В курилке канцелярии полка несколько его однополчан, он им «взял под козырёк», при фуражке был, они кивали в ответ. Ни слова никто ему не ответил.
Кивали, и всё. Это было странно, ну, не странно, но не как всегда. Аким подумал, что так и должно быть. Хотя как-то неприятно всё это было. Словно иглой его кололи. Вроде, кивают, а сами, вроде, одолжение делают. Ну да ладно, он потерпит, авось, не гордый. Казаки ещё, может, не поняли, что всё произошедшее там, в болоте, на антенне — это обстоятельства. Пусть так и будет. Пока. Пусть до конца следствия встречают его с холодом. А как Щавель и Волков следствие закончат, всё изменится. Он в этом был уверен. Они, вроде, казаки толковые. Разберутся.
Он прошёл к дежурному. Прапорщик Мурзиков был неофициален, сосед всё-таки. Пожал Саблину руку. И сказал:
— Иди, ждёт тебя, — и кивнул на дверь в кабинет, где сидел полковой писарь. Писарем был Андрей Головин. Брат Ивана Головина, что был головой рейда.
«Хорошо, что Ивана убил Татаринов, а не я, — подумал Саблин, толкая дверь, — жаль, что я тело его не привёз».
— Дозвольте войти?
— Входите, — сухо сказал Головин, мельком взглянув на вошедшего. — Садитесь.
Саблин снял фуражку, сел.
Старший полковой писарь положил перед ним бумагу и опять сухо произнёс:
— Поздравляю с присвоением очередного звания.
Саблин не поверил услышанному, но переспрашивать не стал, несколько секунд смотрел удивлённо на писаря, а потом стал читать бумагу.
«Приказ, от такого-то числа, такого-то года. За доброе отношение к воинскому делу и за выслугу лет, после семи призывов безупречной службы присвоить очередное звание урядника, казаку четвёртого взвода, второй сотни Саблину Акиму Андреевичу.
Командир Второго Пластунского Казачьего полка, полковник Ковалевский».
Печать полка, подпись полковника.
Посидел малость, подумал, не поверил. Ещё раз прочитал.
— Поздравляю. — Повторил писарь, как будто подгонял его.
Бумагу с приказом пододвинул Саблину. Забирай. Но не встал, руку жать не принялся. Вроде как и разговор закончил.
Аким приказ взял. Сложил бережно, в нагрудный карман кителя положил. Встал, попрощался, вышел. Никто его не поздравлял, казаки в курилке только глянули, и всё. Вот такой вот праздник.
Но как бы там не было, а для него это был праздник. Домой не хотелось. Жена разве сможет эту его радость оценить. Нет, не поймёт она, что для казака значат эти слова:
«За доброе отношение к воинскому делу, и за выслугу лет после семи призывов безупречной службы…», — жена не поймёт, что это значит. Она же не видела, как он вставал под пули, прикрывшись хлипким щитом, чтобы подойти к противнику на выстрел дробовика, на бросок гранаты. Как молитву повторяя на каждом шагу, мантру, что запомнил ещё в учебке: «Одна пуля щит и броню одновременно не пробивает. Одна пуля щит и броню одновременно не пробивает. Одна пуля щит и броню одновременно не пробивает».
Разве жена это видела? Нет. А ему так хотелось, что бы с ним сейчас был хоть кто-то из тех, кто знал, как даются эти звания. Ему нужно было признание мужичин, казаков, воинов, а не признание жены. Для детей и жены он и так самый лучший казак в станице.
Но Юрка Червоненко в это время плавал в биованне, в коме, выращивал себе новое лёгкое. Можно было, конечно, позвать казаков из его взвода, но он думал, что они могут не пойти. Естественно, во взводе он пользовался уважением, но то было до рейда. До того злополучного рейда. А сейчас Бог знает, как воспримут его повышение казаки из его взвода. Савченко, да, можно было позвать его. Но это было опять не то. Казаки увидят, так скажут, что звание он с куркулём-промысловиком обмывает, а не с братами-казаками.
В общем, постеснялся он приглашать кого-либо. Но отпраздновать решил. Хоть самую малость. Хотелось ему, он не так уж и много праздновал в своей жизни. В болоте да на войне разве праздники.
Сел на квадроцикл, секунду думал. Где казаку можно немного попраздновать. Место в станице только одно — чайная. Туда и поехал.
Утро, чайная пустая. Казаков мало совсем, да и не казаков приезжих тоже. Нормальный люд на рыбалке. Или в поле.
Саблин здоровался с теми казаками, что тут были, они кивали в ответ, но едва. Видно, все наслышаны про его дело. Так это ж станица, тут по-другому и быть не может.
Он снял фуражку, сел за пустой стол. К нему тотчас подошла маленькая китаянка, юбка короткая, ноги тонкие под ней. Говорит плохо. Но улыбается. Он подумал, что даст ей на чай. Немного, но даст. Заказал у неё рюмку кукурузной водки и лепёшку с курицей и острым соусом. Ну, небогатый стол, конечно, небогатый, но ему на учёбу сына да на лодку надо деньги искать, не до пиров ему.
Сидит, волосы приглаживает здоровой рукой. Ждёт, когда официантка ему заказ принесёт. И видит, что Юнь, главная здесь в чайной, она за прилавком стоит, все деньги через неё ходят, с официанткой поговорила, на него посмотрела и улыбнулась ему. И вдруг случается удивительное. Эта самая Юнь выходит из-аз прилавка и идёт к нему. Она для китаянки высока. Носит узкие брюки, идеально чиста и причёсана. Волосы стянуты в замысловатый кокон на затылке. Такое нечасто случается, что бы она из-за прилавка выходила, и главное — сама несёт на подносе рюмку водки. А они даже и не разговаривали никогда, здоровались только. Она подошла, подошла рюмку на стол, а все, кто был в чайной, смотрят удивлённо. Чего это баба вытворяет. А Юнь говорит Саблину на хорошем русском:
— Здравствуйте, Аким. Вы у нас гость нечастый, а по утрам и вовсе никогда не приходили, может, случилось у вас что-нибудь?
И голос у неё мелодичный, чистый. И улыбается она ему. Поставила рюмку, поднос под мышку взяла и стоит, не уходит. Ждёт ответа. А он что-то заволновался. Не каждый день с ним женщины вот так заговаривают. Да ещё такие. Сидит, оглядывается. Ловит удивлённые взгляды посетителей и смущается. А она всё стоит. Стоит и стоит, не уходит. Тогда он лезет в карман, достаёт оттуда приказ о присвоении звания, протягивает ей. Читай, мол. Зачем он это делает, Бог его знает.
Она берёт бумагу. Читает. Поднимает на него глаза на секунду, опять читает. Потом молча кладёт бумагу на стол, идёт за свой прилавок, что-то делает там и выходит из-за него, неся на подносе ещё три рюмки. Возвращается к столу Саблина и вдруг… Садиться к нему за стол. Составляя рюмки с подноса.
«Ну, всё» — сам себе говорит Саблин, — «конец».
То, что она подошла к его столу — ещё полбеды, могло и пронести, теперь точно не отвертеться. Теперь кто-нибудь из присутствующих казаков сбрехнёт своей жене, что Юнь к нему за стол садилась, и всё, понесётся трёп по станице. И неминуемо долетит до Насти. Неминуемо! А Юнь берёт рюмку и говорит громко, так, что пол чайной слышит:
— Ну, выпьем за звание, урядник!
Саблин машинально берёт рюмку, Юнь сама с ним чокается. И они выпивают. Все, кто был в чайной, даже официантки, все смотрят на них.
Она ставит пустую рюмку на стол и говорит опять громко:
— Вам, урядник, угощение за счёт заведения.
Она так смешно говорит слово «урядник», это её «р» очень странное. Он двойное какое-то. Или даже тройное, да ещё и мягкое.
Он тоже ставит рюмку на стол и понимает, что ещё не ответил ей ни разу, и говорит, неся чушь от волнения:
— Да к чему это, я ж не за этим… Я ж заплатить могу…
И тут она начинает смеяться, и смеётся над ним.
Она очень красивая. Может, и не очень молодая. Но очень красивая. Кожа не белая, с жёлтым оттенком, глаза карие, да не такие как у местных казачек, от носа углами вверх разлетаются, раскосые.
А тут ещё Саблин вспоминает то, что Юрка сказал ему про неё, ночью на заимке у деда Сергея. Про её согласие. Он не знал, не врал ли Юра ему. Может, и врал, с Юрки станется. Но тогда почему она сама подошла к нему, раньше ведь не подходила. Аким чувствует, как краснеет от этих мыслей, краснеет и шеей, и ушами, и щеками. Краснеет так, что дыхание схватывает, а она замечает, смеяться перестаёт и спрашивает:
— А чего это ты, урядник, покраснел так?
Саблин и говорит с трудом, через спазм в горле:
— Что-то водка крепкая, а я не завтракал сегодня.
Щупает себе горло.
Юнь снова улыбается, делает вид, что верит, и берет вторую рюмку со стола:
— Сейчас тебе закуску принесут. А Юра, дружок твой где? В госпитале ещё?
Тут Аким ещё больше покраснел, вспомнила про Юрку, значит, не врал он. Значит, и вправду с ней говорил. Голо у него сдавило, едва дышит и отвечает ей, сипит:
— В госпитале он, нескоро выйдет. Лёгкое у него навылет пробито, врачи говорили, что в лохмотья разорвало, новое ему растят.
— Ну ладно, здоровья ему, — говорит Юнь. Она поднимает рюмку, снова тянет её чокаться. — Давай выпьем, господин урядник, да пойду я, а то больно злы местные казачки насчёт своих казаков.
«Злы — не то слово», — думает Аким, радуясь, что эта красивая женщина собирается уйти к себе за стойку. — «Мне и то, что ты села за стол мой, боюсь, ещё аукнется».
Они выпивают на глазах ещё более удивлённых посетителей. Юнь встаёт и уходит к себе, забирая поднос со стола, а официантка уже несёт ему большую лепёшку с курицей и острым соусом. И ещё со всякой всячиной. Ох, как он стал есть её то ли спьяну, то ли оттого, что не завтракал. Необыкновенно вкусная вещь, едва китель себе не заляпал. А когда поднимал глаза от лепёшки, так видел либо удивлённые взгляды посетителей, либо странный взгляд красавицы Юнь. И вправду странный взгляд, может, и не врал про неё Юрка.
И денег она с него не взяла.