Дедушка пристально смотрел со своего портрета — увеличенной фотографии — на страшный кавардак в квартире — такой, как бывает в последнюю ночь перед дальней дорогой. Хотя и невозможно было назвать дедушкой молодого парня с ясной улыбкой и кубиками в петлицах на воротнике.

Он исчез навсегда в чудовищном водовороте тридцать седьмого года, за несколько месяцев до того, как стать отцом. В раме большого формата помещены еще несколько снимков тех лет: дедушка с бабушкой в военном санатории на Кавказе… бабушка — какая она была молоденькая! — вместе с обитателями дедушкиного села на Полтавщине… Черно-белые снимки содержат в себе неповторимое обаяние, — из тех времен, когда фотографирование было событием и в него вкладывали всю душу. В эту же большую раму Оксана поставила и яркое цветное фото, на котором она прислонилась к плечу светловолосого парня кельтской наружности. Мама, увидев это, вздрогнула от дочкиного цинизма, переставила карточку в книжный шкаф, развернула тыльной стороной. Дочь повернула снимок лицом, но оставила в шкафу. Теперь двадцатисемилетний дедушка и сорокалетний жених внучки смотрят друг другу прямо в глаза — приветливо и дружелюбно. Словно и нет между ними неимоверной пропасти.

Стрелки часов давно отсчитывают следующие сутки. В пять часов приедет такси в аэропорт. Посреди комнаты стоят две пустые дорожные сумки. Вокруг разбросаны вещи, книжки, документы, а на полу сидят две женщины, не зная, как со всем этим справиться. Вещи нужно уложить, а главное — столько еще надо сказать друг другу! Именно сейчас, в эту черную, осеннюю, холодную ночь.

— Хорошо, что бабушка не дожила…

— Ты в своем репертуаре, мама.

— Она бы не поняла. Твоего Рона.

— Богдана она понимала? Олега понимала? Борьку Веймаровича понимала?

— Слишком много их у тебя…

— Ты просто слишком много про меня знаешь.

— И, наверное, не все! А ты про меня знаешь все! И я тебе как на божьем суде говорю: у меня, кроме твоего отца, никого не было! И у бабушки никого не было!

— По законам жанра у тебя вообще никого не должно было быть.

— Какого жанра?

— Мелодраматического. Не встретился такой, как дедушка, значит, нужно было сидеть и, как ты выражаешься, не паскудиться?

— Какая еще мелодрама? Что ты такое говоришь? Ты в своем уме? Или от радости, что ухватила заграничные штаны, у тебя ум за разум зашел? То, что случилось с дедушкой, и как его всю жизнь любила бабушка — это, по-твоему, мелодрама?!

— Нет, не мелодрама! Это была трагедия, я не настолько не понимаю ситуацию, как ты думаешь… Но этот иконостас, этот культ предков, погибших во времена культа личности, — это уже, согласись, мелодрама!

— Боже, какие мы разные, какие разные… Я не верю, что ты моя дочь…

— Это отец мог не верить, а ты…

— Ты права, мне не стоило выходить замуж, раз не встретился такой, как твой дедушка. Ты — это мое наказание за то, что я… что я…

— Предала идеалы юности, — подсказала дочка.

— Именно так! У меня, в отличие от тебя, они были!

— И у меня, к сожалению, были! Ты действительно не все обо мне знаешь…

— Что? Что я о тебе не знаю?

— А то, как я везла в сумке десять ксероксов с дневниками Винниченко, чтоб раздать их надежным людям, которые прочтут…

— Когда, когда это было, доченька?

— Тогда, когда за это могли если не посадить, то исключить из университета! Это было в разболтанном холодном поезде, а нам с Богданом было жарко от — о Господи! — от юной любви! Мы были уверены, что за нами следят, проводник носил чай из соседнего вагона, мы думали, что в Киеве нас уже ждет бог знает что!

— Тогда за это действительно могли сделать что угодно! А ты говоришь, что я слишком много про тебя знаю! И как же все обошлось?

— Ничего, доехали! И довезли! И распространили! Но это еще не все! После второй поездки его вызвали! А меня нет! Но я сама пошла! И рассказала им, что мы возили джинсы с целью их перепродажи! А нам сказали, что спекуляция позорит образ советского студента столичного вуза!

— Дочка, зачем ты это делала? Еще ведь бабушка была жива! Если б с тобой что случилось, она бы не пережила! А мне ты врала в глаза, что тебе нужно в львовскую библиотеку для чтения книг по польскому периоду…

— Я считала, что спасаю героя нации! Господи, как я его любила! Я тогда думала, что мне Бог послал такую же любовь, как и бабушке с дедушкой… А чем все закончилось? Мамочке спасителя нации твоя дочь не подошла: не научила ты ее печь пироги и солить огурцы! А он, как теленок корову, выбрал мамочку!

— Боже, боже, а сколько лет ты говорила, что поссорилась с Борисом потому, что начала встречаться с Богданом! Почему ты не доверяла мне? Я у тебя не заслужила доверия? Богдан маму послушал! А для тебя мать всегда была чем-то третьестепенным!

— Какое теперь это имеет значение? И что бы это было, если б я зациклилась, скажем, на Олеге? Бегала бы сейчас по наркологам! Кодировала бы его от алкоголизма! И ради чего? Ради стенаний на пьяную голову, что все в мире гибнет? Пожертвовать жизнью ради какого-то ничтожества, как ты пожертвовала — для покойного отца?

— Да, пожертвовала! Пожертвовала всей жизнью ради твоего отца! А он был совсем не то, что дедушка! Но ты прекрасно знаешь, ЧТО нас объединяло! Общие судьбы! Он тоже был сыном репрессированного! Хотя, конечно, его мать — совсем не то, что наша бабушка! Она и квартиру сумела выбить, и персональную пенсию! А у нашей бабушки только и было в жизни, что этот портрет да мы с тобой!

— В квартире Богдана Тарасюка на стене такой же портрет! Только не кубики, а вышитая сорочка!

— Но сколько? Сколько можно всего этого иметь? Борис! Олег! Еще кто-то! И наконец этот… Рон! Какие у них у всех ид-диотские имена — седые виски у дядек, а все — Тэд, Пит, Мил, Рон…

— А дедушка, будучи вдвое моложе, уже командовал полком!

— Да не насмехайся ты над дедом, тоже мне — умница! Раньше таким мазали порог бог знает чем, а теперь с ними заключают брачный контракт!

— А ты бы организовала бабок из нашего подъезда на санкции против распутной дочки! Они бы с радостью!..

Заплаканная дочь начала без разбора бросать в сумки все вещи, что лежали на полу. А заплаканная мать со стоном закрыла лицо руками…

— Ничего не поделаешь, и с этим приходится смириться… достойных мужчин нет… а девушкам надо замуж…

— Да, мама. Замужество — это не метафизика. А биология и экономика. Ты даже представить не можешь, что я ощутила, когда поняла, что могу быть товаром на рынке невест! Что я чего-то стою! И, как оказалось, совсем немало!

— Твои слова — циничные и гадкие! Если уж говорить о цене женщины, которую должен заплатить мужчина, так это вся его жизнь! А ты болтаешь черт-те что! Да еще возле этого портрета… Это даже смешно!

— Нет, совсем не смешно! Я всегда любила… этого человека и сейчас люблю!

— Какого человека? Ты любила много парней!

— Вот этого, на портрете! Ты знаешь, что мне говорили подруги, когда к нам приходили? Они спрашивали: это что, твой брат?

— Да, я знаю. Но как можно до такой степени ничего не понимать? Ведь на портрете человек совсем другой эпохи, таких сейчас нет!

— Ну да! Один этот сталинский френч чего стоит!

— Не френч, а гимнастерка!

— Какая разница? Но именно я больше всех похожа на молодого дедушку изо всей нашей семьи!

— Это правда! Внешне ты на него похожа! Он был красавец, и ты красавица — этого не отнимешь! Какой пример внешнего сходства при таком разительном несходстве душ!

Рон, когда впервые обедал у них, тоже обратил внимание на портрет. И также заметил сходство. Оксана пыталась доходчиво рассказать о страшной судьбе деда.

— Он был диссидентом? — спросил Рональд.

— Oh, how stupid you are, — не сдержала раздражения Оксана, — даром, что доктор экономики!

Рон от чистого сердца захотел оправдаться перед невестой. Уверял ее, что во время нацистской оккупации родной брат его отца прятал английских пилотов. А в давние времена — он не может это доказать с фактами в руках, но абсолютно уверен — его прапрадеды мужественно сражались с испанскими поработителями.

Звонит телефон. Частые сигналы междугороднего звонка.

— Возьми трубку, — стонет мать.

— I know, you are not sleaping. Я знаю, что ты не спишь!

Мать с тоской слушает, как дочка выговаривает: Yes, my dear! OK, my darling!

— Тебе привет…

— Очень трогательно.

— Он уже заказал отель в Женеве…

— Рада за тебя. Попутного ветра…

— Богдан мог предложить лишь сено в селе Надворнянского района.

— А мой муж, твой отец, мог предложить только дом в Боярке без удобств. А твой дедушка принес бабушке лишь клеймо жены врага народа. Но разве в этом дело? Дело в том, что никто никого не любит, как бы мелодраматически это ни звучало… Никто не заплатит наивысшую цену за любимую женщину… Доченька, милая, ты знаешь, я желаю тебе счастья, это правда, правда…

— Верю, мама, родная, верю, но у нас разные представления о счастье…

— Но сейчас… Быть может, мы видимся в последний раз…

— Мама! Не в последний! За мной приедет такси, а не «Black maria»…

— Ну да, ну да… Я говорю так, потому что это особенная ночь все-таки… Как ты думаешь — только честно… твой Рон… он любит тебя?

— Он выбрал меня из многих…

— Доченька, он бы умер за тебя, если б пришлось?

Оксана прекратила подпихивать коленом вещи в одну из сумок, посмотрела на взволнованную мать. Наконец тихо произнесла:

— Полагаю, то общество, в котором мы живем, избавит нас от такой фатальной постановки вопроса. Он ценит мою зрелую красоту, которой я обязана… — Дочь кивнула головой на портрет. — Ценит мое образование.

— Образование… Учила, учила тебя, и вот, выучила. Все у тебя было: и наилучшая по тем временам школа, и музыка, и университет, и курсы английского…

— А знаешь, мама, все наши девчонки с первых городских курсов используют на практике полученные знания именно так, как и твоя дочь. Нелька Тимченко нашла датчанина. Яна Робащук — француза. Она еще и на курсы французского ходила: как в воду глядела. А Гелена — была уже и в Швеции, и, кажется, в той же Бельгии.

— Так Гелена ведь, кажется, замужем?

— Ну и что с того? Какой от такого мужа прок? Чемодан без ручки! Три года нигде не работает, лежит на диване, пописывает стишки! Да, кстати, мама, мама… — у Оксаны задрожал голос, — ты не перепишешь мне в блокнот те стихи, дедушкины, что нам их передал тот человек, который к бабушке приходил…

— Сейчас, сейчас, доченька…

— И может, дашь мне ту фотографию, по которой делали портрет?

Мама принесла из смежной комнаты старый бабушкин портфель, где хранились несколько скромных золотых украшений, документ о реабилитации дедушки, самые дорогие письма и фотокарточки. Написала на конверте, в который положила снимки, несколько строчек, не заглядывая в пожелтевший оригинал:

И вновь зазвенел телефон, теперь местный. Сказали, что такси выехало. Будет через 20 минут. Оксана застегнула вторую сумку, начала переодеваться.

— Ты паспорта положила?

— Да, мама.

— А билет?

— Ну конечно…

— Господи! Мы так укладывались — тут все можно было забыть!

— Поедешь со мной в аэропорт? Там теперь красиво! Не то, что в давние времена, когда мы летали в Крым!

— Нет, доченька, не поеду. Я всего боюсь. Буду, как дура, среди этого модерна. Ты позвони, как долетела. Надеюсь, он тебе разрешит один раз!

— Мама, мои неограниченные телефонные звонки включены в брачный контракт. Как и поездки домой трижды в год!

— Ну, дай тебе Бог!

В напряженной черной тишине раннего утра просигналил автомобиль. Мама с дочкой присели на диванчик. Автомобиль посигналил еще раз. Мать натянула боты на босу ногу, надела старенькое пальто, схватила обе сумки — не надо, мама! — пошла по ступенькам вниз. Водитель встретил их на лестнице, забрал сумки, быстро спустился. Мать с дочерью, взявшись под руки, тихо шли мимо сонных обшарпанных стен. Возле машины обнялись.

— Ну вот куда привели тебя законы жанра, родная моя… Неужели это логика твоего сюжета?

— По законам жанра, это лишь начало сюжета. Самое интересное впереди… Знать бы — что?

…Такси быстро исчезло из виду. Вот его уже и не слышно. Матери стало холодно, она вернулась домой. Открыла стеклянные дверцы книжного шкафа, взяла в руки цветное фото, долго разглядывала Оксану и Рональда. Невольно поставила их фото рядом с Портретом. Вспомнила последние слова, которые сказала ей дочка, садясь в машину. И впервые без слез, а с интересом, будто вся эта история была ей чужой, подумала: «А и правда, что же будет дальше?..»