Глава 9

Прошло около недели, прежде чем я совершил следующую поездку в Нью-Йорк. Не то чтобы это играло большую роль: в «Медведе» снова не хватало персонала, и мне пришлось работать лишние дни, чтобы немного снять нагрузку, так что я не мог уехать, даже если бы захотел.

Почти месяц я пытался связаться с Джимми Галлахером, оставляя записки на машине у его дома, но не было никакого ответа, пока на этой неделе я не получил от него письмо – не звонок, – в котором сообщалось, что он уезжал в продолжительный отпуск, чтобы избавить себя от нью-йоркской зимы, но теперь вернулся и будет рад встретиться со мной. Письмо было написано от руки. Это было очень в духе Джимми: он писал письма каллиграфическим почерком, не пользуясь компьютером, и считал, что телефоны созданы для его удобства, а не для других. Чудо, что у него еще был автоответчик, но Джимми по-прежнему любил общаться, и автоответчик служил гарантией, что он не пропустит чего-то важного, в то же время давая возможность игнорировать нежелательные звонки. Что касается сотовых телефонов, я был почти уверен, что он считает их порождением дьявола, наряду с отравленными стрелами и людьми, которые солят пищу, еще ее не попробовав. В его письме говорилось, что он будет свободен, чтобы встретиться со мной, в середине дня в воскресенье. И снова эта точность была типична для Джимми Галлахера. Мой отец в свое время говорил, что полицейские отчеты Джимми были произведениями искусства. Их показывали учащимся полицейской академии как совершенный образец работы с документами, и это было все равно что показывать потолок Сикстинской капеллы группе маляров-стажеров, чтобы объяснить, к чему они должны стремиться, крася стены квартир.

Я заказал билет на самый дешевый рейс в Нью-Йорк и около девяти утра приземлился в аэропорту Дж. Ф. Кеннеди, а оттуда взял такси до Бенсонхерста. Еще с детских лет мне было трудно связать Джимми Галлахера с Бенсонхерстом. Из всех мест, которые ирландец-коп и скрытый гомосексуалист мог назвать своим домом, Бенсонхерст сначала казался таким же неподходящим, как Солт-Лейк-Сити, или Кингстон, или Ямайка. Да, теперь там жили корейцы, и поляки, и арабы, и русские по соседству, и даже афроамериканцы, но в Бенсонхерсте всегда царили итальянцы – говоря фигурально, если не буквально. Когда Джимми еще был мальчишкой, каждая национальность имела свой сектор, и если ты заходил не в тот, то, скорее всего, тебя бы избили, но итальянцы били сильнее, чем остальные. Однако теперь и их время прошло. Бэй-Ридж-Паркуэй был по-прежнему полностью итальянским, и там в церкви Св. Доминика на Двадцатой авеню каждый день служили мессу по-итальянски, но постепенно туда прокрадывались русские, китайцы и арабы, занимая боковые улицы, как муравьи, подбирающиеся к многоножке. Тем временем евреи и ирландцы понесли большие потери, а негры, чьи корни в этом районе уходили к временам Подпольной железной дороги, сжались до одного анклава из четырех кварталов близ Бат-авеню.

У меня оставалось еще два часа до встречи с Джимми. Я знал, что каждое воскресенье он ходит в церковь, но если даже он был дома, ему бы не понравилось, что я пришел так рано. Это была еще одна черта Джимми. Он верил в пунктуальность и не хотел знать людей, которые отклоняются от назначенного времени в ту или другую сторону. Ожидая назначенного часа, я прогулялся по Восемнадцатой авеню и позавтракал в «Закусочной Стеллы» на Шестьдесят третьей, где пару раз мы ели с отцом и Джимми. Хотя это и было всего кварталах в двадцати от нашего дома, Джимми был близок с хозяевами заведения, и они всегда стремились обслужить его как следует.

Когда Восемнадцатая еще называлась бульваром Христофора Колумба, здесь оставили свой след китайцы, и рядом с итальянскими адвокатскими конторами, фокаччерией Джино, пастой для гурманов «Куин Энн» и магазином DVD «Аркобалено» с итальянской музыкой, где на лавках сидели старички спиной к авеню, как будто выражая свое недовольство произошедшими переменами, теперь расположились китайские рестораны, парикмахерские салоны, магазины электротоваров и даже лавки с принадлежностями для аквариумов. Старый Котильон-Террес заколотили досками, а два розовых коктейля по краям вывески над главным входом по-прежнему грустно пускали свои пузыри.

Когда я подошел к закусочной, она тоже оказалась не та. Изменилось название. Я увидел, что у стойки по-прежнему стоят несколько табуретов, но в остальном закусочная была пуста. Когда мы ели у Стеллы, то всегда садились у стойки, Джимми слева, отец посредине, а я с краю. Для меня это было, как будто я сижу в баре, и я смотрел, как официантки наливают кофе и носят туда-сюда тарелки между кухней и посетителями, прислушивался к обрывкам разговоров вокруг, пока мой отец и Джимми тихо беседовали о своих взрослых делах. Я на прощание постучал в стекло, потом на углу Шестьдесят четвертой купил «Нью-Йорк таймс» и поел в пиццерии «J & V», которая была старше меня. Когда мои часы показали одиннадцать сорок пять, я двинулся к дому Джимми.

Джимми жил на Семьдесят первой, между Шестнадцатой и Семнадцатой, в квартале, состоящем в основном из узеньких примыкающих друг к другу домиков, в оштукатуренном доме, имеющем общую стену с соседним, с окруженным кованой железной оградой садиком и фиговым деревом в заднем дворике, недалеко от района, до сих пор известного как Новый Утрехт. Это был один из шести первоначальных городков Бруклина, но потом, в девяностых годах XIX века, его поглотил большой город, и он утратил свою индивидуальность. Раньше здесь был сельскохозяйственный район, но в 1885 году подступившая железнодорожная компания «Бруклин, Бат и Вест-Энд Рейлроуд» открыла его для застройщиков, один из которых, Джеймс Линч, построил для тысяч семей пригород Бенсонхерст-у-моря. С железной дорогой пришел сюда и дед Джимми Галлахера с семьей, который работал в этом проекте надзирающим инженером. В итоге, немного пошарив вокруг, Галлахеры вернулись в Бенсонхерст и поселились в доме, который до сих пор занимал Джимми, невдалеке от такой достопримечательности, как Ново-Утрехтская реформатская церковь на углу Восемнадцатой и Восемьдесят третьей.

В свое время появилась подземка, а с ней и средний класс, включая евреев и итальянцев, которые покинули Нижний Ист-Сайд ради сравнительно широких просторов Бруклина. Фред Трамп, отец Дональда, сделал себе имя на строительстве жилого района Шор-Хевен близ Белт-Паркуэй. И наконец, в пятидесятые годы XX века прибыли в огромном количестве иммигранты из южной Италии, после чего Бенсонхерст стал на восемьдесят процентов итальянским по крови и на сто процентов по репутации.

Я был у Джимми дома всего пару раз с отцом, и один раз из этих двух – выразить соболезнование после смерти его отца. Могу вспомнить об этом лишь потому, что была уйма копов, некоторые в форме, некоторые нет, и женщины с красными глазами передавали по кругу стопки и шептали поминальные слова об умершем. Вскоре его мать переехала на Герритсен-Бич, поближе к своей сестре, которая болела и присматривала за своими двумя внуками после того, как их отец погиб, когда его грузовик перевернулся где-то близ Ногалеса, а их мать боролась с алкоголизмом. С тех пор Джимми постоянно жил в Бенсонхерсте один.

Снаружи дом выглядел в основном так же, каким я его запомнил, – недавно подкрашенный, с опрятным двориком. Я собрался позвонить, когда дверь вдруг открылась, избавив меня от такого беспокойства, и я увидел Джимми Галлахера, постаревшего и поседевшего, но по-прежнему узнаваемого – того же большого мужчину, который больно сжимал мне руку, чтобы я мог заслужить доллар. Лицо его теперь было более румяным, и хотя теперь, на пенсии, он явно больше бывал на солнце, судя по розовому оттенку его носа, он прикладывался к бутылке чаще, чем это было бы разумно. В остальном он был в хорошей форме. На нем была свежеотглаженная белая рубашка с расстегнутым воротничком и серые брюки с острыми как бритва стрелками. Черные туфли начищены и отполированы. Он напоминал шофера в богатом доме, который наслаждается последними мгновениями отдыха, прежде чем сдуть последние пылинки со своей формы.

– Чарли, – сказал он. – Сколько лет!

Мы пожали руки, и он с теплой улыбкой похлопал меня по плечу своей мясистой лапой. Он по-прежнему был на четыре-пять дюймов выше меня, и я моментально ощутил себя двенадцатилетним мальчишкой.

– Теперь я получу доллар? – спросил я, отпуская его руку.

– Только ты должен будешь потратить его на спиртное, – сказал он, приглашая меня внутрь.

В прихожей красовалась огромная вешалка, и бабушкины часы, похоже, все еще показывали точное время. Их громкое тиканье, вероятно, разносилось по всему дому. Я задумался, как Джимми спит с этими звуками, но потом решил, что, наверное, он уже так долго их слышит, что едва ли замечает. Пролет резной лестницы из красного дерева вел на второй этаж, а справа была гостиная, обставленная исключительно антиквариатом. На каминной полке и на стенах стояли и висели фотографии, на некоторых из них я видел людей в форме. И среди них отца, но я не стал спрашивать Джимми, нельзя ли рассмотреть их поближе. Обои в прихожей покрывал красно-белый узор. Они были вроде бы новыми, но оставляли впечатление прошлого века, что соответствовало стилю всего остального.

На кухонном столе рядом с тарелкой с булочками стояли две чашки, а в кофейнике заваривался свежий кофе. Джимми разлил его по чашкам, и мы сели с разных сторон стола.

– Бери булочки, – сказал Джимми. – Они из Виллабате. Лучшие в округе.

Я разломил одну и попробовал. Она была действительно хороша.

– Знаешь, твой старик и я часто смеялись насчет той выпивки, которую ты купил на деньги, что я тебе давал. Он никогда тебе не говорил, потому что для твоей матери, когда она обнаружила ту бутылку, это был конец света. Но он увидел, что ты растешь, и был этому рад. Учти, он обычно говорил, что это я подал тебе идею, но он никогда ни на кого долго не сердился, а особенно на тебя. Ты был его золотой мальчик. Он был добрый человек, да упокоит Господь его душу. Души их обоих.

Он задумчиво отщипнул булочку, и какое-то время мы оба молчали. Потом Джимми посмотрел на часы. Это был не случайный жест. Он хотел, чтобы я это увидел, и у меня в голове прозвучал тревожный сигнал. Я посмотрел на Джимми и заметил, что ему неловко. И дело было не в том, что сын его друга, убившего двоих подростков, а потом себя, сидел у него на кухне, явно собираясь разворошить давно погасшую золу. Тут было нечто большее. Джимми вообще не хотелось меня видеть. Ему хотелось, чтобы я ушел, и чем скорее, тем лучше.

– У меня кое-какие дела, – сказал он, увидев, что я заметил его движение. – Собираются старые друзья. Ты знаешь, как это бывает.

– Кого-нибудь я знаю? Слышал их имена?

– Нет, никого. Все они появились после твоего отца. – Он откинулся на стуле. – Так ты пришел не просто так, а, Чарли?

– У меня есть несколько вопросов. О моем отце и о том, что произошло в ту ночь, когда погибли эти ребята.

– Ну, я особенно не могу помочь с убийством. Меня там не было. В тот день я даже не виделся с твоим отцом.

– Не виделся?

– Нет. Это был мой день рождения. Меня не было на работе. Я удачно арестовал партию травки, и меня наградили. Предполагалось, что твой старик придет ко мне после смены, как он всегда делал, но он так и не пришел. – Джимми повертел в руках чашку, глядя на круги, получавшиеся на поверхности жидкости. – После этого я больше не справлял день рождения, как раньше. Слишком много ассоциаций, и все плохие.

Но я не собирался давать ему так легко сорваться с крючка.

– Но в тот вечер к нам приходил твой племянник.

– Да. Фрэнсис. Твой отец позвонил мне в бар Кэла и сказал, что беспокоится. Он считал, что кто-то может угрожать тебе и твоей матери. Он не сказал, почему он так думал.

Кэл держал бар для копов, располагавшийся рядом с Девятым участком. Теперь этого бара нет, как и многого другого, что было во времена моего отца.

– И ты не спросил?

Джимми надул щеки.

– Может быть, и спросил. Да, конечно, спросил. Это было непохоже на Уилла. Он никогда не шарахался от теней, и у него не было врагов. То есть были парни, которым он перешел дорогу, и некоторых он упрятал за решетку, но это как все мы. Это была его работа, ничего личного. Тогда они понимали разницу. Во всяком случае, большинство.

– Так ты помнишь, что он ответил?

– Кажется, он сказал, чтобы я просто поверил ему. Он знал, что Фрэнсис живет в Оранджтауне. И спросил, не могу ли я попросить его зайти к вам с матерью, просто пока он не сможет вернуться сам. После этого все произошло довольно быстро.

– Откуда отец звонил?

– Черт! – Он словно бы попытался вспомнить. – Не знаю. Не из участка, это точно. Там слышался какой-то шум, так что, наверное, он говорил с телефона в баре. Так давно это было. Я не могу все вспомнить.

Я отпил кофе и осторожно сказал:

– Но это была не обычная ночь, Джимми. Были убиты люди, а потом мой отец покончил с собой. Такие вещи трудно забываются.

Я видел, как напрягся Джимми, и его враждебность стала очевидной. Я знал, что он хорошо орудует кулаками и быстро пускает их в ход. Он и мой отец хорошо уравновешивали друг друга. Отец сдерживал Джимми, а тот, в свою очередь, затачивал нечто в отце, что иначе могло бы остаться притупленным.

– В чем дело, Чарли? Ты назвал меня лжецом?

В чем дело, Джимми? Ты что-то скрываешь?

– Нет, – сказал я. – Я просто не хочу, чтобы ты что-то утаивал от меня, потому что, скажем так, пытаешься уберечь мои чувства.

Он немного отошел.

– Да, это нелегко. Я не люблю думать о том времени. Он был моим другом, лучшим другом.

– Я знаю это, Джимми.

Он кивнул.

– Твой отец просил помощи, и по его просьбе я позвонил. Фрэнсис остался с тобой и твоей матерью. Я был в городе, но я думал, понимаешь, что не могу оставаться здесь, когда, может быть, происходит что-то страшное. К тому времени, когда я добрался до Перл-Ривер, двое подростков были уже мертвы, а твоего отца допрашивали. Мне не дали поговорить с ним. Я пытался, но парни из департамента внутренних расследований меня не пустили. Я пошел к вам и поговорил с твоей матерью. Ты, наверное, тогда спал. После этого я видел его живым еще раз. Я поймал его, когда они закончили допрос. Мы пошли вместе позавтракать, но он не много рассказал. Ему хотелось взять себя в руки, прежде чем вернется домой.

– И он не сказал тебе, зачем убил тех двоих? Брось, Джимми. Вы были близкие друзья. Если он хотел с кем-то поговорить, то прежде всего с тобой.

– Он рассказал мне то же, что говорил департаменту внутренних расследований и прочим, кто был с ним в комнате. Парень притворялся, что лезет в карман пиджака, дразня Уилла, как будто у него был там пистолет. Засовывал руку и вытаскивал. Уилл говорил, что в последний раз купился. Парень засунул руку, и Уилл выстрелил. Девочка закричала и стала шарить по телу парня. Уилл предупредил ее, прежде чем тоже застрелить. Он сказал, что внутри него что-то щелкнуло, когда тот парень начал срываться с цепи. Может быть, в этом дело. Тогда были другие, суровые времена. Тогда риск никого не доводил до добра. Все мы знали парней, которые были на улице слишком щепетильны. Когда я увидел Уилла в следующий раз, он лежал под простыней, и в затылке у него была дыра, которую собирались заделать перед похоронами. Ты это хотел узнать, Чарли? Хочешь услышать, как я плакал над ним, что я чувствовал оттого, что меня не было с ним? Хочешь услышать, что я чувствовал все эти годы? Что ты ищешь? Кого бы обвинить в том, что произошло той ночью?

Он повысил голос. Я чувствовал в нем злобу, но не мог понять ее источника. Она казалась наигранной. Нет, неправда. Его печаль и гнев были искренними, но использовались для какой-то цели – как дымовая завеса, чтобы скрыть что-то как от меня, так и от себя самого.

– Нет, я не этого ищу, Джимми.

– Так что тебе на самом деле надо? – Теперь в его словах слышалась усталость и нечто вроде безысходности.

– Я хочу понять почему.

– Нет никакого «почему». Как вдолбить это тебе в башку? Люди спрашивали «почему» в течение двадцати пяти лет. Я тоже спрашивал, и ответа не было. Какова бы ни была причина, она умерла вместе с твоим отцом.

– Я не верю этому.

– Тебе придется выбросить это из головы, Чарли. Ничего хорошего из этого не выйдет. Пусть покоятся в мире оба, и отец, и мать. Все прошло.

– Видишь ли, тут есть загвоздка. Я не могу оставить их в покое.

– Почему?

– Потому что кто-то из них, или даже оба не родные мне по крови.

Это выглядело так, будто кто-то взял булавку и уколол Джимми Галлахера сзади. Его плечи обвисли, и часть объема словно улетучилась. Он сгорбился на стуле.

– Что? – прошептал Джимми. – Что ты несешь?

– Группы крови. Они не совпадают. У меня вторая группа. У отца первая. У матери четвертая. Такое просто невозможно.

– Кто тебе это сказал?

– Я говорил с нашим семейным врачом. Он уже на пенсии, старый, но у него сохранились записи. Он проверил их и прислал мне копии двух анализов крови отца и матери. И подтвердил. Возможно, что я сын отца, но не матери.

– Это безумие, – сказал Джимми.

– Ты был самым близким другом моего отца, ближе всех других. Если он кому-либо рассказывал об этом, то в первую очередь тебе.

– Рассказывал о чем? Что в гнезде был кукушонок? – Он встал. – Не могу этого слушать. И не буду. Ты ошибаешься. Наверняка ошибаешься.

Он собрал кофейные чашки, вылил остатки кофе в раковину и оставил чашки там. Джимми стоял спиной ко мне, но я видел, как трясутся его руки.

Он резко обернулся и двинулся ко мне. Я был уверен, что сейчас он меня ударит. Я вскочил и ногой отпихнул стул, приготовившись к удару, собираясь блокировать его, если успею, но удара не последовало. Вместо этого Джимми спокойно и медленно заговорил.

– Значит, это правда, которую они не хотели тебе говорить, и эта правда тебе не нужна. Они любили тебя, оба. Какова бы ни была эта правда, что бы ты уже ни раскопал, оставь это в покое. Если ты продолжишь свои поиски, это только повредит тебе.

– Похоже, ты очень уверен в этом, Джимми.

Он судорожно глотнул.

– Иди ты к черту, Чарли. Сейчас тебе нужно уйти. У меня дела.

Он махнул мне рукой, прощаясь, и снова повернулся ко мне спиной.

– Увидимся, Джимми. – Я знал, что в моем голосе он услышал предостережение. Но он ничего не ответил. Я вышел и направился к подземке.

Позже я узнал, что Джимми Галлахер, как только убедился, что я ушел, тут же позвонил по телефону. Этот номер он не набирал много лет – со следующего дня после смерти моего отца. Он удивился, когда ему ответил именно тот человек, которому он звонил, и почти так же удивился тому, что тот еще жив.

– Это Джимми Галлахер.

– Я помню, – ответил голос. – Сколько лет.

– Не поймите меня неправильно, но недостаточно много.

Ему показалось, что в трубке раздалось нечто похожее на смех.

– Ну, так что я могу для вас сделать, мистер Галлахер?

– Ко мне только что приходил Чарли Паркер. И задавал вопросы о своих родителях. Говорил что-то про группы крови. Он знает о своей матери.

На другом конце линии повисло молчание. Потом послышалось:

– Это должно было когда-то случиться. В конце концов, он должен был это выяснить.

– Я ничего ему не сказал.

– Разумеется. Но он вернется. Он не такой дурак, чтобы не понять, что вы ему соврали.

– И что тогда?

Когда послышался ответ, он стал для Джимми окончательным сюрпризом в этот день, и так уже полный ненужных сюрпризов.

– И тогда вы должны будете рассказать ему правду.

 

Глава 10

Я провел ту ночь у Уолтера Коула, человека, в честь которого назвал свою собаку. Это был мой товарищ и учитель в нью-йоркской полиции. Он жил со своей женой Ли. Мы вместе поужинали и поговорили об общих друзьях, о книгах и фильмах, о том, как Уолтеру живется на пенсии – а на пенсии он, похоже, в основном дремал и мешался под ногами у жены. В десять часов Ли, которую никак нельзя было счесть совой, нежно поцеловала меня в щеку и отправилась спать, оставив нас с Уолтером вдвоем. Он подбросил в камин еще полено, вылил в бокал остатки вина и спросил, что я делаю в городе.

Я рассказал ему про Коллекционера, потертую личность, считавшую себя орудием справедливости, мерзкого типа, убивавшего тех, кто, по его мнению, в результате своих поступков утратил душу. Я вспомнил никотиновую вонь у него изо рта, когда он говорил о моих родителях, удовлетворение в его глазах, когда сказал про группы крови, про то, чего он не мог знать, но знал, и как все, что я знал о себе, в этот момент начало рассыпаться. Я рассказал ему про результаты медицинских анализов, о недавней встрече с Джимми Галлахером, и как я убедился, что он знает что-то такое, чем не хочет со мной поделиться. Я также рассказал ему о том, что мы не обсуждали с Джимми. Когда моя мать умерла от рака, в больнице остались пробы ее органов. Через своего адвоката я провел тест ДНК на сравнение мазка с моей щеки с тканями матери. Они не совпадали. Я не нашел в себе сил провести подобный тест с ДНК отца. От него не осталось образцов. Для этого потребовался бы ордер на эксгумацию его останков, а мне не хотелось заходить так далеко. Возможно, я боялся того, что мог обнаружить. Узнав правду о матери, я заплакал. Я не был уверен, что готов принести и отца на тот же алтарь, куда принес женщину, которую называл матерью.

Уолтер пригубил вино и молча уставился в огонь, пока я не сделал глоток.

– Прежде всего, почему этот человек, Коллекционер, все тебе рассказал, всю правду и полуправду? – спросил он. Это был типичный полицейский ход – не браться сразу за главный предмет, а начинать с краю. Прощупать. Взять время, чтобы начать привязывать мелкие детали к более крупным.

– Потому что это его забавляло, – ответил я. – Потому что он жесток до такой степени, что мы не можем даже отдаленно представить.

– Похоже, он не из тех парней, кто делает намеки просто так.

– Не из тех.

– И это означает, что он подталкивает тебя к действиям. Он знал, что ты не упустишь такую возможность.

– О чем ты?

– Я говорю, что, судя по твоим словам, он использует людей таким образом, чтобы достичь своих целей. Черт, он и тебя использует. Просто смотри, как бы он тебя не использовал, чтобы кого-нибудь убрать.

Уолтер был прав. Коллекционер пользовался мной, чтобы установить личности падших людей, которых он выискивал, чтобы наказать за их слабости. Он был коварен и абсолютно безжалостен. Теперь он снова скрылся, и у меня не было ни малейшего желания его разыскивать.

– Но если это так, то кого он ищет?

Уолтер пожал плечами:

– Судя по твоим словам, он постоянно кого-то ищет.

Вот и тупик.

– Что касается крови, что ж, тут я не знаю, что сказать. Какие варианты? Или Уилл и Элейн Паркер тебя усыновили и скрывали это от тебя по каким-то своим причинам, или Уилл Паркер завел тебя от другой женщины, и они с Элейн вырастили тебя, как собственного ребенка. Вот так. Такие варианты.

Я не мог не согласиться. Коллекционер сказал, что я не сын моего отца, но этот тип, по моему прошлому опыту общения с ним, никогда не говорил правду – по крайней мере, всю. Это было для него игрой, способом достигать своих целей, каковы бы они ни были, но всегда замешанных на изрядной доле жестокости. Однако могло также оказаться, что он просто сам не знал всей правды, а знал лишь, что с моим рождением что-то нечисто. Я все-таки не верил, что у меня нет кровной связи с отцом. Все во мне восставало против этого. Я узнавал себя в нем. Я вспоминал, как он разговаривал со мной, как смотрел на меня. Не так, как та женщина, которую я считал своей матерью. Возможно, мне просто не хотелось признавать возможность, что это все было ложью и притворством, но я не мог принять такое без неопровержимых доказательств.

Уолтер подошел к камину и присел, чтобы поворошить кочергой угли, прежде чем заговорил снова.

– Я женат на Ли уже тридцать пять лет. Если бы я завел кого-то на стороне и другая женщина забеременела, не думаю, чтобы Ли любезно согласилась на предложение вырастить ребенка вместе с нашими дочерьми.

– Даже если бы что-то случилось с его матерью?

Уолтер задумался над этим.

– Опять же я могу говорить только на основании опыта, но напряжение, которое это наложило бы на брак, было бы почти нестерпимым. Знаешь, каждый день видеть плод неверности твоего мужа, притворяться, что любишь этого ребенка так же, как остальных, обращаться с ним, как с собственным… – Он покачал головой. – Нет, это слишком трудно. Я по-прежнему склоняюсь к другому варианту – усыновлению.

«Но у них не было других детей», – подумал я. Могло ли это изменить ситуацию?

– Но зачем скрывать это от меня? – спросил я, отогнав эту мысль. – Тут нет ничего постыдного.

– Не знаю. Может быть, усыновление было неофициальным, и они боялись, что тебя могут у них отобрать. В таком случае было лучше молчать, пока ты не вырастешь.

– Когда умер отец, я учился в школе. С тех пор прошло достаточно времени, чтобы она могла рассказать мне.

– Да, но не забывай, через что она прошла. Ее муж покончил с собой, неся клеймо убийцы. Она уезжает из штата, берет с собой сына в Мэн, и тут у нее обнаруживается рак. Может быть, у нее ничего не оставалось в жизни, кроме тебя, и она не хотела терять тебя как своего сына, какова бы ни была правда.

Он встал и снова сел на свое место. Уолтер был старше меня почти на двадцать лет, и в тот момент отношения между нами больше походили на отношения отца и сына, чем на отношения двух бывших сослуживцев.

– Потому что тут такая штука, Чарли: что бы ты ни нарыл, они все равно были твоими родителями. Это они вырастили тебя, оберегали тебя, любили. Ты следуешь какому-то медицинскому определению родителей, и я тебя понимаю. Это имеет для тебя значение. На твоем месте я, наверное, вел бы себя точно так же. Но не принимай это за реальность: Уилл и Элейн были твоими отцом и матерью, – и не дай чему-нибудь, что откроешь, затенить этот факт.

Он взял меня за руку и крепко сжал, прежде чем отпустить.

– И что теперь?

– Мой адвокат подготовила документы для ордера на эксгумацию, – сказал я. – Я мог бы сравнить свою ДНК с отцовской.

– Мог бы, но не сравнил. Не готов к этому, верно?

Я кивнул.

– Когда возвращаешься в Мэн?

– Завтра во второй половине дня, когда поговорю с Эдди Грейсом.

– С кем?

– Еще один отцовский друг-коп. Он болен, но его дочь говорит, что сейчас он может уделить мне несколько минут, если я не буду его напрягать.

– А если ничего от него не добьешься?

– Буду жать на Джимми.

– Если Джимми что-то скрывал, то скрывал хорошо. Полицейские сплетни. Тебе это знакомо. Копы как болтливые бабы – если что-то выплыло, трудно удержать это от огласки. Даже теперь я знаю, кто с чьей женой спит, кто выпал из вагона, кто нюхает кокс, кто берет откаты от проституток и наркоторговцев. Такова природа вещей. А когда погибли те двое подростков, служба внутренних расследований стала рассматривать жизнь и карьеру твоего отца с лупой и пинцетом, чтобы выяснить, что же произошло.

– Официальное расследование ничего не выявило.

– Плевать на официальное расследование. Ты лучше чем кто-либо должен понимать, как делаются такие вещи. Бывает официальное следствие и теневое: одно записано и открыто для проверки, а второе выполняется тихо и потом хоронится.

– Так что ты мне скажешь?

– Скажу, что поспрашиваю. Некоторые мне кое-чем обязаны. Посмотрим, не болталась ли где-нибудь ниточка, за которую кто-то потянул. А ты тем временем занимайся тем, чем занимаешься.

Он допил свое вино.

– На этом на сегодня закончим. А утром я съезжу в Перл-Ривер. Давно хотел посмотреть, как живут ирландцы. Всегда приятно почувствовать, что я не один из них.

 

Глава 11

Эдди Грейс недавно выписался из больницы на попечение своей дочери Аманды. Эдди долго болел, и мне говорили, что он не достаточно окреп, чтобы разговаривать, и по большей части спит, но, похоже, в последние недели ему стало лучше. Он захотел вернуться домой, и в больнице были рады, что он выписался, потому что персонал больше ничем не мог ему помочь. Препараты для облегчения боли точно так же можно было давать ему дома, как и в больничной палате, а в окружении семьи ему было спокойнее и приятнее. Аманда в ответ на мой запрос прислала мне на телефон сообщение, что Эдди хочет и, кажется, в состоянии встретиться со мной дома.

Аманда жила на Саммит-стрит, в пределах молитвенного радиуса антиохийской церкви Св. Маргариты, на другой стороне от того, что было нашим старым домом на Франклин-стрит. Она открыла дверь через несколько секунд после того, как я нажал на кнопку звонка, как будто в прихожей дожидалась моего прибытия. У нее были длинные русые волосы, их цвет отдавал тоном из флакона, но он был не так далек от их естественного цвета, чтобы раздражать. Она была невысокой, чуть больше пяти футов двух дюймов, с веснушками на лице и очень светлыми карими глазами. Было видно, что недавно она провела по губам помадой. От нее пахло каким-то цитрусом, и этот аромат, как и она сама, умудрялся быть одновременно непритязательным и поразительным.

Я потерял голову от Аманды Грейс, когда мы вместе учились в перл-риверской средней школе. Она была на год старше меня, и ее окружала толпа из любителей черного лака для ногтей и малоизвестных английских групп. Она относилась к тому сорту девушек, которых спортсмены делают вид, что презирают, но о которых втайне фантазируют, пока их бойкие подруги-блондинки выполняют акты, при которых от парней не требуется смотреть им в глаза. Примерно за год до смерти моего отца она начала встречаться с Майклом Райаном, чьими главными целями в жизни было чинить автомобили и открыть кегельбан – не такие уж ничтожные цели сами по себе, но не того уровня, чтобы, как я всегда полагал, удовлетворить девушку вроде Аманды Грейс. Майк Райан был неплохим парнем, но его разговорные способности были ограничены, и он хотел прожить всю жизнь и умереть в Перл-Ривер. Аманда же часто говорила о поездке в Европу и учебе в Сорбонне. Было трудно понять, где может лежать общая территория между ней и Майком – разве что на какой-нибудь скале на полпути через Атлантику.

Теперь она была здесь, и хотя я увидел линии там, где их раньше не было, Аманда, как и сам городок, почти совершенно не изменилась. Она улыбнулась.

– Чарли Паркер! Рада тебя видеть.

Я не знал, как с ней поздороваться, и протянул руку, но Аманда проскользнула мимо и обняла меня, потершись головой об меня, как раньше.

– Все тот же неловкий мальчик, – сказала она – как мне показалось, не без намека на нежность, – потом отстранилась и удивленно посмотрела на меня.

– Как это понимать?

– Ты пришел к привлекательной женщине и предлагаешь пожать руку.

– Ну, столько лет прошло. Я не люблю делать предположений. Как твой муж? Все играется с кеглями?

Она хихикнула.

– У тебя это звучит так, будто он гомик.

– Большой мужчина, нацеливающийся на твердые фаллические предметы. Трудно не сделать такого заключения.

– Можешь сказать это ему, когда увидишь. Не сомневаюсь, он задумается над этим.

– Наверняка. Или попытается пнуть меня в задницу, чтобы я улетел отсюда до Джерси.

Выражение ее лица изменилось. Шутливость исчезла, и ее заменила задумчивость.

– Нет, не думаю, что попытается.

Она шагнула назад и придержала для меня открытую дверь.

– Заходи. Я приготовила обед. Ну, то есть купила нарезку ветчины, салаты, и свежий хлеб. Всего-то и делов.

– Более чем достаточно. – Я зашел в дом, и она закрыла за мной дверь, а потом проскользнула мимо меня, чтобы провести на кухню. Ее руки на мгновение легли мне на пояс, а ее живот скользнул по моему паху. Я издал глубокий вздох.

– Что? – спросила она, широко раскрыв глаза и излучая невинность.

– Ничего.

– Давай, говори.

– Похоже, ты по-прежнему могла бы выступать за национальную сборную по флирту.

– Если на то есть причина, почему бы нет? Во всяком случае, с тобой я не флиртую. Почти. У тебя был шанс много лет назад.

– Правда? – Я попытался вспомнить какой-либо шанс, который у меня был в отношении Аманды, но ничего не пришло на ум. Я прошел вслед за ней на кухню и стал наблюдать, как она наливает в кувшин воду из крана с фильтром.

– Да, правда, – ответила она, не оборачиваясь. – Тебе стоило только назначить свидание. Не так уж сложно.

Я сел.

– Тогда все казалось сложным.

– Только не Майку.

– Ну, он был незамысловатый парень.

– Да уж. – Она закрыла кран и поставила кувшин на стол. – Таким и остался. Со временем я поняла, что это неплохо.

– Чем он занимается?

– Автомобилями. Заведует автомагазином в Оранджтауне. По-прежнему ходит в боулинг, но раньше умрет, прежде чем приобретет собственный.

– А ты?

– Раньше я преподавала в начальной школе, но бросила, когда родила вторую дочь. Теперь я работаю на неполную ставку в компании, издающей школьные учебники. Пожалуй, я продавщица, но мне это нравится.

– У тебя дети? – Этого я не знал.

– Две девочки. Кейт и Энни. Они сегодня в школе. Все еще привыкают, что мой папа у нас.

– Как он?

Она состроила гримасу.

– Не очень хорошо. Дело времени. От лекарств он засыпает, но обычно хорошо себя чувствует час или два после обеда. Скоро его придется отправить в хоспис, но он еще не готов к этому. Пока еще. Пока что он останется у нас.

– Печально.

– Ничего. Он не печалится. Папа прожил замечательную жизнь и заканчивает ее в своей семье. Кстати, он очень хочет увидеться с тобой. Он любил твоего отца. И тебя тоже. Думаю, он был бы счастлив, если бы в свое время мы сошлись.

Ее лицо помрачнело. Наверное, она сделала ряд невысказанных умозаключений, создавая альтернативную реальность, в которой могла бы быть моей женой.

– Но моя жена умерла.

– Мы читали о том, что случилось, – сказала Аманда. – Это было ужасно, все это.

Она помолчала. Конечно, она была обязана заговорить об этом, а теперь не знала, как сменить тему.

– У меня тоже дочка, – сказал я.

– Правда? Это здорово, – ответила она с несколько чрезмерным энтузиазмом. – Сколько ей?

– Два года. Ее мать и я, мы больше не живем вместе. – Я помолчал. – Впрочем, я вижусь с дочерью.

– Как ее зовут?

– Саманта. Сэм.

– Она в Мэне?

– Нет, в Вермонте. Когда вырастет, сможет голосовать за социалистов и начать подписывать петиции за отделение от Соединенных Штатов.

Аманда подняла стакан с водой.

– Ну, тогда за Сэм!

– За Сэм.

Мы поели и поболтали о старых школьных друзьях, о ее жизни в Перл-Ривере. Оказалось, что она таки съездила в Европу, с Майком. Поездка была подарком к десятилетию свадьбы. Они посетили Францию, Италию и Англию.

– И как там? Все, как ты предполагала? – спросил я.

– Кое-что. Хотелось бы съездить еще раз и увидеть побольше, но пока мне хватило.

Наверху послышалось какое-то движение.

– Папа проснулся, – сказала Аманда. – Мне нужно подняться наверх и помочь ему приготовиться.

Она вышла из кухни и поднялась по лестнице. Через пару мгновений послышались голоса и мужской кашель – сухой, тяжелый, болезненный.

Через десять минут Аманда ввела в комнату сгорбленного старика, обнимая его одной рукой, чтобы поддержать. Он так исхудал, что ее рука почти полностью обхватывала его, но даже согнутый он был почти с меня ростом.

Все волосы у Эдди Грейса выпали, даже на лице. Его кожа казалась липкой и прозрачной, чуть желтоватая на щеках и красновато-лиловая под глазами. Губы были почти бескровны, а когда он улыбнулся, я увидел, что многих зубов у него недостает.

– Мистер Грейс, – сказал я, – рад вас видеть.

– Эдди, – поправил он. – Зови меня Эдди. – Его голос скрежетал, как рубанок по неровному металлу.

Он пожал мне руку. Его пожатие было по-прежнему крепким.

Дочь не отходила от него, пока он не сел.

– Хочешь чаю, папа?

– Нет, спасибо, мне и так хорошо.

– Вода в кувшине. Тебе налить?

Он возвел глаза к небесам.

– Она думает, что раз я медленно хожу и много сплю, то не могу налить себе воды.

– Я знаю, что можешь. Я просто пыталась быть любезной. Черт возьми, какой ты неблагодарный старичок, – ласково сказала Аманда, а когда обняла его, он потрепал ее по руке и улыбнулся.

– А ты добрая девочка. Лучше, чем я заслуживаю.

– Ну, если ты это понимаешь. – Она поцеловала его в лысину. – Я оставлю вас вдвоем, поговорите. Если понадоблюсь, то я наверху.

Она взглянула на меня у него из-за спины и безмолвно попросила не слишком утомлять старика. Я еле заметно кивнул, и она ушла, предварительно удобно усадив отца и нежно коснувшись его плеча. Дверь она оставила приоткрытой.

– Как дела, Эдди? – спросил я.

– Так себе, – ответил он. – Впрочем, еще жив. Я мерзну. Я мисс Флорида. Жил один, сколько мог, но потом уже не смог сам справляться, захворал. Андреа, моя жена, умерла несколько лет назад. Я не мог себе позволить частную сиделку. Аманда перевезла меня сюда, сказала, что будет ухаживать, если больница согласится. А у меня все еще есть друзья, знаешь, с прежних дней. Это не так плохо. Только чертов холод меня достает.

Он налил себе воды и отхлебнул; кувшин лишь слегка дрожал в его руке.

– Почему ты пришел сюда, Чарли? Зачем тебе говорить с умирающим?

– Я хотел поговорить об отце.

– Ха! – Из его рта тонкой струйкой пролилась на подбородок вода, и он вытерся рукавом халата. – Извини, – сказал он, явно смущенный. – Это только когда приходит кто-то новый, я забываю, как мало достоинства во мне осталось. Знаешь, чему я научился от твоей матери? Не стареть. Избегай этого, как только можешь. Правда, болезни никому не на пользу.

На какой-то момент он словно уплыл куда-то, и его веки отяжелели.

– Эдди, – ласково сказал я. – Я хотел поговорить с вами об Уилле.

Он хмыкнул и снова обратил на меня свое внимание.

– Да, Уилл. Один из хороших людей.

– Вы были его другом. Я надеялся, что вы сможете рассказать мне что-нибудь о том, что случилось, почему это случилось.

– Через столько лет?

Он побарабанил пальцами по столу.

– Он всегда был спокоен, твой старик. Умел держаться с достоинством, понимаешь? Этого у него не отнимешь. Никогда по-настоящему не сердился. Никогда не выходил из себя. Даже переход на время из Девятого на окраину – это было его решение. Вероятно, он не придал большого значения послужному списку, попросив о переводе в начале своей карьеры, но он сделал это ради спокойной жизни. Из всех, кто мог совершить то, что он сделал, я бы никогда не подумал на него, хоть миллион лет пройдет.

– Вы не помните, зачем он попросил о переводе?

– А, он не поладил с кем-то из начальства в Девятом – он и Джимми, оба. Они были заодно, эти двое. Куда один, туда и другой. Между собой, я думаю, они могли плевать на любого. Это была оборотная сторона твоего отца. В нем скрывался дьявол, но он все время держал его на цепи. В общем, в Девятом был один сержант по фамилии Беннетт. Когда-нибудь слышал о нем?

– Нет, никогда.

– Он недолго продержался. Они с твоим отцом сцепились рогами, и Джимми, как всегда, поддержал Уилла.

– Вы не помните, из-за чего они не поладили?

– Нет. Думаю, не сошлись характерами. Бывает. Беннетт был грязный тип, а твой отец не очень любил грязных копов, сколько бы нашивок они ни носили. Короче, Беннетт нашел способ спустить с цепи дьявола в твоем отце. Однажды ночью случилась потасовка, а этого делать нельзя, когда ты в форме. Для Уилла дело обернулось плохо, но они не могли себе позволить потерять хорошего копа. К тому же подозреваю, кто-то позвонил и замолвил за него слово.

– Кто?

Эдди пожал плечами.

– Если честно ведешь себя с другими, приобретаешь поддержку, на которую можешь рассчитывать. У твоего старика были друзья. Была заключена сделка.

– И сделка заключалась в том, что отец попросит о переводе.

– Именно так. Он провел год в глуши, пока Беннетт не получил взбучку от Комиссии Нэппа как хищник.

Комиссия Нэппа, расследовавшая случаи коррупции в полиции в начале семидесятых, придумала два определения для коррумпированных полицейских: «травоядные», которые брали мелкие взятки по десять-двадцать баксов, и «хищники», которые вытряхивали из наркоторговцев и сутенеров значительные суммы.

– И когда Беннетта не стало, отец вернулся?

– Типа того. – Эдди сделал пальцами движение, словно набирает номер на телефонном диске.

– Я не знал, что у отца были такие друзья.

– Может быть, он и сам не знал, пока они не понадобились.

Я оставил эти слова без внимания и спросил:

– А вы помните тот случай со стрельбой?

– Помню, что слышал о нем. В ту неделю мне исполнилось двадцать четыре. Я и мой напарник, мы встречались с двумя другими, Клоске и Бурке, пили кофе. Они закончили дежурство в участке, когда им позвонили. В следующий раз я увидел твоего отца, когда он лежал в ящике. Над ним хорошо поработали. Он выглядел, пожалуй, как обычно, похож на себя. Иногда эти бальзамировщики делают из тебя восковую куклу. – Он попытался улыбнуться. – Я держу это в уме, как можешь сам представить.

– Вас увидят должным образом, – сказал я. – Иного Аманда не допустит.

– Мертвым я буду выглядеть лучше, чем когда-либо выглядел живым, она это умеет. И лучше одет.

Я вернул разговор к отцу.

– У вас есть какие-нибудь мысли, почему отец убил тех подростков?

– Нет, но, как я сказал, было нелегко вывести Уилла из себя. Наверное, они действительно напросились.

Он выпил еще воды, держа левую руку под подбородком, чтобы она не проливалась. Когда он опустил стакан, то тяжело дышал, и я понял, что у меня остается все меньше времени.

– Каким он был в дни перед случившимся? Я хочу сказать, не выглядел ли он подавленным, рассеянным?

– Нет, он был как всегда. Ничего такого. Впрочем, я мало его видел в ту неделю. Его смена была с восьми до четырех, моя – с четырех до двенадцати. Мы поздоровались, когда сменялись, – вот, собственно, и все. Нет, на той неделе он был вместе с Джимми Галлахером. Тебе нужно с ним поговорить. В день стрельбы он дежурил с твоим стариком.

– Что?

– Джимми и твой старик, они всегда сцеплялись на день рождения Джимми. Никогда не пропускали.

– Он сказал мне, что они в тот день не виделись. Джимми был в отгуле. По его словам, он кого-то удачно задержал, что-то связанное с наркотиками.

Отгул был наградой за серьезный арест. Ты заполняешь форму 28, потом регистрируешь ее у окружного чиновника, подчиняющегося капитану. Большинство копов, чтобы обеспечить себе прекрасный день, суют ему пару долларов или, может быть, бутылку «Чиваса», полученную за сопровождение владельца алкогольного магазина в банк. Это было одной из выгод от выполнения бумажной работы для округа.

– Возможно, – сказал Эдди, – но в тот день, когда твой отец застрелил двух подростков, они были вместе. Я помню. Джимми пришел встретить Уилла после дежурства.

– Вы уверены?

– Конечно, уверен. Он пришел в участок, чтобы потусоваться с твоим стариком. Я даже перекрылся с Уиллом, чтобы он мог уйти пораньше. Думаю, они собирались начать выпивку у Кэла, а потом закончить в клубе у Энглерса.

– Где?

– «Клуб Энглерса» в Гринвич-Виллидже. Это типа заведения не для всех на Горацио-стрит. Четвертак за банку.

Я был озадачен. Джимми уверял меня, что не виделся с отцом в тот день. А теперь Эдди Грейс говорит прямо противоположное.

– Вы видели Джимми в участке?

– Ты оглох? Я только что это сказал. Я видел, как он встретил твоего старика, видел, как они уходили вдвоем. Он сказал тебе что-то другое?

– Да.

– Хм. Может быть, он что-то путает.

Меня осенило.

– Эдди, а вы с Джимми поддерживаете связь?

– Нет, не особенно. – Он скривил губы, выражая отвращение. Это дало мне время подумать. Здесь что-то крылось, что-то между Джимми и Эдди.

– Так он знает, что вы вернулись в Перл-Ривер?

– Если кто-то ему сказал, то может быть. Но он ко мне не заходил, если ты это имеешь в виду.

Я заметил, что напрягся и подался вперед. Эдди тоже это заметил.

– Я стар, и я умираю, – сказал он. – Мне нечего скрывать. Я любил твоего отца. Он был хороший коп. Джимми тоже был хороший коп. Не знаю, какая у него была причина врать тебе о твоем старике, но можешь ему сказать, что говорил со мной. Если хочешь, сошлись на меня, чтобы он рассказал правду.

Я подождал. Тут крылось что-то еще.

– Не знаю, чего ты добиваешься, – сказал Эдди. – Твой отец действительно совершил то, в чем его обвинили. Он застрелил тех двоих подростков, а потом застрелился сам.

– Я хочу понять почему.

– Может быть, тут нет никакого почему. Ты можешь жить с этим?

– Я долго пытался.

Я подумал, не рассказать ли ему больше, но вместо этого спросил:

– Вы бы узнали, верно, если бы мой отец… завел кого-то на стороне?

Эдди ошарашенно вздрогнул, потом рассмеялся. Это вызвало новый приступ кашля, и мне пришлось дать ему воды.

– Твой отец не «ходил на сторону», – сказал он, когда кашель улегся. – Это было не в его духе.

Он несколько раз глубоко вздохнул, и я заметил блеск в его глазах. Это было неприятно, как будто я увидел, как он глазеет на молодую девушку на улице, и уловил играющие в его глазах сексуальные фантазии.

– Но он был человек, – продолжил Эдди. – Все мы совершаем ошибки. Как знать? Кто-то что-то сказал тебе?

Он внимательно посмотрел на меня с тем же блеском в глазах.

– Нет, – ответил я. – Никто ничего не говорил.

Он посмотрел мне в глаза, потом кивнул.

– Ты хороший сын. Помоги мне встать, пожалуйста. Я бы посмотрел телевизор. У меня еще час, прежде чем эти лекарства снова меня усыпят.

Я помог ему встать с кресла и переместиться в гостиную, где он устроился с пультиком на диване и включил какую-то викторину. Шум привлек Аманду, и она спустилась вниз.

– Вы закончили? – спросила она.

– Полагаю, да, – ответил я. – Я пойду. Спасибо, что уделил мне время, Эдди.

Старик на прощание поднял пультик, но не оторвал глаз от телевизора. Аманда проводила меня до двери, но, пока я еще не вышел, Эдди заговорил снова.

– Чарли!

Я вернулся к нему.

– Насчет Джимми.

Я подождал.

– Мы были в хороших отношениях, но, знаешь, никогда не были близкими друзьями. – Он постучал пультиком по подлокотнику кресла. – Нельзя доверять человеку, который всю жизнь живет во лжи. Вот что я хотел тебе сказать.

Он нажал кнопку, переключив телевизор на какой-то сериал. Я обернулся к ожидавшей Аманде.

– Как, он тебе помог?

– Да, – ответил я. – Вы оба помогли.

Она улыбнулась и поцеловала меня в щеку.

– Надеюсь, ты найдешь, что ищешь, Чарли.

– У тебя есть мой номер, – сказал я. – Сообщай мне, как дела у твоего отца.

– Хорошо, – сказала она, потом взяла листок бумаги с телефонного столика и написала номер. – Мой сотовый. На всякий случай.

– Знай я раньше, что так легко получить твой телефон, я бы попросил давным-давно.

– У тебя был мой номер, – сказала она. – Ты просто им не пользовался.

С этими словами она закрыла дверь, а я пошел вниз, к кафе «Грязный ручей», где дожидался Уолтер, чтобы отвезти меня в аэропорт.

 

Глава 12

Меня расстроило, что придется возвращаться из Нью-Йорка, так и не получив ответа на вопрос, где же был Джимми Галлахер в тот день, когда мой отец стал убийцей, но у меня не было выбора: я был в долгу перед Дэйвом Эвансом, а он дал ясно понять, что на следующей неделе я ему понадоблюсь в «Медведе» несколько полных дней. К тому же у меня был только рассказ Эдди, что в тот день Джимми и отец встречались. Он мог просто что-то перепутать, и я хотел убедиться в подлинности фактов, прежде чем в лицо назвать Джимми Галлахера лжецом.

Я взял свою машину в портлендском Джетпорте и вернулся домой, где принял душ и переоделся. В какой-то момент я поймал себя на том, что направляюсь к дому Джонсона, чтобы забрать Уолтера, но потом вспомнил, где сейчас Уолтер, и это вызвало во мне черную меланхолию, которая, я знал, не отпустит меня до утра.

Бо́льшую часть вечера я провел за стойкой с Гэри. Посетителей хватало, но у меня нашлось время поговорить с ними и даже заняться некоторой бумажной работой в задней конторе. Единственный волнующий момент был, когда накачанный стероидами жокей, сняв зимнюю одежду и оставшись только в майке и старых трениках, подошел к женщине по имени Хиллари Герман ростом пять футов два дюйма, блондинке, выглядевшей так, словно легкий бриз мог унести ее подобно листку. Когда Хиллари повернулась к нему спиной, у него хватило глупости положить ей руку на плечо в попытке привлечь ее внимание, и в этот момент Хиллари, которая была тренером по дзюдо в портлендском полицейском департаменте, извернулась и заломила непрошеному поклоннику руку за спину, так что его лоб и колени ударились о пол одновременно. Потом она провела его к двери, швырнула в снег, а потом выбросила ему его шмотки. Его дружки хотели было выразить свое неудовольствие, но вмешательство портлендских копов, с которыми Хиллари выпивала, спасло ее от необходимости надрать задницу и им.

Когда стало ясно, что все успокоились и никто никого незаслуженно не обижает, я стал переносить коробки из холодильной камеры к холодильникам для бутылок. До закрытия оставался еще час, но было непохоже, что нас ожидает непредвиденный наплыв посетителей, и это сэкономило бы мне время позже. Перетаскивая третью коробку, я заметил присевшего у дальнего конца стойки человека. На нем был все тот же твидовый пиджак, и справа от него лежал открытый блокнот. Тот конец стойки обслуживал Гэри, но, когда он двинулся обслужить вновь прибывшего, я сделал ему знак, что хочу сам этим заняться, и он отошел поболтать с Джекки Гарнером, к которому, похоже, стал испытывать волнующую привязанность. Хотя Джекки в это время и пытался болтать с миловидной рыжеволосой женщиной за сорок, он вроде бы был благодарен Гэри за компанию. Джекки не очень хорошо ладил с женщинами. Фактически я не мог вспомнить, чтобы Джекки с кем-то встречался. Обычно, когда с ним заговаривала представительница противоположного пола, он страшно конфузился, как ребенок, с которым заговорили на иностранном языке. И теперь он весь покраснел, как и его рыжая партнерша. Похоже, Гэри действовал как посредник, чтобы беседа текла. Если бы он им не помогал, они бы могли впасть в полное молчание или, если бы покраснели еще чуть-чуть, просто взорваться.

– Как дела? – сказал я человеку с блокнотом. – Вернулись добавить?

– Пожалуй, что так, – ответил он и снял пиджак. Рукава его белой рубашки были закатаны до локтей, галстук распущен, верхняя пуговица рубашки расстегнута. Несмотря на небрежность наряда, он производил впечатление человека, который собрался приступить к серьезной работе.

– Чего вам принести?

– Только кофе, пожалуйста.

Когда я вернулся с чашкой свежезаваренного кофе, пакетиками с сухими сливками и подсластителем, рядом с блокнотом лежала карточка лицевой стороной ко мне. Я поставил кофе на нее, не глядя, что там написано.

– Прошу прощения, – сказал человек. Он приподнял чашку, взял карточку и протянул мне. Я взял, прочел и положил обратно на стойку.

– Красивая карточка, – сказал я, и это в самом деле было так. Его имя, Майкл Уоллес, было отпечатано золотым тиснением рядом с номером бокса в Бостоне, двумя телефонными номерами и веб-сайтом. Профессия характеризовалась как писатель и журналист.

– Оставьте себе, – сказал он.

– Нет, спасибо.

– Я серьезно.

Мне не очень понравилось выражение его лица – такое выражение бывает у копов, когда входят к подозреваемому без предупреждения.

– Серьезно? – Мне не было дела до его тона.

Он полез в портфель и вытащил пару каких-то книг в мягком переплете, явно не художественных. Мне показалось, одну я видел в магазинах: она подробно описывала случай с человеком на севере Калифорнии, которому чуть было не удалось оправдаться после убийства жены и двоих детей, заявив, что они утонули, когда их катер попал в шторм. Ему бы могло сойти это с рук, если бы в соленой воде в легких у жертв лабораторный анализ не выявил едва заметных химических следов. Они совпадали с пятнами моющего средства, найденными в раковине камбуза катера, и это означало, что муж утопил все три свои жертвы, прежде чем выбросить их за борт. Когда пришлось сознаться, причину убийства он объяснил так: «Они никогда ничего не делали вовремя». Вторая книга, похоже, была более ранней работой, стандартной книжкой про серийных убийц, посвященной в основном сексуальным маньякам. Ее название было почти таким же зловещим, как и содержание, – «Кровь на простынях».

– Это я, – сказал он. В общем-то, в этом не было необходимости. – Майкл Уоллес. Это моя работа. Пишу книги про реальные преступления. – Он протянул руку. – Друзья зовут меня Микки.

– Не похоже, что мы станем друзьями, мистер Уоллес.

Он пожал плечами, словно ничего иного и не ожидал.

– Тут вот какое дело, мистер Паркер. Я много читал о вас. Вы герой. Вы одолели многих негодяев, но до сих пор никто не написал полной истории ваших дел. Я хочу написать про вас книгу. Хочу рассказать вашу историю: про смерть вашей жены и ребенка, как вы охотились за человеком, виновным в их смерти, и как после вы охотились за другими такими же. У меня уже есть издатель и название. Книга будет называться «Ангел мщения». Хорошо, не правда ли?

Я не ответил.

– Во всяком случае, аванс не такой уж большой – пятизначная сумма, что все-таки не слишком мало за такую работу, – но я готов разделить его с вами пополам за сотрудничество. О гонораре мы можем договориться. На обложке будет мое имя, но это будет ваша история, как вы пожелаете ее рассказать.

– Я не хочу рассказывать мою историю, сэр. Разговор окончен. Кофе за мой счет, но не советую вам долго сидеть над ним.

Я отвернулся, но он продолжал говорить.

– Думаю, вы меня не поняли, мистер Паркер. Я не хочу ссориться, но эту книгу я напишу в любом случае, с вашей помощью или без. Многое уже опубликовано и доступно, и я узнаю еще больше, когда продолжу расследование. Я уже провел некоторую подготовительную работу и подыскал пару человек в Нью-Йорке, которые согласны поговорить. Потом найдутся люди среди вашего старого окружения и отсюда, которые помогут мне проникнуть в вашу жизнь. Я даю вам возможность придать материалу ту форму, которая соответствует вашему видению событий. Мне нужно лишь несколько часов вашего времени в ближайшую неделю или две. Я работаю быстро и не хочу навязываться больше, чем это необходимо.

Думаю, он удивился, как быстро я придвинулся, но, надо отдать ему должное, не дрогнул, даже когда я вплотную приблизил свое лицо к его лицу.

– Слушай меня, – тихо сказал я. – Этого не будет. Ты сейчас встанешь и уйдешь, и я больше никогда о тебе не услышу. Твоя книга умрет здесь. Я понятно говорю?

Уоллес взял свой блокнот, стукнул им по стойке и засунул в карман. Потом надел пиджак, обмотал шею шарфом и положил на стойку три доллара.

– За кофе плюс чаевые. Я оставлю вам книги. Посмотрите. Они лучше, чем вы думаете. Я позвоню через день-два, узнать, не передумали ли вы.

Он кивнул на прощание и ушел. Я смел его книжки в мусорный бак под стойкой. Джекки Гарнер, который слышал весь наш разговор, слез с табурета и подошел ко мне.

– Если хочешь, я могу этим заняться, – сказал он. – Этот гондон, наверное, все еще на парковке.

Я покачал головой.

– Пусть себе уезжает.

– Я не собираюсь с ним говорить, – сказал Джекки. – А если он попытается заговорить с Поли и Тони, они бросят его тело в залив.

– Спасибо, Джекки.

– Да ну, что ты…

Послышалось, как на парковке завелся двигатель машины. Джекки подошел к двери и посмотрел, как Уоллес уезжает.

– Синий «Таурус», – сказал он. – Массачусетские номерные знаки. Впрочем, старый. Но не взят напрокат. Крутые писатели на таких не ездят. – Он повернулся к стойке. – Думаешь, сможешь его остановить?

– Не знаю. Попытаюсь.

– Похоже, упертый тип.

– Да, похоже.

– Что ж, помни: предложение остается в силе. Тони, Поли и я, мы умеем обращаться с упертыми. Для нас это вызов.

Джекки еще послонялся вокруг, когда бар закрылся, но было ясно, что я к этому не имею никакого отношения. Он шепнул мне, что высматривает женщину по имени Лиза Гудвин. Меня подмывало сказать ей, чтобы бежала без оглядки, если всерьез думала встречаться с Джекки, но это казалось нечестно по отношению к ним обоим. Если верить Дэйву, который немного знал ее по прошлым визитам в «Медведь», это была привлекательная женщина, в прошлом несколько раз сделавшая неудачный выбор в отношении мужчин. В сравнении с ее прошлыми возлюбленными Джекки был практически Кэри Грант. Он был предан, добродушен и, в отличие от бывших этой женщины, никогда бы не поднял на нее руку. Правда, он жил с матерью и имел пристрастие к самодельным боеприпасам, и эти боеприпасы были не такими взрывоопасными, как его мать, но Лиза могла заняться этими проблемами, если они возникнут.

Я вылил в кружку остатки кофе из кофейника и ушел в заднюю контору. Там включил компьютер и посмотрел, что можно сделать с Майклом Уоллесом. Я зашел на его веб-сайт, прочитал некоторые его газетные статьи, которые он закончил писать к 2005 году, и рецензии на его первые две книги. Через час у меня был его домашний адрес, его послужной список, подробности его развода в 2002 году и сведения о том, что в 2006 году он был задержан за вождение автомобиля в нетрезвом состоянии. Утром нужно будет поговорить с Эми Прайс. Я не знал, можно ли предпринять какие-то действия, чтобы Уоллес не писал про меня, а если можно, то какие. Я точно знал, что не хочу, чтобы мое имя появилось на обложке книги. Если Эми помочь не сможет, мне придется припугнуть Уоллеса, а что-то мне говорило, что он вряд ли откликнется на подобный способ давления так, как надо. Журналисты редко поддаются на такое.

Когда я уже заканчивал, вошел Гэри.

– Все в порядке? – спросил он.

– Да, все прекрасно.

– Ну, значит, мы на сегодня закончили.

– Спасибо. Иди домой, поспи. Я закрою.

– Тогда спокойной ночи. – Он задержался у двери.

– Что такое?

– Если тот парень, писатель, снова придет, что мне с ним делать?

– Подлей ему яду. Но будь осторожен, когда будешь выбрасывать труп.

Гэри вроде бы смутился, не понимая, шучу ли я. Я узнал этот взгляд. Большинство работавших в «Медведе» кое-что знали о моем прошлом, особенно местные, кто уже проработал несколько лет. Кто знает, что они рассказывали Гэри, когда меня не было рядом?

– Просто скажи мне, если его увидишь, – сказал я. – Может быть, ты бы мог дать всем знать, что я был бы благодарен, если никто ничего ему про меня не скажет.

– Это запросто, – сказал Гэри, заметно повеселев, и ушел. Я слышал, как он говорил с Сергеем, одним из поваров, а потом дверь за ним закрылась и все затихло.

Кофе остыл. Я вылил его в раковину, распечатал все, что узнал про Уоллеса, и отправился домой.

Микки Уоллес сидел у себя в номере мотеля, выходящем на Мэйн-молл, и делал записи о встрече с Паркером. Этой хитрости он научился будучи репортером: записывать все, пока оно свежо в памяти, потому что уже через пару часов память начинает выделывать фокусы. Можно дурачить себя, думая, что запомнилось только важное, но это не так. Запоминается то, что не забылось, важно оно или не важно. У Микки была привычка записывать материал подробно от руки в несколько блокнотов, а потом переносить в компьютер, но блокноты оставались первичными записями, и в процессе написания книги он обращался к ним.

Его не огорчила и не удивила реакция Паркера на его первую попытку. По сути, он рассматривал возможное участие этого человека в проекте как пристрелку для начала, но никогда не вредно спросить. А удивляло его то, что никто еще не написал книгу о Паркере, учитывая все, что тот сделал, и дела, в которых был замешан, но это была лишь одна из странностей, окружавших Чарли Паркера. Каким-то образом, несмотря на свою историю и свои поступки, он умудрялся оставаться вне поля зрения. Даже в освещении большинства громких дел его имя появлялось где-то мелким шрифтом. Как будто, когда дело касалось его, возникал элемент сговора: никто не говорил вслух, но все понимали, что его роль в случившемся должна быть преуменьшена.

И только единицы доводили его имя до сведения общества. Уоллес уже не так мало разнюхал, и имя Паркера упоминалось в связи с некоторыми делами на севере штата Нью-Йорк, где была замешана русская мафия, или так говорили. Микки удалось найти в Массене местного копа и поговорить с ним за несколькими кружками пива, и он быстро понял, что что-то здесь здорово скрывают, но когда попытался снова поговорить с тем копом на следующий день, его вывезли из города и в недвусмысленных выражениях предупредили, чтобы он никогда сюда не возвращался. После этого след потерялся, но любопытство Микки только обострилось.

Он чуял кровь, а кровь вела к хорошим продажам книги.

 

Глава 13

Эмили Киндлер покинула городок, в котором жила последний год, после похорон родителей своего парня. Об их смерти был вынесен «открытый вердикт», констатирующий факт смерти без указания ее причины, но в городке понимали, что они сами отняли у себя жизнь, хотя начальник полиции Дэшат все больше задумывался, почему они сделали это, не похоронив должным образом своего сына. Он не думал, что бывают родители, которые не хотят проститься с покойным сыном, как бы ни были они травмированы случившимся. Он оспорил вердикт как публично, так и частным образом и объединил смерть родителей и убийство сына как в уме, так и в собственном расследовании.

Никто не отрицал, что Эмили Киндлер была искренне потрясена их смертью. Один из местных докторов заставил ее принять успокоительное средство, и какое-то время беспокоились, что ее, возможно, придется поместить в психиатрическую лечебницу. Она сказала Дэшату, что вечером перед их смертью приходила к Фарадеям, и Дэниэл Фарадей выглядел особенно подавленным, но ничто не говорило о том, что он или они оба собираются покончить с собой.

Единственная ниточка в убийстве Бобби Фарадея пришла из полиции штата. Там обнаружили, что за две недели до своей смерти Бобби участвовал в ссоре в одном баре в восьми милях за чертой города. Бар был придорожной забегаловкой, популярной среди байкеров, и, похоже, Бобби, напившись, стал приставать к девушке, которая была отдаленно связана с байкерской бандой «Крестоносцы». База «Крестоносцев» располагалась в Южной Калифорнии, но их ответвления достигали Оклахомы и Джорджии. Слово за слово, и Бобби кого-то ударил, началась драка, пока его не выволокли на парковку и пинком под зад не отправили домой. Ему еще повезло, что его не затоптали: кто-то в баре знал Бобби и вступился за него, сказав, что это просто пацан, который не умеет пить, что с него взять, и к тому же никак не может пережить, что его бросила девушка. Возобладал здравый смысл – а также удачное прибытие полиции штата как раз в то время, когда «Крестоносцы» обсуждали, не будет ли мудро нанести Бобби какую-нибудь серьезную физическую травму, чтобы отвлечь от душевной. «Крестоносцы» были еще те ребята, но Дэшат не представлял себе, чтобы они удавили парня только потому, что с ним повздорили. И все же детективы из полиции штата, казалось, были настроены рассмотреть такую версию и теперь с помощью ФБР устроили игру в догонялки с «Крестоносцами». Тем временем Дэшат показал полиции штата вырезанный на березовой коре знак, были сделаны дополнительные фотографии, но никакой реакции не последовало.

В предположительное время гибели Бобби Эмили Киндлер была дома одна, и это означало, что у нее нет алиби, но это можно было сказать и про половину города. Газ в доме Фарадеев, по самым точным расчетам, был включен где-то между полуночью и двумя часами ночи. И опять же большинство жителей городка в это время были в постели.

Но в действительности начальник полиции не подозревал девчонку Киндлер в какой-либо причастности к смерти Бобби Фарадея, и никакие подозрения о том, как родители Бобби встретили свой конец, не касались ее, хотя он и рассматривал вероятность ее причастности просто из должной пунктуальности. Когда Дэшат тихо упомянул Эмили как подозреваемую Гомеру Локвуду, помощнику медэксперта, который жил в городке и знал в лицо обоих, Эмили и Фарадеев, старик только рассмеялся.

– У нее бы не хватило силы, чтобы такое сделать с Бобби Фарадеем, – сказал он начальнику полиции. – Там не применялось оружие.

Таким образом, когда Эмили сказала начальнику полиции, что собирается уехать из города, он вряд ли мог упрекнуть ее. Он лишь попросил известить, когда она где-то устроится, и какое-то время держать его в курсе своих передвижений. Она согласилась, и он не видел причин препятствовать ее отъезду. Девушка дала ему номер своего сотового и адрес курортного отеля в Майами, где она собиралась найти работу официантки. Она сказала, что охотно вернется в любое время, если сможет чем-то помочь следствию, но в итоге, когда Дэшат попытался с ней связаться, этот номер был уже неактивен, а менеджер курорта в Майами сказал ему, что она так и не приняла его предложения на место официантки.

Эмили Киндлер, похоже, скрылась без следа.

Эмили направилась на северо-восток. Ей хотелось запаха моря, очиститься и обновить свои чувства. Хотелось попробовать стряхнуть то, что следовало за ней тенью. Впрочем, оно отыскало ее в маленьком городке на среднем Западе и забрало Фарадеев. Эмили знала, оно найдет ее снова, но не была готова просто забиться в темный угол и ждать, что будет. Вдали манила Канада.

Мужчины поглядывали на нее, когда она сидела в автобусе линии «Грейхаунд» и смотрела на монотонный плоский пейзаж, постепенно преображающийся в небольшие холмы, на которых толстым слоем еще лежал снег. Какой-то парень в поношенном кожаном пиджаке, пахнущий потом и феромонами, пытался заговорить с ней на одной остановке отдыха, но она отвернулась от него и села на место позади водителя, человека под шестьдесят, который чувствовал ее беззащитность, но, в отличие от других, не имел намерения ею воспользоваться. Вместо этого он взял ее под свое крыло и сердито смотрел на всякого самца до семидесяти лет, кто угрожал занять свободное место позади девушки. Когда парень в кожаном пиджаке снова зашел в автобус и, похоже, намеревался пересесть поближе к объекту своего интереса, водитель велел ему вернуть свою задницу на прежнее место и больше не перемещать ее, пока они не приедут в Бостон.

И все же внимание мужчин возвращало мысли Эмили к Бобби, и ее переполняли слезы. Она не любила его, но он ей нравился. Он был забавный, милый, неловкий – по крайней мере, пока не начал пить и на поверхности не забурлила часть его злобы и недовольства отцом, городком и даже ею.

Эмили сама никогда ясно не понимала, чего она хочет от мужчин. Иногда ей казалось, что она улавливает какой-то намек, какое-то мерцание, как мимолетное свечение в темноте. Она отзывалась на это, а потом мужчины откликались в ответ. Иногда отступать было уже поздно, и она страдала от последствий: словесных оскорблений, порой даже физического насилия, а однажды чуть не случилось еще хуже.

Как многие молодые мужчины и женщины ее возраста, она старалась нащупать цель в жизни. Путь, по которому она хотела бы направить свою жизнь, был ей все еще не ясен. Она думала, что могла бы стать художником, музыкантом или писателем, потому что любила книги, живопись и музыку. В больших городах она проводила время в музеях и художественных галереях, стояла перед великими холстами, словно надеясь раствориться в них, стать частью их мира. Когда могла себе позволить, покупала книги. Когда денег не хватало, ходила в библиотеку, хотя в чтении книг, которые нельзя назвать своими, было что-то не совсем то. И все же они придавали ей чувство, что она не так потеряна, не так брошена на произвол судьбы в этом мире. Другие просто пожимали плечами при тех же проблемах и терпели.

Она не доехала до канадской границы, а вышла в небольшом городке в Нью-Гемпшире. Она сама не могла сказать почему, но научилась доверять инстинктам. Проведя там неделю, она так и не смогла вызвать в себе любовь к этому месту, но осталась вопреки себе. Местные жители не отличались культурой и склонностью к искусствам. Здесь был крохотный музей с мешаниной из истории, по большей части местной, и искусства, тоже местного. Экспонаты ощущались как запоздалые раздумья, импульс тех, кто не имел средств, чтобы удовлетворить свой вкус, или, возможно, не имели вкуса, соответствующего средствам, в городке, который считал подобающим, даже необходимым, иметь свой музей, сам толком не понимая зачем. Это отношение словно пропитало все его слои, и Эмили не могла припомнить другого места, где всякое творчество было бы так подавлено, – пока не вспомнила маленький городишко, который когда-то называла родным. Искусство и красота там тоже не нашли себе места, и дом, в котором она выросла, был лишен всяких прикрас. Даже иллюстрированные журналы не играли своей роли, если не считать отцовских тайных запасов порно.

Она так долго не вспоминала о нем. Мать бросила ее еще ребенком, пообещав вернуться, но так и не вернулась, и через какое-то время прошел слух, что она умерла где-то в Канаде и ее похоронили родные ее нового сожителя. Отец Эмили делал все необходимое для образования и прокормления дочери, но почти ничего сверх того. Она ходила в школу и всегда имела деньги на книги. Они с отцом удовлетворительно питались, но всегда дома, никогда не ходили в рестораны. Какие-то деньги откладывались на расходы по дому, и он давал ей немного на карманные расходы, но она не знала, на что уходят остальные деньги. Он не пил лишнего, не употреблял наркотики. Никогда не прикасался к ней, ни ласково, ни в злобе, а когда она стала старше, следил, чтобы не сказать чего-либо двусмысленного или непристойного. За это она была ему благодарна, хотя он не знал об этом. Она слышала истории, которые рассказывали другие девочки в школе про отцов и отчимов, братьев и дядюшек, про новых дружков усталых одиноких матерей. Ее отец был не таким. Он просто держал дистанцию и сводил разговоры с дочерью к минимуму.

И все же она не считала себя заброшенной. Когда в подростковом возрасте у нее начались трудности в школе – плохое поведение в классе, рыдания в туалете, – отец поговорил с директором школы и устроил Эмили прием у психолога, хотя тому дружелюбному человеку в очках без оправы и с тихим голосом она постаралась открыть как можно меньше, так же как и отцу. Она не хотела, чтобы ее воспринимали в чем-то отличающейся от других, и поэтому не рассказала ему о своих головных болях, о провалах в памяти, о странных снах, в которых что-то зубастое появлялось из темной ямы в земле и грызло ее душу. Она не говорила о своей паранойе или о чувстве, что ее индивидуальность так хрупка, что в любой момент может потеряться или разбиться. После десяти сеансов психолог заключил, что она то, чем и кажется: нормальная, хотя и чувствительная девочка, которая со временем найдет свое место в мире. Не исключалась возможность, что ее трудности предшествуют чему-то более серьезному, возможно, какой-то форме шизофрении, и он посоветовал обоим – ей самой и особенно ее отцу – следить, не возникнут ли серьезные перемены в ее поведении. После этого отец смотрел на нее по-другому, и два раза в месяц, просыпаясь, она видела, как он стоит в халате в дверях ее комнаты. Когда однажды она спросила, в чем дело, он сказал, что она кричала во сне, и она задумалась, не расслышал ли он ее слова.

Ее отец работал шофером на мебельном складе «Трехо и сыновья», хозяева-мексиканцы которого преуспевали. Ее отец был единственным не мексиканцем среди работавших на Трехо. Она не понимала, почему это так, а когда спросила отца, он признался, что и сам не знает. Может быть, потому что он хорошо водил грузовик, но она подумала, что, наверное, эти Трехо продавали разную мебель, дорогую и не очень, разным покупателям, мексиканцам и не мексиканцам. Ее отец внушал уважение и всегда говорил тихо и правильно. Для покупателей побогаче он представлял солидное лицо фирмы.

Вся мебель в их доме была куплена со скидкой у его работодателей, обычно потому, что имела повреждения или была такой безобразной, что уже не было надежды от нее избавиться. Отец подрезал и отшлифовал ножки кухонного стола в попытке сделать их ровными, но в результате стол оказался слишком низким, и после еды стулья было не задвинуть под него. Кушетки в гостиной были удобными, но не сочетались друг с другом, а ковры и половики были долговечными, но дешевыми. Только череда телевизоров, один за другим последовательно украшавших один угол комнаты, имела какой-то уровень качества, и отец регулярно обновлял телевизор, когда в продаже появлялась новая модель. Он смотрел исторические документальные фильмы и всякие викторины. Спортивные передачи смотрел редко. Ему хотелось что-то узнавать, чему-то учиться, и его дочь молча училась рядом с ним.

Когда Эмили, в конце концов, покинула дом, то не была уверена, что он это заметил. Даже подозревала, что он воспринял ее отсутствие с облегчением. Только позже ее осенило, что он словно бы боялся ее.

Она опять нашла место официантки в заведении, очень напоминавшем богемное кафе, которым городишко мог бы гордиться. Платили не много, но и квартиру она снимала недорого, и, по крайней мере, здесь играла хорошая музыка и остальной персонал был не полные говнюки. Она дополняла свой доход, подрабатывая в выходные в баре, что было не очень приятно, но уже встретила парня, которому как будто бы понравилась. Он пришел со своими дружками посмотреть хоккей, но отличался от них и немного пофлиртовал с ней. У него была хорошая улыбка, и он не сквернословил, как его друзья, что она высоко ценила в мужчинах. С тех пор он заходил пару раз, и она чувствовала, что он набирается смелости, чтобы попросить ее о свидании. Впрочем, она не была уверена ни в том, что уже готова к таким отношениям после случившегося, ни в самом парне. Но в нем было нечто, заинтересовавшее ее. Если бы он попросил о свидании, она бы ответила да, но все же пока удерживала дистанцию, стараясь разузнать о нем побольше. Ей не хотелось, чтобы все в итоге обернулось так же, как с Бобби.

На четвертую ночь в новом городе она проснулась от видения, будто какие-то мужчина и женщина идут по улице к ее съемной квартире. Видение было так живо, что она подошла к окну и выглянула наружу, ожидая увидеть две фигуры у ближайшего фонаря, но городок был тих, а улица пуста. Во сне она почти могла рассмотреть их лица. Этот сон являлся ей уже много лет, но только недавно черты мужчины и женщины начали делаться с каждым разом яснее, четче. Она еще не могла их узнать, но знала, что скоро настанет время, когда сможет.

И тогда придет расплата. По крайней мере, в этом она была уверена.