Отец, наверное, с ума сходит от волнения. Мне стыдно, что я ему не поверила и нарушила так много его запретов. Но я не могу вернуться домой. Сейчас — не могу. Когда я вспоминаю, что отец хотел отослать Рена в Белладому, мне становится не по себе. Иногда мне кажется, что отец немного не прав. Если, конечно, он вообще может ошибаться.

Но ведь с горожанами все вышло, как он сказал, — они действительно меня боятся и ненавидят.

Светает. Я подлетаю к реке, опускаю ноги в воду, смотрю, как утреннее солнце играет на волнах, и думаю, что хорошо бы увидеть Бату. Он один из всех хочет видеть во мне… меня. Этих ожиданий не обманешь. А вот ожидания отца я обманула, и Рена — тоже. Их печальные лица так и стоят передо мною даже здесь, среди прибрежных цветов и трав.

Мои мысли все время возвращаются к Рену и к его внезапной забывчивости. Что с ним такое случилось? Может, его подчинил себе колдун? Но зачем колдуну нужно, чтобы Рен забыл, как застал меня с девочкой на руках? Если только Рен должен был забыть что-то еще…

И тут меня ослепляет ужасом.

Рен ничего не помнил о нашей первой встрече, когда я его ужалила, и когда я его ужалила во второй раз, в памяти у него тоже ничего не осталось. Девочки, которых я приносила в башню, не помнили ни меня, ни того, как они туда попали. Стражники всякий раз пугались моего чудовищного вида так, словно видели меня впервые, а ведь я жалила их каждую ночь много ночей подряд.

Дело во мне.

Единственное, что есть общего между ними всеми, — я их жалила. Мой яд не просто усыпляет людей, он заставляет их обо всем позабыть. Я начинаю дрожать. Почему отец мне этого не сказал? Не знал? Или это непредвиденный побочный эффект?

Я погружаю пальцы в мох и в отчаянии их сжимаю. Что делать? А что тут поделаешь? Я не могу изменить себя, а мой яд — это, по-видимому, часть меня.

Я чую дракона прежде, чем он появляется передо мной, — влажный, отдающий металлом запах ни с чем не перепутать. Бату проявляется из воздуха великолепный, как всегда. Сияющая чешуя отражает солнечные лучи, словно тысяча зеркалец, а огромные кожистые крылья укладываются вдоль спины. Дракон устраивается поудобнее. Золотые глаза поверх огромной морды смотрят на меня с приязнью.

Я не очень понимаю, как дракон перемещается в пространстве, но зрелище это просто завораживает. Если драконы сотворены из магии, значит, магия не всегда зло.

Сестра.

Он фыркает и опускает морду так, чтобы наши глаза были на одном уровне.

— Я рада, что ты пришел, — шепчу я. — Горожане меня ненавидят.

Что ж, люди часто ненавидят то, чего не понимают.

— Вот и отец так говорил, — печально отвечаю я. — А я думала, он не прав. Мы спасали девочек от колдуна, но королевский вестовой, мы с ним подружились, застал меня за этим. Отец велел мне принести его к нам домой, чтобы узнать, что известно королю о колдуне, но потом моему другу пришлось бы уехать из города. А я этого так не хотела! И пошла в город, прямо днем, чтобы найти друга и… — И тут я уже не могу сдержать слезы и умолкаю.

И люди тебя схватили.

Я могу лишь кивать. Бату трется о меня мордой, чтобы приободрить.

Но ты сбежала?

— Да, друг помог. Он забыл, что было накануне.

Бату фыркает, кажется задумчиво:

Очень странно.

Знай я его лучше, могла бы подумать, что Бату хмурится, но он молчит и ничего больше не говорит. Что касается моего открытия относительно яда, то я им так поражена, что не могу об этом говорить. Может, потом.

Я устраиваюсь поудобнее, гляжу на струи бегущей воды.

— Я должна вернуться домой, но у меня такое чувство… не знаю. Просто как подумаю о доме, сразу становится нехорошо.

К таким ощущениям стоит относиться внимательнее. Не исключено, что твое подсознание знает гораздо больше, чем ты думаешь.

За словами дракона я чувствую что-то еще. До меня доносится всплеск страха и тревоги — чужого страха и чужой тревоги. Они остаются со мной дольше, чем хотелось бы.

— Я не могу бросить отца. У него никого нет, кроме меня, и он стольким для меня пожертвовал. Надо вернуться. Я по нему соскучилась.

Бату грубовато-понимающе фыркает.

У тебя есть и другой дом. Мое гнездо всегда открыто для тебя, сестра, если в том будет нужда.

— Спасибо.

Скажи, не думала ли ты, что твои дурные предчувствия могут быть связаны с отцом? Ведь возвращаешься ты к нему.

— С отцом? — переспрашиваю я, отгоняя неожиданно возникшую при этой мысли тревогу.

Не замечала ли ты, чтобы он в последнее время вел себя странно? Что, если на нем лежит заклятие колдуна? Возможно, животными чувствами ты уловила нечто невидимое для человеческого глаза.

— Уж если кто и попадет под заклятие, то никак не мой отец! Он никогда не показывается близ Брайра, только на бродячие ярмарки ходит.

Я говорю это со всей твердостью, на какую способна, однако не могу не вспомнить, что в последнее время отец сердится на меня чаще, чем прежде. И больше от меня скрывает. Себя не обманешь — я испытываю неотвязное чувство, что что-то идет не так. А тут еще история с моим ядом, который стирает память. Отец такой дотошный, такой умный, он должен был это знать. А мне не сказал — и это очень тревожный знак.

Но Бату не успевает ответить. Над лесом встает страшный скорбный крик. Я вскакиваю на ноги.

Мне пора. — Дракон мерцает и начинает растворяться в пространстве. — До встречи, сестра.

Я лечу через лес туда, откуда доносится звук. Он не прекращается, но теперь я могу расслышать горестные причитания. Когда к ним примешивается дорожный шум, я замираю меж деревьев, боясь, как бы меня не заметили. Но люди кричат не из-за меня. В ворота города въезжает простая деревянная повозка. Сзади с повозки свисает маленькая босая ножка. Сердце у меня падает.

Кто-то умер.

Но кто? Неужели колдун, которому мы стали помехой, придумал новую страшную месть?

Я должна все узнать.

Это ведь может затронуть и наше дело — и если бы не это, я ни за что больше не сунулась бы в город при дневном свете.

Пренебрегая дорогой, по которой я пришла в прошлый раз, я прячусь в деревьях и стараюсь держаться в тени. Идти приходится долго, но я не хочу, чтобы меня узнали. В городе тоже придется прятаться. К счастью, во время наших ночных экскурсий я узнала немало подходящих для этого мест.

С каждым шагом мои ребра все туже сжимает невидимый обруч. Я вовсе не хочу обратно в город. Жадные руки, крикливые рты — как шумно! Но там что-то произошло, а до ночи еще далеко.

Добравшись до городской стены, я прячусь в деревьях, дожидаясь, пока пройдут стражники, потом карабкаюсь наверх и тихо планирую в растущие с другой стороны кусты. У ворот телегу встречает целая толпа. Я иду следом. Телега останавливается на большой площади перед дворцовыми воротами. Кованые железные завитки чернеют на фоне голубого неба. Над стеной виднеются верхушки деревьев, а запах роз достигает даже моего уголка в темном переулке. Я осторожно выглядываю из-за угла и начинаю понимать, что тут происходит.

— Убийца!

Толпа кричит это слово, а торговец везет безвольное тело на возвышение посреди площади. К девочке бросается женщина, она вцепляется в борта повозки и бьет по ним кулаком.

Мама. Это мама девочки.

А моя мама так же крепко меня любила?

И тут я вижу лицо мертвой девочки, и меня сотрясает ужасом. Это та самая, которую я убила своим ядом.

Бедная ее мама! Но как девочка оказалась здесь? Я…

Что-то мелькает на самом краю сознания. Я падаю на колени. Я не могу ухватить воспоминание, но от него исходит то же смутное напряжение, которое мучило меня в последние несколько дней. Под звон в ушах я пытаюсь пробиться сквозь это чувство к памяти, которая рвется наружу. Словно кто-то запер часть моей души, и вот теперь она отчаянно пробивается на свободу — и девочкино лицо придает ей сил.

Неужели я ее знала? Или где-то видела?

Детская ручка над краем ящика…

Я пытаюсь ухватить что-то еще, но воспоминание уплывает прочь, испугавшись правды, которая все еще не может пробиться ко мне в сознание. Где это было? В прошлой жизни или в этой? А если в этой, то почему я ничего не помню? Ящик так похож на…

На холодильный ящик из отцовской лаборатории.

Преграда, стоящая на пути воспоминаний, рушится, голова леденеет, холод охватывает все тело до последней клеточки.

Девочка лежит в холодильном ящике, мертвая, неподвижная, со сложенными на груди руками. От холода ее кожа покрыта тонким слоем сверкающего инея. Испытанный тогда страх наполняет мои руки и ноги ватой и тянет корни в сердце.

Зачем отец оставил мертвую девочку?

Почему я об этом забыла?

И как она попала из отцовской башни в город?

Может быть, ее нашел колдун? Или отец скрывал от меня не только девочку, но и много другого тоже? При этой мысли поселившийся в сердце страх поднимает голову, но я отбрасываю его прочь. Отец меня любит. И город он любит. Зачем ему пугать горожан и возлагать вину на меня?

А вот колдуну — есть зачем. Сначала — беспамятство от яда, теперь — эта девочка… Я не знаю, что думать. Если колдун поработил отца, мы пропали.

Глаза горят, но я не могу отвести взгляд. Отец поднимает мать и уводит от тела ее ребенка. Мой отец тоже потерял мою мать. Разве может он причинить такую же боль другому? На сердце снова становится нехорошо. Мужчина прижимает женщину к груди так, словно боится и ее потерять. Толпа вновь взрывается криками:

— Чудовище заодно с колдуном!

— Ее убило чудовище!

Чудовище. Это я для них — чудовище. Они думают, что я помогаю колдуну. Это я-то! Меня саму убил колдун, а отец оживил. Крики «Убийца!» становятся громче с каждой секундой. Я зажимаю уши руками и отступаю за угол. Да, я виновата в смерти девочки, но все вышло случайно. Зачем отец оставил ее в лаборатории? Если бы я знала, что она так слаба, я бы никогда ее не ужалила. Я так хотела помочь этим людям, а они меня возненавидели.

Отец прав: люди — странные, ненадежные существа. Хорошо, что я больше не человек.

Когда крики стихают до беспокойного гула, я опускаю сжимающие голову руки. Слышен только один голос. Он обращается к толпе. Я выглядываю из-за угла — кто сумел успокоить разбушевавшуюся толпу?

На возвышении стоит седой человек. Я его знаю. За спиной у человека — дворец.

Это Оливер, и на голове у него корона. Он и вправду король.

Горечь, которую я испытываю при мысли о судьбе города, становится невыносимой. Это ведь о себе тогда рассказывал Оливер, о своей дочери, о своей жене, погибшей от руки колдуна. А я пересказала все отцу и почти позабыла. Жаль, я не могла им помочь.

— Прошу вас, успокойтесь, — говорит Оливер, поднимая руку. — Спокойнее. Случившееся ужасно и весьма прискорбно. Я понимаю, что вы сейчас чувствуете.

— Убийца! Казнить убийцу! И подручного казнить!

— Тихо! — кричит Оливер, но его почти никто не слышит. — Кровью дела не решить. Мы должны разорвать этот порочный крут из крови и мести. Мы похороним наших мертвых и сохраним свое достоинство.

— Надо найти чудовище и убить! — кричат в ответ из толпы. — Казнить убийцу! Казнить подручного!

Я снова зажимаю руками уши, чтобы не слышать этих страшных слов, которые толпа повторяет снова и снова, эхом разнося по всему городу. Я дрожу. Какой подручный? Они что, узнали, что меня послал отец? Я способна на многое, я сильнее их, но я боюсь. Им нужна моя голова. Меня убьют, если найдут.

А если узнают, что меня создал отец, то и его тоже.

Что бы он от меня ни прятал, какие бы ошибки ни совершил, он все-таки мне отец.

— Мы нашли подручного, он помогал чудовищу! — кричат из толпы. Люди расступаются, пропуская двоих, которые волокут третьего. Тот извивается и пытается вырваться.

Они бросают Рена наземь. Сердце у меня падает.

— Что? — говорит Оливер, бледнея.

Один из мужчин — я узнаю стражника, которого усыпил Рен, — выступает вперед, тычет пальцем в Рена и презрительно усмехается:

— Этот парень принес мне бутылку рома с сонным зельем. Сказал, мол, подарок от короля и совета, чтоб я лучше следил за чудовищем. А когда я проснулся, чудовище уже сбежало, да ключи-то оказались в другом кармане!

Завтрак так и рвется наружу. Глупо, как глупо! Зачем только Рен в это полез! Пошел ради меня на глупый риск — думал, наверное, что Оливер его защитит по дружбе. Но жаждущая крови толпа едва ли позволит королю вырвать у нее из лап жертву, дружи они хоть сто лет.

— Рен, это же неправда, да?

В голосе Оливера звучит предупреждение.

Рен встает на ноги и вздергивает подбородок:

— Нет, правда! Она не виновата в исчезновении девочек. И эту девочку тоже не убивала.

— Рен, как ты мог, — шепчет Оливер так тихо, что я едва слышу его за криками толпы.

— Я ее знаю. Она не такая, как мы, но она не чудовище!

Толпа оставляет его слова без внимания.

— Ты помогал убийце!

— Отпустил чудовище!

Стражник заламывает Рену руки за спину. Рен пытается вырваться.

— Она не чудовище! Это все колдун! Вы что, не понимаете?

— Рен, — говорит Оливер, — ты только ухудшаешь свое положение.

— Нет! Это дурачье не видит очевидного, хоть под нос им поднеси! — Он снова поворачивается к толпе: — Колдун вернулся, мы все это знаем. И если мы убьем ее, это нам ничем не поможет.

Толпа начинает расходиться. Мне радостно, что Рен мне верит, но в то же время стыдно за то, что прав он лишь наполовину, и только потому, что я лишила его памяти. Я ведь действительно убила ту девочку. Хотя остальных — спасла. Рена уводят вниз по улице, и он исчезает за чужими спинами. Куда его ведут?

Толпа рассеивается. Оливер, ссутулившись, стоит на краю возвышения. С ним остается лишь несколько стражников.

Меня трясет. С Реном хотят сделать что-то ужасное. Что-то такое, чего не может предотвратить даже Оливер, хоть он и король.

Нет. Моему Рену никто ничего не сделает. Не может помочь Оливер — помогу я.

Когда шум толпы начинает стихать, я крадусь прочь переулками. Не останавливаясь, я закрываю глаза и бегу, ориентируясь на звуки, издаваемые толпой. На исполненные злобы и ненависти крики.

Рену досталась вся та ненависть, которую они испытывали ко мне.

При этой мысли кровь во мне вскипает, а когти так и рвутся наружу, чтобы изодрать в клочья дурачье, которое не понимает, что виноваты во всем не мы, а проклятый колдун. Ну кто еще будет убивать девочек, скажите на милость?

Рен прав: они боятся. Могу ли я их за это винить? Нет, наверное. Но если с головы Рена упадет хоть волосок — о, тогда я найду виновных!

Исполнившись решимости, я бегу быстрее и вскоре оказываюсь совсем рядом с толпой. От ее шага дрожит земля, а издаваемый людьми шум терзает уши.

— Повесить предателя! — кричит чей-то голос. Ему вторит другой, и вот уже вся толпа хором повторяет:

— Повесить! Повесить!

Будь у меня не один ядовитый хвост, а десять, я бы пережалила их всех. Пусть бы замолкли, а Рен тем временем убежал.

Из-за сжатых зубов рвется скулящий звук. Просыпаются инстинкты, но я не даю им воли. Драться нельзя, бежать — тоже. Я должна спасти Рена.

Пригибаясь, я прячусь в тени у самой стены. За утлом — толпа и Рен. Я слышу скрип дерева и какое-то шуршание — веревки, наверное. Что они делают?!

Я закрываю глаза, и делаю глубокий вдох. Потом еще один. Боль в руках отступает. Я открываю глаза и выглядываю из-за угла. Толпа стоит вокруг деревянного помоста. На помосте — столб с перекладиной. С перекладины свисает веревка с петлей на конце.

Я озадачена — не понимаю, что это за штука. Впрочем, одно я знаю точно: ничего хорошего Рену она не сулит.

Я распахиваю плащ, высвобождая крылья и хвост. Их и так уже все видели, какой смысл скрывать. Кроме того, мне надо, чтобы крылья были свободны.

Какой-то человек тащит Рена к помосту. Рен отбивается. Лицо у него серое, как зола в очаге его дома.

Человек набрасывает Рену на шею петлю. Я начинаю понимать, зачем нужно это устройство. Оно пережмет Рену шею, и он умрет.

Ужас подбрасывает меня вверх. Я ловлю воздушный поток над головами толпы, распахиваю крылья и пикирую на платформу. Рен ошарашен, на лице его сменяется одно выражение за другим, но я не понимаю, что они значат. Когтями я рассекаю веревку у него на шее — толпа ахает, — потом обхватываю его за пояс и взлетаю.

Сначала раздаются крики, потом — свист стрел. Лететь не одной, а с человеком, который выше меня и тяжелее девочек, тяжело, но во мне бурлит адреналин. Я уворачиваюсь от стрел, виляю туда-сюда, и наконец мы оказываемся вне пределов досягаемости стрелков.

Мы летим над городской стеной. Рен цепко держится за меня, не открывая глаз. Он впервые меня обнял, но совсем не так, как мне мечталось. Он так близко, от него исходит тепло, которое я чувствую даже сквозь ткань платья. Я чувствую только его запах, слышу только его частое неглубокое дыхание. Он высокий, но я остро ощущаю, как он хрупок. Он не говорит ни слова, только дрожит. Боится высоты? Люди все-таки не летают, как я. Вот и лес, самая чаща, достаточно далеко от разъяренной толпы. Можно спускаться без опаски. Но если бы не боль в руках и крыльях — я бы летела с Реном вечно.

Я опускаюсь на землю, ставлю его на ноги и сразу жалею об этом, потому что не ощущаю больше его тепла. Он по-прежнему дрожит, и я никак не пойму выражения его лица. Никогда такого не видела. По крайней мере, в этой жизни. Может быть, я-прежняя его бы узнала.

Я просто стою перед ним, и все у меня внутри дрожит ничуть не меньше, чем у него — снаружи. Меня переполняют какие-то путаные слова, но я не знаю, что сказать.

Я отвожу взгляд. Трудно думать, когда смотришь человеку в лицо.

Я не такая, как он думает. Я слишком долго притворялась, и теперь уже ничего не исправишь. Теперь, выручив его, я до боли отчетливо понимаю, что он человек, человек от макушки до пяток. А я — нет.

Да, я полюбила Рена. Наверное, ничего глупее придумать невозможно.

А потом я пошла и предала его, украла у него воспоминания. Если бы я понимала, что мой яд отнимает память, то никого бы никогда не жалила. А Рена — особенно.

Я снова смотрю на него — выражение лица у него по-прежнему странное. А потом он делает шаг вперед и берет меня за руку. По коже бегут мурашки.

Еще шаг. Кажется, я сейчас взлечу сама собой, как облачко.

А потом он улыбается. И эта улыбка — самое прекрасное, что я видела в жизни.

Правда, когда я вспоминаю об отце, то чувствую укол сожаления. Отец бы этого не одобрил.

— Спасибо тебе, — говорит Рен, сжимая мою руку. — Я знал, что ты хорошая. Что бы они там в городе ни говорили. Я знал. Я же тебя знаю.

Я готова греться в лучах его улыбки вечно, но тревога меня не покидает.

— Так тебя не смущает, что я — такая?

— Ну, надо привыкнуть, конечно. — Он проводит пальцем по краю моего левого крыла. — Но главное то, что ты — это ты. Ты бы не стала красть девочек из больницы по ночам. На это способен только колдун.

Я замираю. По телу разливается холод. Если бы я не украла его вчерашние воспоминания, он говорил бы по-другому. Он ведь так горевал по своей знакомой.

Я вырываю у него руку. Он хмурится.

— Что ты, Ким?

И опять этот взгляд! Как, как сказать ему о том, что я натворила, когда он так на меня смотрит? Знает, что я такое, — и смотрит.

— Мне пора. И ты тоже уходи, пока тебя не нашли. — Я отталкиваю его. — Тебе надо спрятаться.

— Не беспокойся. Я знаю кучу потайных местечек. Со мной ничего не случится. Никто меня не увидит, если только сам не покажусь.

Не в силах произнести больше ни слова, я сглатываю и бросаюсь в лес.

— Ким! Постой!

Несколько минут у меня за спиной звучат его шаги, но потом он отстает. Он знает, что не сумеет меня поймать, если я этого не хочу.

Но я боюсь. Боюсь, что он ошибся.

Он меня совсем не знает.