На большой перемене к Стрелецкому подошел Витол и спросил вежливо:

— Разрешите вопрос?

И, словно по сигналу, вокруг сразу сгрудилась толпа старшеклассников.

Надзиратель, беспокойно оглядываясь, кинул Витолу:

— Ну-с?

— Говорят, что вы служили в сыскном отделении.

Глаза Виктора Апполлоновича сузились.

— А кто именно это говорит?

Витол стоял выпрямившись, руки по швам. Карие его глаза на румяном лице смотрели весело.

— Если мой вопрос неуместен, прошу прощения. Но: я слышал…

— Вот вы и скажите, от кого слышали.

— Если это предосудительно…

— Это более чем предосудительно! — Голос Виктора Аполлоновича сорвался.

— Что именно предосудительно: служить в сыскном отделении или сказать об этом громко?

— А вам вообще не полагается говорить громко, — прошипел Виктор Аполлонович бледнея. — Вам потише, потиш-ше надо быть, мой милый! Думаете, вам все сойдет, как первому ученику? С плохим баллом по повелению ученики перестают быть первыми, запомните-ка это!

Он быстро — на каблуках — повернулся к собравшимся за его спиной реалистам. Кроме зрелых семиклассников, сюда успели прибежать ученики из других классов. Прискакали и приготовишки во главе с Довгелло, Никаноркиным, Шумовым… Их привлекло необычное многолюдье.

— Эт-то что? Сборище? — закричал надзиратель. — А-а… все понятно! Вы их подговорили, своих достойных сообщников, господин Витол? Подстрекательство!

И толпа отхлынула. Чей-то молодой басок прогудел недовольно:

— Не то получилось…

— Не то? Не то получилось? — прошептал Стрелецкий.

Шея у него вытянулась, плечи поднялись; засунув руки в карманы, он хищно вглядывался в реалистов. Но перед ним были уже одни только спины — реалисты поспешно расходились во все стороны.

— Не то получилось, господин Витол! — Виктор Аполлонович повернулся, но и Витола уже не было вблизи.

Ушли старшие, а за ними и малыши. Перед надзирателем стоял лишь один Гриша Шумов — этот зазевался, конечно. Он зазевался, и откровенное любопытство, написанное на его круглом лице с широко раскрытыми глазами, могло рассердить кого угодно, а не только Виктора Аполлоновича Стрелецкого.

Несколько долгих секунд надзиратель разглядывал Шумова. Потом процедил сквозь зубы:

— А тебе что тут надо, голубчик? Ступай-ка за мной!

Он зашагал по коридору с быстротой, для него необычной, даже полы его мундира развевались на ходу. Григорий Шумов еле поспевал за ним.

Грише как будто нечего было опасаться. Разве что надзиратель заметил все-таки его вчера ночью на Ново-Садовой? Не может этого быть! Если б он заметил, задержал бы Гришу на месте. А может, схитрил? Нарочно прошел мимо… Все равно — не страшно теперь. Гриша на улице не плясал, шинель себе на голову не напяливал, «пинкертон» не кричал. А что попался он в поздний час — про то знает Федор Иванович. Он защитит: Гриша был его гостем!

Между тем Виктор Аполлонович привел Шумова в знакомую уже комнату с коричневой дверью. По-прежнему стоял здесь пыльный глобус на шкафу и орел с лысой головой, сгорбившись, хмуро глядел на вошедших желтыми глазами.

Надзиратель подошел к конторке, вынул истрепанную синюю тетрадку, осторожно поплевал себе на пальцы и начал листать страницы; углы их, порядком замусоленные, уже успели свернуться трубочками.

— Ну вот, голубчики, — бормотал Стрелецкий про себя, — вот она, книга вашего живота. — И, повернувшись к Грише, сказал громко: — Здесь всё записано! Всё! Про тебя тоже, Шумов Григорий.

Виктор Аполлонович взял карандаш, пометил что-то в тетрадке.

— За тобой накопилось уже восемьдесят пять копеек. Я бы мог подождать, конечно… Но, к сожалению, сейчас не могу. Деньги-то эти идут в пользу сирот. А ты и не знал этого? Наступает конец года, благотворительный комитет готовит отчет. Понял? Нет? Ну, а что тебе платить полагается, это ты понял? Что ты должен сейчас же, немедленно внести долг, это-то, я думаю, понятно!

Он откинул щегольские полы своего мундира, заложил руки за спину, прошелся по комнате.

Потом остановился перед Гришей:

— У тебя нет денег?

— Нету.

— «Нету»!

— Сейчас нету. Я отдам, только не сейчас.

Надзиратель опять походил по комнате, подошел к окну, постоял отвернувшись.

Затем проговорил как бы в раздумье:

— В конце концов я мог бы и не получать с тебя этих денег. Да, да… Я мог бы просто внести их вместо тебя. И я решил оказать тебе эту услугу… — Он снова повернулся к Грише: — Это ведь услуга, не так ли?

Гриша молчал.

— Но с условием, голубчик: услуга за услугу! Ты слышал, о чем говорил Витол? Ну, сегодня, перед тем как подойти ко мне. Слышал?

— Не слыхал.

— С кем он говорил, видел?

— Не видал.

— Не слыхал, не видал! Однако ж ты был там все время, я сразу тебя заметил. Ну хорошо, положим — ты ничего не слыхал и не видал. Но слухом земля полнится. Скажи, если бы тебе случайно удалось — ну, скажем, через своих друзей — узнать, с кем и что именно говорил сегодня Витол, ты ведь не скрыл бы этого от меня?

У Гриши сердце забилось медленно и гулко, кровь отхлынула у него от щек… Стрелецкий, видно, заметил какую то перемену в его лице и заговорил поспешно:

— Пойми меня как следует, дружок. В сущности, то, что я тебе предлагаю, обязан сделать каждый: и я, и ты, и любой. Обязан! Но я говорю не об обязанности, а об услуге. Об у-слу-ге!

Гриша молчал, все еще не в силах понять до конца слов надзирателя.

И тот снова начал вкрадчиво:

— О, конечно, я говорю об услуге не для себя — зачем она мне нужна? Нет, ты принес бы пользу учебному заведению, которое… э-э… воспитывает тебя.

— Не стану! — вскрикнул Гриша диким, внезапно охрипшим голосом.

— Тише, ты! Оказывается, ты так-таки ничего и не понял.

— Не стану!

— Потише, голубчик, потише! Хорошо, бросим это. Поговорим о другом: скажи, ты решил совсем не кланяться мне? Я тебе уже делал замечание и предупреждал…

— Я отдам вам деньги! — воскликнул Гриша в отчаянии. — И не восемьдесят пять копеек, а целый рубль!

Надзиратель порозовел и кисло сморщился:

— Ах, милый, не о деньгах сейчас идет речь…

— Отдам! Скоро!

— У тебя отец кто? Сапожник? Ах, садовник. Трудно, трудно нам воспитывать таких, как ты. Слушай внимательно: завтра же — слышишь: завтра! — ты будешь записан в кондуит, если опять соизволишь не поклониться мне при встрече.

— Я надумал, где достать денег!

— О господи! Да совсем же не о том идет речь. Речь идет о нарушении школьных правил. И о наказании, которое налагается за нарушение. Ну, однако, мне надоело объяснять тебе без конца вещи, которые ты сам должен был давно понять. Ты уже не новичок! Ступай!

Выйдя в коридор, Гриша задумался. Что же это за сыскное отделение? Почему Стрелецкий так обозлился на вопрос Витола?

И вот какая удача: навстречу Грише идет по коридору рослый семиклассник — он был вчера у Арямова. По внешнему виду Гриша знал его и раньше. Вид у семиклассника был необыкновенно ученый: чего стоило одно пенсне в черной оправе! И черный же, широкий, как лента, шнурок спускался вниз с колечка оправы. Такой человек многое должен знать. И звали семиклассника звучно — Бронислав Грабчинский.

— Что значит слово «сыскное»? — спросил его торопливо Гриша. — И верно, что Стрелецкий служил там?

Семиклассник оглядел Гришу сквозь стекла пенсне с ног до головы:

— Э-э… тебе, собственно, почему потребовалось заговорить об этом?

— Я просто так…

— Ты — простак, это я и сам вижу. Потому ты и спрашиваешь о том, что понять тебе не дано. Задавать вопросы без смысла — удел глупцов.

Сказав все это не спеша, внушительным басом, Бронислав Грабчинский удалился с гордо поднятой головой. А Гриша еще раз познал всю меру презрения семиклассника к приготовишке.

В другое время он крикнул бы, отбежав, конечно, на надежное расстояние: «Зимние рамы надел на нос и воображаешь!» Можно бы и Никаноркина с Дерябиным подговорить крикнуть это чванному семикласснику втроем, хором. Это всегда хорошо действует. Семиклассники, несмотря на всю свою солидность, редко остаются равнодушными к подобным насмешкам; иногда они с яростными лицами пускаются ловить приготовишек — и всегда безуспешно.

Но теперь Григорию Шумову было не до того.