Глава 14

Я проводил каждую пятницу в «Медведе», общаясь с нашим крупнейшим дистрибьютором Нэппи. В «Медведь» доставляли пиво три раза в неделю, но Нэппи составлял восемьдесят процентов всех наших продаж, поэтому его поставки были огромны. Грузовик Нэппи всегда приезжал по пятницам, и, когда тридцать бочонков были проверены и уложены, я оплачивал доставку согласно принятым в «Медведе» правилам, выставлял водителю обед за мой счет, и мы беседовали о пиве, его семье и экономическом спаде.

«Медведь» немножко отличался от большинства баров в своей оценке, как идут дела для посетителей. Этот бар был всегда популярен среди перекупщиков, и мы видели, как все больше их грузовики паркуются на нашей стоянке. Это была не та работа, которой мне бы хотелось заниматься, но большинство из них относились к своему делу довольно философски. Они могли себе это позволить. Все они, за исключением пары человек, были большие крепкие мужики, хотя самый крутой из них, Джейк Элмс, который сейчас у стойки ел гамбургер и проверял свой телефон, был всего пяти футов и пяти дюймов ростом и едва показывал на весах 120 фунтов. Он говорил тихо, и я никогда не слышал от него непристойных выражений, но о нем ходили легенды. Он ездил с паршивым терьером в кабине своего грузовика, а на подставке под приборным щитком держал алюминиевую бейсбольную биту. Насколько я знал, у него не было пистолета, но этой палкой он проломил в свое время несколько голов, а пес Джейка был известен своим талантом хватать человека зубами за яйца и висеть так, рыча, если кто-то имел безрассудство угрожать его любимому хозяину.

Излишне говорить, что пса в бар не пускали.

– Терпеть не могу это время года, – сказал Натан, водитель Нэппи, закончив укутываться и приготовившись выйти на холод. – Мне бы надо подыскать работу где-нибудь во Флориде.

– Любишь жару?

– Нет, не очень. Но это… – Залезая в свое пальто, он сделал жест в сторону мира за пределами темного кокона «Медведя». – Весна, называется! Какая же это весна! Зима в самом разгаре.

Он был прав. В этих местах, казалось, было только три времени года: зима, лето и осень. Никакой весны. Уже была середина февраля, но не наблюдалось никакого возвращения жизни, никакого намека на обновление. Городские улицы были загромождены снегом и льдом. Правда, худшие снегопады уже прошли, но вместо них начались ледяные дожди и унылая осада непрекращающегося холода, иногда вдобавок с сильным ветром, которого даже в своей слабейшей форме хватало, чтобы обморозить уши, нос и кончики пальцев. Укрытые улицы затвердевали от ледяных заплат, заметных и не очень. Те, кто поднимался с Коммершл-стрит к Старому порту, рисковали потерять сцепление с землей, а столь обожаемая туристами булыжная мостовая отнюдь не помогала сделать подъем менее рискованным. Задача подметания пола в барах и ресторанах становилась более нудной и утомительной от набиравшейся слякоти, песка и соли с улиц. Валы снега и льда в местах рядом с автомобильными стоянками на Миддл-стрит и у причалов достигали такой высоты, что создавалось впечатление, будто пешеходы участвуют в окопной войне. Некоторые ледяные глыбы своими размерами напоминали валуны, словно изверженные из глубин какого-то странного замерзшего вулкана.

Рыболовные катера у причалов засыпало снегом. Порой какая-нибудь отважная душа делала вылазку в залив, и по возвращении рыбья кровь окрашивала лед красным и розовым, но по большей части чайки безутешно махали крыльями в ожидании лета и возвращения легкой добычи. По ночам слышалось, как шины буксуют по коварному льду, как водители нетерпеливо топают ногами в поисках ключей, и раздавался истерический смех на грани слез от вызванных холодом мук.

А впереди маячил март, жалкий месяц капающих сосулек и тающего снега, когда последние следы зимы подло прячутся в укрытых от солнца местах. Потом апрель и май. Лето, тепло, туристы.

Но пока что была только зима без каких-либо намеков на весну. Лед и снег, и на них старые следы ног, как ненужные, отказывающиеся умирать воспоминания. Люди собирались кучками в ожидании прорыва блокады. Но тот день, когда Натан говорил про разгар зимы, принес в эту часть мира нечто странное и необычное.

Он принес туман.

И принес их.

Несколько дней, а потом и недель, стоял страшный холод, необычный даже для этого времени года. Изо дня в день шел снег, а потом, к самому Дню святого Валентина, перешел в ледяной дождь, который залил улицы и превратил сугробы в твердые глыбы льда. Потом дождь прекратился, но холод остался, пока, наконец, погода не смягчилась, и температура не стала подниматься.

И над белыми полями поднимался туман, как дым от холодного пламени; его переносили воздушные потоки, неощутимые для людей, и оттого он казался одушевленным, как какая-то манифестация с необъявленной и непонятной целью. Очертания деревьев стали неразличимыми, леса потерялись в обволакивающем их тумане. Он не ослабевал и не рассеивался, а с течением дня словно только становился гуще и плотнее, покрывая влагой города и городишки, оседая мягким дождем на окнах домов, машинах и людях.

И мгла все прибывала. Она охватила город, превратив самые яркие фонари в призраки самих себя, отрезав пешеходов на улицах от других таких же, и потому все они ощущали себя одинокими в этом мире. И каким-то образом она сделала ближе тех, кто имел семью, кто имел любимых, потому что они находили утешение друг в друге, точку соприкосновения в мире, который вдруг стал таким чуждым.

Возможно, потому они и вернулись, или просто я по-прежнему верил, что они никогда до конца и не покидали меня? Я выпустил их, этих призраков моей жены и ребенка. Я попросил у них прощения за свои неудачи, потом взял все, что сохранил из их жизни – одежду и игрушки, платья и туфли, – и сжег во дворе. Я чувствовал, как они уходят, следуя болотными ручейками в ожидавшее их море, и когда я вступил в дом снова, преследовавший меня запах дыма и утраченных вещей показался мне иным: как-то легче, словно он вычистил часть суеты, или старый, затхлый запах унесло ветерком из открытых окон.

Конечно, это были мои призраки. Я сам создал их. Я придал им форму, наделив их своей злобой и печалью, и они стали для меня чем-то враждебным, и все то, что я когда-то любил в них, ушло, а эта пустота заполнилась тем, что я ненавидел в себе. И они приняли эту форму, согласились с ней, потому что таким образом смогли вернуться в этот мир, мой мир. Они не были готовы ускользнуть в темные уголки моей памяти, стать чем-то вроде снов, отказаться от своего места в этой жизни.

Но это были не они. Это не была та жена, которую я любил, хотя и не достаточно, и не та дочь, которую когда-то лелеял. Они мелькали передо мной такими, какими были в жизни, до того, как я позволил им преобразиться. Я увидел, как моя умершая жена ведет призрачного мальчика в темный лес, держа за маленькую ручку, и я знал, что он не боится ее. Она была Госпожа Лето и вела его к тем, кого он утратил, провожала его в последний путь сквозь чащу деревьев. И там ему будет нечего бояться, потому что он не останется один: там есть кто-то еще – девочка примерно его возраста, которая подпрыгивает в зимнем солнце, ожидая, когда кто-то придет поиграть с ней.

Это были моя жена с ребенком. Это была их истинная форма. То, что я развеял в дыме и огне, было моими призраками. То, что вернулось со мглой, было ими самими.

В тот вечер я работал. Это была не моя смена, но Эл и Лоррейн, два штатных бармена, которые жили вместе почти столько же, сколько работали в «Медведе», попали в аварию на Первом шоссе неподалеку от Скарборо-Даунса, и их на всякий случай отправили в больницу. Поскольку заменить их было некому, мне пришлось провести еще один вечер за стойкой. Я еще не отдохнул после предыдущего вечера, но что поделать. Я надеялся, что получу от Дэйва день отгула, и это даст мне возможность на следующей неделе провести чуть больше времени в Нью-Йорке, но пока оставались только Гэри, Дэйв и я, чтобы подавать пиво и гамбургеры и стараться держать голову над водой.

В этот день Микки Уоллес планировал снова поговорить с Паркером в «Медведе», но дневной инцидент на стоянке у мотеля заставил его передумать. Когда Микки вышел около трех часов дня, рядом с его машиной стоял какой-то тип. Это был человек, который на той неделе в баре флиртовал с миниатюрной рыжеволосой женщиной. И его, и машину было еле видно в сгущавшемся тумане. Он не представился, но Микки знал, что его зовут Джекки. Этот Джекки дал понять, что не одобрит, если Микки снова побеспокоит Паркера, а если журналист все же продолжит приставать, то познакомит его с двумя джентльменами покрупнее его, Джекки, и менее рассудительными, чем он, которые запихнут Микки в ящик, переломают ему руки и ноги, если не будет влезать, и отправят самым медленным и непрямым путем в самую глухую дыру в Африке. Когда Микки спросил, действует ли он по поручению Паркера, Джекки ответил отрицательно, но Микки не знал, верить ему или нет. В конце концов, это не имело значения. Микки и сам не чурался грязных средств. Он позвонил в «Медведь», чтобы убедиться, что Паркер там по-прежнему работает, а когда его спросили, не хочет ли он поговорить с ним, Микки ответил, что все в порядке, и он зайдет поговорить лично.

Когда на город опустилась тьма, а над землей по-прежнему сгущался туман, Микки поехал в Скарборо.

Было восемь часов вечера, когда Микки подъехал в тумане к дому на холме. Он знал, что Паркер не вернется до часу или двух, а в соседнем доме было темно. Жившие там старики Джонсоны, похоже, куда-то уехали. Как называют людей, которые, когда холод начинает кусаться, уезжают во Флориду? Грачи? Нет, «перелетные птицы» – вот правильное слово.

Даже если бы Джонсоны были дома, это не удержало бы его от намеченного плана. Это просто означало бы, что придется дольше идти пешком. А в их отсутствие он мог поставить машину у дома и не идти по холодному мокрому шоссе, а также не рисковать, что какой-нибудь любопытный коп спросит, куда это он идет по грязной дороге в зимнем мраке.

Днем он уже пару раз подъезжал к интересующему его дому, но не имел возможности рассмотреть поближе без риска быть замеченным. Теперь, больше не работая частным детективом, Паркер больше времени проводил дома, но Микки не мог позволить себе роскошь наблюдать за домом достаточно долгое время, чтобы узнать его распорядок. Со временем узнает.

Микки все еще тешил себя надеждой, что сможет преодолеть закрытость Паркера и получить хотя бы толику сотрудничества с его стороны. Микки был по-тихому настойчив. Он знал, что большинство людей хотят поговорить о своей жизни, даже если сами этого не осознают. Им нужно сочувственное ухо, нужен кто-нибудь, кто выслушает их и поймет. Иногда для этого требовалась лишь чашечка кофе, но бывало, что и бутылка «Чиваса». Было две крайности, и остальное человечество, как Микки знал по опыту, располагалось в различных точках между ними.

Микки Уоллес был хорошим репортером. Он искренне интересовался теми, о ком писал. Ему не приходилось прикидываться. Человеческие существа бесконечно очаровывали его, и даже скучнейший человек имел скрытую где-то в глубине свою историю, о которой стоило рассказать хотя бы вкратце. Но со временем журналистика стала его утомлять и разочаровывать. У него не хватало энергии на то, что больше не доставляло удовольствия, не было жажды охотиться за людьми изо дня в день ради историй, которые он откроет, чтобы еще до конца недели все о них забыли. Ему хотелось написать нечто такое, что останется надолго. Он подумывал, не начать ли писать романы, но это было не для него. Сам он романов не читал, так с какой стати ему их писать? Реальная жизнь была достаточно любопытна без приукрашивания вымыслом.

Нет, что интересовало Микки – это добро и зло. Это интересовало его всегда, с тех пор как в детстве он посмотрел по телевизору фильмы «Одинокий рейнджер» и «Виргинец». Даже когда Уоллес был репортером, его больше всего привлекали криминальные истории. Правда, они чаще всего печатались в «подвале» полосы, а Микки любил видеть свое место как можно ближе к заголовку, но его также зачаровывали отношения между убийцами и их жертвами. Между убийцей и жертвой часто была близость, тесная связь. Микки казалось, что какая-то часть личности жертвы переносилась на убийцу, переходила в момент смерти и оставалась в глубине его души. Он также верил, в какой-то мере парадоксально, что в некотором смысле смерть жертвы в конечном счете и придавала смысл ее жизни, определяла ее, приподнимала над безымянностью повседневной обыденности и наделяла ее своего рода бессмертием, насколько это может позволить временная природа общественного внимания. Микки не считал это настоящим бессмертием, поскольку жертвы все-таки умерли, но решил называть это так, пока не подберет более удачного слова.

Будучи репортером, он впервые вошел в косвенный контакт с предметом своего интереса – Паркером. Когда были убиты жена Паркера и его дочь, Микки был в толчее у маленького домика в Бруклине в ту ночь. Он писал про этот случай, статьи становились все меньше и меньше и на полосах газеты опускались все ниже и ниже по мере того, как версии одна за другой отпадали. В конце концов, даже Микки отказался от дела об убийстве Паркеров и временно задвинул его на задний план. Ходили слухи, что федералы ищут возможную связь с каким-то серийным убийцей, но цена этой информации говорила о том, что она будет положена под сукно, пока не настанет нужный момент.

Хотя Микки искренне интересовался людьми и их историями, он знал за собой некоторую черствость, которая прививалась многим в этой профессии. Люди были ему любопытны, но не заботили его – во всяком случае, не настолько, чтобы он ощущал их боль как собственную. Они вызывали временное поверхностное сочувствие, но он не переживал за них. Возможно, это было следствием его работы – ему приходилось заниматься одной историей за другой в непрерывной последовательности, и глубина и продолжительность его вовлечения полностью зависели только от интереса публики и, как следствие, интереса газеты. Отчасти поэтому он решил покинуть мир журналистики и посвятить себя книгам. Погружаясь лишь в несколько дел, он надеялся возродить в себе чувствительность. А заодно и заработать немного денег. Нужно было только найти верный сюжет, и он не сомневался, что нашел его в Чарли Паркере.

Микки мог восстановить в памяти тот момент, когда убедился, что в этом человеке есть что-то необычное. Паркер не сник после смерти жены и дочки. Также он не ходил на дневные шоу, чтобы рассказывать о своей боли в попытке привлечь общественное внимание к тем двум убийствам и обеспечить давление на правоохранительные органы, чтобы они выследили оставшегося безнаказанным убийцу. Нет, он выправил себе лицензию частного детектива и стал сам охотиться как за убийцей, которым оказался некто по прозвищу Странник, так и за прочими. Первой, кого он нашел, была женщина по имени Модина, и тогда для Микки прозвенел первый звонок. Прямо перед ним был сюжет, достойный воскресного приложения: отец теряет жену и ребенка, погибших от руки убийцы, и начинает охоту за парой детоубийц. Здесь было все, чего желала пресыщенная публика.

Вот только Паркер не расскажет эту историю. Предложения дать интервью были вежливо, а порой невежливо, отклонены. А потом – бац! – вот он опять, на этот раз это касалось большой рыбы, которую он пытался зацепить, – Странника. За последующие годы Микки и другим ему подобным стало ясно, что происходит что-то странное, что-то совершенно исключительное. Этот человек, Паркер, обладал каким-то даром, хотя это был не тот дар, который кто-либо в здравом уме пожелал бы иметь: казалось, что его влекло к злу, а зло, в свою очередь, тянулось к нему. И когда оно находило его, он его уничтожал. Вот так просто или так сложно, в зависимости от того, как ты предпочитаешь смотреть на это, потому что Микки Уоллес не был туп и знал, что человек не может сделать то, что сделал Паркер, и не понести серьезных потерь и травм на этом пути. А теперь он работал в баре в большом городе на северо-востоке, разведенный со своей женщиной, виделся с ребенком от нее, может быть, раз или два в месяц, и жил в большом доме, на который Микки теперь осторожно светил фонариком.

Микки нужно было войти внутрь. Он хотел порыться в ящиках стола, открыть папки в шкафах и файлы в компьютерах, посмотреть, где объект его интереса ест, сидит, спит. Он хотел походить по его следам, поскольку Микки хотел сделать своего Паркера – взять его слова, его опыт и превзойти их, создать новую версию его личности, которая будет чем-то бо́льшим, чем сумма отдельных частей. Для этого Микки нужно было на время стать им, понять реальность его существования.

А если Паркер окончательно решит не сотрудничать? Микки старался не думать об этом. Этим утром он говорил с издателем, и тот ясно дал понять, что предпочитает участие Паркера в проекте. Его отказ не означал расторжения договора, но значительно повлиял бы на тираж и на сам дух и имидж книги. Точка зрения издателя была понятна, но это усложняло задачу Микки. Любой мог бы собрать вместе известные сведения, хотя и не так хорошо, как Микки, но за такую работу не платят большие деньги. Да и дело было не в баксах: нужно было рассказать реальную историю, нечто глубокое, необычное и волнующее, и слова должны исходить из уст самого героя. Микки уговорит Паркера, он был уверен, или в большой степени уверен. Тем временем он попытался установить контакт с другими подходящими источниками информации в надежде создать более подробное досье на своего героя, потому что хотел узнать о Паркере больше, чем тот знал сам.

Вот только люди, которые были близки к Паркеру, оказались преданны ему, и пока что Микки пришлось признать, что по большей части его попытки встретили полный отказ. Правда, он выстроил свои беседы, официальные и неофициальные, с парой бывших копов, помнивших Паркера по Нью-Йорку, и с бывшим капитаном службы внутренних расследований, который полагал, и Микки знал это из надежных источников, что герой повествования должен сидеть за решеткой – он сам и его дружки. Они тоже заинтересовали Микки. О них он ничего не знал, кроме имен: Ангел и Луис. Капитан сказал, что в какой-то мере может помочь и с ними. Сам он хотел остаться в тени, но пообещал Микки достать материалы расследования и некоторые неофициальные сведения, которым хороший репортер вроде него мог легко найти подтверждение. Для начала неплохо, но Микки хотелось большего.

Его одежда отсырела. Туман был очень кстати, так как скрывал журналиста от глаз случайных прохожих на дороге. Даже если бы кто-то направился по подъездной дорожке, то все равно не увидел бы машину и его самого, пока не подошел бы к самому дому. Машина стояла за деревьями, и Микки был полностью уверен, что, если только кто-то не будет специально ее разыскивать, мимо нее пройдут, не заметив. Даже если, паче чаяния, вернется Паркер, он наверняка проедет мимо. Но в то же время туман был сырой и холодный и такой густой, что, казалось, его можно схватить рукой, как сахарную вату.

В кармане пальто у Микки был набор отмычек.

Он поднялся на крыльцо и, скорее надеясь, чем ожидая, нажал на ручку двери. Дверь, конечно, была заперта. Он ненадолго задумался, потом навалился на нее плечом, от чего она загремела в раме. Ничто не засигналило. «Это хорошо», – подумал Микки. Еще одна удача вдобавок к отсутствию соседей и тому, что в доме, похоже, больше не было собаки. Он слышал, как Паркер, незадолго до того как дать ему отлуп, говорил о ней с одним из барменов.

Микки двинулся влево и заглянул в окно. На кухне в задней части дома горел ночник, отбрасывая тусклый свет в гостиную. Комнаты казались хорошо обставленными, на полках было много книг. Справа от входной двери располагался маленький кабинет с компьютером на письменном столе, на полу рядом были аккуратной стопкой сложены какие-то бумаги. Микки знал, что недавно Паркер ездил в Нью-Йорк, и гадал, зачем. Ему отчаянно хотелось просмотреть эти бумаги.

Он подошел к дому сзади и встал на разделенный на части квадрат света от ночника. Туман здесь становился гуще, и когда Микки оглянулся, он показался ему непроницаемой белой стеной, заслонявшей деревья и болото позади. Микки поежился. Он попробовал заднюю дверь – также безрезультатно. И снова прижался лицом к стеклу.

А внутри что-то двинулось.

На мгновение ему почудилось, что это отраженный свет, или по дороге проехала машина, создавая тени в комнате за кухней, но никакого шума машины не было слышно. Микки закрыл глаза, вспоминая, что же он увидел. Он не был уверен, но вроде бы это была женщина, женщина в платье ниже колен. В это время года таких платьев не носят. Это было летнее платье.

Он подумал было уйти, но потом понял, что ему представляется удобный случай войти в дом без необходимости нарушать закон. Если внутри кто-то есть, можно назваться другом детектива. Внутри ему могут предложить чашечку кофе или выпить чего-нибудь, а когда Микки сядет, его будет трудно прогнать. Труднее избавиться только от тараканов, чем от Микки Уоллеса в процессе расспросов.

– Эй! – крикнул он. – Есть кто-нибудь дома? – и постучал в дверь. – Эй! Я друг мистера Паркера. Не могли бы вы…

Огонь на кухне погас. Это было так неожиданно, что Микки в страхе отшатнулся, и какое-то время его глаза привыкали к темноте. Потом он взял себя в руки и глубоко вдохнул. Может быть, пора убираться. Не хотелось, чтобы женщина внутри испугалась и вызвала полицию. Это могло все испортить. И все же он снова осторожно подошел к двери. Фонариком в правой руке он постучал в дверь, прислонившись к стеклу и прикрыв глаза левой.

В дверях между кухней и гостиной стояла женщина. Она смотрела прямо на него, опустив руки. Сквозь тонкую ткань он видел очертания ее ног, но лицо ее было в тени.

– Извините, – обратился к ней Микки. – Я не хотел вас пугать. Меня зовут Майкл Уоллес, я писатель. Вот моя визитная карточка. – Он нащупал в кармане карточку. – Я подсуну ее под дверь, чтобы вы знали, кто я.

Он нагнулся и просунул карточку в щель. А когда выпрямился снова, женщины не было.

– Мэм?

У его ног показалось что-то белое. Его карточку вытолкнули обратно.

«Боже, – подумал Микки. – Она у двери. Она прячется за дверью».

– Я хочу только поговорить с вами, – сказал он.

– Уйди.

Сначала Микки засомневался, не ослышался ли он. Слова звучали достаточно ясно, но они словно исходили откуда-то сзади. Он обернулся, но там никого не было, только туман. Он снова прижался лицом к стеклу, пытаясь хоть как-то разглядеть скрывавшуюся внутри женщину. И почти увидел: темное пятно на полу, там явно кто-то был. Кто она? Женщина Паркера должна быть в Вермонте, а не здесь. Микки планировал поговорить с ней как-нибудь недели через две. Все равно они больше не жили вместе. Ей незачем было быть здесь, а уж если все-таки была, то совсем незачем прятаться.

Что-то заныло в Микки, отчего-то ему стало тревожно, но он попытался это прогнать. Это удалось только отчасти. Он чувствовал, как где-то на краю сознания затаилось, подобно той женщине, присевшей в тени за дверью, нечто странное, на чем он боялся сосредоточить внимание.

– Пожалуйста. Я только хотел немного поговорить с вами о мистере Паркере.

– Майкл, – снова послышался голос, на этот раз ближе. Микки показалось, что он ощутил на шее дыхание, или, быть может, просто дуновение ветра с моря – но ведь не было никакого ветра. Он быстро обернулся и, тяжело дыша, ощутил в легких туман, от чего закашлялся, и во рту появился вкус снега и соленой воды. Ему не понравилось, как голос произнес его имя. Ни капли не понравилось. В голосе был намек на насмешку и скрытая угроза. И Микки ощутил себя непослушным ребенком, которого увещевает няня, вот только…

Только голос был детским.

– Кто здесь? – сказал он. – Покажись.

Но не последовало никакого ответа, не было никакого движения перед ним. Зато Микки ощутил движение сзади. Он медленно повернул голову, не желая отворачиваться от говорившего с ним.

Теперь в кухне опять стояла женщина на полпути между задней дверью и входом в гостиную, но в ней не хватало реальности, плоти. Она не отбрасывала тени, а вместо того чтобы заслонять тот слабый свет, что проникал сквозь стекло, только рассеивала его, как лоскут газа в форме человеческого существа.

– Уйди. Пожалуйста.

И значение слова «пожалуйста» дошло до него. Он раньше слышал, как вот так же произносят это слово, прежде чем коп повалит кого-то на землю или вышибала в ночном клубе применит грубую силу к пьяному. Это было последнее предупреждение, выраженное в вежливой форме. Он повернулся, чтобы видеть и дверь, и туман, и начал отступать к углу дома.

Потому что как только он попытался усомниться в реальности тревожившей его тени, она обрела узнаваемую форму.

Женщина и ребенок. Голос девочки. Женщина в летнем платье. Микки видел раньше это платье или очень похожее на него. Это было платье, которое было на жене Паркера на фотографиях, которые распространили в печати после ее смерти.

Как только дверь скрылась из виду, Микки бросился бежать. Один раз он поскользнулся и, тяжело шлепнувшись на землю, испачкал брюки и погрузил руки по локоть в ледяной снег. Он встал и, хныча, отряхнулся. И тут сзади послышался звук. Его слегка приглушал туман, но он был ясно различим.

Это был звук открывающейся двери.

Микки побежал снова. Показалась его машина. Он нащупал в кармане ключи и нажал на кнопку «отпереть», чтобы включить свет. Сделав это, он замер и почувствовал спазмы в животе.

В машине находился ребенок, девочка, она смотрела на него из окна с переднего сиденья. Девочка прижала левую ладонь к запотевшему стеклу, а указательным пальцем правой чертила на нем узоры. Ему было плохо видно ее лицо, но он инстинктивно понимал, что не было бы никакой разницы, даже если бы он оказался не в нескольких футах, а в нескольких дюймах от нее. Она была так же бестелесна, как окружавший ее туман.

– Нет, – сказал Микки. – Нет, нет. – Он покачал головой. Сзади послышались шаги по твердому обледеневшему снегу; приближалась невидимая фигура. Как только Микки услышал эти шаги, он осознал, что если бы прошел по своим следам к задней двери, то нашел бы только отпечатки своих ног и больше ничьих.

– О, Боже, – прошептал он. – Боже, боже…

Но девочка уже двигалась прочь, отступая в туман и деревья, ее правая рука поднялась в насмешливом прощании. Микки воспользовался шансом и сделал рывок к машине. Он рванул дверь на себя, захлопнул ее за собой и с силой нажал на внутреннюю кнопку блокировки. Несмотря на страх, его пальцам не пришлось нащупывать нужные кнопки. Он рванул с места и вырулил на дорожку, не глядя ни вправо, ни влево, а только вперед, на скорости выехал на шоссе и резко повернул направо, через мост на Скарборо. Лучи фар казались существующими сами по себе, когда пытались пронзить туман. Появились дома, а потом, через какое-то время, успокаивающие огни вывесок на Шоссе № 1. Только добравшись до бензоколонки справа, он сбавил скорость. Подъехав к стоянке, он нажал на тормоза и, откинувшись на спинку сиденья, попытался восстановить дыхание.

Светофор на перекрестке начал менять цвет. Это привлекло его внимание к правому окну, и то, что сначала показалось случайным узором на мокром стекле, теперь приняло определенные очертания. Это были слова. Кто-то написал на окне:

НЕ СУЙСЯ К МОЕМУ ПАПЕ

Микки какое-то время смотрел на эти слова, потом нажал кнопку обдува стекол, чтобы стереть послание. Убедившись, что оно исчезло, он поехал к себе в мотель и направился прямиком в бар. Только после двойной порции водки он нашел в себе силы заняться записями, и принял еще двойную порцию, чтобы унять дрожь в руках.

В ту ночь Микки плохо спал.

 

Глава 15

Я не заметил визитной карточки Уоллеса, пока на следующий день после обеда не открыл заднюю дверь, чтобы вынести мусор. Карточка лежала на ступеньке, примерзшая к цементу. Я посмотрел на нее, потом зашел обратно внутрь и из кабинета позвонил ему на сотовый.

Он ответил после второго гудка:

– Микки Уоллес.

– Это Чарли Паркер.

Секунду или две он помолчал, а когда заговорил, то его голос сначала звучал неуверенно, но, как истинный профессионал, он быстро оправился.

– Мистер Паркер, я как раз собирался вам позвонить. Я хотел узнать, обдумали ли вы мое предложение.

– Я немного подумал, – ответил я, – и хотел бы встретиться.

– Прекрасно. – Его голос от удивления возвысился на октаву, но потом вернулся к обычному тембру. – Где и когда?

– Почему бы вам не приехать ко мне, скажем, через час? Вы знаете, где я живу?

Возникла пауза.

– Нет, не знаю. Можете объяснить?

Мои объяснения были подробны и запутанны. Я гадал, побеспокоится ли он хотя бы записать их.

– Понятно? – спросил я, закончив.

– Да, думаю, я понял.

Я услышал, как он отхлебнул что-то.

– Не хотите прочесть мне, как поняли?

Уоллес поперхнулся, а откашлявшись, сказал:

– Нет необходимости.

– Ну, если вы уверены…

– Спасибо, мистер Паркер, я скоро буду.

Я повесил трубку. Потом надел пиджак, пошел на подъездную дорожку и обнаружил под деревьями следы колес. Если Уоллес ставил машину здесь, то уезжал он в страшной спешке, умудрившись разворотить лед и снег до грязи под ними. Я вернулся в дом, уселся в кресло и стал читать «Пресс-Геральд» и «Нью-Йорк таймс», пока не услышал шум подъезжающей машины и не увидел синий «Таурус» Уоллеса. Он поставил машину не там, где прошлой ночью, а подъехал к самому дому. Я наблюдал, как он вылез, взял свой портфель с сиденья и проверил, есть ли в кармане ручка. Убедившись, что все в порядке, он запер машину.

У меня перед домом. В Мэне. Зимой.

Я не стал ждать, когда он постучит, а открыл дверь и сразу ударил его в живот. Он согнулся и упал на колени, потом сложился вдвое, и его стало тошнить.

– Встань, – сказал я.

Он не вставал. Он пытался вдохнуть, и я боялся, что он заблюет мне крыльцо.

– Не бейте меня больше, – выговорил он. Это была просьба, а не угроза, и я почувствовал себя так, будто пнул щенка.

– Не буду.

Я помог ему подняться. Он сел, прислонясь к перилам крыльца, положил руки на колени и стал приходить в себя. Я стоял напротив, сожалея о том, что сделал. Я дал своей злобе закипеть, а потом выместил ее на человеке куда слабее меня.

– Уже лучше?

Он кивнул, но выглядел неважно.

– За что?

– Думаю, ты знаешь. За то, что шарил у меня. За то, что хватило глупости обронить здесь свою карточку.

Он прижался к перилам, чтобы не упасть.

– Я ее не обронил.

– Хочешь сказать, что оставил ее для меня в грязи на заднем крыльце? Звучит странно.

– Я только сказал, что не обронил ее. Я засунул ее под дверь для женщины, которая была в этом доме прошлой ночью, но она выпихнула карточку обратно.

Я огляделся. И увидел скелеты деревьев среди хвои и протоки в соленых болотах, холодно сиявших среди смерзшегося снега. И одинокую черную ворону на фоне серого неба.

– Что за женщина?

– Женщина в летнем платье. Я пытался заговорить с ней, но она ничего не сказала.

Я посмотрел на него. Его глаза не могли встретиться с моими. Его слова не были ложью, но и не открывали всей правды, утаивали какой-то ключевой элемент. Он пытался защитить себя, но не от меня. Микки Уоллес был до смерти перепуган. Я видел это по тому, как его глаза постоянно обращались к чему-то за окном моей гостиной. Не знаю, что он ожидал там увидеть, но что бы это ни было, он был рад, что оно не появилось.

– Расскажи мне, что случилось.

– Я подошел к дому. Думал, что, может быть, вы будете более сговорчивы, чем в баре.

Я знал, что он врет, но не собирался говорить ему это. Хотел услышать, что он расскажет о происшедшем прошлой ночью.

– Я увидел свет и подошел к задней двери. Внутри была женщина. Я подсунул под дверь свою визитную карточку, а она вытолкнула ее обратно. Потом…

Он замолчал.

– Продолжай, – сказал я.

– Я услышал голос девочки, но она была снаружи. Думаю, потом женщина тоже вышла к ней, но этого я не видел, так что не могу быть уверен.

– Почему ты не посмотрел?

– Я решил уйти. – Его лицо и эти три слова сказали многое.

– Мудрое решение. Но еще мудрее было бы вообще не приходить.

– Я просто хотел посмотреть, где вы живете. Я не хотел причинить никакого вреда.

– Конечно.

Он глубоко вдохнул и, убедившись, что его не стошнит, встал и выпрямился во весь рост.

– Кто они такие? – спросил он, и теперь пришел мой черед врать.

– Моя подруга. Подруга со своей дочкой.

– Дочка вашей подруги всегда гуляет по снегу в густом тумане и пишет слова на окнах чужих машин?

– Пишет? О чем это ты?

Микки с трудом глотнул. Его правая рука дрожала. А левую он засунул в карман пальто.

– Когда я вернулся к машине, на окне было кое-что написано. «Не суйся к моему папе».

Мне понадобилось все мое самообладание, чтобы не выдать своих чувств перед ним. Мне так хотелось взглянуть на окно чердака, потому что я помнил послание, написанное там на стекле, – предостережение, оставленное существом, которое было не совсем моей дочерью. И все же дом уже не ощущался так, как тогда. Он больше не был одержим гневом, печалью и болью. Раньше я ощущал их присутствие в движении теней и скрипе половиц, в медленно закрывающихся дверях без всякого движения воздуха, в стуке в окна, рядом с которыми не было деревьев, чьи ветви могли бы коснуться стекла. Теперь дом пребывал в покое, но если Уоллес говорил правду, то что-то вернулось.

Я вспомнил, как мать однажды рассказывала мне через несколько лет после смерти отца, что в день, когда его тело отнесли в церковь, она проснулась от чьего-то присутствия в спальне, и ей показалось, что муж рядом с ней. В дальнем углу комнаты стоял стул, на который он садился, заканчивая раздеваться. Он садился туда, чтобы снять туфли и носки и иногда задерживался там, твердо уперев босые ноги в ковер, положив подбородок на ладони и задумавшись о завершающемся дне. Мать говорила, что в том сне отец снова сидел на стуле, хотя она и не видела его. Когда она пыталась сфокусироваться на фигуре в углу комнаты, там был только стул, но когда она отводила взгляд, то краем глаза видела сидящую фигуру. Было бы вполне естественно, если бы она испугалась, но она не боялась. Во сне ее веки отяжелели. «Но как же мои веки могут отяжелеть, – думала она, – когда я и так сплю?» Она боролась с этим, но сонливость была слишком сильна.

И как только она впала в дрему, сразу почувствовала чью-то руку на лбу, и чьи-то губы коснулись ее щеки. Она ощутила его печаль и чувство вины, и в этот момент, наверное, она начала, наконец, прощать его за то, что он совершил. Остаток ночи она проспала глубоким сном и, несмотря на все случившееся, не плакала, когда в церкви над ним произносилась последняя молитва, а когда тело опустили в могилу и в руки ей вложили сложенный флаг, она грустно улыбнулась о своем утраченном муже, и единственная слеза упала на землю и взорвалась в грязи, как упавшая звезда.

– Дочь моей подруги пошутила над вами, – сказал я.

– Неужели? – ответил Уоллес, даже не пытаясь скрыть скептицизм в голосе. – Они все еще здесь?

– Нет. Уехали.

Он пропустил это.

– Вы поступили низко. Вы всегда бьете людей без предупреждения?

– Это происходит от характера моей работы. Если бы я говорил некоторым, что собираюсь их ударить, они бы меня застрелили. Предупреждение несколько притупляет эффект.

– Знаете, вот сейчас мне тоже как-то хочется вас застрелить.

– По крайней мере, сейчас вы говорите честно.

– Вы позвали меня сюда просто еще раз сказать, чтобы я не совался?

– Извини, что я тебя ударил, но тебе нужно услышать это с глазу на глаз, а не в баре. Я не собираюсь тебе помогать с твоей книгой. И сделаю все, что в моих силах, чтобы дело не зашло дальше нескольких каракулей в твоих блокнотах.

– Вы мне угрожаете?

– Мистер Уоллес, помните того джентльмена в «Медведе», который обсуждал возможные мотивы инопланетных похитителей людей?

– Помню. Сказать по правде, только вчера я с ним встречался. Он поджидал меня на стоянке у моего мотеля. Я предположил, что это вы его послали.

Джекки. Мне следовало знать, что он возьмет дело в свои руки в нелепой попытке помочь мне. Какой-то частью своего существа я чуть ли не восхищался им. Интересно, сколько времени он потратил, протраливая автостоянки у городских мотелей, высматривая машину Уоллеса?

– Я его не посылал, но он из таких людей, которых нелегко контролировать, и у него есть двое дружков, по сравнению с которыми сам он выглядит невинным ягненком. Они братья, и некоторые тюрьмы не хотят их брать обратно, потому что они запугивают остальных заключенных.

– И что? Собираетесь натравить на меня его дружков? Вы крутой парень.

– Если бы я хотел так серьезно с вами разобраться, то сделал бы это сам. Есть другие способы разбираться с проблемами вроде вас.

– Я не проблема. Я просто хочу рассказать вашу историю. И заинтересован в правде.

– Я не знаю, что такое правда. Если я не понял этого за все это время, то и вы не добьетесь большего.

Он прищурился, и на его лицо вернулся хоть какой-то цвет. Зря я стал обсуждать с ним эту тему. Он напоминал рьяного христианина, который встретил на пороге человека, желающего подискутировать с ним о богословских вопросах.

– Но я могу вам помочь, – сказал он. – Я нейтральная сторона. Я могу найти кое-что полезное для вас. Это все необязательно должно войти в книгу. Вы можете контролировать, каким получится ваш имидж.

– Мой имидж?

Он понял, что не туда свернул, и поскорее дал задний ход.

– Так говорят. Это ничего не значит. Я хотел сказать, что это ваша история. Если ее изложить должным образом, она будет рассказана вашим голосом.

– Нет, – ответил я. – Вот тут вы ошибаетесь. Она не должна быть рассказана вообще. И больше не приходите ни сюда, ни на мое рабочее место. Вы конечно, знаете, что у меня есть ребенок. Его мать не будет с вами говорить. Это я могу сказать наверняка. Если вы приблизитесь к ним, если хотя бы пройдете мимо них на улице и поймаете их взгляд, я вас убью и закопаю. Вам нужно этого избежать.

Его лицо затвердело, и я увидел, как на нем проявилась внутренняя сила. И тут же я ощутил усталость. Уоллес не собирался раствориться в ночи.

– Что ж, позвольте и мне кое-что сказать вам, мистер Паркер. – Он назвал фамилию знаменитого актера, о котором давно ходили слухи сексуального характера, не находя покупателя. – Два года назад я согласился написать его биографию без его разрешения. Это не моя область, вся это голливудская дребедень, но издатель прослышал про мои таланты и давал хорошие деньги, учитывая тему. Этот актер – один из самых влиятельных людей в Голливуде. Его люди угрожали мне финансовой катастрофой, гибелью моей репутации, даже потерей конечностей, но эта книга должна выйти в свет в шестимесячный срок, и я подтвержу каждое ее слово. Он не станет со мной сотрудничать, но это не важно. Книга все равно появится, и я найду людей, которые поклянутся, что вся его жизнь – ложь. Вы совершили ошибку, ударив меня. Это был поступок перепуганного человека. Только за это я раскопаю и разворошу каждый грязный уголок в вашей жизни. Я разыщу о вас то, чего вы сами не знаете, и вставлю в свою книгу, и вы сможете купить экземпляр и прочесть об этом, и тогда вы, может быть, узнаете кое-что про себя, но наверняка узнаете кое-что про Микки Уоллеса. А если ты, гондон, снова поднимешь на меня руку, я подам на тебя в суд.

С этими словами Уоллес повернулся и заковылял к своей машине.

А я подумал: «Вот черт!»

Позже в тот же вечер ко мне зашла Эми Прайс – после того как я послал ей в офис еще одно сообщение с подробным описанием большей части того, что произошло с тех пор, как Уоллес появился в «Медведе». Она отказалась от кофе, но спросила, нет ли у меня откупоренного вина. Откупоренного у меня не было, но я с радостью открыл для нее бутылку. Это было самое меньшее, что я мог для нее сделать.

– Ладно, – сказала она, осторожно пригубив вино и решив, что оно не вызовет конвульсий, – это не моя область, так что мне нужно будет поспрашивать, но вот где мы находимся в юридических терминах насчет книги. Потенциально, как субъект несанкционированной биографии, вы можете подать иск на многих законных основаниях – клевета, злоупотребление правом на гласность, злоупотребление доверием, – но самым подходящим пунктом в вашем случае будет вмешательство в личную жизнь. Вы не публичная фигура, как актер или политический деятель, поэтому имеете определенное право на личную жизнь. Мы говорим о праве не предавать огласке факты личной жизни, если они не затрагивают интересов общества; о праве не терпеть ложных или обманчивых утверждений или предположений насчет вас; о праве на защиту от вмешательства, что означает буквальное физическое вмешательство в вашу частную жизнь путем вторжения на принадлежащую вам площадь.

– Что Уоллес и сделал, – вставил я.

– Да, но он может возразить, что в первый раз он пришел к вам выразить свой протест и оставить визитную карточку, а во второй раз, по вашим словам, вы сами его пригласили.

Я пожал плечами. Она была права.

– Так как прошел его второй визит?

– Не лучшим образом.

– Это как?

– Для начала мне не следовало бить его в живот.

– Ох, Чарли! – Она, кажется, была искренне раздосадована, а я еще больше устыдился своих действий в этот день. В попытке оправдаться за промахи я пересказал наш разговор с Уоллесом как можно подробнее, оставив в стороне только упоминание о женщине с ребенком, которых, если верить журналисту, он заметил у меня в доме.

– Так вы говорите, ваш друг Джекки тоже угрожал Уоллесу? – сказала она.

– Я его не просил. Он, наверное, думал, что делает мне приятное.

– По крайней мере, он проявил больше сдержанности, чем вы. Уоллес может обвинить вас в нападении, но, думаю, не станет. Ясно, что он хочет написать эту книгу, и это может перекрыть прочие проблемы, если вы не нанесли ему серьезного ущерба.

– Он ушел своим ходом, – сказал я.

– Ну, если он что-либо знает о вас, то может считать, что ему повезло.

Я получил прямой удар. И не имел оснований спорить.

– Итак, на чем мы остановились?

– Вы не можете помешать ему написать книгу, – просто сказала Эми. – Как он сам сказал, масса материала для нее взята из открытых источников. Все, что мы можем – это запросить или приобрести копию рукописи и прочесать ее мелким гребнем, выискивая примеры клеветы или вопиющего вмешательства в личную жизнь. Потом мы сможем обратиться в суд, требуя запрета на публикацию, но должна предупредить, суды обычно неохотно идут на такого рода запреты, ссылаясь на Первую поправку. Самое большее, на что мы можем рассчитывать, – денежная компенсация. Издатель, вероятно, имеет гарантию Уоллеса, и в лицензионный договор включен пункт, предусматривающий его ответственность в случае предъявления третьим лицом иска о нарушении своих прав. Предполагаю, что контракт формально согласован. К тому же, если все сделано правильно, для защиты работы существует страховка от рисков, сопряженных со средствами массовой информации. Другими словами, мы не только не сможем избежать неприятностей, но и не сможем сделать хорошую мину при плохой игре.

Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

– Вы точно не хотите попробовать это вино? – спросила Эми.

– Точно. А то, если начну, могу не остановиться.

– Извините. Я поговорю еще кое с кем и посмотрю, нет ли у нас какого-то другого пути, но не питаю больших надежд. Так что, Чарли?

Я открыл глаза.

– Не угрожайте ему больше, – сказала она. – Просто держитесь подальше. Если он приблизится, отойдите. Не вступайте в конфронтацию. Это касается и ваших друзей, каковы бы ни были их благие намерения. Они только создадут нам новые проблемы.

– Тут может быть еще одна загвоздка.

– Какая?

– Ангел и Луис.

Я достаточно рассказывал Эми о них, чтобы она не имела иллюзий на их счет.

– Если Уоллес начнет копать, могут всплыть их имена, – сказал я. – Не думаю, что у них бывают благие намерения.

– Они не похожи на людей, которые оставляют много следов.

– Это не важно. Им это не понравится, особенно Луису.

– Так предупредите их.

Я обдумал это и ответил:

– Нет. Подождем развития событий.

– Вы уверены, что это хорошая мысль?

– На самом деле нет, но Луис верит в превентивные средства. Если я скажу ему, что Уоллес начал расспрашивать о нем, он может решить, что лучше сделать так, чтобы Уоллес больше никогда никого ни о ком и ни о чем не расспрашивал.

– Будем считать, что я этого не слышала. – Эми залпом допила свое вино и словно бы решала, не налить ли еще, в надежде, что это могло бы стереть из памяти мои слова. – Бог мой, куда вы придете с такими друзьями?

– Не уверен, но думаю, Бог не имеет к этому никакого отношения.

 

Глава 16

На следующий день рано утром Микки Уоллес уехал из Портленда. Он кипел обидой и едва сдерживал злобу, что было ему несвойственно: Микки редко по-настоящему злился, но после встречи с Паркером и запугивания со стороны его дружка-неандертальца писатель сильно изменился. Он привык, что его запугивают законники, его толкали на стену и стоящие автомобили, по крайней мере, дважды угрожали более серьезными повреждениями, но много лет его никто не бил, как это сделал Паркер. Фактически последний раз Микки участвовал в чем-то похожем на настоящую драку, когда еще учился в школе, и тогда удачным ударом выбил противнику зуб. Хорошо бы сейчас нанести подобный удар Паркеру. Садясь в автобус в Логане, Микки проигрывал в уме альтернативный сценарий, где он поставил Паркера на колени и унизил, а не наоборот. Он развлекался такими мыслями пару минут, а потом прогнал их. Найдутся другие способы заставить Паркера пожалеть о том, что сделал, и главный из них – завершить проект с книгой. Этот проект увлек Микки, и он чувствовал, что от успеха книги зависит его репутация.

Но его по-прежнему тревожило, что случилось у Паркера в доме в ту туманную ночь. Микки ожидал, что интенсивность реакции на тот случай, страх и замешательство спадут, но они не утихали. Он продолжал плохо спать и в первую ночь после происшествия проснулся в три минуты пятого утра, убежденный, что в комнате мотеля есть кто-то еще. Микки включил лампу у кровати, и экологическая лампочка стала медленно набирать яркость, постепенно заполняя светом комнату, но оставляя в темноте углы, от чего у Микки возникло неприятное чувство, что темнота вокруг отступает неохотно, забирая с собой присутствующего и скрывая его в местах, куда не достает свет лампы. Ему вспомнилась спрятавшаяся за дверью кухни женщина и девочка, водящая пальчиком по окну машины. Ему бы надо было взглянуть ей в лицо, но он не смог, и что-то говорило ему, что нужно благодарить судьбу хотя бы за это. Их лица оставались скрытыми от него не просто так.

Потому что Странник растерзал их, вот почему, потому что оставил вместо лиц кровь, и кости, и пустые глазницы. И тебе не нужно было этого видеть, нет, сэр, потому что это зрелище осталось бы в тебе, пока твои глаза не закроются в последний раз и твое собственное лицо не закроют покрывалом. Никто не может посмотреть на такие увечья, на такую жестокость, и не повредиться умом навсегда.

А если это были те, кого ты любил, твоя жена и твой ребенок, ну, тогда…

Подруга и ее дочь, две гостьи – так сказал Паркер, но Микки не поверил ни на мгновение. Да, это действительно были гости, но не такие, которые спят в гостевой комнате и зимними вечерами играют в настольные игры. Микки не понимал природы этих существ, пока еще не понимал, и пока не решил, включать ли эту встречу в книгу, которую покажет издателю. Он подозревал, что лучше не включать. В конце концов, кто же ему поверит? Включив в повествование призраков, он рискует подорвать основанный на фактах фундамент своей работы. И все же эта женщина с ребенком и то, что они перенесли, представляли собой сердцевину книги. Микки всегда думал о Паркере как о человеке, которого преследует случившееся с его женой и дочкой, – преследует, но не так буквально. Неужели это ответ? Неужели Микки стал свидетелем этого преследования?

И все эти мысли и раздумья он добавил к своим записям.

Микки зарегистрировался в отеле у Пенсильванского вокзала, в типичном капкане для туристов с рядом крошечных, как кроличьи садки, комнатушек, занятых шумными, но вежливыми азиатами и семьями деревенщины, пытающимися посмотреть Нью-Йорк задешево. К вечеру он сидел в заведении, которое по своим стандартам и стандартам большинства людей, за исключением бездомных бродяг, назвал бы забегаловкой, и размышлял, что бы заказать, не поставив под угрозу собственное здоровье. Хотелось кофе, но место выглядело таким, где заказ кофе по какой-либо причине, не связанной с похмельем, вызывает в самом лучшем случае сердитый взгляд, если не рассматривается как явное свидетельство гомосексуальных наклонностей. На самом деле, подумал Микки, даже то, что он помыл руки после туалета, в такой дыре может показаться подозрительным.

Рядом с ним лежало меню бара, а на доске мелом был написан список сегодняшних блюд, который мог бы с таким же успехом быть написан на санскрите: этот список уже давно не менялся, но никто здесь и не ел. Собственно, здесь вообще никто ничего не делал, потому что в помещении не было ни души, кроме самого Микки и бармена. Тот выглядел так, словно последние десять лет или около того потреблял исключительно человеческие гормоны роста. У него выпирало в тех местах, где ни у одного нормального человека не должно выпирать, даже на лысой голове, как будто он развивал мускулатуру на темени, чтобы оно не чувствовало себя исключенным из остального тела.

– Берете что-нибудь? – спросил он. Его голос был гораздо тоньше, чем Микки ожидал, и у последнего возникла мысль, что это как-то связано со стероидами. Особые вздутия были у бармена на груди, как будто у груди выросли еще собственные груди. Он был такой загорелый, что временами словно сливался с закопченной деревянной стойкой бара. Микки он напоминал пару женских чулок, набитых футбольными мячами.

– Я кое-кого жду.

– Ну так закажите что-нибудь, пока ждете. Считайте это арендной платой за табурет.

– Приветливое место, – сказал Микки.

– Если вам нужны друзья, позвоните самаритянам. А здесь делают бизнес.

Микки заказал светлое пиво. Он редко пил до наступления темноты, и даже тогда ограничивался кружкой-другой пива, за исключением ночи после визита к Паркеру, но та ночь была исключительной во многих смыслах. Сейчас ему не хотелось пива, от одной мысли о выпивке становилось нехорошо, но он не собирался обижать человека, который выглядел способным, не моргнув глазом, вывернуть Микки наизнанку и обратно. Пиво прибыло. Микки уставился на него, а оно уставилось на Микки. Пивная шапка вяло оседала, словно вторя нежеланию Микки пить.

Открылась дверь, и вошел высокий мужчина с естественной мускулатурой человека, никогда для наращивания мышц не прибегавшего к искусственным средствам и обходившегося мясом и молоком. На нем было длинное синее пальто, оно было расстегнуто, открывая солидное пузо. Седые волосы коротко пострижены. Нос красный, и не только от холода на улице. Микки понял, что сделал правильный выбор, заказав пиво.

– Эй, – сказал бармен. – Да это же Капитан. Давно не виделись.

Он протянул руку, и вошедший взял ее и тепло пожал, а левой рукой хлопнул по внушительному плечу бармена.

– Как дела, Гектор? Смотрю, ты все еще употребляешь это дерьмо.

– Оно поддерживает меня большим и не жирным, Капитан.

– У тебя растут сиськи, и, наверное, ты дважды в день бреешь спину.

– Может быть, я отращиваю волосы, чтобы ребятам было за что держаться.

– Ты ненормальный, Гектор.

– И горжусь этим. Что тебе принести? Первая выпивка за счет заведения.

– Это достойно с твоей стороны, Гектор. «Редбрест», если не возражаешь, чтобы прогнать холод из костей.

Он отошел к концу стойки, где сидел Микки.

– Вы Уоллес?

Микки встал. Он был около пяти футов десяти дюймов ростом, и Капитан возвышался над ним на семь или восемь дюймов.

– Капитан Тиррелл. – Они пожали руки. – Спасибо, что нашли время поговорить со мной.

– Ну, после того как Гектор мне выставит, выпивка на вас.

– С удовольствием.

Гектор поставил внушительный стакан виски, не испорченного льдом или водой, у правой руки Тиррелла. Тот сделал жест в сторону загородки у задней стены.

– Давайте выпьем там. Вы еще не поели?

– Нет.

– Здесь готовят хорошие гамбургеры. Вы едите гамбургеры?

Микки сомневался, что в этом месте делают что-то хорошее, но знал, что лучше не отказываться.

– Да. Гамбургер звучит неплохо.

Тиррелл поднял руку и крикнул Гектору:

– Два гамбургера средней прожарки со всеми гарнирами!

«Средней прожарки, – подумал Микки. – Боже!» Он бы предпочел, чтобы они прогорели на дюйм, в надежде убить все поселившиеся в мясе бактерии. Черт, а ведь этот гамбургер может стать последним в его жизни.

Гектор должным образом ввел заказ в на удивление современно выглядевший кассовый аппарат, хотя и работал на нем, как обезьяна.

– Уоллес – это хорошая ирландская фамилия, – сказал Тиррелл.

– Я по происхождению наполовину ирландец, наполовину бельгиец.

– Какая-то мешанина.

– Европа. Война.

Лицо Тиррелла печально смягчилось сентиментальностью, словно растаяло суфле.

– Мой дед служил в Европе. В королевских ирландских стрелках. За свои старания получил пулю.

– Печально это слышать.

– Да нет, он не умер. Впрочем, потерял левую ногу ниже колена. Тогда не пользовались протезами, да и сейчас, похоже, не пользуются. Обычно он каждое утро закалывал штанину брюк булавкой. И, думаю, по-своему гордился этим.

Он поднял стакан и произнес:

– Sláinte!

– Ваше здоровье, – сказал Микки и набрал в рот пива. К счастью, оно было таким холодным, что вкуса почти не чувствовалось. Он полез в портфель и вынул блокнот и ручку.

– Сразу за дело, – заметил Тиррелл.

– Если предпочитаете подождать…

– Нет, это правильно.

Микки достал из кармана пиджака маленький диктофон «Олимпус» и показал Тирреллу.

– Не возражаете, если я…

– Да, возражаю. Убери. А еще лучше, вынь батарейки и положи эту штуку так, чтобы я ее видел.

Микки сделал, как было сказано. Это несколько затрудняло дело, но Микки неплохо владел стенографией и обладал хорошей памятью. В любом случае, он не будет прямо цитировать Тиррелла. Это был фон – яркий фон. Тиррелл прекрасно это понимал, когда согласился встретиться с Микки. Если бы его имя всплыло в какой-либо связи с книгой, он бы выкрутил Микки пальцы так, чтобы они стали бы напоминать штопор.

– Расскажи мне чуть больше, что за книгу ты пишешь.

Микки рассказал. Оставив в стороне большую часть художественных и философских составляющих своего замысла, он попытался по возможности оставаться нейтральным, объясняя свой интерес к Паркеру.

Хотя отношение Тиррелла к детективу оставалось не совсем ясным, Уоллес подозревал, что оно скорее негативное – хотя бы потому, что пока все, кто относился к Паркеру с симпатией или уважением, наотрез отказывались говорить о нем.

– А ты сам встречался с Паркером? – спросил Тиррелл.

– Встречался. Я хотел взять у него интервью.

– И как?

– Он без всякого предупреждения врезал мне по животу.

– Это на него похоже. Он сукин сын, головорез. И это еще не самое худшее в нем.

Тиррелл отпил свое виски. Стакан был уже наполовину пуст.

– Хотите еще? – спросил Микки.

– Конечно.

Микки повернулся к стойке, и ему даже не пришлось заказывать: Гектор просто кивнул и пошел за бутылкой.

– Я хочу знать все, что знаете вы.

И Тиррелл начал рассказывать. Сначала он рассказал про отца Паркера, который убил двух подростков в машине, а потом покончил с собой. Капитан не мог предложить никаких догадок о причинах этого убийства, а только предположил, что с отцом было что-то не так, и эта странность перешла к сыну: плохие гены, возможно, предрасположенность к насилию.

Прибыли гамбургеры вместе со второй порцией виски для Тиррелла. Тот принялся за еду, но Микки воздержался. Он был слишком занят записями – или так сказал бы, если бы Тиррелл спросил.

– Насколько известно, первым человеком, которого он убил, был Джонни Фрайди, – сказал Тиррелл. – Он был сутенер, и Паркер забил его до смерти в туалете на автобусной станции. Мир от этого ничего не потерял, но дело не в этом.

– Почему вы подозреваете Паркера?

– Потому что он был там. Камеры наблюдения сняли, как он заходил и выходил из станции как раз в то время, когда произошло убийство.

– Камеры были и у двери в туалет?

– Камеры были везде, но они его не засняли. Зафиксировали только, как он входил и выходил из здания.

Микки был озадачен.

– Как это возможно?

Впервые Тиррелл проявил неуверенность.

– Не знаю. Тогда камеры не были зафиксированы, кроме тех, что на дверях. Мера для снижения расходов. Они перемещались из стороны в сторону. Наверное, он рассчитал время и двигался, когда они были направлены в другую сторону.

– Это непросто.

– Трудно. Но не невозможно. И все же это странно.

– Его допрашивали?

– У нас был свидетель, который и вывел его на сцену – уборщик в туалете. Парень был кореец. Не мог сказать больше трех слов по-английски, но узнал Паркера на снимках с камер. Ну, то есть выбрал Паркера в числе пяти других. Сложность была в том, что для того парня мы все на одно лицо. Из тех выбранных пятерых четверо отличались друг от друга, как я от тебя. И все же Паркера привлекли, и он согласился дать показания. Даже не позвал адвоката. Он признался в том, что был на станции, но больше ни в чем. Сказал, что приходил в связи с каким-то беглецом, которого его попросили разыскать. Это проверено. В то время он работал по делу какого-то подростка.

– И на этом все закончилось?

– У нас хватало оснований, чтобы его обвинить, но не было большого желания. Он был бывший коп и всего за несколько месяцев до того потерял жену и ребенка. Может быть, его не любили товарищи, но копы поддерживают своих в беде. Это было бы все равно, что обвинить Белоснежку в незаконном проникновении в чужое жилище. И, как я сказал, Джонни Фрайди был далеко не пай-мальчик. Многие восприняли это как гуманный акт – что кто-то навсегда исключил его из команды.

– А почему Паркера не любили?

– Не знаю. Ему не надо было быть копом. Он не подходил для этой профессии. В нем всегда было что-то не то.

– Зачем же он пошел в полицию?

– Думаю, какая-то неуместная верность памяти его старика. Может быть, он думал, что сможет отплатить за смерть тех ребятишек, если будет хорошим копом, лучше, чем его отец. По мне, так это единственный замечательный поступок в его жизни.

Микки не стал на этом задерживаться. Его удивила глубина неприязни Тиррелла к Паркеру, и он не мог понять, что такого мог Паркер сделать, чтобы заслужить ее, – разве что спалить дом Тиррелла, а потом на пепелище изнасиловать его жену.

– Вы сказали, что убийство Джонни Фрайди было первым, в причастности к которому заподозрили Паркера. Были и другие?

– Полагаю, были.

– Полагаете?

Тиррелл просигналил, чтобы принесли третью порцию виски. Теперь он казался немного заторможенным, и в то же время раздражительным.

– Слушай, по большей части это уголовщина: здесь, в Луизиане, в Мэне, в Виргинии, в Южной Каролине. Он как смерть с косой или рак. Если мы знаем об этих убийствах, неужели ты считаешь, что нет других, о которых мы не знаем? Думаешь, он каждый раз вызывает полицию, когда сам или его дружки останавливают чьи-то часы?

– Его дружки? Вы имеете в виду двоих, известных под именами Ангел и Луис?

– Я имею в виду призраков, – тихо сказал Тиррелл. – Призраков с зубами.

– Что вы можете рассказать о них?

– В основном слухи. Ангел – этот сидел за кражу. Могу лишь сказать, что Паркер мог использовать его как осведомителя и взамен предложил свою защиту.

– То есть это началось как профессиональные отношения?

– Можно сказать и так. А другой, Луис – его труднее определить точно. Никаких арестов, никакой истории – он как призрак. В прошлом году появился какой-то материал. Был налет на один автомагазин, в котором он имел негласную долю. Один из налетчиков попал в больницу и через неделю умер от ран. После этого…

Рядом возник Гектор и заменил пустой стакан полным, и Тиррелл замолк, чтобы сделать глоток.

– Ну, вот тут и начинается самое странное. Один из дружков Луиса, один из деловых партнеров, назови как угодно, тоже умер. Говорили, что сердечный приступ, но я слышал иное. Один из похоронных работников сказал, что им пришлось замазать пулевое отверстие у него в горле.

– Кто это сделал? Луис?

– Нет, он не делает такого близким. Он киллер другого сорта. Шептались, что это был неудачный налет в отместку.

– Так вот что он делал в Массене, – сказал Микки, скорее самому себе, чем Тирреллу, который, похоже, все равно пропустил его слова мимо ушей.

– Они вроде него: их опекают, – сказал он.

– Опекают?

– Обычно людям убийства не сходят с рук, как Паркеру, если только кто-то их не опекает.

– Я слышал, в одном из дел было убийство, заслуживающее оправдания.

– Заслуживающее оправдания! Тебе не кажется странным, что ни одно из этих дел не дошло до суда, что все расследования его действий снимали с него вину или просто прекращались?

– Вы говорите о каком-то заговоре?

– Я говорю о прикрытии. Я говорю о людях, имеющих законный интерес держать Паркера на свободе.

– Зачем?

– Не знаю. Может быть, потому что они одобряют то, что он делает.

– Но у него отобрали лицензию частного детектива. Он не может иметь огнестрельного оружия.

– Он не может легально носить огнестрельное оружие в штате Мэн. Можешь не сомневаться, у него есть припрятанные стволы.

– Я говорю, что если и существовал заговор в его защиту, то теперь что-то изменилось.

– Не достаточно, чтобы засадить его за решетку, где ему и место. – Тиррелл постучал пальцем по столу, подчеркивая последние слова.

Микки прислонился к спинке стула. Он исписал много страниц, и рука устала. Он наблюдал за Тирреллом. Тот уставился в свой третий стакан. Стаканы были большие – такие, как всегда наливали в барах. Если бы Микки столько выпил, он бы уже отрубился. А Тиррелл держался прямо, хотя был уже здорово навеселе. Микки больше не ожидал от него ничего полезного.

– За что вы так его ненавидите? – спросил он.

– К-кого? – поднял на него глаза Тиррелл. Даже несмотря на охватывающее его опьянение, он был удивлен прямотой вопроса.

– Паркера. Почему вы его ненавидите?

– Потому что он убийца.

– И все?

Тиррелл медленно моргнул.

– Нет. Потому что он не прав. Во всем не прав. Это как будто… Как будто он не отбрасывает тени или не отражается в зеркале. Кажется нормальным, а присмотришься – ничего подобного. Какое-то отклонение, мерзость.

«Боже», – подумал Микки.

– Ты ходишь в церковь? – спросил Тиррелл.

– Нет.

– Надо ходить. Человек должен ходить в церковь. Это помогает ему держать себя в рамках.

– Я это запомню.

Тиррелл взглянул на него, и лицо его преобразилось. Микки перешагнул черту, и серьезно.

– Не надо со мной шутить, мальчик. Посмотри на себя: копаешься в грязи, хочешь заработать несколько баксов на жизни другого человека. Ты паразит. И ни во что не веришь. А я верю. Верю в бога и верю в закон. Я отличаю правильное от неправильного, добро от зла. Я прожил жизнь в этой вере. Я очищал в этом городе округ за округом, искореняя тех, кто думал, будто служение закону ставит их над законом. Что ж, я показал им, что они заблуждались. Никто не должен быть выше закона, а особенно полицейские, – не важно, носят ли они значок или носили десять лет назад, двадцать лет назад. Я находил таких, кто воровал, кто вымогал взятки у наркоторговцев и шлюх, кто насаждал свое понимание справедливости на улицах и бульварах, и в пустых квартирах, и я призвал их к ответу. Я потребовал с них ответа, и они не выдержали испытания. Потому что существует процедура. Есть система юстиции. Она не совершенна и не всегда работает так, как должна, но это лучшее, что у нас есть. И всякий – всякий! – кто отступит от этой системы и начнет действовать как судья, присяжные и палач в одном лице, – тот враг этой системы. Паркер – враг этой системы. Его дружки – враги этой системы. Из-за их действий и другие начинают считать, что действовать подобным образом приемлемо. Их насилие порождает еще больше насилия. Нельзя творить зло ради большего добра, потому что добро при этом страдает. Оно искажается и марается тем, что делается во имя него. Вы понимаете, мистер Уоллес? Это серые люди. Они сдвигают границы нравственности, как им удобно, и целями оправдывают свои средства. Для меня это неприемлемо, и если в вас остался хоть клочок приличия, это должно быть неприемлемо и для вас. – Он отодвинул стакан. – Мы закончили.

– Но что, если другие не справляются, не могут справиться? – спросил Микки. – Неужели лучше дать злу действовать беспрепятственно, чем пожертвовать малой частью добра, чтобы воспротивиться ему?

– А кто это решает? – спросил Тиррелл. Он слегка покачивался, надевая пальто и пытаясь попасть в рукав. – Вы? Паркер? Кто решает, какой долей добра можно пожертвовать? Сколько зла можно совершить во имя добра, прежде чем оно само станет злом?

Он хлопнул себя по карману и с удовлетворением услышал звон ключей. Микки надеялся, что это не ключи от машины.

– Пишите вашу книгу, мистер Уоллес. Я не буду ее читать. Не думаю, что вы можете сказать мне что-то, чего я еще не знаю. Впрочем, дам вам один бесплатный совет. Как бы ни были плохи его дружки, сам Паркер еще хуже. Я бы не стал налегать на расспросы о них и, может быть, склонился бы к тому, чтобы оставить их вообще в стороне, но Паркер смертельно опасен, поскольку верит, что совершает крестовый поход. Я надеюсь, что вы выставите его негодяем, каким он и является, но при этом я бы действовал с оглядкой.

Тиррелл нацелил на Микки указательный палец, как револьвер, и опустил большой палец, будто спустил курок. И пошел, слегка пошатываясь, на улицу, еще раз пожав руку Гектору перед уходом. Микки убрал свой блокнот и ручку и пошел расплатиться.

– Вы друг Капитана? – спросил Гектор, когда Микки подсчитал чаевые и передал их из рук в руки сверх чека из налоговых соображений.

– Нет, не думаю.

– У Капитана не много друзей, – сказал бармен, и что-то было в его тоне – может быть, даже жалость.

Микки с интересом посмотрел на него.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что к нам все время заходят копы, но он единственный, кто пьет один.

– Он работал в департаменте внутренних расследований.

Гектор покачал головой.

– Это я знаю, но дело не в том. Он просто… – Он не мог найти правильное слово, но потом все-таки нашел: – Просто козел, – и ушел дочитывать свой журнал для бодибилдеров.

 

Глава 17

У себя в комнате Микки переписал свои заметки о разговоре с Тирреллом, пока подробности еще были свежи в памяти. Дело с сутенером было интересным. Он погуглил имя «Джонни Фрайди» вместе с подробностями, которыми поделился Тиррелл, и нашел некоторые современные новости, а также статейку из одной бесплатной газеты, озаглавленную «Сутенер: скотская жизнь и страшная смерть Джонни Фрайди». При статейке были две фотографии Фрайди. Первая изображала его, каким он был при жизни, – худощавый, гибкий негр с впалыми щеками и глазами, которые казались великоваты для его лица. Он обнимал двух молодых женщин в кружевном белье; глаза женщин были зачернены, чтобы сохранить их анонимность. Микки задумался, где-то они теперь. Согласно статье, молодым женщинам, профессионально связанным с Джонни Фрайди, не суждена была счастливая жизнь.

Вторая фотография была сделана в морге и показывала степень повреждений, нанесенных Фрайди побоями, от которых он скончался. Микки предположил, что опубликовать эту фотографию, наверное, попросила семья Фрайди, или же этого захотели полицейские, чтобы сделать из его смерти пример для других. Фрайди был неузнаваем. Его лицо распухло и было залито кровью; челюсть, нос и одна скула сломаны, а несколько зубов выбиты из десен. Он также получил серьезные внутренние повреждения – одно из легких было проколото сломанным ребром, селезенка разорвана.

Имя Паркера не упоминалось, что и неудивительно, но «источник в полиции» сообщил автору статьи, что есть подозреваемый в убийстве, хотя пока нет достаточных свидетельств, чтобы выдвинуть обвинение. Микки прикинул вероятность, что этим источником был Тиррелл, и решил, что она фифти-фифти. Если это был он, это означало, что даже десять лет назад у него были сомнения насчет Паркера, причем для этого имелись все основания. Микки не очень волновал Тиррелл, но нельзя отрицать, что человек, убивший Джонни Фрайди, представлял опасность. Этот человек был способен на страшное насилие в отношении другого человека, эта личность была преисполнена злобой и ненавистью. Микки попытался сопоставить это с человеком, с которым встречался в Мэне, и с тем, что слышал о нем от других. При воспоминании об ударе, полученном у Паркера на крыльце, он потер свой все еще побаливающий живот и вспомнил вспыхнувший в глазах Паркера свет, когда он наносил удар. Но других ударов тогда не последовало, и злоба в его глазах погасла почти так же быстро, как и возникла – ее сменили, как подумалось Микки, стыд и сожаление. Тогда для Микки это не имело значения – он был слишком занят тем, чтобы не выкашлять свои кишки, – но по размышлении стало ясно, что если злоба Паркера не была еще под его полным контролем, то он научился сдерживать ее на каком-то уровне, хотя и не достаточно быстро, чтобы уберечь Микки от удара в живот. Но если Тиррелл был прав, руки этого человека были в крови Джонни Фрайди. Он был не просто убийца, а сознательный убийца, и Микки мог лишь гадать, насколько он действительно изменился с тех пор, как убил того сутенера.

Закончив с материалом Тиррелла, он открыл папку на столе. Внутри были другие записи: двадцать пять – тридцать листов, все сверху донизу исписанные почерком Микки, непонятным для других благодаря сочетанию его личной стенографии и малому размеру знаков. Один лист был озаглавлен «Мать/Отец». Одно время Микки собирался съездить в Перл-Ривер, чтобы поговорить с соседями, владельцами магазинов и всеми, кто мог иметь контакты с семьей Паркеров до убийства, но сначала ему надо было проделать кое-какую домашнюю работу.

Он посмотрел на часы. Девятый час. Микки знал, что Джимми Галлахер, напарник отца Паркера в Девятом окружном участке, живет в Бруклине. Тиррелл сообщил ему это вместе с именем следователя из службы Роклендского окружного прокурора, который присутствовал на допросе отца Паркера после убийства. Тиррелл полагал, что последний, по фамилии Козелек, раньше работавший в Нью-Йоркском полицейском департаменте, мог бы поговорить с Уоллесом, и сначала предложил свою помощь в налаживании отношений, но это было до того, как их разговор закончился в резких тонах. Уоллес решил, что сейчас не стоит звонить, хотя, если следователь не захочет разговаривать, не боялся снова потревожить Тиррелла, когда тот протрезвеет.

Напарник же, Галлахер, – другое дело. Уоллес понял, что Тиррелл любил Галлахера не больше, чем Чарли Паркера. Он вернулся к своим сегодняшним записям и нашел вопросник:

У: Кто были его друзья?

Т: Паркера?

У: Нет, его отца.

Т: Он был популярен в Девятом округе, ребята любили его. Наверное, у него была куча друзей.

У: А кто-нибудь в частности?

Т: У него был напарник, этот… Как его? Галлахер, вот. Джимми Галлахер много лет был там его напарником. (Смех). Я всегда… Ну, это не имеет значения.

У: Может быть, имеет.

Т: Я всегда думал, что он, похоже, гомик.

У: Ходили слухи?

Т: Именно: слухи.

У: Его допрашивали во время расследования убийства подростков в Перл-Ривер?

Т: Да, еще как. Я видел расшифровку стенограммы. Как будто разговор с одной из тех обезьян. Знаете таких: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу? Сказал, что ничего не знает. Даже не виделся в тот день со своим старым дружком.

У: Но?

Т: Но когда убили подростков, у него был день рождения, а он был в Девятом округе, и попросил отгул, и ему дали. Трудно поверить, чтобы он поехал в свой выходной, к тому же в день рождения, в Девятый округ и не встретился со своим напарником и лучшим другом.

У: Так вы думаете, что Галлахер поехал туда встретиться с кем-то, чтобы выпить, и если это так, Паркер был бы среди отмечающих?

Т: Было бы логично, правда? И еще кое-что: в тот день смена Паркера была с восьми до четырех. Коп по имени Эдди Грейс немного перекрылся с Паркером, чтобы тот мог пораньше освободиться. Зачем бы Паркеру просить о таком одолжении, если не для встречи с Джимми Галлахером?

У: А Грейс не сказал, почему он подменил Паркера?

Т: Похоже, тут кто-то вмешался. Грейс ничего не знал, ничего не сказал. Окружной клерк де Мартини видел, как Паркер умотал, но ничего не сказал. Он знал, когда нужно притвориться слепым. Официантка у Кэла сказала, что Галлахер был там с кем-то в ночь убийства, но она не рассмотрела того парня, а он там не долго оставался. Она сказала, что это мог быть Уилл Паркер, но потом бармен ее опроверг, сказал, что в баре с Галлахером был кто-то другой, незнакомый, и официантка после этого решила, что обозналась.

У: Думаете, кто-то надавил на нее, чтобы она изменила показания?

Т: Они сомкнули ряды. Копы так делают. Они прикрывают своих, даже если это неправильно.

На этом месте Микки задумался. Когда Тиррелл сказал про смыкание рядов и прикрывание своих, его лицо переменилось. Может быть, в нем проявился инспектор департамента внутренних расследований, глубоко укоренившаяся ненависть к коррумпированным полицейским и защищающему их кодексу омерты, но Микки подумал, что дело не только в этом. Он заподозрил, что Тиррелл всегда держался вне круга копов, даже до того, как поступил в департамент внутренних расследований. Он был не очень приятным человеком, как заметил Гектор, и могло статься, что под видом крестового похода на коррупцию «команда крысоловов» дала ему возможность наказать тех, кого он презирал. Микки записал это соображение и вернулся к чтению.

Т: Одного я не могу понять: какая разница, был ли Галлахер с Паркером в ту ночь или нет, если только Галлахер не знал что-то о том, что должно случиться?

У: Вы говорите о запланированном убийстве?

Т: Может быть, или же Галлахер знал причину, почему Паркер в итоге убил тех двух подростков, и хотел оставить это знание при себе. Но какова бы ни была эта причина, я знаю, что Галлахер врал о том, что произошло в ту ночь. Я читал отчеты нашего департамента. После этого Галлахер был взят у нас на заметку до окончания его карьеры.

Микки разыскал в телефонной книге фамилию Галлахер. Он подумал, не позвонить ли ему, прежде чем ехать в Бенсонхерст, но потом решил, что добьется большего, если застанет его врасплох. Он сам точно не знал, чего надеялся добиться от Галлахера, но если Тиррелл был прав, то возникает хотя бы одна трещинка в официальной версии относительно событий того дня, когда в Перл-Ривер произошло двойное убийство. Будучи репортером, Микки научился, как вода, просачиваться в щелочку, расширять ее и расшатывать все строение, пока оно не рухнет, открывая правду. Убийства и их последствия будут играть важную роль в его книге. Они дадут ему возможность проконсультироваться с парой платных психиатров, которые точно опишут, как совершение отцом убийства и самоубийства повлияло на сына. Читатели любят такие вещи и едят их с аппетитом.

Чтобы сэкономить пару баксов, он добрался до Бенсонхерста на подземке, нашел улицу, где жил Галлахер, и постучал в дверь маленького аккуратненького домика. Через пару минут дверь открыл высокий мужчина.

– Мистер Галлахер?

– Точно так.

Губы и зубы Галлахера были окрашены красным: когда Микки постучал, он пил вино. Это было хорошо, если только у него не было собутыльников. Это могло означать, что его защита отчасти ослаблена. Микки достал из бумажника визитную карточку и протянул Галлахеру.

– Меня зовут Майкл Уоллес. Я репортер. Я надеялся поговорить с вами несколько минут.

– О чем?

Пришел черед Микки немного приврать – маленькая ложь ради большей правды. Вряд ли Тиррелл одобрил бы это.

– Я собираю материал об изменениях в Девятом округе за прошедшие годы. Я знаю, что вы служили там. Мне бы хотелось услышать ваши воспоминания о прошлом времени.

– Через Девятый прошла уйма копов. Почему именно мои?

– Ну, когда я искал, с кем бы поговорить, я увидел, что вы много участвовали в общественной жизни Бенсонхерста. И подумал, что общественная сознательность могла помочь вам глубже проникнуть в природу Девятого округа.

Галлахер рассмотрел карточку.

– Уоллес, да?

– Да, Уоллес.

Галлахер чуть наклонился к Микки и необычайно нежным жестом аккуратно засунул ему карточку в карман рубашки.

– Ты мешок с дерьмом, – сказал он. – Я знаю, кто ты, и знаю, что ты хочешь написать. Копы говорят между собой. Я знал о тебе с того момента, как ты начал разнюхивать то, что тебя не касается. Мой тебе совет: брось это дело. Тебе не стоит совать нос в эти закоулки. Никто из тех, с кем стоит говорить, не будет тебе помогать, и ты только навлечешь кучу неприятностей на свою голову.

У Микки засверкали глаза. Они застыли и превратились в яркие ледышки. Ему уже надоели предостережения.

– Я репортер, – сказал он, хотя это уже было не так. Но, опять же, не бывает бывших репортеров, как не бывает бывших алкоголиков. Старый голод не исчезает. – Чем больше мне говорят, что куда-то не надо заглядывать, тем больше мне хочется туда заглянуть.

– Это не делает тебя репортером, – ответил Галлахер. – Это делает тебя придурком. И еще ты лжец. Мне не очень нравятся такие люди.

– Правда? Вы никогда не лжете?

– Этого я не говорил. И в себе мне это так же не нравится, как в тебе.

– Это хорошо, потому что я полагаю, вы лгали о том, что случилось в тот день, когда Уилл Паркер убил двух подростков в Перл-Ривер. И я приложу все силы, чтобы выяснить, зачем вы лгали. А потом вернусь сюда, и мы поговорим снова.

На Галлахера словно навалилась усталость. Микки гадал, как долго он ждал, что все это снова вернется к нему. Вероятно, с того дня, когда его напарник стал убийцей.

– Уйдите, мистер Уоллес. Вы испортили мне вечер.

Он закрыл дверь перед носом у Микки. Тот постоял немного, потом вынул из кармана визитную карточку и засунул за косяк двери, прежде чем направиться назад в Манхэттен.

Вернувшись, Джимми сел за кухонный стол. Перед ним рядом с недоеденным ужином стоял пустой стакан и полбутылки красного «Сира́». Джимми любил готовить для себя даже больше, чем для других. Когда он готовил себе, то не волновался о результате, о том, что подумают другие. Он мог готовить полностью для собственного удовольствия и знал, что он любит. Сегодня он предвкушал спокойный вечер с бутылкой хорошего вина и старым добрым чернушным детективом по кабельному ТВ. Теперь же ощущение покоя, которое и так было хрупким, разбилось вдребезги. Оно стало хрупким с тех пор, как к нему пришел Чарли Паркер. В тот момент у Джимми возникло чувство, будто землю у него под ногами потихоньку подмывает. Раньше он надеялся, что прошлое, хотя и с трудом, успокоилось. А теперь земля шевелилась, высовывая истерзанную плоть и старые кости.

Его всегда беспокоила возможность, что, говоря неправду следователям, храня молчание в последующие годы, он совершил ошибку. Их сговор скрывать правду, как бы мало он сам ни знал о ней, нарывал внутри него, словно глубоко засевшая в теле заноза. Теперь он понял, что быстро приближается кризис, когда инфекция или прорвется из тела, или уничтожит его.

Джимми налил стакан, вышел в прихожую и, попивая вино, второй раз с тех пор, как приходил Паркер, набрал тот же номер. Трубку сняли после пятого гудка. На том конце слышалось, как моют посуду, женский смех.

– Алло, – произнес старческий мужской голос.

– Это Джимми Галлахер. Еще одна проблема.

– Говорите.

– Ко мне только что приходил репортер по фамилии Уоллес, Микки Уоллес. Он спрашивал… про тот день.

Последовала короткая пауза.

– Нам известно о нем. Что вы ему сказали?

– Ничего. Как всегда, придерживался той истории, как вы мне велели. Но…

– Говорите.

– Она рушится. Сначала Чарли Паркер, теперь этот парень.

– Она всегда была готова рухнуть. Я лишь удивляюсь, что она так долго продержалась.

– Что мне делать?

– С репортером? Ничего. Его книга не будет издана.

– Похоже, вы в этом вполне уверены.

– У нас есть друзья. Контракт Уоллеса вот-вот будет расторгнут. Без обещанных за книгу денег его рвение поубавится.

Джимми не был так уверен насчет этого. Он видел выражение лица Уоллеса. Деньги могли играть свою роль в этом расследовании, но были не единственным мотивом. «Он похож на хорошего копа, – подумал Джимми. – Ему платишь не за то, чтобы он делал свое дело, а за то, чтобы не делал чего-то сверх того». Уоллесу была нужна сама история. Он хотел докопаться до правды. Как на всех, кто добивается успеха, невзирая на трудности, на нем был налет фанатизма.

– Вы говорили с Чарли Паркером?

– Нет еще.

– Если будете ждать, пока он сам придет, то можете обнаружить, что его злоба возросла пропорционально прошедшему времени. Позвоните ему. Скажите, чтобы пришел поговорить.

– И рассказать ему о вас?

– Расскажите все, мистер Галлахер. Вы были верны памяти друга четверть века. Вы долго защищали его сына. Мы благодарны вам за это, но пора сделать тайное явным.

– Спасибо, – сказал Джимми.

– Спасибо вам. Приятного вечера.

Трубку на том конце повесили, и Джимми понял, что, возможно, слышал этот голос в последний раз.

И, сказать по правде, не жалел об этом.

 

Глава 18

На следующий день после моей стычки с Микки Уоллесом я решил сказать Дэйву Эвансу, что хочу взять недельку отдыха и не появляться в «Медведе». Я собирался надавить на Джимми Галлахера и, может быть, снова встретиться с Эдди Грейсом. Я не мог это сделать, снуя туда-сюда между Портлендом и Нью-Йорком в надежде, что в воскресенье у меня будет выходной.

К тому же всплыло кое-что еще. Уолтер Коул не смог выдать ничего нового про расследование убийства в Перл-Ривер, кроме одной любопытной подробности.

– Отчеты вполне ясны, – сказал он мне по телефону. – Все дело было отмыто. Я говорил с одним парнем, упоминавшимся в отчетах. Он сказал, что дело такое тонкое – если повернуть боком, то и не видно.

– Ничего удивительного. Они похоронили это дело. Не было никакого смысла поступить по-другому.

– Да, но я по-прежнему думаю, что там было что-то еще. Отчет был подчищен. Ты когда-нибудь что-нибудь слышал про подразделение № 5?

– Не вызывает никаких ассоциаций.

Но Уолтер еще не закончил.

– Ты знаешь, что еще прикрывает подразделение № 5? Смерть Сьюзен и Дженнифер Паркер.

– Так что это такое – подразделение № 5, чем оно занимается?

– Я думаю, тобой.

Я встретился с Дэйвом в «Арабике» на углу Фри и Кросс. Кроме того, что в этом кафе варили лучший кофе в городе, или один из лучших, оно еще и располагалось в лучшем месте, имело росписи на стенах, свет лился внутрь через венецианские окна. «The Pixies» создавали звуковой фон. Все здесь было обдуманно, придраться не к чему.

Дэйв не слишком обрадовался моей просьбе дать мне отпуск, и вряд ли я мог его за это упрекнуть. Двое из его персонала уже собирались уволиться – одна женщина для ухода за ребенком, а другой парень собирался уехать к своей подруге в Калифорнию. Я понимал, что Дэйву приходится проводить слишком много времени, занимаясь общей работой по бару, и слишком мало, занимаясь бумагами и счетами. Меня наняли, чтобы снять с него эту ношу, а вместо этого я оставляю его еще более погрязшим в рутине, чем он был до моего прихода.

– Я пытаюсь наладить здесь бизнес, Чарли, – сказал Дэйв. – А ты меня убиваешь.

– Мы не так уж заняты, Дэйв, – ответил я. – Поставками от Нэппи может заняться Гэри, и потом, я же успею к их грузовику на следующей неделе. Все равно мы затоварились некоторыми сортами из микропивоварен, так что можем снизить закупки.

– А как насчет завтрашнего вечера?

– Надин просит дополнительных смен. Пусть отработает не в самые напряженные часы.

Дэйв закрыл лицо руками.

– Я тебя ненавижу, – сказал он.

– Нет, неправда.

– Да, ненавижу. Возьми свою неделю. Если по возвращении еще найдешь нас здесь, ты мой должник. Ты в страшном долгу передо мной.

В тот вечер ничто не улучшило Дэйву настроения. Кто-то пытался украсть декоративную медвежью голову из зала, и мы заметили пропажу, только когда похититель уже собрался выехать со стоянки с торчащей из правого окна медвежьей мордой. На нас налетели любители экзотических коктейлей, так что даже Гэри, чьи познания в этой области были обширнее, чем у большинства, пришлось прибегнуть к припрятанной за стойкой шпаргалке. Студенты заказывали «Вишневые фейерверки» и «Ягербомбы», и в воздухе стоял тошнотворный запах «Ред Булла». Мы сменили пятнадцать бочонков – втрое больше, чем в обычный вечер, хотя еще оставался запас до рекорда в двадцать два бочонка.

И еще в воздухе пахло сексом. У дальнего конца стойки сидела женщина за пятьдесят, и не могла бы выглядеть более хищной, даже будь у нее острые когти и клыки, а вскоре к ней присоединились еще две или три такие же, образовав стаю. Бармены называли их «флосси» в честь полумифической продавщицы зубных принадлежностей, которая была известна тем, что обслуживала за один вечер целую серию мужчин на автостоянке. В конце концов, они привлекли пару игроков мировой лиги, эдаких мачо, чей лосьон после бритья своим запахом пытался перешибить неотвязный запах «Ред Булла». Одно время я подумывал, не повернуть ли на них всех шланг, чтобы остудить, но прежде чем возникла такая нужда, они удалились наконец в более темный закуток города.

К часу ночи все пятнадцать человек персонала изнемогли, но никто не хотел идти домой. После того как пивные башни были очищены и охладители заполнены, мы приготовили несколько гамбургеров и жаркое, и большинство выпили, чтобы снять напряжение. Мы выключили спутниковую систему, обеспечивавшую музыку в зале, и вместо этого поставили спокойный список из айпода: «Sun Kil Moon», «Fleet Foxes», повторный выпуск альбома Pacific Ocean Blues Денниса Уилсона. В конце концов люди стали расходиться, и мы с Дэйвом проверили, все ли выключено на кухне, задули последние свечи, заглянули в туалеты, не остался ли кто там, потом положили выручку в сейф и заперли. Мы попрощались на стоянке, и, прежде чем расстаться, Дэйв еще раз сказал, что ненавидит меня.

Открыв дверь своего дома, я остановился на пороге и прислушался. Моя встреча с Микки Уоллесом и его история про замеченные две фигуры выбила меня из колеи. Я же выпустил этих призраков. Они больше не принадлежали этому месту. И все же, как и раньше, после ухода Уоллеса, когда я прошел по дому, то не испытал никакого чувства трепета, никакой настоящей тревоги. Дом был просто тих, и я ощущал его пустоту. Что бы ни было в этом доме раньше, теперь оно ушло.

На моем автоответчике мигало сообщение. Я нажал кнопку и услышал голос Джимми Галлахера. Джимми, похоже, был немного выпивши, но сообщение было четким и ясным, и время выбрано точно.

– Чарли, зайди ко мне, – сказал Джимми. – Я расскажу тебе то, что ты хотел узнать.