Глава 1

Сразу видно, баба не местная. Ни в степи, ни в болотах женщины такую одежду не носят. Сапоги у нее по ноге, в обтяжку, какие-то нарядные. Сама в юбке. Юбки официантки носят в чайной. Замужние казачки их по праздникам надевают. У неё юбка едва до колен. Между сапогами и юбкой колени видны. Сидит, нога на ногу. В такой юбке в КХЗ не залезешь. Или она её подбирает? Тонкая кофта, с высоким горлом, в обтяжку. Всё на показ. Не стесняется. Да и вся она не такая, к каким он привык. Не такая, как крепкие казачки или уставшие и худые китаянки. Пальцы тонкие, ногти красные, икры даже в сапогах видно накаченные, а щиколотка тонкая. Волосы самые светлые, что он когда-либо видал. Только у детей светлее бывают. Городская. И красивая. Села совсем рядом с его кроватью, пахнет удивительно. У казачек таких запахов не бывает.

— Панова, — представилась она и протянула руку.

Непривычно это.

Одна фамилия, не имени, ни отчества. В руках планшет-доска, на нём белый лист — бумага, вещь недешёвая.

Неприлично на неё пялиться, подумает чего ещё. Аким смотрит на мужчин. Один в эластичном костюме, виски седые, выбрит чисто, стрижен коротко, как военный, серьёзный. У другого и вовсе на мундире капитанские погоны, а на лычках знак медика. Только не верится Саблину, что он доктор. Глаза у него, не глаза, а сталь. Вопросы задаёт — как гвозди вбивает. Хотя всякие доктора бывают.

Женщина достаёт из ранца два оранжевых шара, кладёт на полку рядом с его кроватью. Саблин знает — апельсины. И ещё два шара, правда, неровной формы, они красные с жёлтым. Этот плод ему неизвестен.

— Вам, — говорит она.

Он невольно глянул на неё. Тонкая вся, гибкая и кажется сильной при этом. Да, красивая. И сказал:

— Спасибо.

Обошёлся бы он, конечно, и без этих плодов. Впрочем, дети будут рады. А вот он этим гостям особо не рад. Замордовали его гости. Жену-то, рыдающую и жалеющую, то упрекающую и злую, да детей ещё как-то терпеть можно, а вот остальные порядком надоели. Казаки придут, сядут. Один про здоровье интересуется, остальные молчат, ждут, что он им расскажет, как всё было. Сами с расспросами не лезут, но по мордам видать, всем им очень интересно, как так случилось, что казаки промеж себя войну открыли.

А Саблину охота про то вспоминать? Охота вспоминать, как он своих однополчан без жалости бил?

Говорят, Марья Татаринова приходила, хотела к нему пройти, слава Богу, её фельдшер не пустил. Прошла бы сюда, села тут, рыдать бы стала. Вот что бы он ей сказал? Что мужа её пришлось убить, когда он умом тронулся и братов бить начал. Убить и в болоте бросить плавать. Нешто так казаки поступают? Нет, не поступают.

А ещё к нему повадился подъесаул Щавель ходить, с ещё одним подъесаулом Волковым из особого отдела полка. Никодим Щавель и сам въедливый, а этот Волков так ещё злее. Сидит, головой кивает, слушает, вроде, добродушный, вроде, понимает, а потом начинает вопросы задавать. И так их задаёт, как будто подловить на слове желает. И за шесть дней они к нему восемь раз приходили. И каждый раз об одном и том же, об одном и том же спрашивают, спрашивают, спрашивают. Век бы их не видеть. Как хорошо, что Саблин додумался — башку этой странной твари привёз, как хорошо, что планшет переделанного у него в лодке нашёлся. Не будь этого, несдобровать ему. Ей Богу, несдобровать. Он надеялся, что Юрка, как говорить сможет, его рассказ подтвердит. Да только, что он подтвердит. То, что Татаринов рехнулся. Дальше-то он не помнит.

Станичные старшины тоже приходили, отцы-старики, мрачные сидели у него, слушали. Послушав, решили казаков на место боя оправить, павших найти да слова Саблина заодно проверить.

Да разве в болоте сыщешь мертвых, их уже рыбы да звери на клочки разорвали. Но вот глиссер переделанных нашли взорванный, лодки разбитые тоже. Оружие переделанных и казачье было. Вроде, не врал Саблин. Но всё равно непонятное дело выходило. Непонятное.

А кроме своих, так ещё учёные из Норильска приезжали с армейскими, им тоже было интересно. Тоже донимали. Аким как оклемался, так только и делал, что говорил. Повторял одно и то же целыми днями. И бывало, что одно и то же несколько раз в день.

И вот теперь эти тут сидят. Бабу красивую привезли зачем-то. Сидит она, колени голые, свитер в обтяжку у неё, ничего не скрывает, к чему это всё?

Мужчины тоже, кажется, представились, но их имён Саблин то ли не расслышал, то ли не запомнил. Спрашивать было неудобно, да и не нужно. Он к ним никак не обращался, он только на вопросы отвечал.

— А как вы достали планшет офицера? — Спрашивал штатский.

Акима немного покоробил такой вопрос, в самом деле, не украл же он его:

— Снял с убитого.

— Офицера убить непросто. — Заметил медик со стальными глазами.

— Любого из переделанных убить непросто. — Недружелюбно косясь, отвечал Саблин.

— А вы убили пятерых? — Продолжал штатский.

— Пятерых.

— Как, из чего? — Вставил вопрос капитан мед. службы.

— Из всего, что было. «Бегуна» из пистолета бил, а добил из дробовика. Из двустволки.

— А «солдат» тоже из пистолета били? — Интересовался капитан.

Вот чего он донимает, знает же, что «солдат» пистолетной пули и не заметит. Зачем такие вопросы задаёт? Злит только.

— Одного солдата из СВС, Снайперской Винтовки Соколовского, убил, второй на фугас выскочил. Их, вроде, всего два было. — Вздохнув, отвечает Аким, он это уже раз тридцать рассказывал, а эти… Сто процентов отчеты Щавеля читали.

— А откуда вы узнали, где фугас поставить? — Спросила женщина.

Саблин глянул на неё, ухмыльнулся. Баба, что с неё взять, видать, не понимает, с кем разговаривает. Он думал, что её спутники ей сейчас объяснят, кто такие пластуны, но они смотрели не на глупую женщину, а на него. Ждали его ответа.

— Я поставил фугасы в месте вероятной высадки противника на берег, — терпеливо начал говорить он.

— А откуда вы знали, что они там высадятся?

— Из опыта, определил место, где высаживаться будет удобнее всего.

— А откуда вы знали, что они вообще собираются там высаживаться? — Не отставала женщина.

— Я не знал, я предполагал. — Продолжал Саблин.

— А на чём основывались ваши предположения?

«Какая же нудная баба. Чего ж тебя разбирает?» — Думал Аким с некоторым раздражением. Но вслух, конечно, говорил иное:

— Я пред этим убил какую-то тварь, и у неё в ухе увидал гарнитуру коммутатора, понял, что она там не одна. Решил подготовиться.

— Вы туда приехали не один? — Спросил штатский.

Вот, вот теперь начались самые неприятные вопросы. Послать бы их, да Щавель с Волковым рекомендовали поговорить с приезжими. Попробуй не последу их рекомендациям.

— Не один, — сухо отвечал Аким.

— А сколько вас было?

— Восемь. — Ответил Саблин и замолчал.

Пауза. Гости ждут пояснений, а ему уже надоело говорить одно и то же, он молчит.

— С вами тяжело говорить, — наконец сказал штатский.

— С вами тоже.

— Мы здесь по делу, — вдруг снова заговорила женщина, — мы не хотим причинять вам беспокойства, но вы должны нам помочь.

«Всем я чего-то должен», — думает Саблин, а на эту красавицу глаз не поднимает.

И тут она вдруг протянула сою красивую руку с тонкими пальцами и коснулась его руки, потрогала так, как будто успокаивала, а он чуть не убрал свою руку, словно испугавшись. Но одумался, чего ему бабы бояться. Отдёрнул бы руку, дураком выглядел бы.

— То существо, с которым вы встретились, было не одно. — Продолжала Панова, а сама ему в глаза заглядывала и не убирала своей руки с руки Акима. — Их было три как минимум. И только два человека, что с ними встретились, выжили. Вы один из них, и вы единственный, кто его видел и кто его уничтожил. Все остальные только радиограммы передавали о плохом самочувствии и о том, что люди сходят с ума и начинают конфликтовать друг с другом.

Она, наконец, убрала свою руку, и Саблину стразу полегчало.

— Как вы себя чувствовали в тот день? — Спрашивает медик, а сам смотрит, словно прицеливается.

Нет, не здоровье Саблина его интересует.

— Ну… Голова болела.

— Голова болела, и всё? — Не верил медик.

— Глаза болели, словно давят на них сверху.

— Боль пульсирующая?

— Да.

— Тошнота?

Саблин показал жестом: ну, была малость.

— Нам говорили, что вы не очень-то разговорчивый. — Произнёс штатский с неудовольствием.

«Уж простите, что не балагур» — подумал Саблин и ничего не ответил.

— Раздражение было у вас? Кто-то из сослуживцев вас раздражал? — Продолжал капитан медицинской службы.

Раздражение. Нет, не раздражение. Саблин с тяжестью в сердце и с чёрным стыдом вспомнил, как стрелял в спину снайпера Фёдора Верёвки. На всю, наверное, жизнь он это запомнил. Аким первой пулей в него попал, он видел это, но стрелял и стрелял ещё три раза, каждый раз попадая. И не чувствовал он тогда ничего, кроме удовлетворения. Разве ж это раздражение. А радиста Анисима Шинкоренко как убивал? Вспоминать не хочется. Он аж зажмурился, да нешто это поможет. А баба чёртова в лицо заглядывает, ждёт рассказа. Он в него четыре пули выпустил, а радисту и перовой хватило. Она в сердце попала. Аким, кажется, даже злорадное удовлетворение получал. Какое же это раздражение? Нет, не раздражение это было. Это была злоба. Злоба тогда его ела поедом.

— Злоба, — чуть осипшим голосом говорит Саблин. — Лютая злоба. Гудит в голове, сначала терпимо, а потом всё тяжелее от этого становиться. Так тяжко, что дышать тяжко. И начинает злость разбирать.

— Дальше, — почти командует медик.

— Под конец, когда все уже мертвы были, я сам застрелиться хотел, лишь бы голова не разрывалась.

— Дальше говорите, — спокойно настаивает капитан.

— Думал, если не застрелюсь, то мне глаза раздавит.

— Почему не застрелились?

— Не хотел…

— Умирать? — Едва не с усмешкой спрашивает капитан.

— Не хотел сдаваться. Понять не мог, что происходит, но вот сдаться не мог. Пистолет разрядил в землю. И ждал, что будет дальше.

Мужчины молча слушали, а женщина что-то быстро чиркала на своём планшете, кажется, каждое слово за ним записывала.

— Как вы убили это существо? — Спросила Панова, отрываясь от бумаги.

— Ножом, — говорит Аким, но тут же исправляется, — вибротесаком её достал в брюхо.

— Патроны кончились? — Спросил штатский.

— Нет, ещё немного оставалось, но я понял, что её так не убить. Я неплохо стреляю, но в неё попасть не мог.

— Она так быстра? — Панова всё записывала.

— Да нет… Не то, что бы быстра. Просто не попадал.

— Почему? — Не отстаёт женщина. — Говорят, что вы хороший рыбак и охотник. Руки дрожали?

— Прицелиться в неё не получалось.

— Но почему?

— Всё в глазах плыло, марево перед глазами, жара.

— Каждое слово из вас тянуть приходиться, дальше рассказываете. — Настаивает штатский. — Объясните.

— Ну… Вроде, выстрелил в неё, а её там нет. Как не было. Целишься — сидит, выстрелил — нету. Как наваждение. По траве все патроны расстрелял, а её, кажется, не задел даже.

— И как удалось убить?

— Устал, сил стоять больше не было, голова разрывалась, лёг на землю, а она и подошла сама.

Все пришедшие молчали, смотрели, ждали.

— Не знаю, зачем она подошла, может, поглядеть на меня хотела, маску с меня стянула, я её за лапу схватил, брюхо распорол ей.

— Она сразу сдохла? — Спросил медик.

— Какой там! Я её ещё картечью добивал… Два или, может, три патрона ей всадил.

— И теперь вы в неё попадали? Вся картечь в цель попадала? — Спросил штатский.

— Да, — Саблин вдруг с удивлением припомнил, что: — Кажется, у меня, как я ей брюхо распорол, голова стала проходить. Да, мне полегче стало. Два патрона я ей воткнул. А потом… Да, а потом подошёл… Она в рогоз пыталась уползти, но я ей голову отрезал. И к лодке её понёс, и выздоровел.

 

Глава 2

— Вы упоминаете существо, всё время употребляя женский род. — Заговорила Панова, опять что-то записывая. — У неё были какие-нибудь половые признаки?

— Чего? — Не понял Саблин.

— Ну, она была женщиной, самкой, как по-вашему?

— Жабой она была, — зло сказал Аким, тяжело глядя на женщину, — ядовитой болотной жабой, которых я убиваю при первой возможности.

Панова опустила глаза, стала чиркать на своём листе что-то.

— Хотя, может, и самкой, — вдруг добавил Саблин.

Посетители опять молчали, ждали, что он разовьёт тему.

— Ну, вроде плечи у неё не как у самца, узкие, черты лица… морды тоже не мужицкие. Ну, не знаю, как объяснить, всё в ней было бабье. Нет, не знаю, как объяснить… — он махнул рукой, — забудьте.

Но они ничего забывать не собирались, женщина опять что-то записывала, а мужчины внимательно его слушали. И капитан медицинской службы спросил:

— У неё было какое-нибудь оборудование?

— Оружие? — Не понял Саблин.

— Нет, приборы или что-то подобное?

— Ничего такого я не видел, жаба голая была.

— Жаба, — повторила женщина задумчиво. — По-вашему, она на жабу была похожа?

— Нет, на саранчу степную. Или нет… на человека вперемешку с насекомым. Ноги как у саранчи, глаза как у стрекозы, а руки на наши, вроде, смахивали, только очень сильные. Я как за руку её поймал… так она твёрдая… крепкая, как карбоновый трос.

— Пахла как насекомое? — Спросила Панова, записывая его слова.

— Да не нюхал я её, — сказал Аким и тут же вспомнил, — точно, я, когда резал её тесаком, дым шёл… Да, воняла она как стрекоза раздавленная.

— Значит, никакого оборудования у неё не было? — Задумчиво произнёс штатский.

— Не видел, — ответил Саблин.

— Не видели, — всё ещё задумчиво продолжал собеседник. — А что-

то должно было быть.

Аким не знал, что сказать, и молчал. И ждал, когда же они уйдут.

— А как у вас работала электроника? — Продолжал штатский.

Тут Саблин опять ничего не мог сказать:

— Эхолот работал, а всё остальное не помню.

— Эхолот работал? — Удивился штатский.

И женщина, и капитан тоже были удивлены. Аким заметил это.

— Есть мнение, что это существо генерирует звуковые волны низкой частоты. — Пояснила Панова.

— Та голова, что вы добыли, это совершенный, конический диффузор в основании, с уникальными поперечными мембранами. — Добавил штатский. — Мембраны из удивительного материала. А окончание головы, законченный конус — идеальный резонатор. Этот череп способен выдавать очень низкие частоты. Судя по вашим рассказам, это был сигнал большой интенсивности. К тому же череп удивительно хорошо защищает мозг. Мозг существа надёжно экранирован, у нас складывается ощущение, что оно ещё генерировало и электромагнитные волны. Понимаете?

Саблин почти ничего не понимал.

— Мы думаем, что оно выдавало низкие звуковые волны и комбинировало их с высокочастотными магнитными волнами. — Пытался объяснить капитан медицины.

Это тоже не сильно прибавило Акиму понимания.

— Но даже если это так, — не торопясь продолжал штатский, он, казалось, обдумывал каждое слово. Для убедительности он даже пальцем крутил невидимый обруч в воздухе. — Ему нужна энергия, море энергии, оно должно было таскать с собой десятикиловаттный генератор.

— Не было с ней никакого генератора, — произнёс Аким и добавил, — и аккумулятора не было. Ничего с ней не было, она была, — он взглянул на красивую женщину, — худая, ноги длинные, подвижная вся. Только брюхо у неё было, ну… немаленькое, и там жидкость была, на ходу оно колыхалось. Брюхо, и больше ничего.

— Нам надо его найти, — твёрдо сказала Панова, обращаясь к Саблину. — Это существо опасно.

А Аким сделал вид, что не слышит её. Даже не поглядел в её сторону.

— Понимаете, нам нужно найти останки этого существа, иначе скоро они будут хозяйничать на ваших болотах. — Продолжала женщина, пристально глядя на Саблина. — И будут они заметно сильнее, так как это всего-навсего экспериментальная модель.

Он всё равно её не слышал, а баба настырная была, ей был нужен его ответ, пусть даже отрицательный:

— Вы слышите меня, господин Саблин?

— Товарищ… — поправил её Аким.

— Да-да, конечно, товарищ Саблин. — Исправляется она и лезет своей мордашкой чуть ему не в лицо, заглядывает в глаза.

Аким молчит, какая же противная баба, он на неё даже глаз поднять не хочет, а она ждёт, зараза белобрысая. А чего она от него ждёт, старики уже казаков посылали туда. Ездили как на войну, в полной боевой выкладке. Ясное дело, ничего не нашли.

Разве трупы в болоте сыщешь? Любой труп рыбы, улитки и пиявки за два дня до костей обглодают. А если труп на земле лежит, так его стрекозы с оводами днём, а мошка ночью есть будут. А ещё раки на мертвечину ночью из воды вылезут, они тухлятину за много метров чуют. Если что от жабы осталось, так это кости. Да и они долго не пролежат.

Мужчины молчат, Аким тоже, а баба — нет, не унимается:

— Товарищ, Саблин. Нужно найти её останки, — она понимает, что это маловероятно, — ну хотя бы то, что могло сохраниться, то, что найдём. Надо съездить туда, понимаете?

— Бабе это моей скажите, — наконец говорит он ей, чтобы отстала.

Видно, такого оборота Панова и оба её спутника не ожидали. Мужчины приглянулись, а она отпрянула, вздохнула. Конечно, это смешно звучало, казак за бабью юбку прятался, но это подействовало. Может, они отстанут. Так сначала подумал Аким. Но он не понимал ещё, с кем имеет дело. Панова посидела, подумала и произнесла:

— Я поговорю с вашей женой, — и добавила обидное, — попробую уговорить её, чтобы она разрешила вам сходить с нами.

Может, она и не хотела обидеть, но её слова задели Саблина. Что ж получается, что его баба будет ему, заслуженному казаку, добро на любое дело давать? А Панова смотрит, ждёт. Нет, она это специально сказала, знала, что заденет. Для этого и говорила.

— А без меня не доедете, что ли? — Наконец спрашивает он. — Я вам на карте всё покажу.

— Мы и так на карте всё видели, — говорит Панова, — нам нужно всё точно посчитать. Нам нужно знать, где вы были, когда голова у вас заболела, в каком месте стрельба началась и сколько оттуда было до ближайшей суши. В каком месте у вас недомогание усилилось. Когда заболели глаза. Нужно всё измерить до метра.

— Хотите знать, на сколько метров она достаёт? — Спросил Саблин.

— Да, хотим знать её диапазон. Хотим знать, как распространяются волны. Что это: направленный луч или как у антенны — окружность. — Говорил штатский, кивая головой, словно соглашался сам с собой. — Кроме вас нам никто картину вашего боя не опишет, никакая карта.

— Жена мне житья не даст, если я соглашусь. — Наконец нехотя произнёс Саблин. — Она была против, когда я в этот рейд собирался.

— Вы потеряли лодку, — говорит Панова да ещё так проникновенно говорит, словно всю жизнь за Акима переживает, — мы знаем, как для рыбака важна лодка. Мы вам купим новую, и мотор купим, самый лучший, какой захотите. И ещё вы получите пять рублей. А жене вашей скажем, что в экспедиции нас будут охранять очень хорошие солдаты.

Саблин усмехнулся. Что эта глупая женщина такое несет, его, болотного жителя, пластуна в его болоте будут охранять солдаты! Но спорить с ней не стал. Как ни крути, а лодка-то ему по-всякому нужна. И мотор нужен. Даже если по дешёвке брать, неновую и с неновым мотором, а двадцать целковых выложить придётся. Или за своей старой ехать, на то место, со дна её поднимать, а она вся в дырах, мотор разбит. Он задумался.

— Время, — сказал капитан-медик.

— Ваш врач нам полчаса на разговор выделил, — пояснила Панова.

Гости стали собираться. Мужчины, вроде, и без лишней любезности, но руку ему жали и пошли к двери, а женщина осталась.

Чуть наклонилась к нему, как будто боялась, что кто-то может услышать, и заговорила:

— Я читала ваше дело, вам дважды собирались присвоить звание, первый раз отложили, второй раз отложили, после этого случая опять отложат. Мне кажется, это несправедливо. Я поговорю с вашим руководством, вы заслуживаете повышения.

Он посмотрел на неё удивлённо: вот дура баба, кто ж тебя слушать будет из полкового начальства? Неужто ты и вправду думаешь, что есаул или, тем более, полковник слушать тебя станут.

— Только вы отвезите меня на то место, где всё случилось. — Продолжала она и, не дожидаясь его ответа, опять прикоснулась к его руке, повернулась и пошла к двери.

Высокая. Подтянутая. В своих этих сапогах, кофте в обтяжку, юбка узкая, одно слово — городская. Мужики ему не понравились, один шибко умный, один слишком твёрдый, а вот женщина… странная она.

Тут его пробило. Она сказала, что читала его дело. Как так, кто ж ей позволил, к таким делам допущены офицеры не меньше есаула рангом. Кто ж она такая, что ей дозволили его дело читать.

А ещё лодку обещала, мотор, денег. Удивительно всё это, удивительно. Он машинально поглядел на свою заживающую левую руку, стал сжимать и разжимать пальцы, как доктор велел, изо всех сил. А самого всё не покидала вопрос: кто ж это был у него? Вот балда, даже фамилий их не запомнил. Думал, и не мог понять, имена они, вроде, называли, а вот должности — нет. Бабёнка так и просто сказала: Панова. Типа это всё, что тебе нужно знать, ну, кроме того, что она лодку с мотором купит. Может, это учёные какие.

Нет, однако, всё удивительно.

Где то на западе звонко хлопают «125-е» мины. А здесь, в овраге, их разрывы кажутся тихими, безобидными. Казаки быстро догоняют ушедший вперед взвод. Раненых забрали медики, теперь Саблин за них не волнуется. Теперь выживут.

Враг не унимается, ни на минуту не прекращается огонь. Обрабатывает первую полосу. Там, где сейчас Юрка должен быть.

Думать об это не охота даже.

А взвод снова залёг, завалились казаки на стенки оврага, ждут, когда минёры новый фугас обезвредят. Аким уже не помнит, какой это по счёту. Нашёл свой ранец, а гранаты в нём нет, он и вспомнить не может, куда её, тяжеленую, дел. И ладно.

Коровин и Карачевский сняли фугас, двинулись дальше. Два часа ночи, а на западе всё только начинается. Понеслись тяжко ухать «чемоданы». Вроде, далеко рвутся, а дрожь до оврага докатывается, со стен песок сыпется. Мины бьют, тихо-тихо работают в дали пулемёты. Точно началось. Видать, атака пошла.

И тут же, перекрывая весь шум боя, заскрежетало с визгом, долго и противно. Турель. Саблин даже поморщился, как представил бесконечные рваные светящиеся полосы двадцатимиллиметровых снарядов, что со скрежетом рвут воздух и несутся вдаль, чтобы убивать его товарищей. Турель — страшная вещь. Скорострельная. Мощная. Точная. Хорошо, что замаскировать её нельзя. Разве такое замаскируешь? Это ж огонь потоком.

— Ерёменко, давай на верх, — бежит в хвост строя взводный, протягивает Ерёменко ПНВ, — засекай турели.

Повторять не нужно, Лёшка сбрасывает ранец с торчащей из него гранатой, отдаёт Акиму «Барсука», штатный армейский дробовик, лезет по обваливающемуся грунту наверх. Аким его поддерживает, помогает снизу. Все ждут. Ждать приходится недолго, вскоре Ерёменко кричит вниз оврага:

— Турель, тысяча восемьсот двенадцать метров на юго-запад.

Он ещё не закончил, а гранатомётчики, как муравьи, уже волокут в гору, на стену оврага пусковой стол. Им теперь труднее, их двое осталось. Но скидок на это не будет.

Остальные казаки снова роют в песке окопы. Крепкие руки, крепкие солдатские руки, как сотни и сотни лет назад, сейчас выбросят наверх десятки кубометров земли, чтобы спрятаться в вырытых норах. И выжить. У кого это получится. А потом уйти ковырять землю дальше.

Саблин капает окоп для себя, хорошо, что грунт мягкий, и ещё окоп для кого-нибудь. Может, для взводного, а может, для кого-нибудь из расчёта гранатомёта.

Всё как обычно, всё как всегда: война.

— Есть, вижу, — сообщает второй номер расчёта гранатомёта Теренчук, после ранения Кужаева он теперь старший.

Он не отрывается от резинки уплотнителя для прицела, кричит третьему номеру Хайруллину Тимофею:

— Гранату на стол.

— Есть, — отвечает тот, быстро заражая гранатомёт, уложив полутораметровый цилиндр в ложе, кричит, — гранта на столе.

— Давайте, хлопцы, — говорит им снизу оврага взводный, — не промахнитесь.

Говорит негромко, они его сейчас не слышат. Он и не для них говорит, для себя.

А казаки роют окопы, роют быстро, умело, сколько таких за жизнь любой из них выкопал уже. Тысячу, наверное. Роют молча, только сервомоторы в суставах жужжат. А там, наверху, вдалеке где-то заливается скрежетом турель. Изрыгает белые полосы вниз по склону.

— Давайте, хлопцы, давайте, — заклинает командир взвода Михеенко гранатомётчиков, — а то эта зараза народа побьёт.

У Саблина уже второй окоп готов, а выстрела нет, он садится на край своего окопа, открывает забрало. Пока не пальнули, пока не полетела «ответка», думает покурить. К нему тут же подсаживается радиоэлектронщик Юра Жданок:

— Дай огня, Аким.

Прикуривают, ждут.

И трёх затяжек не сделали, а Теренчук орёт сверху:

— Товсь!

— Есть, товсь! — Кричит третий номер и добавляет, оглядываясь вниз. — От струи.

Это для порядка, никто из казаков, конечно, под струю залезть не может.

— Пуск! — Орёт Теренчук.

Хлопок, визг. Ракета ушла.

Саблин и Жданок делают большие затяжки. Взводный подходит к ним, толкает Жданка в локоть, мол: дай затянуться.

Жданок отдаёт ему сигарету.

— Есть! Накрытие! — Орёт сверху Тимофей Хайруллин.

Но взводный ему не верит, вернее, хочет, чтобы старший сказал, он за оптикой сидит.

— Накрытие? — Переспрашивает он.

— Накрытие, — кричит Теренчук.

— Молодцы, — радуется командир, — спускайтесь оттуда.

Но вместо этого первый номер расчёта снова припадает к оптике.

— Теренчук, глухой, что ли, — кричит взводный, — снимайте стол, спускайтесь. Сейчас бить начнут.

— Вторую вижу, — на секунду Теренчук оторвался от прицела. И снова склоняется к нему. — Вторую! Косит наших с правого фланга. Две двести сорок шесть метров.

Все молчат, взводному бы сказать, но он молчит вместе со всеми.

— Гранату, — орёт Теренчук, снова оглядываясь вниз, — чего ждём? Время идёт! Гранату давайте.

Взводному бы отдать команду, чтобы спускались, прятались, но секунды идут, а команды нет.

Лёша Ерёменко выскакивает из своего окопа, лезет в свой ранец, достаёт две части гранты, Саблин бежит к нему.

— Ну, чего вы там, — орёт Теренчук, — давайте, пока её видно, пока дымом не заволокло.

Аким и Ерёменко быстро скручивают между собой ходовую и головную часть гранаты, и Лёша лезет наверх, к гранатомётчикам, поднимает гранату над собой:

— Тимоха, лови.

Хайруллин хватает гранату, тут же закидывает её на стол, докладывает:

— Граната на столе.

— Вижу, — не отрывается от прицела Теренчук. И через секунду глядит на своего второго номера и зачем-то орёт, хотя тот в полуметре от него:

— В укрытие!

— Целься ты давай, — отвечает Хайруллин, даже и не пошевелившись.

Быть такого не может, что их по пуску первой гранаты не засекли, но мины в ответ не летят, всё летит на склон, к армейцам и их второму взводу. Там, в полутора тысячах метра от оврага, каждые пару секунд вспыхивает разрыв. И туда же бьёт сволочная турель, ни на секунду не затыкаясь. Полосует и полосует страшными белыми линиями подходы к склону.

— В укрытие, все, кто не нужен, — наконец командует взводный.

Но сам стоит, задрав голову, прямо под гранатомётчиками.

Аким отходит к своему окопу. Тяжко вот так ждать. А этот чёртов Теренчук, словно прирос к прицелу или умер на нём. Не шевелиться. Сгорбился и сидит.

Все замерли опять, ждут, Саблин снова тянет сигарету из пыльника, закуривает. Только закурил, взводный тут же забирает у него сигарету. Аким вздыхает, тянет следующую.

А Теренчук так и не шевелится.

— Помер он там, что ли? Хайруллин, он там жив? — Кричит урядник Носов.

Аким видит как на фоне зарева, там, высоко, на краю оврага, Хайруллин машет на него рукой, мол: не мешай.

А секунды идут.

Тягостно это всё, тягостно. Ждать удара, так хуже ничего нет. «Ответка» прилетит, все это знают и ждут. Быстрее бы уже. Саблин накурился, хотел кинуть окурок, так кто-то из казаков его забрал.

И тут:

— Товсь! — Орёт Теренчук, так и не отлипнув от прицела.

— От струи! — В след ему орёт Хайруллин.

И сразу за этим:

Пах…

Над оврагом вспышка, все как днём стало видно на долю секунды, и снова темнота.

В-с-с-с-ш-ш-ш…

Звук быстро становится свистом. И стихает.

Все замерли, все ждут, задрав головы, смотрят на Тренчука. А он так и сидит, скрючившись у прицела. Так и не отлипает от него.

 

Глава 3

Саблин открыл глаза и увидел Савченко. Тот улыбался, ставил на тумбу, что слева от кровати, запотевший пластиковый жбан. Рядом пакет положил. Пакет непрозрачный был, от него так пахнуло острым вяленым мясом дрофы, что у Акима слюна выделилась. Деликатес. Редкая еда. А жбан (сто процентов) с драгоценным пивом. Савченко старается не шуметь, но видит, что Аким открыл глаза, спрашивает:

— Что, разбудил?

— Не спал, — говорит Саблин.

— Задремал?

— Да нет, просто… Закрыл глаза.

— К тебе не попасть, очередь, как станичному голове. — Говорил Олег. — Я какой раз прихожу, а у тебя всё кто-то сидит. И сидят, и сидят. Чего им всем нужно?

— Да интересуются всё, как да что. — Нехотя отвечает Саблин.

Савченко становится серьёзным. Садиться на стул верхом, как на квадроцикл.

Аким думает, что и он сейчас начнет вопросы задавать, тоже будет интересоваться, но Олег, чуть помедлив, произносит:

— Слышал, что там, в рейде, произошло. Ты это… — Он говорит медленно, не гладя на Саблина. — Знай, что бы там люди ни болтали, но я верю каждому твоему слову. Я тебя давно знаю, не тот ты человек, который брехать будет. Раз так сложилось, значит, по-другому сложиться не могло.

Савченко, видно, в курсе всего был. Всё, значит, знал.

Аким помрачнел, знал, вернее, догадывался, что люди будут разное говорить о происшедшем. Он глянул старого на приятеля и спросил:

— А что люди говорят?

— Люди? Казаки молчат, а бабы чего только не сочиняют. Чего с них, с куриц, взять. Машка Татаринова бегает, народ баламутит. Бабы погибших казаков тоже дурь несут, я тут все эти сплетни пересказывать не буду.

— Расскажи, — просит Саблин.

— Да отстань ты, — говорит Савченко, чуть раздражённо, — ещё я бабью брехню не пересказывал.

Да, видно, мерзости по станице про рейд говорят. Совсем, видно, плохое.

— Ещё раз говорю, если так случилось, если пришлось… — он не говорит, что именно пришлось делать, — значит, другого выхода не было.

Саблину вдруг самому захотелось всё ему рассказать, вроде как объясниться, чтобы понял, как всё было. Но он сдержался, не такие они уж и друзья, чтобы таким делиться. Юрке бы всё рассказать. Но Юрка в коме. Ему лёгкое восстанавливают.

— У меня у самого такое было, — вдруг говорит Савченко. Снова смотрит не на Саблина, а в угол куда-то. Сложил руку на руку на спинку стула, барабанит пальцами. — Был у меня один китаец, толковый был мужик. Я с ним три раза на промысел ходил. Никогда не ныл, крепкий. Вроде, небольшой, а тянул на себе не меньше других. Пошли мы на девяносто шестую высоту. Недалеко, там вертолёт разбитый я давно заприметил, думали алюминия нарезать. Помнишь, там же никогда не было переделанных.

Саблин не помнил, давно всё это было.

— А тут нарвались, — продолжает Олег, всё еще не глядя на Акима. Словно со стеной говорит. — Стали уходить, да и ушли бы. До лодок километров пять оставалось. От бегунов отбились бы, а этот… китаец… Короче, нарвались мы на рой. На шершней. Ты шершней лесных видел? Видел же.

Аким отрицательно мотает головой.

— Зараза редкая, это тебе не оса степная жёлтая.

«Она и степная-то — мерзость опасная», — думает Саблин.

— И даже не чёрная. — Продолжает Савченко.

Саблин вспомнил одну из самых опасных тварей пустыни: чёрную, как уголь, осу-наездницу, чей укус сразу приводит к анафилактическому шоку и коме.

— Так осы хоть КХЗ не прокусывает, — Говорит Олег, — а эта тварь… — Он показывает указательный палец, — вот, ещё больше. И жало сантиметр, и твёрдое, как из карбона. Шлёпается на тебя с разлёта, вцепится кусачками своими и давай колоть. И колет, и колет, хорошо, если КХЗ армирован, да и тот бывало, пробивали, сволочи, а маску или респиратор так сразу прокалывают. Сразу. И кидаются всегда все вместе, весь рой. В общем, я пока банку с дихлофосом выхватил, его уже три раза куснули.

Он замолчал, и Саблин молчал. Так и молчали, пока Савченко не продолжил:

— А я вешки сигнальные поставил, вижу, один «бегун» пробежал, второй. Надо уходить, а он без сознания. Колю ему, что положено, а толку, час нужен, чтобы подействовало. А часа у нас нет, «бегуны» через пятнадцать минут прибегут. Завяжемся с ними, а там и «солдаты» подтянутся. Трясу его, а у него глаза закатились… И ничего. В себя не приходит. Вот так вот.

На этом Савченко и замолчал. Дальше рассказывать нужды не было. Саблин всё понял. Человека живого переделанным оставлять нельзя.

Мужчины молчат, пока Саблин не говорит:

— А ты водки не принёс?

— Да вот не подумал, — говорит Олег. — Давай хоть пива выпьем.

Он тянет руку к запотевшей баклажке и…

— Нельзя ему пить. — Резко и громко звучит в палате женский голос.

Аким вздрагивает, а Савченко от неожиданности аж подскакивает на стуле.

На пороге стоит Настя, за руку держит Наталку.

— Господи, так и до инфаркта довести можно, — говорит Савченко, приходя в себя.

— Пужливый ты, Олег, стал, — заявляет Настя, проходя в палату.

А дочка бежит к тумбочке и сразу, указывая пальцем на фрукты, что лежат на ней, спрашивает:

— Папа, а это кому?

— Тебе, — говорит Саблин.

— А это что? — Спрашивает девочка, указывая пальцем на один из плодов.

Аким не знает, он знает апельсин, но Наталка апельсины и сама знает.

— Яблоко это, — говорит Савченко, — вкусная вещь.

Он лезет в карман куртки и достаёт оттуда что-то в фольге:

— А это шоколадка. Тоже тебе.

Он протягивает шоколад девочке. Та быстро и ловко выхватывает угощение из рук мужчины. Савченко встаёт со стула:

— Ну, здравствуй, Настя.

— Кому Настя, а кому и Настасья Петровна, — сурово говорит жена Саблина.

Савченко заметно смущается, видно, не ожидал он такого. Аким удивлён. Не помнит он такого, что бы Олег смущался.

— Чего ты, Настя, я ж старый знакомец мужа твоего. — Удивлённо говорит Савченко.

— Знакомцы моего мужа — люди приличные. Женатые все. — Строго говорит женщина. — А у тебя, Олег, семьи нет. Зато есть шалман на всю станицу известный. Чего уж на станицу, на все станицы в округе.

Наталья, дочка, засмеялась, даже под медицинской максой видно, и говорит отцу:

— Мама сказал «шалман».

Саблин хмурится, молчит, ему не очень приятна вся эта ситуация. И ещё ему непонятно, где дочка услышала это слово. Видно, от старших детей.

— Ах, вон ты про что? — Тут Савченко пришёл в себя, засмеялся.

— Да, всё про это.

— Да ты не бойся, я твоего Акима в свой шалман не зову.

— А он и не пойдёт, — заявляет жена, — нешто у него дома нету. И дом у него есть, и жена у него исправная, чего ему по шалманам таскаться.

— Дома я его не видел, а вот про жену не поспоришь, — говорит Савченко и снова лезет в карман, достаёт оттуда три длинных пакетика, Аким сразу узнаёт, что это. Олег протягивает пакетики Насте. — Вам, госпожа казачка.

— Чего это ещё? — Косится на пакетики жена, ей, видно, интересно, но она не торопится брать.

— Кофе, настоящий, офицерский. — Говорит Саченко.

Нет такой женщины на болотах, да и в степных станицах, что устоят перед настоящим кофе. Настя улыбается и, вроде как, нехотя берёт пакетики:

— Ох и жук ты, Савченко.

— Да брось ты, Настя, — говорит Олег, — я хороший.

— Хороший он, — жена разглядывает пакетики, — на всё болото известно, какой ты хороший. Бабам, если бы волю дали, так давно тебя из станицы выселили бы.

— Так бабам только дай волю, — ехидничает Савченко. — Они бы уже дел наворотили бы.

Настя заметно смягчилась после подарка, но всё ещё серьёзна:

— Ты, Савченко, моего мужа никуда не втягивай, смори. У него и без тебя суматохи хватает. И домой его к себе не приглашай.

— Да я о здоровье пришёл узнать, — говорит Олег.

— О здоровье, — не верит женщина, — либо на промысел подбиваешь его. Не подбивай, не пойдёт!

— Ишь ты какая! — Смеётся Савченко. Глядит на Акима. — Прямо войсковой атаман у тебя в доме проживает.

Настя опять руки в боки встала, красивая женщина, и уж точно от своего не отступит. Савченко видит это, смеётся, протягивает руку Саблину:

— Ладно, пойду.

Аким жмёт ему руку, и он уходит, на прощанье оборачивается в дверях:

— Вот тебе повезло, Аким, вот повезло, ну прям вылитый восковой атаман и только, как ты к ней в постель-то идёшь ложиться, видать, строевым шагом.

— И с отдачей чести, — кричит ему вслед Настя.

— И даже не сомневаюсь, — уже из коридора доносится голос Савченко.

Жена берёт у Наталки яблоко, легко разламывает его на две половины, половину отдаёт девочке.

— Это всё, что ли? — Удивляется Наталка.

Настя ей поясняет:

— Остальное братьям и сестре.

Садиться сама к мужу поближе, начинает по-хозяйски его осматривать, ворот ли не грязен на рубахе, повязку на руке смотрит, свежая ли. Руку больную погладила, ласковая.

— Чего ты на него накинулась? — Недовольно спрашивает Саблин.

— Нечего около моего казака вертеться, чего он, друг тебе, что ли?

— А может, друг.

— Не нужны нам друзья такие, сейчас начнёт тебя на промысел сманивать.

— Ты уже за меня будешь решать, кто мне друг, а кто — нет? — Начинает злиться Саблин. Смотрит на жену сурово.

— Да не решаю я, Аким. — Настя начинает гладить его по небритой щеке, говорит примирительно. — Чего ты? Просто не хочу, что бы он тебя в свои промыслы сманивал, ты и так дома не сидишь, либо в призывы уходишь, либо на кордоны. А когда дома, так в болоте этом, пропади оно пропадом.

— Так работа у меня такая — в болоте пропадать, — бурчит Саблин, — с твоего садика долго не проживём. Нужно две бочки в месяц горючего добыть.

Настя его гладит, слушает, кивает, только всё это пустое, ей всё равно, что говорит муж, и Аким это знает. Говори ей — не говори, всё одно будет своё гнуть: сиди у её юбки, никуда не ходи.

— Пиво, что ли? — Трогает тяжёлую баклажку женщина.

— Пей, — говорит Саблин.

Но она не пьёт, нюхает с пакет палочками вяленого мяса, смотрит на фрукты, потом на Акима:

— А апельсины тоже Савченко принёс?

— Нет. — Отвечает он.

Не хочется ему говорить о приходивших. Но Настю разве остановишь:

— А кто ж тебе их принёс?

— Городские были.

Она как знала, даже улыбнулась едва заметно, взяла апельсин, понюхала его, словно почуяла что-то:

— А баба с ними была?

— Женщина была.

Вот зараза, и уже щурится сидит, уже бесится.

— Женщина, а то я думаю, бабы в магазине говорили про бабу приезжую, думаю, что тут городской бабе у нас в станице делать. К кому она приехала? А известно к кому.

— Чего тебе известно? — С раздражением говорит Саблин.

— Да ничего, ладно уж. — Как ни в чём не бывало отвечает жена.

— С учёными она приехала, сама она учёная. Интересуются случаем этим, тварью убитой интересуются. Вопросы задавали. Дав мужика и она, чего ты там себе уже напридумывала?

— Да ничего, — жена поправляет ему одеяло, которое не нужно поправлять. — Андрей Семёнович говорит, что выпишет тебя через два дня.

Это Саблин и сам знает, пуля ему попала в диафрагму, повезло ему. Пулю извлекли, всё заросло как надо. Грибок, судя по предварительным анализам, его тоже миновал, хотя нужно будет через месяц ещё раз проверить. Кожу он тоже сохранил, вовремя смыл амёб. Да и чувствовал он себя нормально, даже хорошо. Лежал бы да отдыхал, только как тут отдохнёшь, когда виноват в смерти боевых товарищей. Троих-то ты убил, как не крути. И что бы там себе и другим не объяснял, какие бы истории про удивительную тварь и про боль в глазах и голове не рассказывал, ничего не поможет.

Стрелял в них ты. Казаки, может, всяко бывает, и поймут, а вот близкие тех, кто не вернулся из болота, знать ничего ни про какую тварь не хотят.

Стрелял в их отцов и мужей ты.

Вот и отдыхай теперь. Отдыхай. За больницу тебе платить не придётся, больница за счёт общества. Всем, кто за интересы общества пострадал, больница всегда бесплатна.

Хорошо, что посетители приходят, не то от этих мыслей и умом тронутся нетрудно.

 

Глава 4

А ещё он думал о том, что остался без лодки. И без мотора. И мысли эти тоже не давали ему покоя. Весь его доход приносило болото, рыба, мерзкая на вид и на ощупь, «стекляшка». За месяц он вылавливал её столько, что хватало на две бочки горючего. Одну бочку он сам использовал, а за вторую получал серебряный рубль.

Деньга хорошая. Надел, свиньи, куры — это всё только чтобы жить хоть как-то, а доход — это рыба. Придётся покупать новую лодку или самому делать, купить дюраля и сварить. Это долго, муторно, но он сделает. А вот мотор сам не сделаешь, придётся покупать. Саблин прикидывал в уме: на всё, про всё, даже если сам варить лодку будет, двадцать два целковых вынь да положь.

— Ой, забыла тебе сказать из-за этого Савченко, — она округлила глаза, приблизилась и понизила голос, у женщин так принято, когда они хотят дать понять, что сказанное — это тайна, и это значит, что сейчас она скажет что-то важное, — Андрей Семёнович сказал, что нашего Юрку может взять в обучение.

Аким даже не поверил в то, что услышал:

— Чего, кого?

— Юрку нашего, он же в прошлой четверти зачёты сдавал, так и сдал. Биологию и химию, всё на сдал на девяносто баллов. Лучший показатель в школе. Его и ещё Надю Косову пригласили в больницу на собеседование. Андрей Семёнович говорит, что он его прошёл.

Саблин ошарашен, молчит, смотрит на жену и не верит даже, хотя поверить нужно. Вот так вот! Юрка его вон какой. Во врачи может пойти. Шутка ли! Во врачи! Врач — это же… К диплому врача сразу погоны офицерские прилагаются. Диплом получил и сразу лейтенант медицинской службы. Лейтенант!

И не нужно парню казацкую лямку всю жизнь тянуть, призывы считать да на кордоны ходить, выслугу высчитывать. И люди к тебе обращаются «господин врач» или «господин сотник». И всегда на «вы». Никак иначе. И при деньгах всегда. И любая дочка, даже полковничья, сразу замуж побежит, если врач сватов пришлёт.

А Настя счастливая, как будто это её во врачи пригласили. Красивая, глупая, конечно, но красивая, не зря за ней пол станицы ухлёстывало. Он гладит её по щеке. А она и рада. Его руку целует.

— А сколько денег доктор за обучение попросит? — Спрашивает Аким.

Тут Настя уже не так счастлива становится, глядит заискивающе, словно просит:

— Говорит, тридцать рублей сразу и по двадцать за каждый год учёбы. А учиться пять лет.

У Саблина всего шестьдесят рублей. Накопил. А из них двадцать с лишним на новую лодку уйдёт. Но он всё равно кивает головой, что ж делать, надо будет добывать больше.

— Найдём, — говорит Аким и всё кивает головой, — заработаем.

Наталка неприкаянная бродила по палате, медицинскую маску стянула на подбородок, ела яблоко и вдруг сказала громко:

— Папа, а Олег саранчу поймал у нас во дворе! Во-от такая огромная, — девочка растягивает большой и указательный пальцы, показывая, как велика та саранча.

Аким посмотрел на Настю:

— Саранча?

— Да прилетела одна, — небрежно отмахивается жена, ей сейчас охота говорить про старшего сына, не про какую-то саранчу.

— Дожди собираются? — Продолжает Аким.

— Ой, слушай, три дня подряд тучи идут и идут на юг огромные, но дождя у нас не было. — Ей не терпится снова говорит о своём удивительном сыне, которого приглашают учиться на врача.

А Саблин что-то заволновался:

— А в управе ничего про саранчу не говорили? Инсектицид варить не думали ещё?

— Да нет, не слыхала, если бы собирались, бабы в магазине уже об этом говорили бы. Ой, да успокойся ты, одна саранча на двор залетела, а ты уже волнуешься. Не пожрёт она твою кукурузу. Нагонишь ещё водки.

Она ещё что-то хотела добавить, да в дверь палаты постучались, и в приоткрытую щель пролезла круглая голова. Аким сразу узнал её.

— Доброго здоровья вам, Анастасия Петровна, — ласково начала голова.

— Здравствуйте, — корректно отозвалась Настя.

Щавеля она знала плохо, знала, что он из станичного и полкового начальства.

А Никодим уже в палату вошёл, не подождал пока жена уйдёт, некогда ему ждать. Начальник.

— Здорова, Аким. — Протянул руку и продолжил, ласково обращаясь к Насте, — вы уж не взыщите, Анастасия Петровна, да дело к вашему супругу есть у меня.

Неймётся ему.

— Ну, дело так дело, — засобиралась Настя. — Наталка, пошли. У папки дела.

— Фрукты-то не забудь, — напомнил Саблин жене про яблоки и апельсины, что лежали на тумбочке.

Когда они ушли, Щавель сел на место Насти у кровати и опять завёл всё тот же разговор, который вёл уже неделю. Саблин вздохнул. Но делать было нечего. Стал отвечать на вопросы.

Наверное, уже в десятый раз.

Когда Щавель ушёл, задав двадцать дурацких вопросов, как стрелял, куда попадал, где окопы капал, где фугасы ставил. Саблину принесли еду. Рука у него уже работала почти нормально, он и забыл, что согнуть пальцы не мог. И бок не болел, если сильно не крутиться. Щека заросла. В принципе, он мог уже вставать и мог бы пойти в общую столовую, но встречаться там с другими казаками ему не хотелось. Те будут сидеть молча, ждать его рассказов, а то и вовсе спрашивать начнут. А он на сегодня уже наслушался вопросов. Варёная куриная нога с кукурузной лепёшкой и кусками сладкой, печёной тыквы, простой солдатский чай из побегов вьюна. Хороший ужин. Тут он, наконец, открыл жбан с пивом. Вытянул из свёртка длинный тонкий кусок вяленого мяса дрофы. И встал с кровати. Пиво, деликатесное мясо, тишина. Не спеша, тихонечко разминая ноги, он пошёл к окну. Прикусил мясную палочку, освободил руку и потянул жалюзи.

И удивился. Свет не ударил ему в глаза. Конечно, солнце уже к вечеру покатилось, но всё равно так не должно быть. Он даже сначала не понял, что произошло. Думал, что вечер, и только приглядевшись, понял, что дело не в этом. Всё небо заволокли тучи. Тяжёлые, громоздкие, тянущиеся снизу вверх, громоздящиеся друг на друга, кудлатые. Тёмно-тёмно-серые.

Саблин и вспомнить не мог, когда такие он видел в последний раз.

Каждый год после страшной летней жары, с севера начинают катиться тучи, летят всегда на юг. Только на юг. И обрушиваются на степь и пойму страшными ливнями, которые льются месяц, а то и два. Заливают степь, превращая грунт в непроходимое месиво. А белые пыльно-песчаные барханы в черные горки. От воды на вершинах барханов зацветает плесень. Все вершины покрываются пятнами чёрной, с зелёными и белыми краями, плесени. Степь зацветает.

Так было всегда, сколько помнил Саблин, вот только не помнил он, что бы туч было так много.

Он набрал жену:

— Чего ты, что случилось? — Сразу встревожилась она.

Аким нечасто ей звонил.

— Да ничего не случилось, тучи, гляжу, тяжёлые, ты скажи Юрке, пусть насосы отключит, дождь будет.

— О Господи, да уж додумались бы без тебя, чего ты тревожишься. Ты не тревожься, Аким, мы ж не дурни, как-никак сами живём, когда ты в призыв уходишь.

Это так, он прощается с женой, пьёт пиво. Да, к нему легко привыкнуть, вкусное. Только вот привыкать нельзя. Ему оно не по карману, теперь не до пива ему. Он надеется сына выучить на врача.

Пошёл, сел на кровать. Он поставил стакан на тумбочку и там, возле баклажки, увидал клочок бумаги, который раньше не замечал. Взял его, а там было написано:

«Панова» и всё. Ну, и номер личного коммутатора.

Не хотел он с этой бабой, с Пановой, и с этими двумя мужиками ехать за антенну снова, да видно придётся. Она ему лодку и, кажется, ещё денег обещала. Он хочет всё уточнить, хочет поговорить с белокурой городской дамочкой. Но откладывает всё на утро. Да, утром поговорит. Всё равно его не выпишут ещё два дня. Торопиться некуда.

Теренчук и Хайруллин словно прилипли там, наверху, к пусковому столу. Сидят. Ждут. Чего ждут?

Саблин вздыхает, граната уже должна долететь, а они молчат. Попали — не попали, не ясно.

И тут на весь овраг заорал Жданок. Он по штатному расписанию боец радиоэлектронной защиты.

— Коптер!

Сидел он рядом с Саблиным, Аким даже вздрогнул от неожиданности.

— Дрон-наблюдатель, — он замолкает, глядит в монитор, что у него на животе, и снова орёт, — юг, один-тридцать. Шестьсот семьдесят метров. Высота семьсот двадцать. Идёт к нам.

Саблин не шевелится, нет смысла. Он штурмовик, у него все подствольные гранаты либо осколочные, либо фугасные. А все стрелки, у кого винтовки «Т-20-10», засуетились, снаряжают под стволы «самонаводящиеся». Такой можно сбить коптер.

— Пятьсот семьдесят, — орёт Жданок.

А эти проклятые гранатомётчики всё сидят, как приросли, заразы, вот чего они там высматривают. Нет, не приросли, Теренчук наконец отрывается от прицела и орёт вниз не тише Жданка:

— Промах! Гранту на стол.

— Гранту! — Орёт за ним Хайруллин.

Саблин и Ерёменко снова скручивают новую гаранту, Лёшка снова лезет на стену оврага, предаёт гранату Хайруллину:

— Последняя, больше нет, вроде.

Тот молча забирает у него гранату, укладывает на то место, где ей положено лежать, докладывает:

— Граната на столе.

Теренчук его не слушает, он опять прилипает к прицелу.

— Коптер — четыреста, — орёт Жданок. — Идёт к нам.

— Кто первый по дрону стреляет? — Кричит взводный. — Носов, давай ты.

— Есть, — коротко отвечает урядник и лезет вверх.

— Серёгин, ты второй бьёшь, если Алексей не попадёт. — Продолжает взводный.

— Есть, — казак лезет по стене за Носовым.

Саблин садится снова на край своего окопа. Снова тянет сигарету.

И курить не хочется, да разве не закуришь тут. Дрон по их душу послали, к ним летит. Первый раз их мелкими минами в слепую засыпали, а теперь будут бить прицельно. И не «восьмидесяткой», теперь врежут как следует. Жди «стодвадцаток».

— Триста сорок, — орёт Жданок, идёт с набором высоты, уже за тысячу перевалил.

Па-х-х.

Негромко хлопнул «подствольник», и небольшая ракетка полетела навстречу вражескому коптеру.

И не долетела ещё, а Жданок, глядя на свой монитор, орёт:

— Мимо, давай вторую. Высота тысяча, до цели двести восемьдесят.

Па-х-х.

Теперь стреляет Серёгин.

Пара секунд, ещё пара, ещё…

— Есть! Накрытие, — сообщает Жданок.

— Интересно, видел он нас? — Спрашивает взводный.

— А то нет? — С каким-то радостным раздражением отвечает электронщик. — Ложимся в могилки, ждём гостинцев.

Все уже позабыли про гранатомётчиков, а они, кажется, и не знали про коптер, так и сидят за пусковым столом. И Теренчук кричит:

— Товсь!

— От струи! — Орёт следом за ним Хайруллин.

Снова шипящая вспышка озарила овраг.

Граната ушла.

— Всё! — Орёт на весь овраг взводный. — Гранат больше нет. Отходим. Сейчас по нам жахнут.

Казаки начинают собираться, быстро, бегом идут обратно, Саблин тоже встал, кому охота под удар попадать. А гранатомётчики сидят. Теренчук ведёт гранату.

Это ни с чем не спутать. Его уже накрывало один раз таким. Кажется, что земля уходит из-под ног. И кажется, ветер какой-то неслыханной силы. И пыль с песком такая, что только глаза береги. Он валится на землю, в падении, как успел — сам не понял, захлопывая забрало. Упал, накрылся щитом. И тут же по щиту забарабанили камни и куски сухого грунта. Снаряд, который летит в тебя, ты никогда не услышишь.

И становится тихо.

Только в коммутаторе голос взводного:

— Раненые?

— Наверху бахнул, — Аким узнаёт голос Серёгина. — К нам в овраг не залетел.

Аким ждёт ответа, слава Богу, никто не отвечает, пронесло, но это только начало. Значит, Серёгин прав, раненых нет.

— Уходим, — кричит в коммутаторе командир, — все… все уходим, бегом, казаки.

Саблин вскакивает, случайно поднимает голову, и камеры выносят ему на панораму картину: оседает пыль, ещё песок летит с неба, с мелкими комками замели, а гранатомётчики так и сидят у пускового стола. Первый номер не отрывается от прицела.

Казаки уже бегут прочь по оврагу, Саблин тоже пошёл, но оборачивается, смотрит на них.

И тут новый удар. Аким опять падает, но на этот раз снаряд попал чуть дальше оврага.

— Уходим, — уже с надрывом орёт прапорщик Михеенко, — Теренчук, Хайруллин, бросайте всё, убегайте.

Казаки бегут на север,

— Есть, — вдруг радостно сообщает Теренчук, разгибаясь, наконец, у пускового стола. — Накрытие!

Они с Хайруллином начинают снимать стол, но взводный орёт на них:

— Бросьте его, прыгайте оттуда, бегом… Бегом…

— Бегите, дураки, — орёт урядник Носов. — Вилка! Сейчас накроют.

Аким сам уже бежит, но у него опять заедает левое «колено», бежит, хромает. Да скорее идёт быстро, разве с неисправным «коленом» побегаешь.

И опять удар, взрывная волна догоняет его, щит у него висит на спине, так его она толкает в щит, он летит, вперёд, дробовик теряет, мимо него, в пыли и песке, пролетают казаки.

— Живы? — Орёт взводный.

— Жив, — отзывается Хайруллин.

— Живы-живы, — отзывается Теренчук.

Саблин чувствует себя нормально. Говорит в коммутатор:

— Жив.

Снова встаёт и ищет оружие. А дробовик песком присыпало, в темноте попробуй найди. Его быстро догоняют гранатомётчики:

— Чего ты? — Орёт на него Теренчук. — Беги.

— Сейчас, — отзывается Аким. Шарит руками в пыли.

Не было такого, что бы он оружие терял.

— Уходите. — Уже едва ли не с истерикой кричит взводный. — Быстрее.

Саблин оружие находит, вскакивает, бежит-хромает вслед убегающим, изо всех сил бежит. А за спиной снова ухает взрыв, но далеко. Только горячий воздух его догоняет с песком. Он не останавливается. Снова бьёт в землю снаряд. Уже ближе, но волна не сбивает его с ног, большой осколок, зло шурша, пролетает мимо, глухо впивается в песчаную стену оврага. Близко пролетел. Он продолжает бежать вслед своим сослуживцам.

А за спиной опять поднимается фонтан из грунта. И опять. Пристрелялись артиллеристы. Каждый новый снаряд точно залетает в овраг. Но это всё уже — там, далеко за спиной.

Когда сил бежать уже нет, он переходит на шаг. Он идёт последний, все его ждут, привалившись к стенам оврага, только взводный стоит.

— Ранен? — Спрашивает он.

— Да нет, вроде…

— А какого хрена копался там в песке? Чего дожидался?

— Дробовик уронил, — говорит Саблин.

— Дурень, — невесело вздыхает урядник Носов.

— А чего хромал? — Продолжает прапорщик.

— «Колено» барахлит, — говорит Аким, понимая, как глупо это звучит, он решает объяснить, — ходил к технику, вроде, всё нормально, а как нагрузку дашь, так мотор не тянет.

— Ох и дурак ты, Саблин, — говорит взводный, но без злобы.

А взрывы всё рвут и рвут землю в овраге. Прапорщик смотрит в ту сторону и командует:

— Поднимаемся, казаки, вал к нам идёт. На север отойдём. К нашим.

Взвод отступает к своим, все целы, кроме двух, что были ранены в самом начале дела. Для взводного это главное. А взрывы всё рвут и рвут овраг за их спинами. Но это уже далеко, даже если и долетит осколок какой, так уже на излёте будет. Брони ему не пробить.

 

Глава 5

Аким вздрогнул, открыл глаза. И понять не мог, где он. Перед глазами потолок белый, гладкий. Весь в отсветах, в бликах от светодиодов медицинского оборудования. Госпиталь, а на улице, вроде, только что канонада прокатилась. Он лежал, прислушивался. Тихо в палате, только приборы медицинские слегка гудят. Диодами моргают. Нет, не могло ему такое присниться. Это не сон был. Саблин резко сел на кровати, слишком резко, в боку кольнуло. Ничего, соскочил с кровати, пошёл к окну. А там вспышка, он опять вздрогнул, и тут же раскаты, раскаты, раскаты, словно кто-то огромные шары на лист туго натянутого пластика роняет. Как по огромному барабану бьёт.

Гроза.

Молния в полнеба сверкнула и не просто сверкнула, подражала в небе, словно не могла найти места, куда силу свою деть. Вся как корень степной колючки, разветвления, разветвления. Красивая.

Сразу как погасла, опять гром покатился раскатами.

Да, гроза. Редкое дело. Когда он грозу видел в последний раз, лет эдак десять назад, нет, больше. Гром гремит знатный.

В больнице теплоизоляциях хорошая, а значит, и звукоизоляция неплохая, но он отлично всё слышит.

И первые капли плюхаются на стекло окна. Поползли, сначала по одиночке, редкие. А потом застучали капли, сразу, дружно. И уже через пару секунд ручьи побежали. Ливень.

Ливень это то, что нужно. Он всё за свою кукурузу волновался. Напрасно, будет у него кукуруза своя, покупать не придётся.

И снова полыхнула молния, только теперь не видно её было, только отсвет осветил восток.

— Лей, лей, вода, — тихо сказал Аким.

Чистой воде все рады. И люди, и растения, и зверьё разное. Он довольный повернулся и пошёл к кровати, улёгся. И заснул, как засыпают солдаты, которые месяцами не высыпаются, то есть быстро и крепко.

Толстая медсестра сделала укол, протёрла плечо ему ватой и спросила:

— Саблин, ты в столовую пойдёшь или тебе сюда принести?

Он не ответил сразу, вроде, и надоело уже в палате одному сидеть, но в столовую общую он что-то не хотел идти. Там казаки будут коситься, бабы шептаться начнут. А ещё попросят рассказать, что на антенне произошло, нет, не хотелось ему всего этого.

— Сюда принеси, Анна, — говорит он.

— Ох, ты и бирюк, Саблин, как с тобой Анастасия твоя живёт? — Говорит медсестра, кидая использованный шприц в коробку для кипячения.

Этот бабий трёп он терпеть не мог, хотелось ей ответить что-нибудь грубое, да сдержался. Незамужняя она, чего её обижать, и так ей не сладко, спросил только:

— Если тяжело, могу и в столовую сходить.

— Лежи уж, бирюк, принесу сюда. Вот нелюдимый человек какой.

Аким хотел поудобнее сесть да книжку почитать какую-нибудь про старину из коммутатора, но тот ожил, звякнул неожиданно.

Номер неизвестный, семи нет ещё, кто в такую рань звонить может:

— Саблин. — Сказал он, принимая вызов.

— Здорова, Саблин. — Донеслось из динамика. — Не узнал?

— Никак нет, — ответил Аким.

— Мурзиков,

— Здорова, Вася.

Василий Мурзиков был соседом Саблина по участку, тыква у них вместе росла. Вася бы старше Акима и по возрасту, и по званию, но приятельские отношения позволяли им общаться на «ты»:

— Ты в госпитале ещё?

— Да, послезавтра выписывают. — Сказал Саблин. Он почему-то насторожился, конечно, они приятели, но просто так Мурзиков никогда не звонил ему и не заезжал в гости.

— Я сегодня дежурный по полку, так что говорю тебе официально, как выпишешься, зайди в полк, в канцелярию.

Аким молчит, что-то недоброе шевельнулось в груди.

— Ты слышишь?

— Да, слышу-слышу, а что случилось?

— Вот ты, Саблин, вроде, взрослый человек, знаешь же, что по уставу я не могу тебе ничего говорить, а всё одно спрашиваешь, — говорит Мурзиков, а сам, видно, смеётся. — Ладно, не боись, ничего страшного не произошло, наоборот, радоваться можешь. И с тебя простава, помни, я тебе первый сообщил.

— А что ты мне сообщил-то? — Недоумевал Аким.

— Придешь — узнаешь, всё, бывай.

— Ну, бывай.

Аким отключил коммутатор. Ему и есть расхотелось, хотя к завтраку он относился всегда серьёзно.

Толстуха Анна принесла поднос с едой.

Не то что бы еда больничная была невкусной, он любую ел, в болоте иногда и белых ракушек есть приходилось с голодухи по молодости. А они такая рвань, что едва в желудке удерживались, просто после звонка что-то разволновался он. К чему его в полк зовут. Да ещё официально дежурный приглашает. Разволнуешься тут.

Встал, подошёл к окну. А за окном непривычная темень. Солнца не видно, тучи и дождь. Постоял, подумал немного и пошёл к врачу выписываться. Нормально он себя чувствовал. Нечего койку занимать. И главное, хотелось ему до смерти знать, зачем его зовут в канцелярию полка.

Доктора не было ещё на работе, его выписывал фельдшер, молодой парень лет двадцати, не станичный. А все его уже на «вы» зовут. Саблин подписал отказ от продолжения госпитализации, фельдшер его карту больничную поглядел и не возражал, не отговаривал. Раз надо, так иди. Но рекомендовал ещё два дня антибиотики колоть. Дал два маленьких одноразовых шприца.

После медсестра выдала Акиму его вещи. И среди вещей, вместе с ружьём и пистолетом, оказался вибротесак. Она выложила его на стол. Аким удивился. Думал, его забрали казаки, что приехали за ним и Юркой к деду Сергею. Он достал тесак из ножен, тяжёлый. Аккумулятор разряжен полностью. Прикинул его в руке.

— Собирайся, — тут же его осадила медсестра, — мне с тобой тут сидеть некогда.

Саблин быстро оделся, собрал все свои вещи и, попрощавшись с казаками, что сидели в курилке рядом с выходом, вышел на улицу.

Утро, народ на свои участки разъехался, разошёлся, хозяйки по дому хлопочут. Детей… и тех на улице нет. В школе, что ли. Он один.

На улице пар стоит. Духота. Солнца нет, жары нет, зато воды и пара как в бане. Саблин стянул респиратор. Ни к чему он, точно грибка в воздухе нет. И пыли нет. Но вместо пыли, которой в жару на дороге по щиколотку, лужи.

Лужи разные, и небольшие, и глубокие, и длинные, что во всю дорогу, во всю колею тянутся на десятки метров. Саблин встал удивлённый, оглядывался, видно, хорошо ночью дождь поливал. Он такого вспомнить не мог, чтобы вот так вот по всей станице такие большие, огромные лужи стояли. В детстве вся детвора выбегала после дождей в лужах играть, лужи, конечно, были, но не такие, как эти. И исчезали те лужи очень быстро. До первого солнца держались, а дальше только грязь оставалась, да червяки разные копошащиеся в ней.

Пошёл домой, всё ещё удивляясь такому чуду. И увидал, как в одной из луж расходятся круги. Что-то гад какой-то в воде бьётся. Он не обратил внимания, мало ли гадов вокруг болота.

Шёл дальше, луже перепрыгивая, всё думал, зачем его в канцелярию зовут. А тут в другой луже, в колее дороги, в воде опять копошиться кто-то. Глянул он туда мельком и остановился.

Узнал гада. В воде тонула здоровенная, с палец взрослого мужчины, саранча.

— А ты здесь откуда? — Аким так и стоял рядом с лужей.

Недобрый был это знак. Степнякам, степным казакам, саранча — добыча. А болотным… Даже непонятно что. Налетит, так всё пожрёт: и горох, и кукурузу. Даже кожура тыквы ей не помеха, и тыкву сожрёт. Если, конечно, инсектицидом всё не залить. Зато для свиней и кур это нескончаемое пиршество. Да и людям еда. Многим семьям. Жарят её и запекают в муке. Но прежде, чем радоваться, нужно все свои поля залить едкой дрянью. А потом дохлая саранча становится ещё и удобрением.

Аким, наконец, двинулся к дому, и чем дальше шёл, тем больше видел в лужах плавающих насекомых. Кое-какие были ещё живы, но большинство торчали из воды по краям луж своими длинными лапами. Некоторые были просто огромны. В полтора пальца. И они были повсюду.

Саблин вошёл во двор, там с метёлкой в руках нашёл свою старшую дочку. Она сметала саранчу, кучка была такая, что на большой совок хватило бы. Антонина увидала отца, кинула метлу, побежала к отцу, закричала:

— Мама, папа пришёл!

Ох и звонкая она, самая голосистая в семье. Кинулась к отцу, повисла на нём. Обнимается. Взрослая уже, красивая, в мать. И руки крепкие, как у матери. Обнимет, так обнимет.

Жена как всегда руки в боки, уже на пороге, уже готова орать, глаза круглые.

— Выписали, — опередил её Саблин.

Она рот открыла, а он опять опережает:

— Попросился, и выписали.

Ей и сказать нечего, жена понимает, что тут какой-то подвох, и говорит:

— Тебе лежать надо.

— Да нормально у меня всё, бок вообще не болит.

— А рука? — Настя что-то подозревает.

— Вон, — он показывает ей руку в перчатке, шевелит пальцами, — как новая.

Она пропускает его в дом и всё ещё что-то думает. Помогает ему снять КХЗ, забирает одежду, а он делает вид, что резкие движения не вызывают у него боли в боку.

Жена предлагает ему есть, а он врёт, что поел в больнице. Не хочется ему есть. Он садится пить чай. А сам думает, как бы сказать жене, что ему нужно в полк, что для этого он и ушёл из больницы.

Она что-то говорит ему про сына старшего, про то, что и дочь старшая у него умница, про дом, про свиней, что говорят бабы в магазине, и про саранчу. Говорит, торопится, словно боится, что он уйдёт. Не дослушает. Настя рада, что сидит муж сейчас с ней и никуда не собирается, ни в болото, ни в поле, ни на кордоны. Она и вертится вокруг него, чашку ставит перед ним, прижмётся бедром. Он сигарету возьмёт, так она огонь поднесёт. По голове, как маленького, гладит. Дети на кухню к отцу хотели, так она их выгнала, сама ещё с мужем не наговорилась. Она болтает без умолку, рада, а как на секунду замолчала, он и говорит:

— Китель-то чистый у меня?

Она замолчала, как обрезало. Лицо только что светилось радостью, в миг серое стало. Замерла и стоит, молчит.

Саблин вздохнул и сказал:

— Из полка звонили, просили быть.

Вот! Она сразу это заподозрила, как только он на пороге раньше срока появился. Она знала! Смотрит на него с упрёком, но с упрёком каким-то детским. Не злым.

— Так ты ж после ранения… — Удивлённо и растерянно говорит жена.

— Настя, — говорит он, пытаясь улыбаться, — так не призыв же зовут и не на кордоны.

— Так чего им надо-то? — Вдруг взрывается она. — Чего же им всем надо-то? Чего ж от тебя не отстанут никак?

— Настя…

— Ты ж после ранения, в тебе пуля была ещё неделю назад! — Кричит женщина. Ему кричит, как будто это он себя в канцелярию полка вызвал.

— Настя…

— Тебе ещё повязку с руки не сняли! Да что б они там поздыхали все! Чего им надо?

Она разошлась не на шутку, схватила кастрюлю с плиты и со всей мочи кинула её в мойку. Грохот на весь дом. Прибежали младшие дети смотреть, что происходит.

— Да успокойся ты, — Саблин встаёт, ловит жену, прижимает к себе.

Держит, не отпускает. Крепко держит. А она вырывается, сильная у него жена, еле справляется.

— Да успокойся ты, — Аким даже смеяться стал.

— Батя, а вы чего? — Улыбается, глядя на них, младший сын Олег.

— Да вот, налима поймал, — продолжает смеяться Аким, — ох и сильный, еле держу.

— Папа, так это не налим, это мама. — Наталка сначала вроде как испугалась, но видя, что отец смеётся, тоже улыбается.

— Налим, налим, — говорит отец, не выпуская жены, — такой же сильный, аж руки у папки отрываются. И одна из рук у папки болит. Налим и пожалеть папку мог бы.

Настя, похоже, успокоилась, но Саблин знает, что это только с виду. Выпускает жену. Она тут же опять выпроваживает детей с кухни и молчит. Обиделась. Непонятно на кого. Наверное, на канцелярию полка. Но дуется на Акима, чтобы прочувствовал.

— Китель-то чистый? — Спрашивает он.

— Чистый. — Бурчит жена, начиная мыть кастрюлю.

На него не взглянула даже.

— Ну, пойду собираться.

— Иди уже, тебя ж цепью не удержишь. — Говорит жена устало или смирившись, что ли. — Жена для тебя как наказание, бежишь из дома вечно…

Ну что за бред, Саблин морщится. Подходит к жене обнимает сзади, нюхает её волосы на затылке:

— Ну чего ты, ты ж у меня умная.

— Умная, только вот ты не к умной своей жене сбежал из госпиталя, ты к полковой канцелярии сбежал.

— Схожу, туда и обратно, и к жене сразу.

— Иди уже.

 

Глава 6

В курилке канцелярии полка несколько его однополчан, он им «взял под козырёк», при фуражке был, они кивали в ответ. Ни слова никто ему не ответил.

Кивали, и всё. Это было странно, ну, не странно, но не как всегда. Аким подумал, что так и должно быть. Хотя как-то неприятно всё это было. Словно иглой его кололи. Вроде, кивают, а сами, вроде, одолжение делают. Ну да ладно, он потерпит, авось, не гордый. Казаки ещё, может, не поняли, что всё произошедшее там, в болоте, на антенне — это обстоятельства. Пусть так и будет. Пока. Пусть до конца следствия встречают его с холодом. А как Щавель и Волков следствие закончат, всё изменится. Он в этом был уверен. Они, вроде, казаки толковые. Разберутся.

Он прошёл к дежурному. Прапорщик Мурзиков был неофициален, сосед всё-таки. Пожал Саблину руку. И сказал:

— Иди, ждёт тебя, — и кивнул на дверь в кабинет, где сидел полковой писарь. Писарем был Андрей Головин. Брат Ивана Головина, что был головой рейда.

«Хорошо, что Ивана убил Татаринов, а не я, — подумал Саблин, толкая дверь, — жаль, что я тело его не привёз».

— Дозвольте войти?

— Входите, — сухо сказал Головин, мельком взглянув на вошедшего. — Садитесь.

Саблин снял фуражку, сел.

Старший полковой писарь положил перед ним бумагу и опять сухо произнёс:

— Поздравляю с присвоением очередного звания.

Саблин не поверил услышанному, но переспрашивать не стал, несколько секунд смотрел удивлённо на писаря, а потом стал читать бумагу.

«Приказ, от такого-то числа, такого-то года. За доброе отношение к воинскому делу и за выслугу лет, после семи призывов безупречной службы присвоить очередное звание урядника, казаку четвёртого взвода, второй сотни Саблину Акиму Андреевичу.

Командир Второго Пластунского Казачьего полка, полковник Ковалевский».

Печать полка, подпись полковника.

Посидел малость, подумал, не поверил. Ещё раз прочитал.

— Поздравляю. — Повторил писарь, как будто подгонял его.

Бумагу с приказом пододвинул Саблину. Забирай. Но не встал, руку жать не принялся. Вроде как и разговор закончил.

Аким приказ взял. Сложил бережно, в нагрудный карман кителя положил. Встал, попрощался, вышел. Никто его не поздравлял, казаки в курилке только глянули, и всё. Вот такой вот праздник.

Но как бы там не было, а для него это был праздник. Домой не хотелось. Жена разве сможет эту его радость оценить. Нет, не поймёт она, что для казака значат эти слова:

«За доброе отношение к воинскому делу, и за выслугу лет после семи призывов безупречной службы…», — жена не поймёт, что это значит. Она же не видела, как он вставал под пули, прикрывшись хлипким щитом, чтобы подойти к противнику на выстрел дробовика, на бросок гранаты. Как молитву повторяя на каждом шагу, мантру, что запомнил ещё в учебке: «Одна пуля щит и броню одновременно не пробивает. Одна пуля щит и броню одновременно не пробивает. Одна пуля щит и броню одновременно не пробивает».

Разве жена это видела? Нет. А ему так хотелось, что бы с ним сейчас был хоть кто-то из тех, кто знал, как даются эти звания. Ему нужно было признание мужичин, казаков, воинов, а не признание жены. Для детей и жены он и так самый лучший казак в станице.

Но Юрка Червоненко в это время плавал в биованне, в коме, выращивал себе новое лёгкое. Можно было, конечно, позвать казаков из его взвода, но он думал, что они могут не пойти. Естественно, во взводе он пользовался уважением, но то было до рейда. До того злополучного рейда. А сейчас Бог знает, как воспримут его повышение казаки из его взвода. Савченко, да, можно было позвать его. Но это было опять не то. Казаки увидят, так скажут, что звание он с куркулём-промысловиком обмывает, а не с братами-казаками.

В общем, постеснялся он приглашать кого-либо. Но отпраздновать решил. Хоть самую малость. Хотелось ему, он не так уж и много праздновал в своей жизни. В болоте да на войне разве праздники.

Сел на квадроцикл, секунду думал. Где казаку можно немного попраздновать. Место в станице только одно — чайная. Туда и поехал.

Утро, чайная пустая. Казаков мало совсем, да и не казаков приезжих тоже. Нормальный люд на рыбалке. Или в поле.

Саблин здоровался с теми казаками, что тут были, они кивали в ответ, но едва. Видно, все наслышаны про его дело. Так это ж станица, тут по-другому и быть не может.

Он снял фуражку, сел за пустой стол. К нему тотчас подошла маленькая китаянка, юбка короткая, ноги тонкие под ней. Говорит плохо. Но улыбается. Он подумал, что даст ей на чай. Немного, но даст. Заказал у неё рюмку кукурузной водки и лепёшку с курицей и острым соусом. Ну, небогатый стол, конечно, небогатый, но ему на учёбу сына да на лодку надо деньги искать, не до пиров ему.

Сидит, волосы приглаживает здоровой рукой. Ждёт, когда официантка ему заказ принесёт. И видит, что Юнь, главная здесь в чайной, она за прилавком стоит, все деньги через неё ходят, с официанткой поговорила, на него посмотрела и улыбнулась ему. И вдруг случается удивительное. Эта самая Юнь выходит из-аз прилавка и идёт к нему. Она для китаянки высока. Носит узкие брюки, идеально чиста и причёсана. Волосы стянуты в замысловатый кокон на затылке. Такое нечасто случается, что бы она из-за прилавка выходила, и главное — сама несёт на подносе рюмку водки. А они даже и не разговаривали никогда, здоровались только. Она подошла, подошла рюмку на стол, а все, кто был в чайной, смотрят удивлённо. Чего это баба вытворяет. А Юнь говорит Саблину на хорошем русском:

— Здравствуйте, Аким. Вы у нас гость нечастый, а по утрам и вовсе никогда не приходили, может, случилось у вас что-нибудь?

И голос у неё мелодичный, чистый. И улыбается она ему. Поставила рюмку, поднос под мышку взяла и стоит, не уходит. Ждёт ответа. А он что-то заволновался. Не каждый день с ним женщины вот так заговаривают. Да ещё такие. Сидит, оглядывается. Ловит удивлённые взгляды посетителей и смущается. А она всё стоит. Стоит и стоит, не уходит. Тогда он лезет в карман, достаёт оттуда приказ о присвоении звания, протягивает ей. Читай, мол. Зачем он это делает, Бог его знает.

Она берёт бумагу. Читает. Поднимает на него глаза на секунду, опять читает. Потом молча кладёт бумагу на стол, идёт за свой прилавок, что-то делает там и выходит из-за него, неся на подносе ещё три рюмки. Возвращается к столу Саблина и вдруг… Садиться к нему за стол. Составляя рюмки с подноса.

«Ну, всё» — сам себе говорит Саблин, — «конец».

То, что она подошла к его столу — ещё полбеды, могло и пронести, теперь точно не отвертеться. Теперь кто-нибудь из присутствующих казаков сбрехнёт своей жене, что Юнь к нему за стол садилась, и всё, понесётся трёп по станице. И неминуемо долетит до Насти. Неминуемо! А Юнь берёт рюмку и говорит громко, так, что пол чайной слышит:

— Ну, выпьем за звание, урядник!

Саблин машинально берёт рюмку, Юнь сама с ним чокается. И они выпивают. Все, кто был в чайной, даже официантки, все смотрят на них.

Она ставит пустую рюмку на стол и говорит опять громко:

— Вам, урядник, угощение за счёт заведения.

Она так смешно говорит слово «урядник», это её «р» очень странное. Он двойное какое-то. Или даже тройное, да ещё и мягкое.

Он тоже ставит рюмку на стол и понимает, что ещё не ответил ей ни разу, и говорит, неся чушь от волнения:

— Да к чему это, я ж не за этим… Я ж заплатить могу…

И тут она начинает смеяться, и смеётся над ним.

Она очень красивая. Может, и не очень молодая. Но очень красивая. Кожа не белая, с жёлтым оттенком, глаза карие, да не такие как у местных казачек, от носа углами вверх разлетаются, раскосые.

А тут ещё Саблин вспоминает то, что Юрка сказал ему про неё, ночью на заимке у деда Сергея. Про её согласие. Он не знал, не врал ли Юра ему. Может, и врал, с Юрки станется. Но тогда почему она сама подошла к нему, раньше ведь не подходила. Аким чувствует, как краснеет от этих мыслей, краснеет и шеей, и ушами, и щеками. Краснеет так, что дыхание схватывает, а она замечает, смеяться перестаёт и спрашивает:

— А чего это ты, урядник, покраснел так?

Саблин и говорит с трудом, через спазм в горле:

— Что-то водка крепкая, а я не завтракал сегодня.

Щупает себе горло.

Юнь снова улыбается, делает вид, что верит, и берет вторую рюмку со стола:

— Сейчас тебе закуску принесут. А Юра, дружок твой где? В госпитале ещё?

Тут Аким ещё больше покраснел, вспомнила про Юрку, значит, не врал он. Значит, и вправду с ней говорил. Голо у него сдавило, едва дышит и отвечает ей, сипит:

— В госпитале он, нескоро выйдет. Лёгкое у него навылет пробито, врачи говорили, что в лохмотья разорвало, новое ему растят.

— Ну ладно, здоровья ему, — говорит Юнь. Она поднимает рюмку, снова тянет её чокаться. — Давай выпьем, господин урядник, да пойду я, а то больно злы местные казачки насчёт своих казаков.

«Злы — не то слово», — думает Аким, радуясь, что эта красивая женщина собирается уйти к себе за стойку. — «Мне и то, что ты села за стол мой, боюсь, ещё аукнется».

Они выпивают на глазах ещё более удивлённых посетителей. Юнь встаёт и уходит к себе, забирая поднос со стола, а официантка уже несёт ему большую лепёшку с курицей и острым соусом. И ещё со всякой всячиной. Ох, как он стал есть её то ли спьяну, то ли оттого, что не завтракал. Необыкновенно вкусная вещь, едва китель себе не заляпал. А когда поднимал глаза от лепёшки, так видел либо удивлённые взгляды посетителей, либо странный взгляд красавицы Юнь. И вправду странный взгляд, может, и не врал про неё Юрка.

И денег она с него не взяла.

 

Глава 7

— Ну, чего так долго, — сразу начала Настя.

Аким раздевался и не отвечал сразу. Она подошла, стала помогать ему. И женским своим нюхом сразу всё учуяла:

— О, да ты никак принял?

Аким всё равно не говорил, КХЗ снял, китель снимает.

— Да чего ж ты молчишь-то, где был, говорю? — Не отстаёт жена.

Он тогда лезет в карман, достаёт приказ. Даёт ей небрежно, сам идёт на кухню. А она так и осталась в прихожей, стоит, читает приказ. А он садиться за стол, закуривает. Ждёт.

Настя пришла, подошла к нему, положила бумагу на стол и обняла.

И стоит, не отпускает. Спрашивает:

— В чайной был?

— Был.

— Нет, ты не думай, я не против, что бы ты с казаками выпил, вон, дело какое.

Саблин не говорит, что ни один из казаков с ним пить не пришёл, даже не поздравил, а пил он с китаянкой Юнь.

— Звание. — Продолжает Настя. — Я знаю. как для тебя оно важно, тем более сейчас. Я ж всё вижу.

— Чего это ты видишь? — Спрашивает Саблин, чуть удивляясь.

— Да вижу, как к нам относиться стали после этого рейда проклятущего.

— И как?

— Да так, в магазин зайду, раньше бабы со мной наперебой говорили, а сейчас кивнут головой и морды воротят, как от блудной какой. А если спросишь что, так отвечают, едва через губу переплёвывают. Одолжение делают.

— И давно это так? — Спрашивает, мрачнея, Саблин и безжалостно давит недокуренную сигарету в пепельнице.

— Так после похорон, как казаков схоронили, так и началось, — отвечает жена, и опять её начинает разъедать яд её бабий, — говорила я тебе — не езди в этот рейд, не езди, да тебя разве отговоришь.

И так это Саблина задело, что отодвинул жену от себя.

— Чего ты? — Удивилась она.

И Акиму захотелось объяснить, вроде как оправдаться.

— Зараза, которую я в болоте убил, не одна была, понимаешь, — он глянул на жену, — их в болте три было, они на болоте кучу народа извели.

— Откуда ты знаешь? — Сразу испугалась Настя.

— Знаю, — отвечает Аким мрачно, — сказали мне. Я один, кто эту тварь видел, один, кто её смог убить.

— Откуда знаешь? — Не отстаёт жена.

— Учёные ко мне приходили в больницу. Из города приехали.

— Я видела их, грузовик у них не такой, как у наших. Баба среди них была городская. — В голосе Насти опять нотки недовольства и страха.

— Наверное.

— И что, они тебя сманивают в болото? Этих жаб болотных ловить? — Продолжает жена. И женским своим умом додумывает. — Может, за это тебе звание повысили?

Саблин пожимает плачами:

— Не знаю, за что мне повысили звание.

— А в болото тебя звали? — Злиться Жена.

— Просили проводить на место, где её встретил.

— И что, ты согласился? — Насторожённо спрашивает Настя.

— Они лодку обещали и пять рублей денег.

— И ты согласился? — Уже без тени сомнения спрашивает она.

— Нет пока.

— Никуда не пойдёшь, — она даже тон не выбирает, приказной, на грани истерики, — скажи им, что никуда не пойдёшь.

— А лодку мне где брать? На чём за рыбой пойду?

— На чём хочешь, — она уже дурковать начала, схватила тряпку, тёрт чистый стол, бесится, — у Юрки своего возьми, он всё одно за рыбой не ходит.

Можно, конечно, и у Юрки взять, да разве такое дело по душе ему. Ну как рыбаку без лодки.

— Скажи им, — чуть не орёт жена, — что никуда не пойдёшь.

Саблин зол на жену, считает её дурой, но родной дурой, своей.

Он, не вставая со стула, хватает её за руку, тянет к себе, прижимает, гладит по спине, по крепкому заду и говорит, успокаивает:

— Ну чего ты, казачка, ведь знала за кого шла.

Она тоже обнимает его, грудью прижимается к его лицу. Крепко, она у него сильная. А он продолжает:

— А у пластуна вся жизнь либо война, либо болото. Другой-то жизни у меня нет.

Она молчит, ещё сильнее к нему прижимается.

— Придётся ехать с ними, сына-то будем на учёбу определять?

— Будем, — тихо говорит Настя, — а по-другому никак, что ли?

— Ну, а как ещё, можно на промысел, конечно, сходить. За кордоны, на юг.

— Нет, — сразу отрезала жена, — лучше с учёными в болото.

«Ну вот и договорился», — думает Саблин, и, хлопая жену по заду, говорит:

— Давай-ка налей, что ли, уряднику.

Настя лезет в шкаф за водкой, но что-то невесёлая она.

Саблин достаёт телефон, выключает его. Кладёт показательно на стол, чтобы она видела. Весь день он будет с женой дома.

Весь день, и пусть хоть сто вызовов будет на дисплее, даже не взглянет на него.

Проснулся как обычно, в два. Без будильника. Всю жизнь вставал в это время, зачем будильник. И вспомнил, что лодки-то нет у него, в болото идти не на чем. Полежал, подождал, прислушался. Что-то странное там, на улице, на крыше творится, непривычный звук на улице не смолкает. Он сел на кровати, и сразу просыпается жена, словно даже во сне его стережёт. Голову от подушки оторвала и сразу начала:

— Ты чего, куда?

— Да спи ты, никуда.

— Чего вскочил, обещал не ходить сегодня в болото. Тебе и не на чем.

— Да спи ты, ради Бога, что ж это такое, — с раздражением говорит Саблин, вставая с кровати. — Что ж за баба такая мне досталась.

Жена затихает, укладывается, но спать не собирается. Он идёт через веранду, отворяет дверь на двор. И замирает от приятной неожиданности. Ему стало ясно, что это за звук он слышал. Через дверь на него пахнуло прохладой и влагаю. На улице темень непроглядная, но хорошо, очень хорошо, не больше двадцати пяти, и идёт дождь. Шум дождя такой непривычный, похож на шелест тростника, что в болоте качает ветер. И на весь двор от дворовой лампы большой отблеск: весь двор — одна сплошная лужа.

Это удивительно. Он глянул на небо, а там чернота: ни одной звезды. Ни одой. И луны словно не бывало.

Подивился Аким таким чудным вещам и пошёл в кровать, жену обрадовать. Всё равно в болоте вода в дождь мутная, рыба в такой воде не берёт. Даже если лодка есть.

Утром в доме суета, почти праздник, отец дома. Непривычно такое, даже странно. Да ещё небывалый дождь, свиньи и куры во дворе не верят в своё счастье, куры бегают по лужам, а свиньи валяются в воде. В общем, много всего удивительного, а мама печёт детям пышки сладкие к завтраку, яичницу жарит. Так, наверное, сам войсковой атаман завтракает. Так мама отца балует. Дети в предвкушении пиршества. Младшая Наталка с колен отца не слезает. И взрослые тоже рады пообщаться с отцом. И жена довольна. Не нарадуется, глядя на Акима. Муж за всё утро никуда не собирался. Даже телефон в руки не брал.

Но так хорошо долго не бывает. Настя в лице поменялась, когда услышала звонок. Так в дверь с улицы звонили. Аким тоже слышал, но даже не пошевелился. Дверь пошла открывать старшая дочь, Антонина, пришла как всегда серьёзная:

— Папа, там вестовой из полка прибыл. Тебя спрашивает.

Жена бросила ложку недомытую в раковину, раздражённо глянула на него, губы поджала, как всегда. Ну а он-то тут причём, не сам же он в полк ходил.

Саблин встал, пошёл к выходу. Малознакомый вестовой поздоровался и сказал:

— Дежурный вам, — он звал его на «вы», — дозвонится не мог, господин урядник, он просил меня передать, что в восемь вас будет есаул Бахарев ждать.

— Принято, — сказал Аким и пожал вестовому руку.

— Ну, — спросила Настя, когда он вернулся, — чего им?

Саблин сел за стол, глянул в коммуникатор: там двадцать один пропущенный звонок. Со вчерашнего дня ему телефон разбивали. Номера разные, незнакомые. Он стал себе еду накладывать. Времени теперь у него не было разносолы ждать, когда тебя замком полка дожидается, непринято.

— В полк зовут? — Спросила жена устало.

— Зовут.

Большего он ей говорить не хотел, да и не мог, сам не знал, зачем его зовут.

Бахарев усадил его за стол, перед этим руку пожал, казак он был простой, несмотря на то, что заместитель командира полка. Сел напротив и мяться стал, как будто слова искал для неприятного разговора.

— Слушай, Саблин, тут так вышло, что тебе звание присвоили…

Он говорил это так, как будто присвоили звание по ошибке, Аким насупился от первых его слов. Есаул продолжал:

— Я вчера пришёл, а приказ уже и полковником подписан, и начштаба Никитин тоже подписал. Я тебе честно скажу, я после этого вашего рейда, я бы повременил с этим. — Он опять помолчал, а Саблин смотрел на него исподлобья и не мог понять, чего есаул от него хочет.

— Я с твоим сотником поговорил, он мне говорит, что более достойных бойцов в его сотне нет, да может, так оно и есть. Но понимаешь… — Бахарев морщится словно от невкусного чего то, — не вовремя всё это сейчас. Не ко времени.

— Ну что ж, — говорит Аким, — раз так, то отменяйте приказ. Авось не в первый раз, в третий уже…

— Да причём тут «отменяйте», — снова морщится есаул, — просто среди казаков стали говорить, что звание тебе дали, когда траур по убитым тобою однополчанам ещё не прошёл.

— Мне звание не давали, мне его присвоили, — холодно говорит Аким. — И в приказе сказано «за безупречную службу».

— Да, да, да, — есаул даже руки поднял, словно сдавался, — так всё, так. Но казаки хуже баб стали, языками треплют, как помелом машут. Вот если бы дождались окончания следствия и тогда всем бы рты заткнул.

— И что ж теперь делать? — Аким даже не знал, что и сказать.

— Как твой бок, как рука? — Вдруг спросил Бахарев.

Тут Аким и пожалел, что не остался в госпитале. Но делать было нечего, и он сказал:

— Да нормально.

Для наглядности пошевелил пальцами.

— Это хорошо… Слушай, Саблин, вот, что я тебе скажу, чтобы поунять весь этот трёп, ты давай, запишись завтра в сводную сотню охотником, добровольцем запишись. Запишешься туда урядником, после уже никто болтать не будет.

— Так мне ж через восемь месяцев только в призыв! — Говорит Саблин, уже всерьёз жалея, что выписался раньше времени.

— Да нет, — есаул махнул рукой, — какой призыв, сотню собираем в помощь двум степным станицам. Понимаешь, таких дождей старики отродясь не видали, вся степь в болото превращается, сплошная вода. Две станицы: Карпинская и Нагаево, знаешь, где они?

— Нет, — отвечает Саблин, он и вправду не знал.

— Двести двадцать вёрст от нас на юго-восток, к Енисею, там ложбина, станицы в ложбине стоят, так всю ложбину водой заливает, эвакуировать их нужно, просили помощь. Сами не справляются, и транспорта у них мало, и людей. А дома и хозяйство бросать не хочется людям, сам понимаешь. Вот мы решили послать сводную сотню. Помочь погрузиться да на сухой всё перевезти. Ну, вот и собираем охотников.

Саблин молчит, он даже думать не хочет, как об этом жене сказать.

— Сходи, Аким, — просит Бахарев, — делов-то на три дня. Ну, может, на четыре. А злые языки прищемишь.

— Ну, что ж, схожу, авось работа не велика, но вы с женой моей поговорите. — Произносит Саблин с надеждой. — Скажите ей, что это приказ.

— Не-не-не, — Есаул опять поднял руки, — вот это уж — нет, брат, лучше не ходи тогда. Я с вашими бабами говорить не буду, желания никакого нет, я на похоронах недавно наговорился. Они ж у вас одна злее другой, не бабы, а сколопендры степные, вам я и приказать могу, и попросить, а с бабами вашими что? Попрошу — она меня пошлёт, а прикажу, так пошлёт ещё дальше. Нет-нет. Это ты сам давай, сам.

Аким опустил лицо, поглядел на свои руки. Не знал он, что делать, но понимал: есаул прав. Нужно ехать и помогать степнякам.

— Ну, что? Едешь? — Не давал ему раздумывать Бахарев.

И прав был, чего сидеть-высиживать. И Саблин сказал:

— Поеду.

Ну а что сказать жене, он придумает. Да и придумывать тут нечего.

Он казак, она казачка. Его дело — рейды да войны, её дело — дом и ожидание.

На улицу вышел — опять стоял, удивлялся, дождь не унимался, мелкий, но капал и капал. Он респиратор не стал надевать и очки не стал, сел на мокрое сидение квадроцикла, и тут же на него упало что-то, залетело под капюшон, он вздрогнул, а это, залетевшее под капюшон, ещё стало там биться, шевелиться. Быстро скинув капюшон, он брезгливо трясёт головой, стряхивает с шеи небольшую саранчу.

— Фу ты, зараза, — говорит он, глядя, как насекомое бьётся в луже, — напугала.

Она ведь не только противная, она и кусается ещё.

Он включает двигатель, и тут ещё одна небольшая саранча падает на «приборку» квадроцикла.

Ну, такое уже бывало, он помнил годы, когда саранча засыпала землю, но в те годы не было такого дождя. Он дал «газа» и поехал к дому, старясь не заезжать в большие лужи, чтобы не валить аккумулятор.

Он был на своей улице, уже недалеко от дома, когда увидал у своего забора новый армейский грузовик. Правыми колёсами он заехал на возвышенность, левые колёса стояли в лужах, половину дороги перегородил. Но вот, что удивило его, так это то, что на грузовике не было ни одного знака. Ни номера части, ни даже эмблемы рода войск. Аким аккуратно через лужи в колеях объехал его. Остановился. И сразу из кабины вылез военный, судя по шлему, офицер. Он пошёл к Саблину, подошёл, отдал честь, протянул руку для рукопожатия и сказал:

— Лейтенант Морозов.

Ему об шлем бьётся саранча. Отлетает, падает на землю, мужчины смотрят, как она пытается перевернуться на земле, встать и снова прыгнуть. Лейтенант давит её ботинком.

— Саблин. — Аким пожал незнакомцу руку.

— Урядник Саблин? — Уточнил лейтенант.

— Да. Урядник Саблин, — вспомнил Аким.

— Панова вам звонила двенадцать раз, ваш коммутатор не отвечает. Она меня прислала.

— Настырная, — отвечает Аким, — я после госпиталя отдыхал.

— Да, настырная, — Морозов усмехается, — она сказала, что вы готовы будете с нами по болоту покататься, как выйдете из госпиталя. Готовы?

Аким не ответил сразу и лейтенант продолжил:

— Если сегодня лодку купим, мотор купим, завтра поутру можем уже пойти. Нужно лодку побольше, чтобы шесть человек влезло, знаете, где такую купить?

— На шесть человек вы лодку не купите… — Начал Саблин.

Но лейтенант его перебил:

— Урядник, давайте на «ты».

— По уставу, вроде как, не положено, — произнёс Саблин с сомнением.

Да и не хотел он заводить с этим лейтенантом большой дружбы.

Странный это был лейтенант. Вот у Акима на левой стороне пыльника, на груди, буквы и цифры: 2ПКП2с4 в. Под ними скрещенные топоры и лепесток пламени между топорами. Вот с ним всё ясно.

Второй Пластунский Казачий Полк, вторая сотня, четвёртый взвод.

Топоры с пламенем обозначают принадлежность к штурмовой группе. А у лейтенанта ничего нет, ни единой буквы. Да и шлем у него не такой, как у обычных офицеров, и пыльник другой. И оружие, вроде как, «Т-20-10», но какая-то неизвестная Саблину модификация.

— Ничего, мы не на войне, можем обойтись и без устава. — Говорит лейтенант вполне дружелюбно.

— Ну, раз так, то конечно…

— Тогда давай лодку искать на шестерых, Панова не успокоится, я её давно знаю.

— Да не бывает лодок на шестерых, — задумчиво говорит Аким, — да и не смогу я завтра выйти. Завтра я со сводной ротой на юг ухожу.

— Как так, — искренне удивляется Морозов. — Ты же, я так понял, с Пановой договорился.

— Ни о чем я с ней не договаривался. Она просила, но я-то согласия не давал.

Лейтенант смотрит на него пристально, и теперь уже не очень дружелюбно.

Он явно не ожидал отказа. Ждёт объяснений.

— Нужно казачьи станицы эвакуировать. Их водой заливает. — Говорит Саблин. — Я только что обещал есаулу, что пойду. Через пять дней вернусь, тогда и пойдём.

На плечо лейтенанта опять падает саранча, на этот раз она зацепилась за мокрый пыльник, лейтенант глянул на насекомое и смахнул его на землю.

— Да и лодку на шесть человек тебе не найти, лейтенант, её делать придётся на заказ. — Продолжает Аким как можно дружелюбнее. — Найди мастерские Скрябина, на восток по этой улице и на север по берегу. Большой ангар. Там за три дня тебе её сварят. Мотор на неё…

— Погоди ты с мотором, — прерывает его лейтенант, — так ты что, не пойдёшь завтра?

— Я ж говорю, завтра я ухожу со сводной сотней, эвакуировать станицы на юге.

— Какие ещё станицы, — не понимает Морозов.

— Принято у казаков так, если одна станица в беде, другие ей на помощь приходят, даже если это степняки, ну, степные казаки. А у вас в городе разве не так?

Морозов ему отвечать не собирается, тянет из кармана коммутатор, кстати, незнакомой конструкции, такой Аким ещё не видел и уже через несколько секунд начинает говорить, а Саблин его хлопает по плечу, как старого приятеля, садиться на квадроцикл и разворачивается к своим воротам.

Ещё не успел он въехать на свой двор, как в его кармане завибрировал телефон. Трепыхался настойчиво, долго не сдавался. Но он не собирался его брать. Поставил квадроцикл под навес, пошёл с женой разговаривать. А Пановой и Морозову он уже всё сказал, и добавить ему было нечего. А по его двору, из лужи в лужу прыгали десятки мокрых насекомых. И за ними в радостном возбуждении бегали мокрые куры. Хватали их, расклёвывали на части и, закинув голову, проглатывали с явным удовольствием.

Да, придётся заливать его участки инсектицидом.

 

Глава 8

Едва уселись, чтобы дух перевести после долгого бега, воду достали, как приехал сотник Короткович. Спрыгнул с БТРа, летит к казакам так, что все сервомоторы пищат. Даже в темноте ясно, что злой, как чёрт.

Казаки встают, строятся.

— Прапорщик! — Орёт сотник.

— Здесь, господин сотник, — вперёд выходит комвзвода Михеенко.

— Причина отступления. Почему отошли с исходных?

— Вывел взвод из-под удара артиллерией противника.

Михеенко даже рукой указал себе за спину, там, вдалеке, на юге, всё ещё били тяжёлые снаряды, перекапывая овраг.

— Это еще по нам молотят, — продолжает прапорщик.

Тут подъехал ещё подсотенный Колышев. Тоже встал в стойку рядом с Коротковичем, и с этакой издёвочкой интересуется:

— И как далеко вы собираетесь выводить вверенный вам взвод из-под обстрела? До родной станицы надеетесь довести?

— Никак нет. — Невесело отвечает прапорщик.

— Задание выполнили? — Не унимается сотник.

— Уничтожили три турели, — оживился Михеенко. — И отступили из-за высокой плотности огня.

— Две турели. — Говорит, вернее, орёт Короткович.

— Три, — не соглашается Михеенко.

— Две, — снова вступает подсотенный, — одна турель была макетом, даже этого вы не знаете, прапорщик.

Михеенко молчит.

— А почему так долго шли, — не успокаивается сотник, — где прохлаждались?

— Никак нет, не прохлаждались, по ходу движения обезвредили двадцать две мины и шесть фугасов. — Говорит Михеенко, уже и сам тон повышая. — Весь овраг — сплошные мины.

Конечно, обидно взводу такое слышать. «Прохлаждались!» За время такого «прохлаждения» двух бойцов потеряли да две турели сожгли, даже если подсотник Колышев прав.

— Возвращайтесь на исходные, — уже понижая тон, говорит Корткович. — Немедленно!

— Разрешите обратиться, господин сотник, — влезает в разговор Теренчук.

— Говорите, — разрешает сотник.

— Мы вернулись, потому что миной пусковой стол разбило. За столом пришли.

Врёт.

— И ни одной гранаты не осталось, — без разрешения добавляет Хайруллин. — Все постреляли. И что нам в овраге без гранат и стола делать?

— Хайруллин, — тут же ощетинился Колышев, — устав читали? Помните раздел про разговоры в строю?

— Так точно, — отвечает Тимофей Хайруллин.

Замолкает.

— Товарищ подсотенный, — официально произносит сотник, — выдайте взводу новый пусковой стол и гранаты и проследите, чтобы они незамедлительно вернулись на исходные позиции, скоро начнётся вторая атака. До начала атаки взвод должен быть на месте.

— Будет исполнено, товарищ сотник. — Отвечает Колышев.

Сотрник залазит на БТР и уезжает, а недовольный подсотенный берёт несколько казаков и едет с ним получать новый стол и боекомплект.

Саблин едет среди них. Бойцы штурмовой группы понесут гранаты.

Как всегда. Не привыкать. Ну, так хоть покурить на броне успеет, прежде чем набросают ему в рюкзак тяжеленного железа.

Утро. Наверное, три часа. Аким чувствует запах. Встаёт, идёт на кухню, а там уже во всю хлопочет жена. Жарит курицу. Муж опять куда-то уходит по своим мужским делам. А ей только и остаётся что ждать да дом вести. Так пусть уж хорошей еды возьмёт, не консервы ему там есть.

Саблин обнял жену. Она и довольна. Хотя нет, не довольна, делает только вид. А в глазах тоска, смотрит на него и смотрит исподтишка, украдкой, опять, дура, прощается. От этого, от таких взглядов тяжелее всего. Он ей улыбается, гладит по голове, как маленькую.

Настя снимает с плиты кастрюлю с яйцами. Сварила на целый взвод. Тут же пекутся пышки. Всё мужу любимому. Аким идёт мыться, собираться. А она опять ему в спину глянула. Лучше бы злилась, бесилась. Но молчит жена. Не узнаёт он её.

Когда уходил, стояла, вцепилась в пыльник, не отпускала. Он ни шлем, ни капюшон не одевал, специально, чтобы обнять могла, она и держала его. Он ей про саранчу, а Настя в глаза ему заглядывает, он про кукурузу, про инсектицид, а ей на кукурузу наплевать, по щеке его гладит. По свежему шраму на подбородке, что из последнего рейда привёз, пальцем водит. Ну что за баба, слава Богу, что слёзы не потекли. Сдержалась. Хорошо, что старшая дочь встала, тоже вышла на порог с отцом проститься, а то бы жену от себя не оторвал. Настя уже готова была зарыдать, да Антонина, дочь, сказала:

— Мам, терпи, казачки не рыдают.

Жена и поджала губы, молодец, не зарыдала, а то и Саблину стало бы тошно.

Как он всё это не любил. Еле вырвался от женщин своих. Лучше бы спали. Так уходить было бы проще.

У канцелярии полка сутолока. Сводную сотню собирали станицы эвакуировать на пару или чуть больше дней, а бабы пришли прощаться, словно на призыв, на целый год казаков провожали. А где бабы, там слёзы прощания, толпа. Да ещё и грязь от дождя, такая грязь, какой Саблин отродясь не видал. А помимо того что уже выпало, так ещё капает и капает с неба вода. Удивительно много воды. А с ней и саранча сыпется.

Аким своим настрого запретил ходить провожать. Делом лучше дома пусть занимаются. А не от бабьей дури ходят руками махать, слезами давиться, да целовать словно покойника, в последний раз. Хорошо, что его женщины не пришли.

— Саблин, Саблин, — кричит кто-то знакомый, Аким оборачивается и видит Сашку Каштенкова. — Тебя к какому взводу приписали?

— В первый, — орёт ему Аким, сам он на крыльце стоит, — к прапорщику Мурашко.

— Я тоже к нему запишусь, — кричит Саша и ухолит.

Аким ему кивает мол, давай, правильно.

Вроде и пустяк, но Аким очень рад, это пулемётчик из его родного четвёртого взвода. Он, кажется, один из его взвода тут. И вроде, морду не воротит, сам окликнул его. Хоть будет с кем поговорить.

Хотя из Саблин ещё тот говорун. Но всё равно он рад Каштенкову.

Саша — казак добрый и пулемётчик неплохой, первый номер.

Пришёл первый грузовик грузиться, на крыльцо вышел прапорщик Мурашко. Взрослый уже человек, седой:

— Так, кто в моём взводе, в первом, грузимся, едем в арсенал брать оружие.

— Какое ещё оружие, — звонко кричит незнакомая молодая казачка, да так громко, что все на неё обернулись, — говорили, что на эвакуацию казаков собираете!

Мурашко морщится. Не охота прапорщику с ней объясняться, да все притихли, все на него смотрят — приходится.

— Глупая ты женщина, — говорит прапорщик с усмешкой, — как же казаку без оружия. Разве ж можно?

Она виснет на локте молодого казака, тот ей что-то шепчет, одёрнуть, видно, хочет, но бабёнка его не слушает:

— Так они все с оружием, за каким ещё оружием ехать собрались?

Честно говоря, бабёнка-то была права. И вопрос задавала правильный. Личное оружие казаки с собой по домам разбирают. Все и сейчас пришли с оружием. Большинство с винтовками «Т-20-10», кое-кто, как Саблин, с «барсуком», шестнадцатимиллиметровым армейским дробовиком, а есть и снайпера с коробами, где они хранят свои драгоценные «СВСы».

У Акима, да и у других казаков, оружие всегда при себе: и двести патронов, и весь комплект мин и гранат. Всё по уставу. Тем не менее, в арсенал заехать прапорщик хочет.

А раз в арсенал ехать собрались, значит, «стрелковкой» не отделаться. Значит, «тяжёлое» брать собрались.

— Вот какая, а! — Говорит прапорщик, видя, что его все слушают. — Красивая, да ещё и умная. Всё видит, всё понимает. Ладно, объясню тебе.

— Да уж объясните, — задорно кричит молодка.

— Во всяком пластунском взводе, должен быть пулемёт и гранатомёт, понимаешь, так по уставу положено. Иначе что это за пластуны. Мы ж не степняки какие, мы люди основательные. Вот возьмём сейчас в арсенале все, что положено, и поедем. Потому как без хорошего оружия мы никакая, не боевая единица, а невесть что. Понимаешь? А пригодиться оно нам — не пригодиться, Бог его знает, дело десятое, но быть у нас оно должно! — Прапорщик для важности поднимает палец к верху. — Всегда! Таков порядок.

— Ой, ну объяснили всё, успокоили, — кричит ему молодая казачка.

Все смеются. Аким тоже улыбается.

— Первый взвод, грузимся, — кричит шофёр грузовика, — давайте, казаки, а то торопят меня.

Первый взвод лезет в кузов, Саблин залезает последним, ждёт Сашку, а того всё нет. Аким подумал, что Каштенков поедет в другом грузовике, и когда борт уже хотели закрыть, он появляется. Закидывает рюкзак, винтовку и протягивает руку. Саблин и друге казаки втягивают его в машину. Только уселся и заговорил обиженно:

— Вот, Шилас, — один из полковых писарей, — падлюка, не хотел меня в первый взвод записывать, говорит «комплект», я ему говорю: чего ты, мы ж не в призыв идём, на эвакуацию. А он ни в какую, морда протокольная, уже и по добру его просил, и по плохому говорил ему, едва не до драки. Хорошо, что есаул вышел, сказал ему пару ласковых, тогда он согласился.

Казаки понятливо кивают, никто писарей не любит, а Сашка достаёт сигарету, закуривает.

— Хорошо, что ты пошёл, — продолжает Каштенков, обращаясь к Акиму, — а то никого из нашего взвода нет. Непривычно как-то.

Саблин ничего не отвечает, просто не знает, что сказать, но он очень благодарен пулемётчику за такие слова. Очень.

— Ну, вот и поговорили, — смеётся Саша.

Аким согласно кивает: да, поговорили. И молчит дальше.

А грузовик качает на ухабах и он движется к арсеналу.

Перед арсеналом такая лужа, что хоть за лодкой беги, разъездили грузовики площадь. А в луже полно саранчи.

— Я в воду не поеду, слишком её тут много, — кричит шофёр, — залью аккумуляторы — встанем. Казаки поворчали, не охота тяжести лишних десять метров таскать.

Но прапорщик с ним ругаться не стал, решили все так перенести.

Дождь, вроде, прекратился, а саранча ещё гуще посыпалась.

Пришлось из арсенала всё на себе до грузовика носить, впрочем, быстро управились. А что там: двадцать два ящиков патронов, короб с пулемётом, четыре ящика патронов для него, гранатомёт и к нему четыре ящика гранат. Саблин, правда, подивился: двенадцать выстрелов фугасы и фугасноосколочные, а один ящик кумулятивные. Четыре выстрела кумулятивных? Зачем? Это ж броню и технику бить. Ну да ладно, может, по уставу так положено.

Воду, хладоген, аккумуляторы для брони и консервы тоже быстро закинули. Закончили, и прапорщик Мурашко говорит:

— Садись, казаки, приказано колонну не ждать, выходить одним. Поехали.

Все залезали в кузов, грузовик тронулся. И уже через пару минут вышел на твёрдый грунт просёлка. Хотя это до дождей этот грунт был твёрдым.

 

Глава 9

Они обычно белые, ну, не белые, конечно, а с оттенками. Серые или желтоватые, всё зависти от времени года, от времени суток, от количества органической пыли на них, от количества тли копошащейся в пыли. И от песчаных клещей, что поедают тлю.

После летней жары, когда термометр днём не показывает меньше пятидесяти, приходит осень, начинаются дожди. И осенью степные барханы начинают «зацветать» от воды. Они промокают, тяжелеют, ветра перестают гонять их из конца в конец, и на верхушках барханов чёрным насыщенным цветом зацветает плесень. Чёрные пятна плесени окаймлены светло-зелёной полосой. И вокруг неё, сразу, как по сигналу, выбивается из-под остывающего песка степная колючка. Крепкая как ультракарбон, не сломать, не разрезать. И сразу расцветает тончайшим пухом, очень тонким и лёгким, и которого очень много. И который тут же заполняет всю степь, всё пространство, как только хоть на минуту затихает дождь.

Но не в этот раз. Дождь идёт не переставая. Мелкий, но бесконечный. Аким глядит на степь и не узнаёт её. Степь была чёрной, не верхушки барханов почернели как обычно, а все барханы полностью до оснований были черны. Только разводы на черноте зелёные. Куда не кинь взгляд, сплошная чернота. Только белые стержни колючки густо растут пачками. Колючки много, а пуха в воздухе нет. Иногда его столько бывало, что солнца не видно было, а сейчас его нет совсем. Слишком много воды, чтобы он летал.

И поверх всего этого живой шевелящийся ковёр, шелестящий и шуршащий ковёр из противных кусачих насекомых. Из саранчи.

Она непрестанно летит и летит с юга на север. Навстречу машине. Бьётся в тент грузовика. Плавает, дохлая, толстым ковром в лужах. Остаётся жирным следом в грязи в колее от колёс грузовика.

Казаки сначала оживлённо говорили, обсуждали такую невидаль, потом смолкли. Молча удивлялись. И молчание это было насторожённое.

До станицы Карпинской было едва ли сто пятьдесят километров. Пять часов хода. Это если через степь, напрямки. Но в степь шофёр ехать отказался наотрез:

— Нешто не видите? Грязь же. Встанем там и помощь буем ждать сутки. Тут грязи по ось, а там и вовсе по моторы будет. Оно вам надо в грязи ковыряться?

Ковыряться и вытаскивать тяжёлый грузовик из грязи казакам не хотелось.

Прапорщику тоже, он всё видел, и нехотя согласился. Запросил по рации полк и согласовал другой маршрут.

На юг не поехали, повернули на Енисейский тракт, на восток. И чем дальше ехали, тем больше дивились. Саранчи становилось всё больше и больше. Она залетала в кузов, её приходилось сгребать и выбрасывать.

— Тент закройте, невозможно же это. — Говорил кто-то с заднего ряда, видно спросонок, — кусается сволочь. Два раза уже куснула.

Закрыли тент, и те, кто не спал, смотрели на шевелившуюся степь через пластиковые окна. Аким не спал.

Машина останавливалась иногда, шофёр вылезал на капот, очищал от раздавленных насекомых стекло, матерился. Снова садился за руль и снова включал дворники.

Так и ехали, часов шесть. И только после Большого камня, у Бетонного дома повернули на юг, навстречу серому мареву, навстречу тучам из саранчи.

Вскоре им попалась машина, шла она на встречу. В ней были дети и несколько женщин. Перепуганные, усталые. Грузовику с казаками пришлось им дорогу уступать, иначе не разъехались бы в грязи.

Время ещё и четырёх не было, а темно, словно сумерки пришли. И шелест непрерывный. И тент на грузовике провисал. На крыше тысячи насекомых сидело, приходилось вставать и толкать тент снизу, чтобы сбросить, ссыпать эту заразу с машины.

Саблин уже от непрерывного покачивания в сон клонило, и тут один из казаков воскликнул:

— Гляньте, гляньте, — он указывал пальцем, — никак сколопендра!

Те из казаков, что не спали, приникли к врезкам из прозрачного пластика, что выполняли в стенках тента роль окон.

Саблин тоже, как раз по его борту это было.

— Да где? — Спросил кто-то.

— Да вон же, на самом ближнем бархане красуется. На самом верху. Просто на чёрном, её видно плохо.

И тут Аким увидал эту мерзость. Для степняков сколопендра дело обычное, для болотных казаков редкость.

Сколопендра была белой с желтизной, вернее прозрачной, цвета срезанного старого ногтя. До неё и пяти метров не было. Большая она была, не меньше метра в длину, и четверть своего тела приподняла над барханом, словно рассмотреть грузовик хотела.

И как по заказу, грузовик тут проезжал на небольшой скорости из-за огромной грязной лужи.

— А чего она задралась-то? — Спросил один из казаков.

— Может саранчу ловит, — предположил другой.

— Убейте её, — сурово сказал третий, сам он был с другого борта машины, видеть сколопендру не мог, — убейте, зараза редкостная. Житья от неё в степи нету.

Просить дважды ему не пришлось, тут же тент кузова откинули, кто-то дернул затвор. Но выстрела не последовало.

— Сбежала, — сообщил тот казак, что собирался стрелять.

— Как увидите, бейте сразу. — Со знанием дела продолжал казак. — Хуже этой падлы в степи нет ничего.

Саблин сам с ними никогда не встречался, он в степь ходил редко, ни к чему ему было. Но разговоры про этих существ от охотников слыхал. Да, зверь это был злой, хитрый и опасный. Одно слово — сколопендра, само слово за себя говорит. Зарывается в песок бархана, и охотится на всё, что проходит мимо. А любимой его добычей была птица дрофа. Куропаткой, крысой или гекконом тоже, конечно, не побрезгует, но это мелочи для такой большой зубастой твари. Опытные казаки говорили, что до двух метров бывает, в три ладони шириной. Дрофа большая, вкусная и мясистая, разжиревшая на саранче и клещах, все любят дроф. Степные казаки дроф выпасают, ими и питаются. Разводят их, охраняют. Птица эта плодится хорошо, корма в степи для неё навалом. Саранчи да клеща море. А от жары у неё два слоя перьев. Птица любую жару выдерживает. Эти плотные слои перьев им от жары и от врагов помогают. Длинноногую дрофу такая пакость, как сколопендра, никогда не поймает, поэтому сколопендра выработала верный способ. Она отрастила в своём белёсом, мерзком теле страшные железы и крепкий мешок с мощными мышцами. Железы вырабатывают кислоту, а мешок её хранит, а мышцы мешка, когда надо, резко, как спазм сократившись, эту самую кислоту могут выбросить на два, а то и три метра. Кислота страшная. Точный кислотный плевок всегда смертелен. Дрофа, конечно, ещё бежит, но от неё уже белый дымок идёт, прямо на глазах кислота обугливает птице перья и кожу. Пятьдесят метров, и птица падает на бок, дёргается в судорогах, кожа её обгорает, лопается, ну а тут и сам охотник поспевает. И ладно бы дроф жрала эта сволочь, так нет же, всё равно сколопендре в кого плюнуть, лишь бы мимо её укрытия шёл. А ещё она откладывает в барханы десятки яиц каждый год. Так что когда сонный казак говорил убить эту заразу, спорить с ним вряд ли бы кто стал. Все были наслышаны.

Машину качает из стороны в сторону, траки, рассчитанные на песок и пыль, не всегда хороши в грязи и лужах. Он качается в такт с машиной, туда-сюда, чуть заваливается, когда грузовик накреняется, чтобы объехать глубокую, заполненную водой, грязью и дохлой саранчой колею. Он едва держится, чтобы не заснуть. Хотя многие казаки спят, не стесняются. Наверное, заснул бы, не закричи казак, что был рядом:

— Внимание! Пеленг!

Саблин от неожиданности вздрогнул, дробовик, что стоял у него промеж колен, едва не уронил. Он сейчас возненавидел этого молодого казака, что сидел рядом с ним. Это был боец-электронщик, на груди у него висел БЭК (Блок Электронного Контроля) небольшой ящик с монитором. Этот ящик по уставу не отключается никогда. Антенна, торчащая у электронщика из рюкзака, ловит все электромагнитные волны. Отображая их мощность, характер, источник.

Аким с какой-то покорной яростью ждал, что скажет электронщик дальше, конечно он надеялся, что молодой казак ошибается, все в машине на это надеялись. Те, кто спал, проснулись, лица из лениво-безмятежных, стали серьёзными, напряженными, все смотрят на электронщика, и один из старых казаков спросил:

— Чего там?

— Рация НОАК!

— Где? — Удивляются казаки.

— Юг. Ровно. Семь двести метров.

— Откуда здесь НОАК, — не верит старый казак. — До фронта пятьсот с лишним кэ. мэ.

— Что вижу, то и говорю, — отвечает молодой электронщик.

Один из знакомых Акиму казаков, Кошелев, стучит кулаком по стенке кабины:

— Взводный, китайцы на дороге.

Взводный тоже удивляется, машина встала.

Прапорщик, два старых казака, один из них урядник, и Саблин, он теперь урядник тоже, отошли в сторонку на совет, решать, что делать. Аким не придал значения тому, что его позвали, в другой раз может и погордился бы немного, но не в этот раз. Дело было серьёзным. Электронщик подтвердил: да, две рации, пеленг чёткий, работают не скрываются даже, сигналы взаимодействующие, подвижные, движутся на север. К ним. И что тут теперь решать, решать нечего, враг в глубоком тылу. Придётся останавливать своими силами. На помощь, пока бой не начнут, звать нельзя, только демаскируют себя. Отступать тоже нельзя, все это понимают. Решили принять бой, и как только он начнётся, тогда выйти в эфир и предупредить своих. Вызвать подмогу. Вот и весь совет.

— Машину прячем за барханы, там, — взводный махнул рукой, — пулемёт сбоку от дороги поставим, гранатомёт под углом к головной машине противника.

— Я могу на ту сторону дороги пойти, — предложил Аким, — как пулемётчик их начнёт быть, они от машин за барханы попытаются отойти, там я их на гранаты возьму.

— Да, — согласился прапорщик, — возьми с собой двух казаков, не дайте им там окопаться.

Саблин невольно усмехнулся: Есаул зараза, обещал: поможете с эвакуацией, погрузите, да проводите и всё. А тут вон оно как. Всё как обычно. Война.

Он ещё вспоминал слова есаула, а казаки уже тащили из машины тяжёлый короб с пусковым столом гранатомёта, снимали пулемёт и ящики с патронами для него. Начинали копать в чёрных от плесени барханах себе «точки». Места откуда будут вести огонь по дороге.

Аким пошёл к дороге, осмотрелся, достал лопатку, и из своих запасов поставил две мины на обочине. Мины поставил на «ручной» детонатор. То есть, они сработают, когда он сам нажмёт кнопку на своём мини-пульте. А так хоть прыгай на них, не взорвутся. Пока ставил, к нему пришли два малознакомых казака, нет, конечно, он их знал, они вместе росли в одной станице, учились в школе вместе, служили в одном полку, но до этого дня не почти общались.

— Ну, прибыли в твоё распоряжение, урядник. — Сказал один из них, садясь рядом и помогая Саблину замаскировать место, где он поставил мину. Это был опытный казак, минёр. А второй был совсем молодой, как и Аким, он был бойцом штурмовой группы.

К штурмовикам Саблин всегда испытывал симпатию.

— А щит почему не взял? — Спросил у него Аким с усмешкой.

— Так сказали, что на эвакуацию едем. Думал, чего его с собой зря таскать.

Казаку с винтовкой можно залечь подальше:

— Вон к тому бархану иди, — говорил он, оглядываясь, — вот тут их гранатомётчики встретят, тут они и встанут, тебе удобно будет огонь вести и нас прикрывать. Ты, это… Сразу в бой не лезь, сиди тихонько, ты нам фланг стереги, понял? Они с машин попрыгают, залягут под них, сразу начнут место искать, куда отползти, чтобы окопаться, ты не вылазь, сиди смирно. Сначала мы их на гранаты и на картечь возьмём, а как перезаряжаться будем, ты следи, чтобы они нас не побили. И смотри, чтобы они нам гранат не накидали.

— Принято, — говорит казак и идёт к указанному бархану.

— Как звать-то? — Спрашивает Аким у молодого парня.

— Карпенко, товарищ урядник.

— Ну, а ты со мной, Карпенко. — Сказал Саблин.

— Есть, с вами.

Они нашли удобный невысокий бархан, легли. Через открытое забрало шлема было видно, как насупился молодой казак. Серьёзен. Гранаты достаёт. Разгрёб плесень, кладёт гранаты на песок.

— Запах чуешь? — Спрашивает Аким.

— Ага, вроде как тиной воняет.

— Это плесень. Ты от неё подальше держись, не дыши ею, — говорит Саблин, сам привалился к бархану спиной, лицом к небу, загоняет в пенал дробовика два жакана, вместо двух патронов с картечью. — Степняки говорят, вредная она. Дарги из неё какой-то яд варят.

Картечь хороша на добивании, при выстреле в упор, сразу после гранаты, а жакан и на тридцати метрах бьёт неплохо.

— Ага, есть не дышать плесенью, — серьёзно отвечает Карпенко.

Он заметно взволнован. Аким стягивает с левой руки армированную крагу.

Рука ещё не так работает, как хотелось бы. Врачи говорили, что будет в порядке через месяц. А какой тут месяц, неделя только прошла.

Он сжимает и разжимает пальцы. Даже через плотно обтягивающий ультракарбон перчатки, заметно как они дрожат. Это не от повреждения. Они всю жизнь у него перед боем дрожали, а он это никому никогда не показывал. Зачем кому-то видеть такое. Ничего-ничего, как работа начнётся всё пройдёт.

Через дорогу перебегает казак, и кричит, разыскивая их в барханах:

— Урядник! Урядник!

Акиму ещё не привычно, что так обращаются к нему, сначала и не откликается, потом вдруг понял, что его кличут, и как проснулся:

— Чего?

— Взводный напомнить послал: электрику отключить, до начала боя отключить, соблюдать радиомолчание, не демаскировать себя.

— Принято, — кричит Саблин в ответ.

Это напоминание лишнее, даже молодой казак, что лежит ряжом с ним на бархане носом почти в плесень, знает азы боя.

Посыльный убегает на свою сторону дороги. А Саблину на перчатку неуклюже падает саранча, он сначала хотел раздавать её, но передумал, сбил щелчком. И смотрел, как сплошным ковром по чёрной от плесени степи прыгая и перелетая с места на место, летит, ползёт, шевелясь на ходу, живое море, это непобедимое и неистребимое насекомое.

Он снова поглядел на пальцы левой руки, всё ещё подрагивают. И после этого урядник суёт свой щит молодому казаку:

— Возьми. Без него не поднимайся.

— А вы? — Удивлённо смотрит на него Карпенко.

— Как-нибудь.

 

Глава 10

— Два.

Саблин и сам это видит.

— Обнаглели, сволоты. — Продолжает Карпенко. — Как у себя ездят.

Саблин и сам не понимал ничего. Да, дело было странное. В пятистах километрах от фронта. Здесь, в глубоком тылу противника, два китайских грузовика едут в открытую, по дороге, не выслав вперёд на разведку даже квадроцикла.

А с другой стороны у Акима отлегло от сердца. Два грузовика. Всего два! Сорок солдат, не больше, ну, не сильно больше. Первый попадёт под удар гранатомёта, там будет месиво, едва ли половина сможет взяться за оружие. А по второму, сразу начнёт бить пулемёт. С пятидесяти метров. Тоже мало не покажется. А для тех живых, что вывалятся из грузовика, у Саблина и Карпенко уже приготовлены две мины на дистанционном взрывателе и четыре гранаты. Ну, а кому будет мало — картечь в упор. Хорошо, что на дороге только два грузовика, а не колонна.

— Точно китайцы, — говорит Карпенко.

Аким и сам узнаёт длинные и не очень высокие грузовики НОАК.

Но что-то с ними не так. Он приглядывается и не может понять. Нет, точно с ними что-то не так. И когда от головного грузовика до первой мины, что поставил Саблин, оставалось пятьдесят метров, с той стороны дороги выходит казак. Выходит в полный рост, винтовка в левой руке, словно он и не собирается воевать, а правую поднимает вверх, приказывая остановиться.

— Рехнулся он, что ли? — Говорит Карпенко и смотрит на Саблина в надежде, что тот ему всё объяснит.

А что Аким ему может объяснить? Он сам ничего не понимает. Он видит, как грузовики сразу остановились. И из первого выскакивает шофёр. Немолодой китаец бегом бежит к казаку, на ходу кланяясь. Они о чём-то говорят, но казак, видно, ничего не понимает. Машет рукой взводному.

И через пару секунд в наушниках Саблин слышит голос взводного:

— Урядник, выйди, разберись.

— Есть, — Аким встаёт и говорит: — Карпенко, следи в оба…

И по барханам идёт к машинам. Машины без тентов. Отрытые кузова. А там черноголовые китайцы: ни шлемов, ни оружия.

И с пассажирского сидения из первого грузовика выпрыгивает баба. Нет, старуха. Совсем седая. Бежит к нему, кланяется на ходу.

— Стой, — орёт на неё Саблин, вскидывает дробовик. — Стой, кому говорю.

Старуха поняла, остановилась. Стоит, улыбается. Обе руки подняла, к нему протягивает. Ладонями вверх, мол: нет в них ничего. У неё очень свободная кофта, Саблин приближается, закрыл забрало на всякий случай, стволом поднимает ей край кофты. Нет там ничего, только старушечьи рёбра.

И тогда старуха достаёт из маленькой сумочки на боку клочок грязной бумаги. Протягивает его Саблину с поклоном и всё улыбается, улыбается. Аким берёт клочок, открывает забрало, читает корявые буквы.

«Беженцы. Пропустил сотник Васин».

И всё. Ни слова больше.

Саблин идёт к машине, старуха семенит за ним следом по щиколотку утопая в жидкой грязи вперемешку с дохлой саранчой.

Он заглядывает в кузов. А из него на Акима смотрят десятки испуганных глаз. Полный кузов промокших до нитки детей. Несколько молодых баб.

Саблин подумал, что было бы, если по грузовику жахнули фугасноосколочной гранатой. Он идёт ко второму грузовику, там то же самое. Баб совсем немного, меньше десятка, всё остальное — китайчата. Солдат в грузовиках не было, вообще был всего один мужчина, за рулём второй машины была баба.

— Взводный, — говорит Аким.

— Ну. — Отвечает командир.

— Дети и бабы, баб немного. Записка есть у них от какого-то сотника Васина, что он их пропустил.

— И всё?

— И всё.

— Проверь, есть ли у них оружие.

— Есть проверить.

Саблин с клочком бумаги в руке идёт к первому грузовику, старуха шлёпает по грязи рядом. Она, видно, волнуется, что он не отдаст ей такую важную бумагу, всё время косится на неё и улыбается.

Зовёт к себе мужика-шофёра жестом, показывает ему на свой дробовик, потом тычет ему пальцем в грудь:

— Оружие? У тебя оружие есть?

Как ни странно, шофёр сразу понимает, бегом кидается в кабину и из-под сиденья достаёт старенький дробовик, бегом бежит к Саблину, протягивает ему его. И показывает ещё четыре патрона.

Мол: вот всё, что есть.

Саблин берёт дробовик. Это не оружие, это китайский хлам. Помпа вся вихляется, после каждого выстрела патрон в перекос пойдёт, на механизме спуска страшный люфт, не факт, что боёк в капсюль бить будет. Нужно очень постараться, чтобы этот мусор выстрелил.

Он возвращает ружьё китайцу. А казаку, что останавливал машины и стоит сейчас рядом, он говорит:

— Глянь-ка в кузове, может, что-нибудь везут.

— Есть, — говорит казак и лезет в кузов.

Там, перешагивая через детей и отпихивая баб, он осматривает скарб беженцев.

После лезет во второй, смотрит там. Докладывает:

— Шмотки да еда, и кастрюли с палатками. Боле ничего нет.

— Взводный, что делаем? — Спрашивает Саблин.

Прапорщик что-то бурчит в наушниках непонятное и сам, видно, не знает, что делать, наконец, произносит:

— Урядник, ну что с ними делать?

— Не знаю, я бы пропустил. — Отвечает Аким.

— На кой чёрт они нам на болотах нужны? — Говорит кто-то из казаков. — Рыбу нашу ловить?

— Ну, раз так, иди да перестреляй их, — говорит этому казаку прапорщик.

Повисает тишина, стрелять китайцев желавших нет.

— Ну, так что, казаки, отпускаем? — Снова спрашивает взводный.

Через борта на Акима смотрят десятки карих и чёрных глаз.

— Пусть едут, — решает Саблин, — всё равно через год половина от грибка подохнет, а остальных, может, кто в работы возьмёт. Не в нашей станице, так в другой. Может, где пригодятся.

— Ладно, отпускай, — говорит прапорщик.

Саблин отдаёт старухе кусок грязной бумаги, которой она так дорожит, и машет шофёру.

Та схватила, обрадовалась, раза четыре ему поклонилась. Они, с шофёром, шлёпая по грязи, побежали к кабине грузовика, кланяясь и казаку, что вылез из кузова. Они всем бы поклонились. Саблин глядит, как грузовики тронулись и поехали. Стряхивает с себя прилетевшую саранчу, достаёт лопатку и идёт снимать свои мины. Не пригодились. Ну и хорошо. И скользит, едва удерживая равновесие. Да, такой грязи он в своей жизни ещё не видел.

Станица, где родился и вырос Саблин, называется Болотная. Да, вот такое вот унылое название. Его однополчане при встрече с другими казаками да армейцами не очень любят говорить, откуда они. Спросит такой армеец из города Находки у Акима: «Ну, а ты откуда родом?» А тот и не знает, как ответить, чтобы собеседник не засмеялся. Смешно сказать. «Казак из Болотной».

Все обычно смеются. Или хотя бы усмехнутся. Те, кто повежливее.

Да, смешно. Ну, такая вот станица. К тому же и не очень она богата. Другим не чета. Не то что, например, станица Карпинская.

Тут живут казаки-богатеи. Любой дом, как два Акимовых. Все дома в хороших солнечных панелях. В каждом дворе квадроцикл мощный и грузовик повышенной проходимости. Улицы в станице широкие, фонари на улицах. Диво дивное. В станице Саблина только лампы над воротами. Степное казачество крепкое. На пластунов всегда свысока смотрело. А болотные казаки их за это недолюбливали. А может, за то, что хлеб степнякам уж больно легко давался. Степь давала им то, в чём сильно нуждался город.

Степь давала еду. Много еды. И не дрофу давала степь, не куропаток жирных, не гекконов и не крыс. Этим всем города не прокормить. Это всё изыски. Степь давала саранчу из которой казаки делали «паштет». И этот «паштет» города забирали весь. Сколько казаки сделают, столько города и заберут. И ещё попросят. Это был главный протеин городов. А добывать его степнякам нетрудно. Ставишь на ночь сеть метров сто мелкой ячеи и два метра в высоту, а утром иди, собирай. В хороший день — десять кило, в плохой — пять. Под пресс её и консервантом засыпал. Всё готово. Нетяжкая работа. А прибыль хорошая. Три рубля в месяц даже самый ленивый степняк имеет. А ещё дрофы, куропатки и прочие деликатесы из пустыни! Нет, тут даже сравнивать нельзя.

Болотному казаку в полчетвёртого нужно в лодку сесть, чтобы на месте к рассвету быть, да до двенадцати ловить, жара, мошка, всё одно — лови, не разгибаясь, рыбу «стекляшку». Нет рыбы — ищи другое место, и там нет — новое ищи, лови до хоть вечера, но за месяц две бочки топлива из рыбы добудь. Одну бочку на нужды свои оставить, одну продать — рубль заработать. А как освободишься, так в поле иди, там тоже дел хватает. Воды вечно мало, удобрения нужны, без них на песке даже тыква не растет, зато сорняки из степи растут, только дай волю.

Конечно, и степнякам непросто, сколопендры всегда там, где дрофы, ни на шаг от них, и мелкий белый паук кусает едва не на смерть, самого едва видно, за ним не всегда уследишь. И во время езды степняки часто падают с квадроциклов: ломаются и бьются. И дарги их набегами изводят. Но всё равно из степняков в болотные никто не пойдёт никогда. В болоте жизнь не сахар. Всю жизнь в респираторе, всю жизнь КХЗ не снимать. Детей от поганого грибка да мошки всю жизнь беречь кто ж захочет.

Нет, чего уж, степняки всяко богаче болотных людей. Вот и смотрели болотные казаки на богатую жизнь с интересом и завистью, проезжая в своём грузовике по широким улицам станицы Карпинская. Дивились. А в станице суета, народ с места поднимается, грузят и грузят люди добро на машины, старики в основном, и молодёжь старается, дети тоже. Бабы всем руководят. Казачки. А вот казаков не видно. А добра и техники у людей много, куда там болотному казачеству.

Канцелярия полка в Карпинской как четыре канцелярии в Болотной. Тут и зал со столами есть, видать, празднуют что-то степняки. Кондиционеры работают хорошо. Казаки, рассаживаются за столы на стулья, не на лавки. Им воду холодную принесли, чай горячий. Кому что нравится.

Пришёл молодой казак совсем, младше Саблина по виду, а уже звезда есаула на пыльнике. Знаком показал не вставать.

— Здравы будьте, господа-товарищи пластуны. Я есаул Баранов.

Пластуны забубнили что-то в ответ вразброд. Вроде, поздоровались.

— Один взвод только пришёл?

— Один, — говорит прапорщик Мурашко, вставая, — я с другими связывался, они напрямки через степь хотели проехать, да все встали там, пришлось возвращаться, грязи до осей. Проводку заливает. Не проехать.

— А вы как проехали? — Есаул садиться, и показывает жестом прапорщику сесть.

— Да хорошо, что в степь не свернули сразу, а поехали по Енисейскому тракту до южной дороги.

— Это хорошо, что по южной дороге ещё проехать можно.

— Можно, — говорит прапорщик, — проедем. Сейчас колонну соберём тех, кто уже погрузился, а кто не успел, тому поможем вещи сложить, через пару часов до темноты можем двинуться на север.

Баранов молчит, видно, не так он себе всё представлял.

— Думаю, детей и баб в первых машинах собрать, — продолжает прапорщик, — дальше машины с едой и водой. А там уже и со скарбом пусть в хвост становится. Может, какую бросить придётся. Первые колею разобьют, так последние в ней останутся.

Он замолкает, казаки молчат, есаул молчит. Только в канцелярии суета, там, за дверью, по лестнице ходят штабные, носят что-то, бегают туда-сюда, ругаются даже. Эвакуируются. И тут пластуны почувствовали, что не так всё просто будет. Есаул с серым лицом мрачный сидит, видно, слова выбирает. Думает, как начать. А пластунам это надоело. Чего сидеть, чего высиживать?

— Господин есаул, так что, будем эвакуироваться? — Спрашивает его Сашка Каштенков. — Чего, мы зря, что ли, за день триста вёрст проехали?

Баранов поднимает на него глаза, взгляд тяжёлый, так и говорит:

«Ну, что ж, раз не терпится вам…».

 

Глава 11

Есаул Баранов ещё раз оглядел всех пластунов и заговорил:

— Наши женщины сами эвакуируются. Детей соберут, имущество.

— Та-ак, — тянет прапорщик Мурашко, — ну, а нам тогда, что делать придётся?

И всё пластуны, все до единого, начинают понимать, что делать им придётся то, что они всю жизнь делают. Раз женщины будут сами заниматься эвакуацией то мужчины…

— В общем так, господа-товарищи, — есаул видно нашёл нужные слова, — звали мы вас сюда помочь с эвакуацией, а придётся помогать казачьим делом.

— Да уже поняли, — говорит один из старых казаков, — не тяни есаул, с кем воюем?

— В том то и дело, что мы не знаем. — Мрачно говорит Баранов.

— Что значит «не знаем»? — Не понимает прапорщик. — Вы, господин есаул, уж расскажите, всяко боевую задачу вам пред нами ставить придётся.

— Вот в том то и дело, — продолжает есаул медленно, — в том то и дело. Дожди, видели, какие?

— Да видели-видели, — отвечают пластуны. — Дальше что?

— Вот вы там, на болотах своих, может, такие дожди и видели, а мы в степи — нет. Никто из стариков не помнит, чтобы такие грозы гремели, весь юг в молниях был, ночи напролёт гремело, и чтобы дождь лил неделю, почти не переставая, тоже вспомнить никто не может.

Казаки не перебивали, слушали, в зале висел знак запрещающий курить, но сигареты уже раскуривались, и есаул на это внимания не обращал.

— И с юга поднялась саранча, повалила, сначала саранча, а потом китайцы побежали.

— Значит, с китайцами воюем? — Уточнил кто-то.

Есаул нетерпеливо махнул рукой, поморщился:

— Да не с китайцами, НОАК тут не появлялась, — говорит он, — беженцы бегут с юга, бабы с детьми.

— Мы два грузовика видели, встретили на дороге, — вставляет прапорщик, — хотели спросить, кто их пустил к нам.

Есаул махнул рукой, мол: Не до этого сейчас. И продолжил:

— Бегут, под пули лезут, лишь бы сбежать.

— А что говорят? — Спрашивает немолодой казак. — От чего бегут-то?

— Чушь какую-то несут, говорят, степь поднялась. Так и бубнят: степь поднялась, степь поднялась. Говорят саранча, сколопендры, песчаный краб, все на север бегут от воды. Всех, кто на пути встает, съедают.

— Да брехня какая-то. — Не верит Сашка Каштенков. — Прям поели всех. Нешто у китайцев патроны кончились?

Остальные пластуны с ним согласны, тоже не верят, ухмыляются, покуривают. Уж чего-чего, а патронов и снарядов у китайцев море.

— Сюда вал идёт, — сурово говорит есаул, — понимаете, живой вал! От Енисея и на двести километров на запад сплошная стена саранчи.

А что за ней не понятно. Возможно, и не врут китайцы, может и вправду вся живность из степи к нам прёт.

— Что ж у вас коптеров нет? Запустили бы дальнего разведчика, поглядели бы. — Советует прапорщик.

— Облачность низкая, — поясняет есаул, — а чуть ниже облака опускаешься — так сплошная стена из саранчи. Винты её сразу в «паштет» нарезают, камеры соком заливает, «паштет» все полости забивает, коптер падает. Двенадцать коптеров было, все угробили. Только ниже облака залетаем — всё, коптер падает. Пытались быстро вниз нырнуть, чтобы посмотреть, что там внизу, но не успевали. Грязи много, дождь, саранча. Ничего не разглядеть.

— А разведка, неужто, у вас, у степняков, разведки нету? — Спросил Каштенков.

— Две группы пропали, всё, что передать успели, это про сколопендр, говорят их там тысячи. Тысячи.

— Две разведгруппы пропали? — Переспросил старый казак. — На квадрациклах от червяков уехать не смогли? Как такое быть может?

— Не смогли, значит. — Отвечает есаул мрачно.

— Ну, может быть, может и не смогли, — говорит прапорщик Мурашко, — сколопендры, саранча, бабы китайские, это всё понятно, ну а нам-то что делать? Чем мы помочь можем?

— Часть наших пойдёт на юго-восток, на Нагаево, уже собираются, нужно нагаевским помочь детей и баб вывезти, — объясняет Баранов, — а часть встанет в степи. Если вал из саранчи до нас докатится, то придётся сколопендр пострелять немного. Хотим фронтом станицу с юга прикрыть, сами в степи станем, а вам дадим самое хорошее место на камнях. Надо дождаться колоны из Нагаево, как дождёмся, так сразу снимемся. И побежим на север. Может, и стрелять не придётся.

— Ну что, казаки, — говорит прапорщик, вставая, — поможем степнякам, какая-никакая, а всё-таки родня.

— Спесивая, больно, родня-то, — говорит Сашка Каштенков.

— Вечно мы их выручаем, — добавляет старый казак.

— Если поможем, может и спеси поубавится, — предполагает прапорщик.

— Когда это у степняков спесь убавлялась! — Не верит Каштенков. — Отродясь такого не было.

Саблин молчит, даже особо не слушает, он знает, что всё это трёп. Обычная полушутливая распря между болотными казаками и степными. Всё уже решено, пластуны станут туда куда нужно, и будут стоять столько, сколько потребуется. А это всё, все эти разговоры, это только шутливая форма претензии, вечной претензии болотного люда к слегка высокомерному и насмешливому своему собрату. Не более того. Пластуны ещё немного потешатся и спросят: ну говорите, где нам окапываться?

Все вроде смеются, все кроме есаула, он мрачен, забыли пластуны, что степняки две группы разведки потеряли, не до смеха им. Сколько в группах было однополчан. Восемь, не меньше.

Какие уж тут шутки. А ещё станицы надо бросать, детей вывозить, имущество. Не смешно было есаулу. И он сказал:

— А ещё я хочу просить у вас ваш грузовик. Нужен он нам.

— Грузовик? — Переспросил прапорщик. — А когда уходить будем, на чём же мы поедем.

— С нами, — говорит Баранов, — как обычно. На броне.

Прапорщик оглядел пластунов, думал, может, кто возразит. Нет, курят казаки, никто, ничего против не сказал. Нужен грузовик детей вывозить, так дело святое, берите.

— Ну, тогда будем считать, что договорились, — есаул баранов встаёт. — До саранчи сорок километров, ночью она, вроде, не движется, так что до утра времени навалом, отдыхайте казаки, на заре выдвигаемся.

Прямо там, в зале для совещаний пластуны стали устраиваться. Снимали броню, шли мыться. Вот тут, конечно, лавки были бы лучше стульев. Ну да ничего, и на полу можно поспать, слава Богу не жарко. Пришил местные казачки, принесли тазы. А в тазах такая еда, что болотному люду только по праздникам доставалась.

Дрофы печёные, ноги длинные, мясистые, куски огромные, навалом лежат. Ешь — не хочу. По тарелкам горох раскладывали, и «паштет» из саранчи жареной с луком. Саблину очень понравился.

С луком же. И лука казачки не жалели. А он не дёшев. Дома такого Аким не ел. Так что сало, что жена дала в дорогу, удалось сэкономить. Ещё принесли хорошую кукурузную водку, и чай, и ещё кисло-сладкий напиток ледяной. Вареный из какого-то кислого степного корня. Всё было очень вкусным, ну кроме хлеба, хлеб на болотах пекли лучше. И тут все пластуны были солидарны:

— Не умеют степные бабы печь хлеб правильно. Не таков он должен быть. Да и откуда степным казачкам уметь печь хлеб из кукурузы, если кукуруза у них тут не растёт. Да и вообще, у них тут ничего не растёт.

С этим опять все пластуны соглашались. Не умеют степняки растить что-либо. Да и вообще, лентяи они и бахвалы.

От оврага в три, а где и в четыре метра глубиной осталось перепаханная снарядами ложбина глубиною в два метра. Зато мин в нём точно нет. Но идти теперь тяжко. Казаки загружены под завязку, ранцы битком: мины, гранаты для гранатамёта, патроны, вода, хладоген. Чуть ли не по колено противоминный ботинок уходит в лёгкий грунт. Взвод снова идёт на исходные, поближе к противнику. И снова у Саблина барахлит левое «колено», он заметно припадет на него, это от перегруза. У него в рюкзаке, помимо своего груза ещё одна граната для гранатомёта.

Взвод торопится. Там, на западе, в полутора тысячах метров от оврага, снова на исходные выходят части армейцев и казаков. Готовятся к броску вверх по склону.

Противник сорвал атаку, отогнал части с исходных, но при этом «засветил» оборону: дислокацию своих батарей, показал первый ряд траншей, прошёлся снарядами и минами по своим минным полям. А ещё Аким видел, когда забирал тяжёлые и длинные гранаты с грузовика, как на уже подготовленные площадки заезжали самоходки «гиацинты», снайперски точные ста пятидесяти двух миллиметровые орудия с дорогими корректируемыми снарядами. Это для артиллерии противника. И батарею тяжёлых миномётов, тоже видел, как прислуга суетится вокруг них, быстро окапывается, ставят радары контр стрельбы, и разгружает тяжёлые ящики с минами.

Сомнений быть не могло, атака на высоту, на каменный гребень, будет обязательно. И четвёртому взводу второй сотни Второго Пластунского Казачьего полка в этой атаке отводится важная роль. Казаки понимали это, и спешили, за промедление по шапке получить недолго.

А у Саблина, левое «колено» не докручивает. Не разгибается до конца. Хорошо, что он последний идёт. Не мешает другим. Но и последний отставать не должен… Противоминная дистанция — семь метров, так в уставе записано. Ни больше и не меньше. А попробуй успей за всеми, если левая «нога» в песок и пыль чуть не по колено уходит. А чтобы вытащить её, нужно усилие приложить, а мотор не тянет, приходится самому. У Акима в глазах от напряжения темнеет, каждый шаг, как последний. А отставать нельзя. Надо же дураком таким быть. Правильно его взводный обозвал. Нужно было у техника новое «колено» просить, а не дал бы, так к сотнику идти. Подлец техник, говорил: Не вижу неисправности. Всё работает.

Постеснялся с ним ругаться, вот и мучайся сам теперь, рви жилы. Винить больше некого.

«Надо взводному сказать, что отстану, — думает Аким, — если потом до сотника дойдёт, и заставят рапорт писать, напишу, что неисправность „колена“ получена в результате обстрела».

И тут по цепи идёт сигнал «стой». Впереди идущий поднимает правую руку. Слава Богу. Хоть постоять, отдышаться. Аким открывает забрало, пьёт воду. Ночь, не жарко. Погода отличная. Красота.

Дальше вроде взвод не идёт, казаки скидывают тяжелые ранцы на землю. Работать будут тут. Ещё раз, слава Богу. Пулемётчики тащат пулемёт к краю обрыва, распаковывают, рвут пластиковую обёртку, достают ленты. Первый номер Саша Каштенков выглядывает из оврага, прикидывает угол, темень, мало, что видно, но он говорит своим номерам, где капать. И гранатомётчики готовятся, тоже тащат стол, капают ему гнездо в стене обрыва. Казаки почти все достают лопаты.

В четыре часа утра стали собираться. Завтракали остатками вчерашнего ужина, надевали броню. Настроение не очень, хотя спали хорошо. А хозяева видно совсем не спали, первые машины, в том числе и та, на которой приехали пластуны, уже ушли на север. А вот те, что уехали в станицу Нагаево, до места ещё не добрались. Вскоре в комнате собраний стали появляться степные казаки. При полной боевой выкладке, все мрачные. Здоровались сухо, рассаживались. Постепенно весь зал битком набился, человек двести, сесть больше негде было, у стен стояли. Мало кто разговаривал, в зале тихо, словно здесь поминки проходят. Кондиционеры на полную мощность работают. Курят все. Чего-то ждут.

Вскоре приходят командиры: вчерашний есаул Баранов, с ним подполковник и два сотника. А ещё с ними лысоватый старичок штатский.

Командиры здороваются, рассаживаются. Баранов представляет старичка:

— Казаки, это человек учёный, зовут его Швейцер, профессор Швейцер. Он занимается зоологией. Правильно сказал? — Баранов смотрит на старичка.

Пластуны сидят в первых рядах, Саблин слышит, как профессор тихо поправляет есаула:

— Энтомологией.

— Энтомолог, — громко повторяет Баранов. — Он сейчас в двух словах нам расскажет, с чем нам придётся иметь дело. Хотя эту тварь мы все с детства хорошо знаем.

— Какую тварь-то? Саранчу, что ли? — Интересуются пластуны.

— Да нет, похуже, — мрачно говорит есаул. — Начинайте профессор.

— Да, друзья мои, начну. Думаю, что все вы знаете пустынную сколопендру простую, или белую, как её ещё называют.

— Знаем, ещё серая есть. — Отвечают казаки.

— Верно, верно, и серая есть, но белых намного больше. Так вот, все из вас неоднократно встречали в барханах кладки их яиц.

— Встречали, давим эту пакость, — говорит один из степных казаков.

— Правильно делаете, но все яйца, как говорится, передавить не представляется возможным, так как сколопендра откладывает до пятидесяти яиц ежегодно, а живёт она десять и более лет. К счастью не из всех яиц вылупляется сколопендра, им для этого нужна, как ни странно, вода. Да, друзья мои, вода. Если мало воды, то они будут лежать в песке годами, а может и десятилетиями.

— А, что сейчас-то им воды хватает, наверное? — Кричит один из степняков с задних рядов.

— Именно, друзья мои, именно. Более чем.

По рядам казаков прокатился ропот.

— И сколько же их там теперь в степи вашей? — Интересуется кто-то из пластунов.

Старичок подумал, посмотрел по сторонам, словно считал в уме, словно прикидывал и произнёс:

— Миллионы, друзья мои, думаю, что в эти дожди их вылупятся миллионы.

Пластуны стали переговариваться, а степняки как онемели. В задних рядах стояла тишина. Видно степняки-то получше знали, о чем говорит старичок профессор.

Слово взял Баранов:

— Китайцы на допросах только и повторяют, что сколопендры идут.

От них и бегут китайцы во все стороны, в том числе и к нам.

Кое-что Акиму понятно не было, он поднял руку как в школе, и сразу его замети профессор:

— Да, друг мой.

— Ну, может и миллионы их вылупились, но это ж, вроде как, детёнышей миллионы.

— Абсолютно логичное замечание, только вот на это удивительное существо оно не распространяется. Всё дело в том, что при достаточном количестве еды, белая сколопендра достигает репродуктивных размеров за неделю. Дней за девять максимум. — Старичок смотрел на Акима. — Не поняли?

— Нет, — признался Саблин.

— Ест она, не переставая, и растёт на глазах, — пояснил профессор, — а саранчи кругом море, в общем, она за неделю вырастает до своих естественных размеров. При этом уже может размножаться. Поэтому саранча со всей степи и спасается. Да и вся живность степная бежит.

Теперь Аким понимал. Теперь все всё понимали.

 

Глава 12

Встал подполковник, оглядел всех, взгляд усталый, брови сдвинуты.

— Товарищи казаки, обе разведгруппы за ночь на связь так и не вышли, думаю, что можно считать их пропавшими без вести. Ситуация не прояснилась, весь этот живой вал остановился в двадцати двух километрах на север от станицы. Коптеров у нас нет, чтобы точно проверить, что там. Но мы вышлем валу на встречу подвижную группу. Не для боя, для наблюдения. Судя по его вчерашней скорости, это расстояние он пройдёт за четыре часа. Ту колонну, что мы отправляли в станицу Нагаево, нам ждать тоже четыре часа. Они, вроде, уже добрались, грузятся. Детей и баб заберут и к нам. Так что может нам и не придётся со все этой мерзостью видеться. Если колонна из Нагаево подойдёт быстро, сядем на броню и уедем. А если нет, — он сделал паузу, ещё раз оглядывая казаков, — придётся её подождать. Бросить их мы не можем. Дорогу до южного перекрёстка придётся защищать. И дороги в станице тоже. Наши, слава Богу, все уехали, так что ждём только колонну из Нагаево.

Что ж, подождать, так подождать. Девяносто процентов войны — это ожидание. Теперь стало всё понятно. И как-то полегчало, это как перед боем, ждёшь-ждёшь, ждёшь-ждёшь, куришь без конца, ожидание нервы выматывает, не ясно, что будет. А как пули засвистели, как мина где-то хлопнула, и вроде, рад, что ждать больше не нужно. Можно хоть что-то делать начинать.

Старичок исчез как-то незаметно, и пошло обычное дело, простое дело крепких мужчин.

Командиры и казаки заговорили о своём, о привычном.

— А я не понял, что, третья сотня, без брони осталась? — Начал подполковник, разглядывая бумаги. — Третья сотня, Белько, что с вашими бронетранспортёрами?

— Один неисправен уже месяц как, у второго ось лопнула позавчера, ещё на одном ушла вторая разведгруппа, в моём распоряжении только один, — докладывал один из сотников.

— Ось лопнула?

— Так грязь в степи, коробки на износ работают, моторы в воде, проводка в воде.

— Ну, как обычно, — выражает недовольство подполковник.

— Насчёт неисправного БТРа, я писал рапорт, — оправдывается сотник.

— Принято, — всё ещё недовольно говорит подполковник, снова глядя в бумаги, — значит, тогда третья сотня станет на западе от станицы, высоты: шесть полсотни три, шесть полсотни три и пять. Фронтом на юг. Учтите, что вы будете флангом, последнюю свою броню держи с резервом наготове.

— Есть, — говорит сотник.

— Первая сотня, — продолжает подполковник, — у вас БТРы все в порядке, БМП тоже.

— Так точно. — Отвечает есаул Баранов. — У них всё в порядке.

— Значит, вы лучшие, ваша задача — перекрёсток, станете фронтом на юг. Имейте в виду, ни справа, ни слева никого не будет, вы авангард, дожидаетесь колонны, сразу вслед за ней снимаетесь. Задача — прикрывать перекресток.

— Есть, — говорит сотник, командир первой сотни.

— Так, вторая. Станете вдоль дороги от перекрёстка до станицы, на всю дорогу народа у тебя не хватит, поставишь опорные пункты, очаги с бронёй, и прикрывайте дорогу. С юга вас закроет первая сотня. Задача — контроль дороги. Вы смотрите за востоком, пропускайте колонну и снимаетесь за первой сотней следом. Вопросы?

— Принято, вопросов нет. — Доложил сотник второй сотни.

— А кто дорогу с запада прикроет? — Спрашивает один из прапорщиков степняков.

— С запада Ивановы Камни. — Отвечает подполковник. — Место для обороны идеальное, туда мы отправим наших болотных братов. Слышишь, прапорщик?

— Так точно, слышу, — отвечает прапорщик Мурашко.

«Камни, — думает Саблин, — всяко лучше, чем песок».

— Ваши две машины сюда едут, я с ними связывался, — говорит есаул Баранов, — через три часа будут тут.

— Принято, — отвечает Мурашко.

— Нам в пустыне привычно, а вам камни дадим. Каменная гряда высокая, думаю, удержите. Вы, пластуны, народ крепкий, вам главное — дать, за что зацепиться. — Продолжает подполковник. — Доставит вас туда первая сотня, и забирать вас будет она же, но взаимодействовать будете с третьей, она будет от вас слава в полутора километрах. Если потребуется поддержка, смешно, конечно, это говорить, поддержка против червяков, но мало ли, если будут нужны миномёты, запрашивайте третью сотню, у них миномётчики добрые.

— Есть! Взаимодействовать с третьей сотней, — говорит прапорщик Мурашко.

— Первая сотня вас на камни довезёт, как пройдёт колонна, так она же за вами и заедет.

— Принято, — Мурашко садится.

— Ну, а четвёртая тут, в станице, в резерве. Всё, товарищи-казаки, приступайте к выполнению задания.

Загудели казаки, заскрипели ножки отодвигаемых стульев об пол, сотни тяжеловооруженных людей разом стали подниматься, запищали короткими рывками сотни электромоторов, зажужжали приводы, люди направились к выходу. Шли на работу.

Затарахтел генератор, всхрапнула, завибрировав мелко труба, и привычный выхлоп с характерным рыбным запахом вырвался из неё почти невидимым дымом. БТР чуть дал вперёд, чтобы пластунам было легче таскать в него длинные ящики с пулемётом, с гранатомётом.

Погрузились быстро, дело привычное. Залезли на броню, расчищая её от слоёв дохлой и ещё живой саранчи, стряхнули насекомых вниз, расселись. И прапорщик, постучав прикладом по бронеплите, крикнул в открытый люк:

— Знаешь, куда ехать?

— Задание получил, — отвечал водитель из кабины, — довезу.

И тронулись. Саблин сначала удивился, что саранчи на земле ковёр, такой, что ходить неприятно, а в воздухе её нет. Не летит. Как только тронулись, сразу понял, отчего так. Полил дождь. Мелкий, нудный, бесконечный. А казакам это в диковинку. Когда такое ещё будет? У всех забрала открыты, а некоторые и вовсе скидывают шлемы, они на затылках болтаются. И респиратора ни на ком нет. Здесь, в степи, пыльцы не бывает. Это так удивительно — дышать без всяких приспособлений не боясь заразиться, и не урывками, не тайком, пока нет ветра, а вот так, в открытую, удобно развалившись на броне, подставляя лицо мелкому тёплому дождю. Удивительное чувство. А саранча шевелится на земле, барахтается в лужах, даже прыгает невысоко, но взлететь не может, промокла. Совсем промокла, отяжелела. И лежит живым ковром, ждет, что будет с ней дальше. Может, выглянет солнце, высушит степь, и всё будет хорошо, и миллиарды насекомых смогут отложить сотни миллиардов яиц, чтобы продолжить свой род, своё успешное существование.

А вот люди ждать не могут, они не настолько идеальны, не так биологически эффективны, их намного меньше, чем саранчи, и детей у них мало. Они не уповают на солнце, не ждут милости от природы. Им приходиться сражаться за своё существование всю свою историю. Поэтому сейчас вот эти люди не бегут и не спасаются, поэтому БТР с пластунами отстаёт от колонны первой сотни и сворачивает в чёрные барханы, катит на юго-запад. К каменной гряде, что краснеет над черной плесенью покрывающей мокрый песок.

Сгрузились, и среди их вещей оказалось четыре канистры рыбьего топлива. То, что было быть в их грузовике, оставалось на обратную дорогу. Грузовик степняки забрали, а канистры выложили вместе с их оружием и боеприпасами. Зачем? Не понятно, что теперь взводу делать с горючкой, их транспорт уехал на север.

А водитель БТРа отказался брать их топливо. Сказал, что своего хватает. И уехал.

Казаки стали осматривать каменную гряду:

— Попробуй ещё залезь туда, — говорил прапорщик.

— Ну и хорошо, — отвечал ему старый казак, — червяки не заберутся.

— Это да, — соглашался взводный. — Это да.

Высокие камни кое-где возвышались над песком метров на пять, а кое-где и шесть, местами отвесные, местами пологие. И гряда эта тянулась метров на пятьсот с юго-запада на северо-восток. Верхушка плоская.

Удобно лежала.

Казаки взялись за ящики, стали на камни дорогу прокладывать, потихоньку поднимая свой солдатский скарб наверх, скользили башмаками по ковру из саранчи, лезли, и вдруг:

Па-х-х…

И через секунду ещё:

Па-х-х…

Знакомый звук выстрела, так бьёт «тэшка». Все обернулись на выстрелы. Один из казаков стоял, загоняя патроны в магазин винтовки, кивал на землю. Саблин тащил на плече ящик с ручными гранатами, «единицами», он остановился, пригляделся. На земле разорванное пулями на части валялось среди саранчи белёсое, полупрозрачное тело здоровенной сколопендры. Это был огромный плоский червь, желтоватый, только несчётные лапы его были иссиня-чёрные, гнутые и острые, как рыболовные крючья.

— Падлюка, — комментировал казак, вставляя магазин в винтовку и дёргая затвор, — саранчу жрала.

— Ишь, здоровая какая, — удивлялись казаки.

А Саблин заметил, что даже в не прекращающемся дожде от рваной туши животного шёл белый дымок.

«Мерзкая какая зараза, — думал он, поворачиваясь и начиная карабкаться на камни, — ну да ничего, нам до колонны продержаться да уйти отсюда».

В болоте, конечно, не сахар, но таких зверей там точно нет.

Забрались на гряду, заволокли оружие и снаряжение. Место и вправду оказалось хорошее. Камень был скорее жёлтый, чем красный, как казалось издали. Скала в пять, а кое-где и в шесть метров, местами отвесная, вылезала из грунта и высилась над барханами. Обронить такую высоту было очень удобно, кроме одного места. Юго-западный склон гряды был пологий, а на камни ещё надуло ветром песка, он от времени и от воды слежался в плотный пологий пандус с небольшим углом, метров пятьсот длиной.

— Ишь ты, как специально делали, — сказал прапорщик, разглядывая это место, этот участок ему не нравился, — думаю здесь, на вершине, пулемёт поставить. Урядник, а ты как считаешь?

Сабли, всё ещё никак не мог привыкнуть, что его мнение теперь спрашивают, тоже осмотрелся и сказал:

— Да, вот тут, повыше поставить, будет в самый раз, иначе они здесь парадом пойдет. Тут и поставим. Отсюда весь подъём как на ладони.

Прапорщик был ещё тот старый хитрец, он соглашался:

— Да, правильно, как на ладони, — и тут же добавлял, — ты, урядник, тогда тут с пулемётом останься, твой участок будет.

— Есть, мой участок. — Аким понял, что ему этот жук всучил самый опасный участок. — Одного человека бы мне ещё сюда.

— Согласен, — сказал прапорщик.

— Товарищ урядник, — тут же обратился к нему молодой казак Карпенко, он стоял недалеко и слушал разговор командиров, — можно мне с вами?

Аким недружелюбно глянул на него, чуть подумал и отказал:

— Нет, наверх иди, — и кивнул казаку, что тоже стоял недалеко, — ты со мной.

— Товарищ урядник, — расстроился Карпенко, — а почему меня не вязли?

Разозлил он Саблина, не мог он сказать молодому этому парню, что тут на этом пологом подъёме намного опасение, чем там, на верху, на каменной гряде. Если, конечно, червяки так опасны, как о них говорят. Но сказать об этом он Карпенко не мог, поэтому соврал:

— У меня дробовик, и у тебя тоже, а надо бы хоть одну винтовку тут иметь.

— А, — понял Карпенко, — я не подумал.

— Вот потому он урядник, — сказал прапорщик, который, кажется, всё понял, — а ты рядовой казак. — И тут же крикнул. — Радист, с соседями связь есть?

— Делаю, — отвечал радист.

Прапорщик и Карпенко полезли вверх, на камни, а Саблин и казак, которого он себе выбрал, остались.

— Хреновое место, — сказал казак, полез в карман, достал сигареты, поковырялся в пачке, — ты глянь, зараза, промокли, а!

Аким достал свои, он их хранил во внутреннем кармане пыльника, они были сухие, дал казаку, достал себе, они закурили.

— А звать-то тебя как? Не вспомню что-то. — Сказал Саблин.

— Так Вешкин я, Анатолий.

— Я Саблин.

— Да я-то тебя помню, ты на два класса старше меня… В школе помнишь? Не помнишь?

— А, — сказал Аким, вроде как вспомнил, хотя, честно говоря, не помнил он этого Вешкина.

Вернее, он видел этого казак не раз, но вот имени не знал.

— Место нам досталось хреновое, — продолжал Вешкин.

И, кажется, говорил он это Саблину с упрёком, мол, зачем ты меня сюда позвал, хотел молодой дурень тут с тобой сидеть, вот пусть и сидел бы.

Аким затянулся, глянул на низкое серое небо. Место самое неприятное им досталось. Он и сам это понимал, только вот не очень он верил, что какие-то степные червяки, будь их хоть миллион, полезут на эти камни, чтобы съесть казаков. Вон, сколько саранчи вокруг, жри — не хочу. А тут камни, люди — на кой им это нужно?

— Ладно, пошли пулемётчикам поможем. А то корячиться вдвоём. — Произнёс Аким. — А у них там много всего.

— Есть помочь пулемётчикам, — без особого энтузиазма сказал Вешкин.

У пулемётчиков и вправду всего много: ящик с пулемётом, со сменным стволом, с аккумулятором и с банками «хладогена» весил, наверное, килограмм двадцать. А две ленты, запакованные в прозрачный пластик, ещё столько же. А всего по уставу должно быть восемь лент. Столько нужно на один бой. И это при пулемётном расчёте в три человека. В полном взводе им выделялся помощник. А иногда и не один.

А сейчас так и вовсе весь расчёт состоял из Сашки Каштенкова и Микольчука, тоже Алеканадра, опытного казака, которого Аким немного знал и уважал, он тоже служил во второй сотне.

Не без труда, но всё, что положено, они затащили и установили пулемёт на самом верху подъёма, разложили упаковки с патронами. Каштенков уселся в кресло, вставил аккумулятор, включил прицел, присмотрелся:

— Хорошее место. — Он глянул на низкие тучи. — И погода хорошая, водичка сама капает, «хладоген» на ствол лить не нужно.

Микольчук сел по правую руку от Каштенкова, как положено второму номеру, взял ленту, стал уже рвать на ней упаковку, а Каштенков ему кричит:

— Погодь, Саня, не рви.

— Чего? — Удивился тот.

— Может, еще и стрелять не придётся, а упаковку разорвём.

— Ну? — Не понимал Микольчук.

— Да не люблю, когда лента без упаковки в ящике валяется. — Пояснял Каштенков.

— Ну ладно, — не стал с ним спорить Микольчук. — Тоже не люблю, когда в ящиках бардак. Особенно, когда пустые банки из-под «хладлгена» туда кидают. И когда изношенные стволы там валяются. Катаются по дну.

— Точно, — соглашался Каштенков, — вот прямо выворачивает меня…

Слушать, что любят и не любят пулемётчики, Саблин дальше не стал:

— Вешкин, пошли место себе найдём.

— А где мы его себе найдём? — Видно, не хотелось Вешкину никуда идти.

— Наша задача защищать пулемёт, спустимся пониже. Там присмотрим себе место.

— Так зацепит нас пулемёт.

— Так ты найди себе местечко с краю, чтобы не зацепил.

— А вот тут и сяду, — сразу нашёл два удобных камня Вешкин.

Аким не хотел с ним собачиться начинать, ещё решит, что Саблин «офицерствует», давит званием, таких полку не любили, и поэтому спорить с ним не стал, хотя считал, что им с Вешкиным нужно было пониже спуститься. Пошёл дальше сам и нашёл на самом краю спуска, что с правой стороны, выщербину в камне. У неё и остановился.

 

Глава 13

Каменная щель, в неё песка намело, вроде как, узкий окопчик, по пояс. Стенки каменные, пол песчаный. А справа окопчик кончается обрывом. Невысокий обрыв, три метра камня, а там песок. Даже если оступиться — не разобьёшься. Сесть в окоп как следует нельзя, но удобно облокотиться или присесть можно. Весь подъём как на ладони, все пятьсот метров. Стреляй — не хочу, правда, дробовик на столько не стреляет. И главное — у края подъёма сидишь, пулемётчику почти не мешаешь.

Приволок к окопчику два хороших камня, к ним приставил на бок щит, бруствер получился. Сходил наверх к пулемёту, взял ящик картечи не распакованный. Шестьсот штук. Ему такого ящика на три месяца войны хватало. Взял запасную бутылку воды. Хотя при такой отличной погоде он и свою ещё не открывал. Дождик идёт, не жарко. Поставил коробку с патронами за щитом. Это от нечего делать. У него в разгрузке двести штук. Поэтому коробку раскрывать не стал.

А на верху, на камнях, тоже готовятся, радиомолчание не соблюдают. Ну, не сколопендр бояться же, в самом деле, не саранчи. Болтают казаки, взводный не запрещает. Настроение не очень боевое, несерьёзное. Шутят.

Аким слушал переговоры. Сам он почти никогда не встревал в общие разговоры, а вот послушать балагуров любил. Кто-то спросил, засчитают ли им это за боевой поход или за дежурство на кордоне. Кто-то другой едко пошутил. Все засмеялись. Аким тоже усмехнулся шутке. Но сам подумал, что было бы неплохо, если бы руководство в полку посчитало это дело хотя бы за боевое дежурство.

Не пришлось бы на кордоны идти лишний раз, Настя была бы рада.

Достал сигарету. Когда всё готово, то и курить как-то интереснее.

А хорошо, что капать ничего не нужно. Авось, червяки пустынные стрелять не будут, и миномётов у них нет. Хватит ему и щели в камне. И бруствера из щита. Но сидеть просто так он не привык.

Полез в ранец, достал гранаты. Дурь, конечно, но так положено. Всё должно быть под рукой. Взял — бросил. Чтобы не капаться, не искать, когда понадобиться. Так учили его. Так привык. Так ему спокойнее. Разложил их для порядка. Ещё подумал, не поставить ли мины в начале подъёма, да побоялся, что казаки засмеют. А у самого две ППМНД, Противопехотные Мины Направленного Действия, в ранце лежали. Всегда лежали. Пластуну без мин никак.

Ну, вроде как, всё. Он обернулся, глянул на пулемётчиков. Заняты делом, копаются в своём агрегате. Пулемёт — оружие сложное. Одна камера-прицел чего стоит.

Поглядел на Вешкина, тот сидит на камнях, винтовка промеж ног, курит. Беспечный. Ни о чём, вроде, не волнуется. Огневую точку себе не подготовил. Нет, не нравился уряднику Саблину казак Вешкин. Такое впечатление, что всё это его и не касается. Случайно он здесь, и сам не понимает, что тут делает. Беспечный!

Аким и раньше таких людей не любил, но сказать им ничего не мог, не по рангу было, а теперь-то он при звании…

Саблин уже хотел ему выразить, так сказать, пару слов…

И вдруг он видит, как лицо Вешкина меняется. Только что курил да поплёвывал, и вмиг насторожился. Сигаретку бросил. Смотрит он на юг, вдаль, брови хмурит, словно присматривается. И вдруг… хлоп. Захлопнул забрало и встал в рост, через панораму смотрит теперь, туда же, на юг. Камеры на шлеме подальше видят и получше. Акиму интересно стало, чего Вешкин всполошился, он и сам поворачивает голову, сам смотрит в ту же сторону, что и подчинённый. Смотрит-смотрит и понять не может, что это там такое. Тоже щуриться, как и Вешкин. То ли пелена дождя там такая тёмная, то ли пыльная буря поднялась. А откуда пыль в мокрой степи? И кажется, что эта пелена, или что это там, сюда, к нему, идёт.

Смотрел он, смотрел, пока не услышал в коммутаторе:

— Браты, что это там? Снайпер, глянь! Никак, дождь такой идёт? — Говорил Вешкин. — Или буря? Не разгляжу никак.

Разговоры казаков разом стихли. Все, кто был на камнях, стали внимательно смотреть на юг.

— Это не буря, — сказал Саша Каштенков, у него на пулемёте оптика лучше чем у снайпера, — это саранча летит. Кажется.

И тут на плечо Саблина, совсем рядом с открытым забралом, со шлепком падает здоровенная, с мизинец, чёрная оса-наездница, одна из самых опасных тварей в пустыне. Такая оса взрослого мужчину, одним укусом вводит в кому, шансы выйти из которой весьма невелики, а если не успеть с медицинской помощью, то и вовсе призрачны. Аким судорожно, с непривычной для себя нервностью, смахивает эту чёрную заразу с плеча. Он понимает, что наплечник или кирасу осе не прокусить, даже и пыльника не прокусить, но уж очень мерзкая и страшная на вид эта зверюга.

Едва он смахнул осу, как прямо в лицо ему врезается, и опять со шлепком, огромная саранча. Она, шелестя крыльями, падет вниз, к ботинкам.

— Да что ж такое-то, — он брезгливо морщится и закрывает забрало от греха подальше.

Как хорошо с зарытым забралом. Привычно, как-то по-домашнему вспыхивает панорама. Камеры тут же калибруются, настраиваются сами. Все три: правая, левая «фронталки» и «затылок» готовы к работе. По краям панорамы поплыла информация. Всё как всегда, всё в порядке, все узлы работают, аккумуляторы заряжены и «хладогена» навалом. Последним на панораме появляется, всплывает прицел. Он совмещён с датчиками и дальномером на конце ствола дробовика. Компьютер всегда даёт верный угол, всегда верно покажет цель для стрельбы, через панораму целясь, даже ребёнок не промажет. Только надо привыкнуть поначалу к тому, что картечь не пуля. И жакан по-другому летит. Так к этому Аким привык ещё восемнадцать лет назад. Ещё в учебке приноровился.

Всё, он готов к бою. Только вот… с кем биться, с саранчой?

И тут в наушниках он слышит:

— Так и есть, это саранча летит, — подтверждает слова Сашки Каштенкова снайпер. — Ох, сколько там её, тучи! Края не видно.

Саблин сам смотрит на юг, и теперь камеры на шлеме доносят до него то, что глазами он бы не рассмотрел. Насколько хватает взгляда, от востока и до запада, от серых туч и до чёрных барханов, весь юг, всё закрывает чёрная пелена. Непроглядная, клубящаяся плотная. И движущаяся. И вся эта чернота стеной идёт, наваливается на север. Надвигается на него.

Он опять испугался, когда прямо на правую камеру его шлема прилетела саранча:

— Зараза, — Саблин смахивает её рукой со шлема, морщась от вида её отвратного брюха во всю панораму.

Но как только он её смахнул, тут же и на эту же камеру садиться новая саранча. Он снова смахивает насекомое. И как по велению, вся саранча, что была вокруг, спала или еле ползала, размокая в дожде, все эти насекомые стали прыгать в воздух и взлетать. Словно земля разом поднялась в воздух, Саблину стало темно, его словно порыв ветра качнул. Ничего было не разглядеть, руки вытянутой не видно, да и камеры были постоянно закрыты насекомыми. И лобовые, и затылочная, хорошо, что забрало закрыл. Он на ощупь, как в темноте, нашёл щит, поднял его и даже физически почувствовал, как на щит давят тысячи насекомых, как ветер давят, он словно стоял в потоке из саранчи.

Противостоял ему, пока не додумался присесть в свой узкий, каменный окопчик. Как присел, накрылся щитом и смог стряхнуть с головы насекомых, очистить камеры. Сразу стало как-то спокойнее, как-то легче. Теперь он стал слушать. И слушать был что. Коммутатор доносил до него, как казаки матерились, он такой паники от своих однополчан отродясь не слыхал. Аким даже засмеялся. Так смешно было слушать вопли проверенных в боях людей, которых до смерти пугает какой-то степной таракан с ногами и крыльями.

Он с усмешкой слушал причитания своих станичников совсем недолго, ему показалось, что стало светлее. Он отодвинул щит и снова увидел тучи. Саранчи не было. Вернее, остались особи, но лишь дохлые и покалеченные. И было их на удивление мало. Весь тот ковёр из саранчи, что лежал тут ещё пять минут назад, улетел. А Саблин считал, что это всё дохлятина. А «дохлятина» поднялась и улетела почти вся. Он потрогал пальцем одну большую саранчу, что лежала на краю окопа, она казалась мёртвой. Сжалась вся, не шевелилась. А как только он прикоснулся к ней, ноги её как пружина разогнулись — раз! И насекомое улетело.

— Ишь ты, — он встал.

Положил щит на место, стал стряхивать дохлую саранчу с себя, почистил камеры, осмотрелся. Проверил дробовик на всякий случай. Чёрная туча насекомых улетала дальше на север. Аким, глядел ей в след, думал, что расскажет об этом Наталке, вот восторгов-то будет.

И тут же услышал звук, который очень не любил, очень.

В детстве они с мальчишками из станицы бегали играть в степь, хоть матери и пугали их белыми пауками, что укусит — и смерть, и сколопендрами, но они всё равно бегали от своих родных болот, за околицу, к барханам. Играли там в войну. И почему-то воевали с не с китайцами, и не с переделанными, с которыми воевали их отцы, а с даргами, которых в болотах отродясь никто не видел. И в степи никого из них ни разу не укусил паук, и ни на кого не напала сколопендра. А вот осы, осы нападали на них неоднократно. Аким на всю жизнь запомнил укус это твари. Он привалился к бархану, прятался, сидел в засаде. Сидел без капюшона, чтобы слышать лучше. Когда ему в ухо кто-то подул и загудел негромко: у-у-у.

Аким подумал, что к нему подобрался незаметно кто-то из ребят, и решил его схватить. Он обернулся и никого не увидел. Вернее, увидел осу, что зависла в десяти сантиметрах от его лица. Огромная, яркая, вся какая-то колючая и хищная. Он знал, что нельзя их злить, и, если нет баллона с дихлофосом, лучше убежать. Но он немного испугался и ладонью маханул на осу, сбил её. Она свалилась на песок, но тут же взлетела снова и, не раздумывая, полетела к его открытому лицу, не к пыльнику, не к перчатке, которой он её сбил, а именно к лицу. Он убрал, вернее, пытался убрать голову, но эта тварь, вцепилась в его респиратор и легко проколола его своим чёрным жалом. Акиму показалось, что его со всего маху ударили молотком по щеке. Да ещё и кипятка за этим плеснули. От дикой боли парень разозлился и схватил насекомое, сжал рукой, раздавил с хрустом. Но перед этим оно ещё раз успело вонзить жало и даже через перчатку ужалило его в руку.

Говорят, что эти твари чувствуют запах. Он закричал, и со всех сторон к нему побежали его друзья. Юрка тут же схватил его и чуть не бегом поволок к станице. Волок, потому что от боли Аким уже плохо соображал, да и видел уже плохо, его лицо перекосил неимоверный отёк, появившийся на лице буквально за минуту.

А за детьми со всех окрестных барханов летели осы. Осы были злобные и опасные, но дети болотного люда не лыком шиты, их можно вязать только на неожиданность, а когда опасность видна, они знают, что делать. Затянулись в КХЗ, натянули капюшоны пыльников, прокуси — попробуй, и кидались в подлетающих близко ос горстями песка. Так и дошли до станицы, было не так уж и далеко, только одну девочку, Таню, ещё смогли укусить осы. Их с Акимом взрослые тут же довезли до больницы. И там молоденький доктор, разжимая распухший до неузнаваемости кулак Акима, увидал в кулаке раздавленную осу, удивился:

— Раздавил, значит, гадину.

Аким говорить не мог, и от боли не мог, и от того, что перекошенным ртом говори неудобно, он просто кивнул.

— И не заплакал?

Аким отрицательно покачал головой.

— Молодец, — сказал доктор и добавил, — казак.

Акиму было очень больно, но он был тогда горд. В приёмной немало народа, и все слышали слова врача.

Но теперь он бы не сильно возгордился, если бы его сейчас покусали степные осы. А именно осы наполняли воздух монотонным, тяжёлым гудением.

Он увидел тёмное пятно большого роя. Рой пролетал совсем недалеко.

— Внимание всем, осы. — Сказал Саблин в коммутатор.

И тут же мимо пролетел ещё один рой, буквально в двух метрах от него.

— Где? — Спросил взводный.

— Да везде, — за Акима ответил Вешкин, — рой за роем летит.

Началось обсуждение, до казаков на камнях тоже, видно, осы добрались, но, судя по всему, были они на этот раз совсем не агрессивны. Пролетали роями мимо.

А пока Саблин размышлял над осиным миролюбием, прямо с его щита, через его окоп, перепрыгнул здоровенный черный паук. Пустынный краб, как его называли. Прыгнул и побежал вверх по склону, на север. И тут же мимо пробежал ещё один поменьше. Все летели и бежали на север.

— А пауков видите? — Спросил он.

— Белых? — Тут же откликались казаки.

Белый паук едва пять сантиметров с лапами, а кусал насмерть.

— Да нет, — отвечал Аким, глядя, как мимо бегут ещё два, — крабы.

— Ты это, урядник, — говорил кто-то, — крикни, если белые появятся.

— Крикну, — обещал Аким, а сам вспомнил, хорошо, что в аптечке антидот лежит.

А мимо бежало и бежало разное степное зверьё. И красивая степная крыса, хищная и опасная. Дети их любят, но крысы разносят кучу всяких страшных болезней. Так что детям их дома держать хорошая мать не позволит. А ещё пробегали, вихляя длинным хвостом, стремительные гекконы, которых в степи никто догнать не может.

И вдруг Саша Каштенков произнёс:

— Всем внимание.

Говорил так, как говорит командир, но взводный не стал его перебивать.

Все ждали, что он скажет. Мощная камера пулемета позволяла ему прицельно стрелять на дистанции в три тысячи метров, он далеко видел.

— Ну не тяни, «пулемёт». Говори, что видишь? — Подгоняли его нетерпеливые казаки.

— Червяков вижу. — Не очень-то весело сказал Каштенков.

— Сколопендры? — Уточнил взводный.

— Да. — Говорил пулемётчик, не отрывая глаз панорамы прицела.

— Да чего ж ты тянешь, ну?

— Говори уже!

— Много? — Серчали казаки.

— Много, — за пулемётчика сказал снайпер, он тоже смотрел в сторону юга.

— Много это сколько? — Вставил Вешкин.

— Как воды в Енисее, — оторвавшись от прицела, ответил Каштенков.

— Чего? Так много?

— Так много.

— Урядник, — вызвал Акима прапорщик Мурашко, — ты их видишь?

— Никак нет, — отвечал Саблин.

— Ты там, на пандусе этом, первый стоишь, ты, если что, отходи к пулемёту.

— Есть. — Ответил Аким.

— Держитесь там, казаки, — сказал прапорщик. — Может, червяки к вам туда не полезут.

«Держитесь там, казаки», — эту фразу Саблин слышал не один раз за свою жизнь. Он привык держаться. А теперь он был ещё и первый. Аким вздохнул и потянул из кобуры пистолет, снял его с предохранителя. На всякий случай. Пожалел, что не поставил мины, если их не использовать — всегда потом можно снять. А когда они стоят всё-таки спокойнее.

«Держитесь там, казаки». Он стал глядеть на юг, вниз, и ему показалось что-то, а может, и не было ничего, но дробовик с предохранителя он снял.

 

Глава 14

Пам-м-бам-бам…

Распаковали, значит, ленту пулемётчики.

Звуки стрельбы пулемёта гулкие, весомые. Ни с винтовкой, ни с дробовиком не сравнить. Двенадцать миллиметров, они, когда прилетают рядом, не свистят как другие пули. Они словно в раздражении рвут проклятущий воздух, который мешает им лететь.

Фр-р-фр-р-ф-р-р….

Теперь они так будут лететь мимо Саблина вниз по песчаному склону. «Нужно осторожнее быть». От такой пули никакая броня не спасёт.

— Аким, ты там резко не выскакивай из своей щели, — тут же подтверждает его мысли Саша Каштенков.

— Принято, — говорит Саблин.

И тут же слышит взводного:

— Казаки, вы там, что начали уже?

— Начали, — отвечает пулемётчик, — пристреливаюсь.

— Червяки лезут к вам?

— Сюда идут.

— Ладно, быстрей бы уже колонна прошла. — Говорит взводный. — Радист, что соседи говорят?

Радиста Аким не услышал.

Пам-м-бам-бам…

Саблин глядит на юг и видит, как из влажного песка тяжёлые пули выбивают высокие фонтаны. Но это далеко ещё. Далеко.

И вдруг что-то зашипело, совсем рядом, звук резкий, как из мощного компрессора. И Аким с удивлением увидал, как над его щитом, в метре от него, поднимается мерзкое бело-жёлтое полупрозрачное тулово. А над туловом голова коричневая и чернеют на ней рядами глаза-бусины, десяток, не меньше, а ещё чернеют кривые клещи жвал, такие мощные, острые, что ногу взрослому человеку срежут запросто, да ещё чернеют лапы-крючки по краям плоского тела. А между жвал болтается капля жидкости, такая чистая, как самая чистая вода бывает.

И выскочила эта тварь так быстро, подкралась так неожиданно, что растерялся Саблин. Хорошо, что дробовик с предохранителя заранее снял.

Пах-х…

Он даже не целился, оружие даже к плечу не поднимал, поэтому и успел. Разлетелась голова и верхняя часть тела у сколопендры. А брызги её упали на мокрый песок и на камни, и стали немного дымиться.

Аким перевёл дух и подумал глядя на этот дымок: А как она тут оказалась, ведь на подъёме, на песке, он её увидал бы?

Не спеша Саблин склоняется на право, к обрыву, и видит ещё одну тварь, она, цепляясь за камни своими крючьями-лапами, лезет по отвесной стене. К нему. И так ловко лезет! Да ещё эта больше той, что он только что убил. Заметно больше. Саблин вскидывает дробовик.

Пах-х…

Стрелять ему было неудобно, зря патрон потратил, между стволом и тварью выступ, картечь выбивает из камня крошку. И тут же он слышит шипящий звук компрессора. Сипение. Аким видит, как из под ужасных жвал, под хорошим напором, вырывается жидкость, что прозрачней, чем вода. И, слава Богу, струя бьёт в тот же выступ что и картечь. Капли от выступа летят вниз на сколопендру, ей это не по нраву. Саблин уже передёрнул затвор, выворачивает дробовик так, чтобы не зацепить этот выступ, снова стреляет. И попадает. Здоровенный белёсый червяк разбрызгивая какую-то жидкость и разбрасывая внутренности летит вниз на песок. А Аким видит на стене ещё одного, поменьше и поудобнее сидящего, его он тоже убивает.

— Чего там у тебя, Саблин? — Слышит он голос взводного.

— Червяки, — сухо отвечает он. — Смотрите внимательно, они по стенам лазят.

Аким замер на секунду, нужно зарядить дробовик, и он, подумав, не стал доставать патроны из разгрузки, а почему-то разорвал упаковку ящика. Решил, что разгрузка — это на «потом».

И тут снова вниз, к началу подъёма понеслись тяжелые пули:

Пам-м-бам-бам

Пам-м-бам

Пам-м-бам

Саблин, заряжая дробовик, удивлялся, что-то часто бьёт пулемёт. Куда он бьёт? Аким вглядывался и видел высокие фонтаны из песка и грязи. Ещё далеко.

И тут же совсем не далеко затарахтела «Тэшка». И в наушниках послышался голос Вешкина:

— По стенкам… Урядник, слышь, по стенкам лезут.

— Слышу, — откликается Аким, — ты одиночными их бей. Им одной пули хватит.

— Есть, — отвечает Вешкин.

Но продолжает сыпать очередями.

— Эй, «пандус» что у вас там? — Спрашивает прапорщик Мурашко.

— Чего-чего, червяки, — с раздражением отвечает Вешкин.

— Что, много?

— Море, — за Вешкина говорит пулемётчик и снова стреляет и стреляет.

Фр-р-р… Фр-р-р…

Гудят пулемётные пули совсем недалеко.

Пулемёт молотит короткими очередями, не преставая.

Пам-м-бам-бам…

Пам-м-бам… Бам…

Саблин глянул направо и вниз, не лезет ли к нему какая тварь по стене, и обомлел:

К нему ни одно это мерзкое животное не лезло, но десятки больших и малых сколопендр проползали мимо, на север. Быстрые, они кидались на дохлую саранчу наперегонки кто первый схватит, и шипели одна на другую. Но без драк. Пошипев друг на друга, тут же спешили дальше.

А пулемёт не останавливается:

Пам-м-бам-бам…

Пам-м-бам-бам…

Саблин поглядел на запада и… Теперь он видел то, что Сашка пулемётчик видел через прицел. Насколько хватало глаз и камер на шлеме, все это пространство покрывали белёсые, ловкие тела сколопендр. Ползли, ползли, ползли по мокрым и чёрным барханам, как будто кто-то манил их на север.

— Точно море, вот это мы съездили на эвакуацию, — тихо произнёс Аким и уже в микрофон сказал громко, — взводный, «пандус» говорит.

— Что у тебя, урядник?

— Свяжитесь с соседями, скажите, что к ним ползут тысячи этих тварей.

— Прямо тысячи? — Не верил прапорщик.

— Тысячи и тысячи, — вставил Сашка Каштенков.

И снова:

Пам-м-бам…

Фр-р-р… Фр-р-р…

Улетают к подножью пули. Пролетают мимо Саблина.

Вот это вот эвакуация. Эвакуация! Надо же. Саблин немного волнуется, ожидает, смотрит вниз, балуется: щёлкает предохранителем туда-сюда. Но пока не видит сколопендр поблизости.

— Лента! — Орёт Каштенков.

Это значит, что лента кончается. Обалдеть — эвакуация! Пулемётчик не в каждом настоящем бою всю ленту расстреливает.

— Саблин, ты смотри там, — говорит Сашка, — я их отсекал, теперь побегут к тебе.

— Принято, — отвечает Аким.

Пулемёт замолкает, второй номер вставляет ленту. Обалдеть, как быстро лента кончилась.

И убеждается, что Саша был прав, теперь он увидел как к нему грациозно извиваясь на ходу, останавливаясь на мгновение, чтобы сожрать дохлую саранчу, бежит вверх небольшая сколопендра. Ловкая, гибкая, проворная, лапы чёрные работают так, что любо дорого глядеть как слаженно. Но даже с тридцати метров видно, какая она мерзкая… И опасная. Аким перестал играться с предохранителем, поднял дробовик к плечу. Целится: Проворная, говоришь?

Выстрел! Нет, картечь-то попроворней будет. Сколопендра разлетается брызгами. И тут же, вверх по насыпи из песка, за ней бегут ещё две. Тоже не очень большие. Тоже проворные. Бегут, болтаю головами, словно направленными радарами, ищут что-то.

Затвор: Гильза на землю, патрон в стволе.

Он вскидывает дробовик. И замирает. Эти две новые находят те лохмотья, что остались после первой сколопендры, и тут же ускоряются, радостно кидаются к ним. Они довольны находкой, рвут останки сородича, едят их быстро, к ним присоединяется третья, большая. И до десяти Аким не сосчитал бы, а они уже закончили с едой. Сожрали, как и не было сородича.

И… И снова бегут вверх. К нему.

— Да вы голодные, никак, — говорит Саблин прицеливаясь.

Выстрел!

Затвор: Гильза на землю, патрон в стволе.

Выстрел!

Затвор: Гильза на землю, патрон в стволе.

Выстрел!

Затвор: Гильза на землю, патрон в стволе.

Тридцать метров. С такой дистанции Аким картечью не промахивается. Всех тварей размотало по песку. В дробовике один патрон.

Аким быстро выковыривает из коробки патроны, вставляет их в пенал. Передёрнул затвор. Готов. Он видит ещё сколопендр, но эти далеко.

И тут снова заговорил пулемёт:

Пам-м-бам-бам…

И почти сразу:

Фр-р-р-фр-р-р-фр-р-р…

Какой приятный звук создают пули, разрывая воздух, от этого звука сразу становится спокойней: Музыка.

И тут ожил эфир, раньше говорили в основном пулемётчик, он и взводный, остальные слушали внимательно, и, даже, напряжённо, а теперь заговорили почти все сразу.

— Червяки радом, много…

— У меня черви…

Динамики в шлеме донесли до его ушей как затарахтели винтовки. Дружно. Сразу. Заползли, значит, и на камни, сколопендры.

— На стене, на стене! — Орал кто-то.

— Их тут куча! Куча! Слышите?

— Да слышат все.

— Их под… там внизу… сотни.

— Гранаты, вниз кидайте, ну…

— Кидаю…

Саблин задирал голову, пытаясь понять как там на верху дела. Но видел он не много, ровные стены скал, и… карабкающихся по камням белых сколопендр. Он даже подумывал пострелять по ним, ему снизу они были хорошо видны…

— Кидаю…

Знакомый звук взрыва. Так негромко хлопает граната: фугасная «единица». Саблин ещё до начала всей этой кутерьмы выложил четыре таких перед собой. Ещё один, ещё, ещё. Десятки взрывов катятся вдоль подножья скал, что возвышаются над песком. От них разлетается грунт вперемешку с кусками белёсых тел.

— Они уже тут, наверху… — Удивлённо кричит кто-то.

— Где? — Тут же отзывается другой казак.

— Да везде, — раздражённо отвечает третий.

Винтовочный огонь только разгорается, Аким не понимает, что там, на камнях, происходит. А ему и не до этого.

В двух метрах от него средних размеров сколопендра, остановилась, раскорячив сотню своих чёрных лап как можно шире, словно вцепилась ими в грунт, для крепости. Выгнула, подняла над землёй четверть своего тела так, что Саблину было видно её голубоватые внутренности под прозрачным брюхом, и выпустила из-под чёрных жвал в него тонкую струю под хорошим напором. И Аким только и успел машинально поднять левую руку, как бы закрывая лицо. Хотя лицо-то у него спрятано за забралом.

А струя, почти вся, попадает в край щита, разлетается не крупными брызгами. И брызги уже летят ему на рукав пыльника. Он видит, как эти капли на крепкой и влажной от дождя ткани сначала превращаются просто в тёмные, мелкие кружки. А потом от них начинает идти пар, белый дымок, и тут же они начинают чернеть.

Дальше он не смотрит, поднимает голову и вовремя, сколопендра уже в метре от него. Раззявила свои клещи-жвала, тупая тварь, думает прокусить броню, которую не пробивает десятимиллиметровая пуля со ста шагов. Он с удовольствием нажимает на курок.

Пах-х…

— Жри, червяк, — тихо говорит он, глядя как вся верхняя часть твари разлетается брызгами. Он даже не успел передёрнуть затвор, как увидал, что ещё одна струя летит в него, теперь она была точнее, но была она на излёте. Только несколько капель достаются ему.

Пах-х…

И ещё одна разлетается брызгами. И ещё, и ещё. Их тут много успело подобраться к нему. И ещё. Всё, пенал дробовика пуст.

Но и мерзости этой поблизости нет. Поблизости! Именно, что поблизости, а на подъёме, там ниже на пятьдесят метров их десятки, десятки. И пулемёт Сашки Каштенкова уже не справляется.

Бьет, не переставая и не справляется.

Быстро Аким загребает из коробки патроны всей пятернёй.

Раз, два, три, четыре. Четыре патрона в пенале. Затвор. Один уходит в ствол. Пять. Пять патронов в дробовике. Как положено.

 

Глава 15

Всё это он делает, как делал тысячи раз. Для того чтобы зарядить своё родное уже оружие, ему не требуется смотреть на него. Смотрит он, не отводя глаз, как проворно бегут по склону вверх эти мерзкие существа.

— Ну ладно, — тихо говорит Саблин, поднимая заряженный дробовик. — Поглядим.

Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел.

Только гильзы вылетают, падают под ноги в окоп или вовсе летят вниз с обрыва.

Первые пять сколопендр, что к нему бежали, разорваны, а те, что бежали за ними, обедают первыми.

Ни одного промаха, по-другому и быть не может.

Есть несколько секунд.

Раз, два, три, четыре. Четыре патрона в пенале. Затвор. Один уходит в ствол. Пять. Пять патронов в дробовике, как положено. Он готов. А в наушниках всё больше шума выстрелов, всё больше разговоров.

— Заразы, да сколько ж вас тут…

— Ранен, — звонко выкрикивает один казак.

— Да как так-то? — Раздражённо рычит взводный.

— Обварила меня, гадина!

— Так ты ж в броне!

— Под крагу струя попала, перчатка сгорела, — поясняет раненый, видно, стискивая зубы от боли.

— Медика… Медик, ты где? К раненому, быстро, — орёт прапорщик.

Саблин медик, ну, немного. Но он сейчас далеко.

А сколопендры к нему близко, спешат, торопятся, родичей уже доели. Да что им, пять родичей, когда их на подъёме уже сотни, и бегут вверх, торопятся.

Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел.

Он снова лезет в коробку с патронами.

И от Саши Каштенкова слышит чёткое и сухое:

— Лента!

Обалдеть, пулемёт уже две ленты расстрелял. Когда успел? Ведь только все началось.

Раз, два, три, четыре. Четыре патрона в пенале. Затвор. Один уходит в ствол. Пять. Пять патронов в дробовике, как положено.

— Лента готова! — Говорит Микольчук.

Саблин тоже готов.

Пам-м-бам-бам…

Снова заговорил пулемёт.

Первые пули ударили недалеко от Саблина, смешав с песком тех сколопендр, в которых он уже собирался целиться. А потом полетели ниже, туда, к началу подъёма.

Но и Акиму работы хватало. К нему тоже ползли, ползли и ползли.

Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел.

Как положено пластуну. Ни одного промаха.

А вверху, на камнях, там что-то странное происходит. Среди винтовочных выстрелов, взрывов гранат уже не слышно, а вот резкие хлопки пистолета Саблин различал. И ещё остервенелую ругань хорошо слышал.

— Прапорщик, — кричит кто-то, — вызывай поддержку.

— Умный больно, без тебя не знаю, что делать, — злиться прапорщик.

— Так будет поддержка? Обещали миномёты!

— Не отвечают соседи, никто не отвечает. — Говорит взводный.

Раз, два, три, четыре. Четыре патрона в пенале. Затвор. Один уходит в ствол. Пять. Пять патронов в дробовике, как положено.

Аким готов.

— И что делать будем? — Этот вопрос уже с претензией, казаки уже злятся, как будто прапорщик во всём этом виноват.

— Червяков стреляй, вот что! — Орёт прапорщик. — Стреляй червяков.

— Медика, медик есть? — Кричит кто-то.

Саблин медик. Имеет опыт, но сейчас… Он должен защищать пулемёт, а до камней ему далеко.

Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел.

Дробовик пуст.

— Медик, ты где? — Ревёт взводный.

— Иду, сейчас.

— Да сколько ж их тут?

— Вот так съездили на эвакуацию.

— По делу говорим, — злиться прапорщик Мурашко, — эфир не засоряем.

А Саблин опять тянет патроны из коробки.

Раз, два, три, четыре. Четыре патрона в пенале. Затвор. Один уходит в ствол. Пять. Пять патронов в дробовике, как положено.

Дробовик готов.

— Лента, — опять сухо говорит пулемётчик. Он вроде как спокоен это хорошо, хоть кто-то должен быть спокоен.

— Сейчас, — отзывается второй номер пулемёта.

А Саблин стреляет в приближающихся тварей, которых не становится меньше.

Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел.

Он уже тянется за новой порцией патронов. А Каштенков вдруг орёт:

— Лента, — и на этот раз в его голосе и намёка нет на спокойствие.

— Бегу, бегу, — говорит Микольчук.

Почему второй номер не подал ленту? Саблин, заражая дробовик, оборачивается посмотреть:

Микольчук, стоя на одном колене, из винтовки расстреливает одну за другой сколопендр, что забираются с правой стороны по обрыву и вылезают прямо рядом с пулемётом, далеко за спиной Саблина. Микольчук уже убил несколько штук. Наконец они кончаются, и второй номер расчёта кидается к пулемёту. Хватая на бегу упаковку с лентой. Нет, быть такого не может, чтобы эти твари думать могли. Просто так получилось.

Раз, два, три, четыре. Четыре патрона в пенале. Затвор. Один уходит в ствол. Пять. Пять патронов в дробовике, как положено.

Дробовик готов.

А на камнях треск выстрелов, редкие хлопки гранат, мат в наушниках. И главное — Аким не слышит взводного.

А вот шипение рядом с сбой он слышит, и снова струя летит в него, вот дурак, нельзя отвлекаться, нельзя отворачиваться. Хорошо, что щит додумался бруствером поставить, половина в щит попадает. И ещё одна справа по стене забралась. Тоже брызжет, падала.

Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел.

Ни одного патрона мимо. Снова пятернёй в коробку с патронами.

И когда уже пальцы привычно вставляют первый патрон в пенал, он чувствует, как поехала его правая нога, словно песок под ней ссыпался в обрыв. Он взглянул вниз…

Вздрогнуть от неожиданности, конечно, можно, но вот пугаться и терять самообладание никак нельзя. Даже если твою ногу зажали чёрные жвала самой большой сколопендры, которую ты видел. Это существо поднялось, по стенке обрыва, засунуло свою башку в трещину, из которой Саблин соорудил себе окоп.

Видно, всю свою страшную кислоту она где-то уже потратила и теперь вцепилась ему в башмак, пытаясь раздавить его своими чёрными и острыми клещами. Дура, это башмак из пеноалюминия и карбида титана, рассчитан на взрыв противопехотной мины.

Аким быстро достаёт из кобуры на бедре пистолет. И промеж рядов чёрных глаз-бусин, слава Богу, пистолет не на предохранителе, раз, два…

Два выстрела в коричневую противную башку.

Жвала разжались, и сколопендра, вихляясь, «вытекает» в дыру из которой вылезла. Летит вниз. Он даже не взглянул в ту сторону.

Однако он вздрогнул, когда увидал её.

Пистолет в кобуру, не забыть, как будет время, вернее, если будет время, загнать в магазин два патрона. Он не любил, когда оружие заряжено не до упора.

Раз, два, три, четыре. Четыре патрона в пенале. Затвор. Один уходит в ствол. Пять. Пять патронов в дробовике, как положено.

Дробовик готов.

Ещё сколопендры, много сколопендр.

Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел.

Не будь брони, плечо бы уже болело.

А пулемёт бьёт в землю совсем рядом, в метрах от него, так близко, что мокрый песок долетает до его камер. И хорошо. Так как тварей много, очень много, он не успевает перезаражать дробовик.

Раз, два, три, четыре. Четыре патрона в пенале. Затвор. Один уходит в ствол. Пять. Пять патронов в дробовике, как положено.

Дробовик готов.

Как только он вскидывает оружие, Саша начинает стрелять вниз по склону. И тут же кричит:

— Лента.

Господи, да как же быстро заканчиваются у него ленты.

Секунда, другая, и Саблин слышит успокаивающее:

— Есть лента.

Значит, Микольчук на месте, значит, пулемёт работает.

Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел.

Теперь тварей так много, что он не бьёт одиночек, он старается убить одним патронам двух, бьёт в кучи. И у него получается. Огромная удача, что эти ловки и подвижные как ртуть твари останавливаться, чтобы разорвать и сожрать остатки своих сородичей. Это даёт ему время перезарядиться.

Раз, два, три, четыре. Четыре патрона в пенале. Затвор. Один уходит в ствол. Пять. Пять патронов в дробовике, как положено.

Дробовик готов.

Коробка патронов уже наполовину пуста, это какой-то кошмар. Когда он так стрелял? Да никогда.

Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел.

Протёр камеры на шлеме, и…

Раз, два, три, четыре. Четыре патрона в пенале. Затвор. Один уходит в ствол. Пять. Пять патронов в дробовике, как положено.

Дробовик готов.

— Лента! — Орёт Каштенков.

Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел.

Они не кончаются. И убитых тварей теперь не хватает живым. Они раздирают их останки за секунды.

— Лента! — Разрывается Сашка.

Раз, два, три, четыре. Четыре патрона в пенале. Затвор. Один уходит в ствол. Пять. Пять патронов в дробовике, как положено.

Дробовик готов.

— Есть кто живой, ленту!

Аким оборачивается назад. И никого, кроме пулемётчика, не видит. Ни Вешкина, ни Микольчука. Нет никого, только Саша за пулемётом.

Аким, хватит две гранаты и одну за другой кидает вниз по склону.

Не обращая внимания на приближающихся тварей, кидается бегом к пулемёту, пулемёт должен работать не преставая. Не преставая.

За его спиной хлопают взрывы. Он думает, что потратил гранаты не зря.

А пулемёт уже замолчал, Сашка начал было уже вылезать из своего кресла, но увидал бегущего Саблина.

— Быстрее, — орёт он, как будто Саблин его подчинённый, второй или третий номер расчёта, а не урядник, не командир.

Все ленты и нужные для пулемёта запчасти разложены в полном порядке на брезенте рядом.

— А где Микольчук? — Спрашивает Саблин.

— Не знаю, — коротко бросил пулемётчик.

Аким хватает завёрнутую в крепкий целлофан ленту. Сначала не может разобраться, как снять упаковку.

— А Вешкин?

— Не знаю. — Отвечает Каштенков открывая крышку.

Сашка ждёт, раскрыл забрало, пьёт воду, морда недовольная, смотрит, как корячится Саблин целлофаном — кривится. Наконец целлофан содран, Аким кладёт ленту под отрытую крышку механизма, а сам удивляется: у Каштенкова левый ботинок наполовину засыпан гильзами. Настрелял больше Саблина. Когда он шевелит ногой, гильзу шуршат, рассыпаются из кучи. Саша хлопает по крышке кулаком, закрывает её и, резко дёрнув затвор, закрывает забрало. Всё, пулемётчик уже работает, целится. Его панорама соединена с мощной камерой пулемётного прицела. Он сейчас беззащитен, он ничего не видит ни справа, ни слева, только то, что показывает камера.

Это всё удивительно, куда делись Вешкин с Микольчуком непонятно, но Акиму не до этого, он бегом бежит на своё место, на ходу расстреливая уж пробежавших вперёд сколопендр.

И снова заработал пулемёт.

Пам-бам-бам…

И пока пули выбивают песок в самом начале подъёма, Саша спрашивает:

— Аким, а что там, на камнях, где наши?

Пам-бам-бам…

Саблин сам бы хотел знать, он давно не слышал в наушниках переговоров. Но боялся хоть на секунду остановить свою работу, боялся оглянуться на камни.

Пам-бам-бам…

Пам-бам-бам…

Летят пули мимо него, а он молчит. А Сашке нужно ответить. И он говорит:

— Не знаю я, где наши.

И всё, больше нечего ему сказать. Да Сашке тоже. И Каштенков молчит. Тихо в эфире.

Только пулемёт бьёт и бьёт без остановки. Конечно, никаких лент не напастись, если так стрелять. А как по-другому, если эти твари ползут сплошным ковром.

Пока Саблин добежал до своего окопа, дробовик был пуст.

Он хватает предпоследнюю гранату, срывает чеку, кидает вниз по склону.

 

Глава 16

Раз, два, три, четыре. Четыре патрона в пенале. Затвор. Один уходит в ствол. Пять. Пять патронов в дробовике, как положено.

Дробовик готов.

Пока зарядился, две крупных твари подползли совсем близко, заливаю его кислотой, как хорошо, что додумался поставить бруствер. Но всё равно брызги летят в него. Попадают.

Он умудрился убить их одним выстрелом. Сам не понял, как именно.

Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел.

Вроде, полегче, он успеет зарядиться. Это он умеет.

На полковых стрельбах, когда стреляли штурмовики, Саблин всегда был в десятке лучших. Дробовик, дробь, картечь, жакан — это всё его. Он это всё с девства знал. И если кто-то из казаков в точности ему и не уступал, то уж в скорости стрельбы ему равных точно не было.

Раз, два, три, четыре. Четыре патрона в пенале. Затвор. Один уходит в ствол. Пять. Пять патронов в дробовике, как положено.

Дробовик готов.

Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел-затвор. Выстрел.

А твари не конаются.

Снова пятернёй он лезет в коробку с патронами. И тут же слышит:

— Лента.

Он оборачивается, надеясь, что там, наверху, Микольчк или Вешкин помогут пулемётчику. Нет никого, Каштенков там один. Саблин бежит вверх, на ходу снаряжая оружие.

Раз, два, три, четыре. Четыре патрона в пенале. Затвор. Один уходит в ствол. Пять. Пять патронов в дробовике, как положено.

Дробовик готов.

Добегает, хватает пакет с лентой, он уже знает, как разорвать целлофановую упаковку.

И как только последний патрон скрылся в механизме, как только вылетела его гильза, лента уже была распакована, готова.

Сашка быстрым движением открывает механизм, Аким уже кладёт ленту.

Кулаком захлопнута крышка, пулемётчик дёргает затвор, пулемёт снова готов. Говорить друг другу нечего, они уже и без слов знают, что делать.

Пам-м-бам-бам…

Саблин добегает до окопа, а там песка не видно — одни гильзы, от души он пострелял. От души. Так пострелял, что устал, кажется.

Тут пулемёт замолкает. Одна секунда, вторая, третья, четвёртая. Аким два раза стреляет. Убивает двух тварей. А пулемёт молчит.

Ну чего, чего замолчал?

Неприятно это, неспокойно, он оборачивается глянуть, как там Сашка. И видит, что с Сашкой всё нормально. Пока нормально, сидит, ковыряется в камере, что-то настраивает. И Саблин видит, как справа от него, со стороны обрыва, вылезет тварь. Крупная. Замерла, как вылезла, озирается или родичей своих жрёт, кажется. Сожрала, да как быстро. Теперь болтает своей страшной головой из стороны в сторону, как будто принюхивается. Принюхалась и…

— Саня, — орёт Аким, — справа.

И сам стреляет. А сколопендра зигзагом, молнией кинулась вперёд, к пулемётчику. И картечь разметала песок сзади неё и чуть дальше.

Затвор-выстрел! Снова мимо. Да что ж такое! Но…

Всё-таки пятьдесят моторов. И на самом деле, не такая уж и большая цель, даже если это самая крупная сколопендра.

Каштенков оторвался от своего дела, свесился с кресла, поднимает с земли винтовку, что лежит рядом на брезенте.

Но Саблин опережает: затвор — выстрел! Попал, наконец.

Картечь разорвала гадину как раз посередине.

Пулемётчик бросает винтовку, снова берётся за пулемёт.

И Аким с удовольствием слышит знакомые, увесистые звуки.

Пам-м-бам-бам…

Сам же быстро лезет в коробку с патронами. В новой коробке патроны стоят один к одному, плотно. А сейчас в коробке ни один патрон не стоит. Они валяются, катаются по дну, места для этого теперь достаточно. Интересно, сколько их тут осталось. Пятьдесят, а может, сорок…

— Саблин, — вдруг кричит Каштенков. Его голос в наушниках такой близкий, как будто он за спиной стоит.

Аким быстро заряжает дробовик:

Раз, два, три, четыре. Четыре патрона в пенале. Затвор. Один уходит в ствол. Пять. Пять патронов в дробовике, как положено.

Дробовик готов.

— Что? — Отзывается он.

— Ты в порядке? — Кричит пулемётчик.

На Акима бежит сразу несколько тварей, отвечать некогда, но он отвечает, поднимая оружие:

— В порядке.

Выстрел — затвор. Выстрел — затвор.

Две сколопендры не добегают до него десяти метров.

— Не ранен?

— Нет.

— А чего же ты мазать стал, никогда не мазал, а тут два раза подряд. — Орёт Каштенков, и орёт как-то весело. Задорно. Словно радуется промахам Акима.

Аким не отвечает.

Выстрел — затвор. Выстрел…

И на тебе, когда такое было… Перекосило патрон, затвор встал. Заклинило. Нет, с ним такого никогда в жизни не было. Он всегда содержал своё оружие в идеальном состоянии. И к тому же дробовик «Барсук» самый неприхотливый и надёжный военный агрегат. Он не ломается, не забивается песком, не забивается пылью, он работает во всех случаях без отказов. И вот, пожалуйста. Три сколопендры в пятнадцати метрах от него, и ещё пять или шесть чуть отстали, а у него…

Он дёргает затвор туда-сюда, пытаясь раскачать перекошенный патрон. Нет, никак. А две твари уже вот: десять, восемь, шесть метров…

Он выхватывает пистолет, он помнит, там всего четыре патрона.

Раз, два, три… Три пули первой. Завихлялась, чуть не в узел завернулась и сдохла, кажется. А вот вторая, она намного больше, ей нужно было три пули оставить, а в пистолете только одна. Значит, промахиваться нельзя, в башку, в коричневую мерзкую башку, прямо между чёрных жвал.

Выстрел. Точно. Ещё бы он с пяти метров промахнулся.

Остальных тварей разметал пулемёт.

Пистолет кинул на видное место, чтобы не забыть зарядить потом, как время будет. И снова стал дёргать, качать затвор.

И патрон, наконец, вылетел. Саблин лезет в коробку:

Раз, два, три, четыре. Четыре патрона в пенале. Затвор. Один уходит в ствол. Пять. Пять патронов в дробовике, как положено.

Дробовик готов.

Аким видит то, что до сих пор не замечал: ствол его оружия из чёрного стал серым. Капли дождя, падая на ствол тут же бесследно исчезают. Но Каштенков не дал ему полюбоваться:

— Саблин, замри!

Аким сначала, не понял, что произошло. Успел только руку поднять, закрыться.

Брызги, грязь песок. Ему забрызгало левую камеру, ещё брызги, ещё песок на оружие и руки, но это не кислота, нет, просто внутренности сколопендры вперемешку с песком. Он весь в этой дряни. Тяжёлые пулемётные пули разметали несколько сколопендр, которые были совсем рядом.

— Аким, ты не спи там, — орёт Сашка, — мне тут одному скучно будет.

— Не сплю, — говорит Саблин и стреляет два раза, — заклинило ружьё.

— Заклинило? — Голос Каштенкова насмешливый. — Так оружие надо в чистоте блюсти.

Это обидное замечание, Аким стреляет ещё раз и хочет ответить на него что-нибудь резкое, но Саша почти перебривает его, орёт:

— Лента!

Схватив из коробки горсть патронов, Саблин выскакивает из окопа и бежит к нему, на ходу снаряжая своё оружие. В который раз.

Саблин случайно хватается за ствол и обживается, обжигается даже через карбоновую перчатку, он бежит и с удивлением глядит на перчатку, как от карбона тянуться тонкие дымки. Добегает как раз тогда, когда в Каштенков выпустил последнюю пулю и открывает механизм пулемёта.

Пока Саблин распечатывает ленту, пулемётчик хватает двухлитровую бутылку с водой и, отвернув одним, ловким движением крышку, начинает выливать воду внутрь механизма, приговаривая при этом:

— Никогда, Аким, так не делай. Это не по уставу, и механизм загубишь.

От механизма повалил хорошо видимый пар, прямо в этот пар, на «звёздочку», Аким кладёт ленту, и Саша тут же захлопывает механизм, дёргает затвор.

— Хорошо, что дождь, — говорит Каштенков, — как считаешь Аким?

Саблин не отвечает, вскакивает и бежит к себе, на ходу вставляя в пенал патроны.

Пам-м-бам-м-бам-м…

Снова заработал пулемёт.

А вот оружие Саблина опять клинит, опять затвор застрял, но на этот раз он его быстро раскачал, патрон зашёл в ствол.

Он начал стрелять еще, не добежав до окопа.

Первый выстрел, и одни патроном на ходу двух тварей разорвал.

Ещё выстрел и ещё одна.

Ещё выстрел…

И промах.

Теперь, кажется, он начинает уставать. Пятнадцать метров, всего пятнадцать — и промазал.

Ничего, ничего, всякое случается. Главное, что бы затвор не косило, главное, что бы пулемёт бил.

Аким прыгает в окоп, всё дно которого засыпано гильзами, стреляет ещё и ещё. Всё, пусто.

Шарит рукой в коробке с патронами, там их немного уже осталось.

Раз, два, три, четыре. Четыре патрона в пенале. Затвор. Один уходит в ствол. Пять. Пять патронов в дробовике, как положено.

Дробовик готов.

Только вот каждый раз затвор загоняет патрон в ствол словно нехотя.

И снов он стреляет, теперь после каждого выстрела ожидая, что патрон вот-вот прокосит и он опять застрянет.

Нет, расстрелял всё на это раз без происшествий. Снова лезет в коробку, там совсем мало патронов, но это ничего, у него ещё полная разгрузка: на груди двести штук.

Раз, два, три, четыре. Четыре патрона в пенале. Затвор. Один уходит в ствол. Пять. Пять патронов в дробовике, как положено.

Дробовик готов.

Ему кажется, или это так и есть, он не может понять, но срез ствола только что был красным. Нет, показалось, но вот то, что от ствола идёт пар, так как усилился дождь, это факт.

Выстрел — затвор.

Кажется, тварей стало меньше.

Выстрел — затвор.

Нет, показалось: ползут, и ползут, и ползут.

Выстрел — затвор.

Жрут останки другу друга, прожорливая сволочь, и ползут и ползут.

Выстрел — затвор.

Затвор в руке стал противно вихляться. Люфт страшный.

Выстрел — пенал пуст.

Раз, два, три, четыре. Четыре патрона в пенале. Затвор. Один уходит в ствол. Пять. Пять патронов в дробовике, как положено.

Дробовик готов.

В коробке патронов осталось меньше десятка.

Он вскидывает дробовик к плечу.

— Лента! — Кричит пулемётчик.

У Саблина дробовик заряжен, он хватает пистолет и бежит к Каштенкову, на ходу выкидывая из пистолета пустой магазин и загоняя в него новый.

Прибегает, хватает с мокрого от дождя брезента упаковку, разрывает целлофан. Саша как раз закончил стрельбу, откидывает крышку механизма. Снова поливает механизм и руки Саблина водой.

Саблин укладывает ленту на зубцы. И говорит:

— Саня.

Каштенков знает, что хочет сказать Саблин, и отвечает чуть раздражённо:

— Да, знаю.

Он захлопывает механизм, дёргает затвор. Они оба заноют: эта лента последняя.

Саблин встаёт. А Каштенков вдруг открывает забрало шлема, плевать, что там, внизу, по склону к ним бегут сколопендры, он говорит улыбаясь:

— Слышь, Саблин, а ты казак толковый… Надёжный… В любом деле… Ну, когда ты был рядом, как-то спокойнее было всегда… — Он протягивает Акиму руку. — Давай, брат-казак.

Саблин открывает забрало, крепко жмёт руку Сашке, он сейчас него немного зол на Каштенкова, зачем он всё это говорит, не вовремя сейчас, но отвечает:

— Ты, Саня, это… Тоже…

— Что тоже? — Спрашивает пулемётчик, улыбаясь.

— Ну… хороший пулемётчик… Ну, это…

— Ох и балагур ты, Саблин, — смеётся Сашка, — как скажешь что, так сердце замирает.

Он закрывает забрало, Аким поворачивается и быстро идёт к себе.

— Не грусти, Акимка, — орёт ему Сашка вдогонку, — говорить ты не умеешь, за то воевать — мастер.

— Ты тоже, Сань, ты тоже. — Отечет Аким, захлопывая забрало.

Пам-м-бам-м-бам-м…

Снова заработал пулемёт. Да, с ним спокойнее, но вот надолго ли его хватит.

 

Глава 17

Саблин добежал к себе, на ходу стрелять не пришлось, Сашка все, что было, около окопа Акима уже перерыл пулемётом. Только грязь разлетелась в воздухе с кусками тварей вперемешку.

Аким добежал и глянул в коробку. По дну каталось семь патронов.

Ну, ничего, у него в разгрузке ещё двести, не зря он разгрузку не трогал. Ещё граната, последняя, пистолет с двумя обоймами и шесть гранат для подствольника. Плохо, что заряжать их долго. Поэтому, он ими и не пользовался. Кое-что у него ещё есть. Но расстрелять коробку патронов!

Не помнил он, чтобы вот так, за одно утро он коробку патронов расстреливал. И полкоробки не было ни разу. Было как-то, патронов сто он расстрелял. Один раз такое случилось. По «крабам», по дронам, так казаки называли ползучие мины. А чтобы вот так, как сегодня… Нет, никогда.

А пулемётчик перенёс огонь вниз по склону, на подступах стал бить сколопендр. А тут ты уж сам давай, Аким. Справляйся.

Выстрел — затвор. Выстрел — затвор. Выстрел — затвор. Выстрел — патрон перекосило.

Он начинает раскачивать затвор, торопится, сам смотрит вниз, и видит всего двух сколопендр. Да и те не близко ещё, он успеет выхватить пистолет, если дробовик так и не сможет выстрелить.

А патрон сел намертво. Затвор не сдвинуть с места, а сколопендры уже как раз на хорошей для пистолета дистанции. Аким уже выдёргивает пистолет из кобуры и тут этих двух гадин перемешивают с песком и грязью тяжёлые пулемётные пули.

И пулемёт замолкает. Стало тихо. Аким поворачивается, надеясь, что с Сашкой всё нормально, и с пулемётом всё нормально. Он изо всех сил дёргает затвор, и наконец, буквально выдавливает из него помятый патрон, который никогда не влезет в ствол, бросает его себе под ноги.

Каштенков сидит в кресле стрелка, по-барски развалившись, руки с гашетки убрал. Спокоен на вид. Достаёт сигареты из кармана.

Саблин холодеет: лента кончилась. Всё.

— Саня, что, лента кончилась? — Спрашивает он, загоняя последние патроны из коробки в пенал дробовика.

— Червяки, — устало отвечает пулеметчик.

— Чего? — Не понял Аким.

— Червяки кончились. — Отвечает Каштенков.

Саблин оглядывается, смотрит, смотрит: поблизости действительно нет ни одной целой сколопендры. Но он ещё не верит в это и спрашивает:

— Совсем, что ли?

— Да не совсем, там внизу бегают ещё малость. — Говорит пулеметчик, открывая забрало и закуривая. — Но это уже не то, что было. Мелочи.

Саблин смотрит опять вниз по склону, и не видит этих отвратных существ. Ни одной шевелящейся сколопендры. Он тоже открывает забрало и видит, как капли дождя падают на серый ствол его дробовика и уже не исчезают мгновенно, а медленно тают на глазах. Ствол почти остыл. Он встряхнул своё оружие. Затвор на пенале болтается так, что смотреть противно. Ружьишко придётся нести оружейнику, а тот его спишет, наверное. Хороший был дробовик, Аким много с ним прошёл. Поработал на славу. Он его перед Аэропортом ещё получил. Давно это было.

Урядник Саблин, давя ботинком стреляные гильзы вылезает из своего окопа, тяжело вылезает, берёт щит, который был ему бруствером и прикрывал его всё это время, а со щита сыпется труха, весь карбон по левому краю сгорел, отслоился, его как огнём жгли, пеноалюмий от прикосновений ссыпается трухой. Как сухой песок. Даже карбидотитановая сетка и та рассыпается, стоит только её коснуться. Аким только из уважения к своему оружию не выкидывает его тут же, так и идёт вверх с этим щитом к пулемёту. Забрало открыто и он случайно, краем глаза, на панораме замечает цифры и сильно удивляется. У него больше чем на шестьдесят процентов разрядился аккумулятор. А заряда аккумулятора должно хватать в нормальном режиме на пятьдесят часов. Вот почему он так устал, да он очень устал.

Саблин подходит к пулемёту, Саша курит, достаёт сигарету и протягивает ему и Аким берёт её прикуривает от Сашкиной, затягивается, запрокидывает голову, подставляет лицо каплям дождя.

— Ты знаешь, что у тебя левая камера сгорела? — Спрашивает Каштенков.

— Сгорела? — Саблин и не заметил, что камера не работала. Так и воевал с одной камерой. С моно изображением, как только целился и попадал не понятно.

— Оплавилась, — говорит пулемётчик, — да и полшлема у тебя обгорело. Камеру замени, есть запасная.

— Есть, — кивает Аким.

— А пыльник, ты видал свой? — Продолжит Каштенков, разглядывая его. — Рукав левый глянь.

Аким поднимет рукав, а рукава и нет почти, весь рукав сплошные дыры. Небольшие, неровные с обугленными краями дыры. И вся левая сторона пыльника тоже в дырах, да и правая тоже.

— Как ты там в своей щели выжил? — Спрашивает пулемётчик. — Как не гляну, так эти червяки у тебя чуть не на голове сидят. Думаю, всё конец, даже смотреть на тебя не хотел, а потом слышу: дробовик опять хлопает. Думаю: нет червяки, Саблин вам не зубам.

Аким только кивает головой.

— Что, тяжко было? — Спрашивает Саша.

Саблин разминает шею, прогибается, и говорит:

— Нормально, — не положено казаку говорить, что ему тяжело.

— Ну, нормально, так нормально, — Каштенков тоже разминаясь, вылезет из-за пулемёта. Берёт винтовку. — А ты не обратил внимания, что последние полчаса мы в эфире одни с тобой.

Конечно, обратил, только когда червяки лезли, не до эфира ему было. Он кивает головой: Обратил.

Случайно Саблин кидает взгляд на пулемёт:

— Это что, всё что осталось? — Спрашивает он у Каштенкова.

Пулемётчик сразу понимает, о чем он говорит:

— Ага, — он тоже смотрит на пулемёт, из механизма свисает конец ленты, совсем не длинный конец, — сорок три патрона оставалось, когда червяки закончились.

Сорок три патрона. Всего.

— А ты, Саблин, везучий, чертяка, — продолжает Сашка, — упрямый и везучий.

— Упрямый? — Спрашивает Аким.

— Угу, — кивает пулемётчик, — ты ж ко мне ни одного червяка не пропустил, я всех их бить не успевал, много их было очень, стреляю, а сам думаю: не дай Бог с Акимом, что случится, конец мне. Всё ждал, что пожгут тебя червяки и ты свалишься к себе в окоп, или исчезнешь как Микольчук или Вешкин. Молодец ты, Саблин, не погиб, выстоял.

Саблин иногда думал, особенно за минуту перед тем, как штурмовой группе подниматься в атаку, вот-вот под пули вставать, а какую другую солдатскую профессию он выбрал бы, будь такая возможность. И приходил к выводу, что пулемётчиком он хотел бы стать в самую последнюю очередь. Радист или электронщик — это мечта. Минёром тоже неплохо. Снайпером: ну нормально. А вот пулемётчиком — нет. Уж лучше бойцом штурмовой группы быть, это безопаснее. Больше всего во время боя солдаты все, и наши, и китайцы, и переделанные, не любят снайперов и пулемётчиков.

Снайпер, подлец, бьёт как исподтишка, его и не увидишь, и не услышишь перед смертью. Но он промахнётся и успокоится, чтобы не демаскировать себя. А пулемёт не успокоится, так и будет колотить, пока лента не кончится. Даже если и достать тебя не может, всё рано будет бить, чтобы ты голову не поднял. Когда штурмовики встают в атаку, пулемётчик должен, должен поддерживать их огнём, подавляя огневые точки противника. Снайпер тоже стреляет, все поддерживают свою штурмовую группу, и гранатомётчики, и даже радист. Но в первую очередь пулемёт. Он не должен ни на секунду замолкать. И он становится для врага целью номер один, и в него летит всё, что можно. И гранаты ПТУРов, и миномёты его накрывают, и снайпера противника, а пулемётчик не может спрятаться. Не может прекратить огонь, он, он в первую очередь отвечает за жизни штурмовиков. И сидит он за своими весьма нетолстым щитком, смотрит в прицел, и бьёт, и бьёт, и бьёт. И старается не думать, что к нему летит граната, или миномётная мина, или пуля снайпера пробьёт щиток. А если такое случается, и ему достаётся осколок или пуля, а пулемёт остался цел, на его место должен сесть второй номер пулемётного расчёта, и также беспрестанным огнём поддерживать штурмовую группу, пока и его не найдёт пуля или осколок. И тогда их место займёт третий номер расчёта. Он, Саблин, может залечь и лежать, прикрывшись щитом, если по нему ведут огонь. А может и вовсе повернуть назад, даже без приказа, его никто не упрекнёт за это.

А пулемётчик не может залечь, по уставу ему залегать не положено, кресло пулемёта ему покидать не положено во время атаки. Ни встать, ни уйти, ни залечь. Только стрелять. И всё.

Нет, ни за что Аким не хотел бы быть пулемётчиком, казаки считали, что именно пулемётчики самые стойкие и храбрые бойцы.

Саблину очень эти Сашкины слова приятны, он даже говорить не может, но сказать что-нибудь нужно, поэтому Аким выдавливает:

— Ты тоже молодец, Александр.

Повисает тишина, но кто-то должен сказать, то, что волнует их обоих, и сказать это должен старший по званию.

— Надо казаков поглядеть, — произносит Аким.

И он, и Каштенков прекрасно знают: из тех, кто был на камнях, в живых никого не осталось. Будь кто живой, даже если без сознания лежал, в наушниках время от времени, раздавался бы щелчок, электроника давала бы сигнал, это так называемый «контроль статуса», это значит, что у кого-то, помимо них, из их взвода есть пульс. А они ничего такого не слышали. В эфире признаков жизни нет. Тишина в эфире по-настоящему гробовая.

Первым Каштенков нашёл Микольчука. Второй номер пулемётного расчёта не сбежал от пулемёта, не покинул своего поста, он лежал внизу. Под обрывом.

С левой стороны от пулемёта, они видели несколько дохлых сколопендр. Может это были те сколопендры, которых убил Аким, но стреляные гильзы от винтовки подсказали им, что и Микольчук тоже тут пострелял немало. Подойдя к обрыву, Сашка заглянул вниз, и там увидал своего второго номера. Даже с высоты обрыва им было видно, что Микольчук, упав с пятиметровой высоты, продолжал стрелять и стрелять, он успел расстрелять три магазина, засыпав всё вокруг себя гильзами. А когда не смог стрелять из винтовки, он стрелял из пистолета, так и умер с ним в руке.

Чуть ли не бежали они по склону на юг, дошли до удобного места, спустились там, и пошли на север к телу своего товарища.

Каштенков встал на колено рядом с телом и аккуратно перевернул его. У Микольчука было открыто забрало, а лица не было. Была только чёрная, обгоревшая до состояний углей маска без глаз. И пыльника на нём не было, и карбонового покрытия на броне не было, всё истлело, осыпалось горелом крошевом, а сама броня белела пеноалюминием, словно весь бронекостюм долго держали в сильном огне.

— Зачем же он забрало открыл? — Спрашивал Каштенков, поднимая глаза на Акима, как будто тот должен был знать.

Саблин подумал немного, поглядел внимательно на обгорелые останки товарища и сказал медленно, как бы рассуждая:

— Ну, видно на фильтры кислота попала… Они же пластиковые, стали гореть, а вентилятор их дым стал в маску гнать… Видишь, фильтры все оплавились… Вот он и открыл, чтобы дыхнуть… Наверное…

— Да, — задумчиво соглашался Сашка, забирая оружие Микольчука, казаки оружия не бросают, — да, наверное. Ну, берись Аким.

Они взяли товарища за плечи, как раз для такого на броне предусмотрены удобные петли, раненых таскать, если носилок нет, поволокли его по песку к началу подъёма. Потом потащили его по перерытому пулями подъёму к пулемёту.

Молчали всё время, и Саблин был благодарен Каштенкову, что тот ничего не говорит. Не хотел он сейчас ни сам говорить, ни других слушать. Да и что тут можно сказать?

Затем залезли выше, к своим, на камни, и там уже дали волю чувствам.

Там, на камнях, среди редких тел мертвых их однополчан, резвились десятки белёсых, прозрачно-белых тварей всех возможных размеров. Саблин и Каштенков не сговариваясь, молча, сразу схватились за оружие, и с удовольствием били и били уцелевших сколопендр, стараясь ни одной не упустить. А сколопендры разбегались от них, кислоту видно всю потратили. Но Аким старался не дать им сбежать. Если какая-то мерзость додумывалась прятаться под камни, Саблин не ленился, шёл к щели и стрелял туда, его едва не трясло от ненависти к этим животным. Если не мог просунуть ствол дробовика, стрелял из пистолета. А для одной, для самой умной, наверное, которая забралась в самую глубокую щель, он не пожалел гранаты.

— Жри, а то ведь вы голодные, паскуды, — говорил он, срывая с гранты «кольцо» и кидая гранту в щель между камней.

Каштенков тоже не ленился, тех сколопендр, что пытались спрыгнуть с камней вниз и убежать в степь, он долго выцеливал и добивал из винтовки. С удовольствием отмечая точные попадания.

Через некоторое время, ни одно живой твари вокруг не осталось.

Тут они сели на камень покурить. И Саблин сел лицом на юг, в степь, чтобы не видеть тел павших, и опять был благодарен пулемётчику, что тот ничего не говорит. Только когда уже докуривали, он спросил у Акима:

— Ты место присмотрел?

Саблин только мотнул головой.

— Там, — Саша указал рукой, — вот там ниша, два камня больших сходится, ниша глубокая и длинная, думаю, там места им всем хватит.

Да, это было хорошее место, Аким с ним молча согласился. Стали собирать товарищей, таскали их по одному в эту нишу, складывали. Все до единого обгорелые. Броня обуглена. Живого места нет. У всех забрала открытые, лица сожжены кислотой. Почти у всех под крагами перчатки — уголь, карбон сгорал прямо с кожей. Пальцы скрючены. Смотреть невыносимо. Только по номерам на броне, в тех местах, где она не обгорела, и на остатках пыльников, можно распознать кто из какой сотни и взвода. Так и хоронили: только номера сотен и взводов, имён они узнать не могли.

А вот молодого казака Карпенко, что просился остаться с Акимом на подъёме, Саблин признал. У того был новенький дробовик, он так и лежал рядом с ним, как будто только что из коробки оружейника. Надо было оставить с собой этого парня, да кто ж угадает, как пуля полетит, или куда мина жахнет. Вот и не угадал Аким. Вешкина с собой взял, а не его. А Вешкина они тоже нашли, Сашка его опознал по номеру на броне.

— Вешкин, — злорадно говорил он, когда они уже тащили тело к нише, — сбежал от нас, думал, тут отсидится.

— А точно он? — Спросил Аким.

— Точно, точно. Не отсиделся, — они уложили тело Вешкина к другим казакам, остановились привести дух.

— Ты это, Александр, — начал Аким, подбирая слова, — ты когда рапорт писать будешь, не пиши, что он сбежал.

— Не писать? — Переспросил Каштенков.

— Не надо. У него же сыновья, наверное, есть, зачем им знать, не нужно на семью позора… И жене общество пособия не даст…

— Да, понял я, понял.

— Не пиши. — Настоял Аким.

— Есть, не писать про Вешкина, товарищ Урядник. Пошли за остальными. — Сказал Каштенков.

— Пошли, — сказал Саблин.

Нашли рацию, обрадовались сначала, а потом поняли, что у неё дно от кислоты всё сгорело, мёртвая. Стали дальше сносить товарищей в каменную щель. Саблин всё надеялся, что хоть кто-то жив будет, мало ли электроника ошиблась, может, есть у кого пульс. Нет, только он и Сашка. И в эфире ничего. Даже и намёка нет на людей. Переключай волны, не переключай. Пустое.

Всех остальных собрали, девятнадцать человек. Правда ни он не Каштенков не знали, сколько во взводе было человек, сотня то сводная была. Когда нашли прапорщика, им повезло. Офицерский планшет, прапорщик, как положено, в специальном кожухе держал. Кожух весь покоробило, но планшет был цел и работал. Слава Богу, не закодировал его прапорщик. Хотя по уставу должен был.

Теперь оружие. Всё, что нашли, стали носить к могиле, и пулемёт, сложив его в ящик, затащили на камни, и гранатомёт с пусковым столом сложили. Все ящики с гранатами снесли. Всё оружие, что нашли, все патроны, всё, всё, всё, что не пригодилось им, положили в могилу.

Так положено. Не по уставу. Как по уставу, так оружие нужно собрать и сдать оружейнику. А тут просто сдавать некому. Да и не должны казаки без оружия быть. Даже в могиле. Воину без оружия никак нельзя. Саблин, правда, себе новый дробовик оставил, и новый щит, а своё положил казакам. Ему новое нужнее будет.

Зарядил новый дробовик, и даже получше ему стало на душе.

Сложив всех своих товарищей и всё оружие, они стали коробками из-под гранат таскать песок, благо, его горы вокруг, даже на камнях много. Засыпали павших, Каштенков сел царапать на куске от ящика надпись.

«Тут похоронены казаки первого взвода сводной сотни 2ПКП, 19 человек, командир взвода прапорщик Мурашко так же тут. Число».

— А чего не написал, что «принявшие бой»… И как там обычно пишут, — спросил Саблин.

— Не нужно, это, — серьёзно сказал Саша. — Не нужно знать, что они от этой сволочи погибли. Не хочу писать, что червяки целый взвод пластунов побили.

— Ладно, — сказал Аким, может лучше и вправду не писать этого.

Они стали собирать камни, придавили самыми большими из них табличку, чтобы никакой ветер не сдул. Намертво придавили. Остальные камни навалили поверх песка, чтобы никакая животная сволочь могилу не раскапывала. А сверху вылили ещё топлива две канистры. Песок стал плотным, теперь и насекомые не захотят в него лезть.

Встали рядом, Саблину как старшему по званию нужно было что-то сказать, он и сказал:

— Ну, прощайте, браты-казаки.

Большего придумать не смог.

— Прощайте, браты. — Повторил за ним Каштенков.

Они сели недалеко от могилы, закурили, а день то пошёл к концу. И не заметили, как тучи стали рваные, небо появилось, как солнце стало клониться к горизонту.

— Перекусить бы, — говорил Саша.

— Надо, — соглашался Саблин.

Не то чтобы есть ему сильно хотелось, но поесть было нужно. Хотя бы, чтобы забить привкус бесконечных сигарет во рту.

Они достали консервы из коробок, кукурузные галеты, холодный чай в пластиковых банках. И водку, без разговоров выпили, только павших помянули, и всё, поели. А в эфире тишина. Как ни прислушивался Аким весь день — фон.

Уже темнело, когда они поделили дежурства, и легли спать. Саблин не поленился, поставил мины, поставил на «ноль», на самые незначительные колебания. Так ему было спокойнее. И лёг спать первым. И заснул сразу. Он всегда так засыпал. Каштенков остался на карауле, первые четыре часа были его.

 

Глава 18

Утром, в пять, как только солнце встало, решили собираться. Но сначала позавтракать сели. Саблин достал своё, нужно было домашнее доесть, а то в дороге пропало бы, а консервы и потом поесть можно. Пока Саша резал сало, грел на спиртовке горох и варил чай, Аким прошёлся по камням, снял мины, что ставил на ночь, сходил к могиле товарищей. На ней за одну ночь, несмотря на вылитое на песок топливо, проросло несколько стеблей колючки. Тонкие, нежно зелёные. Аким сначала хотел повыдёргивать её, но, подумав, не стал этого делать. Пусть растёт.

Ничего необычного Саблин вокруг не заметил, степь как степь, только мокрая от непрерывных дождей. Очень хорошая погода, шестой час, но даже и тридцати нет. Прохладно, комфортно. Хладоген расходовать не нужно.

— Ну как там? — Спросил Каштенков, когда он вернулся.

Саблин, скинув шлем на затылок, кивнул ему, мол, всё в порядке, ничего необычного.

— Хороший ты человек, Аким, — произнес Саша с заметной ехидцей. — Главное, что не болтливый, а вот есть некоторые казаки, как бабы, честное слово: и молотят языком, и молотят, что ж бошка от них трещит, а ты как встал, так за утро даже и слова не сказал, даже «здрастье». Хорошо с тобой, тихо. Как в могиле.

Аким подумал немного и согласия с ним, произнёс:

— Не жарко сегодня.

— Ишь ты! — Восхитился пулемётчик. — Вон оно как. Ну, давай тогда есть.

Они стали накладывать себе еду, накладывали помногу, предполагали, что им предстоит долгий путь, и когда ещё раз удастся поесть — неизвестно. Ели не спеша, казаки знают, чтобы как следует поесть, торопиться нельзя. И Саблин, и Каштенков шлемы не надевали, перчатки во время еды стянули, их волосы, лица, руки были мокры от мелкого, непрерывного дождя, но они ничего надевать не хотели. Человеку, что всю жизнь не снимает КХЗ и респиратор, дождик не проблема, дождик — удовольствие. Наелись на весь день.

Взяли планшет взводного, открыли карту.

От Ивановых камней, на которых они сидели, до их станицы ровно на северо-запад двести сорок километров. Это если по прямой, через барханы. Этот путь они даже не рассматривали.

Ветер гонит песок, и он собирается в песчаные волны, как рябь на воде. Только волны эти в два-три метра высотой получаются. Если идти напрямки, то придётся вверх-вниз карабкаться и спускаться, карабкаться и спускаться, и так две с лишним сотни километров. Никаких аккумуляторов не хватит, да и сами они замордуются до потери сознания от такого путешествия. А если не лезть на барханы, а петлять между ними, то расстояние, которое придётся пройти, увеличиться минимум в два раза. Нет, северо-запад не вариант. Можно было идти на северо-восток.

— Может, в станицу вернёмся? — Предложил Саблин.

Это он как вариант предложил, он знал, что Саша откажется, он и сам не хотел идти за сколопендрами.

— В станицу? — Перепросил Каштенков удивлённо, видно, такая мысль даже в голову ему не приходила. — Мало ты, что ли, вчера людей хоронил? Хочешь ещё в похоронной команде поработать?

Такая мысль Саблину в голову не приходила. А ведь Саша был прав.

— До станицы Карпинской восемь километров. Если бы там кто жив был, мы бы здесь, на камнях, хоть урывки разговоров слыхали бы. — Продолжа пулемётчик. — А в эфире тишина, словно мы с тобой одни во всей степи.

Да, Сашка прав на все сто. Саблин думает несколько секунд и говорит:

— Значит, на южную дорогу, на восток пойдём. А дойдём, и на север свернём.

— Ну, так и сделаем, — соглашается пулемётчик. Он чешет мокрую голову. — До южной дороги дойдём… Да крюк немалый получится.

И не только из-за крюка он чешет голову. Туда, на север, ушли и сколопендры. Они не говорят об этом, но эти твари шли и к их станице.

— Или до Енисея пойдём? — Вдруг говорит Саблин, мотая карту пальцем. Остановился. — Вот. Сто двадцать вёрст, идти легко. А там, может, встретим на реке кого-нибудь из болотных или пройдёмся до станицы Галкиной по берегу.

Это был неплохой вариант. Идти к Енисею будет легко, барханы обычно тянутся с запада на восток. Северный и южный ветра именно так их выстраивают. А других ветров в степи и не бывает почти. То есть, бесконечно перелезать через барханы не придётся, можно будет идти между ними на восток, к реке, не растрачивая лишней энергии.

Саша вдруг сразу согласился:

— А что, можно, — говорил он, рассматривая карту, — а на реке, если не встретим никого, то пешком по берег пойдём, сто вёрст, и мы в Галкиной, а там казаков попросим, так по Турухану нас до дома на лодке довезут.

Так и порешили, это был самый удобный маршрут. Об одном они говорить не стали. Это, конечно, был самый удобный для болотных казаков маршрут, но не самый безопасный. Но это ещё видно будет.

Когда они хоронили товарищей, они оставили себе всё, что могло им понадобиться. Оставили себе по три аккумулятора, братам в могиле незачем они, по три банки «хладогена» про запас, воды, патронов, мин, гранат, гранат для подствольника по четыре штуки взяли, еды. Саблин нашёл и пыльник себе относительно новый, почти не сожжённый кислотой. Это был пыльник, судя по номеру и знаку, какого-то минёра из третьей сотни. И щит себе новый взял.

Сашка, сидя на корточках, раскладывал все, что им потребуется в дороге, спрашивал:

— Слышь, Аким, а что, может, мне тоже дробовик взять?

— Винтовку бери, — отвечал Саблин, зная, что к дробовику надо ещё приноровиться.

— Вдруг опять на сколопендр в степи попадём, — продолжал Каштенков. — Дробовик для них, получше будет.

Дробовик хорош на дистанции до ста метров. И живность стрелять из него лучше. Да и жакан и на ста метрах ударит похлеще пули. Но на пяти сотнях от дробовика проку никакого. А в степи и на больших дистанциях иногда стрелять приходится.

— Бери винтарь, — настоял Саблин. — Там не только зверьё бывает.

Сашка кивнул, больше спорить не стал, взял «Т-20-10», и они стали собирать рюкзаки.

Сложили всё, что нужно, вставили новые аккумуляторы, выпили воды, баллоны с «хладогеном» даже менять не пришлось, полные были, погода-то прекрасная стояла.

Ещё раз подошли к могиле товарищей, постояли, ни слова не сказали, нечего было говорить, и стали спускаться с камней.

Время было — начало седьмого, когда они спустились и взяли направление строго на восток. Они шли к Енисею, и идти им было три, а то и четыре дня.

И пошли, Саша шёл первым, Аким в семи метрах сзади, по уставу. Рации выкрутили на приём, в надежде, что хоть кого-то найдут, впрочем, они не очень на это надеялись. Если бы хоть кто-то был в эфире, то слышны были шумы, хоть какие-нибудь, а так… только унылый фон и всё.

Так и шли вдоль барханов, искренне удивляясь длинным лужам, что разливались между кучами песка. А по краям куч пачками тянулись, вылезали из грунта, что не завален песком, ровные и крепкие побеги колючки, и тюльпан рос клочками, прямо из воды.

И стебли анчара лезли к свету. Вот она — жизнь какая, ей только дай волю, и она попрёт даже в, казалось бы, безжизненной пустыне, где жара, бывает, до шестидесяти доходит.

Саблин очень этому буйству удивлялся. А Каштенков указывал стволом винтовки на что-то интересное, невиданное доселе, и после поворачивался к нему. Смотрел, видит ли Саблин всю эту красоту, и, когда убеждался, что Аким так же, как и он, удивлён увиденному, поворачивал голову вперёд, шёл дальше довольный.

Они и часа ещё не шли, когда, наконец, вышли на дорогу. Дорога, шла с севера на юг, и им только нужно было её пересечь и идти дальше. На восток. Но пришлось задержаться.

В километре севернее они увидали БТР. Сначала, пока не разглядели его как следует, обрадовались. А чуть приглядевшись, чуть увеличив зум камер, они поняли, что БТР завалился правыми колёсами в кювет. Почти перевернулся.

Пройти мимо казаки не могли, мало ли, может, там помощь кому нужна. Пошли к нему, только с предосторожностями:

— Александр, — сказал Аким, вглядываясь в сторону БТРа, — давай-ка боевым порядком пойдём, мало ли…

— Есть! Двигаться боевым порядком, — отвечал Сашка, сразу перебегая на другую сторону дороги. И пошёл вперёд.

Теперь они шли вперёд по разным сторонам дороги, подходя ближе к машине, первый Каштенков, Саблин на десть шагов после, на другой стороне дороги.

Но оба внимательно оглядывались по сторонам. Ничего не случилось.

Дошли и увидели тело, валявшееся на дорогое рядом с БТРом. То был казак, броня вся обгорела, от пыльника одни швы остались. Ткань истлела. Даже оружие обгорело, кругом десятки гильз. Не успели расстроиться, как нашли ещё одного мертвого, а в кабине БТРа ещё и водитель мёртвый был. Его сколопендры ещё и обглодали, местами до костей, он же без брони был. Думали, хоть рацию в бронетранспортёре найдут. Не вышло, видно, кислота попала на аккумуляторы, изоляция потекла, они и полыхнули, а вместе с ними проводка и бак с горючим. Пока система пожаротушения сработала, вся электрика выгорела. Рация была мёртвой.

Тяжелее всего, хуже всего вытаскивать водителя, было. Его они его брали, а он в руках разваливался. Сашка из кабины его подавал, матерился, ругался и говорил:

— Сколопендры, нечисть поганая… Буду всю жизнь убивать…Нет, не хочу без брони умирать, ну что это такое. Разве ж это дело? Твою мать…

Кое-как достали, чуть не по частям, но достали. Перепачкались все. Отмылись, воды было в избытке, в корме БТРа двухсотлитровая канистра была.

Стали копать казакам могилу. Уложили туда товарищей, насыпали холмик, поставили табличку. Ничего они не знали о погибших, только знали, что первая сотня. На БТРе был номер и всё.

Как покончили с делом, Саблин спросил:

— Может, на север повернём, к станице?

Он по взгляду пулемётчика всё понял, когда тот ещё говорить не начал:

— К чёрту станицу, — чуть испугавшись, говорил Саша, — хватит с меня, нахоронился я уже, за все годы войны столько не хоронил, сколько за два дня, пошли на восток, к реке.

Саблин и сам не хотел идти к станице, просто предложил.

— К реке так к реке.

Казаки прятали лопаты в чехлы, закидывали свои тяжёлые ранцы на плечи, брали в руки оружие. Готовы были идти.

Они глянули на карту. До реки оставалось ещё сто двенадцать километров. Быстро идти, так за три дня дойдут, если, конечно, не придётся больше никого хоронить. Сто двенадцать километров для пластуна не так уж и много, это степняки всё на моторах, да моторах, а пластун… он треть войны пёхом проходит.

Пошли.

— Аким, — окликает его пулемётчик.

— Ну?

— Чего грустный?

— Не грустный я.

— Вижу, грустный. Что, казаков жалеешь?

— Нет, — Саблин начинал злиться на этого болтуна.

— Не жалей их, пусть их бабы жалеют. Они жили казаками и умерли казаками. Вот когда меня убьют, ты меня не жалей.

— Да не жалею я никого, — говорит Саблин. Сашка прав, не плачут казаки по павшим, то бабье дело.

— А чего такой кислый? — Не отстаёт пулемётчик.

— Да не кислый я, — отвечает Аким, не знает он, как этот разговор прекратить, не нравится он ему. — Не люблю просто степь. В болоте привычнее. Не наше это место.

— Это да, — соглашается сначала Каштенков и тут же возражает, — хотя какая нам разница, была бы у русского человека справная винтовка, так он везде выдюжит: и в болоте, и степи. И Бог его знает, где ещё.

Аким пулемётчику не отвечает, хотя согласен с ним. Он молча меряет шаги. Он думает о том, что и в поганой этой пустыне выжил бы, и дом поставил бы, и смог бы его защитить, ничего… справился бы, осилил бы. Может, ещё не хуже степняков был бы.

Саблин сам не заметил, как стал напевать под нос себе дурацкую песню, и то ли слух у пулемётчика Сашки был удивительный, то ли Аким в микрофон коммутатора часть песни пропел, только Саша окликнул его:

— Слышь, урядник, а чего ты там под нос себе бурчишь?

— Да ничего, — через плечо крикнул Аким, он теперь шёл первым.

— Так я ж слышал, как же «ничего»?

— Говорю же — ничего, — настоял Саблин.

— Как же «ничего», если ты песню пел.

— Не пел.

— Пел, я ж не глухой.

— Какую ещё песню?

— Так вот эту…

И Каштенков запел, заорал дурак на всю степь:

А Саблин сам не хотел, но подхватил припев, только так, чтобы Каштенков не услыхал, одними губами пел вместе с пулемётчиком:

Главное — до реки добраться, а там видно будет. И до реки, меж барханов, им оставалось пройти всего сто одиннадцать километров. Разве ж это много для пластуна. Три дня ходу. В броне да на аккумуляторах, да раз плюнуть. Лишь бы патронов хватило.

15.07.2019

Обложка авторская.