он сумел отыскать путь к Седлецу, то и другим это по плечу. Лучше сохранять хоть какой-то контроль над происходящим, чем ничего не знать.

— Но ведь это была всего лишь догадка. Морданту просто повезло.

— Не так чтобы очень, — сказал Мартин. — Он ведь сломал себе шею. И внешне все выглядит как несчастный случай. Ладно, вы сказали, ходят какие-то слухи.

— Две женщины пропали в Поинте. Вроде как они оказались у коллекционера Уинстона, когда того убили. Наши друзья сообщают нам, что обе потом были найдены мертвыми: одна — в Бруклине, другая — в Аризоне. Разумно предположить: что бы ни взяли из коллекции Уинстона, теперь это надежно спрятано.

Бородатый священник на миг закрыл глаза, его губы двигались в бесшумной молитве.

— Еще убийства, — сказал он, закончив молиться. — Плохо, слишком плохо.

— Это не самое худшее.

— Говорите.

— Кое-кто обнаружил себя: толстый человек. Он называет себя Брайтуэллом.

— Если он вышел из тени, это означает, что они верят в близость цели. Иисусе, Пауль, разве у вас совсем нет хороших новостей для меня?

Пауль Мазел улыбнулся. Мрачноватая у него получилась улыбка, но он так до конца и не понял, доставляло ли ему самому хоть какую-то степень удовольствия очередное сообщение. Наверное, да. Пожалуй, стоило поделиться информацией с коллегой.

— Один из их людей убит. Мексиканец. Полиция полагает, это он убил одну из проституток, чьи останки они нашли среди прочих в его квартире.

— Убит?

— Застрелен.

— Кто-то принес миру пользу, но ему придется заплатить за это. Им это не понравится. Кто этот человек?

— Некто Паркер. Частный детектив, и, похоже, для него это дело привычное.

* * *

Брайтуэлл сидел перед экраном компьютера и ждал, пока принтер закончит изрыгать последние страницы работы. Когда принтер остановился, он взял стопку газет и рассортировал их по датам, начиная с самой старой из вырезок. Он проглядел детали тех первых убийств еще раз. Вот фотографии женщины и ребенка, какими они были в жизни, но Брайтуэлл только мельком взглянул на них. Он не задерживался на описании преступления, хотя знал, что многое осталось недосказанным. Брайтуэлл предположил, что они не решились печатать ужасающие подробности кровавой расправы над женщиной и ее дочерью. А может, полиции удалось скрыть некоторые детали, чтобы не поощрять подражателей. Впрочем, Брайтуэлла интересовала только информация о муже этой женщины, и он отмечал желтым маркером особенно примечательное. Он выполнял подобное упражнение на каждой странице, идя по следу мужчины, освежая историю предшествующих пяти лет, отмечая с интересом, как прошлое и настоящее перекликалось в жизни Паркера, как одни призраки прошлого всплывали из небытия, другие откладывались в сторону для передышки.

Мистер Паркер. Такая печаль, такая боль — и все это лишь возмездие за оскорбление Его, о котором ты теперь даже и вспомнить не можешь. Твоя вера была смещена с правильного места. И тебе невозможно откупиться. Ты был проклят, и нет тебе никакого спасения.

Ты был потерян для нас так долго, но теперь наконец нашелся.

 

Глава 11

Контора Дэвида Секулы размещалась в не слишком шикарных апартаментах, но в добротном старинном коричневого кирпича доме на Риверсайд. Медная табличка на стене гласила об адвокатском статусе господина Секулы. Я нажал кнопку домофона. Раздался одобряющий перезвон, как будто специально для того, чтобы убедить тех, кто в последнюю минуту, не дожидаясь ответа, готов был сорваться и убежать, что все в конце концов завершится благополучно. Секундой позже динамик ожил, и женский голос поинтересовался, чем мне можно помочь. Я назвал свое имя. Женщина спросила, записывался ли я на прием. Я признался, что не делал этого. Тогда она объяснила мне, что мистер Секула не сможет меня принять. Я сказал ей, что, конечно, могу остаться сидеть на ступеньках и найду, как скоротать время, даже перекусить смогу, но я не надел дома памперсы, и, если дам течь, одной неприятностью для нее станет больше.

Меня впустили. Немного обаяния срабатывает безотказно.

Секретарша Секулы представляла собой весьма впечатляющее зрелище, хотя эффект был сродни детским ужастикам. Длинные черные волосы были собраны назад и стянуты на затылке красной лентой. Синие глаза, светлая кожа, бледное лицо с легким намеком на румянец на щеках, ну а губы... Ее губам последователи Фрейда могли посвятить целый симпозиум, который продлился бы не меньше месяца. На ней была надета темная блузка, не слишком (но достаточно) прозрачная: сквозь нее удавалось установить цену дорогого кружевного бюстгальтера. Почему-то мелькнула мысль о рубцах и шрамах, покрывающих ее тело: там, где блузка прижималась к коже, проступали какие-то неровные следы. Ее серая юбка кончалась чуть выше колена, дальше ноги обтягивали толстенные черные чулки. Она напоминала женщину, которая могла бы пообещать мужчине ночь блаженства, такого, какого он никогда дотоле не испытывал, но лишь в том случае, если потом она сама сможет насладиться медленным его умерщвлением. Судя по выражению лица этой дамы, я не мог предположить, что она готова сделать подобное предложение лично мне, разве только могла бы пренебречь первой частью программы, связанной с блаженством, и прямиком перейти к медленной пытке. «Интересно, — подумал я, — женат ли Секула». Если бы я сказал Рейчел, что нуждаюсь в секретарше, похожей на эту женщину, она предложила бы мне заранее подписать согласие на временное химическое вмешательство с непременным обязательством бесповоротного решения вопроса о полной кастрации, если я начну поддаваться искушению.

Зона приемной, покрытая серыми коврами, плавно переходила в большую переднюю комнату с черным кожаным диваном под окном, выходящим на залив, и суперсовременным кофейным столиком, целиком отлитым из черного стекла. Небольшие кресла по обе стороны столика соответствовали по форме дивану, стены были украшены картинами, если это правильное название для того вида искусства, которое предлагалось для обозрения посетителям. Лично мне представилось, как некто, страдающий от жесточайшей депрессии, простояв невероятно долго перед незаполненными холстами, вдруг озаренный мыслью оплатить себе пожизненное лечение в отличной неврологической клинике, нанес по ним серию беспорядочных ударов кистью, обмакнутой в черную краску, а потом с чистой совестью назначил порядочную сумму за полученный результат. Вся обстановка вокруг меня свидетельствовала о минимализме, воплощенном в жизнь. Даже стол секретарши отвечал требованиям этого художественного течения: ни намека на файл или хотя бы случайный лист бумаги. Либо Секула был не слишком загружен делами, либо, я не мог исключить такую возможность, он днями напролет мечтательно разглядывал свою секретаршу.

Я показал ей свою лицензию. Судя по всему, это ее никак не впечатлило.

— Хотелось бы поговорить с мистером Секулой. Несколько минут, не больше.

— Мистер Секула занят.

Мне показалось, я услышал, как кто-то монотонно бубнит по телефону за двойной черной дверью справа от меня.

— Трудно поверить, — заметил я, снова вступая в безукоризненную чистоту приемной. — Он, верно, выясняет отношения со своим декоратором?

— А какое у вас к нему дело? — Секретарша не соблаговолила назвать меня по имени.

— Мистер Секула ведет дела по недвижимости в Уильямсбурге. Я хотел бы задать ему несколько вопросов.

— Мистер Секула ведет много дел по недвижимости.

— Тут недвижимость какая-то особенная. Там, похоже, целая гора трупов.

— Мистера Секулу уже приглашали в полицию. — Секретарша мистера Секулы и глазом не моргнула, когда я упомянул о мертвецах из Уильямсбурга.

— Тогда это дело свежо в его памяти. Я, пожалуй, посижу тут у вас и подожду, пока он не освободится.

Я уселся в одно из кресел. Оно оказалось неудобным настолько, насколько может быть неудобной только очень дорогая мебель. Минуты через две у меня заныл копчик. Через пять заболел весь хребет, да и другие части моего тела взывали о милосердии. Я уже начал подумывать, не расположиться ли мне на полу, как черные двери открылись и человек в сером костюме, отливавшем блеском антрацита, вышел в приемную. Его каштанового цвета волосы были тщательно подстрижены и уложены волосок к волоску, словно на модели-фаворите во время конкурса парикмахеров. Впрочем, он и сам олицетворял воплощенное совершенство фотомодели. Ни единого изъяна во внешности, ни единого намека на индивидуальность. Глядя на него, невозможно было судить о его характере.

— Здравствуйте, мистер Паркер. Я Дэвид Секула. Сожалею, что заставил вас ждать. Дел у нас больше, чем может кому-нибудь показаться.

Секула явно слышал все, что говорилось в приемной. Возможно, секретарша просто оставила селекторную связь включенной.

И меня заинтересовало, с кем Секула говорил по телефону. Может быть, его разговор не имел ничего общего со мной, но тогда мне пришлось бы смириться с мыслью, что мир не вертится вокруг моей персоны. А я очень сомневался, что готов решиться на подобное смирение.

Я пожал руку Секулы, мягкую и сухую, словно сжал еще ни разу неиспользованную губку.

— Надеюсь, вы оправились после испытания, выпавшего на вашу долю, — заговорил он, сопровождая меня к своему кабинету. — Какой все-таки ужас!

Полицейские, вероятно, объяснили Секуле мою причастность к этому делу, когда беседовали с ним. Они, ясное дело, забыли про секретаршу, а может, и пытались ей все объяснить, но она не собиралась вникать в ту околесицу, которую они несли.

— Пожалуйста, никаких звонков, Хоуп. — Секула задержался у стола своей секретарши.

— Понятно, господин Секула.

— Хоуп — Надежда. Хорошее имя, — подсуетился я. — Оно вам подходит. — Я улыбался ей. Мы уже подружились. Возможно, меня пригласят составить компанию в загородной поездке. Мы могли бы выпивать, смеяться, вспоминать, как сначала между нами возникла неловкость, прежде чем все узнали друг друга и осознали, какие мы замечательные.

Но госпожа Надежда не улыбнулась мне в ответ. Что ж, планы на совместную поездку, видимо, отменяются.

Секула закрыл за нами двери и показал мне рукой на стул с высокой прямой спинкой, стоявший у его стола. Как раз напротив окна, но я не мог видеть, куда оно выходит, поскольку шторы были плотно задернуты. По сравнению с приемной кабинет Секулы напоминал архив после попадания в него авиационной бомбы, хотя все же выглядел опрятнее, чем кабинет любого адвоката из тех, в которых мне довелось бывать прежде. Файлы на столе присутствовали, но аккуратно сложенные в стопочки и в хороших чистых папках, на каждом — отпечатанная этикетка.

Пустая мусорная корзина дополняла картину. Казалось, файловые стеллажи были упрятаны за ложными дубовыми панелями на стенах или просто не существовали вовсе. Картины на стенах кабинета также внушали намного меньше тревоги чем там, в приемной: оттиск фавна, играющего на лютне, подписанный — ого-го! — Пикассо, и огромный холст, напоминавший пещерную наскальную живопись. Слоями наложенное масляными красками изображение лошадей — лошади были буквально вырезаны в слоях краски: прошлое оттянулось на настоящем. На холсте также значилось имя художника — Элисон Риедер. Секула заметил мой взгляд.

— Коллекционируете?

Интересно, он что, смеется надо мной? Но Секула казался вполне серьезным, должно быть, платил своим сыщикам по завышенной ставке.

— Для коллекционера я слишком плохо разбираюсь в искусстве.

— Но ведь на стенах вашего дома есть картины?

Я нахмурился. Мне было не совсем ясно, куда он клонит.

— Ну да.

— Прекрасно. Человек должен ценить красоту во всех ее проявлениях.

Он подбородком показал на дверь кабинета, за которой располагались «соблазнительные» формы его секретарши, и усмехнулся. У меня почему-то не закралось сомнений, каковы были бы последствия подобного жеста, если бы она его видела. Она бы отрезала ему голову и воткнула ее на палке на рельсах в Центральном парке.

Секула предложил мне на выбор напитки из бара или кофе. Я отказался. Он сел за стол, сложил руки домиком и как-то сразу помрачнел.

— У вас самого-то нет повреждений? Ну, кроме... — Он дотронулся до своей левой щеки.

У меня остались порезы на лице от осколков, а левый глаз слегка кровоточил.

— Вы не видели второго парня, — ответил я.

Секула попытался понять, не шучу ли я. Я не стал говорить ему, что вид Гарсии, тяжело сползавшего по стене, все еще свеж в моей памяти и что я живо представлял, как кровь этого типа пропитывает пыльные, забрызганные краской плитки. Как губы Гарсии складываются в молитве к какому-то божеству, позволившему ему оказаться замешанным в убийстве женщин, однако по-прежнему предлагавшему надежду на защиту тем, кто молился тому божеству. Я не стал рассказывать адвокату о металлическом привкусе крови, отравлявшем мне ту немногую пищу, которую я позволил себе в тот день. Я не стал говорить ни о зловонии, которое шло от Гарсии после смерти, ни о том, как глаза этого типа остекленели вместе с предсмертным дыханием. И я не упомянул о последнем вздохе, или о том, как он его испускал: длинный, медленный выдох, полный как сожаления, так и облегчения.

Всегда считалось, что для описания момента, когда мгла сменяется светом и человеческая жизнь становится смертью, следует использовать какие-то синонимы слов «освобождение» и «спасение». Достаточно лишь оказаться рядом с умирающим, чтобы поверить — пусть на короткий миг, — что вместе с последним вздохом тело покидает нечто, находящееся за пределами нашего понимания, и некая сущность начинает свое путешествие из этого мира в другой.

— Не могу представить, каково это — убить человека, — произнес Секула, как если бы прочел мои мысли.

— А зачем, собственно, вам это даже желать представить?

— Понимаете, и в моей жизни бывали моменты, когда у меня возникало желание убить кого-то, — он, казалось, придавал этому вопросу серьезное значение. — Мимолетно, конечно, но возникало. Но, сдается мне, я никогда не смог бы жить с этим и не пережил бы последствий: не столько юридических, сколько моральных и психологических. Но, и это важно отметить, я никогда не попадал в ситуацию, в которой мне пришлось бы принимать решение: убивать или нет. Возможно, при определенных обстоятельствах я оказался бы способен на убийство.

— А вам приходилось когда-нибудь защищать тех, кого обвиняли в убийстве?

— Нет, я главным образом работаю в области деловых отношений, и это возвращает нас к теме вашего визита. Могу сообщить вам то же, что и полиции. Склад этот когда-то принадлежал пивоваренной компании Рейнгольд. Она закрылась в семьдесят четвертом году, и склад был продан. Его приобрел джентльмен по имени Август Уэлш, который впоследствии стал одним из моих клиентов. Когда он умер, возникли некоторые юридические сложности по распоряжению его состоянием. Мой совет вам, мистер Паркер: составьте завещание. Даже если вам придется писать на салфетке, обязательно составьте завещание. Мистер Уэлш не заглядывал в будущее. Несмотря на мои неоднократные просьбы, он отказался записать свою волю на бумаге. Думаю, он считал, будто составление завещания неким образом подтвердит приближение его смерти. Завещания, на его взгляд, писали те, кто ждал смерти. Я пытался втолковать ему, что каждого из нас неминуемо ждет подобная участь. Его, меня, даже его детей и его внуков. Все тщетно. Он умер, так и не оставив завещания, и его дети начали ссориться между собой. Такое часто случается в подобных ситуациях. Мне удалось распорядиться его состоянием наилучшим способом по тем временам и по тем обстоятельствам. Оставив нетронутыми его акции, я добился, чтобы любая прибыль немедленно реинвестировалась или размещалась на независимых счетах, и я постарался извлечь наибольшую выгоду из разнообразной недвижимости, оставшейся после него. К сожалению, этот склад не относился к числу его удачных вложений. Недвижимость в том районе растет в цене, но мне не удавалось найти кого-нибудь, кто пожелал бы направить достаточные средства на перестройку здания. Я передал это дело в руки фирмы «Амбассад риэлити», занимающейся недвижимостью, и в значительной степени забыл об этом деле вплоть до нынешней недели.

— Вы знали, что «Амбассад риэлити» ушла с рынка?

— Несомненно, меня должны были поставить в известность, но, вероятно, передача ответственности за сдачу в аренду здания не являлась в тот момент приоритетным вопросом для меня.

— Выходит, этот человек, Гарсия, не подписывал никакого арендного договора ни с агентством недвижимости, ни с вами.

— Нет, насколько я знаю.

— И все же на верхнем этаже склада велись какие-то ремонтные работы. Проведены электричество и вода. Кто-то платил по счетам за коммунальное обслуживание.

— "Амбассад", полагаю.

— И теперь не осталось никого, у кого можно спросить?

— Боюсь, нет. Мне жаль, но я ничем не могу больше помочь вам.

— В этом мы в одинаковом положении.

Секула изобразил на своем лице сожаление. Хотя и не слишком успешно. Подобно большинству профессионалов, он не любил, когда посторонние бросали тень сомнения на любой аспект его бизнеса. Он встал, давая мне понять, что наша встреча завершена.

— Если я вспомню о чем-нибудь, что могло бы вам пригодиться, я дам вам знать, — сказал он на прощание. — Сначала, конечно, сообщу полиции, но в данных обстоятельствах я не вижу препятствий, почему бы и вас не поставить в известность, тем более что полиция не возражает.

Я попытался перевести услышанное на доступный пониманию язык и пришел к выводу, что я узнал все, за чем пришел. Поблагодарив Секулу за помощь, я оставил ему свою визитку. Он проводил меня до двери кабинета, мы еще раз обменялись рукопожатием, затем он закрыл за мной дверь. Я попытался в последний раз пробиться сквозь вечную мерзлоту, сковавшую черты его секретарши, выразив свою благодарность за все сделанное ею для меня, но дама осталась глуха к лести. Если Секула проводил в ее обществе и ночь, то я не завидовал ему. Тому, кто с ней спит, приходится по уши кутаться от холода, а может, и натягивать теплую шапку.

Мой следующий визит был на Шеридан-авеню в Бронксе, в офис Эдди Тагера. К востоку от стадиона «Янки» и вокруг здания суда дома на улицах пестрели вывесками контор залоговых поручителей. Большинство вывесок составлялись как минимум на двух языках, и если контора могла позволить себе неон в витринах, то она обычно стремилась, чтобы слово «fianzas» светилось на вывеске так же ярко, как и «залог».

Когда-то в индустрии залогов преобладали довольно вульгарные типажи. Они по-прежнему не сошли со сцены, но играли все менее заметные роли. Большинство поручителей на крупные суммы, включая и Хэла Банкомба, старались рассчитывать на поддержку ведущих страховых компаний. По расчетам Луиса, Алиса в случае беды должна была позвонить именно Хэлу Банкомбу. Тот факт, что она не назвала этого поручителя, даже оказавшись в совершенно отчаянном положении, указывал на неутихающую враждебность, которую она испытывала к Луису.

Я встретился с Банкомбом в небольшой пиццерии на 161-й улице как раз в тот момент, когда он ел пиццу, лежавшую на бумажной тарелке перед ним. Он начал было вытирать пальцы о салфетку, чтобы обменяться со мной рукопожатием, но я попросил его не придавать значения церемониям. Я заказал воду и кусок пиццы и присел за его столик. Банкомб был небольшого роста жилистым человеком, лет пятидесяти. Он излучал смесь спокойствия и абсолютной уверенности в себе, которая характерна для тех, кто повидал в жизни слишком много и успел достаточно поучиться на своих старых ошибках, чтобы не сомневаться, что больше не сделает слишком много новых.

— Как идет бизнес? — поинтересовался я.

— Все в норме, хотя могло бы быть и лучше. У нас в этом месяце несколько побегов, а это не есть хорошо. По нашим подсчетам, мы уступили штату не меньше двухсот пятидесяти тысяч за прошлый год, надо теперь наверстывать. Придется мне перестать быть таким хорошим для некоторых. По правде сказать, я уже перестал.

Он показал мне правую руку. Синяки на суставах, порванная кожа.

— Тащил сегодня парня с улицы. Если он удерет, это обойдется нам в пятьдесят тысяч, вот я и не был готов дать ему шанс удрать.

— Держу пари, он возражал.

— Поболтал руками немного. Отвели его куда следует, но там заартачились, а судья, установивший залог, уехал на западное побережье до завтра, вот я и запер парня в комнате при конторе. Клянется, будто у него есть что предложить в качестве имущественного залога: какой-то дом в хорошем месте в Канзас-Сити, но мы в нашем штате не можем принять такую недвижимость. Попробуем продержать парня ночку у себя, а уж завтра утром попытаемся пристроить понадежнее.

Он прикончил первый кусок и принялся за второй.

— Да, заработок у вас не из легких.

— Верно, но не всегда. — Он пожал плечами. — Мы с партнерами неплохо справляемся со своей работой. Как говорится, дело мастера боится или взялся за гуж, не говори, что не дюж, как уж вам больше нравится.

— Что вы скажете мне об Эдди Тагере? Он тоже мастер?

— Плоховаты дела у Тагера. Отчаянный он, работает главным образом по Куинзу, Манхэттену, а там один беспредел. Работать по Бронксу и Бруклину — это пикник по сравнению с ними, но нищим выбирать не приходится. Тагер берется за тех, у кого сроки невелики: не столько залог, сколько штраф. Но, по слухам, проститутки его стороной обходят, по большей части, если попадают в переплет, к нему не идут. Он норовит с них еще лишнее взять в знак благодарности. Понятно, куда я клоню? Я очень удивился, когда услышал, что он заплатил за Алису. Ее бы предупредили, чтобы не связывалась с ним.

Он прекратил есть, как если бы внезапно потерял аппетит, и в сердцах швырнул тарелку вместе с недоеденным куском пиццы в контейнер для мусора.

— Мне становится плохо, как подумаю обо всем этом. Я как раз сидел здесь, просматривал бумаги, что можно, улаживал по телефону. Кто-то мимоходом сказал мне про Алису. Она попалась полицейским, когда они травили наркоманов и торговцев наркотиками, но я полагал, что у меня есть время в запасе. Ну, посидит она пару часов, а я за это время наберу еще дел, чтобы сразу несколько было, и тогда уж предстану перед ними по делу о ее залоге. Настоящий геморрой с этими судейскими, ждешь-ждешь, всю душу вымотают, с одним ты делом пришел или с несколькими. Всегда есть смысл сразу несколько залогов оформлять, пять-шесть, к примеру, занести и ждать, пока всех сразу освободят. К тому времени, как я туда добрался, ее уже выпустили. Я просмотрел записи и решил, что Алиса выбрала Тагера, чтобы досадить нашему общему другу, у нее с ним какие-то нелады были. Поэтому на свой счет ничего не принял. Вы знаете, она совсем опустилась за это время. А уж в последний раз, когда я ее видел, она выглядела ужасно. Но она не заслужила всего этого. Никто не заслуживает подобного.

— Вы Тагера давно видели?

— Наши пути с тех пор не пересекались, но я наводил справки о нем. Похоже, он лег на дно. А может, и сбежал со страху. Вероятно, до него дошло, что у нее остался еще кто-то из родни и они крайне неодобрительно отнесутся к его причастности к этому делу, если она не вернется.

Банкомб объяснил мне, как найти контору Тагера. Он даже предложил пойти со мной, но я отказался. Вряд ли мне могла понадобиться чья-нибудь помощь, чтобы заставить заговорить Эдди Тагера. Именно тогда у него оставалась единственная валюта для выкупа своей жизни — слово.

* * *

Эдди Тагер котировался так низко, что вынужден был жить и работать на задворках пострадавшего от пожара винного склада, закрытого на реконструкцию еще во времена Уотергейта и с тех пор так и не восстановленного. Я без труда нашел это место, но на мой звонок никто не ответил. Я обошел здание и попытался постучать в дверь черного хода. Под моим ударом дверь слегка приоткрылась.

— Эй, есть тут кто?!

Я открыл дверь пошире, зашел внутрь и сразу оказался в кухне маленькой квартирки. Небольшая стойка отделяла кухню от гостиной с коричневым ковром на полу, коричневой кушеткой и коричневым телевизором. Даже обои на стенах были светло-коричневые. Повсюду валялись какие-то газеты и журналы. Самые свежие были двухдневной давности. Дальше начинался коридор с открытой дверью, ведущей в кабинет. Направо была спальня и около нее маленькая ванная с покрытой грибком занавеской на душе. Перед тем как зайти в кабинет, я проверил каждое помещение. Нельзя сказать, что кабинет содержался в безупречном состоянии, но попытки поддерживать там хотя бы относительный порядок были налицо.

Я пролистал недавние файлы, но не смог найти ничего, касающегося Алисы. Я сел на стул Тагера и обыскал все ящики его стола, но опять ничего важного для себя там не обнаружил. В верхнем ящике лежала коробка с визитками, но ни одно из имен не показалось мне знакомым.

У двери на полу я увидел небольшую стопку корреспонденции: всякая реклама и счета, в том числе и от компании мобильной связи Тагера. Я вскрыл конверт и стал просматривать страницы, пока не нашел дату ареста Алисы. Как и большинство поручителей, Тагер пользовался мобильником для работы. За один только тот день он сделал не то тридцать, не то сорок звонков, причем частота их увеличивалась по мере приближения ночи. Я положил счет обратно в конверт и уже собрался убрать его в карман куртки, чтобы потом посмотреть внимательнее, но тут заметил бурое пятно на бумаге. Я посмотрел на руки и увидел кровь на пальцах. Я вытер кровь о конверт, затем, пытаясь понять, где я мог испачкаться, стал припоминать свои действия в обратном порядке, пока не оказался снова на стуле Тагера.

Кровь застыла пятном на нижней стороне столешницы и в правом углу стола. Пятно было не очень большим, но, посветив фонарем, я разглядел прилипшие волосы, потом отыскал еще несколько капель крови на ковре. Стол был большой и тяжелый, но когда я осмотрел все пространство вокруг, то увидел старые вдавленные отметки на ковре от его ножек. Стол явно сдвигали с места.

Если кровь принадлежала Тагеру, тогда кто-то довольно сильно ударил поручителя головой об угол стола, вероятно, когда тот уже лежал на полу.

Я вернулся на кухню, намочил там носовой платок под краном, затем протер все поверхности, которых касался руками. Платок покрылся розовыми разводами. Я вышел тем же путем, как только убедился, что поблизости никого нет. Я не стал никуда звонить. Мне пришлось бы объяснять, что я делал в конторе у Тагера, и тогда я уже сам нуждался бы в поручителе, чтобы меня выпустили хотя бы под залог. Я не думал, что Тагер вернется. Кто-то заставил его отправить по почте залог за Алису, и это означало, что он стал одним из звеньев в цепи событий, которые привели к ее смерти. Гарсия действовал не в одиночку, и получалось, что теперь его сообщники выявляли слабые звенья в этой цепи. Я нащупал в кармане счет за сотовый телефон. В этом списке номеров я надеялся обнаружить еще какую-нибудь зацепку, звено, которое они могли пропустить.

Было уже поздно и темно. Я решил, что до утра, когда я займусь номерами телефонов из счета Тагера, мне больше ничего сделать не удастся, и вернулся в гостиничный номер. Из номера позвонил Рейчел. Трубку взяла ее мать, так как Рейчел уже легла. Накануне Сэм плохо спала ночью, потом проплакала почти весь день. Теперь девочка наконец заснула от изнеможения. Рейчел тоже уснула. Я велел Джоан не тревожить Рейчел, но передать ей, что я звонил.

— Она волнуется за тебя, — призналась Джоан.

— Я в полном порядке. Не забудь сказать ей об этом.

Я пообещал сделать все возможное, чтобы вернуться в Мэн к ночи следующего дня, и, попрощавшись с тещей, повесил трубку. Затем направился в тайский ресторанчик около гостиницы не столько ради ужина, сколько ради того, чтобы чем-то заняться, а не сидеть одному в номере, размышляя над тем, как сам, своими собственными руками, разрушаю семью. Меню я предпочел вегетарианское. После моего посещения конторы Тагера медный привкус во рту от пролитой крови вернулся ко мне с новой силой.

* * *

Чарльз Неддо сидел в кресле в своем кабинете. Весь письменный стол был завален репродукциями из книг, изданных после 1870 года. Почти на всех вариации на тему «Черного ангела».

Он никогда до конца не понимал, почему до этой даты подобные изображения не встречаются. Нет, не правда. Скорее, в последней четверти девятнадцатого столетия все рисунки и иные изображения приобретали некое единообразие; становились... как бы это сказать... менее отвлеченными, абстрактными, что ли. В них появилась некоторая общность линий, особенно когда это касалось художников из Богемии. Изображения, дошедшие до нас из более ранних столетий, отличались большим многообразием. Если бы не определенные знаки — в словесном ли описании, в отметинах ли на самом изображении, — невозможно было бы утверждать, что все они тогдашние представления об одном и том же субъекте.

Где-то звучала музыка, играли пьесы для фортепиано Сати. Ему нравились эти полные меланхолии мелодии. Он снял очки, откинулся на спинку кресла и потянулся. Рукава рубашки с закатанными манжетами поползли вниз по его исхудалым рукам, обнажив небольшую, слегка затянувшуюся ранку на левой руке, чуть выше запястья, как если бы совсем недавно неопытной рукой кто-то попытался свести какую-то татуировку с его кожи. Ранка немного побаливала, и Неддо осторожно прикоснулся к ней, кончиками пальцев провел по краю. «Можно отклониться от начертанного пути, укрыться среди ничего не стоящих древностей, — подумал он, — но прежняя одержимость, прежние неотступные мысли никуда не исчезают. Иначе зачем окружать себя костями?»

Он вернулся к рисункам. Его охватило все возрастающее волнение. Он буквально сгорал от нетерпения. Визит частного сыщика многое объяснил ему, а сегодня вечером у него были другие неожиданные посетители. Эти два монаха выказывали нервозность и нетерпение, и Неддо понял, что их появление в городе было особым знаком.

Выходит, теперь события развивались стремительно и в самом ближайшем времени наступит неминуемая развязка. Неддо сказал монахам все, о чем знал, и затем получил от старшего из них отпущение грехов.

Пьеса Сати закончилась, и комната погрузилась в тишину. Неддо стал собирать бумаги. Ему казалось, он знал то, над чем трудился Гарсия и зачем. Они были близко, и теперь, как никогда прежде, Неддо понимал, какая борьба происходит внутри него самого. Ему потребовались многие годы, чтобы высвободиться из-под их влияния, но, как алкоголик, он боялся, что на самом деле ему так никогда окончательно и не избавиться от тяги к падению.

Левой рукой он дотронулся до нательного креста и почувствовал, как ранка выше запястья начала гореть.

* * *

Рейчел уже глубоко спала, когда ее разбудила мать. Она вскочила и хотела что-то сказать, но Джоан прикрыла ей рот ладонью.

— Шшш... Слышишь?

Рейчел молча замерла. Несколько секунд было тихо, потом она услышала какие-то звуки на крыше.

— Там наверху кто-то есть, — прошептала Джоан.

Рейчел кивнула, продолжая прислушиваться. Раздавались какие-то странные звуки, мало похожие на шаги. Ей показалось, будто кто-то ползет по черепице, и, кто бы он ни был, ползет очень быстро. Ее передернуло. Как будто огромная ящерица ползла по крыше их дома. Шум усилился, и на сей раз эхом задрожала стена за изголовьем кровати. Спальня была расположена во всю ширину первого этажа, и кровать упиралась в наружную стену дома. Теперь казалось, что кто-то полз по стене к крыше, причем явно опираясь на четыре конечности.

Рейчел одним махом оказалась у туалета и осторожно открыла дверь. Отодвинув в сторону две коробки с обувью, она посмотрела на небольшой сейф за ними. Ей всегда не нравилось, что в доме хранится оружие, пусть даже и запрятанное в укромное место, и это она настояла, чтобы оружейный ящик запирался на кодовый замок с пятизначным шифром. Ей хотелось оградить Сэм от возможности залезть в него, хотя ящик и висел на уровне шести футов от пола. Она набрала код и услышала, как щелкнули задвижки. Внутри лежали два ружья. Она вытащила то, что поменьше. Рейчел ненавидела огнестрельное оружие, но, пусть и неохотно, все же согласилась научиться пользоваться им. Она зарядила ружье, затем вернулась к кровати и опустилась на колени. На стене крепилась небольшая белая коробочка с красной кнопкой. Рейчел нажала на кнопку и в тот же момент услышала, как задрожало окно в соседней комнате, как если бы кто-то пытался открыть его.

— Сэм! — закричала Рейчел.

Зазвучал сигнал тревоги, в клочья разрывая тишину болот, и Рейчел, а за ней Джоан вбежали в комнату Сэм. Девочка плакала, разбуженная оглушительным ревом сирены. Девочка корчилась в кроватке, ее маленькие ручки молотили воздух, лицо побагровело от слез. На какую-то долю секунды Рейчел показалось, что она увидела какой-то бледный силуэт, метнувшийся на темном фоне окна, затем все исчезло.

— Возьми ее, — обернулась Рейчел к матери. — Беги в ванную и запри дверь.

Джоан схватила ребенка в охапку и выбежала из комнаты.

Рейчел медленно приближалась к окну. Ружье немного подрагивало у нее в руках, хотя палец осторожно, но твердо лежал курке. Ближе, еще ближе: десять футов, пять, четыре, три...

Звук скребущегося или ползущего существа снова послышался где-то наверху, но на этот раз он удалялся от комнаты Сэм куда-то к противоположной части дома. Шум отвлек Рейчел, и она подняла голову, чтобы проследить за его продвижением, как если бы ее напряженный взгляд мог проникнуть через потолок и черепицу и позволил бы ей увидеть то, что происходило на крыше.

Когда Рейчел снова перевела взгляд на окно, она увидела голову прямо у верхнего края рамы, свисавшую вверх тормашками. Темные пряди волос обрамляли бледное лицо.

Лицо женщины.

Рейчел выстрелила, окно разбилось. Она продолжала стрелять, даже когда снова раздался звук, обозначавший присутствие какого-то странного существа на крыше и стене, но на этот раз постепенно удалявшийся. Она увидела синий свет фар, пробивавшийся сквозь темноту, и услышала даже сквозь рев сирены, как навзрыд плакала Сэм.

И тут она заплакала в голос вместе с дочерью от страха и злости, все еще не снимая палец с курка, она уже расстреляла все патроны. Ночной воздух заполнял комнату, принося с собой запах соленой воды, болотной травы и зимнего одиночества.

 

Глава 12

Немногие назвали бы Санди и Ларри Крэйн счастливой парой. Приятели Ларри из Союза ветеранов иностранных войн, ряды которого непреклонно редели со временем, из тех, кто еще оставался в живых из быстро истощавшегося взвода ветеранов Второй мировой, изо всех сил старались примириться с Ларри и его женой, когда те изредка посещали мероприятия, устраиваемые Союзом ветеранов, чтобы вместе с ними порадоваться встрече. Марк Холл, его однополчанин (их осталось уже только двое из всего подразделения), частенько жаловался жене, что после «дня Ди» однополчан волновал только один вопрос: кто убьет Ларри раньше — немцы или кто-то из своих. Ларри Крэйн был отъявленный ловкач, мог пролезть в игольное ушко, если надо. Он даже банку с леденцами открывал так бесшумно, что невольно приходила мысль, а не лучше бы ему было служить в каком-нибудь специальном подразделении. Но Ларри родился необыкновенным трусом, поэтому и в собственном подразделении от него было мало толку, что уж говорить об элитных частях, в которых крепкие и отчаянные парни вынуждены действовать во вражеском тылу в ужасающих условиях. Черт побери, Марк Холл мог поклясться, что не раз видел, как Ларри прячется за лучшими парнями во время боя в надежде пересидеть за их спинами, пока они принимают на себя пули, предназначенные ему.

И, как часто это бывает, Ларри Крэйн мог спокойно оставаться элементарным сукиным сыном, трусливым, как все эти женоподобные маменькины сыночки, но он был страшно удачлив. Посреди всей той резни он оставался целехоньким, не пролив ни капли своей крови. Холл мог не признаваться в этом никому, мог даже отказываться признаваться в этом самому себе, но, по мере того как война все дольше затягивалась, Холл все больше прилеплялся к Ларри Крэйну в надежде, что часть удачи этого парня перейдет и на него. Может, так оно и случалось, раз он оставался жив, когда другие гибли.

Но не таким уж счастливым был этот счастливый случай для Марка Холла. Он заплатил свою цену за частицу удачи Ларри, став вторым "я" Ларри Крэйна, поделив с ним однажды воспоминания о том, что они сотворили в цистерцианском монастыре в Фонфруаде. Марк Холл не говорил об этом с женой. Он не говорил об этом ни с кем, кроме Бога, и то только в момент тайной исповеди самому себе. Он ни разу не переступил порога церкви, начиная с того памятного дня, даже сумел убедить единственную дочь провести свадьбу на открытом воздухе, предложив ей самую дорогую гостиницу в Саванне для брачной ночи. Жена считала, что ее Марк пережил некий кризис веры, пройдя сквозь невзгоды войны, а он позволял ей думать так, поддерживая ее предположения, время от времени глухо намекая на «увиденное в Европе». Он полагал, что в этом есть зерно правды, пусть и скрытой под толщей лжи, потому что он действительно видел ужасы войны и сам принимал в них участие.

Бог мой, какими они были еще детьми, когда их послали воевать, послали убивать. Невинными детьми, и невинные дети не испытывали никакого желания брать в руки оружие и стрелять в таких же детей, как они. Сейчас, глядя на внуков, изнеженных, избалованных и наивных, несмотря на всю их претенциозность и все их всезнайство, он не мог создать отчетливый образ самого себя в их возрасте. Он вспоминал, как сидел в автобусе на Кэмп Уолтерс и щеки его были мокры от слез его мамочки. Он тогда услышал, как водитель велел неграм садиться на задние сиденья, потому как передние места занимали только белые. И не имело значения, что все они — и белые, и черные юноши — отправлялись на одну и ту же войну, а пули не различают цвета кожи. Чернокожие не возражали, хотя он видел, как негодовали некоторые из них, сжимая до боли кулаки, а кто-то из белых новобранцев освистывал их, пока они шли к указанным местам. Чернокожие знали: лучше смолчать. Но одно лишнее слово — и все взорвалось бы, и штат Техас припомнил бы им все. Любой из тех ребят, подняв руку на белого человека, избавил бы себя от переживаний по поводу немцев или японцев. Их собственная страна позаботилась бы о них, прежде чем они успели бы подняться с места, и никого никогда не привлекли бы к ответственности за то, что произошло бы тогда с этими «черномазыми».

Позже он узнал, что некоторых из тех черных парней, кто умел читать и писать, призывали записаться в кандидаты в офицерскую школу, поскольку в армии США создавалось воинское подразделение из черных солдат — 92-я дивизия, больше известная как дивизия Буффало, названная в честь чернокожих солдат, сражавшихся в войнах с индейцами. Они с Ларри Крэйном оказались вместе где-то в Англии, на каком-то дьявольски пропитанном дождем поле, и кто-то сказал им об этом. Крэйн тогда начал скулить и материться: ведь каким-то черномазым подфартило получить погоны, а он оставался всего лишь рядовым пехотинцем.

Война брала свое, и скоро некоторые из тех черных солдат также оказались в Англии, что вызвало у Крэйна новый приступ жалоб, перемешанных с руганью. Для него уже не имело значения, что чернокожим офицерам в отличие от белых не позволяли входить в штаб через переднюю дверь или что черные отряды пересекали Атлантику без всякого эскорта, потому что их считали не слишком ценным грузом для военных действий. Нет, Ларри Крэйн видел только одно: бесстыжих и нахальных ниггеров. Даже после того, как берег в Омахе был взят штурмом и со стены захваченной немецкой огневой позиции, где они курили, они увидели, как низведенные до уровня сборщиков человеческого мусора черные солдаты брели с мешками по песку, наполняя их частями тел погибших. Нет, даже тогда Ларри Крэйн увидел повод для своих окропленных ругательствами причитаний. Он называл негров трусами, недостойными касаться останков лучших парней, хотя это армейское начальство не использовало их в бою. Так было до тех пор, пока зимой 1944 года офицеры, подобные генералу Дэвису, не стали допускать чернокожих солдат в боевые пехотные подразделения и дивизия Буффало не начала с боями пробиваться сквозь Италию. У Холла не возникло много проблем с неграми. Да, Марк предпочел бы не спать с ними на соседних койках и, дьявол его побери, не стал бы пить с ними из одной бутылки. Но он понимал, что они могли словить пулю так же, как его белый сосед, и, пока они направляли свое оружие в нужную сторону, он был рад носить с ними одну униформу. По сравнению с Ларри Крэй-ном это делало Марка Холла настоящим оплотом либерализма, но Холлу хватало ума не слишком афишировать это, он только изредка возражал Крэйну или просил того держать свой проклятый рот на замке и не распускать свой окаянный язык. Время от времени Холл пытался увеличивать дистанцию между собой и Ларри Крэйном, но постепенно пришел к пониманию, что Ларри относится к числу живучих счастливчиков, и все больше держался подле него. Тогда-то они и оказались в Фонфруаде, и узы, связывающие их, стали намного теснее, отвратительнее и неразрывнее.

Шли годы, Марк Холл поддерживал подобие дружбы с Ларри Крэйном, иногда выпивая с ним, когда не удавалось каким-либо образом отговориться от встречи. Ему пришлось пригласить чету Крэйнов на эту треклятую (одно только разорение!) свадьбу, хотя жена ясно дала ему понять, что не хотела бы срамить дочь в столь знаменательный день присутствием Ларри и этой неряхи Санди. Она угрюмо дулась на него целую неделю, пока он не проинформировал ее, что это он оплачивает чертов «знаменательный день», и, если у нее есть проблемы с его друзьями, тогда, возможно, ей следует самой пополнить свой счет в банке да и оплатить с него все расходы по свадьбе.

Да-да, именно так все и прозвучало. Какой он крутой парень, переругавшийся с женой, чтобы прикрыть свой собственный позор и свою вину!

Холл полагал, что и у него на Ларри Крэйна кое-что есть. В конце концов, они были там вместе, и оба оказались замешаны в том, что произошло. Он дал добро Ларри выгодно пристроить часть их находки, а затем принял с благодарностью свою долю. Те деньги позволили Холлу купить часть дилерской сети по продаже подержанных автомобилей и таким образом заложить фундамент всего, что сделало его автомобильным королем всей Северо-Восточной Джорджии. Именно так его величали и в газетной рекламе, и в коммерческих радиопередачах, и на телевидении: Автокороль, Номер один, Повелитель цен, Непобедимый автокороль, Несравненный и незаменимый король подержанных авто.

Это была империя, выстроенная на дельном и разумном управлении, низких накладных расходах и небольшой крови. Именно небольшой. На фоне всей крови, пролитой за годы войны, та кровь была чуть больше, чем маленькое пятнышко. После того дня они с Ларри никогда не обсуждали случившееся. И Холл надеялся, что им никогда не придется обсуждать это снова, до самой смерти.

Смерть — и это любопытнее всего — всегда в конце концов случается.

* * *

Санди Крэйн сидела на табурете у кухонного окна и наблюдала, как ее муж, подобно Тарзану, усмиряющему змею, сражается с садовым шлангом. Она затянулась ментоловой сигаретой и стряхнула пепел. О, как ее муж ненавидел этот пепел в раковине! Утверждал, будто из-за этого пепла от раковины разило старым монетным двором. Санди же считала, что раковина и без того довольно воняла и дополнительный запах от пепла не вносил никакой дисгармонии в уже имеющиеся ароматы. Если не дать Ларри повода скулить из-за запаха ее сигарет (она была в этом убеждена), он найдет, к чему еще придраться. По крайней мере она получала некоторое удовольствие, и это давало ей силы. Тем более не сравнить же ее ментоловые с той вонючей дешевкой, которую он покупает себе.

Ларри теперь присел на корточки, все так же безрезультатно пытаясь распутать шланг, и снова потерпел неудачу. Сам виноват. Она постоянно твердила ему, что если бы он не был упрям и ленив, как ослиный зад, и нормально скручивал бы шланг после использования, а не закидывал как попало в гараж, то не имел подобных проблем. Но Ларри не был бы Ларри, если бы слушался советов кого-либо и менее всего — собственной жены. Так он и потратил всю жизнь, выкарабкиваясь из тех волчьих ям, в которые сам себя и загонял, а она потратила свою жизнь на вечные «я же тебе говорила!».

Кстати, об ослиной заднице. Со своего наблюдательного пункта Санди теперь отчетливо видела расселину ягодиц Ларри, оголившуюся из-за сползших штанов. Она едва могла выносить лицезрение его голого торса. Это причиняло ей почти физическую боль. В нем все было обвислым и ослабевшим: ягодицы, живот, малюсенький морщинистый орган, теперь фактически лысый, как и его такая же малюсенькая морщинистая голова. Не то чтобы она сама оставалась еще конфеткой, нет, но она была моложе, чем ее муж, и знала, как лучше преподнести то немногое, что имела, скрывая недостатки. Кое-кто из мужчин имел возможность обнаружить несовершенство Санди Крэйн, хотя и несколько поздновато, когда спадала на пол ее одежда, но они все-таки справлялись со своей задачей. Будь она менее женщиной, она бы не знала, кого презирать больше: мужчин или себя. Санди Крэйн по этому поводу особо не волновалась и, как и в большинстве других аспектов своей жизни, научилась в одинаковой мере презирать всех, кроме себя.

Она была на двадцать лет моложе мужа, да и встретила Ларри, когда тому пошел уже шестой десяток. В нем и тогда не на что было посмотреть, но его материальное положение отличалось стабильностью. Он владел баром и рестораном в Атланте, которые потом, когда «гомики» облюбовали этот район, продал явно себе в ущерб. Это и был ее Ларри, по тупости превосходящий до отказа набитый автобус безъязыких глухонемых идиотов! Из-за своего предвзятого мнения не заметивший, что геи, обитавшие по соседству, оказывались бесконечно богаче, чем его тогдашняя клиентура, и уж, конечно, шикарнее. Он продал бизнес, возможно, за четверть его нынешней цены и с тех пор все бушевал и никак не мог успокоиться. Та продажа превратила его в еще большего расиста и ненавистника сексуальных меньшинств, чем он был прежде, хотя уж куда больше. Ведь Ларри Крэйну, чтобы совсем ничем не отличаться от тех, кто сжигает деревянные кресты на задних дворах, оставалось лишь надеть на голову наволочку и проделать в ней дырочки для глаз.

Иногда она задавалась вопросом, что, черт побери, вообще заставляло ее оставаться с Ларри. Но тут же останавливала себя, прекрасно понимая, что встречи урывками в номерах мотелей или в спальнях других женщин вряд ли могли перейти в разряд длительных отношений с солидным финансовым подкреплением. С Ларри она по крайней мере имела дом, машину и умеренно комфортный образ жизни. Немногочисленные запросы Ларри становились все непритязательнее теперь, когда сексуальный «двигатель» отказал ему полностью. Да к тому же он так раздражался и так кипел яростью на весь мир, что это был только вопрос времени, когда его хватит удар или сердечный приступ. Даже злополучный садовый шланг мог сослужить ей службу, если она сумеет научиться держать свой рот закрытым достаточно долго.

Санди выкурила сигарету, зажгла другую от тлеющих угольков, затем бросила окурок в контейнер для мусора. На столе в ожидании, когда Ларри вернется от своих трудовых подвигов, лежала газета. Нужно же было ему откуда-то почерпнуть повод для жалоб на оставшуюся часть дня. Она взяла газету со стола и стала листать ее, хотя и сознавала, что этого простого действия с лихвой хватит, чтобы заставить ее мужа закипеть от злости. Он любил первым читать газету. Он ненавидел, когда от страниц газеты на него шел запах духов и ментола. А как он бушевал при виде измятых, скомканных, а то и порванных во время чтения страниц! Но если ей не удастся просмотреть газету теперь, то к тому времени, когда она получит эту газету, все новости будут уже с бородой и больше того — пропахнут запахом уборной, так как ее муж, казалось, лучше всего концентрировался, сидя на толчке, подвергая свое состарившееся тело очередной экзекуции по вымучиванию застойных испражнений.

В газете ничего интересного не было. Никогда не было. Санди не знала, что она каждый раз ожидала в ней найти. Она ведь знала, какое разочарование ждет ее, и все равно открывала. Она занялась просмотром почты. Она всегда вскрывала всю почту, даже письма, адресованные лично мужу. Ларри бесился и стонал, когда она делала это, но по большей части сам потом отдавал ей их, чтобы она разобралась во всем сама. Ему всего лишь нравилось притворяться, будто он все еще при деле. Этим утром, однако, Санди не была в настроении выслушивать его бредовые придирки и вскрыла только те конверты, которые обещали хоть немного развлечь ее. Обычная макулатура, всякий хлам, хотя на всякий случай она откладывала присланные купоны на скидки. Пришли какие-то счета, и опять предлагали какие-то кредитные карточки, чтоб они ими подавились, и бланки подписки на журналы, которые никогда не будут читаться.

А вот и какой-то конверт, похожий на официальное уведомление. Она открыла его и прочла вложенное письмо, затем перечитала, чтобы убедиться, что правильно поняла все детали.

К письму прилагались две цветные фотокопии страниц из каталога аукционного дома в Бостоне. «Ничего себе! — подумала Санди. — Нет, ничего себе!» Пепел от сигареты упал на бумагу. Она смахнула его. Очки Ларри для чтения лежали на полке около его витаминов и лекарств для лечения ангины. Санди схватила их и наспех вытерла кухонным полотенцем. Муж ни черта не сможет прочесть без своих очков.

Ларри все еще боролся со шлангом, когда ее тень упала на него. Он поднял голову.

— Не загораживай мне свет, черт возьми! — пробурчал Ларри, затем увидел, что жена сделала с его газетой, которую зачем-то машинально захватила с собой, и теперь та, скрученная, торчала у нее из-под мышки. — Дьявол, во что ты превратила газету? — возмутился он. — Теперь ее только в птичью клетку класть.

— Забудь ты эту проклятую газету. На, читай. — Она протянула ему письмо.

Он поднялся, задыхаясь и подтягивая штаны на свой худой живот.

— Не могу же я читать без очков.

Она протянула ему очки и нетерпеливо наблюдала, как он посмотрел стекла на свет, потом стал вытирать их грязным краем своей рубашки и только потом надел на нос.

— Что это? — продолжал бурчать он. — Что такое важное ты притащила сюда, и зачем тебе понадобилось превращать мою газету в тряпку?

Она ткнула пальцем на важные строчки.

— Черт побери! Вот это да! — воскликнул Ларри.

И впервые почти за десятилетие Ларри и Санди Крэйн наслаждались моментом разделенного удовольствия.

Ларри Крэйн держал жену подальше от своих дел. Это был его принцип. На заре их отношений, Ларри не раз обманывал доверие Санди и по очевидным причинам предпочитал не вдаваться в подробности своих дел. С тех пор он так и придерживался принципа, что даже небольшое знание — опасная вещь.

Одно из немногих оставшихся пристрастий Ларри — его увлечение скачками — вышло из-под контроля, и он задолжал деньги таким людям, которые не любили долго размусоливать с подобными вопросами. Два дня назад они твердо обозначили свою позицию, когда Ларри заплатил часть долга, достаточно существенную, чтобы позволить ему продержаться еще пару-другую недель. Его дом был единственным достоянием, которое он мог реально обратить в наличные, поскольку даже продажа автомобиля не покрыла бы его долги, но он не представлял, как заставить Санди одобрить продажу дома и переезд в какую-нибудь собачью конуру ради оплаты его пагубных пристрастий.

Конечно, он может попытаться обратиться к Марку Холлу, но из этого колодца он уже вычерпал почти всю воду пару лет назад, и только абсолютное отчаяние заставит его припасть к нему снова. В любом случае Ларри затеял бы опасную игру, если бы снова разыграл эту карту. Шантажировать старину Холла небезопасно, а Ларри Крэйн не имел никакого желания провести остаток жизни в тюрьме. Он полагал, что Холл знает это. Старый Холл бывал разным, но глупым не был никогда.

Итак, Ларри Крэйн боролся с садовым шлангом и думал, нет ли резона как-нибудь избавиться от Санди. Например, удушить ее этим шлангом и утопить тело, а затем получить страховку. Вдруг тень самой Санди упала на него. Ларри знал, что шансов успешного убийства жены у него не больше, чем шансов на управление «Плейбоем» в те дни, когда Хью Хефнеру немного нездоровится. Санди была крупной и сильной женщиной, к тому же всегда начеку. Да он только замахнется на нее, как она сломает ему хребет, словно он соломинка в каком-то из ее любимых дешевых коктейлей.

Но по мере того как Ларри читал и перечитывал письмо, до него доходило, что, на его счастье, ему не придется прибегать к столь отчаянным мерам. Ларри когда-то видел нечто похожее на описание в присланных фотокопиях, но он и не подозревал, что это вообще могло стоить денег, а теперь вот читал, будто это могло бы принести ему десятки тысяч долларов. Но «могло бы» еще вовсе не означало наступления события. Тем, что разыскивали эти люди, он, Ларри Крэйн, фактически не владел на данный момент, а владел этим Маркус Е. Холл, Автокороль.

* * *

В то время как Марк Холл по-прежнему официально оставался главой фирмы, старик уже давно лишь номинально управлял фирмой. Его сыновья, Крейг и Марк-младший, приняли на себя ежедневное управление семейным бизнесом уже почти десять лет назад. Джинни, его дочь, получила долю в двадцать процентов, поскольку Крейг и Марк-младший отвечали за всю работу, пока Джинни только сидела и ждала свои деньги, чтобы потратить их. Джинни, правда, видела все это немного в ином свете и последние пять лет при каждом удобном случае поднимала бучу по этому поводу. Король видел в поведении дочери руку ее мужа Ричарда. Дик (а сыновья Марка иначе и не называли Ричарда и в лицо, и за глаза, и всегда с некоторым привкусом яда, поскольку хорошее образование не мешало им разбираться в уличном жаргоне, а на улице этим именем принято называть мужское достоинство) был юристом, а если и существует порода грызунов, которые ради денег могут прогрызться в самое сердце семьи и выгрызть его полностью изнутри, так эта порода называется юристы. Они все оправдывают деньгами. Король подозревал, что стоит ему умереть, как Дик начнет предоставлять в суд всякие свои бумаги и требовать большей доли в бизнесе, ссылаясь на те времена, когда сама Дева Мария была в трауре. Собственные законники Короля уверяли его, что ничего в безупречно составленных и должным образом оформленных бумагах фирмы не допускает двойного толкования, но на то они и законники, чтобы внушать своему клиенту то, что, по их мнению, он желает от них услышать. Не миновать сыновьям судебных разбирательств после его смерти, в этом Марк Холл не сомневался. И в результате распадется на части и его любимое детище, дилерская сеть, и не менее любимая семья.

Король стоял у офиса основного фирменного салона на дороге номер 1, потягивая кофе из большой кружки, украшенной золотой короной. Он все еще любил поработать здесь пару дней и делал это каждый месяц. Другие продавцы не возражали, ведь все, что он зарабатывал на комиссии, складывалось в общий котел. В конце каждого месяца тянули жребий, и все комиссионные шли к какому-то одному из продавцов или продавщиц, поскольку теперь в сети работали две женщины и им удавалось продавать уйму автомобилей тем мужчинам, у которых имелся привод от содержимого их штанов к содержимому их бумажников. Выигравший платил за пиво и ставил угощение, так что все были счастливы.

Было четыре часа дня: мертвое время да еще будний день в середине месяца. Король и не ожидал многого. Так, забежит кто-нибудь в конце дня, когда станут закрываться офисы, но у них в карманах пусто.

Но неожиданно в дальнем секторе салона он увидел мужчину, склонившегося над ветровым стеклом «вольво» 2001 года выпуска, V70 Турбо-вагон, 2,4-литровый движок, кожаный салон, AM/FM-кассетник / CD-плеер, крыша от солнца, пробег 45 000 миль. Эту машину прежние хозяева явно считали сделанной из яичной скорлупы — ну ни единой царапины за все время, пока на ней ездили. Мальчики Короля выставили ее за двадцать тысяч, и торг был вполне уместен. Козырек от солнца да еще темные очки на носу — его лицо из офиса и не разглядишь толком! Правда, все равно видно, какой этот тип старый и сильно потертый. Зрение Короля уже подводило его, но, стоило ему сфокусировать на субъекте внимание, он за тридцать секунд осмотра мог рассказать о человеке столько, сколько все эти заумные психологи не могли и после долгих лет учебы.

Король поставил кружку на подоконник, поправил галстук, вытащил ключи от «вольво» из ящика и направился в зал. Кто-то поинтересовался, не понадобится ли ему помощь, кто-то весело рассмеялся вдогонку. Король знал: сотрудники салона присматривали за ним, притворяясь, будто не делают этого.

— Этот парень постарше меня будет. Как бы не помер, прежде чем я заставлю его подписать бумаги.

Раздался новый взрыв смеха. Король увидел, что старикашка открыл дверь «вольво» и проскользнул на сиденье водителя. Хороший знак. Заставить их сесть в проклятый автомобиль — задача сложная, ну а уж после тест-драйва грех не заполучить клиента. Ведь продавец, хороший парень, выкроил время из своего напряженного графика только ради этой ознакомительной поездки. Он знал немного о спорте, возможно, ему нравилась та же самая музыка, раз он прошелся по всей шкале и нашел то, что вызвало улыбку. И после всего этого... В общем, разве приличный человек может не выслушать теперь рассказ о достоинствах этого прелестного автомобиля? И... эх, здесь жарковато, пойдемте лучше поговорим в прохладном офисе, да еще со стаканом холодной содовой в руке, уф-ф, хорошо! А, вы хотите переговорить сначала со своей женой? Вы правы. Но ей непременно понравится этот автомобиль: он безопасный, опрятный, у него гарантированная возможность получить хорошую цену потом, когда соберетесь его перепродавать. Да, вы можете уйти, не подписав бумаги, но, когда вернетесь после разговора с женой, машины здесь уже может и не оказаться. И зачем вам эта беседа с вашей милой женой, вы и так знаете, что она скажет вам то же самое, что и я: это дешево. Вы дадите ей надежду, а затем приведете сюда, чтобы выяснить, что этого малыша уже продали, и окажетесь в худшем положении, чем были прежде, когда все это затеяли. Поговорите с банком. У нас отличный финансовый пакет, намного лучше, чем в любом банке. Да что вы пугаетесь? Это только числа: вам никогда не придется выплачивать так много...

Король добрался до «вольво», наклонился и заглянул в окно машины.

— Рад вас видеть. Как ваши де...

Слова замерли на губах. В машине сидел Ларри Крэйн собственной персоной, с немытыми волосами, забитыми грязью морщинистыми складками на лице, и усмехался ему всеми своими желтыми зубами.

— Ну, я-то, отлично, Король, просто великолепно.

— Пришел выбрать машину, Ларри?

— Да, подыскиваю, Король, это точно, но пока не покупаю. Бьюсь об заклад, ты мог бы дать мне скидку, по старой памяти, вроде как фронтовики оба.

— Ты прав, могу и скинуть в цене для тебя.

— Да, — сказал Ларри. — Бьюсь об заклад, ты мне скинешь цену, и я в ответ тебе скину.

Он приподнял одну ягодицу и испортил воздух. Король кивнул, но теперь даже остатки напускной теплоты, которую он едва сумел продемонстрировать, улетучились.

— Не нужна тебе никакая машина, вовсе не нужна, Ларри. Чего тебе тут надо?

Ларри Крэйн наклонился и открыл пассажирскую дверь.

— Садись со мной, Король. Открой окно, а то задохнешься от вони. У меня к тебе предложение.

Король не сел в машину.

— Денег от меня, Ларри, ты не получишь. Я давно тебе это объяснил. Наши счеты закончены.

— Я и не прошу денег. Садись же, старина. Тебе это ничего не стоит, послушать-то можно.

Король с хрипом набрал воздуха. Он с тоской посмотрел на свою контору наверху, жалея, что вообще не проигнорировал этого посетителя, затем заставил себя сесть в «вольво».

— У тебя от этого дерьма ключи есть? — спросил Ларри.

— Да, я взял.

— Тогда давай с тобой покатаемся. Надо бы поговорить с тобой.

* * *

Франция, 1944 год

Французские цистерцианцы привыкли хранить тайны. Монастырь в Понтиньи, что в Бургундии, с 1164 по 1166 год давал приют Томасу Бекету, английскому прелату, сосланному за противодействие Генриху II, пока сам прелат не решил вернуться в свою епархию, где его и убили за его же хлопоты. Лох-Дье, в Марселе, в Миди-Пиренеях, предоставили убежище для Мо-ны Лизы во время Второй мировой войны — сочетание высоких крепостных стен и огромных владений послужило хорошим доводом для предоставления убежища этой знатной даме. Другие монастыри, далекие от войны, хранили и свои собственные сокровища: цистерцианцам из Лох-Киндара в Шотландии было поручено сохранить забальзамированное сердце лорда Джона Баллиола, умершего в 1269 году, и его жены, леди Деворгиллы, последовавшей за ним двумя десятилетиями позже; в «Злата Коруна» в Чешской Республике прятали шип, по легенде, из тернового венца, надетого на голову самого Христа, выкупленный у короля Людовика Премышлем Отакаром П. Но все это были известные реликвии, о них знали, знали, что их хранят монахи, и вплоть до двадцатого столетия мало кто беспокоился о том, что сами монастыри могут подвергнуться опасности из-за оберегаемых ими церковных реликвий.

Но в монастырях в глубочайшей тайне хранились и иные ценности. Укрытые за стенами подвалов или в пределах больших алтарей, они подвергали опасности и монастырские стены, и обитателей монастырей. От аббата к аббату тайно передавалось это знание, и лишь очень немногие ведали, что скрывается под библиотекой в Салеме в Германии или под декоративными плитами, которыми вымощен пол церкви в Булэнде в Северном Йоркшире.

Или в Фонтфруаде.

Монахи селились в Фонтфруаде еще с 1093 года, хотя первое формальное сообщество, вероятно составленное из бывших отшельников ордена бенедиктинцев, было создано в 1118 году. Само аббатство Фонтфруад появилось в 1148 или 1149 году и стремительно превратилось в надежное укрепление на линии фронта в борьбе против ереси. Когда Римский Папа Инокентий III пошел против Манишеанс, его легатами были два монаха из Фонтфруада, один из которых, Пьер Кастельно, был впоследствии убит. Еще один аббат Фонтфруада вел кровавый крестовый поход против Альбижансьанс и как поборник веры поднял своих монахов против сил Монсегура и Кверибю, которых привечали либералы Арагона. Не было, возможно, ничего неожиданного в том, что Фонтфруад наконец получил заслуженную награду за свою несгибаемость, когда один из его аббатов, Жак Фоурниер, стал Римским Папой Бенедиктом XII.

Аббатство Фонтфруад было в придачу еще и богато, его процветание опиралось на 25 усадеб и ферм со стадами более чем в двадцать тысяч голов крупного рогатого скота. Но постепенно монахи стали беднеть. Во время Французской революции Фонтфруад превратили в приют города Нарбон. Как ни странно, в этом было спасение Фонтфруада, поскольку аббатство сохранилось, тогда как многие другие запросто подвергались разрушению. Цистерцианцы еще не раз процветали в своем аббатстве с 1858 до 1901 года, когда государство выставило Фонтфруад на продажу и его приобрела и отреставрировала пара французских покровителей искусства из Лангедока.

И всегда, даже тогда, когда ни один монах не спасал свою душу в монастырских кельях, Фонтфруад не оставался без пристального внимания цистерцианцев. Они пробирались туда, когда там располагался приют, проявляя заботу о больных и увечных в облике обывателей, и они возвратились в его окрестности, когда богатые благотворители Густав Файет и его жена Мадлен д'Андок приобрели здание монастыря, чтобы не дать вывезти этот архитектурный шедевр в Соединенные Штаты. Меньше чем в миле от Фонтфруада находится небольшая церковь, далеко более скромное посвящение Богу, чем ее грандиозный сосед, и оттуда цистерцианцы внимательно следили за Фонтфруадом и его тайнами. Почти 500 лет монастырь оставался нетронутым, пока Вторая мировая война не вступила в свою заключительную стадию и в округе не появились солдаты.

— Нет. О-хо-хо! Я тоже получил такое же письмо, но выбросил его в мусорку.

Марк Холл в отличие от Ларри Крэйна понимал, что времена изменились. В те месяцы после войны в мире все еще царил хаос, и можно было легко избежать неприятностей, всего лишь проявляя некоторую осторожность. Сейчас все изменилось. Он внимательно просматривал газеты и следил за публикациями по делу Мидора с особым интересом и беспокойством. Джо Том Мидор служил в армии США во время Второй мировой войны и утащил манускрипты и ковчег для мощей из пещеры, расположенной близ Кведлинбурга в Центральной Германии, где городской собор спрятал свои сокровища на время боевых действий. В мае 1945 года Джо Том отправил свои трофеи матери. Вернувшись, он показывал их женщинам в обмен на их сексуальную благосклонность. Мидор умер в 1980 году, и его брат Джек и сестра Джейн решили продать эти трофеи, тщетно попытавшись замаскировать их происхождение. Стоимость сокровищ приближается к 200 миллионов долларов, но Мидоры получили только три миллиона. Кроме того, продажей этих ценностей они привлекли к себе внимание прокурора Восточного Техаса, Кэрола Джонсона, который в 1990 году начал международное расследование. Шестью годами позже Большое жюри предъявило Джеку, Джейн и их адвокату Джону Торигану обвинение в незаконном сговоре с целью реализации краденых сокровищ. Эта статья тянула на десять лет тюремного заключения и уплату штрафов до 250 тысяч долларов.

То, что они избежали такой участи и заплатили только 135 тысяч долларов, для Марка Холла было уже не столь существенно. Он твердо осознал, что для них обоих лучше всего унести с собой в могилу знание о существовании остатка их находки из Фонтфруада. Но тут подвернулся этот жадный тупица Ларри Крэйн, способный навлечь на них невероятные бедствия. Холла и так уже сильно обеспокоили эти письма. Их появление означало, что кто-то неведомый проследил связи и сделал определенные выводы. Если они притаятся и откажутся заглатывать приманку, то, возможно, Холлу все же удастся сойти в могилу, не растратив наследство детей на оплату юристов.

Они припарковались на подъезде к дому Короля. Жена Холла поехала навестить Джинни, поэтому там стоял только один автомобиль. Ларри дрожащей рукой коснулся локтя Короля. Король попытался стряхнуть ее, но Ларри уже двумя руками обхватил и крепко сжал его локоть.

— Давай посмотрим. Это все, что я прошу. Нам надо только сличить с фотографией и удостовериться, что у нас с тобой именно то, что они ищут. Эти люди отваливают такой куш! Это же уйма денег.

— У меня есть деньги.

— Ну и пусть, но я-то, мать твою, их не имею! — закричал, не сдержавшись, Ларри Крэйн. — Я в полном дерьме, Король, влип по самые уши. У меня проблемы.

— Какие проблемы могут быть у такого старого козла, как ты?

— Ты же знаешь, я всегда любил играть на скачках.

— Ах ты, мать честная! Я знал, что ты из тех придурков, которые мнят себя умнее остальных идиотов, но играть на бегах вправе только те, кто может позволить себе проиграться. Насколько я помню, ты уж точно не возглавляешь подобный список.

Крэйн проглотил оскорбление и снес удар. Ему хотелось наброситься на Короля и дубасить его головой о новенькую деревянную приборную панель скандинавской мерзости, но этим он ни на йоту не приблизится к деньгам.

— Пусть так, — прошипел он, и на какое-то мгновение Крэйн обнажил ненависть к самому себе, так тщательно затаенную под слоем ненависти к другим. — Нет у меня твоих талантов, это уж точно. И женился я неудачно, и в делах не туда попер. И детей у меня нет, но, может быть, к лучшему. Я бы и с ними напортачил. Думаю, все говорят, что так мне и надо, за все получил по заслугам. — Он ослабил хватку. — Но эти жлобы, они меня растопчут, Король. Они заберут мой дом, их ничто не остановит. Дьявол, это единственное, что у меня осталось из того, что имеет цену, но при этом мне от них все равно не отвертеться, а я не смогу вынести боли. Все, о чем я прошу тебя, — посмотреть на нашу вещь, подходит ли она. Может, мы смогли бы договориться с теми парнями, которые ищут ее. Мы можем обтяпать все без шума, и никто никогда ничего не узнает. Прошу тебя, Король, сделай это для меня, и ты никогда больше не увидишь меня. Знаю, тебе не нравится, что я все время верчусь подле тебя, и твоей жене тоже, она спит и видит меня горящим в аду, и она с удовольствием спустила бы меня с лестницы при случае, но меня это нисколечко не волнует. Я только хочу услышать, что скажет этот парень, и мне надо знать, что у нас с тобой есть именно то, что он ищет. Я принес свою часть.

Он вынул засаленный коричневый конверт из целлофанового мешка, который лежал на заднем сиденье. Внутри была маленькая серебряная коробочка, очень старая и очень потертая и исцарапанная.

— Я почти забыл про нее, — объяснил он.

От одного взгляда на эту вещицу здесь, у порога его собственного дома, у Холла по телу пробежали мурашки. Он с самого начала не знал, зачем они прихватили и эту коробочку. Разве только внутренний голос подсказал ему, что вещь эта необычная, возможно, даже очень дорогая. Ему думалось, он сразу же понял ее ценность, даже если бы тогда никто не погиб за нее.

Но это было тогда, когда его кровь была все еще горяча.

— Я не знаю, — сказал Король.

— Доставай, — прошептал Ларри. — Давай соединим их и удостоверимся.

Король замер и ничего не отвечал. Он смотрел на свой славный дом, аккуратно подстриженную лужайку, окно спальни, которую он делил с женой. "Если бы я мог уничтожить только один кусок моей жизни, если бы я мог вернуться назад и не совершить только одно это действие! Все, что пришло потом, все мое счастье и вся моя радость были отравлены этим поступком. За все блаженства в жизни, за все богатство, которое я накопил, и за то положение, которое я получил, я никогда не знал ни единого дня покоя ".

Король открыл дверь машины и медленно направился к дому.

* * *

Рядовой Ларри Крэйн и капрал Марк Т. Холл попали в серьезную переделку.

В то время как главные американские силы продолжали движение в восточном направлении, их взвод был назначен в патруль в Лангедоке и попал в западню за деревней Нарбон. Их встретили немцы в коричневой с зеленым камуфляжной форме, поддержанные полугусеничной машиной с тяжелой пушкой.

Эта униформа и подвела американцев. Из-за нехватки снаряжения некоторые подразделения все еще использовали экспериментальный камуфляж, состоявший из двух частей артикула М образца 1942 года, который походил на типичную поношенную форму Вафен СС в Нормандии. Холлу и Крэйну уже доводилось оказываться в подобной ситуации по ходу боевых действий, когда их подразделение открыло огонь по четверке стрелков 2-й бронетанковой части, которые оказались отрезанными в ожесточенной борьбе со 2-м соединением войск СС около Сент-Дени-ле-Гаст. Двоих стрелков застрелили, прежде чем те получили возможность доказать свою принадлежность к американцам, еще один умер от ран.

Лейтенант Генри сам произвел фатальный выстрел, и Марка Холла иногда мучил вопрос, не потому ли лейтенант в тот критический момент позволил вражескому отряду выдвинуться из темноты раньше, чем приказал своим парням открыть огонь.

Но было уже слишком поздно. Холл никогда не видел, чтобы какое-нибудь воинское подразделение двигалось с такой скоростью и точностью, как те немцы. Одна минута — и они оказались перед американцами, в следующую минуту они уже были рассеяны среди деревьев с обеих сторон дороги, быстро и спокойно окружая врага, чтобы окончательно добить его. Капрал Холл и рядовой Крэйн каким-то чудом уцелели. Они оказались в заполненной жижей канаве и лежали там, пока кругом рвались снаряды, а деревья и кустарники рассыпались в щепки, разлетавшиеся в воздухе, как стрелы.

— Немцы, — сказал Крэйн совершенно некстати. Лицо его было вымазано грязью. — Здесь не должно быть никаких немцев, их же здесь не осталось. Какого дьявола они делают в Нарбоне?

«Нас убивают, — подумал Холл. — Убивают, вот что они тут делают». Но Крэйн был прав: немецкие войска отступали из этого района, а эти солдаты явно продвигались вперед. У Холла кровь текла по лицу и волосам, а взрывы кругом все продолжались. Их товарищей разрывало на части. В живых оставалась только горстка, и Холл мог видеть, как немецкие солдаты приближаются к уцелевшим, чтобы прикончить их. Немцы постепенно переставали прятаться, так как потребность в этом отпадала.

Эти немцы сильно отличались от других. Они имели какую-то цель.

Он услышал, как хнычет Крэйн. Холл чувствовал его дыхание, поскольку Крэйн вплотную притиснулся к капралу в надежде, что тело Холла обеспечит ему хоть какое-то прикрытие. Холл все понял и с силой толкнул Крэйна.

— Чего ты жмешься ко мне?!

— Мы должны держаться вместе, — взмолился Крэйн.

Звуки орудийного огня становились теперь все реже, и они слышали только одиночные очереди немецких автоматов. Холл знал, что это приканчивают раненых.

Он пополз через подлесок. Секундой позже за ним последовал Крэйн.

* * *

Много миль отделяло их сейчас от того злополучного места, много лет отделяло их от событий того дня. Ларри Крэйн сидел в «вольво» с кондиционером и тер пальцем крест, вырезанный на шкатулке. Он пытался вспомнить, чем была примечательна бумага, которая когда-то хранилась в этой коробке. Он припомнил, как разглядывал написанное на ней, но ничего не сумел понять и поэтому отложил ее в сторону. Он только догадался, что это латынь, но, скорее всего, какие-то обрывки слов. Что-то реальное заключалось в ином — в паре крошечных буковок, тщательно выведенных в правом верхнем углу пергамента. И Марка Холла, и Ларри Крэйна больше привлекли иллюстрации на присланных фотокопиях. Они напоминали наброски для какой-то статуи, но непонятно было, почему кому-то пришло в голову сотворить подобную статую из чего-то, что явно напоминало кости, кусочки высушенной кожи — останки, не то человеческие, не то каких-то животных.

Но кому-то все это вдруг понадобилось, и, если Ларри Крэйн прав, эти люди готовы заплатить щедрое вознаграждение.

Два солдата бесцельно блуждали в отчаянных попытках найти убежище, чтобы укрыться от дикого, неожиданно нагрянувшего холода, который становился все ощутимее, и от немцев, которые, возможно, теперь прочесывали местность в поисках оставшихся в живых, чтобы об их появлении никто не смог сообщить превосходящим силам противника. То была вовсе не отчаянная атака погибающих, не последняя, бессмысленная попытка немцев сдержать союзнический поток вроде действий тевтонского короля Канута.

Эсэсовцы явно специально десантировались в этом месте, возможно, по пути захватили американский бронетранспортер. И Холл не сомневался, что они имели какую-то очень серьезную тайную задачу. Эта уверенность была подкреплена увиденным, когда они с Крэйном отступили: люди в штатском, появившиеся из укрытия за бронетранспортером, явно направляли действия солдат. Но какое это имело сейчас значение для Холла? Никакого.

Ему оставалось только надеяться, что дорожка, которую они с Крэйном выбрали, уведет их как можно дальше от того места, куда направлялись немцы.

Мало-помалу они поднялись на какую-то возвышенность и наконец оказались в необитаемой части Корберийских холмов. Никаких зданий поблизости, никакого выпаса домашнего скота. Холл предположил, что даже если здесь когда-то и паслись стада, все пошло на снабжение продовольствием нацистов.

Начался дождь. Ноги Холла промокли. Высшему начальству почему-то пришло на ум, будто новые походные ботинки на пряжках, с недавних пор поставляемые в войска для солдат, выдержат холодную зиму, если их смазывать жиром. Однако Холл теперь мог поспорить, что даже ранней осенью дело обстояло весьма плачевно. Ботинки, хоть и обильно смазанные жиром, промокали и совсем не держали тепло. Пока они с Крэйном брели по холодной и влажной траве, пальцы ног начало ломить от боли так сильно, что на глазах выступили слезы. В довершение их бед из-за проблем с налаживанием поставок они с Крэйном были одеты только в шерстяные брюки и жакеты «от дядюшки Исаака».

На двоих у них имелись четыре осколочные гранаты, Ml у Крэйна и автоматическая винтовка у самого Холла. У него оставалось еще девять патронов, включая тот, что уже сидел в стволе ружья, а у Крэйна были еще два пояса, итого, в общей сложности, 25 магазинов.

Они также имели четыре НЗ-пайка, по два на каждого — консервы из колбасного фарша и сосисок. Не так уж плохо, но и не слишком хорошо, особенно если те немцы нападут на их след.

— Ты представляешь хоть примерно, где мы? — спросил Крэйн.

— Не имею ни малейшего понятия.

Надо же такому случиться, что из всего их подразделения в живых после той проклятой кровавой резни остались именно они, вдвоем с Ларри Крэйном. Этот парень и впрямь заговоренный. Холл уже походил на подушку для булавок со своими осколками, которые попали в него, а у Крэйна ни одной царапины.

Все же правильно поговаривали у них, что Крэйн заговоренный, и, пока он, Холл, оказывается где-то рядом с ним, частица этой неведомой защиты достается и ему. Достойная причина чувствовать благодарность.

— Холодно, — сказал Крэйн. — И сыро.

— Ты думаешь, я не заметил?

— Ты собираешься идти, пока не свалишься с ног?

— Я собираюсь продолжать идти, пока...

Он замер на полуслове. Они стояли на вершине небольшого холма. Справа от них в лунном свете сияли белые камни. Чуть дальше на фоне ночного неба вырисовывался целый комплекс зданий. Холл мог разглядеть какое-то подобие двух шпилей и много-много темных окон на стене.

— Что это?

— Церковь, а может, и монастырь.

— Ты думаешь, там есть монахи?

— Нет, если у них есть хоть капля здравого смысла.

— И что будем делать? — Крэйн присел на корточки на землю, опираясь на винтовку.

— Спустимся, осмотримся вокруг. Вставай.

Холл ухватил Крэйна за плечо и случайно измазал его кровью.

— Эй, ты меня испачкал, — возмутился Крэйн.

— Ну, прости, я же не нарочно.

* * *

Санди Крэйн говорила с сестрой по телефону. Ей нравился муж ее сестры. Красивый мужчина. Он носил хорошую одежду, и от него всегда приятно пахло. Он и деньги имел, и не боялся тратить их на жену, чтобы та могла выглядеть как можно лучше в этом ее клубе любителей гольфа или на благотворительных обедах, которые они, казалось, посещали каждую вторую неделю и о которых ее сестра никогда не уставала рассказывать ей. Ладно уж, Санди еще утрет ей нос, как только Ларри приберет к рукам те деньги. Только восемь часов прошло с того момента, как она открыла письмо, но Санди уже мысленно раз десять потратила это нежданно свалившееся богатство.

— Да. Ларри, похоже, получит э... какие-то деньги. Какое-то вложение окупилось, и теперь мы... ждем, ну... пока оплатят чек.

Она сделала паузу, чтобы выслушать фальшивые поздравления сестры.

— Что ж, возможно, мы могли бы побывать в твоем клубе как-нибудь и даже узнать про членство.

Санди не могла и подумать, чтобы просить сестру рекомендовать Крэйнов в члены этого шикарного клуба. Но было забавно подергать ее и подразнить. Лишь бы только на этот раз Ларри не удалось зажать от нее деньги или все испортить.

* * *

Холл и Крэйн были уже на расстоянии броска камня от внешней стены, когда увидели тени от движущихся огней.

— Ложись! — прошептал Холл.

Двое солдат вжались в стену и услышали голоса.

— Французский, — сказал Крэйн. — Они говорят по-французски. — Он рискнул заглянуть за стену. — Трое. Оружия я не увидел.

Люди двигались куда-то влево от них. Холл и Крэйн замерли в тени стены, потом пробрались к фасаду главной церкви, где единственная дверь оставалась открытой. Над ней был тимпан с тремя резными барельефами. Хотя они не знали об этом, дверь, за которой они наблюдали, вообще редко открывалась. В прошлом ее отпирали только для того, чтобы принять останки герцогов Наваррских и щедрых дарителей из числа благородных граждан, которых предполагалось захоронить в Фонтфруаде.

Из церкви доносились какие-то странные звуки: будто кто-то двигал там камни и охал от напряжения. Часовой из тени справа от них не спускал глаз с дороги, ведущей к монастырю. Он двигался спиной к солдатам. Холл приблизился к нему, доставая кинжал из-за ремня, выпростал руку, зажал тому рот и прижал кончик ножа к его шее.

— Стой, ни звука. Понимаешь?

Мужчина кивнул. Холл разглядел белую одежду под изодранной накидкой.

— Ты монах? — прошептал он.

Человек кивнул.

— Сколько внутри? Покажи на пальцах.

Монах поднял три пальца.

— Монахи?

Снова кивок.

— Хорошо, мы идем внутрь, ты и я.

Крэйн присоединился к ним.

— Монахи, — сказал Холл, и Крэйн вздохнул с облегчением, Холл тоже немного успокоился. — Все равно надо быть начеку. Ты прикрывай меня.

Он подтолкнул монаха вниз.

На каменном полу церкви лежали золото — чаши, монеты, мечи и кинжалы, — драгоценные камни. Как и сказал монах, внутри были трое: двое, раздетые по пояс, что-то пытались сделать при помощи ломов. По голым спинам ручьем стекал пот, изо рта на холодном воздухе шел пар. Третий монах, самый старый из них, стоял подле, подгоняя их. Его белое одеяние касалось пола, но на ногах были видны сандалии. Он произнес какое-то имя, но, поскольку ответа не последовало, направился к двери.

Холл вошел в часовню. Он отпустил монаха и слегка подтолкнул его вперед. Крэйн встал рядом.

— Все хорошо, — сказал он. — Мы американцы.

Но лицо старого монаха от этой новости не прояснилось, и Холл понял, что тот опасался союзников не меньше, чем немцев.

— Нет, — сказал он, — ты здесь не должен быть. Ты должен идти. Уходи!

Он неплохо говорил по-английски. Монахи, прервавшиеся на короткий отдых, удвоили усилия.

— Не думаю, что должен, — сказал Холл. — Мы попали в беду. Немцы! Мы потеряли много парней.

— Немцы? — встрепенулся монах. — Где?

— Около Нарбона, — сказал Холл. — СС.

— Тогда они скоро будут здесь, — произнес монах.

Он повернулся к часовому и велел тому возвращаться. Крэйн хотел было преградить путь монаху, но Холл остановил его.

— Скажите нам, что вы делаете?

— Лучше тебе не знать. Пожалуйста, оставьте нас.

Большой камень, который монахи пытались поддеть ломами, упал на место, и оба аж взвыли от гнева и разочарования. Один из них с горя опустился на колени.

— Вы хотите все это спрятать?

Наступила тишина.

— Да, — сказал монах после недолгого молчания, но Холл понял, что ему сказали не всю правду. «Интересно, разве монаху пристало лгать в церкви? — неожиданно подумал он. — Наверное, это он от отчаяния».

— Им не справиться вдвоем, — сказал Холл. — Мы можем помочь, правда? — повернулся он к Крэйну, но тот не спускал глаз с сокровищ, лежавших на полу, и ничего не слышал. Холл с силой хлопнул Крэйна по руке. — Я сказал, что мы можем помочь им. Ты как?

— Конечно, — кивнул Крэйн.

Он скинул жилет, положил оружие на пол, и они с Холлом присоединились к монахам. Холл мог видеть, что на головах у них выбриты тозуры. Они повернулись к своему настоятелю, ожидая его решения.

— Bien, — сказал настоятель наконец. — Vite.

От усилий четверых людей камень начал подниматься быстрее, но дело оказалось не из легких. Дважды камень соскальзывал и падал на свое место, пока его наконец не подняли достаточно высоко. Холл заглянул в образовавшуюся нишу.

Там, прямо в земле, лежала серебряная шестиугольная коробка размером примерно в шесть дюймов, залитая воском, чтобы на нее не попадала грязь. Простая коробка, ничем не украшенная. Только крест на крышке. Старый монах опустился на колени и осторожно потянулся за ней. Не успел он взять ее в руки, как снаружи раздался голос монаха, стоявшего на страже.

— Черт побери! — воскликнул Холл. — Только этого нам не хватало.

Старый монах уже запихнул в тайник золото и просил товарищей положить камень на место, но они были измотаны, и у них ничего не получалось.

— Пожалуйста, — произнес монах. — Помогите им.

Но Холл и Крэйн уже направились к двери.

Какие-то люди, человек двенадцать, а то и больше, продвигались по дороге, в отсветах лунного свете поблескивали их шлемы. Позади них появился бронетранспортер и еще больше людей за ним. Оба американца, переглянувшись, растаяли в темноте.

* * *

Холл добрался до верхнего пролета лестницы и потянул за шнур. Свет проникал не во все углы чердака. Жена постоянно уговаривала его установить мансардное окно на крыше или хотя бы заменить лампы в светильнике на более мощные, но Марку, по правде говоря, ничего из этого не казалось первостепенной задачей. Как ни крути, они не так часто сюда и забирались, и он уже давно позабыл, что лежало в большинстве этих коробок и старых чемоданов. Он был слишком стар, чтобы разобраться во всем этом, поэтому примирился без особого труда с тем фактом, что дети сами займутся всем этим барахлом, когда они с Джинни умрут.

Он точно знал, где лежала только одна коробка. На полке со всякими памятными сувенирами военного времени, которые когда-то предназначались для того, чтобы их показывали в кругу семьи, а теперь воспринимались как очередные накопители пыли. Нет, он немного покривил душой. Подобно большинству солдат, он собирал сувениры на войне. Форменные фуражки, пистолет, даже церемониальный меч — все это он нашел на развалинах бетонного дзота на Омахе.

Он поднял их, не задумываясь ни на секунду. В конце концов, если бы он не забрал, кто-то другой сделал это. Прежним хозяевам от всего этого было уже мало толку. По правде говоря, когда он зашел в тот дзот, там лежало обугленное тело того офицера, который недавно был очень гордым обладателем этого меча. Не слишком хорошая смерть — заживо сгореть в забетонированном дзоте от напалма, залившегося внутрь через оружейную щель. Впрочем, в смерти вообще нет ничего хорошего. Но стоило Холлу возвратиться домой, как его желание напоминать себе о войне сильно поуменьшилось, а уж любые мысли о том, чтобы показывать военные сувениры в кругу семьи, и вовсе были отложены, как и сами эти сувениры.

Холл поднялся на чердак, пригибая голову, чтобы не удариться о низкий потолок, и начал прокладывать себе путь между коробками и скатанными ковриками, пока не добрался до нужной полки. Меч все еще лежал там, в оберточной бумаге и прозрачном целлофане, но он ничего этого пока не тронул.

За мечом лежала запертая коробка. Он всегда хранил ее запертой, хотя бы потому, что там находился пистолет и он не хотел, чтобы кто-то из мальчишек, когда они были маленькими, обнаружив его, начал играть с ним.

Ключ хранился в банке с ржавыми гвоздями, подальше от шаловливых ручонок. Он вывалил часть гвоздей на пол, вытащил ключ и открыл им коробку. Рядом стоял дорожный сундук, заполненный старыми, когда-то дорогущими книгами в твердом переплете, на него он и сел передохнуть, держа коробку на коленях. Какая-то она стала тяжелая, много тяжелее, чем отложилось в его памяти, но прошло очень много времени с тех пор, как он открывал ее, а он не становился ни моложе, ни крепче. Вдруг он подумал, что все это плохие воспоминания и старые грехи, которые потяжелели с годами. Эта коробка как раз и была материальным воплощением греха, приобретшего объем, вес и форму. Ему чудилось, что она тянет его голову вниз, как если бы она висела на цепи, обвивавшейся вокруг его шеи.

Он открыл коробку и начал медленно выкладывать содержимое на пол у своих ног: сначала пистолет, потом кинжал. Серебряные ножны с чернением, украшенные главной эмблемой смерти.

Когда-то он самым тщательным образом обработал кинжал, прежде чем убрать его на хранение, и тогдашние его предосторожности не пропали даром. Целлофан снялся легко, и в тусклом свете сверкнуло лезвие, смазывавший его жир придал ему дополнительный блеск.

Он положил кинжал около пистолета и вытащил третий трофей. Многие солдаты привозили с войны железные кресты, снятые с врага, самые простые. Но сейчас Холл держал в руке крест, украшенный венком из дубовых листьев. «Офицер, с которого снял тогда этот крест, должно быть, совершил какой-то особенный поступок, — думал Холл. — Он, наверное, пользовался особым доверием, если его послали в Нарбону, чтобы разыскать монастырь Фонтфруад и забрать то, что хранилось в этом монастыре».

Теперь только два предмета оставались в коробке. Первым был золотой крест, размером в четыре дюйма, украшенный рубинами и сапфирами. Холл сохранил его, наверное, даже помимо своей воли. Он был очень красив, этот крест, и ему иногда казалось, что крест этот символизировал его собственную потерянную веру. Теперь, когда приближалось время смерти, он начал понимать, что не совсем отошел от веры. Крест всегда оставался запертым в глубине чердака вместе с его прошлым и прошлым его жены и детей. По правде сказать, что-то из его прошлого было совершенно бесполезно, о чем-то было бы лучше совсем забыть. Но ведь осталось же что-то в его жизни, что нельзя было вот так отвергать, что хранило свою ценность даже в чердачной пыли, среди всего этого хлама пустых воспоминаний.

Он провел кончиком пальцев по поверхности креста: вот рубин, размером с ноготь его большого пальца. "Я сохранил крест, потому что он стоит очень дорого, — сказал он себе. — Я оставил его, потому что он был великолепен и потому что где-то в своем сердце и душе я все еще верил в его силу, чистоту и совершенство. Я верил в то, что он олицетворял собой. Он всегда лежал на этом месте в коробке, преграждая путь к тому кусочку пергамента на самом дне, олицетворял что-то незыблемое, делая содержание пергамента менее опасным, Ларри Крэйн не понимал этого, не верил ни во что. Но я-то верил. Меня же растили в вере, и я буду умирать в вере. То, что я сделал в Фонтфруаде, ужасно, и я буду наказан за это после смерти. И все же в тот момент, коснувшись кусочка пергамента, я понял, что это было связано с чем-то еще более омерзительным, чем сотворенное мною зло в монастыре во Франции.

Те немцы рисковали жизнью не ради золота и драгоценных камней. Для них это были всего лишь безделушки. Нет, они пришли туда за тем обрывком пергамента, и если тогда и случилось что-то хорошее в мире, так это то, что он не попал к ним в руки. Хотя этого и недостаточно, чтобы спасти меня от проклятия. Нет, мы с Ларри Крэйном будем гореть в аду вместе за содеянное нами той ночью".

* * *

Эсэсовцы со всех сторон спускались вниз по ступенькам, как потоки грязной, мутной воды, и сливались вместе в небольшом внутреннем дворе перед входом в церковь, создавая своего рода почетный караул для четырех в штатском, вылезших из бронетранспортера. Из укрытия Холл видел, как старый монах попытался преградить им путь. Его отшвырнули в руки выстроившихся солдат, а те откинули его дальше к стене. Холл слышал, как он пытался поговорить с офицером высокого чина, тем, с кинжалом на поясе и рыцарским крестом на шее, который сопровождал мужчин в штатском. Монах протягивал ему свой украшенный драгоценными камнями золотой крест. Холл не понимал по-немецки, но было ясно: монах пытался убедить офицера, что он может показать ему, где лежит еще больше всякого золота, если тот захочет.

Офицер резко оборвал его, затем он и те, в штатском, вошли в церковь. Холл услышал крики и короткую автоматную очередь. Затем кто-то громко приказал прекратить огонь — это Холл, уже различавший некоторые немецкие слова, понял. Он не знал, как долго все будет длиться. Как только немцы доберутся до того, за чем они прибыли сюда, они не оставят в живых ни одного свидетеля.

Холл начал пробираться назад, прячась в тени, пока не добрался до деревьев и не уткнулся в бронетранспортер. Пассажирская дверь была открыта, за рулем сидел солдат, наблюдавший за происходящим во внутреннем дворе. Холл вытащил из ножен свой штык и пополз к самому краю дороги. Когда он убедился, что его не видно другим солдатам, он, пригнувшись, перебрался через размытую дорогу и залез внутрь машины. Немец почувствовал его присутствие только в последнюю минуту и уже хотел поднять тревогу, но Холл левой рукой зажал ему рот, а правой воткнул штык в самое сердце.

Насаженный на штык немец задергался, затем замер. Холл пригвоздил его к сиденью, затем проскользнул из кабины в заднюю часть бронетранспортера. Он хорошо видел солдат справа на ступенях лестницы и большую часть тех, кто стоял во внутреннем дворе, но налево от него стена скрывала еще по крайней мере троих. Он посмотрел налево и тут увидел Крэйна, следившего за его действиями из зарослей кустарника. «Хотя бы на этот раз, — подумал Холл, — сделай все правильно, Ларри». Он пальцем показал Крэйну, что тот должен обойти бронетранспортер сзади, не покидая кустарник, чтобы контролировать немцев, невидимых Холлу. Спустя какое-то время Крэйн кивнул и начал двигаться.

* * *

Ларри Крэйн попытался зажечь сигарету, но эти ироды, будь они прокляты, убрали прикуриватель из «вольво», чтобы не поощрять курильщиков портить прошедшую предпродажную подготовку машину табачным дымом. Он обшарил карманы, но его собственная зажигалка куда-то пропала. Он, вероятно, в спешке оставил ее дома, когда собирался на встречу с этим старым хрычом Автокоролем, чтобы осчастливить того перспективой неожиданно свалившегося богатства.

Ларри схватил первый попавшийся под руку пиджак. Он терпеть не мог этот пиджак, во-первых, из-за кожаных заплат на локтях, во-вторых, из-за слишком длинных рукавов, и старался его не надевать, чтобы не походить на еврейского профессора из Нью-Йорка. Ему вовсе не хотелось чувствовать себя старше и меньше ростом. Теперь из-за той спешки, будь она неладна, он не мог закурить. Можно биться об заклад, что Король не запер за собой дверь в дом, когда зашел внутрь. Ларри прикинул, где можно найти спички. Скорее всего, на кухне. В худшем случае, он сможет прикурить от плиты. Ему не впервой, он как-то даже подпалил себе брови, и с тех пор правая бровь росла пучками.

Чертов Король в этом его распрекрасном доме, с его жирной женой, отменными сыновьями и дочерью, этакой откормленной кобылицей, издающей радостное ржание при виде своего хозяина, то бишь мужа. Королю-то нет особой нужды в деньгах, он и так много имел и теперь заставлял своего старого боевого друга корчиться на крюке, пока сам не решит, стоит ли клевать на приманку. Ну и дьявол с ним, как-нибудь заставим его и обтяпаем это дельце. Неужто ему, Ларри Крэйну, позволить переломать себе пальцы только потому, видите ли, что наш Автокороль мучается сомнениями? Ну его к дьяволу, старый ублюдок никогда не открыл бы это дело, если бы не Ларри. Они покинули бы тот монастырь все теми же бедняками, и на старости лет Холл дрожащей рукой считал бы медяки и вырезал отовсюду купоны на скидки, а не строил бы сейчас из себя столпа делового сообщества Джорджии и не жил бы в этом дьявольски шикарном особняке в великолепном районе. «Думаешь, что они по-прежнему будут уважать тебя, если вскроется, как ты достал деньги на покупку того первого твоего салона? Фу ты, ну ты! Да ставлю на кон твою ослиную задницу, не будут. Они всю душу из тебя вынут, из тебя, твоей суки жены и всего вашего жалкого выводка!»

Ларри теперь явно накачал себя до предела. Ему потребовалось время, чтобы заставить свою старую кровь разбушеваться. Не позволит он этому Автокоролю окунуть себя в дерьмо опять, на сей раз не позволит и никогда больше не позволит.

Сигарета насквозь пропиталась ядовитой слюной Ларри Крэйна, когда он зашагал в дом Короля за спичками.

* * *

Офицер появился на пороге церкви, вместе с ним вышли люди в штатском. Один из них нес серебряную коробочку в руках, а остальные — какие-то мешки, очевидно, с награбленным золотом. Вслед за ними появился кто-то из тех монахов, которым Холл и Крэйн помогали сдвигать камень. Его со связанными руками вывели два эсэсовских солдата и поставили у стены рядом с аббатом и монахом, караулившим у дверей часовни. С его места было видно троих монахов, четвертый, похоже, был уже убит, а остальных явно ожидала та же участь. Аббат было взмолился о чем-то, но офицер уже повернулся к нему спиной и велел троим солдатам расстрелять пленников.

Холл подвинул ствол пулемета и увидел, что Крэйн наконец добрался до места. Он насчитал двенадцать немцев перед собой. На Крэйна останется всего какая-то горстка, если все пройдет без заминок. Холл глубоко вздохнул, положил руки на огромный пулемет и передернул затвор.

Тишину ночи разорвал оглушительный грохот, мощь оружия сотрясала Холла, пока он стрелял. От столетнего здания отскакивали кусочки камня, когда пули прорывались в монастырь, покрывая оспинками и щербинками фасад церкви и разрушая часть перемычки над дверью, хотя к моменту попадания в стены они уже пролетали сквозь немецких солдат, раздирая их в клочья, словно те были бумажными. Он мельком увидел вспышку от оружия Крэйна, но не мог ничего расслышать. В ушах звенело, в глазах мелькали черные человечки-марионетки в униформе, танцующие в ритм музыки, которую он сам создавал. Он заметил, как исчезла голова офицера, видел, как одного из штатских швырнуло об стену, но тело этого мертвого штатского все еще продолжало дергаться от каждого попадания пуль. Он прекратил обстреливать внутренний двор и лестницу лишь тогда, когда убедился, что все, кто попадал в поле его зрения, убиты. Весь мокрый от дождя и пота, он почувствовал невероятную слабость в ногах.

Когда Крэйн вышел из своего укрытия в кустарнике, Холл тоже вылез из бронетранспортера и оба стали рассматривать свою работу. Внутренний двор и ступени лестницы были залиты кровью, куски тел и костей, казалось, вырастали из трещин, подобно ночецветам. Один из монахов у стены был мертв, убит, возможно, рикошетом или выстрелом умирающего немца. Мешки с церковным добром лежали на земле, часть их содержимого рассыпалась вокруг. Тут же валялась серебряная коробка. На глазах у Холла уцелевший аббат потянулся к ней. Все его лицо было изранено осколками камней, отлетавших от стены, и по нему струйками стекала кровь. Другой монах, тот, что караулил во дворе, уже пытался засунуть золото обратно в мешки. Ни один из них не сказал ни слова американцам.

— Эй, — позвал Крэйн.

Холл посмотрел на напарника.

— Смотри, он собирает наше золото. — Крэйн дулом показал на мешки.

— Почему «наше» золото?

— Мы спасли им жизнь, верно? Мы заслуживаем некоторой награды. Не трогай, — сказал Крэйн, направив дуло на монаха, но монах и не думал прерывать своего занятия. — Arret! — крикнул Крэйн, затем добавил на всякий случай: — Arret! Francais, oui? Arret!

Но монах уже собрал рассыпавшееся добро в мешки и, взяв в каждую руку по мешку, выпрямился, собираясь куда-то пойти. Крэйн выстрелил перед ним на дорожке. Монах замер как вкопанный, подождал секунду или две, затем продолжил свой путь.

Следующие выстрелы попали ему в спину. Он споткнулся, выронил мешки на пол, но удержался, цепляясь за стену церкви. Монах попытался встать, но колени подкосились, и он рухнул в грязь прямо у самого входа.

— Какого дьявола ты стрелял? — заорал Холл. — Ты убил его! Ты убил монаха.

— Это наше, — сказал Крэйн. — Это наше будущее. Я не для того столько всего вынес в этой треклятой войне, чтобы возвращаться домой нищим, да и ты тоже, думаю, не хочешь вернуться на ферму.

Старый аббат безучастно смотрел на бездыханное тело у двери.

— Ты знаешь, что нужно делать, — произнес Крэйн.

— Мы можем уйти.

— Нет, не можем. А если он расскажет кому-нибудь о нас? Он нас запомнил. Нас расстреляют как грабителей, как убийц.

«Нет, это тебя расстреляют, — подумал Холл. — А я буду героем. Я убил эсэсовцев и спас сокровище. Я получу... Что? Благодарность? Медаль? Может, ни то, ни другое. Скажут, что героического я сделал? Да ничего! Направил орудие на группу нацистов. Они даже выстрелить не успели в ответ». Он посмотрел в глаза Ларри Крэйна и понял, что того, первого монаха с раной в груди, убили не немцы. Ларри уже тогда начал осуществлять свой план.

— Ты убьешь его...

— Или?..

Дуло оружия Крэйна замерло в воздухе между Холлом и монахом. Все было ясно без слов.

— Или мы действуем заодно, — сказал Крэйн, — или никаких «мы» больше не существует. Вообще.

Позже Холл доказывал себе, что он бы непременно погиб, не вступи он тогда в сговор с Крэйном, но глубоко внутри себя он знал, что это неправда. Даже тогда он мог дать отпор этому типу. Он мог попытаться заспорить, выждать момен и как-то изменить ситуацию, но он не стал этого делать. Все его прошлые столкновения с Ларри Крэйном подтвердили одно: с этим человеком спорить бессмысленно. Но ведь Холлу хотелось тогда чего-то большего, чем благодарность перед строем, большего, чем медаль. Ему хотелось хорошей жизни, хотелось, чтобы было с чего начать эту хорошую жизнь. Крэйн оказался прав: он не собирался возвращаться домой таким же убогим и нищим, каким уходил на войну. У него не было пути назад, теперь, когда Крэйн убил безоружного монаха, а то и двоих. Пришло время выбора, и в тот момент Холл понял, что, возможно, им с Ларри Крэйном было предначертано свыше найти друг друга и что не такие уж они и разные. Краем глаза он заметил, как оставшийся в живых монах сделал шаг к церковному крыльцу, и направил свой пистолет на него. Холл прекратил считать после пятого выстрела. Когда вспышки кончились и пятна исчезли перед его глазами, он увидел крест, отброшенный в сторону на несколько дюймов от протянутой к нему руки старика. Вокруг, словно рубины, алели капельки крови.

Они несли мешки с золотом и коробочку почти до Нарбона и запрятали их в лесу, за развалинами сельского дома. Через два часа конвой зеленых грузовиков вступил в деревню, и они присоединились к своим соотечественникам, а затем с боями продолжили путь дальше по Европе, проявляя различную степень доблести. Потом их начали отправлять домой. Обоим удалось задержаться в Европе на какое-то время, и они вернулись в Нарбон на джипе, явно великоватом для их трофеев или ставшим великоватым, как только заплатили соответствующую взятку.

Холл нашел выход на людей, занимавшихся антиквариатом, которые в свою очередь действовали в качестве посредников для некоторых из не слишком щепетильных собирателей предметов искусства и древностей, уже прокладывавших свой путь по костям послевоенной европейской культуры. Никто из них не проявил особого интереса ни к серебряной коробочке, ни к ее содержимому. Сам рисунок на пергаменте не производил приятного впечатления, даже если и стоил каких-то денег, то только для специалистов, а не для обычных собирателей ценностей, наводнивших послевоенную Европу. Поэтому Крэйн и Холл поделили этот трофей между собой, Крэйн забрал примитивную серебряную коробочку, а Холл оставил себе пергамент. Крэйн как-то попытался продать коробку, но ему давали за нее совершенный пустяк, и он решил оставить ее себе как сувенир.

По правде сказать, ему почти нравилось вспоминать о случившемся тогда, много лет назад!

Ларри Крэйн нашел какие-то длинные спички в ящике и зажег сигарету. Он разглядывал пустую кормушку для птиц на заднем дворе, когда услышал звук шагов спускающегося по лестнице Холла.

— Я здесь, — сообщил он ему.

— Я не помню, чтобы приглашал тебя в дом, — сказал Холл, входя на кухню.

— Хотелось покурить, а зажигалку дома забыл, — даже не смутился от его грубости Крэйн. — Принес бумагу?

— Нет.

— Ты, да ты... — начал Крэйн, затем замолчал, поскольку Холл двинулся на него. Оба старика стояли лицом к лицу: Крэйн, прижатый спиной к раковине, Холл перед ним.

— Нет, не принес. Говорю тебе, я устал от тебя. Ты всю мою жизнь был как невыплаченный долг, долг, который я так никогда и не смогу выплатить. Но сегодня и здесь все заканчивается.

— Ты кое о чем забыл, дорогуша. Я знаю, как все происходило там, у той церкви. Я видел, что ты там делал. Если я пойду ко дну, то и тебя потащу за собой, у нас с тобой одна метка. — Крэйн выпустил дым в лицо Холла, затем наклонился совсем близко к нему. — Все кончится тогда, когда я тебе это скажу.

Глаза Крэйна внезапно вылезли из орбит. Рот раскрылся до невероятных размеров, последняя порция сигаретного дыма вперемешку со слюной выплеснулась Холлу в лицо. Левая рука Холла вытянулась в знакомом движении, закрывая рот Крэйну, правая в тот же миг всадила лезвие эсэсовского кинжала Крэйну под ребро.

Холл знал, что делал. В конце концов, когда-то давно он делал это довольно часто, когда-то давно. Тело Ларри Крэйна обвисло на нем, от запаха из его рта Холла чуть не вырвало, и он на время потерял контроль над собой.

— Скажи это сейчас, Ларри, — прошептал Холл. — Скажи, что теперь все кончено.

Крови пролилось намного меньше, чем он ожидал. Он успеет все отчистить. Холл отогнал «вольво» на задний двор, затем обернул тело Крэйна в целлофан, оставшийся от недавнего ремонта в доме.

Убедившись, что тело перевязано очень крепко, Холл впихнул его в багажник и поехал в сторону болот.

 

Глава 13

В аэропорту Тусона шла реконструкция, и временный туннель вел от пункта выдачи багажа к стойкам фирм, занимавшихся прокатом автомобилей. К одной из них подошли двое мужчин, и им предложили «камри». Это заставило того, кто был пониже ростом, горько сетовать на свою судьбу весь путь до подземной стоянки.

— Лучше бы сбросил немного веса, а то задницу никуда не можешь пристроить, все тебе кажется чертовски тесным, — возмутился Луис. — Вот я, смотри, выше тебя на целый фут и то могу вписаться в «камри».

Эйнджел остановился.

— Как! Ты думаешь, я толстый?

— Все к тому идет.

— Но ты никогда раньше ничего подобного мне не говорил.

— Ну и что ты хочешь этим сказать? Да я тебе с самой нашей первой встречи говорю, что твоя проблема в том, что ты падок до сладкого. Тебе пора сесть на это аткинсовское дерьмо.

— Да я с голоду умру от этого Аткинсона.

— Думаю, ты упустил суть. Это в Африке народ голодает. Ты же сядешь на диету, совсем как белка. Тебе всего-то и придется впасть в спячку и дозволить телу пережечь все, что в нем накопилось.

Эйнджел тайком попытался прихватить излишки на талии.

— И сколько я могу отжать и все еще оставаться здоровым?

— По телевизору говорят, целый дюйм.

Эйнджел посмотрел на то, что он сжимал в кулаке.

— Дюйм вбок или вверх?

— Послушай, парень, только задашь им этот вопрос и считай, что влип по самое некуда.

Впервые за много дней Эйнджел позволил себе слабо улыбнуться, правда, только на краткий миг. С момента появления Марты Луис почти не ел и не спал. Эйнджел, просыпаясь ночью, всегда находил кровать пустой, а подушки и простыню на месте его любовника давно остывшими. В ту первую ночь, когда они доставили Марту назад в Нью-Йорк и потом перевезли в другую гостиницу, он тихонько подкрался к двери спальни и молча смотрел, как Луис, сидя у окна, глядит на город, внимательно всматриваясь в каждое лицо проходивших мимо прохожих, в тщетной надежде отыскать среди них Алису.

Он исходил своей виной, как люди исходят потом, и комната, казалось, пропахла какими-то горькими и стариковскими запахами. Эйнджел знал об Алисе все. Он сопровождал своего друга, когда тот искал ее, сначала по Восьмой авеню, когда они только узнали о ее приезде в Нью-Йорк, а позже и в Поинте, когда реформы Джулиани стали жалить по-настоящему и полиция нравов начала прочесывать улицы Манхэттена на регулярной основе, «призраки» департамента полиции Нью-Йорка смешивались с толпой ниже 44-й, а команды наружного наблюдения ожидали сигнала к атаке в фургонах без опознавательных знаков. В самом начале в Поинте все складывалось иначе. «С глаз долой — из сердца вон», — такова была мантра Джулиани. Если туристы и делегаты всяческих конгрессов, прогуливаясь по Манхэттену (если они случайно или преднамеренно не слишком отклонялись от Таймс-сквер), не натыкались на слишком уж много их подростков-проституток, значит, все обстояло много лучше, чем прежде. Дальше, в Хантс Поинте, 90-й округ имел в своем распоряжении не больше десяти человек и всего одного секретного сотрудника, женщину-офицера. Такого численного состава хватало только для проведения спецоперации раз в месяц, как правило, нацеленной на мужчин из числа постоянных посетителей этих мест. Правду сказать, время от времени устраивались и тотальные зачистки, но проводились они нечасто, пока «нулевая терпимость» на самом деле не начала жалить, и тогда уже полицейские провели череду задержаний, которые почти неизбежно вели к арестам, так как бездомные и наркоманки, из которых состояла большая часть уличных проституток в городе, не могли позволить себе оплатить штрафы, и их тут же заключали в тюрьму на три месяца. Почти непрерывное преследование полицейских вынуждало женщин «мотаться», чтобы их не застали на одном месте две ночи подряд. Это также вынуждало проституток все чаще искать безлюдные места, что превращало их в потенциальные жертвы изнасилования, похищения и убийства.

Именно в эту засасывающую бездну варварства, жестокости и отчаяния опускалась Алиса, и их вмешательство не имело никакого смысла. По правде говоря, Эйнджел прекрасно понимал, что эта женщина находила странное удовольствие служить вечным укором Луису своим погружением в такую жизнь, хотя для нее самой это означало лишь неуклонное падение и в конечном счете вело к неминуемой гибели. Луису оставалось немногое. Сутенер, который кормился от нее, должен был знать, какими последствиями ему грозило любое происшествие с ней, и оплачивал за нее штрафы, спасая от попадания в тюрьму. Временами Луис больше не мог становиться немым свидетелем ее деградации, и вряд ли стоило удивляться, что Алиса выскользнула из расставленной им сети после смерти Щедрого Билли, когда перешла под крыло Джи-Мэка.

И вот в ту первую ночь Эйнджел какое-то время молча наблюдал за ним, пока наконец не выдержал:

— Но ты же пытался.

— Не слишком.

— Так, может, она где-нибудь...

— Нет, — Луис едва заметно покачал головой. — Ее уже нет. Я могу чувствовать это, как если бы у меня оторвали какой-то кусок.

— Послушай...

— Иди спи.

И Эйнджел вернулся в спальню, потому что ему нечего было больше сказать. Не имело никакого смысла пытаться убедить Луиса, что в случившемся нет его вины, что человек сам делает свой выбор и нельзя спасти того, кто не хочет быть спасенным, сколько ни старайся. Луис не поверил бы ему, не смог бы поверить. Он во всем видел свою вину. Выбор Алисы был не совсем ее собственный выбор. Поступки других повлияли на нее, и он оказался среди этих других.

Теперь, впервые после появления Марты и обнаружения останков в Уильямсбурге, Луис казался бодрым и энергичным. Эйнджел понимал, что это означает: кого-то ждет расплата за содеянное с Алисой. Эйнджел не слишком волновало кого, раз это принесло его возлюбленному некоторое облегчение. Они добрались до арендованного автомобиля, золотистой «камри».

— Как же я ненавижу эти машины, — сказал Эйнджел.

— Да-да, ты уже говорил об этом. К счастью, мы не берем ее.

— Меня буквально взбесило, что вообще можно было подумать, что мы возьмем «камри».

Они опустили сумки на землю, наблюдая, как мужчина в фирменной куртке компании по прокату автомобилей приближается к ним.

— Похоже, у вас какие-то проблемы с этой машиной, — заметил он.

— Шина спущена, — кивнул Луис.

Служащий компании опустился на колени, вытащил из кармана перочинный нож и осторожно вставил лезвие в правую переднюю шину. Затем прокрутил нож, вытащил лезвие и стал с удовлетворением наблюдать, как шина начала спускаться.

— У меня есть для вас кое-что другое, — сказал он, поднимаясь с колен. — Отличный «меркури», там дальше, в конце этого ряда. Одному из вас придется возвратиться в офис, чтобы мы могли оформить замену.

— Я схожу, — вызвался Эйнджел. — В любом случае, машина-то на мое имя.

Они вдвоем направились к стойке компании. Луис взял вещи, нашел «меркури», затем открыл багажник. Прежде чем поднять коврик, прикрывающий запасное колесо, он окинул взглядом гараж. Под ковриком лежали два девятизарядных «глока», рядом — восемь запасных обойм, связанных изолентой попарно в четыре комплекта. Вряд ли им понадобится больше, разве только они решат объявить войну Мексике. Луис сунул оружие в карманы пальто, добавил запасные обоймы, вернул коврик на место и сверху положил багаж. Когда Эйнджел вернулся, он уже крутил ручку настройки каналов и на какой-то малоизвестной местной радиостанции нашел «Дрожь». Луису нравился Хауи Гелб.

Как только Эйнджел сел на свое место, Луис отдал ему один из «глоков» и две из запасных обойм. Оба проверили пистолеты, затем, удовлетворившись осмотром, спрятали их.

— Ты знаешь, куда нам ехать? — спросил Эйнджел.

— Да. Думаю, да.

— Великолепно. Ненавижу разбираться в картах. — Он потянулся к радиоприемнику.

— Ты, парень, не трогай приемник.

— Раздражает же эта тягомотина.

— Оставь.

Эйнджел вздохнул. Они выехали из унылого полумрака гаража в черноту ночи. Небо было усеяно звездной пылью, и холодный воздух пустыни проникал в вентиляционную систему салона, освежая их.

— Красиво, — отметил Эйнджел.

— Мне нравится.

Прожорливый коротышка Эйнджел еще несколько секунд созерцал окрестности, затем не выдержал:

— Как думаешь, нам удастся где-нибудь остановиться поесть пончиков?

* * *

Было поздно, и я вернулся на Кортленд-лайн. Вкус тайской пищи все еще стоял у меня во рту. На Лафайет раздавался смех, люди курили и флиртовали у одного из местных баров.

Витрина «Древность и классика инкорпорэйтед» была освещена, люди внутри тщательно расставляли вновь поступившую мебель, какую-то утварь, украшения. Звуки гулко отзывались в пустом переулке, и я слышал, как мои шаги по тротуарным плитам откликаются где-то эхом.

Я подошел к входной двери. На сей раз Неддо тут же снял цепочку, стоило мне только назвать себя. Он провел меня в тот же самый укромный кабинет, позади магазина, и предложил чаю.

— Здесь на углу есть небольшой магазинчик, чай я беру у них. Это хороший чай.

Я наблюдал, как он поставил пару фарфоровых чашек, настолько маленьких, что они напоминали чашечки из кукольного сервиза. Взяв одну из них, я увидел, что эта очень старая чашка была покрыта сетью тончайших коричневых трещинок не толще волоска. Чай оказался ароматным, и крепким.

— Я прочитал все о случившемся, все, что нашел в газетах, — заговорил Неддо. — И знаете, ваше имя нигде не упоминается.

— Возможно, их волнует моя безопасность.

— Больше, чем вас самого, это ясно. Кто-то может подумать, что у вас есть желание свести счеты с жизнью, мистер Паркер.

— Счастлив заметить, что оно не исполнилось.

— Пока. Надеюсь, вас никто не проследил по дороге сюда. Я вовсе не мечтаю умереть вместе с вами.

Я сказал, что был очень осторожен.

— Но теперь, мистер Неддо, расскажите мне о Санта-Муэрте.

Мой вопрос озадачил Неддо, но секундой позже его лицо просветлело.

— Ах, это из-за мексиканца, который умер. Вы из-за него ведь спрашиваете?

— Давайте сначала вы. А уж потом я посмотрю, что смогу дать вам взамен.

Неддо согласно кивнул.

— Это мексиканская святыня, — сообщил он. — Святая смерть. Санта-Муэрте. Покровительница изгоев, тех, кто живет за гранью закона. Даже преступники и скверные люди нуждаются в своих святых. Ей поклоняются в первый день каждого месяца, иногда публично, чаще тайно. Старухи просят ее спасти их сыновей и племянников от преступлений, в то время как те же самые сыновья и племянники молятся ей же о хорошей поживе или просят помочь расправиться с врагами. Смерть могущественна, мистер Паркер, и она всесильна для них, как истина в последней инстанции. В зависимости от того, как повернется ее коса, она может принести защиту или гибель. Стать сообщницей или убийцей. Через Санта-Муэрте смерти придают облик. Она создание людей, не Бога.

Неддо встал и исчез в лабиринте своего магазина. Он возвратился с черепом, закрепленным на грубом деревянном бруске, обернутым в синий газовый платок, украшенный изображением солнечного диска. Череп был весь выкрашен в черный цвет, кроме зубов, на которые не пожалели золотой краски. Дешевые серьги были ввернуты в кость, а макушку венчала грубовато изготовленная корона из окрашенной проволоки.

— Вот, — сказал Неддо, — типичный образ Санта-Муэрте. Как правило, это задрапированный скелет или череп, часто окруженный подношениями и свечами. Она наслаждается сексом, но, так как не имеет никакой плоти, одобряет желания других и живет опосредованно через них. Она носит яркие цветастые одежды и кольца на каждом пальце. Она предпочитает неразбавленное виски, сигареты и шоколад. Вместо гимнов в ее честь ей играют музыку мариачей. Она негласная, тайная святая. Святая Гваделупская Дева, может быть, и покровительствует этой стране, но Мексика — такое место, где люди бедны и вечно за что-то борются, они обращаются к преступлению либо по необходимости, либо по склонности характера. Но люди эти остаются глубоко религиозными, хотя, чтобы выжить, вынуждены нарушать законы, устанавливаемые церковью и государством, тем более что это государство глубоко прогнившее и коррумпированное. Санта-Муэрте позволяет мексиканцам сочетать потребности с глубокой религиозностью. Алтари Санта-Муэрте и места поклонения ей существуют в Тэпито, Тихуане, Соноре, Хуаресе — везде, где бедняки собираются вместе.

— Звучит как культ.

— Это и есть культ. Католическая церковь осудила такое обожание, приравняв его к поклонению дьяволу, и, хотя у меня самого очень много сложностей с этим достопочтенным учреждением, нетрудно заметить, что в данном случае имеется некоторое оправдание позиции католической церкви. Большая часть тех, кто молится Санта-Муэрте, всего лишь ищут защиту от зла и жестокости в собственной жизни. Но есть и такие, кто желает, чтобы она одобрила причинение зла другим. Культ этот дал мощную поросль среди самых омерзительных типов: торговцев наркотиками, похитителей людей, поставщиков детей-проституток. В начале этого года в Синалоа произошли массовые убийства, погибли больше пятидесяти человек. И почти на всех телах нашли ее изображение. На татуировках или на амулетах и кольцах.

Он пересек комнату и щеткой почистил пыль в пустых глазницах запрещенной святой.

— И это далеко не самый ужасный случай из известных, — закончил он. — Еще чаю?

Он снова наполнил мою чашку.

— Человек, который умер в квартире, держал нечто похожее в тайном алтаре в стене одной из комнат, и он взывал к Санта-Муэрте, когда напал на нас. Думаю, он — и не один, а с кем-то еще, — использовал эту квартиру для пыток и убийств. Скорее всего, череп в алтаре как раз и принадлежал той женщине, которую я искал.

— Сочувствую, — произнес Неддо, посмотрев на череп на своем собственном столе. — Если бы я знал об этом, я проявил бы больше такта и не стал бы показывать вам этот. Могу убрать его, если вам станет легче.

— Можете оставить. По крайней мере, теперь я хоть знаю, что этот алтарь означает.

— Мужчину, которого вы убили, опознали? — спросил Неддо.

— Его имя Гомеро Гарсия. У него большой «послужной список» преступлений, совершенных еще в юности, в Мексике.

Я не стал рассказывать Неддо, как заинтересовались Гарсией федералы. Информация о его смерти вызвала шквал телефонных звонков в «Девять-шесть» от мексиканцев, да еще пришел формальный запрос от мексиканского посла. Не стал рассказывать ему и о том, что департамент полиции Нью-Йорка всеми возможными способами сотрудничает сейчас с мексиканскими правоохранительными органами, предоставляя им все без исключения копии любого материала, касающегося расследования смерти Гарсии. Как правило, бывшие малолетние мексиканские преступники раньше не возбуждали такого интереса в дипломатических и правоохранительных сферах.

— Откуда он?

Мне не очень-то хотелось говорить на эту тему. Я все еще слишком мало знал о самом Неддо. Да и его нездоровая восторженность всякий раз, когда он описывал или показывал мне человеческие останки, как минимум заставляла меня испытывать чувство неловкости. Он заметил мои колебания.

— Мистер Паркер, вы можете одобрять или не одобрять мои интересы и мой способ зарабатывать себе на жизнь, но имейте в виду, что я знаю много больше обо всех интересующих вас фактах, чем кто бы то ни было другой в этом городе. У меня нюх ученого. Я могу помочь вам, но только, если вы сообщите мне, что вы уже узнали.

Похоже, выбор у меня был небольшой.

— Слишком уж мексиканцы заинтересовались этим Гарсия, учитывая его юношеский послужной список на их территории, — решился я наконец. — Они предоставили нашим полицейским некоторые сведения о нем, но явно чувствуется, что большую часть они придерживают. Родился Гарсия в Тэпи-то, но его семья покинула те места, когда он был еще младенцем.

Он начал осваивать профессию серебряных дел мастера. Очевидно, таковы были традиции в его семье. Похоже, Гарсия переплавлял краденое серебро и получал долю от продажи. Это занятие как раз и привело к его первому аресту. Он отсидел в тюрьме три года, затем освободился и снова взялся за старое.

Правда, с тех пор Гарсия никогда не привлекался к уголовной ответственности, и официально считается, что больше ничем противозаконным он не занимался.

— Где он занимался своим ремеслом, мистер Паркер? — Неддо наклонился вперед в кресле, и в его голосе слышался новый настоятельный интерес. — Где он обосновался?

— В Хуаресе, — ответил я. — Он жил в Хуаресе.

— Женщины, — протяжно и с пониманием вздохнул Неддо. — Та, которую вы искали, не была первой. Думаю, Гомеро Гарсия был профессиональным убийцей и специализировался на женщинах.

* * *

В «Лучшем отдыхе у Гарри» явно не было наплыва постояльцев, когда «меркурий», теперь значительно запылившийся, вполз на автостоянку.

Где-то в темноте виднелись большие фуры, но никто не сидел в столовой, и всякому одинокому водителю грузовика, ищущему услады от женщины, предоставился широкий выбор, если он приехал пораньше вечером. Впрочем, излишнее внимание полиции после убийств в «Глазке» несколько поубавило даже количество женщин. Кантину уже заперли на ночь, и только две женщины теперь оставались там, полусонно сутулясь у бара, в надежде заполучить парня, который все не уходил, покуривая сигарету с марихуаной и потягивая остатки спиртного. Лампочки на гирлянде у барной стойки едва освещали их лица.

Эд складывал ящики из-под пива в подсобке, когда из темноты появился Луис.

— Это ты владелец? — спросил он.

— Да, — ответил Эд. — Что-нибудь ищете?

— Кого-нибудь, — поправил его Луис. — Чьи здесь женщины? Кто о них заботится?

— Женщины здесь сами заботятся о себе, — ответил Эд и улыбнулся собственному остроумию, затем отвернулся, собираясь снова заняться ящиками. Этим типом займутся его люди, надо только сказать им о его появлении.

Тут Эд обнаружил, что путь к ящикам ему заблокировал оплывший жиром коротышка с трехдневной щетиной и стрижкой, которую месяц назад можно было бы назвать приличной. Эд даже не возмутился, потому что тот верзила у двери держал в руке пистолет. Нельзя было сказать, что дуло пистолета точно нацелено на Эда, но ситуация могла получить дальнейшее развитие, и сию минуту никак нельзя было определить, чем все закончится.

— Имя, — сказал Луис, — я хочу имя человека, который пас Серету.

— Не знаю я никакой Сереты.

— Прошедшее время, — уточнил Луис. — Она мертва. Это она умерла в «Глазке».

— Мне жаль это слышать, — заметил Эд.

— Ты сам скажешь ей об этом, если сейчас не назовешь мне имя.

— Мне не нужны неприятности.

— Это твои лачуги, вон там? — спросил Луис, указывая на три небольших домика, притулившихся прямо у края автостоянки.

— Да, иногда водители устают спать в своих грузовиках. Им хочется чистых простыней на ночь.

— Или на час.

— И так случается.

— Если ты не начнешь сотрудничать, я затащу тебя в одну из этих лачуг и буду бить до тех пор, пока ты не скажешь мне все, что мне надо узнать. Если ты назовешь его имя, но соврешь, я вернусь и опять же в одном из этих милых строений прикончу тебя. У тебя есть выбор.

— Октавио, — заторопился Эд. — Октавио его имя, но он отсюда исчез. Он уехал, когда шлюху убили.

— Рассказывай, что здесь случилось.

— Она проработала всего пару дней, до того как те типы появились. Один был невероятно жирным, ну прямо-таки сплошной жир, другой — этакий тихоня, весь в синем. Они сразу спросили об Октавио, немного поговорили с ним, потом уехали отсюда. Он велел мне забыть о них. Той ночью всех тех и убили в мотеле.

— Куда делся Октавио?

— Не знаю. Честно, он не говорил. Он со страху сбежал.

— Кто же заботится о его женщинах, раз он в бегах?

— Племянник.

— Опиши мне его.

— Высокий для мексиканца. Тонкие усы. Носит зеленую рубашку, синие джинсы, белую шляпу. Сейчас он вот там.

— Как его звать?

— Руис.

— Вооружен?

— Иисусе! Они все вооружены.

— Зови его.

— Как это?

— Я сказал, зови. Скажи, мол, девчонка хочет поговорить насчет работы.

— Тогда он узнает, что я навел вас.

— Я все сделаю так, чтобы он увидел наши пушки. Не сомневаюсь, он поймет тебя. А теперь зови его.

Эд пошел к двери.

— Руис, — крикнул Эд. — Тут девчонка к тебе, говорит, хочет потолковать с тобой насчет работы.

— Пускай заходит, — ответил мужской голос.

— Она не зайдет. Говорит, боится.

Парень выругался. Они услышали приближающиеся шаги. Дверь открылась, и молодой мексиканец вышел на свет. Он выглядел сонным, и от него шел слабый запах марихуаны.

— Эта дрянь подорвет твое здоровье, — произнес Луис, проскользнув за спиной мексиканца и вытащив серебристый «кольт» у него из-за пояса, при этом уперев собственный пистолет в загривок Руиса. — Хотя не с такой скоростью, как пуля. Давай прогуляемся с нами. Он не вернется, — Луис повернулся к Эду. — Проговоришься, нам придется опять потолковать с тобой. Тебе о многом следует забыть. Для тебя теперь так лучше.

С этими словами они увели Руиса. Они проехали пять миль, пока не нашли грунтовую дорогу, затем покатили в полную темноту до тех пор, пока больше не могли видеть движение на шоссе. Через некоторое время Руис сообщил им все, что они хотели знать.

Они двинулись дальше и ехали до тех пор, пока наконец не добрались до потрепанного трейлера, который стоял позади недостроенного дома на неогороженной земле. Человек по имени Октавио услышал, как они подъехали, и попытался бежать, но Луис прострелил ему ногу. Октавио покатился вниз с песчаной насыпи и застрял в иссохшем колодце.

Ему сказали, чтобы он отбросил пушку, иначе умрет там, где лежит.

Октавио отбросил пистолет и наблюдал, как тени-близнецы склонились над ним.

* * *

— Самые-самые отпетые, — сказал Неддо, — это в Хуаресе.

Чай остывал. Образ Санта-Муэрте все еще стоял между нами, слушая и не слыша, взирая на мир пустыми глазницами.

Хуарес! Теперь я понял.

Полтора миллиона человек проживает в Хуаресе, большинство в неописуемой бедности, которая делает жизнь еще невыносимее, поскольку эта нищета царит в тени богатства Эль-Пасо.

В Хуаресе полно контрабандистов, промышляющих наркотиками и людьми. Есть проститутки, почти дети, едва достигшие половой зрелости, и дети, которым никогда не прожить достаточно долго, чтобы вступить в эту самую половую зрелость. В Хуаресе есть огромные электросборочные цеха, которые обеспечивают дешевыми микроволновками и фенами другие страны. Дешевыми за счет рабочих на этих заводах, получающих по десять долларов в день и лишенных элементарных прав и защиты профсоюзов. За забором по всему периметру протянулись ряд за рядом дощатые строения — без канализации, водопровода, электричества, мощеных дорог. Они служат домом мужчинам и женщинам, которые трудятся в цехах. Тех, кому повезло, каждое утро отвозят на работу красные и зеленые автобусы, когда-то возившие американских детишек в школу и обратно. Остальные же вынуждены ранним утром предпринимать рискованную прогулку через Ситио Колозио Балле или еще какой-нибудь такой же зловонный район. За их домами простирались муниципальные свалки, где мусорщики зарабатывали больше, чем фабричные рабочие. Есть там и бордели, и тиры на улице Угарте, где молодежь травит себя «мексиканской смолой» — дешевой производной героина из Синалоа, оставляя за собой горы окровавленных игл. Около восьмисот банд хозяйничают на улицах города почти безнаказанно, ее члены чувствуют себя выше закона, который бессилен против них или, правильнее сказать, слишком коррумпированный, чтобы интересоваться ими. Федералы и ФБР больше не предупреждали местную полицию в Хуаресе о своей деятельности в их сфере влияния, придя к выводу, что информировать ее надо только в том случае, если хочешь заранее предупредить тех, против кого готовится операция.

Но это еще не самое ужасающее из того, чем знаменит Хуарес. В прошлом десятилетии в городе были изнасилованы и убиты больше трехсот молодых женщин. Были среди них проститутки из публичных домов, просто легкодоступные женщины, но в основном погибали простые, трудолюбивые, бедные и беззащитные девочки. Как правило, мусорщики натыкались на их искалеченные тела среди мусора, но власти в Чиуауа продолжали закрывать глаза на убийства, даже когда тела начали появляться с ошеломляющей регулярностью. Не так давно федералы задумали провести расследование, возбудив дела по торговле человеческими органами как оправдание для вмешательства. Но упор на торговлю органами был в значительной степени всего лишь дымовой завесой. Самыми правдоподобными версиями, подкрепленными слухами и тем страхом, который охватил население и граничил с паранойей, были версии хищнических безумств богатых людей и деяний религиозных культов, среди которых подозревался и культ Санта-Муэрте.

За все время только одному человеку предъявили обвинение — египтянину Абдел Латифу Шарифу, подозреваемому в убийстве не меньше двадцати женщин. Следователь утверждал, что Шариф продолжил свои убийства даже из тюрьмы, оплачивая членам Лос Ребелдос, одной из банд города, убийства женщин от его имени. Каждому члену банды, участвовавшему в убийстве, платили по тысяче песо. Когда члены Лос Ребелдос оказались в тюрьме, Шариф, как считали, завербовал вместо них четверку водителей автобуса, которые убили еще двадцать женщин. В награду они получали ежемесячно по тысяче двести долларов, распределяемых между ними и кем-то пятым, пока они убивали не меньше четырех девочек ежемесячно. Большинство обвинений против Шарифа было опровергнуто в 1999 году. Шариф даже вместе с сообщниками не мог быть обвинен в убийстве всех жертв насилия в окрестностях. Действовал кто-то еще, поскольку убийства продолжались даже тогда, когда Шариф уже находился в тюрьме.

— Есть такое место под названием Анапра, — заговорил Неддо. — Настоящие трущобы. Одни лачуги. Двадцать пять тысяч человек живет там в тени горы Кристо Рэй. Знаете, что находится на вершине горы? Статуя Иисуса. — Он глухо рассмеялся. — Разве не удивительно после этого, что люди отворачиваются от Бога и обращают свои взгляды к скелетному божеству? Именно из Анапры, как считают, Шариф украл многие из своих жертв, а теперь другие приняли это на себя, чтобы вытянуть жилы из женщин Анапры или другого какого места.

Все больше и больше тел находят с изображениями Санта-Муэрте. Некоторых уродовали после смерти, их тела лишены конечностей, головы отсечены. Если кто-то верит слухам, преступники учли ошибки своих предшественников. Они ведут себя осторожно. У них есть покровители. Говорят, что они богаты и что они упиваются этим видом спорта. Может, и правда. А может, и нет.

— В квартире Гарсии мы нашли видеозаписи, — вспомнил я в подтверждение его слов. — На них засняты женщины, мертвые и умирающие.

Неддо хватило порядочности выказать некоторое сопереживание.

— И все же он был здесь, в Нью-Йорке. Возможно, он пережил свой пик там и сбежал. Возможно, он планировал использовать записи, чтобы шантажировать подонков или гарантировать свою безопасность. Может даже быть и так, что подобный человек получал удовольствие от просмотра записей своих преступлений, заново переживая случившееся по многу раз. Независимо от причины его прибытия на север он, кажется, обеспечивает человеческую связь между Санта-Муэрте и убийствами в Хуаресе. Неудивительно, что мексиканские власти заинтересовались им так же, как я.

— Кроме Санта-Муэрте, в чем еще ваш интерес? — решил уточнить я.

— В Хуаресе существует небольшой склеп, — объяснил Неддо. — Часовня с останками мертвых. Не слишком знаменитая. Ее первоначальные создатели не обладали особым мастерством. В течение долгого времени убранство часовни приходило в упадок, пока относительно недавно кто-то не потратил много времени и усилий для его восстановления. Я посетил этот склеп. Объекты были мастерски восстановлены. Даже появились новые дополнения, такие как бра, подсвечники, дароносицы, — все далеко превосходит качество оригиналов. Тому, кто взялся за подобное творчество, якобы предложили использовать для этой цели только останки из склепа, но у меня закрались сомнения на этот счет. Я не мог провести тщательную экспертизу работ, так как священник, ответственный за содержание часовни, был одновременно и скрытен, и напуган, но я уверен, что некоторые из костей состарены искусственно, как и череп, который вы приносили ко мне в первый вечер нашего знакомства. Я попросил о встрече с мастером, сотворившим все мною увиденное, но тот уже покинул Хуарес. Я слышал позже, что федералы искали его. Поговаривали, что у них были строжайшие указания захватить его живым, а не убивать. Это случилось год назад. А напротив склепа тот же самый мастер устроил место поклонения Санта-Муэрте. Очень красивое место и очень красиво украшенная статуя. Если Гомеро Гарсия приехал сюда из Хуареса и был таким преданным приверженцем Санта-Муэрте, тогда, возможно, он и тот реставратор склепа один и тот же человек. В конце концов мастер, способный производить тончайшую работу с серебром, вполне мог справиться с другими материалами, включая кость.

Неддо откинулся назад в кресле. Еще раз его слабость выплеснулась наружу. Как и тогда, когда он рассказывал мне о проповеднике Фолкнере и книге из кожи и костей.

Вероятно, Гарсия прибыл в Нью-Йорк по своей собственной воле и без помощи других, но я сомневался в этом. Кто-то обнаружил его таланты, нашел ему склад в Уильямсбурге и предоставил место для работы. Он был привезен на север из-за своих способностей, вывезен из мест, попавших в поле зрения федералов, и, возможно, подальше от тех, для кого он поставлял женщин.

Я снова подумал о фигуре с крыльями, созданной из останков птиц, животных и людей. Вспомнил пустые корзины, отброшенные за ненадобностью обломки костей, кости, лежавшие на верстаке, как в мастерской скульптора. Гарсия создавал свое творение по заказу. Кем бы ни был его заказчик, мастера убили, когда его работа близилась к завершению.

Я посмотрел на Неддо, но тот углубился в созерцание Санта-Муэрте.

Интересно, сколько еще Неддо утаил от меня?

* * *

Мой сотовый зазвонил, когда я приближался к гостинице. Это был Луис. Он дал мне номер телефона-автомата и велел отзвонить ему с городского таксофона. Я позвонил с улицы, используя свою карточку «Эй ти ти». В трубке слышался шум машин на улице и пение людей.

— Что ты раскопал? — спросил я.

— Сутенера Сереты звали Октавио. Он залег на грунт после того, как она была убита, но мы нашли его племянника и через него вышли на Октавио. Мы сильно прижали его. Он сказал нам, будто бы решил вернуться в Мексику, в Хуарес, откуда он родом. Эй, ты еще там?

Я чуть не выронил трубку. Это было второе упоминание о Хуаресе менее чем за час. Гарсия, возможно, знал Октавио еще в Хуаресе. Серета сбежала из Нью-Йорка и появилась в зоне действия Октавио. Когда нашли Алису, она, вероятно, сказала им, в каких краях обитает ее подруга. Гарсия направил туда своих людей, и Октавио выплыл на свет. Тогда те двое были посланы, чтобы найти Серету и отобрать у нее что-то важное для них.

— Да, я здесь, — откликнулся я. — Объясню все, когда вернетесь. Где Октавио теперь?

— Он мертв.

Я глубоко вздохнул, но не сказал ничего.

— У Октавио были контакты в Нью-Йорке, — продолжил Луис. — Он должен был позвонить туда, если кто-нибудь начнет справляться о Серете. Это адвокат по имени Секула.

* * *

В Скарборо Рейчел сидела на краешке кровати, качая Сэм, которая наконец заснула. Патрульный автомобиль стоял у дома, и местные полицейские заделывали разбитое окно.

— Позвони ему, Рейчел, — сказала Джоан. Она стояла подле дочери, уперев руки в бока.

Рейчел покачала головой, но ничего не ответила матери.

— Это не может так продолжаться, — возмутилась Джоан. — Никак не может.

Но Рейчел только крепче прижимала дочь к груди и ничего не отвечала.

 

Глава 14

Уолтер Кол ответил мне на следующее утро. Я еще спал, когда он позвонил. Я направил ему факсом распечатку звонков с сотового телефона Эдди Тагера и попросил его посмотреть, что он мог сделать со всем этим. Если бы ему совсем ничего не удалось, мне было к кому обратиться, правда, уже в обход закона. Я только посчитал, что Уолтер сумеет получить нужную нам информацию быстрее, нежели я.

— Ты знаешь, что вмешательство в частную переписку считается преступлением во всех штатах? — уточнил для начала мой бывший напарник.

— Я и не вмешивался. Я по ошибке решил, что письмо было адресовано лично мне.

— Ладно, для меня звучит убедительно. Всякий может ошибиться. Но все же, вынужден предупредить тебя. Пойми, мне делают любезность, и нельзя же выходить за рамки, иначе мне перестанут доверять.

— Не переживай. Ты и так сделал для меня предостаточно.

— Переслать тебе список по факсу?

— Позже. Пока только прочитай имена. Выбери те, где звонили около часу дня. Того дня, что я отметил.

Примерно в это время Алису забрали с улицы. Кто-то же должен был войти в контакт с Тагером, чтобы сказать о залоге, и я надеялся, что, как только Тагер внес залог за Алису, он немедленно отзвонил тому абоненту.

Уолтер начал зачитывать имена, но я не узнал ни одного из них. По большей части мужчины. Два номера принадлежали женщинам.

— Повтори имена женщин.

— Гэйл Фридман и Хоуп Захн.

— Скажи, второе — корпоративный или частный номер?

— Сотовый. Счета идут на абонированный почтовый ящик в Аппер Вест Сайде, зарегистрированный на частную компанию «Робсон Риэлити». «Робсон» была частью «Амбассад груп», той самой, что контролировала переоборудование склада в Уильямсбурге. Судя по всему, Тагер дважды звонил по этому номеру в тот день. Один раз в четыре часа четыре минуты и второй раз в четыре тридцать пять. Больше звонков с его сотового не было до следующего полудня, ну а этот номер вообще больше не появлялся.

Хоуп Захн.

Я представил Секулу в его спартанской приемной, вспомнил, как он обращается к своей холодной красавице-секретарше с просьбой, чтобы его не беспокоили, в то время как сам разводит меня.

«Никаких звонков, пожалуйста, Хоуп».

Дни Секулы сочтены.

— Тебе это хоть как-то помогло? — спросил Уолтер.

— Ты подтвердил кое-что. Можешь переслать эту информацию по факсу в мой номер?

У меня был персональный факс на столе в углу комнаты. Я повторил ему номер.

— Я также проверил номер сотового телефона, который Джи-Мэк дал нам, — сказал Уолтер. — Это призрак. Если и существовал когда-либо, сейчас о нем нигде никакого упоминания.

— Я так и предполагал. Не имеет значения.

— Так что теперь?

— Я должен съездить домой, а там посмотрим.

— Посмотрим?

Все будет зависеть от любезности незнакомцев, я полагаю. Хотя не знаю, может, слово «любезность» тут совсем не подходит...

Я вышел попить кофе и по пути позвонил в офис Секулы. Какая-то девушка подошла к телефону, но по голосу я понял, что это не та секретарша Секулы, которую я видел. Эта девочка так весело щебетала, словно вылетела из птичьего вольера.

— Здравствуйте, соедините меня с Хоуп Захн.

— Ой, боюсь, ее не будет в офисе несколько дней. Я могу принять у вас сообщение.

— А как насчет мистера Секулы?

— Он тоже в отъезде, к сожалению.

— Когда вы ожидаете их обратно?

— Простите, — опомнилась секретарша, — не могу ли я узнать ваше имя?

— Скажите Хоуп, что звонил Эдди Тагер, — продиктовал я после некоторого раздумья. — В связи с Алисой Темпл.

По крайней мере Захн или Секуле, вернувшимся в офис, будет о чем подумать.

— У нее есть ваш номер?

— Она хотела бы думать так, — сказал я, затем поблагодарил ее за внимание и повесил трубку.

* * *

Санди Крэйн немного беспокоилась о муже, что означало что эта неделя превращалась в реальное «впервые» для нее. Впервые за последние годы на горизонте замаячили деньги; впервые возникло беспокойство за мужа (пусть и со значительной долей личного интереса), который до сих пор не вернулся домой от своего старого военного приятеля. Но он и раньше иногда не ночевал дома, так что его отсутствие пока не совсем выходило за рамки обычного. Правда, как правило, его отлучки совпадали со скачками во Флориде, да и нынешняя поездка имела цель, совсем необычную для той жизни, которую он вел последнее время.

Санди знала, что ее муж любит играть на деньги. Это немного волновало ее, но, пока он держался в пределах разумного, она не собиралась поднимать из-за этого шум. Если бы она начала пенять ему на его проигрыши, тогда и он мог бы, в свою очередь, решить обуздать ее траты, а, что уж там говорить, Санди любила побаловать себя. Она не исключала, что муж мог попытаться вычеркнуть ее из игры, но эти ее опасения не могли сильно разрастись: она твердо знала, что Ларри очень нуждается в ней. Он постарел и ослаб, у него не было друзей. Даже если тот заносчивый сукин сын, Холл, согласился, Ларри все равно надо держать жену под боком, чтобы удостовериться, что его не одурачат. Санди все-таки немного удивляло, что муж не позвонил ей из Джорджии накануне вечером, но и это было на него похоже. Может, откопал бар, где мог скулить и стонать всю ночь напролет или — если Холл все же пошел на сделку — немного расслабиться и отпраздновать это событие. Ну а теперь, вероятно, отсыпается где-то в номере мотеля между походами к унитазу. Ларри вернется, куда он денется.

Санди потягивала водку — еще одно «впервые» для этого времени дня — и снова размышляла над тем, как ей потратить деньги. Новая одежда для начала и автомобиль без всяких этих вонючих стариковских запахов. Ей также понравилась идея о молодцеватом малом с крепким телом и двигателем, который мурлыкал бы вместо покряхтывания, как у истощившихся двигателей тех мужчин, которые сейчас время от времени обслуживали ее потребности. Она не возразила бы даже против оплаты его времени. Уж в таком случае он тем более не сможет ей ни в чем отказать.

Раздался звонок в дверь, и она пролила немного водки в поспешной попытке подняться с кресла. У Ларри был ключ, так что это не мог быть он. А вдруг что-то случилось с ним? Вдруг этот ублюдок Холл позволил совести взять верх над собой и во всем признался полицейским? Если так, Санди Крэйн на суде прикинется тупее, чем дети из специальной школы, каждое утро проезжавшие мимо ее дома в небольшом автобусе, эти жуткого вида маленькие человечки, которые махали ей из окон, считая, будто она этому рада. Да пропади все пропадом, она мышей лучше переносила, а эти недоделки вызывали у нее только содрогание, хуже, чем змеи и пауки.

Какие-то незнакомые мужчина и женщина стояли в дверях. Оба прилично одеты. Мужчина в сером костюме, женщина в синем жакете и синей юбке. Даже Санди не могла не признать, что женщина хороша как картинка: длинные темные волосы, бледная кожа, упругое тело. Мужчина держал в руке портфель, у женщины на правом плече висела коричневая кожаная сумка.

— Госпожа Крэйн? — уточнил мужчина и представился: — Мое имя Секула. Я адвокат из Нью-Йорка. Это моя помощница, мисс Захн. Ваш муж вчера обращался в нашу фирму. Он сказал, что у него есть вещица, которая нам интересна.

Санди не знала, то ли проклинать мужа, то ли воздать хвалу его предвидению. «Все зависит от того, как повернется дело», — решила она. Старый дурак так стремился гарантировать продажу, что пошел на контакт с людьми, приславшими ему письмо прежде, чем даже заполучил в свои руки бумагу, которая когда-то лежала в шкатулке. Она могла почти воочию видеть, как Ларри кривит рот в хитренькой усмешке, в полной уверенности, что разыграл этих больших городских увальней как по нотам. Вот только ума ему явно не хватило. Либо он слишком много уступил им, либо наговорил с три короба про эту свою шкатулку, так что у них слюнки потекли. Иначе разве стояли бы они теперь у дверей их дома?! Санди задумалась, не проговорился ли он им и про Марка Холла, но тут же решила, что он этого не сделал. Знай они о Холле, стояли бы они у него на пороге, а не здесь.

— Мужа сейчас нет, — сказала она. — Я ожидаю его возвращения с минуты на минуту.

Улыбка на лице Секулы не дрогнула.

— Вы же наверняка не станете возражать, если мы подождем его. Мы действительно хотели бы заполучить вещицу как можно скорее, без ненужной суеты и излишнего внимания к ней.

— Не знаю, не знаю, — Санди неловко переминалась с ноги на ногу. — Не сомневаюсь, люди вы хорошие и все такое, но я вправду не люблю впускать незнакомцев в свой дом.

Улыбка, по-видимому выгравированная на лице Секулы, начинала вызывать у нее мурашки по телу, как улыбки детей из автобуса: какая-то бессмысленная она была. Даже дерьмовый умник Холл вкладывал что-то человеческое в свои плохонько сыгранные гримасы, когда пытался всучить очередному лоху подержанный драндулет.

— Я понимаю. Но посмотрите, не убедит ли вас в наших хороших намерениях вот это? — Секула прислонил свой портфель к стене, открыл замки и повернул его так, чтобы Санди могла увидеть содержимое. В портфеле лежали небольшие стопки покойных президентов, этакие ровные зеленые холмики. — Только как символ нашей доброжелательности.

— Я думаю, что могу сделать исключение, — произнесла Санди, чувствуя, как покрывается потом. — Только на этот раз.

Забавнее всего было то, что Секула вовсе не желал причинять боль этой женщине. Они оттого-то и оставались нераскрытыми столь долгое время — хотя за другими уже шла охота, — что каждый раз избегали применять силу. Они не идут на кровь, если не возникает абсолютной необходимости в этом, или, точнее, не шли до тех пор, пока расследования Секулы не сделали их поиски безотлагательными. Последующая вербовка Брайтуэллом Гарсии отметила переход к следующей стадии и экскалацию насилия.

Секула был привлечен к делу вскоре после окончания юридической школы. Вербовка была тонкая, шла исподволь. Сначала использовали его к тому времени уже потрясающие юридические навыки для расследования подозрительных продаж, установления собственности и происхождения везде, где необходимо, потом мало-помалу перешли к более детальным расследованиям темных, тайных жизней, которые так много людей прячут от окружающих. Секула рассматривал это как захватывающее приключение, даже когда пришел к пониманию, что его талант использовали больше с целью подчинить своим интересам объекты следствия, нежели чтобы оказать содействие в судебном расследовании, публичном или частном. Информация, собранная Секулой, использовалась только на благо его нанимателей, которые сосредоточивали в своих руках влияние, знание и богатство. Но Секула быстро обнаружил, что его не слишком тяготит подобное развитие событий.

В конце концов, специальностью Секулы была адвокатура, и, если бы он вступил в сферу криминального права, он, естественно, обнаружил бы себя в роли защитника того, что большинство обывателей расценивают как непростительное зло. В сравнении с этим, по крайней мере на начальном этапе, работа, которой он занимался, если и была нравственно скомпрометирована, то в самой малой степени. Оплачивалась его деятельность щедро, он разбогател, значительно обойдя большинство своих коллег по адвокатскому цеху, которые работали вдвое больше него. Он получал и другие награды, Хоуп Захн среди них. Ему приказали нанять ее, и он охотно подчинился. С тех пор она доказала свою необходимость для него и лично, и профессионально, и, надо признать, сексуально. Если Секула имел слабость, то это всегда были женщины, но мисс Захн утоляла все его сексуальные аппетиты и некоторые другие, которые он в себе и не предполагал, пока она не обнаружила их.

И когда после многих лет Секулу проинформировали относительно истинного характера их поисков, он едва ли сумел заставить себя хотя бы слегка удивиться. Время от времени он задавался вопросом, явилось ли такое равнодушие степенью, до которой он был уже развращен к тому моменту, или все произошедшее естественно вытекало из природы его сущности, и его наниматели всего лишь распознали это намного раньше, чем он сам заподозрил в себе подобные качества. По правде говоря, нацелиться на ветеранов было идеей самого Секулы, вдохновленного раскрытием деталей сделок, осуществленных через посредника в Швейцарии вскоре после окончания Второй мировой войны. Продажа прошла незамеченной среди потока послевоенных дел, когда награбленные вещи переходили из рук в руки с пугающей скоростью, а их предыдущие владельцы во многих случаях уже обратились в прах или осели золой на деревьях Восточной Европы. Путь обозначился перед Секулой, когда он получил копии отчетов дома аукциона от их чем-то обозленного служащего, уверенного в готовности адвоката заплатить разумную цену за информацию. Секула был благодарен швейцарцам за их скрупулезное внимание к мелочам, которое подразумевало, что даже дела сомнительного происхождения всегда регистрировались и подробнейшим образом описывались. Во многом, как он отмечал про себя, швейцарцы имели много больше общего с нацистами, чем им хотелось бы в этом признаваться, по крайней мере в их жажде документарно отражать свои прегрешения.

Запись со всей откровенностью детализировала продажу частному коллекционеру, обосновавшемуся в Хельсинки, ювелирной дароносицы, датируемой четырнадцатым веком. Изделие описывалось скрупулезно, и этого было достаточно, чтобы указать Секуле на связь дароносицы с предметами, украденными из Фонтфруада: заключительная согласованная цена продажи; комиссия дома; сумма, которая переходила продавцу. Формальным продавцом являлся частный дилер по имени Жак Год, проживавший в Париже. Секула тщательно проследил по бумагам следы Года, затем предпринял внезапную атаку. Семья Годов с тех пор расширила дело их дедушки и теперь пользовалась серьезной репутацией в торговле. Секула, исследуя записи швейцарского аукционного дома, откопал не меньше дюжины дальнейших сделок, инициированных Годом, которые можно было отнести к сомнительно-подозрительным, только проявив некоторую лояльность. Он сравнил упомянутые изделия со своим собственным списком ограбленных или исчезнувших в годы войны сокровищ и припас достаточно свидетельств, способных разоблачить Года как спекулянта на страданиях других и одним махом разрушить репутацию дела его потомков, так же как поставить их под сокрушительный удар уголовного и гражданского преследования. После серии секретных переговоров, получив гарантии от Секулы, что информация, которую они ему передадут, не получит огласки, дом «Год и Фререс» тайно передал ему копии всех документов, касающихся продажи сокровищ Фонтфруада.

Но на этом след оборвался, так как сумма выплачивалась через Года наличными фактическим продавцам (после вычета из нее комиссионных самому Году за его содействие, которые показались Секуле чрезмерными, на грани откровенного грабежа). Единственной зацепкой, которую нынешние владельцы дела могли дать ему, было то, что Год в рассказах называл продавцов американскими солдатами. Едва ли это удивило Секулу, поскольку союзники были так же склонны к мародерству, как и нацисты. На той стадии войны американцы не дислоцировались в этих местах Франции в значительном количестве, но он разузнал о случаях столкновений воюющих сторон в Нарбоне и Фонтфруаде при весьма схожих обстоятельствах и счел вполне вероятным, что оставшиеся в живых участники первого столкновения могли впоследствии оказаться очевидцами и второй. Секула идентифицировал возможную связь между гибелью взвода американских Джи-ай и налетчиками из СС, а затем гибелью эсэсовцев в Фонтфруаде. Через свои контакты в советах ветеранов и ассоциации «Ветераны иностранных войн» адвокат установил личности и адреса тех, кто еще оставался в живых из солдат военного времени, которые базировались в конкретных местах в конкретное время, а также адреса родственников погибших.

Затем он разослал больше тысячи писем якобы в поисках общей информации о сувенирах военного времени, которые могли бы представлять интерес для коллекционеров, и совсем немного особых писем, определенно намекавших на исчезнувшую из поля зрения коллекционеров находку из Фонтфруада. Если он ошибался в своих расчетах, то всегда имелся шанс, что письма могли бы все-таки выудить некоторую полезную информацию.

Если он окажется прав, обилие посланий послужило бы прикрытием его истинной цели. В особых письмах упоминались денежные вознаграждения, которые можно было бы получить за необычные вещицы, привезенные с фронтов Второй мировой войны, но не связанные непосредственно с боевыми действиями, причем особый упор Секула сделал на рукописи. В письмах также неоднократно повторялось, что откликнувшимся на его предложение будет гарантирована самая строгая конфиденциальность. Реальной приманкой была выписка из каталога аукциона, выпущенного «Домом Штерн», с фотографией серебряной коробочки невзрачного вида. Секула мог только надеяться, что тот, в чьи руки попала коробочка из Фонтфруада, сохранил и саму коробку, и ее содержимое.

И вот накануне утром, ближе к полудню, какой-то мужчина позвонил и описал Секуле некое подобие фрагмента какой-то карты и коробку, в которой хранился этот обрывок пергамента. Звонивший был стар и попытался сохранить свою анонимность, но он выдал себя с самого начала — воспользовался домашним телефоном, чтобы вызвать Нью-Йорк. И вот теперь всего день спустя они сидели перед этой неприглядного вида пьянчужкой в домашней пижаме, закапанной водкой, наблюдая, как она все больше пьянеет прямо у них на глазах.

— Он скоро вернется домой, — уже не совсем членораздельно выговаривая отдельные слова, заверяла она посетителей. — Ума не приложу, куда он запропастился.

Санди попросила их еще раз показать ей деньги, и Секула охотно покорился.

— Подождите, пока он не увидит все это. — Она провела по лицам на банкнотах коротким толстым пальцем и хихикнула. — Старик уписается от радости.

— Возможно, пока мы его ждем, мы могли бы посмотреть вещицу, — предложил Секула.

— Всему свое время, — отреагировала Санди, почесав пальцем нос. — Ларри добудет ее для вас, даже если ему придется выколотить ее из этого старого хрыча.

Секула почувствовал, как напряглась мисс Захн подле него. Впервые за улыбкой, наклеенной на его лице, стал проявляться угрожающий оскал.

— Вы хотите сказать, что вещица, которую вы собрались продать, не принадлежит вам? — осторожно поинтересовался он.

— Нет, принадлежит-то все Ларри, но так уж вышло, что в деле есть еще один тип, и, дьявол его побери, нужно и его слово. Но он согласится. Ларри добьется этого. — Санди Крэйн попыталась исправить свою ошибку, но было уже слишком поздно.

— Кто он, госпожа Крэйн? — спросил Секула.

Санди затрясла головой. Если она скажет им, они уйдут говорить с самим Холлом и заберут с собой эти чудесные купюры. Она и так сказала уже слишком много. Настало время помолчать.

— Он скоро вернется. — Санди проявила твердость. — Поверьте мне, все под контролем.

Секула встал. Все могло бы пройти так просто и легко. Отдали бы деньги, пергамент перешел бы к ним, и тогда они просто уехали бы отсюда. Ну а если Брайтуэлл впоследствии, когда-нибудь позже, и решил бы убрать продавца, тогда он сам бы этим и занялся. Ему следовало бы догадаться, что подобные случаи никогда не бывают слишком простыми!

Нет, на это Секула был совсем не пригоден. Вот почему мисс Захн находилась с ним. Она, напротив, была очень хороша по этой части. Она уже вскочила на ноги, снимая жакет и расстегивая блузку, в то время как Санди Крэйн, открыв рот от недоумения, наблюдала за происходящим. Санди не могла ничего произнести, только какие-то бессмысленные междометия срывались с ее языка. Лишь когда мисс Захн расстегнула последнюю кнопку и стянула с себя блузку, жена Крэйна наконец начала что-то понимать в происходящем.

Секула обмирал от восторга при виде татуировок на теле своей любовницы, хотя и с трудом мог вообразить, какую боль ей, видимо, пришлось вынести, пока все это колдовское чудо наносилось на ее тело. Только кожа лица и кисти рук мисс Захн оставались не закрашены рисунками. Зловещие, неправильной формы и размеров, искаженные лица переходили одно в другое, и было почти невозможно различить среди них отдельные существа. И глаза, кругом глаза, которые тревожили, приводили в трепет каждого, даже Секулу. Их было множество — от крупных до совсем маленьких, всевозможных расцветок, они покрывали все ее тело, словно овальные раны. Теперь, когда она направилась к Санди Крэйн, все они, казалось, задвигались, их зрачки начали то расширяться, то сужаться, вращаясь в своих орбитах, исследуя это новое незнакомое им место и пьяную женщину, теперь съежившуюся от ужаса перед ними.

Но, очевидно, это было не больше, чем игра света.

Секула вышел в холл и закрыл за собой дверь. Потом прошел в гостиную и уселся в кресле. Это положение давало ему возможность хорошо видеть подъезд к дому и улицу за ним. Он попытался найти что-нибудь почитать, но увидел только номера «Ридерс Дайджест» и рекламные проспекты каких-то супермаркетов. Он слышал, как госпожа Крэйн что-то говорила в комнате, затем ее голос стал глуше. Секундой позже Секула поморщился. Женщина начала кричать так, что не помогал даже кляп.

* * *

За всю историю своего существования нью-йоркское городское подразделение ФБР меняло места обитания так часто, что ему следовало бы комплектовать штат цыганами. В 1910 году, когда все только формировалось, его разместили в старом здании городской почты, там, где теперь располагается Сити Парк Холл. С тех пор контора перебывала в различных местах на Парк Роу, в здании подказначейства в Уолл и Нассау, в Гранд Сентрал Терминал, в здании суда США на Фоли-Скуэр, на Бродвее, и в бывшем Линкольн Верхаузе на 69-й Восточной, прежде чем наконец не обосновалась в Джекобе Джавиц Федерал билдинг, близ той же Фоли-Скуэр.

Где-то около одиннадцати я заглянул туда и попросил соединить меня со специальным агентом Филиппом Босвортом, тем самым, который заходил к Неддо, чтобы расспросить того о Седлеце и «приверженцах». Меня отфутболивали по кругу, пока я наконец не оказался в отделе ОСМ, бывшей внутренней канцелярии, до того как всех наделили звучными наименованиями. К заведующему отделом и его штату стекались все нераскрытые дела. Мужчина, представившийся как Грэнтли, спросил мое имя и род занятий. Я предоставил ему номер своей лицензии и сказал, что хотел бы переговорить со специальным агентом Босвортом в связи с расследованием исчезновения пропавшего без вести человека.

— Специальный агент Босворт больше не работает в конторе, — объяснил мне Грэнтли.

— А вы можете сообщить мне, где его найти?

— Нет.

— Можно я оставлю вам номер своего телефона, чтобы вы передали его Босворту?

— Нет.

— И вы не можете помочь мне как-нибудь иначе?

— Не думаю.

Я поблагодарил его. Не слишком уверен, что было за что, но так принято. Из вежливости.

Эдгар Росс по-прежнему служил одним из специальных агентов в нью-йоркском подразделении. В отличие от большинства других городских подразделений, за исключением округа Колумбия, в Нью-Йорке специальные агенты были подответственны заместителю директора, довольно приличному малому по имени Уилмотс, но Росс все же имел у себя под командой немногочисленное семейство заместителей специальных агентов и, таким образом, оказывался самым влиятельным официальным лицом в подразделении из тех, кого я знал. Наши дорожки пересеклись еще тогда, когда шел поиск человека, который убил Сьюзен и Дженнифер, и, я полагаю, Росс чувствовал себя немного в долгу передо мной из-за всего, что произошло тогда. Я даже подозревал, что он против своей воли испытывал болезненную симпатию ко мне, но, возможно, я слишком насмотрелся полицейских телесериалов, в которых грубоватые лейтенанты тайно лелеют гомоэротические фантазии в отношении частных сыщиков-индивидуалов под их командой. Я не думал, что чувства Росса ко мне зашли тогда так далеко, впрочем, его не так-то просто было раскусить.

Я позвонил в офис Росса, как только разделался с Грэнтли, назвался секретарше и стал ждать. Спустя несколько минут она поведала мне, что Росс не может подойти к телефону, но она передаст ему, что я звонил. Я подумал было, не сделать ли мне передышку и подождать его ответного звонка, но потом пришел к выводу, что могу до посинения ждать и не дождаться его звонка. Поскольку секретарша несколько задержалась с ответом, я заключил, что Росс находился где-то рядом, но не захотел подойти. Видно, закостенел, с тех пор как мы говорили в последний раз. Я рвался домой, к Рейчел и Сэм, но мне хотелось иметь на руках всю возможную информацию, прежде чем я покину город. Я чувствовал, что мне ничего не остается, как потратиться на такси до Федерал Плаза.

Иногда говорят — на стыке культур. Так вот это место и есть настоящий стык различных культур. На восточной стороне Бродвея располагаются огромные здания федеральных контор, окруженные бетонными баррикадами, украшенные немыслимыми, покрытыми ржавчиной творениями современных скульпторов.

С другой стороны, прямо напротив громады ФБР, пестреют витрины магазинов дешевых часов и кепок, с неплохим побочным заработком на содействии в подаче иммиграционных заявлений, и витрины дисконтных магазинов, предлагающие костюмы по 59 долларов 99 центов. Я взял кофе в «Данкин Донатс», затем пристроился и стал ждать Росса. Я знал, что Росс был человеком устоявшихся привычек; когда мы встречались в последний раз, он как раз разоткровенничался со мной на эту тему. Я знал, что он предпочитает обедать в ресторане «Веранда» на углу Бродвея и Томаса, месте встреч руководящих кадров уже с конца девятнадцатого столетия. Оставалось только надеяться, что он неожиданно не выработал в себе новую привычку потреблять ленч за рабочим столом. Кофе был давно выпит, и я ждал его уже около двух часов, когда Росс наконец появился. Я с удовольствием отметил, что был прав, когда он направился к «Веранде», но мое удовлетворение быстро сменилось болью сожаления, стоило мне увидеть гримасу, которая появилась у него на лице, когда я неожиданно возник рядом.

— Нет, только не это, — проговорил Росс, несколько придя в себя. — Исчезни.

— Ты не пишешь, не звонишь, — пожаловался я. — Мы не общаемся, теряем друг друга. Все теперь совсем не так, как прежде.

— Но я не хочу с тобой общаться. Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое.

— Купишь мне ленч?

— Нет, нет и нет! Какая часть предложения «оставь меня в покое» тебе не понятна?

Он остановился на перекрестке. Это была его ошибка. Ему следовало воспользоваться шансом отделаться от меня потоком машин.

— Я пытаюсь найти одного из твоих агентов.

— Послушай, я не твой личный мальчик на побегушках в конторе, — возмутился Росс. — Я же занятой человек. И занят серьезными делами. Повсюду кишат террористы, торговцы наркотиками, бандиты. На них уходит уйма времени. Остальное время я посвящаю людям, которых люблю: семье, друзьям. Да уж кому угодно, только не тебе.

Он хмурился на приближающийся поток машин. Еще немного, и он поддался бы соблазну вытащить пистолет и начать угрожающе размахивать им, лишь бы перескочить от меня на другую сторону.

— Ладно тебе кипятиться, я знаю, глубоко в своем сердце ты тайно любишь меня. Возможно, ты даже написал мое имя на своем пенале. Я ищу агента Филиппа Босворта. В офисе мне сказали, что он больше не работает в подразделении. Мне просто хотелось бы поговорить с ним.

Надо отдать ему должное, он сделал великолепную попытку оторваться от меня. Всего на какую-то долю секунды я отвел взгляд от него, как он тут же нырнул поперек потока. Но я не дал ему уйти от меня.

— Я надеялся, тебя уже убили, — сказал он, но я понял, что заинтриговал его.

— Хватит притворяться этаким жестокосердным малым. Уж я-то знаю, какой ты мягкий и пушистый внутри. Послушай, мне всего-то надо задать этому Босворту несколько вопросов.

— Зачем? Почему вдруг такое внимание к его особе? Что такое важное для тебя связано с ним?

— А все эти штучки в Уильямсбурге, человеческие останки в апартаментах на складе и все прочее? Он может знать кое-что относительно подноготной тех людей, кто со всем этим связан.

— Тех? Я слышал, там и был-то всего один тип. Его пристрелили. Ты и пристрелил. Ты вообще пристрелил кучу народа. Тебе следует прекратить это.

Мы были уже у входа в «Веранду». Если бы я попытался проследовать за Россом внутрь, я и глазом моргнуть не успел бы, как персонал вытолкал бы меня взашей на улицу. Я видел, как он колеблется между мудрым решением пройти внутрь и попытаться забыть о моем появлении как о кошмарном сне и реальной возможностью вытянуть из меня какую-нибудь полезную для себя информацию, если я таковой обладаю. К тому же он не исключал вероятность того, что я останусь ждать, пока он не поест, и тогда весь этот кошмар для него начнется по новой.

— Кто-то поселил его в эту квартиру, предоставил ему это место для работы, — я словно размышлял вслух. — Он ничего не делал в одиночку.

— Копы утверждают, ты расследуешь чье-то исчезновение.

— Откуда ты знаешь?

— Мы получаем сводки. Мои люди позвонили в «Девять-шесть», когда твое имя всплыло.

— Вот видишь, я же знаю, что небезразличен тебе.

— Все относительно. Кто та девица, которую они нашли?

— Алиса Темпл. Друзья друзей.

— У тебя слишком много друзей, и у меня есть серьезные подозрения по поводу них. Ты водишь плохую компанию.

— Мне придется выслушать наставления, прежде чем ты поможешь мне?

— Ну вот, видишь, вот поэтому-то у тебя все не слава богу и с тобой очень трудно иметь дело. Ты не умеешь вовремя останавливаться. Я никогда не встречал парня, который так сильно бы увлекался и все время во что-нибудь впутывался.

— Босворт, — перебил я его. — Филипп Босворт.

— Посмотрю, что смогу для тебя сделать. Кто-нибудь с тобой свяжется. Возможно. Не звони мне, договорились? Только не звони мне!

Дверь «Веранды» отворилась, и мы отступили в сторону, пропуская стайку старушек. Росс прошел внутрь ресторана. Я придержал дверь.

Я сосчитал до пяти, чтобы он успел скрыться из виду.

— Ладно, — крикнул я ему вслед, — перезвоню тебе, как договорились.

* * *

Марк Холл не мог остановить рвоту с того самого момента, как добрался до дому. Его живот пузырился и закипал кислотой, пока в конечном счете не восстал окончательно и не начал извергать из себя содержимое. Он почти не спал ночь, и теперь голова и все тело тупо болели. Он только обрадовался, что жена была в отъезде, иначе она бы стала трястись над ним, заставляя вызвать врача. Без нее он мог не покидать ванную комнату, тяжело опустившись на пол и припав щекой к прохладе унитаза, ожидая очередного позыва на рвоту. Он не знал, как долго пробыл там. Он знал сейчас только одно. Всякий раз, когда он вспоминал о том, что сотворил с Ларри, зловоние последнего выдоха Крэйна накатывало на него, словно призрак Ларри дышал на него где-то рядом. И тут же начинался новый неудержимый приступ рвоты.

Все было странно. Он так долго ненавидел Крэйна. Каждая встреча с ним служила Холлу напоминанием о суде, перед которым ему предстояло неизбежно оказаться, словно при виде Ларри он видел вместо него беса, усмехающегося ему из могилы. Он давно надеялся, что Крэйн просто уползет прочь умирать, но, как и во время войны, Ларри Крэйн по-прежнему был стойким везунчиком, и его не брала смерть.

За войну Марк Холл убил столько людей, сколько выпало ему на долю убить. Кого-то из них издали, далекие фигуры, падающие вместе с эхом от выстрела винтовки, кого-то рядом с собой, так, что их кровь брызгала ему в лицо и оставляла пятна на форме. Ни одна из тех смертей не мучила его, кроме первой, когда наивный мальчик из автобуса, отвозившего новобранцев для прохождения курса молодого бойца, превратился в мужчину, способного лишить жизни другого человека.

Но тогда шла война и все было справедливо и просто: если бы он не убивал их, тогда они непременно услали бы к праотцам его самого. Но он давно поверил, что те дни убийств остались далеко позади. Не мог же он представить себя втыкающим нож в безоружного старикашку, пусть даже и такого гнусного и омерзительного, как Ларри Крэйн. Шок и отвращение, которые он испытал, вытягивали теперь из него жизненные силы, и ничто отныне не могло оставаться по-прежнему.

Холл услышал звук дверного звонка, но не пошевелился. Он был слишком слаб, чтобы встать, и его переполнял стыд. Он не смог бы никому посмотреть в глаза, даже если бы сумел подняться. Он остался сидеть на полу, не открывая глаз. Должно быть, Холл задремал, потому что, когда он открыл глаза, дверь ванной комнаты открылась и он увидел две пары ног, женские и мужские. Его взгляд поднялся по ногам женщины, проследовал вверх, к краю ее юбки и к ее рукам. Холлу показалось, будто он увидел кровь на ее руках. «Интересно, — подумал он, — а на моих руках кровь видна, как у нее?»

— Кто вы? — едва сумел выговорить Марк. Его голос звучал как равномерное шуршание дворницкой метлы, собирающей мусор со двора.

— Мы пришли поговорить о Ларри Крэйне, — ответил Секула.

— Я его не видел, — сказал Холл, попытавшись поднять голову, чтобы посмотреть на мужчину, но любое движение причиняло ему боль.

Секула присел на корточки перед стариком. Холлу он ни капельки не понравился. Какое-то слишком чисто выбритое лицо и хорошие зубы.

— Вы кто, полиция? — спросил Холл. — Если вы полицейские, покажите свои удостоверения.

— С чего вы взяли, что мы из полиции, мистер Холл? Вам есть в чем покаяться? Вы вели себя как плохой мальчик?

Холла снова чуть не вырвало, на него опять накатил запах Ларри Крэйна.

— Мистер Холл, отвечайте, мы вроде спешим, — не дал ему отвлечься Секула. — Я полагаю, вам известно, за чем мы пришли.

Этот жадный тупица Ларри Крэйн. Даже после смерти он нашел способ разрушить жизнь Марка Холла.

— Ничего больше нет, — проговорил Холл. — Он забрал все с собой.

— Куда?

— Не знаю.

— Не верю.

— Дьявол с вами. Прочь из моего дома.

Секула встал, кивая мисс Захн. На сей раз он не ушел. Ему следовало убедиться, что она понимает безотлагательность момента. Ей не потребовалось много времени. Старик начал говорить, как только игла приблизилась к его глазу, но мисс Захн все равно всадила ее внутрь, дабы удостовериться, что он не обманул ее. Но к этому моменту Секула отвернулся — запах рвоты настиг его.

Когда она закончила, они уложили Холла, ослепленного на левый глаз и связанного, в его машину, затем отвезли туда, где он утопил тело Ларри Крэйна, в жиже канавы около грязного болота. Коробочка покоилась на груди Крэйна, там, где ее положил Холл, перед тем как оставить гнить своего старого военного приятеля. В конце концов он полагал, что, если Крэйн так истово хотел заполучить эту вещицу, следовало и оставить ее ему. Пусть забирает с собой, куда бы он ни отправлялся.

Секула осторожно вытащил коробку из цепкой хватки мертвого старика и открыл ее. Кусочек пергамента лежал внутри нетронутым. Коробочка, изготовленная очень тщательно, оказалась способна уберечь содержимое и от воды, и от снега, и от всего остального, что могло бы уничтожить информацию, содержавшуюся в ней.

— Осталась всего одна, — сказал Секула женщине. — Мы теперь уже близко.

Марк Холл, автомобильный король, сидел в грязи, по-стариковски часто и тяжело дыша, прижимая левую ладонь к раненому глазу. Когда мисс Захн взяла его за руку и повела к воде, он не сопротивлялся. Не сопротивлялся он и тогда, когда она заставила его опуститься на колени и держала его голову под водой до тех пор, пока он не захлебнулся. Когда старик затих, они оттащили его к канаве и положили возле его прежнего товарища, объединяя двух стариков в смерти, как те были объединены, пусть и не по обоюдному желанию, в жизни.

 

Глава 15

Уолтер позвонил мне, когда я уже выезжал из города.

— У меня еще новости, — сказал он. — Медицинская экспертиза подтвердила идентичность останков, найденных в квартире Гарсии. Это Алиса. Токсикологические тесты показали также наличие препарата ДМТ, диметилтриптамина, в крохотной частице ткани, которую обнаружили прилипшей к основанию ее черепа.

— Я никогда о таком не слышал. Как он действует?

— В принципе это — галлюциногенный препарат, обладает крайне специфическими признаками. Он порождает паранойю и вызывает у тех, кто его принимает, галлюцинации с появлением иного разума, духов или монстров. Иногда он вызывает ощущение путешествия во времени или в другие миры. Хочешь еще новость? Они нашли следы этого ДМТ и в теле Гарсии. Медики полагают, что найдут препарат в продуктах на его кухне, но они все еще проводят экспертизу.

Было похоже, что Алису накачали препаратом, чтобы добиться от нее нужной им информации. Это позволило ее похитителям маскироваться под спасителей, как только эффект от наркотика начал постепенно проходить. Но и Гарсии скармливали ДМТ. Возможно, они использовали препарат как средство контроля над ним, чтобы он почти постоянно пребывал в страхе. Высокая дозировка не требовалась, нужно было только удерживать его на грани критического состояния, его паранойей можно было управлять, если потребуется.

— У меня есть еще кое-что для тебя, — продолжал Уолтер. — В здании в Уильямсбурге есть не то цокольный, не то полуподвальный этаж. Вход в него был замаскирован ложной стеной. Кажется, мы теперь знаем, как Гарсия распорядился остальными костями...

Нашли его сотрудники следственного криминального отдела нью-йоркского департамента полиции. Они не поленились и обшарили все здание, проходя этаж за этажом, осматривая все закоулки сверху донизу, сверяя планы здания с тем, что они видели вокруг, отмечая каждое изменение, новое или давнишнее.

Разрушив свежую кладку, полицейские нашли стальную дверь на этаже площадью почти в сорок квадратных футов и защищенную тяжелыми сложнейшими замками и задвижками. Им потребовался целый час, чтобы открыть ее при помощи все той же службы быстрого реагирования, которая прибыла по вызову в ночь, когда пристрелили Гарсию. Открыв дверь, они спустились по временной деревянной лестнице в темноту.

Пространство внизу было тех же размеров, что и ведущая туда главная стальная дверь, и около четырех метров в глубину. Гарсия хорошо поработал в этом укромном месте. Гирлянды заточенных костей, свисавшие из углов помещения, в каждом углу замыкались на гроздья черепов. В стены были зацементированы декоративные вставки из кусочков наполовину зачерненных костей, части челюстей, бедер, фаланги пальцев и ребра выступали из стены, похожие на фрагменты, обнаруженные в ходе каких-то неоконченных археологических раскопок. Четыре башни из подсвечников, созданных из мрамора и костей, стояли квадратом в центре комнаты, свечи держались в черепах с костями, совсем как в тех, что я обнаружил в квартире Гарсии. Четыре цепи из костей связывали башни, словно преграждая доступ к какому-то пока еще неизвестному дополнению к этому хранилищу костей. Там еще обнаружили небольшую пустую нишу около метра высотой, но явно приготовленную для установки еще какого-то экспоната экспозиции, возможно, для той миниатюрной скульптуры, выполненной из кости, которая теперь лежала в багажнике моего автомобиля.

Медицинским экспертам предстояло выполнить сложнейшую задачу идентификации останков, но я знал, с чего они могли начать. Со списка умерших или пропавших женщин из района Хуареса, в Мексике, и тех несчастных, которые исчезли с улиц Нью-Йорка с тех пор, как Гарсия появился в этом городе.

Я направлялся на север и прибыл в Бостон, когда стрелки приближались к пяти. Аукцион «Штерн и компания» был расположен в переулке почти на задворках Флит-центра — весьма необычное месторасположение для подобного бизнеса, в явной близости к череде баров, включая зону аванпоста местных путан. В нижней части окон из затемненного дымчатого стекла лаконичная надпись золотом сообщала название компании. Справа была выкрашенная в черный цвет деревянная дверь с декоративным золотым дверным молоточком в виде зевающего рта и золотым почтовым ящиком с выгравированными на нем драконами, хватающими себя за хвосты.

Я надавил на дверной звонок и стал ждать. Дверь открыла молодая особа с красными волосами и фиолетовым лаком на ногтях, слегка облупившимся на кончиках.

— Боюсь, мы уже закрыты, — этими словами приветствовала она меня. — Мы открыты для публики с десяти до четырех с понедельника по пятницу.

— Я не клиент, — успокоил я ее. — Мое имя Чарли Паркер. Я частный сыщик и хотел бы видеть Клаудию Штерн.

— Она ждет вас?

— Нет, но я думаю, она захочет встретиться со мной. Вас не затруднило бы показать госпоже Штерн вот эту вещицу.

Я протянул ей коробку, которую держал в руках. Молодая женщина с некоторым сомнением осторожно раздвинула слои газеты, чтобы увидеть содержимое, и ей открылась часть костяной статуи. Какое-то время она молча рассматривала увиденное, затем шире открыла дверь, чтобы пропустить меня внутрь, велела мне подождать в небольшой приемной и исчезла за полуоткрытой зеленой дверью.

Комната, в которой меня оставили, выглядела немного обшарпанной. Ковер на полу был изношен и потерт, обои на углах сильно пообветшали, затертые боками проходивших мимо людей, с отметинами от неловких ударов проносимыми мимо негабаритными предметами. Справа от меня стояли два стола, заваленных газетами и с водруженным на каждый из них компьютером, сейчас погруженным в глубокую спячку. Слева от меня находились четыре упаковочных ящика из которых торчали спирали деревянных стружек, похожие на непослушные волосы клоуна. За ними на стене висело несколько литографий, изображавших сцены битвы ангелов. Я подошел, чтобы поближе рассмотреть их. Они напоминали работы Густава Доре, иллюстратора «Божественной комедии», но мне показалось, что это иллюстрации к какому-то другому произведению, совсем незнакомому мне.

— Битва ангелов, — проговорил женский голос у меня за спиной, — и падение мятежного воинства. Они датируются началом девятнадцатого столетия и выполнены по заказу доктора Ричарда Лоренса, профессора древнееврейского языка из Оксфорда для иллюстрации его первого перевода на английский язык «Книги Еноха», изданного в 1821 году. Эти литографии были отвергнуты и остались неиспользованными, не став иллюстрациями из-за разногласий художника с автором. Здесь вы видите часть из немногих существующих копий. Остальные были уничтожены.

Я повернулся и увидел невысокого роста симпатичную женщину лет пятидесяти с небольшим, одетую в черные брюки и белый свитер, запачканный в самых разных местах чем-то темным. Если бы не едва заметный намек на золото, оставшийся на висках, угадать прежний цвет ее волос оказалось бы невозможно, так как она была совсем седой. Но морщины почти не тронули ее лицо, да и шею тоже. Если я правильно определил ее возраст, она хорошо выглядела для своих лет.

— Госпожа Штерн?

— Клаудия, — и протянула мне руку для рукопожатия. — Приятно с вами познакомиться, господин Паркер.

Я снова повернулся к иллюстрациям.

— Почему же остальные рисунки были уничтожены?

— Художник, его имя Ноулес, был католиком и регулярно выполнял работу для издателей как в Лондоне, так и в Оксфорде. Его работы почти безукоризненны, хотя и не совсем оригинальны. Он много заимствует у других авторов, работавших в том же стиле. Соглашаясь на выполнение заказа, Ноулес не задумывался о спорном характере «Книги Еноха» и встревожился только после беседы с местным католическим священником, когда они неожиданно затронули тему его работы. Священник поведал ему историю этого произведения. Вам что-нибудь известно о библейских апокрифах, господин Паркер?

— Ничего стоящего того, чтобы поделиться с кем-нибудь своими знаниями, — ответил я.

Я немного слукавил, поскольку натыкался на «Книгу Еноха» и раньше, хотя никогда не видел подлинного текста. Странник, убийца, который отнял у меня жену и дочь, ссылался на Еноха. Один из множества неясных текстов, которые разожгли его фантазии.

Клаудия Штерн улыбнулась, показывая белые зубы с легким желтоватым налетом по краям и у десен.

— Тогда, возможно, я смогу просветить вас, а вы сможете в свою очередь просветить меня относительно того предмета, которой передали моей ассистентке. «Книга Еноха» на протяжении приблизительно пяти столетий была составной частью официально признанного канона, и фрагменты ее были найдены среди свитков Мертвого моря.

Перевод Лоренса был основан на источниках, датированных вторым столетием до Рождества Христова, но сама книга может быть еще старше. Из того, что мы знаем, или думаем, что знаем, о падении ангелов, все большей частью восходит к «Книге Еноха», и, вполне возможно, сам Иисус Христос был знаком с этим произведением, поскольку есть явные отголоски «Еноха» в некоторых из более поздних Евангелий. Впоследствии священники и богословы отвергли его в значительной степени из-за теорий о природе ангелов.

— Это как ученые споры о том, что первично: яйцо или курица?

— В некотором роде, — ответила госпожа Штерн. — Несмотря на то что как минимум корни зла на Земле до определенной степени все же признавались за падением ангелов, сама их природа спровоцировала разногласие. Действительно ли они были материальны, телесны? Если так, что можно сказать об их потребностях и склонностях? Согласно «Книге Еноха» не гордыня явилась великим грехом падших ангелов, но вожделение. Овладевшее ими страстное желание совокупляться с женщинами, самым красивым выражением самого грандиозного создания Бога — человечества. Это привело к неповиновению и восстанию против Бога, и в наказание их сбросили с небес. Подобные предположения нашли немного понимания у владык церкви, и «Книга Еноха» была осуждена и исключена из канона, а некоторые даже зашли так далеко, чтоб объявили это произведение еретическим. Его содержание было в значительной степени забыто вплоть до 1773 года, когда шотландский исследователь по имени Джеймс Брюс путешествовал по Эфиопии и там ему в руки попали три экземпляра книги, которые были сохранены церковью в этой стране. Через пятьдесят лет после этого Лоренс закончил свой перевод «Книги Еноха», и вот таким образом впервые за тысячелетие книга была представлена англоговорящему миру.

— Но без иллюстраций Ноулеса.

— Ноулеса смущала полемика, которая могла вспыхнуть после публикации, да и его священник, очевидно, пригрозил отказом в причастии, если Ноулес внесет свой вклад в эту работу. Ноулес уведомил доктора Лоуренса о своем решении. Лоуренс отправился в Лондон, чтобы там обсудить вопрос лично, но в ходе этого обсуждения между ними возник жаркий спор. Ноулес начал бросать свои иллюстрации в огонь — оригиналы вместе с пробными оттисками с гравюры. Лоуренс схватил то, что успел, со стола художника и сбежал. Честно говоря, сами по себе иллюстрации не особенно ценны, но мне нравится история их создания, и я решила оставить их у себя, несмотря на поступающие время от времени предложения выставить их на продажу.

В какой-то мере они символизируют то, что этот дом всегда имел своей целью: сделать так, чтобы невежество и страх не внесли свой вклад в разрушение тайного и загадочного искусства и чтобы подобные произведения находили свою дорогу к тем, кто способен глубже оценить их. Теперь, если вы желаете, мы войдем внутрь и сможем обсудить ваше дело.

Я последовал за ней через зеленую дверь и дальше по коридору, который вел в рабочую зону. В одном углу мастерских ассистентка с красными волосами проверяла состояние каких-то книг в кожаных переплетах, в то время как в другом мужчина средних лет с поредевшими каштановыми волосами работал над живописным полотном, освещенным рядом ламп.

— Вы пришли в интересное время, — сказала Клаудия Штерн. — Мы готовимся к аукциону, кульминацией которого станет вещица, имеющая отношение к Седлецу, как и принесенная вами статуэтка. Но в таком случае, как мне представляется, вы уже знали об этом, и именно этим обусловлено ваше появление здесь. Позвольте поинтересоваться, кто рекомендовал вам принести статуэтку, выполненную из человеческих костей, именно мне?

— Чарльз Неддо. Он дилер из Нью-Йорка.

— Я знаю господина Неддо. Он одаренный любитель. Иногда он появляется здесь с весьма необычными предметами, но он так никогда и не научился различать, что ценно, а что следует отбросить прочь и забыть.

— Он высоко отзывался о вас.

— Неудивительно. По правде говоря, господин Паркер, наш аукцион специализируется на подобных вещах и наша репутация старательно завоевывалась в течение всего прошлого десятилетия. Прежде чем мы вышли на сцену, таинственные артефакты прятались с глаз и ими занимались только подпольные торговцы, сомнительные нечистоплотные люди с темным прошлым. Иногда кто-нибудь из известных домов выставлял «сомнительный материал», это случалось, но реально ни один из них не специализировался в этой области. «Штерн» уникален, и крайне редко продавцы тайн выставляют свои раритеты на продажу, не проконсультировавшись с нами. Точно так же очень многие частные коллекционеры обращаются к нам и официально, и конфиденциально с вопросами, касающимися своих коллекций, рукописей и даже человеческих останков. — Она подошла к столу, на котором статуэтка, найденная у Гарсии, теперь была бережно установлена на крутящийся круг, используемый для исследования. Штерн щелкнула кнопкой на настольной лампе, и лампа белым светом осветила кости. — Я полагаю, господин Неддо рассказал вам кое-что об истоках этого образа?

— Он, кажется, решил, что это изображение демона, попавшего в чан с серебром, где-то в пятнадцатом столетии. Он назвал его «Черным ангелом».

— Иммаил, — кивнула госпожа Штерн. — Одна из наиболее интересных фигур в демонической мифологии. Редко обнаруживается присвоение имени столь недавнее.

— Присвоение имени?

— Согласно Еноху, две сотни ангелов восстали, и первоначально они были низвергнуты на горе под названием Армон, или Эрмон. Herem на древнееврейском означает «проклятие». Некоторые, конечно, спустились дальше и основали ад, но другие остались на Земле. Мне кажется, Енох дает имена девятнадцати из них. Иммаила нет среди этих имен, хотя есть имя его близнеца, Ашмаила, которое появляется в некоторых версиях. Фактически первое упоминание Иммаила встречается в рукописях, написанных в Седлеце после 1421 года, в котором скульптура «Черный ангел», как предполагается, и была создана, и все это внесло вклад в его мифологию.

Она медленно крутила колесо, исследуя скульптуру со всех возможных ракурсов.

— Где вы говорили, нашли эту вещь?

— Я не говорил.

Она опустила голову и посмотрела на меня поверх очков с половинками стекол.

— Не говорили? Но мне бы хотелось знать это, прежде чем я продолжу.

— Первоначальный владелец, который и был, вероятно, создателем этой статуэтки, сейчас уже мертв. Это некий мексиканец по имени Гарсия. Неддо полагает, что именно этот человек восстанавливал склеп в городе Хуарес и создал святыню мексиканской местной святой — Санта-Муэрте.

— И как этот мистер Гарсия встретил свой конец?

— Вы не читаете газет?

— Нет, если без этого можно обойтись.

— Его застрелили.

— Какая жалость! Он, похоже, обладал замечательным талантом, если сумел сотворить нечто подобное. Это действительно очень красиво. Я предполагаю, что использованные им человеческие кости не старые. Большинство костей — детские, вероятно выбранные по причинам размера. Присутствуют также какие-то собачьи и птичьи кости, а ногти на концах конечностей — кажется, когти кота. Статуэтка просто замечательна, но, скорее всего, продать ее не удастся. Слишком много вопросов будет задано об источнике детских костей. И имеется большая вероятность, что они могут быть связаны с совершенным преступлением. Любой попытавшийся либо купить, либо продать эту вещь без уведомления властей поставил бы себя как минимум в положение обвиняемого в создании препятствий для вершения правосудия.

— Я и не пытался продавать эту вещь. Человек, создавший эту статую, причастен к убийству по меньшей мере двух молодых женщин в Соединенных Штатах и, возможно, намного большего количества в Мексике. Кто-то обеспечил его переезд на север, в Нью-Йорк. Я хочу выяснить, кто это мог быть.

— Итак, куда в ваше расследование втиснуть эту вещицу и зачем вы принесли ее ко мне?

— Я думал, что это могло вызвать ваш интерес и позволить мне задать вам некоторые вопросы.

— Что ж, так и случилось.

— Но я придержал еще один вопрос напоследок: расскажите мне о «приверженцах».

Госпожа Штерн резко нажала на кнопку выключателя. Это дало ей лишнюю секунду, позволив овладеть собой и в известной мере скрыть тревогу, которая на миг омрачила ее лицо.

— Я не уверена, что понимаю вас.

— Я нашел символ, вырезанный внутри черепа в квартире Гарсии. Это был дрек или двузубец. Если верить Неддо, такой знак используется некой группой приверженцев определенного культа для идентифицирования своих членов и пометки некоторых своих жертв. Эти люди имеют интерес к истории Седлеца и желают восстановить первоначальную статую «Черного ангела», если допустить, что таковая вообще существует. Вы собираетесь выставить на аукцион фрагмент карты на пергаменте, которая, как предполагается, содержит ключи к местоположению статуи. Я вообразил бы, что одного этого будет предостаточно, чтобы привлечь внимание подобных людей.

Я подумал, что госпожа Штерн сплюнет на землю — столь очевидным было ее отвращение к предмету, который я затронул.

— "Приверженцы", поскольку они называют себя именно так, являются попросту ненормальными. Мы — а я уверена, что господин Неддо не преминул осведомить вас и об этом — в ходе работы иногда имеем дело со странными индивидуумами, но большинство их безопасны. Они коллекционеры, их можно простить за энтузиазм, поскольку они никогда не причинят вреда и боли другим людям. Ваши «сторонники», или «приверженцы», — совсем иное дело. Если верить слухам, они существовали уже на протяжении нескольких столетий и их формирование было прямым результатом открытой конфронтации в Богемии между Эдриком и Иммаилом. Их численность невелика, и они стараются оставаться как можно глубже в тени. Единственная цель их существования — воссоединиться с Черными Ангелами.

— Ангелами? Но Неддо рассказал мне о существовании только одной статуи.

— Их волнует не статуя, — поправила меня госпожа Штерн, — а сами существа.

Она провела меня к тому месту, где лысеющий мужчина реставрировал большое живописное полотно, размером приблизительно три на два с половиной метра, на котором было изображено поле битвы. На дальних холмах пылали костры, и большие воинства уничтожали на своем пути дома, сжигали дотла посевы. Картина была насыщена живописными деталями, каждая фигура тщательно прорисована, хотя, на мой взгляд, в целом было трудно определить, что хотел изобразить автор — само ли сражение, или его последствия. Похоже, кое-где еще оставались очаги ожесточенного сопротивления, но в центральной части полотна группа придворных уже приветствовала королевскую особу. На некотором удалении от короля, художник изобразил фигуру одноглазого предводителя нападавших, к которому стекались его отряды.

Холст был закреплен на мольберте, и со всех сторон на него нацелились яркие лампы, почти как на пациента на операционном столе. На полке около мольберта стояли микроскопы и фляги с различными химикатами, лежали линзы, скальпели, лупы. На моих глазах реставратор взял тонкую деревянную палочку, оточил ее перочинным ножом, затем воткнул в вату и повертел, стараясь сделать ватный тампон требуемой толщины. Удовлетворившись своим созданием, он опустил тампон во флягу с жидкостью и начал скрупулезно очищать поверхность живописного полотна.

— Это ацетон, смешанный с уайт-спиритом, — объяснила госпожа Штерн. — Такая смесь используется, чтобы снять с поверхности живописи нежелательные наслоения лака, табака и дыма, все последствия загрязнения и продукты окисления.

Приходится быть очень осторожным при подборе правильного химического состава смеси для очистки определенного живописного полотна, поскольку требования к каждому свои. Цель подбора уникального состава очистителя состоит в том, чтобы добиться силы, достаточной для удаления грязи, лака и даже краски, добавленной более поздними художниками или реставраторами, но он не должен прожигать первоначальные слои краски под всеми этими наслоениями. В данном случае работа над этим полотном особенно кропотлива, поскольку анонимный художник использовал необычную смесь техник.

Клаудия указала на два или три участка на картине, где краска оказалась наложена на редкость толстым слоем.

— Вот здесь, как вы можете заметить, он использовал не масло, а красители особой, необычной консистенции. Импасто, густо замешенные и густо наносимые краски, накопили слои пыль в углублениях, которые мы вынуждены удалить, работая скальпелем и ацетоном.

Снова ее руки замелькали над картиной, почти касаясь поверхности.

— А вот и многочисленные кракелуры — эффект сетки, где старые пигменты высохли и деградировали за долгие годы своего существования. Теперь позвольте мне показать вам вот это.

Она нашла картину меньшего размера, на которой был изображен важный, мрачноватого вида господин в горностаях и черной шляпе. Ассистентка отставила свою работу и подошла к нам. Очевидно, мастер-классы мисс Штерн стоили внимания.

— Если вы не знаете, это алхимик доктор Ди, — пояснила госпожа Штерн. — Мы собираемся выставить картину на нашем аукционе вместе с полотном, над которым сейчас работает Джеймс. Теперь позвольте мне отрегулировать и настроить свет.

Единым выключателем Клаудия отключила большие лампы, окружающие картины. На мгновение мы остались в полумгле, но тут наш угол комнаты внезапно заполнил ультрафиолетовый свет. Зубы и белки глаз засияли фиолетовым цветом, но самое большое изменение стало заметно на этих двух картинах. Та, что поменьше, изображение алхимика Ди, вся оказалась забрызгана пятнышками и точками, как если бы на готовую работу обрушился сумасшедший студент Джексон Поллок. Большое же полотно было почти полностью свободно от таких отметин, кроме тонкого полумесяца в одном углу, где реставратор еще работал.

— Точки на портрете Ди называются «по краске», и они показывают области, где предыдущие реставраторы делали поправки или заполняли краской поврежденные области, — объясняла мисс Штерн. — Если провести подобный эксперимент почти в любой галерее мира, можно стать свидетелем того же самого эффекта на множестве представленных там работ. Сохранение больших произведений искусства — постоянный процесс, и это всегда было так.

Мисс Штерн снова включила основные лампы.

— Вы знаете, что такое «темная лошадка», господин Паркер? В нашем бизнесе этот термин относится к произведению, ценность которого не обнаружил аукцион и которое впоследствии попадает в руки покупателя, распознающего истинную ценность своего приобретения. Вот эта батальная живопись как раз та самая «темная лошадка»: картина была обнаружена провинциальным коллекционером в Соммерсете, в Англии, и продана за тысячу долларов. Ясно, что эту «темную лошадку» нигде не реставрировали, куда бы она ни попадала за это время, хотя, судя по всему, сохранилась она в сравнительно приличном состоянии, за исключением неизбежных эффектов естественного старения. Кроме того, обнаружилось, что в правом нижнем углу полотна значительная часть поверхности покрыта поздним слоем живописи поверх первоначального, и это обнаружилось, как только на картине опробовали ультрафиолетовый свет. Оригинально, но часть этого произведения была грубо закрашена, чтобы скрыть изображение. Снялся этот слой относительно легко. То, что вы видите перед собой, уже вторая стадия реставрации. Отступите назад и посмотрите на эту часть полотна свежим взглядом.

В правом нижнем углу были прорисованы тела монахов, все в белом, развешанные на монастырской стене. Человеческие кости были сложены костровищем у их ног, а во лбу одного из монахов торчала стрела. На белых одеяниях каждого монаха чем-то, напоминающим кровь, был нарисован дрек. Группа всадников отъезжала от них во главе с высоким закованным в броню рыцарем с белым бельмом на правом глазу. Человеческие головы свисали с седел всадников.

Хотя бородатый воин был предводителем, взгляд зрителя сразу же притягивал другой персонаж: пеший человек, который шел рядом с лошадью своего капитана, неся окровавленный меч в правой руке.

Это был какой-то тучный бес, жирный и уродливый, с большим зобом или опухолью, раздувавшими шею до невероятных размеров. На нем было подобие рубашки из кожаных пластин, которое не могло скрыть величину его живота; ноги, казалось, колесом подгибались под тяжким бременем его грузных тяжеловесных объемов. Вокруг рта все было измазано кровью поверженных противников. В левой руке он высоко держал знамя с изображением дрека.

— Почему этот кусок был закрашен? — поинтересовался я.

— Это последствия разграбления, которому подвергся монастырь в Седлеце, — снова продолжила свой рассказ мисс Штерн. — После установления перемирия вину за убийство монахов возложили сначала на Яна Смирну и его гуситов, но эта картина может оказаться много ближе к правде. Автор, похоже, предлагает иную версию. Гибель монахов — дело рук наемников, возглавляемых этими двумя людьми, рыскающих по полям сражений в Смутное время. Более поздние документальные свидетельства, включая показания очевидцев, подтверждают версию событий, изображенную художником.

Она протянула указку в сторону бородатого всадника и гротескной фигуры, бегущей вприпрыжку подле его лошади.

— Этот, — она указала на жирного человека, — не имеет никакого имени. Их лидер был известен просто как Капитан, но, если есть основание верить мифам, окружающим Седлец, в действительности это Ашмаил, тот самый Черный Ангел. Согласно старым сказаниям, после того изгнания с небес компания падших ангелов избегала и остерегалась Ашмаила, потому что его глаза были отмечены последним взглядом Бога. В своем невыносимом одиночестве Ашмаил разорвал себя надвое и так получил спутника в своих скитаниях, назвав возникшего из его собственной плоти близнеца Иммаилом. Утомленные скитаниями, они спустились в глубины земли около Седлеца, где уснули и спали до тех пор, пока там не начали рыть шахты. Тогда они пробудились и обнаружили, что на Земле идет война, и начали подстрекать противоборствующие силы, выступая то на одной стороне, то на другой, но в конце концов Иммаила схватили и погрузили в расплавленное серебро. Ашмаил немедленно бросился на помощь, но, когда он достиг монастыря, статуя уже была тайно вывезена куда-то. Ему оставалось только отомстить монахам и отправиться на поиски, которые, по убеждениям ваших «приверженцев», продолжаются по сей день. Итак, господин Паркер, теперь вы все знаете. Они существуют, чтобы воссоединить две половины падшего ангела. Это замечательная история, и сейчас я намерена продать ее. В конце концов, я единственный человек, который получит прибыль от истории Черных Ангелов.

* * *

Я вернулся домой еще до полуночи. Дом был тих. Я прошел наверх, увидел, что Рейчел спит, и не стал будить ее. Хотел пройти к Сэм, но тут мать Рейчел появилась в дверях и, приложив палец к губам, сделала знак спуститься за ней вниз.

— Выпьете кофе? — спросила Джоан.

— Хорошо бы.

Я молчал, пока она занималась приготовлением кофе, чувствуя, что не мне следует начинать разговор, который нам предстоял.

Джоан поставила чашку передо мной.

— У нас были неприятности вчера вечером, — заговорила она, не глядя на меня, сжимая свою чашку в ладонях.

— Какие неприятности?

— Кто-то пытался проникнуть в дом через окно в комнате Сэм.

— Грабитель?

— Не знаем. Полиция, кажется, склонна думать именно так, но мы с Рейчел не настолько уверены.

— Почему?

— На них не отреагировали датчики движения. Все остальные датчики тоже исправны, так что мы не можем вычислить, как они пробрались к дому. И вот еще что. Меня можно счесть сумасшедшей, я знаю, но кажется, будто они заползли наверх по наружным стенам дома. Мы слышали, как один из них перемещался по той стене, где стоит кровать Рейчел. Другой полз по крыше, а еще Рейчел говорит, что когда она вошла в комнату Сэм, то увидела лицо женщины в окне, которая висела вверх тормашками. Она выстрелила в нее и...

— Она выстрелила?!

— Я унесла Сэм из комнаты, а Рейчел нажала тревожную кнопку. У нее было ружье, и она выбила выстрелом окно. Мы сегодня заменили стекло.

Я обхватил лицо руками и некоторое время просидел молча, потом почувствовал легкое прикосновение к пальцам. Джоан взяла мою руку в свою.

— Послушайте меня, — заговорила она, — я знаю, что иногда может казаться, будто мы с Фрэнком несправедливы к вам, и я знаю, что вы с Фрэнком не слишком ладите, но вы должны понять одно. Мы любим Рейчел, и мы любим Сэм. Мы знаем, что вы любите их тоже, и знаем, что вы дороги Рейчел и она любит вас сильно и глубоко. Так, как никогда не любила никого в своей жизни. Но чувства, которые она испытывает к вам, достаются ей слишком дорого. Они подвергали ее жизнь опасности раньше и причиняют ей боль теперь.

Комок застрял у меня в горле, когда я попытался заговорить. Я отхлебнул глоток кофе, но это не помогло.

— Я знаю, что Рейчел рассказывала вам о Курте, — сказала Джоан.

— Да, — подтвердил я. — По ее рассказам, он был хорошим человеком.

— Курт был довольно необузданным подростком, — Джоан улыбнулась моим словам, — и оставался таким, а то и еще безудержнее, когда ему уже исполнилось двадцать. У него была подруга, Джастин, и, милый мой, он сводил ее с ума. Джастин оказалась намного нежнее, чем он, и, хотя мой мальчик всегда выделял ее, я думаю, он немного пугал девушку, поэтому Джастин оставила его на какое-то время. Он не мог понять почему, и я вынуждена была объяснять ему, что необходимо чуть притормозить и укротить себя, что молодым людям свойственно много лишнего, и в этом нет ничего страшного, но на каком-то этапе уже пора начинать вести себя по-взрослому и обуздывать свои порывы. Это вовсе не означает, что следует провести оставшуюся часть жизни застегнутым на все пуговицы, в костюме и при галстуке, никогда не поднимая голоса или не переступая черту, но следует признать, что ценности, которые дают семейные отношения, растут в цене. И все же цена эта много меньше, чем все, что вы получаете взамен, хотя, надо признать, это в какой-то мере все-таки жертва. Если Курт не был готов принести подобную жертву своим взрослением, то он должен был позволить Джастин уйти и принять, что она не создана для него. Он решил, что хочет остаться с нею. Потребовалось некоторое время, но он изменился. Он по-прежнему оставался все тем же мальчуганом в душе, и, конечно, необузданность его характера не пропала насовсем, но мой сын держал ее под уздцы так, как держат лошадь, когда обучают.

Впоследствии он стал полицейским и считался хорошим работником. Те люди, которые убили моего мальчика, сделали этот мир много беднее, они разрушили много сердец, слишком много.

Я никогда не думала, что мне снова придется беседовать с мужчиной на подобную тему, и я понимаю, что сейчас совсем иные обстоятельства. Я знаю все, что вам пришлось пережить, и я могу представить вашу боль хотя бы отчасти. Но вам придется выбирать между жизнью, которую вам предлагают здесь, с женщиной и ребенком, возможно, второй брак и еще много детей, и той другой жизнью, которую вы сейчас ведете. Если что-то случится с вами из-за всего, что составляет вашу жизнь сейчас, то жестокость и насилие отнимут у Рейчел уже двоих мужчин, которых она любила. Но если что-то случится с нею или Сэм вследствие вашей работы, то каждый, кто любит Рейчел и Сэм, будет растерзан горем и вам достанется больше всех, поскольку я и представить не могу, как вы сумеете пережить такую потерю второй раз. Никто не сможет.

Вы хороший человек, и я понимаю, что вами движет желание восстановить справедливость для тех, кто не может помочь себе сам, тех, кому причинили зло или даже лишили жизни. Ваше дело благородное, но я не думаю, что вами движет только оно. Я вижу, что вы приносите себя в жертву, вы искупаете вину. Но это неправильно. Вы пытаетесь уничтожить неуничтожимое и обвиняете себя в попустительстве тому, что было вовсе не в вашей власти предотвратить или прекратить. Однако вы уже оказываетесь перед необходимостью прекратить обвинять себя, пытаться изменить прошлое. Все уже ушло, как бы трудно вам ни было принять это. Все, что вы имеете теперь, — это новая надежда. Не позволяйте ей ускользнуть от вас, не позволяйте, чтобы ее у вас отняли.

— Думаю, Рейчел и Сэм должны побыть с нами немного. — Джоан поднялась и выплеснула остатки кофе в раковину, затем поставила кружку в посудомоечную машину. — Вам нужно время, чтобы завершить свои дела и подумать. Я не пытаюсь встрять между вами, иначе не стала бы вести с вами эту беседу. Но Рейчел испугана и несчастна, даже не принимая во внимание последствия родов и всей той путаницы в мыслях и чувствах, которые приносит с собой рождение ребенка. Она должна немного побыть среди людей, которые будут с ней рядом постоянно.

— Я все понимаю, — сказал я.

Джоан положила руку мне на плечо, затем ласково поцеловала в лоб.

— Моя дочь любит вас, и я уважаю ее чувства больше, чем чьи-либо другие из тех, кого я знаю. Рейчел что-то видит в вас. И я сама могу это видеть. Вы должны помнить об этом. Если вы забудете, тогда все потеряно.

* * *

Черный Ангел в своем человеческом обличье шел в лунном свете в потоке туристов и местных жителей, мимо магазинов и галерей, ощущая запах кофе и бензина в воздухе, слыша отдаленный звон, возвещающий наступление нового часа, изучая лица в толпе, отыскивая тех, кого мог бы узнать, высматривая глаза, которые задерживались на секунду дольше на его лице и теле. Он оставил Брайтуэлла в конторе и теперь заново проигрывал их разговор. Он слабо улыбнулся при этом, и какие-то двое влюбленных улыбнулись ему в ответ, уверенные, что они увидели на лице проходящего мимо незнакомца воспоминание о недавнем поцелуе при расставании с кем-то. Это была тайна Ангела: он мог раскрашивать самые мерзкие чувства в самые красивые тона, иначе никто не пожелал бы следовать за ним по его дороге.

Брайтуэлл не улыбался ему при встрече.

— Это он, — сказал Брайтуэлл.

— Ты кидаешься на тени, — возразил Черный Ангел.

Брайтуэлл вытащил пачку скопированных газет из складок своего пальто и разложил их перед Ангелом. Брайтуэлл наблюдал, как его рука перекладывала их, как взгляд выхватывал обрывки заголовков и историй, и с каждой страницей, которую он прочитывал, его интерес рос, пока наконец он не распластался над столом. Тень падала на тексты и снимки, пальцы задерживались на именах и названиях, теперь расследованных или захороненных нераскрытыми в архивах: Шарон, Пад, Чарльстон, Фолкнер, озеро Игл, Киттим. Киттим!

— Это могут быть совпадения, — тихо заметил Ангел, но это было сказано уже не так категорично, скорее как свидетельство очередного шага в продолжающемся процессе рассуждения.

— В таком количестве? — удивился Брайтуэлл. — Мне в это не верится. Он преследует нас по пятам.

— Но это невозможно. Он никоим образом не может знать своей сущности.

— Но мы-то знаем, — возразил Брайтуэлл.

Ангел пристально посмотрел в глаза Брайтуэлла и увидел в них гнев, и любопытство, и желание мести.

И страх? Да, возможно, только немного.

— Было ошибкой идти в дом, — сказал Ангел.

— Я подумал, мы могли бы использовать ребенка, чтобы привести его к нам.

Черный Ангел посмотрел на Брайтуэлла. «Нет, — подумал он, — ты хотел забрать ребенка совсем не для этого. Твое побуждение причинять боль всегда оставалось твоей бедой».

— Ты не слушаешь, — повторил Ангел. — Я же предупреждал тебя. Нельзя привлекать внимание к нам, особенно в столь тонком деле.

Брайтуэлл явно собирался запротестовать, но Ангел встал и снял пальто со старинной вешалки около стола.

— Я должен выйти на некоторое время. Побудь здесь. Отдохни. Я скоро вернусь.

И теперь Ангел шел по улицам, подобно масляной пленке просачиваясь через людской поток, с улыбкой, иногда всплывающей на его лице, никогда не задерживающейся больше чем на секунду или две и никогда не отражающейся в глазах. Как только прошел час, он возвратился в контору, где Брайтуэлл терпеливо сидел в углу, подальше от света.

— Можешь встретиться с ним лицом к лицу, если ты того желаешь, если это подтвердит или опровергнет то, чему ты веришь.

— Применить силу? — спросил Брайтуэлл.

— Если придется.

Не было надобности задавать последний вопрос, тот, который остался незаданным. Не могло идти и речи об убийстве, так как убить его значило освободить его, и тогда уж его никогда не удастся отыскать снова.

* * *

Сэм лежала с открытыми глазами в своей кроватке. Она не посмотрела на меня, когда я приблизился. Вместо этого она не отводила восхищенного взгляда с чего-то над стенкой кроватки.

Ее крошечные ручки делали хватательные движения, и она улыбалась. Я видел нашу девочку такой раньше, когда мы с Рейчел стояли у кроватки, говорили с малышкой или предлагали какие-то погремушки, игрушки. Я пододвинулся ближе и ощутил какой-то холод в воздухе рядом с кроваткой. Сэм по-прежнему не смотрела на меня. Вместо этого она издала какой-то звук, немного напоминавший радостное хихиканье.

Я потянулся к кроватке, выставив вперед руки. На какой-то кратчайший миг мне показалось, будто я почувствовал нечто, коснувшись этого пальцами: не то паутину, не то лоскут легкой газовой ткани или даже шелка. Потом нечто исчезло, и вместе с ним пропало ощущение холода. И тут же Сэм начала плакать. Я взял ее на руки и прижал к себе, но девочка не успокаивалась. Сзади меня почувствовалось движение, и откуда-то сбоку появилась Рейчел.

— Дай ее мне, — сказала она, протягивая руки к Сэм и не скрывая раздражения в голосе.

— Все в порядке. Я и сам могу подержать Сэм.

— Я сказала, дай мне девочку, — отрывисто произнесла она, и раздражение в голосе сменилось чем-то большим.

Как полицейского меня не раз вызывали на домашние разборки, и я видел, как матери бросались к детям, стремясь защитить их от любой угрозы насилия, даже когда их мужья старались загладить свою вину или вынуждены были пытаться это сделать после приезда полиции. Я видел выражение тех женских глаз. Сейчас я видел нечто подобное в глазах Рейчел. Я молча отдал ей дочь.

— Зачем тебе понадобилось будить ее? — Рейчел, прижала к себе Сэм и ласково поглаживала ее по спине. — Мне часами приходится убаюкивать ее.

— Она не спала. Я только подошел посмотреть на нее и... — Я едва справился со своим голосом, но она перебила меня:

— Это теперь не имеет значения.

Она повернулась ко мне спиной, и я ушел. Я разделся в ванной, затем долго простоял под душем. Затем я спустился вниз, нашел пижамные штаны и футболку, направился в свой кабинет и прогнал Уолтера с кушетки. Я решил провести ночь здесь.

Сэм прекратила плакать, и наверху на какое-то время стихли все звуки. Потом послышались осторожные шаги Рейчел по ступенькам. Она накинула халат поверх ночной рубашки, но ноги ее были босы.

Она прислонилась к двери, наблюдая за мной. Сначала я вообще ничего не мог произнести, потом попробовал заговорить, но что-то снова защекотало в горле. Мне хотелось и накричать на нее, и изо всех сил прижать ее к себе. Мне хотелось сказать, как я виноват перед ней, сказать, что все будет хорошо, и хотелось услышать от нее то же самое, даже если ни один из нас не поверил бы в это до конца.

— Я просто устала, — призналась она, — и меня удивило твое возвращение.

Несмотря на все, что сказала мне Джоан, мне все еще необходимо было большее.

— Ты вела себя так, будто решила, что я собираюсь уронить ее или сделать ей больно. И это не в первый раз.

— Нет, все совсем не так. — Она подошла ближе. — Я знаю, ты никогда не сделаешь ничего, что может причинить ей боль.

Рейчел хотела коснуться моих волос, но, к моему стыду, я отпрянул от нее. Она заплакала, и ее слезы потрясли меня.

— Я не знаю, что это такое, — проговорила она. — Я не знаю, что происходит. Это... тебя не было здесь, а кто-то приходил и напугал меня. Ты понимаешь? Мне страшно, и я ненавижу свой страх. Мне теперь лучше, но ты заставил меня испытать все это.

Теперь все вышло наружу. Ее голос зазвенел, а лицо исказилось от невыносимой боли, и гнева, и горя.

— Ты заставил меня испытать страх за Сэм, за себя, за тебя. Ты уходишь, когда мы нуждаемся в тебе. Ты нужен нам здесь, а тебя нет. Ты подставляешь себя под удары, но ради... но ради кого? Ради незнакомцев, чужих людей, тех, кого ты даже не встречал ни разу в своей жизни. А я-то, вот она я, я здесь. И Сэм здесь. Мы же твоя жизнь теперь. Ты ее отец, ты мой возлюбленный. Я люблю тебя... Боже Иисус, как я люблю тебя! Я люблю тебя так сильно... но ты не можешь больше продолжать поступать так со мной... с нами. Тебе придется выбирать, потому что я не смогу пережить еще один такой год. Ты знаешь, что я сделала? Ты знаешь, что твоя работа заставила меня сделать? У меня на руках кровь. Я чувствую ее запах на своих пальцах. Я выглядываю из окна и вижу то место, где пролилась кровь. Каждый день я бросаю взгляд на те деревья и помню то, что случалось там. Это все возвращается ко мне. Я убила человека, чтобы защитить нашу дочь, и прошлой ночью я могла сделать это снова. Я отобрала его жизнь. Там, в болотах. И я была довольна собой. Я попала в него и попаду в него снова, я хочу попасть в него. Я хотела разорвать его на части, чтобы он мог почувствовать всю боль до конца, ни на йоту не уменьшить его боли.

Я видела кровь, выступающую на воде, и смотрела, как он тонет, и была счастлива, когда он умер. Я знала, что он хотел сделать со мной и с моим ребенком, и, пропади все пропадом, не собиралась позволить этому случиться. Черт побери, я ненавидела его и ненавидела тебя за то, что из-за тебя я убила его, это ты поставил меня в такое стене. Я ненавидела тебя.

Рейчел медленно соскользнула по стене на пол. Она широко открыла рот. Нижняя губа искривилась. А слезы текли и текли, изливая безмерное горе моей любимой.

— Я ненавидела тебя, — повторила Рейчел. — Ты понимаешь? Я не могу ненавидеть тебя.

Затем слова иссякли, остались только звуки без всякого значения. Я слышал плач Сэм, но не мог пойти туда. Я мог только ухватиться за Рейчел, что-то шептать ей и целовать ее, пытаясь унять боль. А потом мы оказались на полу вместе, она обнимала меня, уткнувшись лицом в шею. Так, вцепившись друг в друга, мы пытались удержать все, что мы теряли.

Той ночью мы спали вместе. Утром Рейчел упаковала какие-то вещи, усадила девочку в детское сиденье машины Джоан и приготовилась к отъезду.

— Мы еще обо всем поговорим, — сказал я Рейчел.

— Да.

Я поцеловал ее в губы. Она обняла меня, и ее пальцы коснулись моей шеи. Они задержались там на секунду, и затем мы расстались. Но ее аромат не исчезал в воздухе даже после того, как машина скрылась из виду, даже после того, как прошел дождь, даже после того, как солнечный свет исчез и спустились сумерки, а потом звезды рассеяли ночное небо, словно блестки, упавшие с платья какой-то женщины, наполовину придуманной, наполовину позабытой.

И через пустоту дома наползал холод, и, когда меня сморил сон, голос прошептал:

«Я же говорила тебе, что она уйдет. Только мы остаемся».

Какая-то паутина коснулась моей кожи, и духи Рейчел утонули в тошнотворном запахе земли, смешанной с кровью.

* * *

А в Нью-Йорке молоденькая проститутка по имени Эллен проснулась подле Джи-Мэка, почувствовав руку, сжимавшую ей рот. Она попыталась высвободиться, но ощутила холод металлического дула пистолета у щеки.

— Закрой глаза, — приказал мужской голос, и ей показалось, будто она уже слышала его где-то. — Закрой глаза и не двигайся.

Она послушно выполнила все, что от нее потребовали. Рука по-прежнему сжимала ей рот, но дуло пистолета больше не касалось ее щеки. Она слышала, как начал просыпаться Джи-Мэк. Болеутоляющие таблетки делали его сонливым, но они обычно переставали действовать среди ночи, и он просыпался, чтобы принять еще.

— Что такое? — произнес Джи-Мэк.

Она услышала пять коротких слов, и затем раздался звук, как будто книга упала на пол. Что-то теплое брызнуло ей на лицо. Рука освободила рот.

— Не открывай глаза, — приказал голос.

Она зажмурилась и так просидела до тех пор, пока не удостоверилась, что мужчина ушел. Когда она открыла их снова, во лбу Джи-Мэка зияла дыра.

 

Глава 16

Без Рейчел и Сэм я провалился в черную дыру: ничего не помнил из тех двадцати четырех часов, которые последовали за их отъездом. Я спал, чего-то ел и не подходил к телефону, подумывал, не напиться ли, но был до такой степени съедаем самобичеванием и ненавистью к себе, что оказался неспособен унизить себя еще больше. Кто-то оставлял сообщения на автоответчике, но ни одно не представляло для меня никакой важности, и спустя некоторое время я вообще прекратил слушать их. Я пробовал смотреть какие-то телепрограммы, даже пролистал газету, но ничто не могло удержать мое внимание. Я отогнал мысли об Алисе, Луисе, Марте как можно дальше от себя, не хотел думать об этом деле.

И с каждым медленно наползающим часом боль внутри меня разрасталась, словно кровоточащая язва разъедала меня. Я лежал, сжавшись в комочек на кушетке, уткнувшись коленями в грудь, и конвульсивно вздрагивал, когда боль накатывала или отползала, как морской прилив и отлив. Мне казалось, я слышал какие-то звуки наверху, шаги матери и ребенка, но, когда я поднялся посмотреть, там никого не было. Полотенце упало в гладильной, дверь оказалась открытой, но я не мог вспомнить, заходил ли туда и закрывал ли за собой дверь. Не проходило и минуты, чтобы мне не хотелось позвонить Рейчел, но я не брался за трубку телефона. Я знал, что ничего хорошего не выйдет из моего звонка. Что я мог сказать ей? Какие обещания мог дать, не испытывая сомнений? Пусть даже пообещаю только то, что в состоянии выполнить.

Снова и снова я вспоминал слова Джоан. Однажды я потерял слишком много; такую потерю не вынести во второй раз. В новом и неуютно тихом доме я снова почувствовал, как сместилось время, как прошлое и настоящее сливаются вместе, образуя одно расплывчатое пятно, а дамбы, которые я так отчаянно воздвигал между тем, что однажды было, и тем, что еще только могло быть, все больше размывались, и мучительные воспоминания просачивались в мою новую жизнь, сводя на нет тщетную надежду, что старые призраки когда-нибудь обретут покой.

Это тишина приводила с собой призраки, как и чувство внезапно и резко остановленного бытия. Рейчел оставила какие-то вещи в ванных комнатах, косметику на столике.

Ее кондиционер для волос висел в душевой кабине, а ее длинный рыжий волос остался лежать на полу под раковиной. Уткнувшись в подушку, я мог вдохнуть ее запах, и вмятина, повторяющая форму ее головы, осталась на подушках кушетки у окна нашей спальни, где она любила читать лежа. Я нашел белую ленту под кроватью и сережку, которая соскользнула за радиатор. На невымытой кофейной чашке остался след ее помады, и в холодильнике лежал кусочек торта, от которого она откусила.

Маленькая кроватка Сэм все еще стояла в центре ее комнаты, поскольку Джоан сохранила детскую кроватку своих детей, и легче было достать ее с чердака в Вермонте, чем разбирать и перевозить кроватку Сэм. Да и Рейчел, скорее всего, не захотела забирать с собой кроватку Сэм из нашего дома, понимая, какую боль это причинит мне своим неизбежным намеком на неизменность. Какие-то игрушки Сэм, ее одежки валялись на полу у стены. Я поднял их, грязные нагруднички и чепчики отнес в корзину для белья в прачечной. Выстираю их позже. Я коснулся рукой места, где она спала, и ощутил ее младенческий запах на кончиках своих пальцах. Она пахла совсем как когда-то Дженнифер.

И я вспомнил, как все это я уже делал раньше, тогда, когда кровь подсыхала в трещинках на полу кухни. Какая-то детская одежда на кровати, и кукла на детском стульчике. Чашка с недопитым кофе стояла на столе, и стакан со следами молока. И косметика, и щетка для волос, и помада... и жизни, прерванные в момент, когда что-то было начато и не закончено. И все время казалось, будто они должны непременно вернуться и доделать начатое. Будто они просто убежали совсем ненадолго и вот-вот возвратятся, чтобы закончить вечернее чаепитие и поставить куклу на полку, на которой она всегда сидела. Вернутся, чтобы продолжить жить и позволить мне разделить с ними кров. Чтобы любить меня и умереть вместе со мной, не оставлять меня одного горевать о них. И так мне казалось до тех пор, пока я в конце концов не погрузился в свое горе. Настолько надолго и настолько глубоко погрузился, что нечто все-таки вернулось. То были тени, вызванные моей болью, два существа, которые были почти моей женой и дочерью.

Почти.

Теперь я находился в другом доме и снова повсюду наталкивался на напоминания о жизни вокруг меня. О незаконченных делах и недоговоренных словах. Только теперь эти жизни продолжались в другом месте.

И не было никакой крови на полу. Еще не было. И не было никакой бесповоротности. Просто пауза, чтобы перевести дыхание и все переосмыслить. Они могли продолжать жить, пусть не здесь, где-то далеко отсюда, где-то в надежном и безопасном месте.

Исчезающий свет, падающий дождь и ночь, словно сажей покрывающая землю. Еле слышные голоса, прикосновения в темноте. Кровь в моем носу и грязь в моих волосах.

Мы остаемся

навсегда,

мы остаемся.

* * *

Я пробудился от телефонного звонка, подождал, пока автоответчик примет сообщение. Звучал мужской голос, смутно знакомый, но я не мог сообразить, кто это, и не стал брать трубку.

Позже, уже приняв душ и одевшись, я повел Уолтера погулять до Ферри-Бич и позволил ему поиграть у кромки прибоя. У пожарной части Скарборо пожарники прочищали двигатели из брандспойтов. Лучи осеннего солнца изредка пробивались сквозь облака и, прежде чем упасть на землю, заставляли капельки воды искриться, совсем как драгоценные камни. На заре существования пожарной части для созыва добровольцев применяли стальные колеса локомотива. У третьей станции, за Плезент Хилл, до сих пор еще сохранилось одно такое колесо. Потом, в конце сороковых, Элизабет Либби и ее дочь Шерли взяли на себя обязанность созывать пожарных в чрезвычайных ситуациях, создав службу экстренного оповещения в магазине на Блэк Поинт Роуд, где они жили и работали. Когда поступал сигнал, они включали систему сигнализации, которая в свою очередь включала сирены в зданиях станции. Эти две женщины исправно несли бессменное дежурство все двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, и за первые одиннадцать лет добровольной службы уезжали вдвоем только дважды.

Одно из моих самых ранних воспоминаний о Скарборо связано с тем, как в 1971 году старый Клейтон Уркхарт открывал мемориальную доску Элизабет Либби за ее долгое и добросовестное служение городу. И дедушка, и бабушка присутствовали на этом открытии. Мой дедушка состоял добровольным членом пожарной команды и участвовал в тушении пожаров всякий раз, когда возникала потребность в его помощи, а моя бабушка была в числе тех женщин, которые работали в передвижной столовой, обеспечивавшей питанием и питьем пожарников, когда те занимались тушением крупных пожаров.

Элизабет Либби, которая имела обыкновение давать мне леденец каждый раз, когда мы навещали ее, надевала пенсне и прикрепляла белый цветок к своему платью. Она прикладывала кружевной носовой платочек к глазам, когда люди, которых она знала всю свою жизнь, говорили такие хорошие слова о ней при большом стечении народа.

Я привязал Уолтера к воротам кладбища и пошел к тому месту, где были преданы земле мои дедушка и бабушка. Бабушка умерла много раньше деда, и у меня осталось мало воспоминаний о ней, кроме того случая, когда в честь Элизабет Либби открывали мемориальную доску. Дедушку я похоронил собственноручно. После того как провожавшие его в последний путь ушли, я взял лопату и стал медленно засыпать сосновый гроб, в котором он лежал. День выдался тогда теплый, и я положил свою куртку на надгробный камень.

Кажется, я говорил с ним, пока работал, но мне трудно вспомнить, о чем именно. Возможно, я говорил с ним по привычке, как говорил всегда, поскольку даже взрослые мужчины остаются мальчишками рядом со своими дедами. Его когда-то наделяли правами шерифа, но случилась одна скверная история, которая отравила его существование и измучила настолько, что он не знал отдыха от мыслей, преследовавших его. В конце концов именно мне пришлось замкнуть круг и положить конец демону, который терзал моего дедушку. Я задавался вопросом, оставили ли его угрызения совести, когда он умер, или последовали за ним в следующий мир. Успокоился ли он вместе с последним дыханием, заставив замолчать голоса, которые посещали его столь долго, или это случилось позже, когда мальчик, которого он когда-то качал на своем колене, упал на снег и наблюдал, как старый ужас истек кровью и превратился в ничто?

Я вырвал сорняк, выросший подле его надгробного камня. Сорняк вырвался легко, как всегда такие растения. Дедушка учил меня, как отличать сорную траву от хороших цветов. У хороших цветов корни глубокие, а плохие растут на поверхности. Когда он говорил мне что-нибудь, я уже этого никогда не забывал. Я тщательно все запоминал, потому что знал его привычку неожиданно возвращаться к пройденной теме и задавать вопросы. А мне всегда хотелось отвечать на его вопросы правильно.

«У тебя глаза старика, — всегда говорил он мне. — И ты должен иметь знания старика, чтобы соответствовать им».

Но постепенно он становился все слабее, и память начала подводить его, а затем болезнь Альцгеймера стала постепенно овладевать им, последовательно и неуклонно отнимая у него и у меня все, что было ценного для нас, медленно разрушая стариковскую память. И со временем мне только и оставалось, что напоминать ему обо всем, о чем он однажды говорил мне, и я сам стал учителем для своего дедушки.

"Хорошие цветы имеют глубокие корни, а плохие обитают на поверхности ".

Совсем незадолго до смерти болезнь дала ему временную передышку, и то, что казалось потерянным навсегда, вернулось к нему. Он вспомнил свою жену, их свадьбу и дочь, которую они родили. Он вспоминал свадьбы и разводы, крещения и похороны, имена коллег, ушедших раньше него в последнюю великую ночь, которая освещается слабым светом обещанного рассвета. Слова и воспоминания мощным потоком лились из него, и он прожил всю свою жизнь заново за каких-то несколько часов. Затем все ушло, и ни один миг из его прошлого не остался с ним, как если бы наводнение навеки смыло последние следы его пребывания на Земле, оставляя пустое жилье с темными окнами, отражавшими все, но не показывающими ничего, поскольку не осталось ничего, что можно было бы показать.

Но в те последние минуты ясного сознания он взял мою руку, и его глаза загорелись ярче, чем когда-либо прежде. Мы были одни. Его день шел к завершению, и солнце садилось для него.

— Твой отец... — начал он. — Ты не похож на него, ты знаешь. У всех семей есть свое бремя, свои смятенные души. Моя мать всегда носила в себе печаль, и мой отец так и не сумел сделать ее счастливой. Это не было его виной и не было ее виной. Она просто была такой, какой она была, и люди не понимали это тогда. Это была болезнь, которая прибрала ее в конце, подобно тому, как рак забрал твою мать. Твой отец... в нем было немного той болезни, той печали. Думаю, может, твоя мать поэтому и потянулась к нему, ну хотя бы отчасти. Она находила в нем отголоски происходящего в ней самой, даже если она и не всегда хотела слышать то, что творилось в ней самой.

Я попытался вспомнить своего отца, но с годами, прошедшими после его смерти, мне становилось все труднее представлять его. Когда я пытался мысленно увидеть отца, какая-то тень набегала на его лицо или черты его лица расплывались и тускнели. Он служил полицейским и застрелился из своего собственного оружия. Говорили, что он поступил так из-за угрызений совести. Они сказали мне, что он убил девочку и мальчика, кажется, после того как мальчик направил на него пистолет.

Они не могли объяснять мне, почему девочка тоже погибла. Я предполагаю, что у них не находилось никакого объяснения или ни одного, которое могло бы оказаться разумным.

— Я никогда не спрашивал, почему он сделал то, что сделал, но, наверное, я немного понимаю, — сказал дедушка. — Видишь ли, и мне досталась часть той материной скорби, и тебе тоже. Я боролся с этим всю свою жизнь. Я не собирался позволить скорби одолеть меня, как она одолела мою мать, и ты не позволяй ей взять над тобой верх.

Он крепче сжал мою руку. Замешательство отразилось на его лице. Он замолчал и сузил глаза, отчаянно пытаясь вспомнить, о чем же еще он хотел сказать мне.

— Печаль, — напомнил я. — Ты говорил о печали.

Его лицо расслабилось. Я увидел, как единственная слеза выкатилась из его правого глаза и мягко сползла вниз по щеке.

— С тобой все иначе, она у тебя другая. Она пронзительнее, и какая-то часть этой скорби приходит к тебе откуда-то извне, из другого места. Нет, не мы передали эту печаль тебе. Это только твое, ты принес это с собой в мир. Это часть тебя, часть твоей природы. Это старо и... — Он заскрежетал зубами, и его тело затряслось, так он боролся за те последние минуты ясного сознания. — Они все имеют имена. — Слова были выдавлены, выплюнуты из него, изгнаны изнутри, как опухоль. — Они все имеют имена, — повторил он, и его голос звучал совсем по-другому. То был резкий, полный страшной ненависти, граничащий с отчаянием всплеск эмоций. На какой-то момент он преобразился: он не был больше моим дедушкой, а был каким-то другим существом, тем, кто захватил его больной, исчезающий дух и на короткое время взбудоражил его, чтобы связаться с миром, с которым иначе он никак не мог связать.

— Все они, они все имеют имена, и они здесь. Они всегда были здесь. Им нравится приносить страдания, и боль, и нищету, и они всегда рыскают, выискивают взглядом. И они найдут тебя, ведь все это есть и в тебе тоже. Ты должен бороться с этим. Ты не сможешь быть, как они, но ты им нужен. Они всегда хотели тебя.

Пока дед говорил, он как-то умудрился приподнять себя над кроватью, но теперь откинулся назад, полностью истощенный. Он ослабил свою хватку, оставляя отпечаток пальцев на моей коже.

— Они имеют имена, — шептал он, но болезнь теперь расплывалась и поглощала собой все его воспоминания. Как чернила, окрашивающие чистую воду и превращающие ее в черноту. — Они все имеют имена...

* * *

Я отвел Уолтера назад домой и впервые за все это время прослушал сообщения на автоответчике. Прогулка прочистила мне голову, а проведенное в уходе за могилой время принесло немного мира в мою душу. Возможно, я пришел к какому-то решению и дальнейшая агония просто потеряла всякий смысл. И еще я вспомнил, почему слова Неддо об именах приверженцев показались мне знакомыми.

Сообщений от Рейчел не было. Два-три содержали предложения работы. Я удалил их. Еще одно записала секретарша Росса из Нью-Йорка. Ей я отзвонился сразу же, и она, сказав, что Росса на месте нет, пообещала связаться с ним и передать ему, что я звонил. Не успел я сделать себе бутерброд, как Росс уже перезвонил мне. Судя по звукам, доносившимся из трубки, звонил он из какого-то ресторана или бара. Где-то стучали тарелки, позвякивали фарфор и стекло, глухо раздавались смех и голоса людей.

— Ну и зачем нужна была вся эта горячка с этим Босвортом, если потом тебе потребовалось целых полдня, чтобы откликнуться на мой звонок? — возмущался он.

— Я был очень расстроен, — ответил я.

— Прости. — Мое признание, похоже, выбило Росса из колеи. — Я бы спросил тебя, как ты себя чувствуешь сейчас, но не хотелось бы, чтобы ты начал думать, будто это меня волнует.

— Все в порядке. Момент слабости, не больше.

— Ладно, ты все еще питаешь интерес к теме?

— Да. — Мне потребовалось время, чтобы ответить утвердительно. — Меня это еще интересует.

— Босворт не из моей епархии. Он не был полевым агентом и считался под началом одного из моих коллег.

— Кого именно?

— Господина Это-тебя-не-касается. Не дави, где не надо. Какое это имеет значение? При определенных обстоятельствах и я мог выходить на Босворта так же, как и мой коллега. Его пропустили через процесс.

Процессом именовался практиковавшийся федералами метод (неофициальный, разумеется), применявшийся для агентов, выбившихся из строя. В серьезных случаях, например когда дело касалось утечки информации, предпринимались меры по дискредитации уличенного в этом сотрудника. Другим агентам предоставлялся доступ к личному досье провинившегося. Коллег опрашивали о его привычках. Если агент предал гласности нечто особенное, в ответ в прессу могли запустить потенциально дискредитирующую агента частную информацию о нем. ФБР придерживалось политики не увольнять «свистунов», поскольку возникала опасность, что таким шагом контора как бы косвенно подтверждает правдоподобность его слов. Гораздо большего эффекта добивались травлей непокорного агента, опорочив его или ее имя.

— Что он натворил? — спросил я Росса.

— Босворт был одним из компьютерщиков, специализировался на кодах и криптографии. Не могу сказать тебе больше. Во-первых, тогда мне придется тебя убить, но это не так уж и важно для меня, просто я в любом случае ровным счетом ничего в его работе не понимаю. Кажется, брался за какую-то халтурку на стороне, возился с какими-то картами и рукописями. Привлек к себе внимание службы внутренней безопасности (служба внутренней безопасности занималась проверкой сигналов о халатности или должностных преступлениях в ФБР), получил от них реприманд, но до дисциплинарного слушания дело не дошло. Это произошло около года назад. Что бы там ни было, вскоре после этого Босворт взял отпуск, и в следующий раз неожиданно спалился в Европе. Попал во французскую тюрьму. Был арестован за осквернение церкви.

— Осквернение церкви?

— Формально там монастырь. Аббатство Септ-Фонс. Его застукали, когда он ночью ковырялся в полу подвала. В Париже к разборке привлекли папского легата, тот умудрился скрыть принадлежность Босворта к ФБР. Он возвратился на работу в ту самую неделю, когда в каком-то издании уфологов появилось интервью с «неким агентом ФБР», в котором тот утверждал, будто Бюро препятствует надлежащему расследованию деятельности культов в Соединенных Штатах. Это снова был явно Босворт, наговорил там всякой ерунды о склепах, ссылался на зашифрованные карты.

В конторе решили, что пора от него избавляться, вот и пропустили его через процесс. Ему понизили степень допуска, дальше — больше: совсем отстранили от дел, разве что компьютер разрешали включать и играться в стрелялки. Ему вменили обязанности ниже его способностей, дали место у мужского туалета на цокольном этаже, но он все не сдавался.

— И?

— И в довершение всего предложили пройти тест на профпригодность в центре «Перл Хейтс» в Колорадо.

Испытания на профпригодность было «поцелуем смерти» для карьеры агента. Если агент отказывался проходить этот тест, он или она автоматически увольнялись. Если агент подчинялся, то диагноз «психическая неустойчивость» по результатам теста выносился задолго до того момента, как агент успевал переступить порог Центра. Испытания проводились на медицинском оборудовании по специальным контрактам на обследование федералов и обычно растягивались не меньше, чем на три-четыре дня. Подвергаемым испытанию сотрудникам в полной изоляции (исключение составлял только медицинский персонал) предстояло ответить как минимум на шестьсот вопросов, причем отвечать следовало только «да» или «нет». Если тот, кто попадал туда, и не был уже немного не в себе до начала тестов, разработчики процесса, бесспорно, предусмотрели, чтобы к тому времени, когда он покинет место проверки на профпригодность, он уже явно тронулся умом.

— Он прошел тест?

— Он ездил в Колорадо, но до Центра так и не доехал. Его уволили автоматом.

— Так где он теперь?

— Официально понятия не имею. Неофициально он сейчас в Нью-Йорке. Кажется, его родители при деньгах, и у них есть собственная квартира где-то между Первой и Семидесятой, там находится жилой комплекс «Вудроу». Насколько мне известно, Босворт живет там, но он, вероятно, все-таки псих. Мы не контактировали с ним после его увольнения. Итак, теперь ты знаешь все.

— Я знаю одно: не стоит идти в ФБР, а затем начинать разбирать по кусочкам церкви.

— Мне не нравится даже, когда ты просто мимо нашего здания проходишь, так что об «идти в ФБР» тебе едва ли вообще стоит беспокоиться. Но я все это тебе рассказал вовсе не за просто так. Если Босворт связан с этим делом в Уильямсбурге, моя лошадка должна прийти первой.

— Это справедливо.

— Справедливо? Да что ты знаешь о справедливости? Просто запомни: я хочу быть первым, кто узнает, если Босворт как-то вляпался в это дело.

Я пообещал перезвонить ему, если откопаю что-нибудь для него. Это, казалось, удовлетворило Росса. Он отключился, не попрощавшись, но и не сказав ничего обидного.

Самым недавним оказался звонок от некоего Мэтсона.

Мэтсон был одним из моих бывших клиентов. В прошлом году я расследовал дело, в котором фигурировал дом, где умерла его дочь. Не могу поэтому сказать, что все закончилось хорошо, но Мэтсон остался удовлетворен результатом.

В его сообщении говорилось, что кто-то наводил обо мне справки и даже обратился к нему за рекомендациями, или так они это дело представили. Его визитер, человек по имени Алексис Мурнос, утверждал, будто действует от лица своего нанимателя, который пожелал пока остаться неизвестным. Мэтсон выработал в себе огромную подозрительность, поэтому постарался свести к минимуму информацию обо мне. У самого Мурноса он сумел выудить только то, что наниматель был богат и ценил осторожность и осмотрительность. Номер контактного телефона Мурнос давать отказался наотрез. Мэтсон попросил меня перезвонить ему, как только прослушаю его сообщение.

— Я засомневался, вдруг вы добавили осмотрительность к списку своих достоинств, — начал вместо приветствия Мэтсон, как только его секретарша соединила меня с ним. — Это и вызвало мои подозрения.

— И он не оставил вам никаких координат?

— Ноль. Я предложил ему самому поговорить с вами, если у него есть какие-либо сомнения. Он сказал мне, что так и поступит, но тут же предупредил, что будет мне благодарен, если наш с ним разговор останется строго между нами. Естественно, я позвонил вам сразу, как только он ушел от меня.

Я поблагодарил Мэтсона за предостережение, и он попросил меня дать ему знать, если сможет мне еще чем-нибудь помочь. Покончив с сообщениями, я позвонил в офис «Пресс Геральд» и оставил там телефонограмму для Фила Исааксона, художественного критика газеты. Они сообщили, что он обязательно появится в редакции, но позже. Я стрелял по площадям, но эрудиция Фила простиралась от архитектуры до законодательства и много дальше, и я хотел поговорить с ним о фирме «Штерн и компания» и аукционе, который должен был состояться у них.

Это напомнило мне, что я давно ничего не слышал ни об Эйнджеле, ни о Луисе. Вряд ли подобная ситуация могла продлиться очень долго.

Я решил съездить в Портленд убить время, пока не получу известий от Фила Исааксона. Завтра я оставлю Уолтера моим соседям и вернусь в Нью-Йорк в надежде, что Росс сможет дать мне кое-какую информацию по бывшему специальному агенту Босворту. Я включил сигнализацию в доме и оставил полусонного Уолтера в его корзине. Я знал, что, как только уеду, он помчится на кушетку в кабинете, но меня это не слишком волновало. Я был благодарен ему за присутствие в моем доме, и его шерсть на мебели казалась не слишком большой жертвой ради поддержания компании.

«Они все имеют имена».

Слова дедушки возвратились ко мне, когда я сел за руль. Теперь им вторили и Неддо, и Клаудия Штерн.

«Две сотни ангелов восстали... Енох приводит имена девятнадцати».

Имена.

В южной части Портленда располагался магазин христианской литературы. Я почти не сомневался, что у них выделен целый раздел по апокрифам. Пришло время взглянуть на «Книгу Еноха».

Красный «БМВ» пятой серии догнал меня на шоссе № 1 и не отстал, когда я сошел с шоссе и повернул на Мэн Молл Роуд. Я въехал на автостоянку и подождал, но «БМВ» с двумя мужчинами внутри проехал мимо. Я дал им пять минут, затем выехал со стоянки, все время поглядывая в зеркало заднего вида. Я увидел «БМВ», припаркованное у «Данкин Донатс», но на сей раз они не пытались следовать за мной. Попетляв немного, я определил их замену. На сей раз «БМВ» был синий с одним водителем, но не оставалось сомнений, что я и на этот раз являюсь объектом его внимания. Я почувствовал себя почти оскорбленным: одинаковые «БМВ». Выходит, для меня наняли парней по случаю и по дешевке. Одна моя половина испытывала искушение столкнуться с ними нос к носу, но я не был уверен, что совладаю с собой, а тогда все могло кончиться весьма печально. Я все же заставил себя сделать звонок. Джекки Гарнер ответил сразу же.

— Здорово, Джекки, — сказал я. — Хочешь открутить кое-кому голову?

* * *

Я сел в свою машину у пончиковой закусочной Тима Хортона. Красный «БМВ» стоял на автостоянке через улицу, в то время как его синий родственничек поджидал на автостоянке «Шератона». По одному на каждой стороне дороги. Все еще далеко от профессионализма, но уже многообещающе.

Зазвонил мой сотовый.

— Как ты там, Джекки?

— Я у Бест Бай.

Я осмотрелся по сторонам. И увидел фургон Джекки у пожарного гидранта.

— Синий «БМВ». Тронется, когда я тронусь.

— А где другой?

— У «Шератона». Тот красный «БМВ». В нем двое.

— Они что, пользуются одинаковыми бэйджами? — Джекки, кажется, пришел в замешательство.

— Одна модель, только другого цвета.

— Они что, недоумки или придуриваются?

— Не думаю, что тебе позволительно называть их недоумками, Джекки. Тут вернее сказать не «придуриваются», а "бросают вызов ".

— Что ты собираешься делать с парнем в красном?

— Полагаю, позволю ему сблизиться, затем разберусь с ним сам. А почему спрашиваешь? — Я нутром почувствовал, что Джекки приготовил альтернативу. — Ладно, — признался он. — Видишь ли, я с друзьями. Нужно, чтобы все прошло без эксцессов?

— Джекки, если бы я хотел, чтобы без эксцессов, разве я позвонил бы тебе?!

— Я так и думал.

— Так кого ты прихватил с собой?

Он попытался избежать ответа, но я припер его к стенке.

— Джекки, признавайся, кого ты прихватил с собой?

— Фулчи, — ответил Джекки извиняющимся голосом.

Бог мой! Братья Фулчи. Они нанимались за плату для разборок, этакие одинаковые горы мускулов. Но термин «нанимались» в случае с ними мог ввести кого-нибудь в заблуждение. Если бы ситуация дала им возможность разгуляться и безнаказанно наносить удары направо и налево, Фулчи с радостью предложили бы свои услуги бесплатно. Тони Фулчи, старший из братьев, держал рекорд как самый дорогостоящий заключенный за все времена существования тюрьмы штата Вашингтон в пересчете на срок пребывания. Тони определили туда на некоторое время в конце девяностых, когда многие тюрьмы сдавали в аренду своих обитателей крупным корпорациям, которые пристраивали их для «работы на телефоне».

Тони поручили звонки от имени нового оператора связи «Фаствайрком». Надо было предложить клиентам конкурентов подумать, не стоит ли им перейти на обслуживание от их старого оператора к новому дитяти, появившемуся в их блоке. Первая и единственная беседа Тони Фулчи с потенциальным клиентом проходила примерно таким образом:

Тони (читая медленно по записке): Я звоню вам от имени «Фаствайрком».

Клиент: Спасибо, я не заинтересован.

Тони: Эй, дайте мне закончить.

Клиент: Повторяю, я не заинтересован.

Тони: Послушайте, вы что, совсем тупой? Это же хорошее дельце.

Клиент: Я же сказал вам, я не хочу ничего менять.

Тони: Ты, не вешай трубку. Только попробуй повесить трубку — и ты мертвец.

Клиент: Как вы смеете говорить со мной подобным образом!

Тони: Эй, едрит твою налево! Да знаю я, кто ты, знаю, где ты живешь, и, когда выйду отсюда через пять месяцев и три дня, зайду посмотрю на тебя, а затем разделаюсь с тобой в пух и прах, дьявол тебя побери. В таком порядке. А то и наоборот. Теперь так, ты берешь это дерьмо или нет?

Компания «Фаствайрком» поспешно отказалась от грандиозных планов привлекать заключенных в качестве операторов на телефоне, но не достаточно поспешно, чтобы избежать судебного преследования. Тони стоил вашингтонским тюрьмам семь миллионов долларов в потерянных контрактах, поскольку история с «Фаствайрком» получила огласку. Или по одному миллиону шестнадцати тысячам за каждый месяц отсидки Тони в тюрьме. А Тони, надо сказать, был самым спокойным в семье. Если собрать всех Фулчи вместе, монгольские орды померкнут на их фоне.

— Ты других психов не мог найти?

— Мог, но они стоили бы дороже.

С этим не поспоришь. Я сказал, что поеду Кумберленд-авеню, чтобы вытянуть за собой того, кто один в машине, и попросил Джекки, в свою очередь, сесть ему на хвост. Фулчи могли перехватывать других парней там, где им заблагорассудится.

— Дай мне две минуты, — сказал Джекки, — я только предупрежу Фулчи. Дружище, они в таком воодушевлении. Ты даже не представляешь, каково это для них — участвовать в настоящей детективной работе. Тони только и желает немного больше внимания с твоей стороны. Он не выйдет за рамки.

* * *

Фулчи не пришлось ехать далеко за красным «БМВ». Они просто блокировали его на автостоянке у «Шератона». Братья ездили на переделанном грузовичке «Додж 4x4». Вдохновил их на переделку чудовищный автомобиль из какого-то фильма на диске, который они смотрели тогда, когда не устраивали настоящее кино с потасовками и кровавой бойней другим согражданам. Двери «БМВ» открылись. Водителем оказался мужчина средних лет, гладко выбритый, в дешевеньком сером костюме, способный сойти за служащего компании, которая едва сводит концы с концами. Он еле-еле дотягивал по весу до одной второй, или половины, веса Фулчи. Его спутник был темнее кожей и покрупнее, возможно, их суммарный вес мог дойти до отметки Фулчи с четвертью, от силы Фулчи с половиной, если Тони последнее время злоупотреблял диетическими пилюлями для похудания. У «доджа» Фулчи были затемненные окна, так что к этому малому в костюме можно было бы проявить снисхождение за вырвавшиеся у него явно по недомыслию слова.

— Эй, ты там, — сказал он, — убери-ка отсюда свою мерзопакостную консервную банку. Мы спешим.

Приблизительно секунд пятнадцать ничего не происходило. Это время потребовалось примитивным мозгам братьев Фулчи вникнуть в смысл слов, которыми обозвали их обожаемое транспортное средство. Но потом дверь со стороны водителя открылась, и очень большой, очень сердитый Тони Фулчи тяжело выпрыгнул из кабины на землю. На нем была рубашка для игры в гольф из полиэстера, эластичные брюки из магазина для больших людей и рабочие ботинки со стальными носами. Его живот выпирал под рубашкой, рукава которой задирались над его огромными бицепсами, поскольку в ткани явно было маловато лайкры, чтобы растянуться по его накачанным формам. Одинаковые дуги мускулов рельефно выступали от самых плеч до места чуть ниже мочек ушей, их симметрия, не потревоженная вторжением шеи, придавала ему вид человека, который недавно проглотил очень большую вешалку.

Его брат Поль присоединился к нему. Оказалось, что на его фоне Тони смотрится много изящнее.

— Господи Исусе, — только и смог произнести водитель «БМВ».

— А что, Иисус тоже ездит на мерзопакостной консервной банке?

Ну а потом Фулчи принялись за дело.

* * *

Синий «БМВ» не отставал от меня вплоть до Диринг-авеню, пропуская два или три автомобиля, но всегда держа меня в поле зрения. Джекки Гарнер шел прямо за ним всю дорогу. Я неожиданно повернул налево, сразу за «Биг скай бред Компани», и подождал, пока он пойдет за мной. Если бы «БМВ» не сделал этого, то рисковал бы потерять меня, поскольку перекресток впереди был невероятно сложным. Я видел, как он замер, раздумывая, как ему поступить, затем свернул налево. Джекки последовал его примеру. Как только все трое выстроились в ряд на улице, я резко пошел на разворот. Джекки висел на бампере у «БМВ», и тому ничего другого не оставалось, как попытаться воспользоваться стоянкой хлебобулочной компании, чтобы выиграть для себя немного места и времени. Он, не теряя времени, заскочил туда, и тут мы подъехали и встали буквой V, загнав его в ловушку у стены.

Я крепко прижал пистолет к боку, выходя из машины. Не хотелось никого пугать, кто бы там ни оказался. Водитель сидел, положив руки на руль, слегка приподняв пальцы. На нем был мешковатый синий костюм с галстуком в тон. Провод от наушника сотового телефона крепился клипсой к отвороту его пиджака. Вероятно, он пытался вызвать на помощь своих приятелей.

Я кивнул Джекки.

— Выходите, — сказал Джекки, открывая дверь, нацеливая небольшой курносый браунинг, который держал в правой руке, на водителя. — Как можно медленнее.

Водитель повиновался, сделав все, как ему сказали. Он оказался высоким, черноволосым, уже начинающим лысеть дядькой. Будь он подстрижен чуть покороче, выглядел бы безукоризненно.

— Я безоружен, — примирительно сказал он.

Джекки все же подтолкнул его к моей машине и обыскал на всякий случай. Он вытащил бумажник и 38-й из кобуры, прикрепленной к лодыжке.

— А это что? — уточнил Джекки. — Мыло?

— Вы не должны говорить неправду, — сказал я. — А то нос отрастет, как у Пиноккио.

Джекки бросил мне бумажник. Внутри лежало водительское удостоверение из штата Массачусетс на имя Алексиса Мурноса. Там лежали и визитные карточки на то же имя, где он значился сотрудником некой компании «Дрезден Энтерпрайзес» со штаб-квартирой в Пруденшл, в Бостоне. Мурнос возглавлял службу общей безопасности.

— Слышал, вы наводите справки обо мне, господин Мурнос. Вам было много проще обратиться ко мне непосредственно.

Мурнос не отвечал.

— Выясни, как там его приятели, — попросил я Джекки.

Джекки отошел на шаг назад, чтобы позвонить по сотовому. Большая часть разговора состояла из таких междометий, как «уф-ф» и «да уж», и еще взволнованного возгласа: «Иисусе, неужели так легко сломалась, у этого малого, должно быть, очень хрупкие косточки».

— Фулчи уложили их в своем кузове, — обрисовал он ситуацию, когда разговор был окончен. — Они — копы по найму из какого-то агентства безопасности. Тони говорит, он думает, кровь скоро остановится.

Если Мурнос и был обеспокоен услышанным, то не показал нам виду. Похоже, Мурнос знал свою работу лучше, чем два других джокера, но кто-то попросил его сделать дело быстрее, даже слишком быстро, и за небольшие деньги. Это задевало его профессиональную гордость.

— Не слишком-то вы справляетесь со своим делом, мистер Мурнос, — решил я немного подразнить его. — Служба безопасности «Дрезден Энтерпрайзес», очевидно, оставляет желать много лучшего.

— Мы даже не знаем, что такое эта «Дрезден Энтерпрайзес», — возразил мне Джекки. — Может, она отвечает за охрану цыплят.

Мурнос процедил воздух сквозь зубы и слегка покраснел.

— Итак, — снова обратился я к нему. — Вы настроены поведать мне, что все это значит? Можно где-нибудь за чашкой кофе. Или вы хотите, чтобы мы отвезли вас к вашим друзьям? По всему получается, они отправятся домой немного позже, им еще придется прибегнуть к помощи врачей. Я буду вынужден оставить вас на попечение господ, которые в настоящее время взяли на себя заботу о ваших друзьях, но не надолго, на один-два дня, пока я не разузнаю о компании, на которую вы работаете. Если понадобится экскурсия на «Дрезден Энтерпрайзес», по возможности, захвачу с собой кого-нибудь на буксире. Для вас, правда, это некоторое профессиональное фиаско.

Мурнос думал над своим положением. У него был, надо отметить, крайне ограниченный выбор.

— Чашка кофе звучит лучше, — наконец решил он.

— Видишь? — повернулся я к Джекки. — Все оказалось совсем несложно.

— Ты умеешь ладить с людьми. — Джекки, мягко выражаясь, был слегка разочарован. — Нам даже не пришлось его бить.

* * *

Как выяснилось, Мурносу поручили связаться со мной напрямую и кое-что сообщить мне. Но он предпочел последить за мной, так как сомневался в целесообразности выхода на меня, и хотел подстраховаться во всех отношениях. Он признался, что раскопал обо мне многое, даже не покидая своего кабинета, и он предполагал, что Мэтсон сразу же свяжется со мной. Если бы подтвердилось худшее из его предположений, а так оно и вышло, у него появлялся шанс понаблюдать за мной в ярости.

— Однако мои коллеги ведь не истекают кровью в каком-то кузове, не так ли? — все же поинтересовался он.

Мы сидели за столом в «Большом небе». Пахло очень вкусно. За прилавком ребятня, которая пекла сдобы, чистила противни и заваривала новый кофе.

— У меня в этом нет никаких сомнений. — Я с укоризной посмотрел на Джекки.

— Те парни, что позаботились о них, не слишком придают значение подобным вещам, — пояснил Джекки, доедая второй пирожок с яблоками. — Плюс один из ваших людей умудрился как-то не слишком оценить достоинства их «доджа».

Я был благодарен Джекки за все, что он сделал, но пришло время выводить его из игры. Я попросил его отыскать Фулчи и удостовериться, что они больше пальцем не тронут несчастных. Он купил им мешок булочек и убрался восвояси.

— Интересные у вас друзья, — заметил Мурнос, как только Джекки ушел.

— Вы еще не со всеми знакомы, а то бы так не говорили. Если у вас есть чем поделиться со мной, сейчас самое время.

— Я работаю на мистера Иоахима Стаклера. Он главный администратор компании «Дрезден Энтерпрайзес», — начал Мурнос, отпив глоток кофе. — Мистер Стаклер — коммерсант, специализирующийся на программном обеспечении и различных средствах информации.

— Значит, он богат?

— Да, думаю, его можно справедливо назвать богатым.

— Если он богат, зачем ему нанимать кого-то по дешевке?

— Это моя оплошность. Один я бы не справился, а этих двоих я уже использовал раньше. Я не ожидал, что они так легко влипнут в неприятности. Да и про себя скажу, что я никак не предполагал быть загнанным в угол на парковке, что меня сначала обезоружат, а потом предложат кофе с булочкой.

— Сегодня явно не ваш день.

— Да, очевидно, так оно и есть. Мистер Стаклер еще и коллекционер. У него есть деньги, чтобы потворствовать своим прихотям.

— И что он собирает?

— Живопись, антиквариат. Загадочные, таинственные предметы.

— Вроде небольших серебряных коробочек пятнадцатого столетия? — Я сообразил, куда это вело.

Мурнос пожал плечами.

— Он в курсе, что именно вы обнаружили останки в той квартире. Он полагает, что ваше расследование определенным образом перекликается с какими-то его интересами. Он хотел бы встретиться с вами, чтобы обсудить этот вопрос детальнее. Если вы выделите для него время, он бы это высоко оценил. Естественно, он оплатит вам все ваши расходы.

— Естественно, кроме одного: у меня нет никакого настроения предпринимать поездку в Бостон.

— Вы ведь искали женщину, — сказал Мурнос как бы между прочим, снова пожимая плечами. — Мистер Стаклер может оказаться полезным и предоставить вам некоторую информацию о тех, кто причастен к ее исчезновению.

Я посмотрел на детишек за стойкой. Мне захотелось ударить Мурноса. Хотелось бить его до тех пор, пока он не скажет все, что знает. Он разглядел это желание на моем лице.

— Мистер Паркер, поверьте, моя осведомленность в этом деле ограниченна, но я твердо знаю, что сам мистер Стаклер не имел никакого отношения к тому, что случилось с женщиной. Он просто узнал, что именно вы убили Гомеро Гарсию и обнаружили человеческие останки в его квартире. Он также в курсе, что в цокольном этаже вскрыли особое помещение. Я наводил справки по его просьбе и обнаружил, что ваш интерес касается женщины. Мистер Стаклер счастлив поделиться с вами своими догадками и теми сведениями, которыми он обладает.

— В обмен на?..

— Возможно, вы окажетесь в состоянии заполнить некоторые пробелы в его знании. Но даже если вы этого не сделаете, то и тогда мистер Стаклер все же желает поговорить с вами, и сообщить все, что, по его соображениям, может оказаться вам полезным. Для вас, мистер Паркер, ситуация выгодна, нечто вроде участия в беспроигрышной лотерее.

Мурнос знал, что у меня не было выбора, но ему хватило порядочности не злорадствовать.

Я согласился встретиться с ним и его нанимателем через два дня. Мурнос подтвердил договоренность по сотовому в беседе с одним из помощников Стаклера, затем спросил, не буду ли я возражать, если он покинет меня. Я оценил его такт, потом сообразил, что он всего лишь хотел вернуть свой пистолет. Я проводил его из кафе, вынул пули и вручил ему его пистолет.

— Вам следует достать другое оружие, — сказал я. — От этого на лодыжке не слишком много пользы.

Правая рука Мурноса согнулась, и неожиданно для себя я уже смотрел в дуло «смит-вессон. Сигма-380».

— Вот я уже и достал. Похоже, я здесь не единственный, кто нанимает помощников по дешевке.

Он подержал дуло передо мной еще лишнюю секунду, затем пистолет снова исчез в складках его пальто. Он улыбнулся мне, сел в свою машину и уехал.

Мурнос был прав. Джекки Гарнер был болван, но не такой безнадежный, как тот малый, который нанял его.

* * *

Я взял курс на Скарборо, предварительно заглянув в магазин церковной литературы. Женщина за прилавком была счастлива помочь мне и не слишком расстроилась, когда я не приобрел маленького серебряного ангелочка или наклейку на бампер «Мой ангел-хранитель говорит, что вы едете слишком близко от меня», а ограничился только покупкой двух книг по апокрифам.

— О, мы много продаем подобных книг, — поведала она мне. — Уйма людей считают, будто все эти годы католическая церковь что-то скрывает.

— Что же они могут скрывать? — вырвалось у меня против воли.

— Не знаю. — Она говорила отчетливо и медленно, словно с несмышленым ребенком. — Ведь она это скрывает.

С этим я ее и оставил, сел в машину и пролистал первую из книг, но полезного для меня в ней нашлось немного. Вторая оказалась лучше, поскольку содержала полную расшифровку «Книги Еноха». Имена падших ангелов появились в седьмой главе, и, как Клаудия Штерн и сказала, Ашмаил был среди них.

Я мельком проглядел всю книгу. По большей части там были сплошные аллегории, кроме самого начала, где шло описание изгнания и падения ангелов. Согласно Еноху, они не лишились бессмертия даже после своего падения, но и прощение за содеянное их не ждало во веки вечные. И вот падшие ангелы начинают обучать людей делать мечи и щиты и говорят им об астрономии и движении звезд «...с тем, чтобы мир изменился... И люди, погубленные, громко стенают». Приводились также некоторые подробности о греческом богослове Оригене, преданном анафеме за предположение, что падшими ангелами были те, «...в ком божественная любовь охладела», что они были «...скрыты тогда в грубых больших телах, таких как наши, и назывались людьми».

Я снова увидел перед собой картину в реставрационной мастерской Клаудии Штерн: фигура Капитана; кровавый двузубец на одеждах мертвых монахов; та невероятно огромная фигура. Жирное, уродливое существо держится за стремя предводителя, все в крови, и усмехается от переполняющей его радости от убийства.

Я прихватил сандвич в «Амато» на шоссе № 1 и заправился, прежде чем двинуться на восток в сторону дома. У колонки подле меня в чумазом черном «пежо» двое мужчин — один бородатый с излишним весом, другой помоложе и тщательно выбритый — сверялись с картой. Бородатый был в сером ручной вязки свитере, воротничок священника выглядывал из-под ворота. Они не обратили на меня никакого внимания, и я не стал навязывать им свою помощь.

Когда я подтянулся к дому, то увидел машину, припаркованную перед въездом. Машина не совсем заблокировала проезд, но мне было бы сложно въехать, не замедлив движение. На капоте полулежал мужчина, и под тяжестью его тела передняя часть машины опустилась вниз так, что передний бампер почти уперся в асфальт. Мужчина был выше меня дюймов на пять, а то и на шесть, и много массивнее. Он явно страдал ожирением и напоминал гигантское яйцо с огромным кулем жира на животе, который нависал над его пахом и наползал на бедра. У него были слишком короткие ноги, настолько короткие, что руки казались длиннее, чем ноги. Зато кисти рук были далеко не дряблыми и не складными, а странно тонкими, почти аристократичными, правда, широкие и опухшие запястья им не соответствовали.

Небольшие ступни были упакованы в простые черные ботинки. Рыжевато-коричневые брюки явно укорачивали, лишнюю ткань завернули внутрь и неумело подшили, давая возможность судить о степени изменений по круговым отверстиям на голени, где-то посередине между коленом и щиколоткой. Брюки образовывали букву V, чтобы вместить куль жира, но этот странный куль был слишком большим или слишком неудобным для обхвата, поэтому пояс брюк все равно опустился под живот, который обвисшей губой свисал поверх пояса и свободно болтался под вздымающейся белой рубашкой. Рубашка была застегнута под самое горло и сжимала шею до такой степени, что кожа поверх воротника приобрела интенсивный фиолетово-багровый отлив, напоминающий ужасающее изменение цвета, которое происходит у трупа, когда кровь собирается в конечностях. Я не сумел разглядеть ни намека на жакет под коричневым из верблюжьей шерсти пальто. Часть пуговиц отсутствовала, возможно, после некоторой бесполезной попытки застегнуть их. Его голова ловко балансировала на слоистых жирах шеи, сужаясь от почти правильной окружности черепа до маленького, слегка заостренного подбородка. Этакое перевернутое яйцо воробья поверх большого яйца страуса. Лицо при таких формах должно было бы утонуть в зобу и шее, расплыться, как на детском рисунке человека-луны.

Его схожесть с отвратительным существом на картине в доме Клаудии Штерн потрясала. Этот мужчина был, наверное, значительно жирнее да и постарее, но все равно казалось, будто тот воин с окровавленным ртом сошел с холста и реально существует в этом мире.

Я остановил свой «мустанг» поблизости от него, предпочитая не проезжать мимо. Он не двигался, когда я вышел из машины. Его руки лежали скрещенными на складках его живота.

— Могу ли я чем-нибудь помочь вам? — поинтересовался я.

— Возможно, — ответил он после некоторого раздумья.

Его вылинявшие глаза оценивали меня. Он не мигал. Я почувствовал слабый проблеск узнавания. Но не холст в реставрационной мастерской вспоминался мне. На сей раз узнавание относилось к чему-то более личному. Так бывает, когда слышишь мелодию по радио, которая переносит тебя в далекое-далекое детство, скорее младенчество, и которая вызывает лишь слабые отголоски воспоминаний.

— Как правило, я не веду дела дома.

— Но у вас нет офиса, — возразил мужчина. — Для частного детектива вас слишком трудно отыскать. Можно подумать, вы сами скрываетесь от слежки.

Он отошел от машины. Он был странно изящен, этот человек, казалось даже, будто он катится по земле на коньках, а вовсе не идет. Он двинулся вперед, все так же скрестив руки на животе, пока не остановился всего в полуметре от меня.

— Позвольте представиться, — сказал он и протянул мне правую руку. — Мое имя Брайтуэлл. Я полагаю, у нас найдутся темы для обсуждения.

Когда его рука оказалась в воздухе, рукав пальто отвис, и я мельком увидел начало отметины на его руке, как будто одинаковые наконечники стрел совсем недавно прожгли его плоть. Немедленно я отскочил от него, и моя рука потянулась к пистолету под курткой, но он оказался настолько проворнее, что я едва заметил, как он рванулся. Еще секунду назад между нами было некоторое расстояние, но вот оно уже исчезло. Он крепко прижался ко мне, пальцы его левой руки вонзились в мое правое предплечье, ногти прорвались сквозь ткань пальто и впились в кожу, разрывая ее до крови. Его лицо коснулось моего: нос терся о мою щеку, губы застыли в дюйме от моего рта. Капли пота стекали с его бровей и падали на мои губы. Я почувствовал их на языке и попытался сплюнуть. Но во рту капли пота словно бы затвердевали, застревали в зубах и прилипали к нёбу, как жевательная резинка, только настолько плотная, что она защелкнула мне челюсти, прикусившие кончик языка.

Его же губы раскрылись, и я увидел, что его зубы оказались с легкими зазубринами на концах.

— Я нашел тебя, — сказал он, и я почувствовал его дыхание. От него пахло сладким вином и разломанным ломтем хлеба.

Я начал куда-то падать, кувыркаясь в пространстве. Горе и стыд переполняли меня, и чувство потери, которое вечно и никогда не отступит, и отречение от всего, что я любил, — и все это навеки останется со мной. Я был весь в огне, кричал, выл, бился с огнем кулаками, но языки пламени не гасли. Все мое существо горело. Огненные потоки шли по моим венам. Это оживило мои мускулы. Я перевернулся в воздухе и углядел, далеко внизу воды большого океана мельком увидел свое горящее тело, отразившееся в них, и отражения других подле меня. Этот мир был темен, но мы принесем свет ему.

Ты найден.

И так мы упали подобно звездам, и в момент соприкосновения с поверхностью я обернул изодранные остатки обугленных черных крыльев вокруг себя, и пламя наконец погасло.

Меня тянули куда-то за воротник куртки. Я не хотел идти, с трудом удерживал глаза открытыми, и все вокруг дрейфовало между тьмой и полутьмой. Я слышал свой голос. Услышал, как много раз подряд бормочу одни и те же слова: «Прости меня. Прости меня. Прости меня».

И вот я уже почти в машине Брайтуэлла. Это большой синий «мерседес», но из него вытащили заднее сиденье, чтобы Брайтуэлл смог отодвинуть до предела кресло водителя и двигаться внутри посвободнее. В машине воняло мясом. Я попытался сопротивляться ему, но я ослаб и был сбит с толку. Мне чудилось, что я совсем опьянел и на языке оставался вкус сладкого вина. Брайтуэлл открыл багажник, весь заполненный горящей плотью. Мои глаза закрылись в последний раз.

— Чарли, — чей-то голос позвал меня по имени. — Как ты тут? Надеюсь, мы не помешаем.

Я открыл глаза.

Я по-прежнему стоял у открытой двери своего «мустанга». Брайтуэлл отошел на несколько шагов от своей машины, но еще не успел подойти ко мне. Справа от меня стоял черный «пежо», и бородатый мужчина с воротничком священника выскочил из машины и теперь неистово тряс мою руку.

— Мы так долго не виделись. Позволь тебе попенять, мы с трудом отыскали это место. Вот уж никогда не думал, что такое городское дитятко, как ты, заберется в самую глубинку. Ты помнишь Поля?

Мужчина помоложе обошел капот «пежо», стараясь не поворачиваться спиной к грузному человеку, наблюдавшему за нами, не двигаясь с места. Брайтуэлл, казалось, решал, как ему поступить, затем повернулся, забрался в свой «мерседес» и двинулся в направлении Блэк Поинта. Я попытался разглядеть номерной знак, но мой мозг был неспособен различать числа.

— Кто вы? — спросил я.

— Друзья, — ответил бородатый священник.

Я взглянул на свою правую руку. Кровь стекала по пальцам. Я закатал рукав и увидел пять глубоких колотых ран.

«Мерседес» уже скрылся из виду.

Священник протянул мне носовой платок, чтобы остановить кровь, и задумчиво произнес:

— С другой стороны, если подумать, тот был определенно недруг.